Сказка про Любаву, дочь боярскую
Плещутся в ледяных гранях огненные всполохи. Скрипят ржавые цепи – качается на них ларец хрустальный. Гуляет под потолком эхо слов:
- Ох, горюшко-горюшко! Делать-то что? Да как же ты ирода этого клятого в дом пустил? Кому поверил?! - заламывает руки женщина с льняными волосами. От виска прядь тонкая темная тянется. Не молодица, но и не старуха. Лицо гладкое, жесткое, скулы широкие, как у каменных идолищ, богинь забытых. Пальцы крепкие, вязью рун ведовских украшены.
- Друга старого, чаял, впускаю. А вышло - змея подколодного пригрел. Да будет вам, матушка, так убиваться. Думать надо, как из ловушки выкарабкаться, - худ и высок ее собеседник. Гуляют холодные, синеватые отблески в волосах цвета воронова крыла. Вытянутое, костистое лицо спокойно, лишь уголок рта чуть кривится.
Женщина руку к ларцу протягивает - душераздирающе скрипят цепи.
- Не выйдет, - едва слышно говорит она. - Так и будем сидеть до скончания веков в этом замке.
- Экое у вас сегодня настроение заунывное. До скончания веков не просидим. Гораздо раньше игла эта из меня все силы вытянет. Вот тогда он и придет по наши души.
- Утешил!
- Все не так уж и плохо. Колдовство черное, что не выпускает нас из замка, на игле этой держится, - прохаживается вокруг ларца черноволосый, цепи в ответ страдальчески дребезжат. Сквозь прозрачные грани видно дымчатое яйцо, а в нем - светящаяся игла.
- Насмехается змеище! - качает головой женщина. - Иголка-то у нас, да перерубить ее можно только мечом-кладенцом. А меч где взять? Нам из замка не выйти. Кто кладенец добудет? Абы кто не справится, только богатырь.
- Простая это задачка, - отмахивается сын. - Иголка есть. Меч известно где. Нужен только богатырь - меч добыть! А как добудет - сам сюда прибежит. Из замка выйти нельзя, а войти может кто угодно.
- И с чего это богатырь сюда с мечом придет нас спасать? Сам подумай, кто тебя выручать пойдет? Забыл, что ты здесь чужак, не лучше хиновца? А уж слава у тебя! И называют под стать – Аредом Черным Колдуном, да еще магьяром Черномором!
- Не велика беда, что враги брешут. Боятся, значит. Вас, матушка тоже не больно-то любят: Ягой, ведьмой нечистой прозвали. Детей вами пугают.
- Так я тебе о том и толкую. Вот прийти и голову нам с плеч - это завсегда пожалуйста. А вызволять - есть квас да не про нас! - хмыкает Яга.
- Ну, голову с плеч - это у богатырей кишка тонка, - кривится Черномор. - Меня спасать не надо - я с богатырем меняться буду. А придет он сюда, как рыба на наживку.
- На какую?
- Да на любого приманка найдется. Пойдемте лучше отсюда. Что даром об ларец глаза мозолить? Возьмем блюдечко с голубой каемочкой, яблочко катать будем - богатыря ловить, как сома на ворону дохлую! - колдун руку матери подает да и уводит ее подальше от ларца.
- Ой, добром не кончится! Да боле делать нечего, - качает головой Яга, обернувшись к узкому окну. - Угомони ты пса своего! Воет под воротами, словно по покойнику. И без него тошно.
- Ко мне просится Серый.
- Так впусти его, сил нет вой этот слушать.
- Э нет! Он мне еще пока за воротами нужен.
***
Мне ли плакать? Одна я у батюшки, Путяты Ворона, дочка любимая! Ни в чем мне отказу не было. Приданого - сундуки ломятся. В ларце заветном перлы, яхонты переливаются. Все знают: не поскупится боярин посагом за дочь свою. Рукава сорочиц моих длинные, золотом шитые, как водится. Да спустя рукава я не сижу - не заведено у нас так, чтоб девка, хоть боярышня, хоть чернавка, без дела сидела. Все хозяйство на мне: хорошая хозяйка, чтобы с челядью управиться, хляди домашней и скотине толк дать, должна все сама уметь руками делать - и прясть, и шить, и пироги печь. Не стыдно будет батюшке меня замуж выдавать.
Знала я, что не век мне в тереме своем жить, но чаяла еще лето за батюшкиной пазухой отсидеться.
Да не вышло.
Мы, Вороны, бояре панцирные, верой и правдой князю на полуденном порубежье служим, жизни своей не жалея. Так что ушел мой батюшка на брань, а обратно его уже на телеге привезли. Чуть живого. А вслед за телегой во двор и горюшко мое въехало. На буланом коне богатырском, в кольчуге, да при мече. Косая сажень в плечах. Кудри русые. Богатырь, волостель княжеский Власт по прозвищу Урманин.
- Хороша у тебя дочка, боярин! - усмехнулся так, по-хозяйски, окинув меня взглядом. Словно кобылу на торгах выбирал. - Не продешевил я, когда тебя из хиновского плена спасал.
