Форумы фензина

Массака

Он появился вечером.
Солнце уже уползало в ближний лес, и небо расцветилось розовым цветом, будто столичная барышня примеряет новый наряд. И, как брошь на молодой груди, сияла в синеющем небе Гайхар – вечерняя звезда.
Эйна вышла во двор, чтобы проверить, все ли в порядке. Надо было убедиться, что куры на месте, и Сайтан не забыл запереть овец, да и еще снять с веревки белье. День нынче выдался прохладный, хоть и весенний, и выстиранные с утра вещи никак не хотели подсыхать, до сих пор дышали на нее холодом и мокрой свежестью, когда она прикасалась к белью губами. Так, когда-то, учила ее мать. «Если хочешь точно знать, высохло ли белье, - говорила Ива, - прикоснись губами. Руки могут быть влажными. Или чересчур сухими. Губы – не солгут».
Эйна снимала с веревки слегка сыроватое белье, а он неспешно приближался, не понукая лошадку, ухоженную и сытую. Она сразу заметила чужака, насторожилась, но не бросилась в дом. Сейчас на дорогах стало поспокойнее, и редко кто промышлял нынче таким неверным ремеслом – разбоем. И потом, тут ведь была глушь, по всем меркам. Что разбойникам искать в глуши?
Короче, Эйна осталась на месте.
Гнедая лошадь поводила блестящими боками и мерно переступала ногами, приближаясь к невысокой изгороди, окружавшей дом. ЕЕ дом. Ее землю, огород, загон для скота, двор, и сам старый дом в два этажа – все, что досталось Эйне от отца. Всадник казался незнакомым, но ехал явно сюда, глядел ей в лицо, а, подъезжая ближе, отбросил назад капюшон куртки , будто хотел, чтобы она разглядела его лицо и, может быть, что-то вспомнила. Но она так и не узнавала его до тех пор, пока он не сказал знакомым голосом, мягки и, слегка бархатистым:
- Здравствуй, Эйна.
Голос лег ей на сердце теплой варежкой, знакомый и полузабытый. Она вглядывалась в лицо гостя, не узнавая, или не решаясь узнать. Тогда он добавил, кашлянув:
- Я могу повидаться с твоей матерью?
И тогда она вспомнила. А, вспомнив, ахнула, прикрыв рот ладонью, покрытой сеточкой изящных морщин. Ладонью женщины, красивой и стройной для своих лет, но, конечно же, не такой, как когда-то…
- Айти? – выдохнула она, не веря себе, - это ты? - глядя, как он останавливает лошадь и наклоняется к ней. И ждет ее решения. Ждет, молчит, и смотрит ей в глаза, пытаясь там прочитать ответ. - Да (голос не подвел ее, не задрожал. Слава Хозяину!), - да, долгонько же тебя не было!
Он, меж тем, уже спешился, поводья держал в левой руке, а правую ненароком положил на рукоять короткого меча, или длинного кинжала,… ну, Эйна в оружии не очень-то разбиралась. И улыбался, глядя ей в глаза, а руку положил, скорее всего, по привычке – не воевать же он с ней собрался? Эйна окинула его быстрым внимательным женским взглядом. Надо бы пригласить его в дом, но - не опасен ли этот человек?
Вроде – нет. Вооружен. Но иначе – как путешествовать? На плечах плащ, вполне добротный, сапоги хорошие. В меру чист. Ничего на нем нового, и ничего старого, изношенного. Глаза не блестят, как когда-то – прячутся в глазницах. Карие ягоды. Когда-то Ива назвала его глаза ежевичными бусинами.
- Эйна, – повторил он тихо, - я могу повидаться…
- С Ивой?
- Да.
- Пойдем.
И пошла к дому, что был рядом, лишь через двор перейти. Оглянулась, не слыша за собой шагов – а он стоит там же, на месте. Сделал вперед лишь полшага, и застыл.
- Эйна? – глаза, нестареющие глаза, его глаза, смотрят на нее сквозь все эти годы, - Эйна, что?
- Пойдем, - она поманила его рукой, - уж вечереет. Твоя лошадь отдохнет. Да и ты сам, хоть не кажешься усталым. Пойдем, я познакомлю тебя со своей семьей.

Огонь. Теплый огонь в камине, свечи на большом столе. Ужин, сытный и обильный. За столом, спиной к камину, хозяин, рядом – гость, кувшин вина меж ними. Двое подростков, старшая девочка, и мальчик, помладше, здесь же доедают ужин. Не спешат, знают, что стоит опустеть тарелкам, их тут же отправят прочь! А ведь так хочется послушать, о чем отец будет говорить с этим чужаком. Гость пока все больше отмалчивается, не говорит, зачем приехал, лишь иногда поглядывает на Сайтана, внимательно и как-то странновато – будто узнавая. Последнее сильно печалит Рику, старшенькую. Она-то размечталась: а вдруг это сват? Ей-то уж почти шестнадцать, а замуж еще никто ни разу не звал! Нет, точно не сват. Тот бы ее разглядывал, а не братишку! Рика потеряла интерес к гостю, а Сайтан наоборот, сидел «тише воды, ниже травы», навострив уши, ловя каждое слово из разговора взрослых. Отец негромко переговаривается с гостем о погоде, о новом налоге, о том, что происходит в дальних землях.
- На севере, говорят, беспокойно. А ведь это совсем рядом. Неужто опять быть войне?
- Не знаю, - скупо отвечает гость, - я там давно не был.
- А из каких же Вы, извиняюсь, краев?
- Из дальних.
- С юга?
- И с юга тоже.
Хозяин лишь хмыкнул. Что за чудака притащила к ужину жена! Сказала лишь «старый знакомый. Он был другом моей матери» - и все. Черт его знает, кто такой, на бродягу вроде не похож, на бандита – тоже. Впрочем, и на приличного человека тоже! Слава богу, хоть пьет, как всякий нормальный мужик.
- Здоровье его величества! – хозяин налил вина гостю, и себя не забыл.
- «И воздастся же таки дающему!» - процитировал гость слова из Книги, чокнувшись с хозяином. Ишь ты. Грамотный. И вежливый.
В это время вернулась из погреба Эйна, неся еще один кувшин вина. Присела к столу, улыбнулась мужу, потом глянула на гостя теплым взглядом. Сказала:
- Долгонько же Вас не было, сударь! – видимо, не решаясь при всех называть его по имени. - Где пропадали все это время?
- Везде, - скупо ответил он.
- А чем занимались?
- Всем.
Повисла тишина. Не очень-то он разговорчив, этот странный человек! Хозяин, уж не зная, что сказать дальше, молча плеснул ему в кружку вина, но гость, кивнув благодарно, отодвинул кружку и взглянул на Эйну.
- Спасибо за гостеприимство. Но, сударыня…
- Эйна! – разрешила она кивком головы.
- Эйна, мне бы…
- Знаю, - перебила она его, - прекрасно знаю, что нужно человеку после долгого пути и обильного ужина. Пойдемте, я покажу Вашу комнату, там и отдохнете с дороги.
И встала, взяв одну из свечей со стола. Кивнула головой, и начала подниматься наверх.
Что еще ему оставалось делать, кроме как следовать за хозяйкой?

Лестница. Знакомая, темная. Пятая ступень поскрипывает тонко, как и раньше. Эйна впереди мягко, в шитых кожаных туфлях, скользит по ступеням. Свеча в ее руке бросает блики на старые бревенчатые стены. Сколько же лет этому дому?
Сумрак второго этажа. Дверь налево. Эйна сворачивает именно туда. Почему? Почему туда?
Знакомый скрип дверных петель. Тогда они так же скрипели. Их что, никто не смазывает? Нет? И, слава Хозяину…
Комната. Та же, небольшая, на втором этаже, с одним окном, глядящим в сторону леса. Эйна, легко скользнув по полу, ставит свечу на стол, потом поджигает от свечи лучинку и подносит к сухим дровам в камине – они, наверное, уже давненько поджидают хоть какого-нибудь гостя. Пламя вспыхивает пестрыми языками, лижет поленья, как леденцы, и с ярким наслаждением улетает в каминную трубу. Как когда-то.
- Располагайся, - Эйна легко переходит на «ты», - Отдыхай. Если что нужно – я внизу.
- Спасибо, Эйна. Я действительно устал. От Митсамата путь неблизкий.
- Так ты оттуда?
- И да, и нет. Трудно сказать, откуда я.
- Отовсюду? – угадала она.
Он промолчал, сел к огню, протянув руки. Замерз? Нет. Скорее, просто не знал, куда их деть, руки эти, помнившие многое в доме. Форму дверной ручки. Черенок ложки там, за столом. И старый подсвечник, так удобно ложившийся в ладонь. Вот он, рядом, на столе. И Эйна – все та же, в сумерках вечера, прежняя девочка. Сестренка. Стоит у темного окна…
- Эйна?
- Что?
- Где Ива?
Она вздохнула. Потом повернулась к окну, кивнула в сторону ночной тьмы:
- Там…
И добавила:
- Мы похоронили ее на опушке леса, недалеко отсюда. Ты отдохни сейчас, выспись. Ночи нынче еще длинные. А завтра, утром, Сайтан проводит тебя к ее могиле.
Улыбнулась глазами: «Извини,… муж там, поди, заждался…», добавила:
- Я буду внизу еще около часа, если тебе что-то понадобиться, - и исчезла.

И дом затих.
Затихли его старые бревенчатые стены, затихли дети, возившиеся в своих кроватях где-то тут неподалеку. Затихла Эйна, гремевшая посудой внизу. Стих кашель ее мужа – как его, кстати? – а, не помню…. Лишь ветер за окном, быстрый и сильный весенний ветер, летел во тьме, огибая высокий старый дом, обвивая угловые балки и высвистывая тонкие заклинания на коньках крыши. Ветер пел над домом, а там, на опушке, лежала та, к кому я ехал все эти годы.

***


Легко жить, когда тебе еще нет тридцати!
День тогда – длинный, солнце – ясное, дамы – приветливы, а мир живет и дышит лишь для тебя единого. Особенно если ты - Айтилиан Сассит ан Тургат, нерт Файнских земель по праву рождения, как сын своей матери, и кассар Дейского Орбиата – как сын своего отца. С тех пор, как ты впервые взял в руки бритву, ты состоишь на службе не у кого-то там, а у самого Каррата Великого, Света Земель и Вод, господина не только тебе, но и отцу твоему, и матери твоей, почтенной Лиллы Файнской. Ты должен быть вездесущим, неусыпным, всегда веселым, а если надо – почтительным, знать, когда полагается смеяться, когда – делать вид, что ты слеп и глух. Ты – Бог, но ты же – и червь… и кем ты будешь завтра, зависит не от тебя. Двор Каррата обширен, весел, многолик, есть при нем сильные фигуры, есть дамы, что повелевают этими фигурами легким движением тонкой бровки, есть умудренные военными подвигами мужи, боящиеся лишь гнева Величества и своих маленьких и воинственных жен! Есть и Королева, Свет Очей Наших, хотя,…
( хотя, надо сказать, что королева вообще-то сама родом из южных земель. А там народ может и почтенный, но уж больно лицом черен, так что «Светом Очей» ее можно назвать с большой натяжкой! Да и господину нашему, Каррату, в первую брачную ночь помогал, наверное, сам бог тьмы Хет – застил ему глаза напрочь, или сам за короля управился!)
Однако, будет с меня. Пусть многие судачат, что Королева – чужестранка, но наш род всегда хранил верность Южным Землям. И быть по сему. Не о придворных делах сейчас мои мысли. И не о Королеве были мои мысли двадцать лет назад, когда я, молодой и зеленый (как я сейчас понимаю), Айти, летел в ночи, сквозь туман, на дамирском скакуне, таком же резвом, как и я тогда. «Айти» - так обычно ласково меня звала матушка, и так же шептали мне в ушко дамы двора Каррата, прощаясь со мной по утрам, и добавляли при том горячим шепотком: «Каре миоло, мау мано!» - и я понимал, что это значит «до встречи, мой мальчик». Я понимал, но все же был на них зол, как может быть зол избалованный вниманием мальчишка: мне хотелось не лести, но славы, не внимания, но влияния и весомости…
И потому, когда Его Величество, еще не старый, но уже седой, умудреный жизнью, строгий и аскетичный, так не похожий на своих распустившихся вконец придворных, вдруг сам повелел мне явиться вечером ко двору, в его личный кабинет, я был польщен…. Ай, не то слово! Я был воодушевлен! Я был в предвкушении! Хватит с меня службы при дворцовых фаворитках, пора послужить Отечеству! И впрямь – кусуны совсем обнаглели: сбились в кучу, придумали себе вождя, и решили, что теперь могут на равных говорить с Его Величеством! Да мы их вождя,…эх,…. и чтоб ему потом воды не было отмыться!
Его Величество был утомлен. Он сидел в кресле у камина, потирая виски. От государственных дел у него болела голова, и я был готов растерзать такое государство, которое приносит столько неприятностей своему хозяину…
- Мальчик мой, поди сюда, будь любезен,…
Я замер. Величество снизошло до меня, заметило, нуждалось в моих услугах!
Я был весь внимание.
- Сынок,- Величество вальяжно потянулось к ближнему столику, на котором вперемешку с чарками, графинчиками и картами театра военных действий располагались соленые огурчики и маринованные лийки ( они так славно хрустят, когда их кусаешь терпким зубом. Да если еще при этом рот полон кисловатым вкусом хивасского вина… ммм…)
- Сынок, – Величество повторилось, и это было прекрасно. Значит, я ему действительно нужен. Очень! Именно я, Айти! Болонка у прикроватных тумбочек карратских дам? Вот уж нет, увольте! Настал и мой час!
- В ногах Величества, - заученно произнес я стандартную фразу, склоняясь у башмаков государя. Кстати, не чищеных - надрать бы его камердинеру одно место!
Государь тем временем достал откуда-то из-под карт запечатанный пакет, и протянул мне.
- Вот, возьми,… э-э-э,… Айтилиан, это письмо, и срочно доставь его маршалу Фору. Где он сейчас, ты знаешь.
- Да, - подал голос я, - на войне с кусунами! Ведет переговоры!
- Ну, это не так. Маршал ждет моего решения. Так вот, здесь четкие указания: никаких переговоров! Никаких уступок! Я прекрасно помню, что еще мой дед заключил договор с Хивасским царством, и я остаюсь верен слову, данному моим предком! После того, что кусуны учинили на землях Хиваса, я не собираюсь вести с ними никаких переговоров! Только беспощадная война, до полного их, кусунского, истребления!
Государь стоял передо мной, вытянувшись (ибо росту он был не очень), заглядывал в глаза снизу вверх и вещал о том, как он верен старинным договорам. Вещал настолько убедительно, что я едва было не засомневался. Но он вдруг выдохнул из себя воздух, заготовленный для очередной мужественной тирады, и сказал уже намного тише:
- Поезжай прямо через северные ворота, не таясь. Всем по дороге объявляй незамедлительно, кто ты и с каким важным поручением едешь. Пусть миссия твоя будет тебе защитой, ибо гнев мой падет на голову тех, кто посмеет тебя задержать!
И добавил, будто раздумывая:
- Справишься, сынок?
Я упал на одно колено, уткнувшись в пол глазами, как и полагалось в такой ситуации, и гаркнул не очень громко, но решительно: «Справлюсь, Свет Земель и Вод!» Потом поглядел еще немного в пол, моргая глазами – чтобы согнать непрошенную влагу, и, только было собрался добавить что-то еще, как услышал смачное похрустывание.
Это Величество, пока я предавался возвышенным чувствам, разглядывая пол, взял со стола огурчик и ел его сейчас, причмокивая, и вытирая мокрые пальцы о карту театра военных действий с кусунами…
Я еще раз поклонился, молча вышел, и уже где-то примерно через час, глухой осенней ночью, торопил коня в сторону кусунских земель. Никто мне не чинил никаких препятствий, капитану стражи на выезде из города достаточно было увидеть пропуск с печатью Величества. Служака устало кивнул полусонной головой, махнул рукой своим ребятам, ворота отворились, и я полетел в ночь, торопясь, сам не знамо куда, и зачем, подгоняемый письмом, зашитым в подкладку дорожной куртки…

