Форумы фензина

Долгая ночь (сказка для девочек)


Много было песен сложено
О твоей стране бесследной.
Что возможно, невозможно, -
Было все мечтой изведано.

К этой грани недоступной
Шли безумные, отважные,
Но их замыслы преступные
Погасали в бездне влажной.

Эти страны неизвестные
Открывали дали сказкам...
Тем, кому в пределах тесно,
Эти сказки были ласками.

Брюсов В.Я., «Царю Северного полюса»

В некотором царстве, в некотором государстве, где зима длится долго, как змеиные сны, обжигало горшки русоголовое племя. Радовалось белому дню, чтило темных богов да откупалось от бед праздниками. А в лютый год, когда мороз, меняя луны, как серпы, собирал непосильную жатву, придумали люди отдавать кровь от крови в его закрома, чтоб весну увидеть. Так и повелось. Только сказка моя, детонька, не об этом.

В той стране, в заповедной стороне под еловой горой спрятана роща, в роще колодец, а в колодце Дерево. И растет оно испокон веков, из подземных полей, пьет корнями горючий источник, собирает косматыми лапами звезды. Застряла в макушке луна, не пускает на небо солнце. Водят хоровод вокруг серые осины да синяя жимолость. Тянут ввысь стволы, смыкают ветви куполом, строят терем узорный. Застланы нетронутым снегом половицы, костровищами окна помечены. А от белой горницы к корням нора бездонного колодца стремится, раздаваясь в подземный чертог.

Много ярусов у расписных палат, глазами не сосчитать, шагами не измерить. Убраны серебром и парчой – а стыло в хоромах, неприютно. Водят тени вкруг молчаливый хоровод. Не тают на невестиных ресницах прощальные слезы. Не жмут рушники свадебные, не греет грудь снежный кафтан. Отяжелела дурманом голова: сжалился бы холод, смежил веки – да забрал к себе в вечные невесты…

…Обнял крепко, дохнул звенящим морозцем, похлопал рукавицами: проснись, Елюшка, подарок тебе принес! – сам косматый, шуба до пят, по подолу звезды, борода в три локтя, а глаза молодые, веселые: сверкают из-под шапки льдинками, дразнятся. Отвязал запястья, поднял на руки и укутал коровьим нутром, вмиг согрев то ли покойной тяжестью шкуры, то ли живым, теплым запахом хлева. Смежились Еленины веки сном, да не смертным - домашним, ласковым.

И потянулись в подземном дому за годом дни, за жизнью недели. Много у Хозяина забот, не балует молодую хозяйку подарками. Много ярусов у резных палат - и со скуки не сосчитать, и от усердия не вымести. Зарастают лохматым инеем стены ледяного колодца, перешептываются: как жила на земле наша Ленивица гостьей, так и здесь неприкаянной бродит. Лене поспать бы - да на шкуре жестко; ей бы покушать - морошка надоела; ей бы к оконцу – да в изморозь забраны. Пробовала прясть – раскровила пальцы, замарала подол алыми каплями. Вздыхает, горемычная, разглядывает в ледяном стекле бледный румянец да дышит на зябкие ладони. Только и веселья, что с тезкой меняться: хвастает ветками Ель, угощеньями и дарами украшена - снимешь подарок, да сережкой отдаришься. Повесь лоскуток красивый или бусину – она тебе клубок или зеркальце, а за кровавые узоры - что хочешь забирай. Хочешь, коровку или барашка, а хочешь – сундучок заветный с макушки. В сундуке туесок, в туеске шкатулка, а в шкатулке в шелке да бархате плод неведомый алеет, прячет меж перегородками жилки золотые, сок рубиновый. Манит темной сердцевиной, сам в ладони просится. Как же утерпеть, не поднести к губам? Надкусила девица пурпурный бочок, соком солоноватым захмелела да не заметила, как съела ягоду целиком вместе с семечками.

Разомлела Елена, зарделась, словно сама спелой мякотью налилась. Томно ей, тесно в груди – будто глядит во все глаза малец, и ясно: на край света за ее бусину готов пойти. И плывешь, взор потупив, мимо, только боками покачиваешь…

…Явился строгий, лютый, за плечом мешок, на шапке рога, глаза темные, как речной лед. В руке бич в семь сажен, на рукояти – голова бычья, на конском волосе - стужа. «Охохо, - говорит, - встречай, прекрасная, принимай подарки». Высыпала Елена приношенья из мешка - да не знает, что делать. Лежат перед ней птички-невелички - крылья черные, грудка белая, на голове красная шапочка; бычий хвост без кожи; да рыба снулая. Думала она, думала - кое-как рыбу разрезала, замесила тесто, начинила птицами. Перья да пух прибрала для перины. Рыбьими головами пирог украсила, а из хвостов суп сварила.
«Ай хозяюшка, ай умелица! Ну, садись, будем ужинать, давно уж я домашнего не ел», - скинул трехпалые рукавицы, кнут на стенку повесил. Усадил Елю рядом на лавку, стал по головке гладить, косу исподволь разбирать. И лавка ледяная, а не холодно, и косица тугая, а расплетать не больно. И бусы хрустальные словно ладонями грудь давят. Оглаживал по круглящемуся животу, нахваливал. «Хорошо, хозяйка, встретила. Теперь тебе другая забота будет».

А забота всё та же – пол мести да пальцы знобить, перину взбивая. Душно Елене в ледяном тереме, маетно. Стынут от работы руки, тянет спину тяжелый живот. И не трясти можно – да не укроет землю снег, не даст ей отдохнуть под пуховым одеялом, чтоб по весне хватило сил разрешиться от бремени. Вот и не жалуется, не передохнет – заплетет смоляные косы и считает облака, собирает зимний урожай, из березовой коры да шишек готовит варево. Всех схоронит подземный чертог – дохлых рыб, пичуг замороженных, а когда и косулю с козленочком. Всех прокормит Хозяйка, пусть и скудно едой - хоть стихами да песнями. Снова и снова вытряхивает на небо снежную мглу, напевает беззвучно: «…ах тесна полынья черной утице, что хотела когда-то голу́бою, вспоминает про парубка русого, что смотрел на нее как на любую. Потому схоронили под ёлками, что в другие невесты готовилась. В заповедье отправился неслухом, там и сердце его успокоилось…»

…Вернулся босой, с головой непокрытой, волосами отросшими, глазами как прозрачные ледышки, за спиной короб высокий, тяжелый; развязал белый пояс, посох пудовый в углу пристроил. «Долго ли, дочка, ждала меня, со всеми ль делами управилась? Много бродил я по свету, теперь и отдохнуть пора. Только ты мне еще три ночи послужи, выполни последний наказ. Сторожи, пока не встанет новое солнце да не отомкнет золотые ворота», - сказал да и лёг почивать на свое смертное ложе. Лежит старик на пуховых облаках, посохом укрылся; венчает набалдашник бычья голова, в рогах месяц светлеет, а глаза знакомые, человеческие.

Тяжко Елене сторожить, страшен в сумерках мертвый старик. Молчат холодные стены. Не скрипнет настом половица. Только тяжесть внутри ворочается сильнее, чем раньше. Запустила пальцы в бычью шкуру, успокоилась привычным теплом. Пролетела первая ночь.

Пролетел и угас серый день. Прометены несчетные этажи, устланы еловыми лапами. Ближе опочивальня, тяжелее за шагом шаг. Бел и недвижим погребальный помост, бела и недвижима фигура на нем. Не шелохнется над мертвыми губами воздух, лишь месяц тихо мерцает меж бычьих рогов.
Не дает спать приливная боль, сторожить помогает. Забылась Елена к утру, успокоилась сном. Прилетала к окну черная птица, посмотрела, мигнула глазом и сгинула до поры.

А как месяц затлел, вернулась птица - и казалось, скучала в разлуке. Оставалась надолго да улетала не навсегда; целовала до крика, до бесконечного эха. То клевала до стука в костях, то накрывала крылами, голубила. Наконец наклонила голову, послушала, да улетела восвояси, Елену оставила.
Распирает у той изнутри, словно пирог из печи наружу просится. Стала на четвереньки, шкуру гладит, дышит глубоко, небесной корове молится. Была бы умелицей - вышла б с приплодом в золоте и серебре, нерадивая же не выйдет из ворот ни солнечной, ни темной, не прольется на макушку благодать золотым дождем. Выклюют птицы пирог, понесут в мешке косточки. Всё слабее потуги, и уже не спасти, не вытужить - слишком тяжелая ноша, слишком долгая ночь.

- Мама, мамочка, вынь же из печки, не то я совсем сгорю! – рассыпался угольками да искрами крик, вспыхнул легкий пух от печного жара, стал красный петух тризну творить. Сгорбились окна, расплавились стёкла, талая влага на потолке превратила его в мерцающее звёздами небо. Заклубился едкий дым и вознесся навстречу высоким ветвям. А из дыма взошел старый бог новым солнцем.

Прогорел смолистый лапник. Растаял ледяной дворец, осел туманом у самых глубоких корней. Проглотила меня стылая мгла, а тебя, красавица, не тронул огонь, в колыбели проталины оставил - кожа снежная, щёчки гранатовые, волосы цвета золотой смолы. Мне же работа и здесь: устилать еловыми лапами путь и всходить на последний костер – и с людьми, и с богами, и с тварью каждой.

В том лесистом краю, где зима смотрит сказки из снов, а макушки елей золотит щедрой россыпью солнце, множится русоголовое племя, называет кровь от крови божьими именами да обручает с жизнью до смерти. Так и тебе, доченька, тут бедовать.