Может, и хорош Власт. Может, и сохнут по нему боярышни в стольном граде. Может, это я, убогая, счастья своего не понимаю. Только смотрю я на богатыря снизу вверх, и тошно мне. Руки у него здоровенные, загребущие. Глаза у Урманина лазурные. Стылые, как зимнее небо в месяце просинце. Смотрит с прищуром, как гости не глядят: будто глазами ощупывает и двор, и терем, и частокол, и коней, и девок. И меня. Даже купцы так не глядят. Только хиновец гладный, захватчик лютый.
Отступила я на шаг. А батюшка и говорит:
- Кланяйся, Любава, гостю дорогому, моему спасителю, жениху своему.
Кланяюсь - я батюшке перечить не приучена. Ему, наверно, видней, за кого мне лучше замуж идти.
Повела гостя в терем, как водится, потчевать медами да разносолами. А как исполнила все свои хозяйские обязанности - снова поклонилась, да и ушла к себе в горницу. Заперлась, Малушку-чернавку за порог выставила: наедине подумать охота. Чернавка у порога горницы спать и пристроилась.
А мне не спится; месяц в окошко светит, думы в голове беспросветные, как омуты темные. Слышу за дверью шум, вот и вышла поглядеть. А там Урманин Малушку за косу ухватил, к сундуку прижал. Вырывается чернавка, да куда ей! Дверь стукнула, Власт девку отпустил.
Вскочила, попятилась Малушка, об порожек споткнулась и задом на пол плюхнулась, в ноги мне спиной уперлась. Глянула я на чернавку, глаза на Власта подняла. А глаза у него синие, холодные. Как отсвет на мече буланом.
- Что ж ты, - говорю, - Власт Гардинович, на женскую половину раньше времени пришел? Не муж ты мне еще - жених. Покуда я тут хозяйка. Ты почто ж добро мое портить надумал?
- Покуда ты хозяйка. А добро у мужа и жены общее. Ну, ничего, - говорит, - я подожду. Недолго осталось.
И ушел.
А я стоять осталась. Малушка поскуливает тихо, ноги мои обняв. Я б тоже заскулила, да негоже боярской дочке плакать. А больше делать нечего. Не из робкого я десятка: о прошлом годе вон лису бешеную, что во двор забежала, на вилы сама подняла. А как разбойные людишки, пока батюшки с дружиной не было, на терем полезли - ничего, оборону держали, пока подмога не подоспела. Но тут не зверь бешеный и не тать с большого шляха. Против волостеля княжеского да против воли батюшкиной не пойти мне.
И все же поутру пошла я к отцу:
- Не губи, батюшка! Не люб мне Власт.
- Я слово дал, Любава, боярское. Он спас меня. И еще, - голос у батюшки был надтреснутый, рвал мне сердце на части, - чую, не подняться мне уж, дитятко. На кого останешься? Кто защитит? А Власт - даром что чужак, из тех, что к нам из-за моря понаехали, да тех чужаков князья зовут дела свои решать. И наш князь тоже их привечает, милостью дарует. За Властом будешь, как за каменной стеной. Богат он, удал, молод, князь его любит. Что тебе еще требуется? Стерпится – слюбится. Не перечь мне. Может, это моя последняя воля.
***
Трещат поленья в печи. Сидят Черномор с матушкой за столом дубовым.
- Чего в миске ковыряешься? С голоду помереть надумал? - буркнула Яга.
- Скорей уж от несварения. Похлебку есть еще можно. А вот это, - Черномор ткнул в коричневые кругляши на блюде, - не ватрушки, матушка. Это что угодно, но не ватрушки!
- Ишь какой, переборчивый! Ну так женился бы. Пусть тебе жена ватрушки печет!
- Вам же ни одна моя невеста не мила была. Всех распугали!
- Сам распугал, - надулась Яга, - а мать во всем виновата. Из-за тебя сидим тут одни, без слуг. А я не привыкла вести хозяйство сама.
- Ну, да! Вам бы покомандовать кем – это вы хорошо умеете. Будет уж препираться. Давайте лучше яблочко крутить.
Катится по блюдечку румяное яблочко. Сменяются одна за другой картинки.
- Стой! – приказал Черномор. Яблочко дрогнуло и остановилось. На берегу речки богатырь девицу обнимает, голубит.
- Вот он, наш богатырь.
- А ничего такой. Статный, - одобрила Яга. – Только как мы его заставим делать то, что надо?
- Да легче легкого!
***
Вышла я, как батюшка велел, Власта проводить. Ехать ему нужно: дела княжеские. Да обещал вернуться через три денька - к свадьбе.
Притянул меня к себе Власт, пониже спины похлопал, как кобылу по крупу. Косу мою в пальцах сжал, словно примериваясь, как ее тоже половчей на руку намотать. Улыбнулся сыто.
Картинка со стороны, может и трогательная: жених с невестой милуются. А у меня внутри все так и оборвалось. Только что делать? И я жениху в ответ улыбаюсь. Тут Власт меня на прощание приобнял так, что ребра хрустнули. Пискнула я, а он решил, что мне нравится, и полез целоваться. А потом на коня вскочил:
- Ну, жди, Любашка. Скоро уж не так приголублю.
Достала я платочек, вроде как жениху вслед помахать. А самой губы вытереть охота. Как мне жить?! Тут жизни-то лишь три дня до свадьбы осталось. И плакать без толку. Обмахнула я сухие глаза, скомкала платок и кинула его прямо в реку. И самой, что ли, туда же?