***


Чужак стоял у окна, вглядываясь в ночь. Ветер пел, во тьме ночного леса, и ветки деревьев, едва-едва покрывшиеся листвой, еще не шумели – тоже пели-посвистывали вместе с ветром.
Там так темно сейчас, на опушке. И холодно, наверное – ночи еще холодные. И пусто – никого нет в этом лесу, кроме ветра. Никого, кроме ветра и Ивы.
Зачем ехал сюда? Чего ждал? Ведь столько лет прошло….
Он вздохнул, отошел от окна. Постоял посреди комнаты, оглядываясь, узнавая многое. Протянул руку, снял со стены хлыстик с богато украшенной рукоятью. На кости был вырезан малый герб дома Тургатов – его герб. Мужчина, которого сегодня хозяйка назвала «Айти», повертел хлыстик в руках, усмехнулся своим мыслям. Потом приоткрыл дверь. Внизу, в свете камина, виднелась маленькая женская фигурка. Эйна сидела у огня, с шитьем на руках – но не шила. Смотрела в огонь, не отрываясь. И обернулась на звук его шагов лишь тогда, когда он подошел совсем близко.
- Не спиться, Айти? – спросила его с полуулыбкой. – Посиди со мной.
Он с опаской поглядел на хрупкий складной стульчик, стоявший у камина, и присел прямо на полу, привалившись спиной к теплым камням очага. Отсюда ему были хорошо видны руки хозяйки, с маленькими пальцами, и ее волосы – пушистые, длинные, заплетенные в мягкую косу. Да…. она так и не остригла волосы, хотя имела на это полное право.
- Как она умерла, Эйна?
- Легко, - сказала женщина. Вздохнула, поправила шаль на плечах. - Быстро. Простудилась зимой,.. кашляла,… и просто не проснулась однажды. Мне тогда показалось – она просто устала жить. Или устала ждать….
« Чего?» - хотел переспросить он, и не решился. Понял, что Эйна сейчас поправит его – «кого?»

***

Осень – гиблая пора. Темнеет рано. Промозглая сырость забирается под куртку, зябкие пальцы, намертво вцепившиеся в уздечку, мечтают о кружке чего-то горячего, и лишь теплая и большая животинка под тобой напоминает, что ты еще не окончательно вымерз. Ночь хватает тебя за руки, лошадь, тварь вроде неразумная, а туда же – сама сворачивает к тусклому огоньку впереди, тело после многочасовой непрерывной скачки отказывается повиноваться, и даже письмо Величества в потайном кармане не греет как прежде.
И вот уже захудалая забегаловка при дороге кажется дворцом, потому что там есть огонь, да кружка пойла, прогоняющего усталость. И даже, может быть, копченый свиной бок. А что? А случаются же чудеса! И ты, размягченный и вусмерть уставший гонец Величества, уже любишь весь белый свет – пусть даже он, этот свет, твоих чувств порой не разделяет; а плоскогрудая хозяйская дочка, несущая тебе очередную кружку – вроде и ничего; да и приятель ее, тот, что дуется в углу – ну, славный малый! Не дуйся, дурачок. Не нужна мне твоя милка! Мне не до того. Если б вы все знали….
Да погоди ты, дурочка, не спеши…. Ты послушай только! Сядь, сядь сюда! Сам Величество, … на днях,… да я,….
Ой, парень, да уйди! Тебя кто звал?
Что? Что-что?
Да ты знаешь, кто я? Куда еду? Да мне надо оказывать,… оказывать,…тьфу ты,... что же мне надо оказывать?
Ой, какие они смешные, эти здешние обитатели…. Ишь, набежали, вояки, против моей шпаги и десяти лет ежедневной муштры в фехтовальной школе Величества,….. ой, не могу!…. Что, шпага больно колется? Она, ребята, и убить может – не знали?
А вот табуреткой в меня не надо. Я этого не люблю. Я злюсь. Я могу и проколоть!
Что? Я же сказал – без тяжелых предметов! Ребята, бочки – для вина! Ну, или для огурцов. Матушка моя такие огурцы квасит…..
Ох.
Ладно. Будь по-вашему. Скучно в глуши? Будет вам представление…

Наверное, я кого-то там убил. Не удивлюсь тому. И не удивлюсь, что не знаю наверняка. Я вырос при дворе, и главное мастерство, приобретенное там – не этикет и не знание дамских капризов. В нас, мальчишек, носящих знатные фамилии, намертво вколотили умение дорого продать свою жизнь, используя при этом всяческие окружающие нас предметы. Ну, а шпагу, знак нашей чести, мы вообще считали естественным продолжением своей правой руки. Или левой – кому как. И потому в «пикантной ситуации» (как ее называл наш учитель), когда даже спину прикрыть было некому, мы умели не собраться – расслабиться. Отключить голову. И включить спинной мозг.
И уже он, не отягощенный моралью, этикетом, правилами и сердечными привязанностями, спасал наши жизни.
И это умение было сладко и пьяняще - настолько, что я прибег к нему даже в этой заштатной харчевне, где хватило бы всего пару ударов плашмя – так, для острастки местного населения…
Две минуты. И все.
Спустя две минут табуретки смирно лежали по углам вместе с воинственными завсегдатаями, девка (причина всего) любопытно выглядывала из-за стойки, а хозяин, мужичок непонятно какого вида, угодливо пытался поднести мне кружку с пойлом, бормоча: «От заведения, господин…»
И три корчащихся тела на полу.
Девкин хахаль, еще кто-то – его дружок, наверное.
И третий – вообще кто-то левый. Его-то я за что?
Не повезло бедняге.
Я включил голову, бросил хозяину в лапы мешочек с мелочью, и повернулся к выходу.
- Господин не будет ночевать? – пискнул хозяин
- Господин сыт вашим гостеприимством, - буркнул я, и вышел. Помню, что конь мой был весьма недоволен, когда я отвлек его от торбы с овсом.
- Пора, Гном.
Протестующий фырк, и тонкое ржание: «Ну куда ты, на ночь глядя, сам не спишь и другим не даешь…»
Обычно я обнимал коня за теплую шею и просто говорил ему «надо, скотинка…». И все. Сегодня, после драки, еще чувствуя, как сжимаются непроизвольно кулаки, я молча перехватил покрепче уздечку, и одним махом взлетел в седло. И уже там, ощущая недовольство животного, сердито всадил ему шпоры в бока – знай, кто тут хозяин!
Гном дернулся, попытался обернуться, но получил плетью по боку.
Вытянул обиженно морду и прянул в ночь.

Осенью в лесу темь, и даже луна не спасает. Потому что ее просто нет. Только звезды дырявят черноту неба, и копыта глухо выстукивают по подмерзшей земле, И деревья вдоль дороги – как страшные массаки из маминых сказок. Эти массаки живут в лесу, по ночам бродят у дорог, хватают ночных путников и пьют их кровь. Против них даже шпага бессильна!
Айти, ты что, до сих пор боишься массак? Как в детстве?
Я улыбнулся. Ну да, вот сейчас слезу с лошади и спрячусь под кровать…
Лучше бы я слез.
Тогда мой Гном рухнул бы на дорогу один, без седока.
А так мы повалились вместе, и почему – я до сих пор не знаю. Что-то, живое или нет, бросилось под ноги лошади (тоже, я вам скажу, не слабый поступок!), и Гном резко взвился на дыбы. Куда он делся потом – не знаю, потому что я был совершенно не готов к таким кульбитам и полетел с коня кубарем. Я еще не успел понять, целы ли мои кости, как что-то врезало мне сзади по затылку, что-то тяжелое, и мир стал полон звезд, и алмазные россыпи в моих глазах напомнили мне колье на незабвенной груди баронессы ….. баронессы…. Как ее, бишь?
Все. Дальше не помню.

Нет, правда, не помню. Ночь и дорогу – помню. Падение – тоже. А потом – провал. Я пришел в себя от дикого холода. Зверски болела голова, тошнило, будто я обпился хивасского вина, и холодно было – ужас как!
Я пошевелился, открыл глаза. Темь.
Ночь, и даже звезд не видно. И холодно! Ужас! Как!
Я попытался встать, и не смог. Мир вокруг закружился черным хороводом, и меня вырвало прямо на мерзлую дорогу. Я кое-как утер рот, ощупал голову. Волосы были липкие – наверное, в крови, а на затылке чувствительность вообще отсутствовала.
Потом я понял, что лежу на дороге совершенно голый.
Совсем!
Ну, то-то мне холодно, как колоднику в подвале…
Но что? Что случилось?
Я помнил лишь ночь и дорогу. И то, как мой Гном не хотел ехать в темь из теплой конюшни…
Гном. Да! Он споткнулся. Возможно, упал.
Почему?
Гном – молодой и сильный конь. Почему?
Ах…. Да…. Что-то бросилось ему под ноги, тут, совсем неподалеку…
Что-то – или кто-то?
Горячо, Айти, горячо…
Конь падает, седок летит к чертовой матери и ломает себе шею (а если не ломает, то и помочь по затылку ему можно), и все, что на этом седоке находилось: и деньги, и оружие, и одежда, (новая, кстати, одежда, баронесса такой плащ подарила!), все переходит неизвестно в чьи руки.
Даже сапоги.
Даже портки. Сволочи, хоть бы оставили, чем срам прикрыть!
Даже письмо Величества, которое надо срочно доставить маршалу Фору…..
И вот тут я похолодел.
И дернулся еще раз, попытавшись встать на ноги.
И опять потерял сознание.
И сквозь дурман и холод все мерещилась мне массака, как она вышла из лесу, наклонилась надо мной, но кровь пить не стала – наверное, сыта была. У массаки был конь, а может, чудо какое лесное, и вот на него-то и уложила она меня осторожно, поперек седла, и тихим шагом повезла куда-то в лес.
Наверное, себе на завтрак!