Красные врата блаженного Рая

Снаряжает корабли зима - снасти берет новые, паруса шьет шелковые. Стонут, дугой гнутся мачты, да не ломаются - крепка сосна, живуча. А как отплывут корабли - так и пойдет по всей земле мести, наметет снежное море, подымется волна, накатит снега, сбрызнет морозцем. Прозрачно станет в лесу, тихо. Ни одна птица не закричит.
Суровая зима выдалась в тот год. Особенно тяжко было старикам да сироткам - кто обогреет, дров наколет, хворосту поднесет?
Но не жаловался старый Захар, не жаловалась и Маланья. На отшибе, на самом краю леса куталась их избенка под снежным одеялом.
- Ох, кукушечка, спой ты нам, спой, да погромче, пожальче! - кликал Захар, сгребая горячие угли из закопченной печи.
- Что ты, дед, какая кукушка зимой? То вьюга завывает!
- Не, бабка, то не вьюга, а кукушка. Да не простая, а райская.
- А мне что вьюга, что кукушка - все одно. Причитывай, родимая, потешь стариков! - вторила Маланья, наматывая суровую нить на засаленное веретенце.
Кукушка пела, а стужа ей подпевала. Выводила песню стройную, песню ладную, да невеселую. Пела чуток и была такова.
Нескладно жилось Захару и Маланье. Избенка о пяти стенках осела, накренилась. Почернели некогда звонкие бревна-кругляши, окривели, затуманились глазницы окон. Всех пожитков стариковых всего-то и было с кукушкин клюв.
- Дед, а спой-ка мне про рай светлый, блаженнее которого и быть не может, - просила Маланья.
Захар стряхивал угольную пыль с худых потрескавшихся ладоней, затейливо прицокивал языком и выводил песню:
- Что ж ты, душенька-душа,
Мимо рая прошла?
Мимо рая прошла,
Почто в рай не зашла?
Песня выходила, как и все житье у Захара - из всего нутра, от всей натуги, да нескладно как-то, неуклюже.
Маланья слушала внимательно, беззвучно шамкала морщинистым ртом, пробуя песню на вкус.
- А что же, дед, не видать нам рая?
- Мудрено ты спрашиваешь. Знай, пряди свою нитку.
Маланья вздыхала, очень уж любо было о рае мечтать, да пряла свою нить. А Захар, бросив у печи охапку дров да вязанку хвороста, шел за водой.
Так и проходил день, за ним другой. Старой гребенкой горестное житье перебирало стариковские дни, седые и несытые.
- Крутись, крутись, веретенце, тянись, тянись, нить красная, нить живая, - приговаривала ночами Маланья. - Ведись, ведись, душенька, да в райские кущи, да во блаженный сад.
Семь потов сходило со старухи, прежде чем останавливала она работу. Добрая выходила у Маланьи нить - ровная, крепкая, суровая. На вкус - солона, как кровь, да так же красна. Пряла ночь, а чуть заря занималась, шли они с дедом в селение нити раздавать. Дорога через лес хожена - перетоптана, каждый пень, каждая сосна ведома.
- Липка - то наша тут и сгинула, - говорила Маланья всякий раз, через темный лес пробираясь.
- Сгинула, сгинула, родимая. Да ты иди, Маланья, не озирайся, мороз-то крепчает, мешкать не велит, - кивал дед, смахивая украдкой слезу горючую, стариковскую.
Селение то ни мало, ни велико было, да ровно такое, чтоб люду не скучно жилось. По неделям народ на ярмарку выходил, потешников посмотреть да пряников отведать, силой мужицкой померяться, удаль молодецкую показать.
- Маланья, Маланья, голова баранья! - кричали ребята, едва завидев стариков.
Грязные, сгорбленные, немощные, но упрямые, шли они молча и не подымали глаз. Мимо ярмарочных потех, мимо лавок со снедью, мимо знатных избен, мимо городовых. У дома кузнецова останавливались.
Стучал дед, а Маланья уже нитки из-за пазухи доставала.
- А, Захар, Маланья, проходите, милости просим. Обогрейтесь...
- Благодарствуем, - обрывал дед. -Примите нитки, да мы дальше пойдем.
Люди принимали нитки, дивились, уж до чего хорошо были спрядены! Волосок к волоску, виток к витку, а прочно как, а красиво — чудо! Взамен старики получали свечи, масло, муку. Старики отнекивались, не хотели брать, да люди совестливые в том селении — не отпускали стариков с пустыми руками.
Особливый тот вечер выдался. Обошли старики и кузнеца, и попа, и ткачиху, и еще с десяток дворов. Много гостинцев с собой несли — люд к празднику готовился, к Рождеству, говел, добрел. Шли мимо ярмарки, стемнело уже, разошлись потешники-бездельники, пусто на площади. Да окликнула их старуха:
- А, это ты, Захар! Да со своей Малашкой! Чтоб вы никогда свету белого не увидели, окаянные! Чтоб вам пусто всегда было! Прокляты вы были, есть и будете во веки веков! Я-то вас помню, это другие позабыли!
- Да что ты, старая, ступай, отколь пришла! - Захар махнул на старуху тяжелым узлом.
- А ты, ведьма проклятая, знаю я, что за нитки прядешь да на еду меняешь! Из кровушки они сотканы, из кровушки невинно сгубленных! Душегубы! Злодеи! Держи их! - расшумелась старуха, размахивая руками. Она стала на дорогу перед Захаром, заградила путь.
- Поди прочь, дура, знать тебя не знаем.
- Ты знать не знаешь? Раньше разбоем промышляли, сколько душ сгубили, а теперь ворожбой занялись?
Захар стал как вкопанный, а после упал замертво, высыпались моченые яблоки, коричневые пастилки, узелки с мукой, кусок масла. Маланья к Захару бросилась, а старуха снедь подобрала, проворно так, словно молодка, да прочь пошла.
- Захар, Захар, - только и твердила Маланья, отирая его лицо холодными костлявыми пальцами. - Захар, Захар, Захар!
- Ну, что зря языком чешешь, встать помоги, - пробормотал Захар, не открывая глаз. - Не пришло еще мое время, поживем еще, Маланья.
Ни с чем вернулись они домой.
- А что, дед, не будет нам прощения?
- Мудрено спрашиваешь, старуха. Мое дело — печь топить, угли грести. А твое — пряжу прясть. Не знаю я за рай, не ведаю.
- А я помню ее, старуху-то эту. Нюркой кликали. Она жена приказчика была, что ты зарезал под Рождество. Помнишь ли?
- Помню. Как не помнить?
- А помнишь ли, сгубили мы женку кузнецову, да с приплодом?
- Помню, бабка, не береди.
- А помнишь ли, как Липкиных родителей удушили за двадцать целковых? Да как Липка закричала в свертке богатом, помнишь ли?
- Я задушил, Маланья, только я. Ты рядом была, сразу Липку на руки подхватила, себе придочерила.
- А Липка-то наша никак в раю теперь. Кому ж еще в рай идти, как не ей?
- Липонька. Там она, там, родимая.


