Форумы фензина

И главное, где черпать вдохновение? В какой-то момент история мне надоедает, я теряю понимание, что же я хотел ею сказать, и куда развивать её дальше.

Робин-Гут писал(а):много материала можно нарыть в уголовных делах.

Робин-Гут писал(а): и штамповать книги.

Irena писал(а): А уголовные дела общедоступны? .........Но мы же, кажется, не об этом...

Irena писал(а):Про владение словом Вы забыли?

Irena писал(а):...владение словом...

... у него было как раз то, что нужно для спасения бумагомарателю. Был первозданный взгляд, схожий со стрелой, бьющей добычу с высоты. Была созидательная, каждый день поутру обновляющаяся наивность, позволявшая видеть все неизменно впервые, давая девственную чистоту повседневным вечным стихиям – воздуху, морю, огню, женщине, хлебу. Были уверенность руки, свежесть чувства, мужество обманывать собственную душу. Наконец, был святой смех, звонко брызжущий из глубокого источника, более глубокого, чем нутро человеческое, который спасительно бил в критические минуты из старческой груди Зорбаса, бил, способный ниспровергнуть – и ниспровергавший! – все заграждения – мораль, религию, родину, которые возвел вокруг себя злополучный испуганный человек, чтобы, спотыкаясь, влачить свою жалкую жизнь.

Когда я думаю о том, какой пищей питали меня столько лет книги и учителя, насыщая мою изголодавшуюся душу, и каким львиным мозгом накормил меня всего за несколько месяцев Зорбас, гнев и печаль овладевают мною. В силу некоей случайности, жизнь моя оказалась загублена. Я слишком поздно встретился с этим «старцем», когда то, что еще могло быть спасено во мне, было уже незначительно. Великого поворота, полной фронтальной перемены, «сожжения» и «обновления» не произошло – было слишком поздно. Так вот, вместо того чтобы стать высоким, направляющим образцом моей жизни, Зорбас, к сожалению, оказался низведен до литературного сюжета, ради которого я измарал еще некоторое количество бумаги.

Эта печальная привилегия делать из жизни искусство для многих плотоядных душ оказывается гибельной. Ибо таким образом, найдя себе выход, могучая страсть вырывается из груди, и душе становится легче: она уже не тяготится и не испытывает потребности схватиться грудь на грудь, очутившись между жизнью и действием, но испытывает радость, видя, как ее могучая страсть извивается и растворяется в воздухе, словно кольца дыма.

Душа испытывает не только радость, но и гордость, полагая, что свершила великое деяние, якобы претворяя преходящий миг, единственный и ничем не заменимый, обладающий плотью и кровью в беспредельном времени, в миг вечный. Так вот, состоящий из плоти и кости Зорбас был низведен моими руками до бумаги и чернил. Я вовсе не желал того и даже более – желал совсем противоположного, но внутри меня начал выкристаллизовываться миф о Зорбасе. Внутри меня начал совершаться чудодейственный труд: поначалу это было некое музыкальное смятение, лихорадочное наслаждение и недовольство, словно в кровь мою попало инородное тело и организм пытался совладать с ним – ассимилировать и поглотить его. Вокруг этого ядра стали стремительно круговращаться слова, обволакивая его и питая, словно эмбрион. Смутные воспоминания укреплялись, поднимались погрузившиеся на дно радости и горести, жизнь перемещалась в более легкие воздушные сферы, Зорбас становился сказкой.

Я еще не знал, какую форму придать этой сказке о Зорбасе – романа, песни, запутанного фантастического повествования «Тысячи и одной ночи» – или же сжато и сухо передать те беседы, которые он вел со мною на побережье Крита, где мы прожили шесть месяцев, роя землю якобы в поисках лигнита. Оба мы прекрасно знали, что эта практическая цель была поставлена нами только для того, чтобы пустить людям пыль в глаза: каждый день мы с нетерпением ждали заката солнца, когда рабочие уйдут отдыхать, а мы вдвоем устроимся на песке, чтобы есть вкусную сельскую еду, пить терпкое критское вино и беседовать.

Я говорил мало, да и что может сказать «интеллектуал» Дракону? [1] Я слушал рассказы Зорбаса о его селе на склонах Олимпа, о снегах, волках и комитадзисах [2] , о святой Софии, лигните, магнезите, женщинах, Боге, родине и смерти, и вдруг, когда ему становилось уже тесно в словах, Зорбас вскакивал и пускался в пляс на крупной прибрежной гальке.

Крепкий, стройный, костлявый, с неизменно поднятой высоко головой, с совсем круглыми, как у птицы, глазами, он плясал, взвизгивая и ударяя своими загрубевшими стопами о берег, так что морские брызги летели мне в лицо.

Если бы я послушался его слов – не слов, а крика! – жизнь моя обрела бы ценность. Я пережил бы кровью, плотью и костью то, о чем в дурмане рассуждаю теперь, царапая пером бумагу. Но я не отважился. Я смотрел, как Зорбас, издавая ржание, танцует среди ночи, призывая меня тоже вырваться из своего удобного панциря благоразумия и привычки и отправиться вместе с ним в Великое Путешествие без возврата. Но я только зябко вздрагивал и оставался на месте.

В жизни мне много раз пришлось испытывать стыд, когда я ловил собственную душу на мысли, что она не смеет сделать то, к чему призывало величайшее сумасбродство, которое и есть сущность жизни. Но никогда и ни перед кем мне не было стыдно за душу мою так, как перед Зорбасом...

...Нежный зеленовато-голубой свет просочился сквозь грязные стекла, проник в кофейню, повис на руках, на носах, на лбах, метнулся к очагу, вспыхнул в бутылках. Электричество утратило силу, и хозяин кофейни, утомленный вконец всенощной бессонницей, вяло протянул руку и повернул выключатель. На какое-то время воцарилось молчание. Взгляды всех устремились наружу – в заляпанный грязью день. Было слышно, как там, снаружи, с глухим рычанием разбиваются волны, а внутри, в кофейне, урчит наргиле...