Сон – не сон,… явь – не явь. Мне было холодно когда-то – теперь тепло. Голова болела. Да. Она все еще болит. Хорошо, что темно. Свет разрывает голову мне на части. Но тепло. И рядом – не лес. Люди. И массаки нет.
Если приоткрыть глаза совсем немного – можно смотреть. Можно разглядывать сквозь ресницы толстые потолочные балки, и висящую прямо надо мной на потолке шкурку летучего кота, что отводит от спящего дурные сны. Дома у меня тоже висела такая, только поменьше.
А если закрыть глаза, и слегка застонать, то мягкая маленькая ручка прикоснется ко лбу, проведет по волосам, а потом начнет приговаривать нежным голоском:
- Ах, бедолага,… ну, потерпи,….
Поправит одеяло, погладит по щеке. И вроде голова уже не так болит.
А потом из темного угла выходит мягким шагом массака, смеется, скаля мелкие острые зубки, и следом за ней – чудо лесное о четырех лапах, и хочет она меня опять забрать, увезти прочь от этой мягкой руки.
Я дергаюсь, пытаюсь убежать, опять захлебываюсь дурнотой, и понимаю, что беспомощен, как младенец, и нет на самом деле никакой массаки. И тогда появляются другие руки – сильные и нежные; они удерживают меня в кровати, прижимая к подушке, не давая мне навредить самому себе. Иногда, когда я чересчур разбушуюсь, эта женщина удерживает меня всем телом, навалившись на меня, и приговаривает мне в ухо: «Тихо, тихо, родной…. Да успокойся же!»
Да, это женщина. Я, конечно, болен, и голова у меня пробита, но женское тело я узнаю всегда.
Вот только – кто это?
А вдруг, все же, - массака?

Я не знаю, сколько я провалялся так – без сознания, в бреду. Наверное, долго. Помню, когда я улетел в ночь с письмом Величества, была осень, дожди сменялись ветром, а иногда они вместе принимались молотить по крышам, навевая уютные мысли тем, у кого эти крыши над головой были. А сейчас тихо. Так тихо, что я даже пришел в себя от этого.
Ти … ши … на ….
Я приоткрыл глаза.
Мягкий белый свет сочился из окна, и, - странно! – голова моя не взорвалась от него. Да? Ладно. Хорошо. Попробуем жить….
Я открыл глаза пошире.
Свет, белый рассеянный свет, он льется молоком, заполняя пространство между моими глазами и стенами небольшой комнатушки. Вверху, надо мной, знакомо – шкурка кота с распростертыми крыльями. Темный потолок с вековыми балками. Направо стена бревенчатая, а на ней пучки трав, разные, один пучок явно травы «зверомор».
Так. Я болен. Ха! Какая проницательность! Стоило ли открывать глаза, чтобы обнаружить на стене пучок зверомора, травы, излечивающей любые хвори?
А где я, вообще-то?
И кто это там, у окна, в кресле, с шитьем на руках, спит вовсю, делая вид, что присматривает за больным – ах, притворщица! Да, именно притворщица – силуэт женский, с небольшой аккуратной темноволосой головкой, и силуэт этот спит так сладко, что мне даже стало неудобно ее будить.
Да пусть себе, в самом деле. Мне ничего не нужно. Вот разве что узнать – где я и почему здесь? И, главное – какой сегодня день?
Я вздохнул, пошевелился, матрас, набитый сухой травой, зашуршал. И женщина у окна тут же проснулась, вскинула голову, глянула на меня, и вся даже засветилась лицом, настолько ей шла улыбка.
- Ах, сударь! Вы пришли в себя! Как Вам? Лучше?
Я скривил гримасу, означавшую – «более – менее». А она продолжала:
- Вы только лежите…. Не поднимайтесь! Нельзя Вам! Никак! Надо лежать! Лекарь сказал, что Вам или лежать спокойно, или – все!
- Все…? – вяло переспросил я
- Да! Все! Ну, то есть – совсем! Вас так по затылку шандарахнули, что спаси Хозяин!!!
- Сегодня – что? – сумел спросить я
- Сегодня? В смысле? А, день,… сегодня пятница.
Пятница. Очень содержательно.
- Пятница что?
- Пятница, тринадцатый день подхозяйника, - женщина у окна подошла ближе, и я разглядел в молочном свете, что это совсем молоденькая девушка, круглолицая, темноволосая, с нежным маленьким ротиком. Она подошла ближе и присела на край большой кровати.
- Тринадцатый подхозяйник? – я был неприятно удивлен. Подхозяйник был последним месяцем года, и заканчивался большим праздником – Днем Хозяина. Оказывается, я провалялся без сознания достаточно долго. – Но как же…
- Нет, нет! – девушка протестующе замахала руками. – Нет, не говорите, сударь! Вы лучше еще поспите! Вам нельзя сейчас много думать!
Ой, как мило! Думать нельзя. Славно. Мне нравиться!!! Не буду думать. Буду задавать бездумные вопросы.
- Ты кто?
- Я Эйна.
- Это твое имя?
- Ну да. Что же еще?
- А где я?
- У нас, - и, видя, что я, недовольный малым объемом информации, хмурю бровь, поспешно добавила:
- У нас, в доме гурта Санниса, лежите в комнате для гостей, и голова у Вас уже заживает.
- Да?
- Да.
- А давно?
- Что?
- Заживает?
- А,… вторая неделя пошла!
- Эйна, … (я впервые выговорил ее имя и оно оказалось довольно вкуснопроизносимым), - Эйна, расскажи мне побольше. Я помню лишь лес и то, что мой конь упал. Бедолага Гном. Поди, сломал себе ноги. А потом помню ночь, и боль в затылке. И все. Где я? Кто меня приютил и лечил все это время? Поверь, мой отец достаточно богат, чтобы, … чтобы,….
И тут моя голова властно сказала мне, что я уж чересчур разошелся! В глазах у меня потемнело, из углов вышли массаки – целых две, - и я успел только прошептать: «Эйна, не отдавай меня им…» – и все.
Мрак – великое благо, все страхи уходят в тень. Сон, или забытье, приносит спасение, и мниться, что матушка моя, почтенная Лилла Файнская, кладет мне на лоб свою прохладную ладонь. Матушка! Сделай что-то! Нет, не уходи, будь со мной, здесь, сейчас, и тогда никто не выпьет мою кровь,…. и голова моя не будет так болеть….

Окончательно я пришел в себя лишь несколько дней спустя.
Тогда, в тот день, завьюжило, ветер трепал крыши домов, гудел в трубах, посвистывал в окнах, и мелкая снежная крупа стучала в рамы, россыпью барабанила по стеклам, и сквозь все это зимнее великолепие тоненько доносился вой дворового пса. Бобик скорбно вещал всем, что его жизнь далека от совершенства. А моя жизнь как раз была неплоха, потому что я открыл глаза, и мозг не взорвался от лучей света – может, потому, что за окном царил снежный полумрак. Я вздохнул, взглянул на шкурку кота еще раз. И сел в постели.
Одеяло прыгнуло мне в глаза и легло на место. Стены встали почти смирно и не трясли своими бревнышками. Я сидел, и организм мой не противился этому действию. Наоборот – ему даже нравилось сидеть, потому что спина тут же сказала: «О! Супер! Как давно я не находилась в положении перпендикулярно!» Надо же. Я сумел вспомнить умное слово – то самое, над которым мы, кадеты школы его Величества, хохотали до изнеможения, в то время как наш учитель сурово обещался настучать нам линейкой по тому месту, «где сидим», если мы немедленно не вернемся к математике.
Ну, коли так – я почти в норме.
Надо жить.
Я отбросил одеяло, опустил ноги на пол. Посидел, вспоминая, как это – сидеть. Потом осторожно встал.
Стою.
Стою, и не падаю, и голова не объявляет аврал!
Вперед. Надо узнать, где я, что я, и кто вокруг.
Я шагнул пару шагов, смог открыть дверь, ступил на лестницу, и уже там, в теплоте дома, понял, что сейчас опять потеряю сознание. И, падая на лестницу, машинально, сквозь накатывающую темь, все оправлял на себе длинную рубашку, потому что понимал уже, что, кроме рубашки, на мне нет ничего.
И сквозь очередной приступ дурноты слышал и чувствовал, как другая женщина, с другими руками и нежным запахом, поднимает меня с кем-то вверх, по лестнице, в мою комнату, и кладет на постель, а потом опять началось страшное – массака, и сразу же тьма….

Ну, что?
Надоело слушать про мой бред?
Ну, так больше бреда не будет.
Больше я не терял сознания – или сознаний? – не знаю. Просто на следующее утро я проснулся, как всякий обычный человек. Проснулся, открыл глаза, поглядел по сторонам. Увидел стены бревенчатые, явно стены деревенского дома с достатком. Встал – уверенно, без головокружений. Оглядел себя – слаб еще, но вполне соображаю, что к чему, и падать не собираюсь. Рубашка на мне, слава Хозяину, длинная. Можно выходить в люди.
Я открыл дверь и шагнул на лестницу.

***


В ночной кухне все так же трещал огонь в камине – дрова были сыроваты. Эйна шила почти наощупь, склонив голову близко к разноцветному полотну. По пестрой канве ложились нити бисера, стежки стягивали ткань затейливыми складками, и жилет получался похожим на весеннее небо. «Наверное, это для дочери, - подумал чужак, - вон, краски какие – бирюза с чернью, и слегка зелени. Цвет весны и надежды, цвет молоденьких девушек».
- Эйна, а когда ты вышла замуж? – спросил он. Может, потому спросил, что надо же было о чем-то спросить
Эйна улыбнулась, засветившись лицом.
- Весной! Помнишь, в День Хозяина, мы собирались уехать вечером? Ты тогда остался здесь, а, вернувшись, я тебя уже не застала. Там, у соседей, мы с Хейпом и встретились – он гостил у них. Зимой мы встретились, а к весне поняли, что должны быть вместе. И пусть многие говорили, что весна – не время для свадеб. Мы с Хейпом не хотели ждать. Весной я вышла замуж, летом Ива узнала, что станет бабушкой, но внуков так и не увидела – умерла наступившей зимой. Рика и Сайтан так и не узнали, какой она была, их бабушка.
- А дедушка?
- Что – дедушка? – Эйна по-прежнему умела задавать прямые вопросы.
- Дедушку своего они узнали?
Повисла тишина, потом Эйна недоуменно сказала:
- Что ты, Айти,… он же умер еще раньше Ивы! Той же зимой! Да что я говорю, ты же помнишь те морозы, когда ты уехал?
- Да, - едва вымолвил он.
- Ты тогда умчался в холод, как умкан. Только умканы не боятся зимы! И ты исчез из нашего дома, не взяв ни еды, ни питья, ни теплой одежды!
- Неправда, - он почти улыбнулся, - я прихватил плащ твоего брата!
- Да? Ну, он этого и не заметил!
- Да? Ну, слава Хозяину, а то я волновался!
И оба улыбнулись, чувствуя, как возвращается былое понимание. Потом Эйна добавила:
- Отец так и не вернулся домой из последней поездки. И скажу тебе честно – я плохо помню те дни. Вроде бы мать ждала его утром. Он не приехал. Ни утром, ни вечером. А через пару дней в доме появился наш сосед, возвращавшийся к себе домой из города. Заехал буквально на минуту, и сразу уехал, а следом и мать с братом поехали в город, и к вечеру привезли оттуда тело отца. Мне так и не объяснили, что же с ним случилось, сказали – утонул. Да я и не расспрашивала особо. Стыдно сказать, но, стоя над гробом отца, я думала о глазах Хейпа – о том, что они какого-то необыкновенного цвета. Вот ведь дурочка влюбленная была! Мир вокруг менялся слишком быстро. Отец ушел из жизни; мать была сама не своя – не плакала совсем, но и не смотрела никому в глаза. Молчала, разглядывая половицы или потолочные балки. Мой брат, Курум, стал главой семьи. Мы похоронили отца, Курум уехал в город спустя месяц, а весной и я вышла замуж.
Она замолкла. Потом подняла глаза.
Вот они - ежевичные бусины напротив. Смотрят ей прямо в душу.
«Сказать ему? »
Эйна колебалась. Потом подумала: «А зачем? Что это изменит?»