* * * *
Покойно было в лесу, чисто и морозно. Спали мачты сосен, спало снежное море, спали корабельные кормчие.
Не спала только Липка. Белесая, худая и настырная.
- Ох, кукушечка, спой, спой мне, родимая! - кликала Липка, проплывая по снежному штилю в худом тулупе и ситцевом платке.
Не отзывалась кукушка, потому как не время ей петь, чай не лето красное. Спал лес, спали корабли зимы, спали сосны-мачты и вьюги- паруса.
- Что же ты, кукушка, на слышишь, как я тебя кличу? - прокричала девчушка и расплакалась.
- Как же я теперь тятеньке помогу? Тятенька мой любимый...Он умрет, а мы с маменькой сгинем, - громче и громче звала Липка, крепчал ее голос, эхом разносился по хрустальным палубам зимних кораблей.
- Силы небесные! Воинства ангельские! Али не слышите, али не видите горюшка людского?
Спустился со снежного фрегата прекрасный юноша в белых одеждах , да прямо к Липке направился.
- Эдак ты весь мой флот перебудешь! Что у тебя стряслось?
- Добрый человек! Мне бы кукушечку повидать. Я соберу ее песни и тятеньке прибавлю несколько годочков. Тятенька мой хворый совсем.
Рассмеялся светлый юноша, жемчугом рассыпались его смешинки, покатились да в снег слезинками упали.
- А знаешь ли ты, что кукушка улетает в теплые края, не зимует здесь ?
- Знаю! Но знаю, что хоть одна да осталась, схоронилась где-нибудь! - Липка говорила, а ноги приплясывали, точно заводные - стужа везде пробралась, стоять не велела.
- А знаешь ли ты, что зимой кукушкины песни даром не даются?
- Я все сделаю, все-все, только бы тятенька жил!
- Тятенька твой много лиха по земле расплодил. Много душ сгубил. Сколько бы не жил, а не видать ему рая светлого!
Округлились глаза у девчонки, ресницы мелко-мелко задрожали, замерзшие ноги совсем подкосились.
- Да что ты говоришь, добрый юноша! Добрей моего тятеньки ищи-все равно не сыщешь! Он и маменьку любит, и меня, и целыми днями у людей в работе пропадает, только бы нам на кусок хлеба заработать!
- Смотри, девочка, как бы не пожалеть тебе потом. Иди к старой сосне, что за оврагом, там сыщешь кукушку. Да только дорогую цену она просит за свои зимние песни, - сказал юноша и ушел, будто и не было его.
Пошла Липка через овраг, через бурелом, через непролазные сугробища. А у сосны той и нет никого. Спит лесное зверье, спит небо, спят снежинки на ветках. С горюшка села Липка да запела:
- Как у нас-то в раю дерева растут,
Дерева-то растут кипарисовыя.
На древах-то сучки позлащеныя,
На сучках все сидят птицы райския,
Птицы райския, херувимския,
Птицы райския серафимския.
Только песню оборвала, как прилетела кукушка, прямо подле Липки села.
- Ой, кукушечка, спой, спой ты мне свою песню! Я ее в туесок соберу и тятеньке отнесу - будут ему еще годочки!
- Я бы спела, да не можется мне. Не улетела я на юг, а теперь едва жива. Как стали тут корабли снежные, фрегаты заморские, так и есть нечего стало. Силушки нет.
- Я принесу тебе хлеба, все-все принесу!
- Не нужен мне хлеб. Я песни пою животворные, и еда мне нужна, чтоб сильна, как ручей, да горяча, как...
- Вот, кукушечка, вот родимая, моя кровушка, пей сколько хочешь, только пой мне свои песни! - сковырнула Липка ранку на ладошке да подставила под хищный клюв.
Попила кукушка, да запела. Подставила Липка туесок берестяной, песнями наполнила. Песни те, что кукушкин пух — горячи и легки, мягки и живучи. Красны, как кровь песни кукушки.
Еле донесла Липка туесок с кукушкиными песнями. Пустились снежные корабли в путь — забурлило, зашумело снежное море, поднялись волны, с головой Липку накрывали. Еле одолела дорогу девчушка.
- Маменька! Я кукушкиных песен насобирала, давай тятеньку лечить!
Матери туесок отдала. Подивилась Маланья, что за диво дочь в лесу зимнем нашла, да придумала нитки прясть из красного пуха. Нитки получились отменные! Связала Маланья из них Захару телогрейку — сразу полегчало ему. И кашлять перестал, и за водой снова мог ходить.
- А что, маменька, правда ли сказывают, что тятенька разбойничал?
Вздрогнула Маланья, осунулась. Не лгала любимой дочери.
- Правда, Липочка, правда. И я разбойничала, да только каемся мы. Вот и живем на отшибе, чтобы люд честной не тревожить. И Богу не молимся — куда нам. Недостойные мы.
- А правда ли, маменька, что разбойников в рай не пущают?
- Правда, доченька, правда, Липочка. Ты, солнце наше, в раю жить будешь. Ты честная, кроткая да работящая, да еще и жалеешь нас, стариков. Ты за нас в раю светлом поживешь, а мы радоваться станем.
Не понравились Липке Маланьины слова. Нету рая без тятеньки с маменькой.
Так и повадилась Липка к кукушке в лес ходить. Неделя настанет — родители в селение на ярмарку нитки несут, а Липка в лес, к кукушке.
- Я больше не хочу есть. И петь тебе не хочу. Поправился твой тятенька - перестань ко мне ходить, а то ишь, повадилась море зимнее бередить!
- Пожалуйста, кукушечка, последний разочек! Нельзя моим родимым помирать - не пустят их в рай.
Набрала Липка целый сундук кукушкиных песен. Да никому о том не сказывала.
Но только слабели ее силушки. Молодели старики, угасала дочь.
- Не ходи из дому, Липушка, - уговаривал дочку Захар. - Непогода нонче суровая, обожди нас, у печи погрейся. А мы с маменькой до селения -и сразу же обратно.
- Тятенька, обожди уходить. Пообещай мне, что всем-всем, кого вы обидели, красных ниток подарите.
- Эка ты мудреная! Да коли хочешь — обещаю.
Старики за дверь — Липка в лес, к кукушке. В тот вечер она и вовсе не вернулась — не сдюжила. Как ни кликали, как ни звали, ни искали ее — не могли сыскать. Так и сгинула.
Тихо стало в стариковском доме. Только и слышно, как кукушка поет свои зимние песни.

* * * *
У Маланьи было припасено свечей, так она их все и зажгла разом. Уж как нарядно заиграли красны язычки на черных бревнах!
- Ты чего-й то, старая, совсем рехнулась, а завтра чем светить будем?
- Пущай горят. Праздник у людей. У нас тоже праздник.
Тогда дед, взяв уголек, стал выводить чуда разные на беленом сукне.
- Это вот- врата райские. Через них Липка и прошла. А это кипарисы с золотыми шишками. А это птицы диковинные, их Липка каждый вечер слушает.
Выводил дед, рассказывал. Потом молча изображал. Вышло очень похоже на рай.
А потом не выдержал — да запел по-старому, нескладно, надрывно:
- А у нас-то в раю дерева растут,
Дерева растут кипарисовые.
На древах-то сучки позлащеныя,
На сучках-то сидят птицы райския.
Птицы райские — херувимския,
Птицы райския — серафимския.
И тут загудел-зашумел лес вкруг избенки, погасли разом свечи, озарилась пятистенка светом. Заохали, запричитали старики, да все равно валенки обули да на двор вышли подсмотреть, что за диво балует ночью.
Вьюга, что бешеная меж стволов мечется, волны снега колышет, гонит к избе, у а избы растворяется, сторонится. Целое море снега намела. Ходуном пошли сосны, трещат, ворчат, и не разобрать уже, то ли сосны это, то ли мачты кораблей трехпалубных.
Подивились старики.
- Дед, да никак корабли к нам пожаловали?
- Корабли? Нет, бабка, то ж не корабли, то фрегаты заморские! Гляди, ишь, паруса раскинули, шельмы!
Гудит, бурлит, ходуном ходит снежное море, трещат борта, стонут цепи, идут корабли полным ходом, прямо к избе. Отошли старики на самую малость от дома, а снегу тут же столько намело, что никак им обратно не пробраться, не выбраться на берег из моря снежного.
Первый корабль поравнялся с домом, дальше поплыл, только и успели старики борта золоченые повидать, да шпиль диковинный заметить. Второй корабль был больше, да богаче первого: и паруса у него, словно кудри у принцессы заморской, и борта из хрусталя чистого, и мачты серебром отливали.
И вот разом стихла буря. Безмолвно стало, покойно. Остановились корабли, спустили паруса, бросили якоря. Из второго корабля подали трап.
- Ох, Захар, никак к нам гости пожаловали? Да кто ж такие, видано ли это?
Спустился к старикам прекрасный юноша в светлых одеждах. Поклонился он старикам до земли и сказал:
- Настал час заветный, час сокровенный. Даровано вам прощение. Много горюшка вы причинили, много хлебнули, всем поровну досталось. Да праздник нынче во вселенной - всех разбойников простить велено, и всем простится. А теперь пожалуйте на борт, там для вас место злачное приготовлено.
- А далеко-ль плыть, мил человек? - спросил Захар.
- Далеко. До рая светлого мы плывем, в пути не останавливаемся.
- До рая? Захар, до рая светлого! - воскликнула Маланья, да тут же потупилась. - А что, мил человек, Олимпиада наша, доченька, там ли?
Юноша ничего не ответил, лишь головой покачал:
- Не видел я ее. Знаю только, что отчаливать нам надо. А не то ветер сменится, не доплыть нам.
- Захарушка! Иди, иди скорее, а то уплывут фрегаты заморские!
- А ты, Маланья, ты куда?
- Нет мне раю без Липки. Не нужон мне такой рай, - сказала Маланья да заплакала.
- Ты, мил человек, не держи на нас зла...Не видать нам твоего раю. Мы тут останемся Липку ждать. Коль нет ее в вашем рае, так жива она.
Юноша поднялся на борт, и занялась опять такая метель, что вздохнуть не дает. Загудели, забурлили белой пеной волны, затрещали мачты, да раскинулись паруса легкие, что прозрачнее воздуха. Отплыли корабли, лишь волной ледяной окатили стариков. Плыли по морю, а после по небу, по млечному пути, до самого рая.

Вернулись старики в избу. Свечи горят - светло, тепло, привольно.
- Обманул мил человек. В раю она, Липка наша. А то ж где ей еще быть? - сказал Захар, подкинув дров в закопченную печь.
- Конечно, обманул. Вот он, рай-то, - сказала старуха, поглядев на сукно, на котором дед вывел кипарисы да врата, да птиц райских.
Последний моток красной нити оставался у Маланьи. Взяла она иглу, да вышила на сукне врата красной нитью. А потом и Липку вышила, как та из врат райских им рукой машет. Затейливо вышло, да очень красиво.
- Гляди, дед, вон она, Липочка наша.
- Птицы песни поют херувимские,
Херувимские , да серафимские.
А у нас-то в раю жить — то весело,
А у нас-то в раю жить-то некому...
Затянул было Захар старую песню, да и не заметил, как нитки животворящие сквозь сукно проросли, налились врата златом да серебром. Распустились, разрослись кипарисы, да запели птицы райские. Замерли старики — нет им дороги в рай, грехи не пускают. Да только вышла родимая доченька из райских врат, обняла, приголубила и увлекла стариков за собой, в тот рай, блаженнее которого и быть не может.
Улеглось снежное море, отхлынул шторм. Прошло Рождество, уплыли снежные корабли.
Как-то хаживали кузнецовы дети за хворостом в дальний лес, туда, где старикова избенка стояла. Да только не было больше избенки. Ребятишки сказывали, выросли на том месте кипарисы, да с золотыми сучками, да с птицами райскими — херувимскими.
А взрослые не верили. Какие птицы? Даже кукушка зимой не поет. То вьюга завывает, только больно хороши ее песни - горячи и легки, мягки и живучи.

Снегурочка

Душисто в избе от свежей соломы и трав. Полки от сажи выскоблены, очаг выбелен, чугунки как новёхонькие поблёскивают. Спозаранку бабка не присела, к сборам готовилась. К полудню подружек покликали. Свели они Елю в баню, напарили, отскребли, снегом натёрли и усадили в красном углу причёсывать. Руки у молодиц жалостливые, слёзы по щекам горючие, песни прощальные.