***
- А вот и наживка наша, - довольно усмехнулся Черномор, вытягивая из блюдца мокрый платок. - Недаром я Серого за воротами держал. Сейчас отправлю - пусть тащит богатырскую зазнобу. А вслед за иголкой и нитка потянется. Такой узор вышьем, как нам надо.
- Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, - буркнула Яга.
Вышел Черномор во двор, к решетке, что дорогу из замка перекрывает. По прутьям гуляют огоньки колдовские - только тронь их, худо будет. Сквозь решетку можно лишь руку осторожно просунуть. Серый прыгает, лает, хвостом пыль метет. На решетку уже не бросается - научен горьким опытом.
- Выручай, дружок мой верный! Ищи хозяйку этого платка! - осторожно протянул Черномор руку сквозь вязь чародейской преграды.
Серый облизал хозяйские пальцы и заскулил. Колдун почесал пальцем мохнатую переносицу - пес завилял хвостом, припал на передние лапы. Белая тряпочка упала в пыль с другой стороны решетки. Зверь обнюхал ее и снова потянулся мордой к хозяйской руке:
- Ну, Серый, не подведи! На тебя вся надежда. Ищи! Да принеси!
***
Пошла я на конюшню, кобылу седлать велела. Проедусь по бережку - может, ветер степной мысли унылые из головы прогонит.
- Одну Дымку седлать?! - удивился конюх. - Да как же так, боярышня! Самой ехать - ишь чего удумали! Гридней возьмите с собой. Не ровен час, кого повстречаете.
- Седлай, Ратиша, - велела. - Знаю, что делаю. Не нужны мне гридни.
- Прознает батюшка Ворон - шкуру с меня спустит.
- А ты не говори никому. И я не скажу. Пожалей меня, Ратиша. Скоро никто жалеть меня не будет.
Бойко идет Дымка легконогая, ветер свистит. Небо высокое, прозрачное, река на порогах ревет.
Мшелый камень на распутье, глядит в три стороны стертыми ликами. По какой дороге ехать, чтобы счастье найти, скажи мне, идол немой тмутараканский! Али нет его на белом свете вовсе?
И тут из-за камня на дорогу вышел волк. Серый, здоровенный, головой кобыле по плечо. Как из страшной сказки, что старая нянька моя любила рассказывать. Лапы расставил, шерсть вздыбил, рычит. Дымка заржала испуганно, на дыбы встала. Волк прыгнул. А дальше все у меня в голове закрутилось, маревом подернулось и в темноту кануло.
***
Очнулась я – сижу на полу в чужой кухне, в голове гудит.
Осмотрелась. Ничего хорошего не увидела. Волк клятый, что меня уволок, в дверях зубы щерит - не сбежать. А посреди кухни женщина стоит. Не молодая, не старая. Волосы то ли седые, то ли белые, а от виска прядь темная тянется. Стоит, на меня глаза выпучив. А глаза у нее нехорошие: очень светлые, рыбьи глаза. Как у всех чудей полунощных. Бают люди, нет страшней ведём, чем чуди. Ой-ёй-юшки, так вот к кому меня волк приволок!
- Баба Яга!
- Кому баба Яга, а кому и Ягмина Дайвишна! – рявкнула ведьма. – На себя посмотри, шишига нечесаная. А ну брысь с моей кухни, а то водой окачу!
Чего про бабу Ягу только не рассказывают, каких колдовских пакостей она не выделывала! И детей в печке пекла, и, страшно сказать, самого князя чуть со свету не сжила. Это, небось, от колдовства у нее так глаза-то вылиняли! Ничего, Любаву, дочь Ворона, так запросто не съешь! Хотела сначала из сапожка кинжальчик достать, подарок батюшкин. Да подумала, что не поможет. Что кинжал супротив ведьмы и волка? А Яга мне кричит:
- Вот, погоди, сейчас сын мой придет – в пыль тебя развеет!
Ах, развеет?! Подскочила я. Волк зарычал. На столе плошка с перцем жгучим, толченым. Я ту плошку в волка и метнула. Все, волк не боец – лапами морду скребет, перец из носа выковырять пытается, скулит жалостливо. Осталась только баба Яга. Подавишься, чудь рыбоглазая!
Я - за ухват, она - за метелку. Только пыль, мука и ругань под потолок взметнулись. А черепки битые на пол посыпались.
Чем бы оно закончилось, не знаю: Яга, по всему видно, не из боязливых, да и я не лыком шита. Только тут дверь на кухню открылась. В пылу боя мы и не увидели - зато услышали:
- Прекратить! – рявкнул вошедший. Хорошо так рявкнул – волк присел и уши прижал. Яга рот закрыла. Я б попятилась, да некуда – за спиной стена.
- Что это вы тут устроили? – спрашивает он. Сквозь мучную пыль мне его видно плохо. Чернявый, высокий, худой.
- Одного горя было мало, так ты новое приволок, - кричит Яга, а сама за спину ему шасть! И волк туда же. - Не жалеешь ты мать! Всякую пакость в дом тянешь!
- Вот сейчас будет тебе, мерзавка. Сын мой пришел! - это она уже мне.