***


В конце подхозяйника ночи длинные. Они вальяжно расплываются по суткам, заполняя собой не только ночь, но и часть дня. И потому, в тот день, о котором я сейчас вспоминаю, в 9 утра, судя по настенным часам, - было еще темно. Я, Айти, нерт и кассар, осторожно переступал босыми, уже не дрожащими ногами по шершавым деревянным ступеням, спускаясь вниз. Там, внизу, был очаг, огонь, женские голоса. Один из них был голос Эйны. Другой – резкий голос, говоривший о последней ярмарке в Гаттине.
- Ах,– твердил голос, - там – диво!
- Хи! – добавился звонкий голосок Эйны, - твое диво - суета сует и суета есмь!!!
- Ох,…
Третий голос был мягкий и нежный.
- Ох, Эйна… не тебе бы судить!!!
- Почему?
- Ты там была?
- Нет. Но вот Дара…
- Дара – всего лишь служанка. Ты – нет. Следи за собой, и не допускай ошибок
- Опять,… - голос был недовольный, - Следи да следи…. Это почему?
Вдох – легкий. Женский, до самых глубоких тембров.
- Дара – она вольна в своих высказываниях. Ты – нет. Объяснять дальше?
- Да! Почему это какая-то Дара вольна, а я – нет? Я дочь свободного человека!
- Вот именно. Дара – сама себе хозяйка. Дара, сколько за тобой приданого?
- Ой, да какое там! Три таракана….
- Ну, не прибедняйся! Ладно. Да, Дара – вольна судить потому, что Дара работает здесь, и ей платят неплохие деньги. И своих «трех тараканов» (служанка хихикнула) она заработала своими руками. А ты для всех – пока всего лишь дочь уважаемого господина, по имени Ким Саннис, человека, который днями и ночами думает вначале о процветании своей семьи, а уж потом – о процветании своей кампании и всего государства. Да, Эйна, ты его дочь И.ты должна жить так, чтобы имя гурта Санниса звучало достойно! А Дара может жить, как ей заблагорассудится. Это ее плюс – но и минус одновременно.
- Чего?
- О, Хозяин! Эйна! Плюс – и минус! Ну? Ох, дождешься, что отец опять отправит тебя в школу святой Литы. Ты выучишь хоть когда-то математику?
Я к тому времени уже свесился через перила, с удовольствием наблюдая эту сцену. У камина, протянув руки к огню, сидела молодая девушка – я уже знал ее под именем Эйна. Дара, служанка, наливала что-то душистое в чашки. А рядом, у стола, спиной ко мне, располагалась еще одна девушка – наверное, подруга, или сестра Эйны. Свет огня золотил ее волосы, едва достающие до плеч – и я удивился. В наших землях лишь знатные дамы имели право коротко стричь волосы, простолюдинки же были обязаны носить косу – как знак своего подчинения. Кому? Да тому, кто за эту косу их ухватит. А знатная дама обычно волосы стригла коротко, как символ своей независимости…
И эта девушка, с коротко постриженными волосами, изящно очерченная светом камина, наверняка была знатного рода. Я прищурился, разглядывая ее повнимательнее.
Рыжеватые…. Нет, скорее, золотистые, слегка вьющиеся волосы. Длинная шея, не привыкшая к долгим поклонам. Вот она повернулась в профиль, и мне показалось, что ее очертания лица тают в теплом свете утреннего огня, лижущего пузатый чайник. И тепло камина проникает сквозь пальцы изящной руки, протянутые к огню, и обволакивает нежным сиянием маленькую фигурку.
- Ишь, какая, - подумал я, - точеная….
Девушка встала, шагнула к столу, выйдя из света. Больше не светилась матово ее щека и огонь не золотил короткие волосы. Зато теперь я мог видеть мягкость плавных рук, бедра, облитые светом огня, и блики от поленьев, вспыхивающие звездами на ее плечах. Будто плащ волшебницы Мирины. «Мирин-Мирин, Мирин-ар, - вспомнилась мне детская считалочка, - ты владеешь силой чар…»
И тут эта Мирина подняла голову и увидела меня – как я стою, здесь, на лестнице, босой, в длинной рубахе, похожий на кисунского героя, только что отпетого и готового к кремации. Она ахнула, всплеснула руками, и бросилась ко мне. И Эйна – тоже вскочила со стула. И даже Дара, мне кажется, засуетилась вокруг меня. Три женщины: две – очаровательных, одна – просто милая, подхватили меня под руки, усадили в кресло, подсунули под босые ноги подушку, набросили на колени тканую шаль, и устроили вокруг меня такую суету, что я уже даже рад был своей пробитой голове. Спустя минуту у меня в руках появилась кружка горячего чаю – его принесла Эйна, Дара поправляла подушку на полу, под моими ногами, а та, другая девушка, внимательно вглядывалась мне в глаза, приблизив лицо ко мне почти вплотную.
У нее глаза серые. Или зеленые? Крапчатые, как горный камень!
Пальчик свой выставила, и мне в нос тычет, и потом влево-вправо им повела. Я засмеялся, а она властно меня к креслу прижала, и говорит внушительно: «Тихо…. Тихо, смотри на мой палец…»
И я ее узнал – но больше не испугался.
- Здравствуй, массака! – говорю, - здравствуй, и спасибо!
Она удивилась, брови вверх взлетели, а потом тоже смеется:
- Здравствуй и ты, Айтилиан ан Тургат, сын почтенных родителей! Как голова? Больше не болит?
- Слава Хозяину, - я был удивлен, - а откуда ты знаешь мое имя?
- Угадала! – она засмеялась, и сразу же добавила: - Твой конь помог.
- Гном жив? – я опять был удивлен, теперь уже приятно. – Я думал, он сломал ноги!
- Уцелел, ног не сломал, и даже прибился к нам через пару дней. Седло твое на нем осталось, с гербом Тургатов, так я и узнала – кто ты.
« Надо же, - подумал я, - не знал, что наш герб настолько известен в народе!» А она продолжала:
- Но что там случилось – на дороге? Ты упал с лошади?
- Вернее – мне помогли упасть, - я криво усмехнулся.
- А-а-а…., - протянула она, - понятно! Такое в наших местах иногда случается! Особенно, если путник едет один, да еще и ночью. Чего это ты утра не дождался? Впрочем, ладно, не отвечай. Тебе сейчас вредно много говорить. И волноваться вредно. Потому – знай: все в порядке. Ты жив, конь твой тоже жив, вон – стоит у нас на конюшне, овес трескает.
- А письмо? – спросил я.
- Какое письмо? При тебе было какое-то важное письмо?
- Да, очень важное…
- Жаль. Письмо твое, уж, поди, давно на самокрутки ушло. Или перепродали кому – если нашелся покупатель.
Я лишь зубами скрипнул. Вот, называется, – услужил Величеству…
- А что кусуны? Разбиты?
- С чего это вдруг?
- Император собирался драться с ними до полного кусунского разгрома.
- Да? – моя собеседница казалась очень удивленной
Я замолчал, собираясь с мыслями. Получалось плохо, мысли шуршали в голове, как тараканы за печкой. А действительно – собирался ли? Нет, не могу,… не получается.
- Письмо было для маршала Фора, - признался я, - с приказом продолжать войну. Я его не доставил,…и маршал наверняка заключил мир, нарушив тем самым волю Величества, а теперь, наверное, разжалован…. И все из-за меня…
- Вот уж нет! – раздался звонкий голосок Дары, - если бы разжалован! Маршалу вручили звезду на веревке!
- На ленте, Дара! – поправила служанку девушка.
- Ну, на ленте! Он по этому поводу надрался как свинья, так что три дня валялся у себя и пел геройские песни! А теперича он снова на войне – лихо рубит в капусту хивасов, а кусуны ему помогают!
Все онемели – особенно я.
- Но, Дара? Откуда ты знаешь? – первой спросила золотоволосая.
- Подумаешь, тайна! Брат мой у ентого маршала в конюхах. Вот, весточку недавно прислал с оказией…
- Вот это да!!! - Эйна явно была в восхищении, - Дара, да ты любого шпиона за пояс заткнешь! Тебе точно надо повысить жалование!
Все засмеялись, особенно Дара, и лишь я был в недоумении:
- Но зачем тогда? Нет, не понимаю…
- Что? – это моя спасительница, - что такое, сын Тургата? Голова болит?
- Да, немного. Но зачем тогда посылать меня с письмом?
- Нет, хватит, - сказала золотоволосая решительно, - хватит на сегодня войн и политики! Все! А то опять придется тебе лекаря вызывать!
- Да, ты права. Хватит. И, кстати, я действительно сын Тургата. И мой отец щедро отблагодарит вас всех.
- Что? – она удивленно вскинула голову, - отблагодарит? За что?
- Вы все возились со мной порядочно, - я говорил сочувственно, - потратились даже на лекаря. Заслужили награду.
- Ах, награду??? – она зло сощурила свои массачьи глаза, - Ты думаешь, мне нужна награда за то, что я приволокла тебя сюда?
- Не нужна? – простодушно удивился я, - тогда почему волокла?
Она хмыкнула, поводя плечами. Демонстративно задумалась. Присела на краешек стола передо мной, наклонилась, заглядывая мне в глаза.
(А, надо сказать, здесь, в северных землях, женщины всегда носили не платья - кожаные брюки и рубашки. У старших рубашки были длинными и просторными. У Эйны и у этой девушки рубашки были тонкими, искусно выделанными из мягкой кожи, и короткими – едва только выбивались из-под широких поясов. И ворот рубашки у этой девушки совсем не был зашнурован наглухо – наоборот! Так что, когда она присела здесь, рядом со мной, на стол, насмешливо улыбаясь, и наклоняясь ко мне – лишь руку протяни, – я забыл, о чем мы говорили, и был рад, что мне раскроили лишь голову – а не чего пониже!) А девушка усмехнулась, и продолжила:
- Почему, спрашиваешь? Да ты, господин мой Айтилиан, уж так беззащитно валялся там, на дороге,… один,…. в чем мать родила,… да еще и с башкой пробитой…ну как было тебя не подобрать? Чай, не каждый день такие красавцы на дороге валяются!
Эйна хихикнула, Дара прыснула в кулак, девушка тоже засмеялась, запрокидывая голову назад, блестя белыми зубками и рассыпая по плечам золотые нити волос, а я – вот диво-то! – покраснел! Будто мне лет десять и я в первый раз присутствую на церемонии одевания герцогини. И, чтобы не молчать, как дурак, спросил первое, что пришло в голову:
- А тебя – как зовут?
- Ива, - ответила она, потом взглянула мне в лицо и сказала озабоченно:
- Ой, да ты опять горишь! Нет, это никуда не годится! С нами, конечно, весело, но на сегодня хватит. Тебе надо больше лежать сейчас. Иначе массаки всю жизнь мерещиться будут! Эйна, помоги-ка ему подняться наверх. А я сейчас принесу завтрак.
Я покорно заковылял в свою берлогу, Эйна помогла мне лечь, потом выскочила на лестницу, и крикнула, свесившись вниз:
- Ма! Отвар не забудь! Этот совсем остыл!
«Ма???»
Сказать, что я ошалел – ничего не сказать. Кому это она? Той, второй девушке? С золотистыми волосами и хитрыми чертиками в глазах? Это ее мать??????
О, Хозяин. Они же одинаковые! Со спины и не скажешь, кто мать, кто дочь! А лица? Еще неизвестно, чье лицо ярче. Да нет! Так не бывает! Девчонки смеются надо мной!!! Ах, чертовки! Ну, если только именно она принесет мне завтрак,…. ну, я вам покажу, как разыгрывать бедного больного…

Завтрак принесла она.
Скользнула ко мне, как рыбка, тихо, будто и впрямь массака лесная, пальчиками белыми поднос держит, и не идет – переливается, а ноги – стройные, такие и знатной даме не стыдно взять поносить. Бедра небольшие, но крепкие, талия тонкая, а над подносом с едой угадываются две аккуратных грудки под рубашкой. Три шага ей понадобилось, чтобы подойти к кровати, один взгляд – мне, чтобы оценить ее по достоинству.
« Ай да куколка!»…. – мелькнуло в голове.
И следом, чувствуя, как что-то шевельнулось у меня,… хм,... в душе, наблюдая, как ее руки опускают поднос на столик, стоявший тут же, подумалось: «А я-то – и впрямь, видать, поправляюсь!»
Недолго думая, я приподнялся на локте, обнял ее за талию (ну, скорее уж, за мягкие бедра…) одной рукой и привлек к себе. Она от неожиданности ахнула, не удержалась на ногах, и вот уже – тут, сидит у меня на кровати, совсем близко, и обе моих руки обнимают ее, чувствуя мягкость тела под пальцами, а она глазищи крапчатые таращит от удивления и даже рот приоткрыла – маленький рот с яркими губками. Точь-в-точь такой, как у Эйны. Точь-в-точь…
(Где-то там, в глубине моей пробитой головы, зашевелился было червячок сомнения, да, видать, и выпал наружу сквозь дыру в башке…). Я привлек ее поближе, и проворковал тем голосом, который так нравился герцогиням:
- Отвар не забыла,… мамуля?
Теперь ей полагалось покраснеть и смутиться, обозвать меня «дураком» и убежать. Вместо этого она еще пару раз хлопнула глазами, и ошалело спросила:
- Чего??? Какая мамуля?
- Ну, как же… ведь твоя подружка назвала тебя именно так, - и я многозначительно повел бровью в сторону двери. – Сказала – «принеси отвар, ма…»
И тут она захохотала. Так, будто не смеялась лет десять! Всхлипывала, охала, покачивалась со стороны в сторону, заливаясь смехом, закрывала лицо ладонями, пытаясь унять себя, но тут же опять принималась хохотать до изнеможения, и, в конце концов, совсем обессилев, уткнулась мне в плечо. И уже туда, в плечо проговорила сквозь смех:
- Эйна… сказала…. Потому…. Ой, не могу…. Потому что дочь! Мне…. А ты…
Приподнялась, вытирая глаза и прикусывая губу, чтобы не хохотать дальше:
-А ты… ой, погоди,…
Вздохнула, почти успокоилась. Убрала мои руки со своих бедер, встала, налила в чашку отвара, заставила меня выпить. И лишь потом продолжала уже обычным тоном:
- А ты, господин Айтилиан ан Тургат, видать, плохо усвоил уроки своей матушки! Наверняка почтенная Лилла Файнская объясняла тебе, как следует вести себя с дамами. Чужими. Да еще годящимися тебе в матери. И не спорь. Объясняла! Уж я помню - Лилла Файнская всегда была образцом хороших манер и любимицей учителей. Всегда мила! Всегда послушна. Вежлива и аккуратна. Как это ей удавалось? Мне кажется, она и на свидания к молодому Тургату бегала мило, послушно и аккуратно!!!
- Ты…. Вы… - я совсем запутался, смешался и замолчал. – Вы знали мою мать? Я прошу прощения, сударыня,…
Она перебила меня, махнув рукой:
- Да ладно уж, можно без «сударынь» – просто Ива. И не «выкай» больше, а то отвара не получишь!
- Не буду! – я усердно кивал головой, не обращая внимания на боль в затылке, - не буду, Ива! Отвар у Вас…
- У тебя… - поправила она.
- У тебя – чудо! Я уже совсем здоров!
- Как же, здоров он,… - Ива рассмеялась, - массаки, поди, опять мерещатся!
- Нет. Уже нет. А что – мерещились?
- А то! Мы с Эйной устали тебя успокаивать!
Я замолк пристыжено. А она улыбнулась, погладила меня по голове, как маленького, и, вздохнув, повернулась к двери.
- Ива, - пробормотал я, - не уходи! Посиди со мной…
Поворот головы и острый крапчато-серый взгляд сквозь золотистые пряди:
- Не сейчас, Айтилиан. Позже. Эйна пока побудет с тобой.
И исчезла.
Моя маленькая золотоволосая хитрая массака…….