Плакала девушка на море,
На белом да на камушке сидючи,
На быструю да на реченьку глядючи.
По бережку батюшка гуляя.
Гуляй, гуляй, батюшка, здарова,
Сыми меня со камушка белова.
У батюшки жалости не мноега,
Не снял меня со камушка белова…

Свадьбу зимой играть – дело неслыханное, только эти женихи последнего снопа ждать не станут. Прилетели на северных ветрах Трескун со Стужичем, а за ними и Зюзя приковылял. Всю ночь мужики, что при сыновьях, костры вокруг дворов жгли и топорами над скотиной размахивали. Да всё одно не уберегли говяд. Двух телят и дойную трёхлетку забрали в свои мешки старики злющие. Пришлось совет держать, кому под ель идти, чтобы морозичей задобрить. А тут и думать нечего. Из четырёх девиц лишь у одной имя подходящее. Заплакала Ельнина мать, запричитала, но большуха ей сразу отвару нужного дала и двух баб покрепче приставила, чтоб держали её в общинном доме и на двор не пускали.

Слухи по деревне быстро разносятся. Вот и Жданко узнал, что его любую Елю седовласым старикам на откуп готовят. Внутри этому всё противилось. Но как поперёк старших пойти? Выгонят за околицу и имя забудут. Большуха всё видит, поэтому Жданко приказали бычка в лес вести и ель наряжать. Подальше от тяжких приготовлений отправили. Для одного работа долгая, покликал Жданко товарища, чтобы тот ему требуху да мясо наверх подавал. Вдвоём быстро управились. На славу украсили дерево. Сердце на самую макушку подняли, кишки кольцами обернули, а всё доброе мясо ровными кусками по веткам развесили. Дед Стригун, что работу приходил принимать, одобрительно крякнул, поправил бычью голову под ёлкой и старым следом обратно ушёл. Жданко помощника поблагодарил и тоже домой отпустил. Прибрать вокруг и кровь замести – это и одному по силам.

Под конец сборов в избу невесты сама большуха пожаловала. Как начало смеркаться, девиц выгнали. Теперь за старшими черёд. Негоже молодицам на себя темноту брать. Елю обрядили в рубаху и кафтан, снежными узорами расшитые, через ноги родовую понёву надели, пояс противосолонь накрутили, чтобы зло на добро повернуть. Напоили невесту сбитнем горячим да отваром маковым. Посидели на дорожку и в лес отправились. Во дворе народ ряженый толпится в личинах берестяных да тулупах навыворот. У каждого факел в руке пылает и колокольцы звенят. Заслезились у Ели глаза от огня и холода, а может и от голосов жалостливых.

Ой, сад во дворе расстилается.
Народ у ворот собирается.
Пойду молода в сад зелененький.
Цветите цветы все лазоревы.
Идут ко мне гости званые.
Пойдут они гулять по саду.
Срывать будут сладку ягодку.
Меня молоду все нахваливать.

Медленно шли. Мужики дорогу в снегу торили, бабы Елю под руки держали. Всех чуров вспомнили, всех невест прежних по именам кликали для помощи. Как добрались до ёлки украшенной, двенадцать костров вокруг запалили. Две бабки подвели Елю к дереву и рушниками крепко к стволу прикрутили. Только теперь девица очнулась и голос подала. Молила сородичей не отдавать её дедам морозным. Большуха быстро тёмный хоровод замкнула и под кощуны вокруг дерева повела. Громко люди богов славили, заглушая девичьи крики. Пар и дым в причудливые фигуры собирается, каждый в них своё видит. Но мороз всё крепче, а голоса всё тише. Повисла голова у обессиленной Ели. Распался хоровод, и люди тихо в тень попятились. Постояли понуро, дожидаясь пока последний огонёк в костре не погаснет, и обратно в деревню пошли, друг друга сторонясь. Только с рассветом старики вернутся к дереву, чтобы проверить, приняли боги снегурочку, или отказались.

А Жданко всё же задумал Елю от морозичей спасти. Любовь его сильнее страха перед сородичами оказалась. Завернулся он в бычью шкуру и схоронился в снегу неподалёку. Голоса у ёлки стихли, но Жданко не спешил убежища покидать - опасался, что хитрая большуха может поблизости охотников для охраны оставить. Лишь когда от холода совсем невмоготу стало, выполз он из сугроба и прислушался. Если бы тут люди остались, они бы снегом скрипели и рукавицами хлопали, ноги и руки согревая. Но тихо вокруг. Только деревья от ветра поскрипывают. Подвигался Жданко, разгоняя кровь и, осторожно ступая, направился к ёлке. Жутковато в ночном лесу. В каждой коряге злые духи мерещатся. Больше всего Жданко заплутать в темноте боялся. Но при таких звёздах ошибиться в пути мог лишь ребёнок неразумный. Скоро он уже стоял на проторенной хороводом дорожке. И нельзя ему дальше. Зайдёт в предназначенный богам круг, и сам погибнет, и любимую не вызволит. Но Елю отсюда не различить. Скрыли еловые ветки девушку от лунного света. Жданко мог лишь надеяться, что старики-морозичи ещё не приходили, и его Еля жива.

Хватились большухиного сына сразу по возвращении в деревню. Мать отправила троих охотников на поиски Жданко и снова собрала совет решать, что делать с ослушником. Всем было понятно, куда на ночь глядя отправился юноша. Лишать род мужских рук, да ещё и детьми не обременённых – последнее для старейшин дело. Но Правду нужно чтить, и отступник, хоть и большухин сын, обязан понести наказание.

А Жданко всё морозичей ждёт. Семенит по тропке вокруг ёлки, пытаясь согреться. Но холод всё равно под одежду пробирается, вяжет тело ледяными путами. Испугался юноша, что к приходу стариков он слова внятного от озноба сказать не сможет, и вернулся к своему схрону за шкурой. В ней всяко теплее будет. Бычья шкура на морозе задубела, и он кое-как смог втиснуться в эту мохнатую колоду. Идти теперь можно лишь мелкими шажочками – колени в подол его неуклюжей одёжки бьются. Зато от ветра защита и тепло от дыхания попусту не уходит. Греется Жданко, да про себя повторяет что морозичам говорить будет. Эти за пустые речи одним взглядом в ледышку превратят, но юноша всё обдумал ещё когда ёлку наряжал. Обменяет он Елю на их будущего первенца. От такого ни один бог не откажется. Чистая, без мирской грязи душа, любой девицы ценнее. А Еля ему потом ещё кучу детишек нарожает.
Со стороны деревни звуки послышались. Сначала ветка треснула, потом снег хрустнул. Вот и морозичи пожаловали. Все трое. Шапки в инее, бороды белые, идут молча, озираются. У каждого посох и котомка за плечами. Решил Жданко, что надо их до круга перехватить, пока они до Ели ледяным посохом не дотронулись. Кинулся было навстречу, да куда там – шкура бежать мешает. Давай он её через верх сбрасывать и кричать, чтоб старики его сперва выслушали. Освободился Жданко от обузы, огляделся, а морозичи от него со всех ног улепётывают. Растерялся юноша: за ними бежать, или Елю идти вызволять. Но как в круг без их разрешения войти. Не вышло у него уговор с богами совершить. И почему они от дерева ушли, неужели изъян какой в его Еле заприметили? Надо бы догнать да выспросить, но тех и след простыл. Сел Жданко в сугроб и заплакал.

Набежали на небо тучи, скрыли месяц и звёзды. Погасили серебряные искры на снегу. К скрюченному юноше подошёл седовласый старец в мохнатых одеждах. Рукою его за плечо потряс, головой покачал и разомкнул посохом круг из человеческих следов. Затащил Жданко внутрь и снова замкнул. И тут же по кругу стали ледяные хоромы расти. Потянулись узорчатые стены к стволу дерева священного и сошлись резным куполом над алеющим поверх ели сердцем. Небо тут же разъяснилось, и вспыхнул ледяной терем тысячей звёзд, заиграл десятками лун на сводах, затеплился благодатным огнём внутри.

Приходили к терему большуха с Елиной матерью, плакали, деток своих назад кликали, но так и не дозвались. Приезжали дровосеки с топорами, вход в хоромы рубили, но даже зазубринки во льду не сделали. Бессильно было железо против силы природной. Разложили тогда костры под ледяными стенами, но огонь сразу водой заливало, а стены ещё толще делались. И лишь по весне, с первым подснежником, растаяли хоромы, словно их и не было. И увидели люди, что ель вместо мяса невестиными бусами, лоскутами одёжными да рушниками украшена. А под деревом, на бычьей шкуре малышка лежит. Кожа белая, щёчки алые, волосы золотистые. Забрала большуха девочку к себе, Снегурочкой назвала и берегла как сокровище. Пригожей девица росла, да только людей и огня сторонилась. И люди её побаивались – холоду радуется, зверей и птиц ведает, в лесу надолго пропадает. Кто же такую в жёны попросит. А про Жданко и красавицу Елю с той поры никто не слыхивал. Ни следов, ни весточки после себя Снегурочкины родители не оставили. Видно сильно на людей осерчали за холод, от которого только в морозном лесу защита нашлась. Вот и сказке конец, а вы, детушки, думайте, гадайте, что здесь правда, что неправда; что сказано впрямь, что стороною; что шутки ради, что в наставленье...