Страшно; но пропадать - так хоть не задаром. Горшком глиняным я в него запустила:
- Не подходи! Это тебе не детишек малых кушать! Гляди, как бы костями моими не подавиться, - и крынку вслед метнула. Уклонился он, осколки на Ягу посыпались, волку отбитым горлышком досталось.
- Да что за чушь ты несешь! Никто тебя есть не собирался! И убивать тебя никто не будет. Угомонись.
- Значит, на честь мою девичью покушаешься? - взвизгнула я и ухват половчей перехватила. Махнул он рукой - мука на раз осела. Окинул меня взглядом:
- На что покушаюсь? - переспросил. - Что-то не тянет меня.
Ни капельки я ему не поверила, ухватом в его сторону ткнула.
- Всё! - решил он. - Лучше б всего ведром воды из колодца окатить, чтобы охолонула. Но ты ж моя гостья, неудобно как-то. Так что ты, гостья дорогая, тут посиди, остынь. После поговорим.
Ушел и дверь закрыл. Матушку свою, змею ядовитую, и волка бешеного с собой прихватил. Поле боя, то бишь кухня, осталась за мной.
***
- Может, хоть поленом подопрем? - спросила Яга, с ненавистью глядя на кухонную дверь.
- Матушка! Ну что вы? Это ж всего-навсего девица, - легкомысленно махнул рукой Черномор и отпихнул от себя Серого: тот об хозяйские ноги терся, на сострадание надеялся.
- Да?! А я сослепу решила, что кикимора!
- Да ладно вам. Вы ее еще в подвал посадить предложите, - пожал плечами сын.
- Я бы ее сразу в колодец сбросила, - отрезала Яга.
- Не забывайте про приманку на сома, - шепнул Черномор, оглядываясь на кухню. Потоптался немного и пошел прочь.
- Даже ворона дохлая выглядит лучше, - плюнула ведьма и пошла вслед.
***
Не знаю, как кому, а мне, если испереживалась, нет другого спасения, как руками что-то делать. Тогда я успокаиваюсь. Хорошо прибираться - тогда вокруг тебя порядок образуется, и в голове тоже все по полочкам раскладывается. Так что я сначала всплакнула немного, а потом встала, косу переплела и порядок наводить начала. На этой кухне работы был непочатый край, поле непаханое. Пока я всю посуду перемыла, столы поотскребала, пол вымела – проголодалась. Попробовала я укусить то, что на блюде чудом, после нашей с Ягой драки, уцелело. По виду оно слегка ватрушки напоминало. Только это были не ватрушки. Вот что угодно, но не ватрушки! Пожевала я и выплюнула. А есть-то хочется все больше. И припасов навалом. Так что я еще маленько поуспокаивалась: борща сварила, настоящих ватрушек напекла. Само собой, поела хорошенько – от страха тоже неплохо помогает. И сморило меня.
Проснулась от того, что кто-то на меня смотрит. Голову вскинула - сидит за столом напротив сынок Яги. Волос черен, как вороново крыло, глаза тоже темные. Лицо все словно из острых углов сложенное. Вроде и некрасивое, но так и притягивает. И не злое.
- Опять кричать и швыряться будешь? Или остыла уже? Слушать, что я скажу, станешь? - спросил.
- А ты кто такой, чтоб слушать тебя?
- Я тут хозяин. Что скажу, то и будет.
- И как тебя, хозяин, звать?
- У вас меня Аредом Черным зовут.
Думала, хуже Яги уже не будет. Выходит – ошиблась.
- Тот Аред, что ворожей темный? Черномор? – переспросила, чтоб в худших подозрениях утвердиться.
- Что колдун – не отказываюсь, - плечами передернул. – За то, что недруги род наш Мором Черным прозывают, – не обижаюсь. На то они и враги, чтоб бояться. Ты меня звать можешь, как нравится. Мне разницы нет. Надеюсь, что знакомство мы с тобой ненадолго свели.
Уперла я руки в боки:
- А я - Любава, дочь боярина Путяты Ворона. И тебе, ирод проклятый, не поздоровится! Вот придет мой батюшка меня вызволять, поглядишь! Поплачешься!
Вру, конечно: куда уж батюшке меня спасать. Но напугать супостата - это первое дело. А дальше поглядим.
- Отец? Я больше на жениха твоего, ВластаУрманина, рассчитываю. Придет жених?
- Верно! И жених придет. Места мокрого от тебя не оставит.
- Это хорошо, - одобрительно усмехнулся Черномор. Цапнул ватрушку; долго вертел, понюхал и откусил махонький кусочек. С удивлением откусил уже побольше. Промычал набитым ртом:
- Ты, что ли, напекла?
- Я! Да не про тебя.
- Понятно, что не для меня. Только знатные у тебя ватрушки, Любава Путятишна. Ты не бойся, я тебя не обижу. Гостья ты.
- Гостей так не приглашают.
- По-всякому бывает. От тебя, Любава Путятишна, мне вовсе ничего не надо. Обиды тебе никакой не будет. Но и ты уж будь добра, замок мой вдребезги не разноси, животину не мучай и матушку мою не обижай. Не знаю я, надолго ли ты здесь загостишься, но если так и дальше пойдет, то мне тебя точно в поруб посадить придется, от греха подальше. А ежели обещаешь тихо себя вести, то ходи по замку, где хочешь. Если тебе что понадобится, мне скажи – отказу не будет. Как придет жених твой сюда, я тебя ему и верну. С дорогой душой верну!