Зима шла свои чередом, стылые ночи сменялись вьюжными днями, Бобик во дворе периодически начинал подвывать, но замолкал, получив миску похлебки. Я спал, ел, опять спал. Раз в день приходила Дара – прибраться. Ива приходила реже, наверное, у нее, хозяйки большого дома, было достаточно много дел. Чаще со мной была Эйна. Она прибегала утром, с шитьем или вязанием в руках, но работа тут же летела в сторону, и она принималась болтать со мной обо всем. Маленькая любопытная трещотка! Мне даже не приходилось задавать вопросов. Через пару дней я уже знал, что нахожусь в доме гурта Санниса, а его самого, гурта этого, сейчас нет дома – он вместе с сыном уже давно в отъезде, и всем пока заправляет его жена – почтенная Ива Саннис, урожденная Ива ан Сайвал ли Омиен.
Признаюсь, когда я впервые это услышал – замолчал минуты на три. И лишь спустя смог переспросить:
- Как? Как ты сказала, Эйна?
- Что? Что сказала? Я много чего успела наговорить, господин Айтилиан!
- Эйна, брось! Какой я тебе господин?
- Знатный! – она хихикнула, потом притворно опустила лукавые глазки, - а я тут, бедна гуртска дочка, так, погулять вышла,… - и теребит край рубашки маленькой рукой с крупным перстнем – наверняка, подарком отца. Таких я видал всего несколько штук у карратских дам. Мда, … а я им плату за себя предлагал!
- Эйна, я не расслышал. Как зовут твою мать?
- Ива ан Сайвал ли Омиен. Сейчас – Ива Саннис. А что?
Я молчал.
Ива ан Сайвал ли Омиен. Вот, значит, как. Дочь одного из древнейших родов. Здесь. В доме гурта – пусть и не простого, но КУПЦА! Его жена. Так бывает???
Оказывается – да.
Так вот откуда эти волосы, коротко стриженные и взлетающие легкими прядями над ее плечами! Дочь Сайвалов имеет право носить такую прическу – кто бы там ни был ее муж.
Дочь Сайвалов имеет право учиться в первой-и-единой школе для знатных девиц.
И уж конечно – дочь Сайвалов имеет право судить Лиллу Файнскую, женщину почтенную, милую, и горячо мной любимую, - но куда как менее родовитую.
И лишь одного не могут женщины рода Сайвал – выходить замуж за гурта!
Но - ???
Ох, Айти. Бедная твоя головушка…Может, ты опять бредишь?

Спустя еще неделю я начал чувствовать себя гораздо увереннее и перестал валяться в кровати целыми днями. Теперь с утра я перемещался вниз, к камину, где было намного интереснее. Там было настоящее женское царство. Еще затемно – я не видел, но слышал, - там начинала возиться Дара. Потом появлялась Ива – такая же, как в первый день - тоненькая и невысокая, хрупкая на вид, но я уже понял, что в этом доме значит ее слово. Потом приползала сонная Эйна, протягивала к огню пальцы – она любила чувствовать в ладонях жар. Пила чай, согревалась у огня, как ящерица, и чем теплее ей становилось, тем веселее и непринужденнее делалась ее болтовня. Она рассказывала мне обо всем: что снилось ей нынче; о своем отце, какой он знатный гурт, и как к нему в конце лета пришла куча таких же гуртов, и они решали что-то скучное долго – долго, а потом отец уехал, и Курума (брата Эйны) взял с собой, и когда они приедут – неизвестно, но если все будет хорошо, отец наверняка привезет ей что-то необыкновенное. Может даже….
- Еще одно кольцо? – угадывал я.
- Да нет! Что – кольцо! У меня их куча. Блестя-а-а-т! Вот только носить все сразу не получается – мешают! Нет, наверное, это будет…
- Конфета! – подшучивал я
- Айти, перестань! Какая конфета? Я что, маленькая?
- А что – большая? – мне нравилось ее дразнить.
- Давным-давно взрослая! Имею право и замуж идти, между прочим!
- Ага! За директора кукольного театра!
- Почему – кукольного??? – Эйна даже поперхнулась.
- Ну, у него много кукол. Будешь играть!
Да. Я тогда явно был на грани очередной травмы…. Слава Хозяину, эта девочка обладала великолепным чувством юмора, иначе, быть бы мне вновь с пробитой головой!
Но однажды Эйна не вышла утром. Я сидел в кресле у камина, Дара наматывала круги вокруг меня, хлопоча по дому, а женщин по фамилии Саннис все не было. В конце концов, я не выдержал и спросил:
- Дара! А где это запропали нынче наши дамы?
- Хозяйка у дочки, наверное, – Дара разогнула спину, убирая волосы со лба, - та вроде заболела…
- Кто?
- Да Эйна, меньшая Саннис…
- Как – заболела???
- Как? Легко! - услышал я голос Ивы, и следом она сама вошла в кухню. – Когда мать говорит – не выскакивай на улицу без шали – мать лучше слушать!
- Простудилась? – участливо спросил я.
- Вся насквозь простыла! – Ива вздохнула, присев рядом со мной на стул у огня. – Кашляет, будто отпахала пяток лет на Кумарских рудниках. Непослушная девчонка…
- Помню, матушка обычно растирала меня жиром вейраба. И еще капусту на меня лепила, в чем-то ее вымазав…
- Да уж и намазала, и прилепила!!! Теперь – ждать.
- Она поправиться, Ива?
Женщина вздохнула, молча глянула в огонь. Потом – мне в лицо. Так грустно глянула, что у меня замерло сердце. Что? Неужели…..? а ведь я успел так привязаться к этой девочке…..
- Ива? Эйна… она….
- Она будет кашлять еще неделю, это точно. Потом будет опять скакать по дому, и морочить тебе голову.
- Она не умрет?
- Умрет. Надеюсь, лет в девяносто.
- Ива!
Она улыбнулась, согрев меня взглядом
- Да спаси тебя Хозяин, Айти. Разве я позволю своей дочери умереть сейчас???
- Ты очень ее любишь, Ива… - я не спрашивал – утверждал.
- Да, пожалуй. Курум получил от меня гораздо меньше тепла.
- Почему?
- Он старший. Любимец отца. Продолжатель всего его дела. А Эйна – всего лишь дочь. Лет через пять, а то и раньше, нам придется распрощаться с ней и забыть о ее существовании.
Она подняла руку и стерла что-то со щеки – то ли слезу, то ли копоть от камина.
- Ива?
- Что? – крапчатые глаза рядом глядят прямо в меня. Видят насквозь.
- Ива, правда, что ты – из рода Сайвалов?
Брови поползли вверх, рот приоткрылся, будто собираясь сказать – «оп-па!», но уже улыбка, обычная улыбка Ивы, на губах.
- Да, – спокойно так, - да, Айти, я из рода Сайвалов. А что?
- Это они отказались от тебя и забыли? После твоего замужества?
Тихо как в кухне. Дрова потрескивают в камине, да варево какое-то, что Дара готовит, побулькивает в котелке над огнем.
- Ты умный мальчик, Айти. Ох, нет, погоди, не хмурь бровь. Я поправлюсь: Вы умный человек, господин Айтилиан. Так сойдет?
И смотрит на меня, смеясь глазами. Опять поддела. Опять она права. Чертовка! Маленькая золотоволосая родовитая чертовка! Что ты делаешь, тут, в кухне простого гурта? И какое право ты имеешь смеяться надо мной?
Имеешь. А ведь – имеешь! Дамы рода Сайвалов имеют право смеяться даже над самим Величеством….
- Ива, - я говорил как можно мягче, - Ива, ты мне друг?
- Думаю, уже - да… - получил я осторожный ответ.
- Тогда можно вопрос? Дружеский?
- Дружеский? Давай.
- Почему ты здесь? Почему дочь Сайвалов стала женой гурта?
Ива замолчала. Оно и понятно – на такой вопрос быстро не отвечают. Потом все же заговорила:
- Айти, ты, конечно, еще очень молод. Да?
- Нет, - буркнул я, но она продолжала, будто не слыша:
- Очень молод, но, наверняка, уже кого-то любил. Любил очень сильно, до потери самого себя. Ведь так?
Я задумался. И чем больше думал, тем больше понимал, что надо сказать – «нет». Но уж как-то это получалось несолидно…
- Да! – брякнул я решительно.
- Тогда ты поймешь меня. Я была девятой дочерью в роду Сайвалов. Не первой – наследницей. Не третьей – Посвященной. Даже не седьмой, Приносящей удачу. Девятой, и, при том, – не последней! Я росла в толпе сестер, и даже мать порой путала своих дочерей. Нас было так много, что кавалеры даже не запоминали наших имен – говорили просто «сестры Сайвал». Тьма сестер Сайвал!
Она вздохнула.
- А потом я попала на ярмарку в Гаттине, давно уже. Почему мне так срочно понадобилась еще одна шаль? Не знаю. Но шали тогда продавал именно Ким Саннис…
Она потянулась у огня, закинув руки за голову, и улыбаясь неизвестно чему – может, тому молодому парню, который продавал шали на гаттинской ярмарке и не мог отвести от нее глаз. Может быть. Все может быть. Я слишком мало знал ее пока…
- Но почему он, Ива? Простой гурт?
- Он сказал, что любит меня – Иву, просто Иву, а не Иву ан Сайвал ли Омиен. И плевать ему, что я останусь без приданого, если выйду за него. И мне было плевать. Я вышла за него и стала Ива Саннис. У меня двое моих кровинок. Курум похож на меня, а Эйна – на отца. Вот. К этому могу добавить лишь, что четверо моих сестер ушли в монастырь, не найдя себе мужей, достойных нашего рода. А я живу, Айти. Я не умерла. Я живу – пусть как Ива Саннис, и часть меня уйдет туда, в мир, вместе с моими детьми. Ты понимаешь?
Она присела передо мной, заглядывая мне в глаза. Близко-близко ее длинные ресницы. Ива, а ты – понимаешь? Чудо мое золотоволосое, ты-то понимаешь, что я уже забыл кто я, где я, и что вообще спрашивал?
- Ива, - голос сел. Я мог только шептать ее имя в эти глаза цвета горного камня. Ива…
- Что? …
(Ива, почему у тебя голос тоже не такой, как всегда? Ива?...)
- Айти…
- Ива…
(Какая же у нее маленькая рука! Как воробушек в моих ладонях…)
- Там пришел Талам, тот, что крыл крышу летом, и говорит, что гурт ему недодал пять монет, госпожа. Врет, собака, но от него не отделаться! Он бумаги какие-то мне в нос тыкал!!! Госпожа Ива, пошлите его подальше! Не давайте ему ни копейки – ведь известный всем пройдоха! Как узнал, что гурта сейчас нет – сразу прибежал!!! Я бы сама его выгнала, чай, не велик господин, - да кто я в этом доме….
Ах, Дара. Благословенна будь ты, и потомство твое. И чтобы была ты настолько здорова, насколько ты сейчас пришлась некстати!!!...
Ива встала, потушила взгляд и вышла.
И ты, Талам - чтоб тебе больше ни копейки в руках не держать – никогда!!!