Мед для короля

Опытный охотник знает, что в поле заходить нельзя. Гиблое место. Ни кочки, ни ямы. Лишь белая скатерть мертвой равнины... И вьюга.
Ветер вездесущ и беспощаден. Колет лицо снежной крупой, сечет скулы. Натянутый высоко ворот обмерз от редкого дыхания. Так застывает на морозе последнее тепло.
Вокруг намело хороший сугроб. Окопаться б, сложить костерок. Да с чего? Деревья в округе извели под корень. Как и все, что горит.
Руки потихоньку немеют. Лицо, словно чужое. Сплюнуть бы, да нечем. Остается сидеть, покрываясь ледяной коркой, и подыхать.
Найдут ли его когда-нибудь?.. Это уж вряд ли. Только полный идиот сюда сунется. Второго такого надо еще поискать. То-то старик посмеется, когда узнает. Ругаться будет…
- Отдыхаешь?
Голос из-за спины. Женский, мелодичный грудной тембр. Глубокий, даже сквозь вьюгу слышно. Всегда нравились такие голоса... Томные, загадочные.
Он рассмеялся, но вышло лишь жалкое шипение.
- Ты часом не оглох?
Захрустел снег. Захотелось оглянуться... до чертиков. Узнать, какая она, хозяйка этого голоса. Но тело не слушалось.
Она появилась справа. Высокая, стройная даже в меховом наряде. Подошла, ступая сапожками по ломкому насту. Нереальная и воздушная в своей беличьей накидке, вязаном шарфике и рукавицах.
- Так и будешь валяться?
Лица не видно, только глаза между капюшоном и полосой шарфа. Смотрят пристально, с любопытством. Надо бы ответить, но слова вязнут на губах.
Девушка присела рядом, сняла рукавицу. Тонкие пальцы обожгли онемевшую щеку.
- Жить хочешь?
Дура. А кто не хочет? Но сил хватило, лишь дрогнуть заиндевевшими ресницами.
Заметила. Достала из-за ворота термосок, взбултыхала. Шарф сдвинулся, открывая широковатые скулы и носик с горбинкой. Девушка приложилась к торчащей из термоса трубке. В черных глазах безмятежное спокойствие. Бледная и сосредоточенная. Красивая.
Девушка вздрогнула и отвела взгляд. Не церемонясь, припала к губам, придерживая ему голову. Горячий поток волной огня хлынул внутрь. В глазах взорвались яркие пятна. Он почувствовал, что падает, и ткнулся лицом в снег.

***
Его волокли. Под мышками давила веревка, о поясницу ломался хрустящий наст. Ноги цеплялись за острые ледяные обломки, грозя потерять сапоги.
Девушка тащила молча, рывками, без передышек. Захотелось сказать, чтобы она прекратила. Уже не так холодно, можно бы остановиться и переждать. Но губы не слушались, и его продолжали тащить. Пришлось смириться с ролью безвольного груза.
Его дергали и тянули. Наверху выл ветер, закручивая снег в затейливые вихри. Дико клонило в сон, такой теплый… обманчиво уютный. Он боролся, как мог, и все-таки отключился.
Очнулся, когда его бросили на пол. Пахло дымом, сладковатым и пряным. Ветер стих. Вьюга отступила и бессильно подвывала снаружи.
Небольшую нору вырыли прямо в сугробе. Перед этим снег полили водой, что заледенела, схватившись до крепости камня. Девушка вернулась ко входу и заткнула дыру мешковиной. Внутри чадила небольшая горелка. Слабый огонек колыхался и подрагивал, отбрасывая причудливые тени на искрящиеся стены. После безумной снежной круговерти, убежище напоминало уютную сказку. Одну из тех, что мама часто читала перед сном.
Хозяйка сказки присела рядом. Его затылок уютно расположился у девушки на коленях, и в руках спасительницы появилась плоская баночка. Сильно пахнуло травами. Теплые нежные пальцы осторожно растерли его затекшее лицо, и обветренную кожу пронзили тысячи раскаленных игл. Пришлось стиснуть зубы, но боль вскоре сменилась приятным холодком.
- Спасибо.
Девушка усмехнулась и, подложив ему под голову мешок, пересела поближе к горелке.
- Не думай, что это бесплатно, - низкий голос завораживал, отзываясь приятным гулом от стен. – Намазали тебя далеко не свиным жиром. Тут уж одним словечком не отделаться.
- Я заплачу, - слабо кивнул он. - Есть немного денег... В сапоге.
Девушка рассмеялась. Мелодично, с легким придыханием.
- Металлические пятачки для обмена? Прости, меня такое не интересует.
Грудь сдавило, и он зашелся удушливым кашлем. Затих, разглядывая снег на потолке.
- А что… интересует?
Спасительница загадочно улыбнулась и отвернулась к огню.
- Меньше говори, а то кожа потрескается.
Мысли путались, с трудом продираясь сквозь вязкую дрему, и он сдался. Тьма придавила душной бесформенной массой, по-хозяйски села на грудь. Скользкие пальцы вцепились в промерзшее горло, глуша захлебнувшийся вопль. Он захрипел и медленно вынырнул из тяжкого сна.
Снаружи бесновалась вьюга. Девушка опять замоталась, оставив только глаза, и спрятала в рукава ладони. Укутанная фигурка покачивалась из стороны в сторону. Из-под шарфа доносилось пение. Слов не разобрать, но пела красиво.
Язычок пламени моргал и трепыхался. Тень на стене колыхалась в такт еле слышному мотиву. Мало кто мог так петь, маня и завораживая. И еще меньше кому послушно подпевала вьюга.
- Ты же принцесса?.. Почему не возьмешь, как обычно?
Пение оборвалось.
- Ты так шутишь? Или совсем мозги отморозил?
Умный бы сдал назад, но его понесло:
- Не прикидывайся. Ни одно питье не подняло б меня из того сугроба... Я там почти кони двинул.
- А ты догадливый.
Черные глаза блеснули в полумраке, и в лицо дохнуло стужей. Ледяная рука коснулась груди, заставив скрючиться на полу.
Плохо быть догадливым. И больно. Девушка невозмутимо наблюдала, как его ломает и корчит. В пристальном взгляде не было ни злобы, ни жалости. Лишь спокойствие и пустота.
Когда в голове зашумело, она отвернулась. Ледяная хватка исчезла, и боль ушла - растворилась в нахлынувшем жаре.
- Я бы взяла с тебя теплом, но ты слишком слаб.
Девушка размотала шарф, отложила в сторону. Сбросила просторный капюшон. Прямые волосы разметались по меховому воротнику иссиня-черной волной. Волей-неволей засмотришься. Глянула исподлобья, вызывающе сверкнув глазами.
- Ты знаешь, кто я… и не боишься?
- А надо?
- Конечно… Я пока не решила, что с тобой делать.
В норе похолодало. Принцесса уставилась куда-то вдаль, за пределы убежища.
- Как тебя звать?
- Влад.
Девушка повернулась. Бледная, словно призрак.
- У тебя обморожение, Влад. Вряд ли ты переживешь эту ночь.
Он горько усмехнулся. Нашла, чем удивить. Несколько часов при таком-то ветре. Но выбраться б к своим, а там...
- И ты видел мое лицо.
Слова упали, как приговор, и в убежище повисла тишина.
За стеной подвывал ветер. Принцесса долго смотрела на огонек, покусывая губы. Тонкие, ярко выделяющиеся на побелевшем лице.
- Есть одно средство, - холодно добавила она, - но, боюсь, тебе не понравится.
Влад стиснул зубы, пытаясь скрыть бьющую тело дрожь. Конечности отогревались.
Девушка отползла в угол и вернулась с походной сумкой. Выудила металлическую кружку, с горкой зачерпнула снег и поставила на огонь. На полу появилась баночка с неумело нарисованной пчелой и пучок трав.
Горелка моргала и потрескивала. Снег медленно оседал в кружке, наполняя посудину водой. По коже пробежали ледяные мурашки, и Влад поднял глаза. Принцесса уставилась, словно змея.
- Ты поклянешься, что никому про меня не расскажешь и примешь мою кровь.
Влад откинулся назад и мрачно рассмеялся:
- Предлагаешь, стать твоим суженным до конца дней?
- Нет.
- Хорошо. Не хочу быть ручной зверушкой. Лучше уж сдохнуть.
- Мне не нужен король, - мягко оборвала она. – Только гарантия, что ты не нарушишь слово.
Влад приподнял голову. Принцесса сидела у горелки, наблюдая за кружкой. От воды шел пар.
- Мне повезло, или вы все такие, добрые? Говорят, от парней вам нужно… немного другое.
Она улыбнулась краешком губ. В черных глазах мелькнула дьявольская смешинка.
- Ты переоцениваешь свое обаяние, Влад. Я уже давно привыкла быть одна. И да – с этим тебе повезло.
- А если я не соглашусь?
Девушка поморщилась и кинула в кипяток щепотку трав. Запахло ромашкой и мятой.
- Кожа твоя почернеет, пойдет волдырями. Будет отслаиваться, вместе с мясом. Если сильно повезет, потеряешь только ноги... Это при условии, что я тебя просто отпущу, а не убью.
- Заманчиво, - прохрипел Влад. - Даже не знаю, что выбрать.
- Я могу тебя заставить, - предложила принцесса, - но лучше бы, ты согласился сам.
Влад задумался, с сомнением разглядывая колдующую над отваром девушку.
- Это так важно?
- Для меня – да... Всегда любила вашу сказку о Снежной королеве.
Она наскребла ножом немного меда из банки. Добавила в питье и перебралась ближе. В одной руке кружка, в другой короткий клинок.
- В тебе что-то есть, Влад. Не знаю что, но ты мне нравишься… Советую: не раздумывай слишком долго.
Принцесса уколола палец и смахнула каплю крови в отвар. Вода забурлила, вскипела пузырями. В норе потеплело. Девушка села на колени, обхватив кружку ладонями. Вопросительно изогнула бровь.
- Спрошу еще раз. Ты хочешь жить?
Влад отпрянул, пытаясь вжаться в пол. Принцесса склонилась над ним. Черные глаза оказались так близко, что можно было разглядеть играющую в зрачках стужу.
- Выпей и сразу полегчает. Поверь, ты сейчас не в том состоянии, чтобы отказываться.
Его обняли за плечи, помогая сесть. Влад почувствовал сквозь полушубок ее грудь, мягкую и в тоже время упругую. Принцесса приподняла ему голову и поднесла кружку к губам. Улыбнулась, доверчиво и смущенно, словно обычная девчонка.
- Меня зовут Танка.
Влад горько усмехнулся и осторожно коснулся ее ладоней. Маленьких, нежных и на удивление теплых. Каких нет, и никогда не будет, у его знакомых обычных девчонок.