- А Урманин тебе зачем?
- Сам он мне без надобности. Только может он меч-кладенец достать. Он мне - меч, я ему - тебя. Вот и разойдемся подобру-поздорову.
«Ой, что-то ты, колдун хитроумный, не то надумал. С Урманином подобру да поздорову разойтись сложно», - подумалось мне, да вслух я ничего не сказала.
***
Быстро я как-то в замке Черноморовом обжилась. Никто меня и вправду не обижал. В поруб никто не тащил. Горницу мне отвели чистую, светлую, большую. Ходить по замку можно свободно. Волк хозяйский не страшный оказался, а ласковый, дурашливый. Да и не волк – пес большой. Глаза разные: один голубой, другой желтый; ухо левое заломлено, никак торчком стоять не хочет. Хвост, как помело.
Яга - она, конечно, ведьма, одно слово. Но только бранится, а больше от нее никакого вреда нет, окромя пищи: что бы ни приготовила, есть боязно. Сынок ее, сдается мне, того же мнения - даром что колдун могучий, а маменькину похлебку кушать опасается.
Так что само собой как-то получилось, что я стряпаю, а Яга бурчит и советы дает. И кружево плетет. Вот это у нее хорошо получается. Аж зависть берет - я так не умею. Матушку мою хиновцы убили давно, мала я была – не помню, а больше у нас мастериц-кружевниц в тереме не было. Учить меня кружево плести было некому.
А у Яги коклюшки будто сами собой летают, и расцветают узоры морозные, красоты дивной. Она - плетет, я - пирожки леплю. Жить можно.
А на запах моих пирогов откуда-то из закоулков замка, как по волшебству, и хозяин является. Смотрю я, как он пирожки мои трескает, и себе удивляюсь. Охота мне еще чего-то напечь, чтоб снова на кухню его заманить. А зачем оно мне надо – не пойму. Он мне слова лишнего не скажет. А если и скажет, то лишь из вежливости благодарит:
- Хорошие у тебя пироги, Любава Путятишна. И имя у тебя красивое. Только не подходит оно тебе, - усмехается колдун.
- Да? А какое подходит? - обиделась я.
- Может Хмуролика, - улыбнулся ехидно.
- Язва Языкатая! - встряла Яга.
- Ой, чья б корова мычала, а ваша бы молчала! - отвернулась от них, косой махнула.
- Ну, это надолго, - буркнул Черномор и ушел. Расстроилась я: пирожков еще полблюда осталось. А он обычно, пока все не съест, не встанет. Куда оно в него помещается, в худого такого?
А я б его еще послушала да украдкой посмотрела. Глаза у него темные - омуты бездонные.
***
Верно говорят - от любопытства кошка сдохла. И мне от любопытства покоя нет. Замок я уже весь обошла. Дверей закрытых нигде нет, никто от меня ничего не таит. Самое странное – ларец хрустальный, что на ржавых цепях посреди зала висит. Ягу про него спрашивала - шипит, как кошка злая. Ну, шипит - и пусть. Не ларец меня беспокоит - охота мне в хозяйские покои попасть. И хуже всего, что не покои те меня манят, а сам хозяин. Никто мне ходу туда не заказывал, да без приглашения как пойдешь?
Но тут оказия мне подвернулась. Пошла я в закром, а там мешок с зерном прогрызенный. Ой, непорядок! Есть о чем с хозяином разговор начать.
Пошла, в дверь постучала, зашла. Вижу, занят он, неохота ему от книжек своих отрываться. Но встал, руку подал, к столу подвел, усадил. Как всегда. Поначалу дичилась я, что он встает, когда я в комнату вхожу, за стол усаживает, по батюшке величает. Понимаю, что из приличия лишь, однако - приятно.
- Что желаешь, Любава Путятишна? - спросил.
- Крысы в коморе завелись. Мешок прогрызли.
- А от меня чего хочешь? Я – не кот. Крыс гонять не буду.
- Так ведь припасы попортят. Может, хоть мышеловка есть?
- Нет, - отрезал, и глядит сквозь меня. Конечно, ему что я, что крысы - одна докука.
- Ну, нет - так нет, - говорю, - прости, что побеспокоила.
Вернулась я в комору, руки в бока уперла – берегитесь, крысы! У Воронов никто добро без спросу, без ответу не возьмет - ни тать, ни хиновец. И вам, крысы, не спущу. Занят ты, Черномор? Ладно!
***
Взяла я ведро, повертела его так и эдак. Вместо крышки к нему деревянный круглый гнет, которым капусту в бочке прижимают, приспособила. Да хитро так приспособила – два гвоздика по бокам вбила. Гвоздики держат гнет так, что стоит только крысе на краешек ступить, как круг провернется, крыса в ведро свалится, а крышка снова на место встанет. Не вылезти уже. В ведро воды налила. Посреди круга сыра кусочек положила. Доску наклонную поставила, чтоб удобней было к приманке добраться. Осталось только подождать.
Вечером пошла проверять, работает ли уловка моя.