***


«Эх, крапчатые глаза, и острый серый взгляд сквозь золотистую челку…. Ива Саннис, урожденная Сайвал ли Омиен! Откуда ты взялась на мою голову – массака лесная? Ты подобрала меня в лесу, выходила, приручила и прикормила, как белого умкана, ты улыбалась мне и с интересом слушала мои рассказы о придворной жизни, часто сама отпускала довольно едкие и меткие замечания, над которыми я хохотал от души. Ты понимала меня с полуслова, я тебя – с полувзгляда, и это было великолепно! Я начинал фразу – ты подхватывала, я пытался цитировать модные придворные стихи, тут же забывал их, сочинял какую-то отсебятину, и никого это не смущало – ты лихо заканчивала рожденную строфу таким оборотом, от которого мы оба смеялись, как дети. Спустя неделю мне уже казалось, что я знаю тебя сто лет, и я просто ходил за тобой всюду хвостом, как большой и ласковый зверь. День начинался мыслями о тебе. День продолжался тобой. День заканчивался тобой, и даже в снах моих была ты, и снилось мне такое, что герцогини бы обзавидовались! Странно, но, даже если тебя не было рядом, я чувствовал тебя, слышал тебя, знал о тебе все – где ты сейчас, что делаешь, и, даже, казалось, слышал, что ты напеваешь сейчас тихонько. Не видеть тебя было невозможно; ощущать рядом твою недоступность – еще хуже;… наверное, я потихоньку таки сходил с ума. Ты, хозяйка большого дома, не могла день-деньской просиживать вместе со мной у камина, и потому – я сам следовал за тобой неотступно, под предлогом «помочь, если что».
Ива, неужели тебе действительно нужна была моя помощь? И поэтому ты сама, не вызывая слуг, тащила с крюка над огнем тяжелый чайник, зная, что я тут же окажусь рядом – чтобы снять это пузатое чудовище и успеть прижаться щекой к твоим волосам, и ощутить твой запах! И ты, изящная и подвижная, удивительно ловкая – неужели ты и впрямь боялась тогда упасть с лестницы? И лишь из страха не оттолкнула моих рук? Ива, скажи, скажи мне, ты, лежащая ныне там, во тьме, неужели я действительно был тебе нужен тогда???»
Эйна наблюдала за гостем – за тем, кого она когда-то непринужденно звала «Айти». Да, когда-то звала, а вот теперь разглядывала, слегка удивляясь - ничего не осталось в этом человеке от прежнего Айти. Сказать ему про Иву? Сказать? Нет, все же, пожалуй, не стоит. Зачем это теперь?
- Айти, а у тебя есть семья?
- Нет, Эйна.
- Ты что, не был женат?
- Да нет, был, сестренка.
- И?... Прости. Она, наверное, умерла…
- Живехонька, поди. Я от нее сбежал спустя год после свадьбы.
- Как это - сбежал? Айти!
- Вот так вот, взял, и сбежал.
Эйна ни о чем больше не спрашивала, лишь улыбалась про себя. Сбежал! Нет, что-то в нем все же осталось от прежнего мальчишки! А он продолжал:
- Тогда, зимой, когда я уехал от вас,… помнишь?
- Помню, конечно, - прошептала она
- Тогда я сам не знал, куда мне ехать и чего я хочу. Служба при дворе мне опротивела. Я давно уже не видел родных. Вот так и получилось, что я свалился к своим, как снег на голову, мать чуть с ума не сошла от радости, а отец немедленно решил женить меня, чтобы я больше не пропадал из дому. Благо, у соседей дочек хватало.
- И что же, Айти? Ни одна из них тебе не подошла?
- Да нет, Эйна. Скорее – я им не подошел. Потому и сбежал.
- И чем же ты занимался все это время?
- Ах, сестренка! Всем! Спроси лучше – чем я не занимался!
- Нет, - она внезапно решилась, - нет, я спрошу другое. Что произошло тогда, зимой? Айти? Почему ты исчез так внезапно?
Хороший вопрос. Как же тебе все обьяснить-то, Эйна?

***

Подхозяйник – месяц длинный, трудный, хлопотный. Надо успеть и заготовить припасы к празднику, и прибрать весь дом, и принарядится самим. Все в этом месяце не знали покоя, будь то простые поселяне, или знатные господа, вот только хлопоты у всех были разными. Помню, при дворе мы, пажи Величества, весь месяц соревновались, кто же ярче всех вырядится на празднике Хозяина. Доходило до смешного – кое-кто пестротою напоминал собой клумбу и затмевал придворных дам. Подобного нарушителя ожидало суровое наказание: пристальное внимание почти всех записных дворцовых фавориток, каковое внимание приходилось усердно отрабатывать! Слава Хозяину, я всегда придерживался в одежде принципа умеренности…
Но в доме Ивы хлопоты в последний день подхозяйника почти прекратились. Все было сделано заранее – в кладовой ожидали своей очереди пойти под нож ряды домашних колбас и несколько закопченных окороков, на кухне сейчас неспешно и обстоятельно фаршировались тушки гусей, чтобы отправиться в печь, хлеб, пока еще в виде опары, пышно бродил и рвался на волю в широких кадках, да и дом уже давно был вымыт – вычищен сверху донизу. С утра мы с Эйной нанизывали на длинные нити яркие ягоды (заодно наелись этих ягод до оскомины на зубах), потом увили этими гирляндами входную дверь, потом Эйна ушла к себе – что-то там примерять к празднику, и лишь Ива все еще не присела с утра. Бегала по дому как заведенная, лихорадочно пытаясь переделать все, что задумано, а я, один, как сыч, сидел внизу и лишь водил глазами вслед ей. Наконец не выдержал, и, когда она на минутку приблизилась ко мне, ухватил ее за руку.
- Стой! Хлопотунья. Ты хоть чай сегодня пила?
- Ай, не помню! Пусти, Айти! Мне еще надо…
- Сесть тебе надо, уважаемая госпожа Ива, - я говорил нарочито вежливо, - сесть и чаю выпить. Иначе ночь Хозяина не выдержишь!
Ох! Ну и чертенята же прыгают в ее глазах!
- В каком смысле – не выдержу? Кто ж мне такую ночку-то обеспечит? – и уже в голос хохочет, и машет мне рукой – «шучу, мол!», и пытается бежать, но я крепко держу ее за руку, и тогда она затихает, послушно опускается в кресло и берет у меня из рук чашку чаю. Но сидит на самом краешке – вот-вот вскочит и убежит. Тогда я отбираю у нее чашку, решительно задвигаю ее внутрь глубокого кресла, а маленькие ее ножки кладу себе на колени - ну, просто, мне кажется, что так ей будет удобнее!
И она – не против.
Сидит, глотает горячий чай осторожно, и я вижу, как ее теплый розовый язычок скользит по краю обжигающей чашки, глаза слегка прикрыты от удовольствия, и она вздыхает легко и спокойно, едва заметно, но мягкая волна под ее рубашкой все равно поднимается вверх-вниз, и у меня начинают гореть ладони. Я сбрасываю с ее ног меховую домашнюю обувь и слегка, совсем чуть-чуть, массирую ей ступни, разминая пальцы ног. Тихо. Слава Хозяину, нет ни Дары, ни Эйны. Только мы.
- Ах, Айти,… - слышу я едва внятный шепот, - ну почему ты так поздно родился???
Голова моя еще соображает лихорадочно – не ослышался ли я? а тело уже рванулось к ней, руки развели ее бедра и я – на коленях, перед ней, сидящей в кресле, а ноги ее скрещены у меня за спиной – она сама их так! И между нашими губами – лишь сплетающееся дыхание!
Но ни капли не пролилось из горячей чашки. Она отставила ее осторожно, потом слегка, вроде полушутя, а вроде и серьезно, толкнула меня в лоб, заставляя разжать руки. Встала. И уже оттуда, сверху, погрозила мне пальцем и проговорила нарочито строго:
- Шалун… ах, шалун! Ладно, мне тут надо…
- Ива, погоди! – я почти умолял ее, - тебе ведь ничего такого не «надо». Ты просто убегаешь от меня. Почему?
- Но, Айти – я же тебе в матери гожусь…
- Но ты мне не мать, Ива!!!
Она вздохнула, кивнула головой.
- Да, не мать. Но есть еще кое-что, Айти!
- Что?
- Ты забыл, что я замужем?
- Извини, – я демонстративно развел руками, - как-то не заметил! Ну, и где он – твой мифический муж? Где он, особенно в такой день, когда все добрые мужья спешат домой?
Да, я хотел ее разозлить. Может быть, даже обидеть. Заставить кричать на меня! Вместо этого она – заплакала…
Часто – часто заморгали крапчатые глаза, заблестели, наливаясь влагой – вот-вот прольются обидой.
- Ива,… Ива, прости! Я не хотел! Ива…
Молчит. Не рыдает, не всхлипывает. Лишь слезы текут по щекам, и губы сжаты непримиримо, и сквозь горло, перехваченное рыданиями, с трудом пробиваются слова:
- Ты… судить…. что… знаешь…. не смеешь ты!
- Ива…
- Не смеешь! – повторила она яростно, уже овладевая собой. – Не думайте, господин Айтилиан Сассит ан Тургат, что лишь Ваш род знает, что такое честь!!!
И ушла – тонкая, как тростинка. Вся, с головы до пят, в своей растреклятой чести. Короны карратской на голове не хватает.
Вот и поговорили, называется…

В обед появились гости. Затопали на крыльце, оббивая с ног снег, отряхивая шубы и плащи, потом вошли внутрь, наполняя дом смехом и запахом зимы. Дородный пожилой мужчина; две девушки, возраста примерно Эйны и пару парней чуть младше меня. Ива преобразилась. Куда подевалась урожденная Сайвал ли Омиен? Степенная Ива Саннис, жена почтенного гурта, поднесла рюмочку с дороги «дорогому соседу», усадила его поближе к огню, улыбалась ему, и кивала его рассказам.
А на меня, сидящего тут же, рядом – ни взгляда.
Девчонки покрутились у огня, поприседали перед Ивой, отогрелись, разрумянились, постреляли в меня глазками и умчались вместе с Эйной наверх. И уже оттуда доносились взрывы их легкого смеха, и болтовня, похожая на чириканье канареек в тесной клетке. Парни – один сын приезжего, второй – гость семьи, тоже недолго задержались. Поднялись к девчонкам под благовидным предлогом. А толстяк никуда не собирался. Ему было хорошо. Теплый огонь рядом; рюмочка приятно греет нутро, и хорошенькая соседка внимательно слушает его речи – так, как жена уже давно не слушает! Ива, видя, что гость, хоть и говорил, что «заехал на минутку», никуда не собирается, приказала подавать обед.
Я скис.
За обедом говорили о всякой чепухе. Гость справился о здоровье почтенного гурта – Ива ответила, что давно нет от него вестей, и что она сама уж беспокоится.
- Ничего, - прогудел толстяк, - дай-то Хозяин, все будет хорошо! Вернется, и с барышом! Я, вот, помню,…..
И дальше – рассказ на полчаса. Ива вежливо кивает.
Вроде разговор стихать начал,… неужели?
Ага, как же.
- А я-то, соседка, кое-что удумал! – и делает хитрое лицо. Видала того парня, что приехал с нами?
- Да, сосед, обратила внимание. Славный парень.
- Приятель моего сына. Я справки навел – вроде человек не пустяшный. Вот, зазвал его в гости, у меня же две птицы на излете. А? Как думаешь, соседка? Может, и сладится?
- Отчего же и нет, сосед. Дочки у тебя красавицы!
- Вот, то-то и оно! А ну, как можно кого побогаче сыскать? Тут, главное, не прогадать…
- Тут главное, - не выдержал я, - у дочек-то самих спросить! Да и у парня не мешало бы!
Толстяк заморгал обиженно, я уж думал было, что сейчас скажет – «ну, молодежь пошла…». Но он лишь протянул:
- Да уж это само собой, сударь,… простите, не имею чести,… нешто мы – звери? Ведь свои же кровиночки! А если по сердцу – то почему бы нет? Ведь главное – чтобы по сердцу!
У меня даже дыхание перехватило, а Ива – та глаза опустила.
- Да, сударь. Простите меня. Вы правы, конечно, - ответствую ему, - главное – чтобы по сердцу. Вы тоже так думаете, госпожа Саннис? А, молчите. Значит, согласны с уважаемым господином, - простите, тоже не имею чести. Благодарю Вас, сударыня, за обед. Прошу меня извинить.
Встал – и вышел из-за стола. Ушел в конюшню, поглядел, как там мой Гном – ничего, сыт, доволен, и выглядит куда как лучше меня.
Тошно мне было.