***
- Прости…
Слова прозвучали до ужаса глупо, и Влад отпустил тонкие пальцы. Опустевшая кружка покатилась по льду. Танка покачнулась и удивленно уставилась на торчащую из груди рукоять. Закашлялась. Меж губ хлынула кровь, с шипением выжигая снег до промерзлой земли.
Влад откатился в сторону, подальше от вскипевшей лужи, с трудом передвигая непослушное тело. Танка выдернула нож и отшвырнула в сторону. Клинок проплавил ледяную корку и утонул, плюясь паром.
Принцесса неуверенно встала, проламывая обледеневший наст, и шагнула навстречу вьюге. Ветер взвыл с новой силой, яростно разбрасывая убежище. Горелка, слабо чихнув, погасла и опрокинулась.
Влад выругался сквозь зубы, пытаясь добраться до ножа в сапоге. Тот скользил, словно рыба, увязнув насмерть в примерзшей портянке. Когда лезвие неохотно покинуло ножны, Влад выполз наружу, впиваясь клинком в ломкий наст.
Там, где прошла принцесса, в снегу остались дыры с ладонь. Шипящие, исходящие паром. Влад выбросил руку и со стоном подтянулся вперед. С каждым броском отметины становились все больше, а потом, он увидел ее. Танка лежала, уставившись в небо. Принцессы почему-то всегда падали именно так.
Грудь уже не двигалась. Руки и ноги разбросаны иероглифом, ломаным и бестолковым. Снег вокруг таял и отступал, не успевая оставить луж.
Влад выбрался на прогретую площадку. От земли валил пар. Наверху воющий вихрь рвал его в клочья, но здесь, в центре бурана, царило спокойствие.
Потому что здесь лежит она.
Он осторожно подполз и сел рядом. Танка была красива даже без своего томного голоса. От уголка губ тянулась алая дорожка, сбегая по шее за ворот накидки. Волосы разметались в милом растерянном беспорядке. Красоту принцессы не портила даже рана в груди, пылающая нежно желтым огнем. Немного промахнулся. Неудивительно, руки до сих пор еле слушаются.
Влад откинул иссиня-черные волосы с бледного лица. Синева покрыла искусанные в кровь губы. Глаза остекленело смотрели вверх, туда, где выл и кружился буран. Влад прикрыл ей веки, чтобы не видеть пустых зрачков, и поудобней перехватил нож.
Пока не поздно, нужно успеть проломить ребра.

***
Старик сидел, где обычно, у входа в тоннели. Нахохлился, словно ворон, кутаясь в грязную рванину. Из-под обшитого потрепанным мехом колпака вырывались редкие клубы. Влад тронул старика за плечо, и тот захлебнулся кашлем, заметался, путаясь в рукавах. Пришлось подхватить, не давая свалиться с лавки.
- Сдурел, старый? А если я когда-нибудь не вернусь? Замерзнешь же.
- Я знал, что ты вернешься, - улыбнулся беззубым ртом встречающий. - Потеплело. Самую малость, но кости не обманешь... Покажи, что принес.
Влад бросил ему на колени горшок, обмотанный шкурами. Старик протянул руки, прижался, грея ладони.
- Везучий ты у нас... Если так пойдет, глядишь, до весны протянем.
- Не протянем, - буркнул Влад. - Земля остывает. Даже у них все меньше тепла.
- Ну что ж, - хохотнул старик, пожимая плечами. - Видимо, этим ледышкам тоже бывает холодно.
Парень не рассмеялся, и собеседник вздохнул, жадно прижимая горшок к впалой груди.
- Главное, что ты опять всех спас. Топка почти встала… Представь, уже приходили жаловаться.
Влад посмотрел вдаль. Как водится, после бури горизонт чист и белоснежен. Среди серых облаков мелькнуло холодное солнце и тут же скрылось в плотной ватной завесе.
- Старый, зима же когда-нибудь кончится?
- Конечно!.. А как иначе?
- Ты так говоришь, будто сам в это веришь. Я уже не мальчик, мог бы и не врать.
Старик притих, баюкая пышущий жаром сосуд. Поднял белесые отмороженные глаза, будто снова мог видеть.
- Никто не встречал снежных принцев. Только принцессы и короли.
- И что с того?
- Зачем, по-твоему, они уводят парней?.. Для забавы?
Не дождавшись ответа, старик усмехнулся и сплюнул в сугроб.
- Мы им нужны, а они нам нет. Люди просто не могут проиграть.
Влад хмуро уставился на горшок в костлявых руках.
- А ты никогда не думал, что это немного… нечестно?
- Сынок, война никогда не бывает честной.
Старый истопник встал и коснулся его лица высушенными пальцами. Горячими, нагретыми сердцем Танки.
- Тебе стало ее жалко? – вздохнул он. - Это хорошо. Значит, еще не перегорел. Принцессы любят таких - жалостливых, горячих. Не нравится мне, как ты молчишь. С тобой все нормально?
Заплечный мешок упал в снег, и парень застыл, пристально всматриваясь вдаль.
- Не знаю. Хреново как-то… У нее было такое лицо после удара.
- Тебе надо отдохнуть, - фыркнул старик, подымаясь с лавки. – Забудь! Ты просто переиграл очередную снежную бабу.
- Правда? – отрешенно покачал головой Влад. – Почему же у меня чувство, что победила она?

***
Он шел, уверено проламывая тропу через застывшие сугробы. До горизонта раскинулась искрящаяся под луной равнина. Притихший ветер гнал вдаль легкую поземку, лениво трепал волосы.
Руки бережно прижимали к груди теплый, обмотанный шкурами горшок. Внутри переливалось огнем сердце Танки. Его прекрасной снежной принцессы с тихим, глубоким голосом.
Влад знал, что найдет ее там. Посреди поля, через которое никто не ходит. Возле ее разрушенного ледяного дворца.
Верил, что она ждет, и надеялся, что простит.
Простит, потому что на губах все еще стоит горьковатый привкус ромашки, мяты и меда.

Белый путь

1.

Аэродром погодных машин. Наши дни

– Привет! Это тебя с Летнего перевели? – раздался звонкий девичий голос. Новая напарница Василия оказалась миловидной. Русые волосы туго стянуты заколкой. Глаза распахнуты, взгляд наивно-насмешливый. И где таких берут? На вид – спортсменка из школы олимпийского резерва, а не пилот АИДа – летательной погодной машины, от которой зависит спокойствие планеты.
– С Летнего, да. И что? – техник десятого – высшего, между прочим, разряда насторожился. Обычно за фразой «с Летнего перевели» следовали шуточки про паучий дождь. Тот случай ему только ленивый на Инстанции не припоминал. Не виноват Вася. Он тогда, как обычно, делал легкий ветерок над австралийским городком. Машина забарахлила, и ветер подул в другую сторону, потом вовсе стих. Паучата, которые обычно мигрируют с попутным ветром, вместо того, чтобы рассредоточиться на сотни километров, упали в одном месте – спланировали на своих тенетах. Город стал иллюстрацией к фильму ужасов: всюду висели белые пыльные сети, миллионы пауков разбегались по округе. Членистоногие были безобидные и совсем крошечные – с горошину, – но местные перепугались, будто на них напали полчища тарантулов. В газетах даже писали про конец света. Василия после того случая перевели на Зимний участок. Формально, конечно, не понижение, просто другой фронт. Но одно дело снежок с завода возить, и совсем другое – делать ветра. Да, на Летнем задачки интереснее: случается, приходят разнарядки на тайфуны, цунами, ураганы.
– Ничего, весело там у вас, наверно, – оглянулась девица, она уже забиралась по железной лестнице в кабину. Вперед батьки. Ладно, дам надо пропускать. Снизу обзор лучше. А поглядеть есть на что, форменный серебристый комбинезон только подчеркивал достоинства фигуры. Интересно, красавица заметила, что напарник не в глаза ей пялился?
В кабине девчонка продолжила «допрос»:
– А правда, что у ваших, летних, кит с неба свалился?
– Не кит, а акула. И не с неба, а тайфуном из океана принесло. Но это и без человеческого фактора могло случиться. Раньше, до… – Василий замялся, – …до того, как все стало по-другому, такое тоже бывало.
При упоминании катастрофы девчонка посерьезнела:
– Здесь, на Зимнем, говорят, легче…
– «Говорят»? Тю! Да ты впервой? – Вася, конечно, не упустил бы случая угостить молодую-зеленую жуткой байкой или подшутить, но настроения не было. Пусть спокойно летает. Пока. Приятно чувствовать себя джентльменом.
– Угу, новенькая. Меня, кстати, Лера зовут, – уже совсем серьезно сказала девушка.
– В курсе. Документы на полет видел.
– Я тоже. Тогда полетели, Вася.
Валерия взялась за штурвал. Махина поднялась легко, будто фанерный аэроплан, а не громадина размером с пятиэтажку.
Откуда вся эта техника? Дар богов? Помощь старших братьев по разуму? Предусмотрительность цивилизации, жившей на Земле до нас? Этого Василий не знал. Было ясно одно: Инстанцию, парк погодной техники, ресурсный завод в Антарктике построили и оставили землянам мудрые и превосходящие по разуму существа. Люди получили подарок судьбы в нужный момент. Разумеется, неслучайно: таких совпадений не бывает. С Инстанции удалось заметить приближение катастрофы, грозившей погубить все живое на планете. Час «икс» наступил несколько десятилетий назад – природные механизмы остановились. Но никто на шарике не заметил ЧП. На тот момент уже были обучены сотни пилотов и техников, которые взялись за штурвалы погодных машин.
Рядовые жители Земли верили и верят, что восходит и заходит солнце. Школьникам рассказывают про круговорот воды в природе. Люди твердо знают: снег рождается в небесных высях, чтобы облачать мир в нарядные белые одежды к нескончаемым зимним праздникам. Но какой ценой там, наверху, поддерживают эти мифы!