Работает! Подняла я крышку – в воде крысеныш бултыхается. Я вроде и ожидала его там увидеть, да все равно растерялась. Руку в ведро запустила, а крысеныш как зашипит! Я взвизгнула, в сторону шарахнулась, о полку какую-то ударилась. Сверху на меня что-то мягкое упало. С перепугу как подпрыгну - на какой-то ларь высокий вскочила и ору, стены дрожат.
Дверь нараспашку - Черномор влетел. Глаза зеленым светятся, что у твоего кота, в деснице - меч, в шуйце - синий огонь, так и гуляет по пальцам.
- Что? – кричит.
«Ой, дура, дура я! Что ж ему теперь ответить?»
- Крыса.
Стряхнул он огонь колдовской с пальцев. Ткнул мечом в крышку на ловушке, та завертелась.
«Ну, все, - думаю, - сейчас вместе с ларем в пыль развеет!»
- Ну, Любава… - переводя дух, сказал Черномор, - свет Путятишна! Голос у тебя знатный! Но зачем же так кричать?
«Почем я знаю, зачем?!» - думаю, но молчу. Залезла я высоко, как слезть, не знаю. И стоит ли слезать…
Смотрит на меня Черномор снизу вверх, усмехается. Рубаха на нем кое-как накинута: торопился меня спасать. И не худой он – жилистый, весь стальными мышцами перевитый. Волосы черные по плечам рассыпались, в глазах лукавинки прыгают, как беси в омуте.
- Как спускаться собираешься? Али вечно под потолком жить будешь?
- Я б ее там так и оставила, - фыркнула Яга, выглядывая из-за его плеча.
«Явилась, не запылилась, ведьма!»
- С голоду без меня помрете, - говорю.
- И то верно, - кивает Черномор. - Идите спать спокойно, матушка. Это не штурмом нас брать пришли. Всего лишь Любава развлекается, крыс ловит.
Ушла карга, под нос проклятья бормоча.
- Так что - помочь? Или еще посидишь? - руки протянул, как пушинку, снял.
Повертел ловушку мою, похмыкал; спросил:
- Сама придумала?
И смотрит странно как-то. С интересом, что ли.
- А то кто же? Тебе ж думать над такой малостью некогда, а у меня голова пустая - вот и придумала.
- Так его отпускать нельзя, раз уж поймала, - задумчиво сказал Черномор, вытаскивая крысеныша за хвост. – Что с ним делать? Могу испепелить.
- Не надо. Он махонький такой, живой, - испугалась я. Ладошку протянула, он туда крыса и посадил.
- А чего ж тогда кричала?
Что ему ответить... только плечами пожала.
- Забавная ты, Воронова дочка! Хочешь – в подвале клетка есть: сова жила да померла. Посади туда своего зверя. Пусть развлекает тебя.
- Он меня пусть развлекает - а ты меня в клетку посадил и смотришь, развлекаешься?! Так?
- Кто тут крыса в ведре - это еще большой вопрос, - хмуро произнес он. – А ты, Любава, гостья моя. Не ты меня развлекать должна, а я тебя.
- Не надобно мне твоих развлечений. Что я тебе плохого сделала, что ты меня украл?
- Да не желал я тебе зла! Не об том думал. Случайно вышло.
«Да уж понятно, что не думал. Что я - травинка под сапогами, кто ж о таком думает?»
- Так отпусти.
- Теперь уж не могу. Но скоро тебя богатырь твой спасет, и ты забудешь всё, как страшный сон.
«Не забуду я! Ой, не забуду! Страшный сон – это свадьба моя. Век бы тут сидела. Только батюшку жалко», - думаю.
- Батюшка мой совсем плох. Я даже не знаю, жив ли. Хоть одним глазком бы глянуть, - говорю чуть слышно.
- Ну, то не сложно, - обрадовался Черномор, - пойдем со мной. Покажу все, что желаешь.
Рассказ №2 "Сказка про Любаву, дочь боярскую"
Модератор: K.H.Hynta
Рассказ №2 "Сказка про Любаву, дочь боярскую"
Последний раз редактировалось K.H.Hynta 26 апр 2012, 15:52, всего редактировалось 1 раз.
(Продолжение).
***
Повел в покои свои. В прошлый раз на него больше глядела, сами комнаты не рассмотрела. Теперь гляжу и удивляюсь: склянки какие-то, трубки, проволочки, книгами да свитками все завалено – столько, наверное, во всей столице не наберется!
- Ты все это прочитал?
- Ума только не набрался, - буркнул; меня усадил, на столе кое-как место расчистил. Блюдечко такое миленькое с голубой каемочкой поставил. Еще покопался в залежах своих - яблочко вытащил, аппетитное, краснобокое. О рубаху его вытер. Думала, мне предложит, - а он его на блюдечко пристроил и пальцем подтолкнул.
Катится яблочко. Картинки меняются. А вот и река, поутру туманная, частокол и ворота родимые. Вздохнула я, а Черномор мне и говорит:
- Гляди, Любава, я тебе мешать не буду.
Жив мой батюшка! Даже встал уже, по двору с палкой ходит. Говорю же - нас, Воронов, так просто со свету не сживешь! И Власт тут же, во дворе, бранится почем зря на своем языке, что пес лает. Ну, на батюшку моего не полаешь!
- Я твоим заботам дочку поручил. Чаял, ты жених, богатырь - присмотришь!