Гости засобирались к себе лишь к вечеру. Я к тому времени достаточно промерз в конюшне, вернулся в дом, и застал там суету и активные сборы.
- К нам, к нам! – гудел толстяк, - все – к нам! То-то повеселимся! То-то встретим день Хозяина! Одевайтесь, девочки! И ты, муха, давай, наряжайся ! (это Эйне). Ребята, ну-ка, кликните там наши сани! Эх, и славный же нынче денек! А ты что же, соседушка?
- Нет, сосед. Я остаюсь.
- Что так? Поедем! Жена моя тебя наливкой угостит…
- Спасибо, да только негоже в такой день дом оставлять. Не к добру это.
- Да, верно,… ну, что ж! Приезжайте к нам, когда гурт Саннис вернется.
- Непременно. Эйна, ты готова?
- Да, да, уже! – и тут взгляд Эйны упал на меня, стоящего в стороне. – А ты, Айти? Ты что же?
Я молчал. Меня, собственно, как-то никто и не приглашал.
Эйна повернулась к девчонкам и подмигнула им.
- А давайте возьмем с собой нашего гостя!
- Да, да! – зачирикали те, довольные тем, что появиться еще один кавалер, - да, конечно! Па! Пригласи господина к нам!
Толстяк окинул меня взглядом, оценивая, наверное, - пустяшный я человек, или нет. Потом расплылся в улыбке:
- Конечно, милости просим, господин… э-э-э…
- Айтилиан, - представился я.
- Милости просим к нам! У нас весело будет!
Я глянул на Иву. А что-то она скажет?
- Конечно, поезжай, Айти, - спокойно произнесла она бесцветным голосом, - повеселись от души. Вся местная молодежь там соберется. Ведь нынче день Хозяина. Что ж тебе скучать здесь? Эйна, принеси ему плащ Курума, нынче морозно!
Вот, значит, как.
- Благодарю Вас за приглашение! – я был сама любезность, - Поеду, и с удовольствием!
Ива вышла нас проводить, и, пока мы размещались в санях, стояла тонким абрисом в проеме двери, так, что я, сидевший в последних санях спиной к вознице, хорошо ее видел. Чего у меня было больше в сердце – обиды, или желания остаться, - я не знаю. Сани тронулись, набирая скорость, заскрипели полозья, засмеялись молодые голоса, а маленькая фигурка там, в дверном проеме медленно, по косяку, сползла вниз, и застыла на пороге, сжавшись в комочек, – так, будто у нее больше не осталось сил ни на что.
И я не выдержал. На ближайшем повороте, когда сани слегка притормозили, скатился с них на обочину, встал, отряхнулся, как умкан, и зашагал назад.

Она сидела внизу, у камина, все так же сжавшись в комочек, как маленький побитый котенок. Одна в большом пустом доме. Да, я знал, что дом пуст – всех слуг она отпустила на праздники, остался лишь старик сторож, который сейчас мирно спал в своей каморке. «Плакала, наверное…» - подумал я, и, когда она повернулась ко мне удивленно, увидел, что – да, действительно плакала. Глаза покраснели и дорожки слез на щеках.
- Айти? Ты? – голос еще дрожит, - вернулся?
- Да, Ива. Разве я могу оставить тебя одну?
- Ах, Айти…
- Все, котенок. Я больше не позволю тебе плакать…
Осторожно – осторожно я сжимаю твое лицо в ладонях,… потом целую одну щеку, затем – другую, стирая следы слез, прижимаюсь губами ко лбу, вдыхая запах волос, и уже потом опускаюсь к ждущим меня губам…
Ты больше не отталкиваешь меня, Ива.
Ты отвечаешь на мои поцелуи – вначале робко, как девочка, потом все смелее. Мы оба начинаем терять голову, но, когда я пытаюсь снять с тебя рубашку, ты шепчешь мне в ухо:
- Не здесь, Айти…
Сердце мое выпрыгивает наружу от этого «не здесь», я хватаю тебя на руки – не так куртуазно, как носят на руках дам, а так, как нес бы я расшалившегося ребенка, и лечу с тобою наверх, и твержу про себя, по дороге, как заклятие: «Ива, Ива, Ива! Только не передумай! Не опомнись! Ива, Ива, Ива!!!»
Но там, наверху….
Ты и не думаешь «приходить в себя». Наоборот! Теперь уже ты жадно целуешь меня, целуешь так, что у меня темнеет в глазах и мир плывет вокруг. Ты сама стаскиваешь с меня рубашку, припадаешь ко мне, как маленькая шустрая змейка, наслаждаясь мной, моим телом – ну же, Ива, Ива, Ива!!! Я задыхаюсь от тебя. Я тону в тебе. И, - нет, нет, погоди, Ива, это сделаю я!
Да, Ива. Своих женщин я предпочитаю раздевать сам. Вот так вот. И незачем рвать твою рубашку, солнышко, она у тебя очень красивая! … очень,… но ты без нее куда как лучше,… Ива,…не спеши,... теперь я хочу насладиться тобой, моя сладкая, моя нежная, моя тающая в руках массака,…
О, Хозяин, – какая же ты красивая,… все,… Ива, я больше не могу,… иди же ко мне…

- Ма! Мам! Эйна! Дара! Да где вы все!!!...............

Резкий, звонкий, молодой мужской голос. Нетерпеливый и требовательный. Он разлетелся по дому, как взрыв, я вначале ничего не понял, а Ива буквально окаменела у меня в руках.
- Курум…. Сын! – и лихорадочно начала одеваться.
- Ива! – я рванулся к ней, уже понимая, что произошло непоправимое, но она протестующе выбросила мне навстречу руку:
- Нет! Жди.
И исчезла.

И началась мука.
Иву я хорошо видел сквозь приоткрытую дверь – внизу, у камина, за столом. Рядом сидел ее сын, уплетая за обе щеки все мамины вкусности. И болтал, болтал, болтал… наверное, собирался сразу пересказать матери все, что с ним произошло за последние три месяца. А Ива… она была ему рада. Очень. Она обнимала его, подсовывала всякие яства, не сводила с него глаз, и ни разу не глянула туда, наверх, где сходил с ума я…
- Ах, сынок! Как же я рада, что ты вернулся! А отец? Он где?
-Да ну, ма,… ты же его знаешь! Завтра, наверное, приедет! Они там с гуртами остались, обмыть барыш, а я – вот, домой помчался. Ну их. Я за тобой соскучился. А где Эйна?
- Гостит у соседей.
- Так ты одна в праздник, что-ли?
- Ну,… в общем, да, - неуверенно произнесла Ива.
- Вот здорово! Я, как знал, – спешил! Ну, теперь тебе не будет скучно!
Я застонал от злости и в который раз начал мерять шагами комнатушку.

Так. Все. Это все, Айти. Она не придет.
Да нет, придет! Она же сказала – жди!
Ива, Ива, Ива…

Прошел уже, наверное, не один час.
Курум все также болтал – теперь уже рассказывал матери о торговых делах, а я поневоле прислушивался:
- Ма, я и не думал, что отец такой хитрый! Ну, молодец! Что удумал!
- Ты о чем, сынок?
- Да ему надо было кое-что дать понять одному перекупщику, а сказать напрямую – никак нельзя: старая лиса не поверит. Так вот, он вроде вышел на минутку в другую комнату, и стал мне там якобы что-то говорить по секрету – но довольно громко, чтобы перекупщик все расслышал. А потом еще и говорит: это мол, очень секретно, никому не говори, а еще я письмо сейчас об этом составлю – отвезешь моим компаньонам. Пришлось мне даже смотаться в соседний город – но, зато, лис поверил, и уже на следующий день был у нас в руках!!! А? Лихо?
Да. Я согласен. Весьма лихо. Настолько лихо и очевидно, что я даже похолодел. Конечно – куда как просто вызвать к себе мальчишку, величественно вручить ему письмо, наговорив при этом кучу громогласных эпитетов. И знать при том, что хивасский шпион – где-то тут, рядом, все слышит, и немедленно все доложит хивасскому царьку в лучшем виде. А мальчишка пусть скачет, ломает себе шею, пусть хоть вообще сгинет в пути. Кому он нужен…. При дворе таких щенят – пруд пруди! Одним больше, одним меньше,… а Ива все сидит там, внизу и не спускает глаз с этого купчонка!!!
И завтра приедет ее муж.
И что?
Что ты вообще делаешь здесь, Айтилиан Сассит ан Тургат? Забыл, кто ты? Или ты до сих пор болен? Не смеши меня. Больные не прыгают через три ступеньки с дамой на руках!!!
Уезжай отсюда. Немедленно.
Но Ива!!!
Я скрипнул зубами. Что – Ива? Бред. Наваждение. Колдовство массачье. Помутнение в мозгах! Скажу еще грубее: застой крови в определенных органах от долгого лежания!!!
Да, именно так. Застой крови. Скука. Безделье. Жеребец ты, Айти, застоявшийся. И не скули! Что, неужели Ива – первая? Или, может, последняя твоя женщина? Да никоим образом. Будет у тебя еще таких Ив…
Да…. Я специально накручивал себя. Заводил. Может, потому, что уже понял – такого со мной еще не было. Такой полной, всепоглощающей зависимости от женщины, от ее слова, взгляда, дыхания,… от ее запаха, преследовавшего меня даже во сне,… от ее существования, в конце концов! Честно скажу – я испугался… потому и злился, и поносил себя всяческими словами, и принижал ее. Не прощу себе этого. Не прощу. Но это – помогло. Я взял себя в руки, и, поняв, что вот теперь, наконец-то, могу выйти, спокойно откланяться, поблагодарить хозяйку и уехать, - выглянул из комнаты.
Внизу никого не было.
Ну, да, пошла, наверное, любимому сыночку перинку взбивать. Ну, и к лучшему.
Я спустился вниз, прихватил лежащий на стуле теплый плащ ее сына, и вышел прочь. Даже не оглянулся.
Гном в теплой конюшне обрадовался мне, заржал, и я тоже ему был рад. Вот кто меня никогда не предаст! «Надо, скотинка…», - сказал я ему в теплое ухо, и мы оба растаяли в ночи.
Или – сбежали? Не знаю…

***


Утро настало тихое. Ветер кончился, и ничто больше не тревожило мир. Гость проснулся рано, но уж никак не раньше Эйны.
- Как отдохнул, Айти? – спросила она.
- Спасибо, Эйна. Хорошо. А что, сынишка твой еще спит?
- Да, спит. А что?
- Да так. Ты говорила, что он может проводить меня к Иве – кстати, он очень на нее похож, Эйна……
- Да, я знаю. Те же глаза и рыжеватые волосы Сайвалов. А, знаешь, Айти – пусть себе спит, - она вытерла руки и набросила на плечи шаль, - здесь ведь недалеко. Пойдем, я сама тебя провожу.
Он вывел свою лошадь, и они вдвоем зашагали к лесу.

Утром в лесу было совсем не так зловеще, как вчера – тихо, и солнце уже пробивается сквозь кружево свежих березовых ветвей. Эйна показала ему небольшой холмик у двух берез, сказала лишь:
- Там.
И деликатно осталась на месте, когда он шагнул вперед - к той, о ком помнил все эти годы. И терзалась, стоя на месте, глядя, как он присел на траву, и, похоже, что-то тихо говорил, - себе, а может, той, что уже вряд ли могла слышать его. « Сказать? – все колебалась она, - надо ли? Надо! Скажу! Иначе потом всю жизнь жалеть буду!» Она подошла ближе, обняла его рукой, как когда-то, присела рядом.
- Айти, - начала она, - я не все тебе вчера рассказала. Об Иве. Она умерла зимой, проболев месяца два, после того, как осенью съездила в город и попала в сильную непогоду. Я отговаривала ее, просила не ехать, но разве ж ее удержишь! Она вспыхнула, как пламя, услыхав от соседей, что в городе, в гостинице, помирает один проезжающий - молодой и знатный господин. Не слушала меня. Никого не слушала. Ринулась в ночь, а ведь дело шло к непогоде…. И впрямь, стоило ей уехать – хлынул ливень, и, наверное, она вымокла насквозь, и замерзла – что ей стоило замерзнуть-то, такой крохе?
- Да, крохе… она была такая,… малышка,…- последнее слово он прошептал так тихо, что их не расслышала даже Эйна. Свежая трава на могиле переливалась изумрудом в глазах. А Эйна, вздохнув, продолжала:
- Нет, я понимаю, - когда Ива мчалась туда, в город, где надеялась найти того… (она слегка запнулась), найти того, кого она уже нашла однажды, она, конечно, ничего не чувствовала – ни холода, ни ветра. Я будто вижу ее - летит сквозь дождь, вся горит, все нипочем, и лишь коня своего погоняет! Но вот там, в городе… узнав, что этот господин уже помер, и увидав его – совершенно незнакомого ей человека, - вот там-то ей и стало худо. Тогда и кончились ее силы. Домой она добралась уже совсем больная, провалялась неделю в горячке. Потом вроде поправилась. Начала вставать,… но по дому бродила как сумрак. Она больше ничего не хотела. И начала очень быстро стареть – буквально с каждым днем. Так, будто в ней закончилось что-то, что давало ей силы жить и быть такой, какой ты ее знал. Откуда-то появились тонкие морщины,… они поползли по ее щекам, подбираясь к глазам, а сами глаза с каждым днем теряли свой цвет, и ее длинная и стройная шея высыхала, становясь все более похожей на шею ящерицы…
Эйна вдруг всхлипнула, и сразу зажала себе рот рукой, пряча задрожавшие губы. Нет, не стоит. Не надо плакать при нем. Потом, когда он уедет, она еще раз вспомнит мать, и еще раз заплачет – не о ней, не о нем, и не о себе. Заплачет, потому что она – женщина, и так ей легче всего успокоить боль в сердце…
- Эйна, - спросил он тихо, - сколько ей было, когда она умерла?
- Сорок два….
Тишина повисла меж ними и, наконец, он сказал:
- Эйна, мне уже почти пятьдесят. Я сейчас – наконец-то! – старше ее…
Она замерла, будто на нее плеснули кипятку, прикусывая губу, чтобы не разрыдаться. Потом пробормотала:
- О Фаэрна, богиня судьбы, будь милостива к нам! Воистину, твоя кара – самая тяжкая!
И потянулась к тому, кого когда-то считала своим другом, потянулась рукой, нашла его ладонь, переплела пальцы. Почувствовала ответное пожатие. Потом он встал. Обнял ее. Сказал: «Прощай, сестренка…», и она поняла, что больше его не увидит.
Вскоре они оба – и всадник, и лошадь – скрылись за деревьями.
А Эйна все стояла, кусая губы, и шептала про себя:
«О Фаэрна, ты, всемогущая, жизни наши в руках своих держащая! Молю тебя смиренно, Великая! Не карай детей моих! Пошли им любовь к равным!»

