Предпочтения, значит...
Тока в произвольном порядке, не обессудь.
Я попрыгал на месте, пробуя крепления, гикнул и побежал навстречу
солнцу, все наращивая темп, зажмурившись от солнца и наслаждения, с каждым
выдохом выбрасывая из себя скуку прокуренных кабинетов, затхлых бумаг,
слезливых подследственных и брюзжащего начальства, тоску заунывных
политических споров и бородатых анекдотов, мелочных хлопот жены и наскоков
подрастающего поколения... унылые заслякощенные улицы, провонявшие
сургучом коридоры, пустые пасти угрюмых, как подбитые танки, сейфов,
выцветшие голубенькие обои в столовой, и выцветшие розовенькие обои в
спальне, и забрызганные чернилами желтенькие обои в детской... с каждым
выдохом освобождаясь от самого себя - казенного, высокоморального, до
скрипучести законопослушного человечка со светлыми пуговицами,
внимательного мужа и примерного отца, хлебосольного товарища и
приветливого родственника, радуясь, что все это уходит, надеясь, что все
это уходит безвозвратно...
Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу
Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя
побрекито, а в том, что я математически невежествен, убедился при первой
же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему,
пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института
грузить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он
сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит
пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработке,
где определенный интеллектуальный уровень все-таки необходим, а
назначить учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при
холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались
самоуничижению, когда в зал заглянул Федор Симеонович. Насколько я
понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им программе.
-- Программа! -- желчно усмехнувшись, произнес Хунта. -- Я не видел
твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с
этим... -- Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу
листок со своей задачей. -- Полюбуйся, вот образец убожества и
ничтожества.
-- Г-голубчики, -- сказал Федор Симеонович озадаченно, разобравшись
в почерках. -- Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал,
что она н-не имеет р-решения.
-- Мы сами знаем, что она не имеет решения, -- сказал Хунта,
немедленно ощетиниваясь. -- Мы хотим знать, как ее решать.
Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун — вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: «Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?» Валькенштейн кивнул и спросил: «Чем могу?» У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: «Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?» «Здесь» — это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: «Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна».
Человечность. Это серьезно.
Как все это не похоже на те апокалиптические картины, которые мы рисовали друг другу четыре года назад!