- А может, она по доброй воле к колдуну сбежала? - ярится Власт. - Дочка у тебя, Ворон, с норовом!
- Не смей про мою дочку такое говорить! Сам не доглядел. У тебя из-под носа невесту умыкнули! Иди и ищи ее! А то по всему свету ославлю, расскажу, какой ты богатырь: невесту ни защитить, ни отбить не можешь! - хрястнул отец палкой оземь.
Снова залаял по-своему на отца Урманин. А я все равно улыбаюсь. Жив мой батюшка, и Власту отпор добрый дал.
- Порадовал тебя? – спросил колдун, возвращаясь. Рубаха на нем уже застегнута, волосы в хвост собраны.
- Порадовал, - честно сказала. А про себя подумала: «Даже не знаешь ты, колдун вредный, как ты меня порадовал, когда из-под венца умыкнул».
Не хотелось мне, чтоб Черномор увидел, как Власт на батюшку моего бранится. И яблочко легонько пальцем подтолкнула. Кружок оно по тарелке обежало, и увидела я зверя невиданного: серого, огромного, как курган в степи. Уши лопухами, ноги-бревна, на морде хвост.
- Ох, ты! Страсти-то какие!
Черномор обошел меня, из-за плеча посмотрел:
- Слон это.
- А хвост ему зачем на морде?
- Не хвост это – хобот. Он ему вместо руки, - надо мной наклонился, чтоб ему видней было, смеется.
- Потешаешься надо мной, глупой, да? Такого не бывает!
- Чего только на белом свете нет! В сказке не придумаешь, - подтолкнул пальцами яблочко, картинки мелькают.
«И правда, чего только нет на свете. Только счастья, похоже, нет!» - вздыхаю про себя.
Хотя, может, и есть, да уловить его тяжело. Легкое оно, невесомое. Как тепло рядом, как дыхание на моем затылке. Пошевельнись - и уйдет, растает. Вот и сижу я тихо. А колдун из-за плеча моего смотрит в блюдечко и рассказывает про все. Завлекательно так рассказывает.
Век бы слушала.
***
С Ягой поладить тяжело. Я ей слово, она мне два. Язык у нее, как осиное жало. Неладно мы с ней знакомство свели, вот и цапаемся бесконечно. Друг дружке не уступим. Да и что мне уступать? Было б ради чего.
Завелись мы с утра. Ругались с азартом, со смаком. Так увлеклись, что Черномора не заметили.
- Я вам не мешаю? – спросил спокойно.
Я осеклась, глянула на колдуна - и подумала, что терпения ему не занимать. Слушать наш сорочий стрекот днями не каждый сможет. Но что-то было у него такое в голосе, что стало ясно – любому терпению может прийти конец. А что будет потом…
Видать, Яга сынка своего знала хорошо, потому что села и рот захлопнула. Я знала не очень хорошо, но узнавать, что будет, когда терпение лопнет, меня как-то не тянуло.
- Утро доброе, Аред Батькович, - говорю, - садись к столу. Чаю попей, пирожки с пылу с жару поешь.
Сесть он сел. Но чай не пил, пирожки не ел. На нас с Ягой смотрел. А мы глядели в стол. Смотрел он так, что ухо мое, которое к нему повернуто, наливалось жаром. Не выдержала я, подняла голову, Яге в глаза глянула. Яга тоже взгляд не отвела.
«Ах, ты ж ведьма старая, чудь белоглазая, - подумала я, - в кого ж у тебя сынок такой чернявый? В кого ж у него глаза такие? А может, и есть мне ради чего уступить?» Да вслух сказала:
- Отменный у вас чай, Ягмина Дайвишна. Пьешь - и еще хочется.
- Травки особые, в нужное время собранные. Ежели желаешь, и тебя могу научить.
- Желаю, Ягмина Дайвишна. Я б еще и кружево плести поучилась у вас. Сделайте милость, научите.
Помолчала Яга, да и отвечает:
- Под такие пирожки, как ты печешь, Любава Путятишна, любой чай будет хорош, - и подтолкнула тарелку с пирожками к сыну. - А кружево - то не сложно.
***
Стучат тихонько коклюшки - плетется кружево. У меня в руках и четыре нити путаются, а у Яги две дюжины порхают. И в затейливых узорах распускаются цветы дивные, волнуются травы шелковые, поют птицы заливисто. Эх, умелица чудская ведьма!
- Ты думай, Любава, о том, что тебе любо, - говорит Яга, - оно само собой и сплетется. Как захочешь, так и будет. Я могу оберег от любого зла сплести, удачу в сетку нитей шелковых приманить. И ты сможешь.
- Так вы ж ведьма!
- Не велика моя сила. Зелейница я добрая - это правда. От многих болезней отпоить травами, отшептать могу. Могу и наоборот - отраву сварить, порчу навести. Присушить могу, но от того добра тоже не жди.
- А бают про вас, что одним взглядом убить можете.
- Ну, ежели б могла, то ты б, наверно, туточки не сидела, - хмыкает ведьма. - Много чего про меня врут, гадостей болтают. Пока у князя в тереме пригожа была – не рассказывали. А как прогневался князь, стала я ведьмой злобной.
- А чего князь прогневался?