Сказать, что понравилось, это значит ничего не сказать. Описать лучше человеческие чувства тяжело. И от накала этих эмоций аж искрит. Вот здесь, в другой теме Camil цитировал Фолкнера (пусть Camil меня простит, но я его цитату перенесу сюда): "Молодые писатели наших дней - мужчины и женщины -отвернулись от проблем человеческого сердца, находящегося в конфликте с самим собой, - а только этот конфликт может породить хорошую литературу, ибо ничего иное не стоит описания, не стоит мук и пота" Вот в этом рассказе как раз и описывается такая проблема. И раскрыл ее автор великолепно. Спасибо!

Красивая и грустная история. Язык хороший, атмосфера чувствуется, характеры видны. Причем рисуются они иногда такими окольными как бы черточками:

От государственных дел у него болела голова

- бедный король, весь в трудах, аки пчела... а на столе-то чарки, графинчики и соленые огурчики! И вот уже ясно виден этот мальчик, искренне сочувствующий "утомленному делами" монарху.
И нелинейный, с "флэшбэками", сюжет построен умело. И эмоционально, но без перехлеста. В общем, автору спасибо)))

Парочка мелочей только.

- А давно?
- А,… вторая неделя пошла!

Где я? Кто меня приютил и лечил все это время?

Перед этим уже было сказано, и какой день на дворе (посчитать недолго), и что он в доме гурта Санниса. Зачем еще раз эти вопросы? Разве что соображает он еще туго?

- Айти? – выдохнула она, не веря себе, - это ты? - глядя, как он останавливает лошадь и наклоняется к ней.

Как-то неуклюже построена фраза. По-моему, лучше "Айти, это ты" объединить; или вторую часть фразы изменить.

полетел в ночь, торопясь, сам не знамо куда, и зачем,

Почему "незнамо куда и зачем"? Ясно же - с королевским письмом.

когда Ива мчалась туда, в город, где надеялась найти того… (она слегка запнулась), найти того, кого она уже нашла однажды, она, конечно, ничего не чувствовала – ни холода, ни ветра. Я будто вижу ее - летит сквозь дождь, вся горит, все нипочем, и лишь коня своего погоняет! Но вот там, в городе… узнав, что этот господин уже помер, и увидав его – совершенно незнакомого ей человека, - вот там-то ей и стало худо. Тогда и кончились ее силы. Домой она добралась уже совсем больная, провалялась неделю в горячке. Потом вроде поправилась. Начала вставать,… но по дому бродила как сумрак. Она больше ничего не хотела. И начала очень быстро стареть – буквально с каждым днем. Так, будто в ней закончилось что-то, что давало ей силы жить и быть такой, какой ты ее знал. Откуда-то появились тонкие морщины,… они поползли по ее щекам, подбираясь к глазам, а сами глаза с каждым днем теряли свой цвет, и ее длинная и стройная шея высыхала, становясь все более похожей на шею ящерицы…

Это красиво, но слишком литературно для рассказа Эйны. От третьего лица - всё прекрасно. Но от первого... И еще: "узнав, что этот господин уже помер... там-то ей и стало худо" - ошибка в употреблении деепричастия Оно обязательно относится к подлежащему - а подлежащего-то и нет. Тогда уж "когда она узнала". Или - "узнав, что... она..."

господина не только тебе, но и отцу твоему, и матери твоей, почтенной Лиллы

Господина - кому. То есть - Лилле. А если хотите "чьего господина", тогда "отца твоего".

Сон, или забытье

В данном случае запятая меняет смысл. Если ее нет - это противопоставление: бегемот или корова. А если есть - синоним: бегемот, или гиппопотам.

Вот. И спасибо еще раз, читала с удовольствием.

рассказ 8.
массака

небо расцветилось розовым цветом, будто столичная барышня примеряет новый наряд.

окончания не согласованы.

И, как брошь на молодой груди

очень странная аналогия. молодая грудь придает излишний эротизм, а как небо можно сравнить с грудью... я, честно, не знаю

«Если хочешь точно знать, высохло ли белье, - говорила Ива, - прикоснись губами. Руки могут быть влажными. Или чересчур сухими. Губы – не солгут».

как все сложно. нельзя ли руки вытереть?

Она сразу заметила чужака, насторожилась, но не бросилась в дом. Сейчас на дорогах стало поспокойнее, и редко кто промышлял нынче таким неверным ремеслом – разбоем. И потом, тут ведь была глушь, по всем меркам. Что разбойникам искать в глуши?
Короче, Эйна осталась на месте.

единожды пуганый все время стережется. даром старики-ветераны до конца жизни заначки с едой держали?

Стих кашель ее мужа – как его, кстати? – а, не помню….

хм....

шкурка кота с распростертыми крыльями

крылатый кот?

Мне нравиться!!!

без "ь" и поменьше бы восклицательных.

«О! Супер! Как давно я не находилась в положении перпендикулярно!»

по тексту много лишний вкраплений модерновых словечек.

Плюс – и минус!

вот, снова.

положительные качества рассказа:
1)хорошая композиция.
2)мир не без оригинальности, не стандартное средневековье.
3)приятная атмосфера и хорошие эмоции.

отрицательные:
1)требуется больше шлифовать стиль. он не очень ровный, местами попадаются не удачные метафоры.
2)страдает описательная часть. обстановка практически не видна, равно как одежда и пейзажи героев.
3)некоторые характеры страдают тусклостью король, к примеру.

оцениваю в 7\10.
семь из десяти.

и название у "массаки" не удачное.
слово неблагозвучное, не красивое. не всякий его запомнит с первого раза.
имхо, называть произведения эдакими иностранными словами - вообще не хорошо.

Шалдорн Кардихат писал(а):положительные качества рассказа:
1)хорошая композиция.
2)мир не без оригинальности, не стандартное средневековье.

Право слово, лучше бы автор добросовестно передрал стандартное средневековье!
А сейчас получилось эклектичное механическое соединение самых разных эпох, которые сочетаться друг с другом не могут по определению.

И дело даже не в "плюсах-минусах", "копейках" или путанице в "мечах-шпагах"(хотя таких ляпов можно найти достаточно).

Дело еще и в грубом смешении "раннего" и "позднего" средневековья в психологии героев.

Да и сама история с подставой выглядит крайне неправдоподобно - хивасцы должны быть уж совсем наивными простаками, чтобы купиться на такое.
Вот если бы ГГ поручили бы везти тайные инструкции для маршала, то еще куда ни шло.

И еще один очень большой минус рассказа - автор очень сильно злоупотребляет местоимениями. Я-мне-она-ей-им чуть ли не в каждой строчке

Атмосферно, хотя, действительно, есть , имхо, некоторый перебор в "местном" колорите. Один подхозяйник чего стоит! Я о него спотыкался всякий раз. Ну, эти ляпы с оружием, деньгами и прочими деталями. Все это, конечно, исправимо и, после исправления, не нарушит сюжет. То бишь, рассказ жив и требует лишь хорошей полировки.

Искусство тем-то и берет,
Что только уточняет, а не врет,
Поскольку, основной его закон,
Бесспорно, независимость деталей.

И. Бродский

Вот и займитесь деталями, уважаемый автор.

Автор, спасибо.
При не самой большой оригинальности сюжета, в этом рассказе порадовало качество исполнения. Описания взаимоотношений Айти и Ивы получились яркими и живыми.
Мне больше приглянулась та часть рассказа, в которой речь ведётся от первого лица. Она получилась более живой, интересной. А вот вставки от третьего лица, на мой взгляд, слишком сильно выбивались из общего настроения. Особенно в первой половине рассказа. Грубо говоря, они были слишком непонятны и затянуты, чтобы сохранять интерес на прежнем уровне. Исключение - финал рассказа.
Понравилось, как был обыгран ход с королевским поручением. Свежо получилось.
Особых смысловых или грамматических придирок не имею (опечаток было мало, и они в глаза не бросались)
Хотя про бельё и губы немного смутило...
В-целом, от работы осталось весьма неплохое впечатление, но, если честно, меня не очень зацепило. Не знаю, почему.

Спасибо всем вам, дорогие читатели и критики!
Автор безмерно рад что его писательство понравилось вам хотя бы чуть. Потому что автор сие писал довольно давно, когда сам себя Автором не считал, и писал, потому что страдал синдромом "не могу молчать".
Автор, увы, до сих пор любит свои каракули, и поэтому, перечитывая написанное перед выкладкой сюда, огрехов не нашел. Но что с него взять - "Автор"!
А вы - нашли. И за это вам большое спасибо! Не буду врать, вряд ли я их учту, потому что перерабатывать историю не планирую. Смысл? Написать очередную "лавстори"? Их в инете пруд пруди...
Но все же словеса мои прочитали, и даже кое-кому понравилось. Спасибо! Спасибо читавшим страдальцам, спасибо дону Кристобалю. Не будь этого конкурса, вряд ли бы я, Автор, осмелился сие обнародовать.
И да пребудет со всеми нами Сила.

Дочитал.
Хороший стиль, удачно расставлены события сюжета, довольно любопытно, но не захватывает на 100%

У меня сложилось такое же ощущение, какое бывает со мной во время походов по магазинам. Иду себе и тут вижу боковым зрением красивую женщину. Глядь на нее, а это просто манекен... А я не очень интересуюсь искусственными женщинами.

И с вашим рассказом что-то подобное. Вроде все красиво, и конфликт в нем не пустой, но какой-то он неправильный. Смотришь, и понимаешь, что взятая за основу проблема не настолько натуральная, чтобы увлечься ею полностью.

Спасибо вам за рассказ

Мне понравилось. Да, шлифовать, да убрать личностные...
Да, переделать пару десятков предложений. Но это ерунда, как и летающие коты, "бобики" и прочее. Хотя Бобик довольно атмосферный перс. Дом описан скудно? Да Бога ради. Главное в этом произведении не дом, не улица, не Советский... ой, что это я?.. Короче, атмосфера тут не на первом месте. А люди. ВОТ! Люди получились четкие, живые. Парень соответствует возрасту, равно как и остальные персонажи. Да завтра хоть перенеси их в космос, дай в руки по излучателю и отправь на войну с какими-нибудь ящерами - все равно. Люди сыграли, чувства сыграли. Остальное - мишура, которая убирается аж бегом.
Несмотря на немного мутное начало, дальше пошло живее и живее, пока не полетело и не оборвалось с приходом сына. Я уж было приготовился к последующей скуке в виде стандартного повествования в стиле:
"он вышел, оскорбленный, на лестницу, сын ревниво спросил: "Мама, кто это?!". Потом драка, Санта-Барбара и все умирают. Сын от шпаги, она от разрываемого на части сердца... А он жив, злодей!"
И тут автор показал героя мужиком,, который тихонько самоустранился. Правда тут уже любовь случилась и женщина его... дальше нет смысла пересказывать текст сызнова. Все понятно.
Хороший рассказ, скажу стандартно - можно и дальше развить...
Вычитать надо, в остальном - зачет.
Коллега, нужна будет вычитка - обращайтесь.
Успехов!

Этот рассказ захватил с беглого взгляда.
Не спорю, в тексте встречаются огрехи, но на них почти не обращаешь внимания. Действие, эмоции героев занимают все мысли.
Удивительно изящно вырисовываются персонажи, очень часто их "делают" самые незначительные детали.
Получилось ярко, образно, эмоционально.
Спасибо!

Говорю сразу; я женщина... и оцениваю как типичная женщена. Чувствами. Рассказ этот - о чувствах. Причем красивый рассказ. А красоота - это вещь не односторонняя. И далеко не всегда милая и пушистая Я это к тому, что здесь много грусти... связи и в то же время дикой неповторимости, ценности каждого момента... Понимать это, как водится, герои начинают, когда эти самые моменты оказываются в прошлом.
Я в некотором роде историк. Но подмечать исторические нестыковки не люблю Если вещь интересная и не претендующая на научность - черт с ними, с нестыковками. А если кроме них глазу зацепиться не за что - я такое просто читать не буду, и всё
Поставила на первое место в конкурсе - за волну грусти после прочтения ну что поделаешь... На первом месте чувства! А остальное по дороге насобирать можно