***
Василий украдкой наблюдал за напарницей. Первый самостоятельный вылет. Волновалась, наверное, но пальчики не дрожали и в кресле не ерзала. Видно, неплохо натаскали в учебном блоке.
Девушка смотрела вперед, в просвет среди густых облаков, выпущенных АИДом для маскировки. Вася молчал, оценивая, как пилотесса ведет машину. Девушка даже не смотрела в его сторону. Что там смотреть? Обычный мужик – не Рембо, не Ди Каприо. На вид, наверное, лет тридцать или чуть больше. Как противоположный пол напарник Леру вряд ли бы заинтересовал – староват. И вообще, на работе никаких личных отношений. Разговоры разговаривать нечего. Перекинулись парой слов перед вылетом и хватит.

***
Через несколько часов аппарат с полным брюхом ресурса, держал курс с завода на Южном Полюсе к Европе. Там ждали хорошего снегопада. Половина пути пройдена. Внизу молчаливым оранжевым морем раскинулась Сахара. Лера на мгновение оживилась:
– Там внизу мой Таиршар.
– Жених? – не понял Василий.
– Государство, – девушка посмотрела на техника, как на идиота. Тот не смутился:
– На карте с ноготок, наверное.
– Чуть больше.
– Ты вроде на африканку не похожа.
– Папа – посол…
Василий не прочь был еще поговорить. Но Лера вскинула руку, будто хотела отгородиться от напарника невидимой стеной: все, молчим.
Первый самостоятельный полет. Машина идет ровно. Достойно уважения.

2.

В это время внизу, в Африке

- Держите его, держите!
Двое или трое прохожих бросились на звук шлепавших по земле подошв, даже не спросив, кого и зачем надо ловить.
– Я не догоню – камень догонит! – толстый лоточник нащупал на дороге булыжник и что есть дури метнул в убегающего мальчишку. Мишень слишком щуплая и вертлявая, чтобы снаряд сделал свое дело. Не долетев до пацаненка дюжины шагов, камень глухо приземлился на сухую, изможденную зноем почву, отскочил и нашел-таки цель – подол темно-бурой паранджи.
– Милостивый всемогущий, что же такое! – запричитала несчастная, хватаясь за колено. Корзина выпала из ее рук, по земле рассыпались фрукты, орехи, кульки с пряностями. Спутницы зашикали на бедняжку – женщине негоже повышать голос на улице. Не поднимая глаз, товарки быстро собирали выпавшие покупки.
Негодование толпы переметнулось с воришки на торговца:
– Криворукий!
– Смотри, куда кидаешь!
Но волна возмущения вскоре ушла в горячий песок: вернулись преследователи.
– Шустрый, каналья! Удрал, – махнул рукой один из «охотников».
Зрелища не будет. Зеваки разбредались: кто по делам, кто искать другой театр. О случившемся напоминало только рыжее пятно просыпанной в суматохе пряности.

***
Тейхат-са еле волочил полусогнутые ноги. Скорость мальчишка давно потерял. А прежде, на пыльной дороге возле базара, выронил брик, так и не узнав, какая начинка у краденного пирожка – яичная, помидорная или любимая, сырная.
Мальчику было почти тринадцать. Он пришел в город неделю назад в надежде заработать на прокорм. Сказка о сытом столичном житье не сбылась. Хотя сначала удача улыбалась. Почти половину дороги Тейхат ехал, уютно устроившись на куче овощей в стареньком, еле плетущемся, «форде» без крыши. Хозяин дребезжащей колымаги угостил попутчика хрустящей луковицей и подсказал, что искать работу лучше на северной окраине. Люди там зажиточные, но не настолько богатые, чтобы держать постоянных слуг. Мальчишке, готовому за чашку похлебки мести двор или носить воду, будут рады. И верно, пару дней юный работник сносно обитал на задворках чистеньких домишек, помогая по хозяйству то одним, то другим. Потом нечаянно утопил в колодце почти новое железное ведро – ценную вещь для тех мест. Недотепу прогнали, щедро наградив парой звонких подзатыльников.
Следующие дни парень бродил по городу, выпрашивая работу. Но пичужка удачи не желала возвращаться. Всего раз махнула хиленьким крылышком – женщина с грустными глазами дала чашку верблюжьего молока и горсть кускуса, еще дымящегося. К исходу недели мальчик настолько одурел от голода, что был согласен на любой поворот событий. Пусть хоть разбойники, которыми пугали его в деревне, придут и возьмут в свою шайку. Пускай накормят, а уж потом он упросит Милостивого Всемогущего простить якшанье с плохими людьми.
Понимая, что в развалинах сарая удача его не найдет, паренек собрал последние силы и побрел. Дорога привела в центр, к базару. Дальше он помнил смутно. Уличный торговец выкладывал на прилавок ароматные брики и лепешки, что манили крепче полной Луны. Протянуть руку, схватить и бежать, бежать. Потом забиться в угол, чтобы впиваться в нежное тепло питы и глотать, едва прожевывая. Сводящий с ума аромат выпечки и мысль о близкой победе над голодом придали мальчишке решимости.
Прицелился, схватил, побежал.
– Вор, вор! Ловите! – понеслось вслед.
Говорят, еще пятнадцать лет назад в Таиршаре за кражу отрубали кисть руки.

***
Мальчик опустился на камень. Позади – неприветливый город, где маленькому оборванцу не нашлось места. Впереди – километры сухой, растрескавшейся земли с редкими шершавыми кустиками. Дальше пустыня. За ней – дивный край оазисов. Вся страна – один большой пояс влажной зелени. Дорожки усыпаны золотым песком, но не грубым и горячим, как в пустыне, а нежным, прохладным. В тени деревьев векуют чистые белые домики. Вода местами бьет ввысь прямо из земли. Тейхат не помнил, откуда узнал про чудесный край. Может, в школе рассказывали, когда еще бегал на уроки. Или подслушал разговор здесь, в городе. Время слилось в одну точку. Что было раньше, что позже, сложно понять. Или он сам все придумал?
Тейхат-са провел ладонью по макушке – шапка пропала, обронил. Волосы жесткие, что клок пересушенной соломы. Тес стянул дырявый жилет и соорудил подобие тюрбана.
Жизнь продлится в маленьком теле еще какое-то время.

3.
– Я их чувствую! – Лера смотрела вперед, но, казалось, не видела воздушной дороги. Задумалась? На работе так нельзя.
– Кого «их»?
– Их, внизу. Если настроиться, можно как бы выхватить человека… Мысленно… И все-все про него узнать.
– Есть такое. Эффект ин-высоты называется. Вибрации у наших машин особенные. Раньше были технологии, но не сохранились, остались только побочные явления. Об этом на лекциях говорят. Вам не рассказывали?
– Я по ускоренке училась…
– А… В общем, ты, главное, не пугайся: это нормально… Я-то гадал, чего ты такая молчаливая вдруг стала. Колись, мыслишки африканцев подслушивала?
– Иногда не отвертеться, сами лезут.
– Все поначалу балуются. Интересно в чужую голову заглянуть. Правда, сложно. Настраиваешься, вникаешь, а человек скучный оказывается. Вот если бы на своих нацелиться, но для этого надо специально охотиться. А работать когда? Короче, летай спокойно, не обращай внимания.
– Не могу. Как раз сейчас не могу. Там внизу мальчик, – Лера подвинула рычажок на штурвале. Мощная машина послушно замедлила ход.
– И?
– Устал… Не ел два… три дня, – считывала Лера мысли ребенка.
– Да у вас полтаиршара таких, наверное. Нашла, чему удивляться.
– Он просит влаги и прохлады.
– И?
Лера с надеждой посмотрела на Василия:
– У нашего АИДа этого добра полное брюхо.
– И как я, дурак, сам не догадался, – язвительно заметил техник, – ты что, хочешь устроить снегопад посреди Африки? У нас курс на Север Европы. И задание!
– Мы не будем распылять весь ресурс, только чуточку. И потом, с опережением идем, можно притормозить.
Василий сосредоточился, выхватил идущий снизу сигнал сознания, прислушался. Жаль, конечно, парня. Но снегопад – сомнительный подарок для голодного ребенка. Впрочем, лучше, чем ничего. Неплохо охладить немного беднягу, иначе как бы тепловой удар не случился… И ведь говорили, не выхватывать чужие думки. А словил ненароком – отстраняйся. Лерка, молодая, глупая. Сострадательная. Ты-то, старый дурак, куда?
– Ладно, открываю. Рули аккуратнее.
Пальцы техника уверенно пробежались по кнопкам и рычажкам панели управления. Лепестки заслонок в нижней части АИДа приоткрылись ровно настолько, чтобы нарисовать узенькую белоснежную дорожку на грязно-оранжевом песке.

***
Тейхат поднял голову. С неба, кружась, спускались крошки белого хлеба. Мальчик открыл рот, стал ловить крупицы божьего дара. Удивительно: частицы прохладны, как росинки на стене погреба. Падая на лицо, перышки ангелов превращались в капли воды. Тейхат сложил руки чашей, будто желая набрать полные ладони пушистого сокровища. Когда руки стали влажными от растаявших хлопьев, мальчик с наслаждением окунул лицо в мягкий холодок. Растер по лбу, щекам грязь и пошел вперед – вслед за манной. Так вот ты какой, другой мир. Здесь не нужна еда, даже хлеб тает. Можно идти, куда вздумается. Страшиться нечего. Пустыня? Нет пустыни. Лишь серебристый луч с неба. И белая дорога впереди.

***
– Куда? Там пустыня! Сожрет, не подавится! – Василий будто надеялся, что мальчишка внизу услышит его.
Лера приблизила зум. На экране – крошечная фигурка среди унылой земли. Мальчик плелся за АИДом, подставляя лицо снегопаду. Когда последние снежинки достигли земли, парень остановился и стал озираться по сторонам. Слово что-то искал. Серебряные хлопья позади него таяли, впереди больше не сыпались. Поняв, что манна больше не сыпется, ребенок улегся лицом вниз на прохладный ковер. Больше нечего желать. Все сбылось.
– Не сдвинется с места, пока не распылим еще, – Лера по-прежнему была «на связи» с пареньком, – надо опять включить снег и вернуться. Черт! При открытом люке нельзя задним ходом.
– Можно развернуться, но с нашей маневренностью такой крюк выйдет, что пацан не выдержит, - Василий реально смотрел на вещи.
– Тогда вперед! – пилотесса проложила маршрут, местность ей немного знакома, – если повернуть на семь градусов, прямиком выведем его к храму Кхаритэм. Там накормят, подлечат. Они путников не бросают.
– Пять километров по пустыне. Дойдет?
– По снежной тропке, думаю, да! Только очень медленно надо, он слабый, а ресурс тает быстро.
– Ладно, открываю люк. Средняя мощность распыления.

***
Через два часа от внезапного снегопада в пустыне осталась только широкая полоса влажной земли. Кое-где в песках еще белели одиночные лоскутья, но и те уменьшались на глазах.
– Летим дальше? – настроение у Лерки улучшилось. Вася тоже доволен.
– Да, девяносто семь процентов ресурса осталось. И от курса почти не отклонились. Нагоняй, конечно, будет, но можно списать на технический сбой… Что за чертовщина? – техник с усилием жал кнопку еще и еще.
– Вась?
– Задвижка не закрывается!
– Ой-йо! Мы же почти над городом!
Снег валил из брюха АИДа. Столицу Таиршара ждал небольшой (и даже приятный) сюрприз, а Леру и Василия – безжалостный разбор полетов.
– Погнали отсюда! Основную массу в пустыне сбросим, – сориентировался техник.

Маленький циклон, ненароком созданный АИДом краем захватил часть города. Внизу бурно дивились манне небесной и ругали экологию. Василий жал кнопки, рискуя вдавить пластиковые островки в приборную панель. Ничего не выходило: в системе сброса ресурса поломка.

***

– АИД-17! Отправка на базу! – из динамика раздался напряженный голос. На этот раз не девушка-диспетчер, а сама Зима – начальница погодного отдела.
При аварии или ЧП транспорты не падают на Землю, а сразу притягиваются на Инстанцию. Поэтому никто никогда не видел рухнувшего АИДа. Управление перешло под контроль системы. Лере и Василию оставалось только ждать, когда машина поднимется в небесный ангар.
– Объясним все, как есть, запираться не будем, – сказал Вася. – Только это… идея моя, ты не при чем.
– Еще чего! – Лера сдвинула брови. Прятаться за спину напарника – не про нее.

4.
Провинившихся аидовцев вызывали на ковер по одному. Первым – Василия. Техник вышел красный, как рак. Наверняка, паучат или акулу опять припомнили. Следующая – Лера.
– Так-так-так, кто пожаловал? – патронесса прищурила зеленые глаза. Это была женщина средних лет, красивая, как снежная королева. Тонкая и бледная. Настоящая Зима. Валерия всегда смотрела на шефиню с восхищением. Начальница притягивала взгляд, завораживала. Все – от идеально очерченной прически до затейливых вензелей на пуговицах – выдавало особу требовательную, придирчивую. От такой не укроется ни один пустяк. Высокий начес пепельных волос похож на застывшую волну. Эту прическу шефини Лера называла про себя девятым валом. Каждый волосок на месте, ни один не выбился, хотя Зима при разговоре любила активно жестикулировать и хвататься за голову. На женщине черный френч. Выглядывающий белоснежный воротник блузы и манжеты с кружевными морозными узорами добавляли образу холодного аристократизма.
Хозяйка кабинета сидела за столом, который являлся одновременно сенсорным экраном. Зима откинулась на спинку роскошного кожаного кресла. Несмотря на фамилию, начальница не выказывала пристрастия к белому в интерьере. Комната поражала богатством ореховых оттенков: от глубокого каштанового до полупрозрачного золотого. Сейчас у Зимы (так за глаза называли шефиню подчиненные), было выражение лица, будто она собиралась выдать кому-то на орехи.
Женщина заговорила строгим вкрадчивым голосом:
– Дорогая, потрудись объяснить, что это было?
Валерия начала сбивчиво рассказывать про голодного мальчика и заклинившую заслонку.
Зима провела рукой по девятому валу на голове. Не поправляла – прическа идеальна, – а словно черпала силы, чтобы продолжить непростой разговор:
– Слушай, может, ты из идейных? И все это специально затеяла? Кроме поломки, конечно. Считаешь, что обманывать нехорошо, наши подшефные должны знать правду? О погоде, климате, всем. Хоть представляешь, что тогда начнется? Нет? Так и знала! Инстанция – единственная сила на этой планете, которая способна уберечь мир от краха. Сюда отбирают лучших. Да, мы делаем для людей сказку. Да, мы ставим большое шоу. И да, у нас бывают сбои. Но люди внизу уверены, что живут в настоящем мире, где сменяется день и ночь, чередуются времена года. И падает снег! Этот маленький кусочек фронта я доверила тебе. Пойми, мы должны продержаться еще пару сотен лет. Потом мрак рассеется, Солнце засветит по-настоящему, и можно будет забыть все эти премудрости. Если бы ты знала, как сложно делать сказку, когда декорации грозят рухнуть в зрительный зал.
Лера знала: в учебке немного рассказывали про катастрофу. И о том, что нужно продержаться до настоящего Солнца. На глазах у девушки выступили слезы:
– Нет, что вы… Я за вас. Я хочу делать сказку! И готова… поддерживать декорации.
Зима помолчала несколько мгновений. Снова провела пальцами по волосам, словно успокаивая себя.
– Ты дважды нарушила инструкцию: слушала ин-трансляцию и сбросила ресурс. За это полагается изгнание обратно на Землю.
– Но я… – во втором классе там, на Земле, Лерка так же шмыгала носом в кабинете директора, когда ее отчитывали за побег с продленки. Зима не дала договорить:
– Отправить бы тебя ближайшим транспортом на шарик. Не в отпуск, а навсегда. Но. На первый раз прощаю.
– Спасибо!..
– Давай без «спасибов». У меня на них аллергия. Иди работать, девочка. У людей Новый год, снежком бы припорошить для антуража, – деловито распорядилась погодная королева.
– А Вася?
– В коридоре твой заступник. Ждет. Имей в виду, у него внизу жена, ребенок. Так что глаз на него не клади.
– Я не собиралась, – буркнула пилотесса.
– Вот и славно.
Зимова положила руку Лере на плечо, та съежилась: всегда казалось, что начальница сделана изо льда.
– Не бойся, я обычная. Тридцать шесть и шесть, – тепло улыбнулась Зима.
– Ну, я пойду, – смутилась девушка.
Валерия еще много лет будет делать нам погоду, а потом – обучать новое поколение аидовцев.

***
Прошло полвека.
Тихий поселок. «Понаехавшие» дачники давно отчалили. Осталась «элита» – местные. Энергичная бабуля в фуфайке защитного цвета лихо размахивает метлой у калитки. Сдирает с тропинки свалявшийся половик из жухлых осенних листьев.
Перекур. Труженица поднимает руку козырьком, глядит вверх.
– Ё-мое! Декабрь-месяц на дворе. Опять гребаный снегозавод поломался? В ту зиму со всего участка ребятам на горку еле наскребли. Нынче и не надеюсь.
– Ворчишь, теть Лер? – мимо идет соседка, продавщица местного магазинчика. В длинном белом пуховике она похожа на снежную бабу.
– Внучатам снежка у небесной инстанции выпрашиваю. Глядишь, дадут по блату...
Продавщица знала, что бабуля раньше работала стюардессой или кем-то вроде того, поэтому юмор у нее своеобразный. Тетушка-снеговик рассмеялась и подхватила шутку:
– Эх, настрочить бы жалобу в небесную канцелярию! Новый год на носу, а мы тут грязь месим.
Наверху будто услышали. По мерзлой земле забарабанили редкие колючие градины. Чем богаты, как говорится.
– Еще полтора века. Не подкачайте там, – шепчет Валерия Сергеевна, запирая калитку на вертушку.
Ветер роняет забытую у дерева метлу.

***
Во дворе храма, что стоит на подступах к безжизненной африканской пустыне, задумчивый отшельник вглядывается в облака. Почти полвека служитель ждет: небеса откроются и серебристый луч укажет путь. Но белая дорога была проложена в один конец.