- Рассказывать долго. Да все равно заняться нечем. Пользовала я жену княжескую. Князю наследник нужен, а его все нет и нет. Князь все чаще на сторону поглядывать начал. Чего ему не глядеть-то, коли княгиня меня не слушает: шипит на мужа, что кошка сердитая. Нет, чтоб платье новое надеть, к мужу приласкаться - все зудит и зудит, как муха навозная. Уж и приворот я ей сварила, вроде и стал чаще в горницу к ней муж заглядывать. Да тут известно стало, что понесла от князя зазноба его. Вот и велела мне княгиня сварить зелье такое, чтобы плод у соперницы вытравить. Отказалась. Не святая я, но душу безвинную, нерожденную не велит мне губить Мадер-акка.
- Кто не велит?
- Богиня моя, что даром меня пожаловала. Видишь, отметина ее в волосах – прядь темная. Так метит служанок своих Мадер-акка, Великая мать, создающая тело, жалующая душу. Не стала я грех такой на себя брать, не то отберет богиня дар - и в нижний, темный мир бессрочно сбросит.
- И что дальше?
- А что дальше… Княгиня все равно соперницу извела - а на меня указала, будто это я. Князь обещался живьем сварить. Так я ждать не стала, к сыну вот утекла. А вышло, что из огня да в полымя угодила.
- Из огня - понятно. А в полымя-то какое? - удивляюсь. Но Яга сидит, словно аршин проглотила, только пальцы снуют быстро-быстро. Оглянулась я - стоит в дверях Черномор, глаза злые. Я рот открыла - спросить еще, а он:
- Пойдем, Любава Путятишна, во двор. Воздухом свежим подышишь. А то совсем ты личиком побледнела, маменьку мою слушая! Придет за тобой жених, скажет - обижали тебя, в темнице морили. Нехорошо, правда, матушка?
- Иди, прогуляйся, - говорит Яга, - чего тебе тут сидеть со мной, старухой? Сынка моего, шибко умного, послушай.
***
Играю я с Серым во дворе. Мячик тряпичный ему кидаю, а он приносит. Мне надо мячик у него из пасти вытащить, а он головой мотает, рычит понарошку. Делом этим мы с Серым могли днями заниматься. Но пришел Черномор и недовольно буркнул:
- Любава! Прекрати портить мне пса! Он молодой, щенок совсем. Избалуешь ты его. Ему злым должно быть!
Вздохнули мы с Серым горько. Колдун махнул рукой:
- Чем бы ты ни тешилась, лишь бы крыс больше не ловила.
Вот ведь далось это ему, я ж не хотела никого напугать.
Черномор ушел, а мы снова за свое принялись.
И тут застучал кто-то в ворота. Серый залаял, зарычал. Зря колдун бранится, Серый только со своим добрый. А как послушаешь его рык, кровь стынет.
Но не напугал он гостя нежданного. Пуще гремит в ворота, ругается:
- Выходи, Черномор, колдун клятый!
Мне и смотреть не надо, по голосу жениха я своего признала. Пришел-таки!
Солнышко для меня померкло, побежала я сломя голову. Чуть в коридоре Черномора с ног не сбила.
- Не в ту сторону бежишь, Любава Путятишна. Разве не слышишь – жених твой пожаловал.
«В том-то и дело, что слышу. От него и бегу, себя не помня, да тебе, колдун, об этом знать не надобно», - думаю.
- Выйди, Любава, поговори с женихом-то с надвратной башни. Слышишь, как надрывается, - увещевает Черномор.
А я к стенке прижалась, головой мотаю.
- Ты чего, Путятишна? - с удивлением бровь заломил. - Я ж не против. Сходи, повидайся с богатырем. Так кричит - стены трясутся. Любит тебя, видать.
Хотелось мне колдуну сказать, что не меня Власт любит, а себя, богатыря непобедимого. Что не меня спасать пришел, а славу свою. Как же так, у самого Власта Урманина невесту умыкнули! А в следующий раз что со двора сведут - коня буланого, любимого, али пса породистого? Негоже богатырю такой плевок снести безропотно.
Но я только головой покачала.
- Придется самому объяснять, - разочарованно вздохнул Черномор.
Он ушел, а за ним Яга следом пожаловала. Куда ж без нее? Остановилась, меня глазами своими морозными окинула и говорит:
- Не люб тебе жених?
Ведьма она, в нутро взглядом залезет. А может, просто женщина.
Да что мне им объяснять! Сбежала в светелку свою. Сквозь окошко прикрытое послушала, как ругались Черномор с Урманином: про меч и про меня торговались. Что я им? Вещь дорогая, такая же, как кладенец.
Заплакала я. Черномор приходил, стучал, звал - не вышла.
Плакать – это, может, и хорошо, но чем больше я волнуюсь, тем больше есть хочу. Ночью доволновалась так, что чувствую - если не съем хоть лепешки черствой, пропаду совсем. Выглянула в коридор - никого нет. Из горницы Яги храп раздается богатырский. Спит ведьма, в душу лезть не будет. Спустилась ниже осторожненько, в кухню крадусь. Глянула - у колдуна из-под двери свет пробивается. А этому не спится; ну да ладно, авось чахнет над книгами, как обычно. Пошла дальше, каганка даже не зажгла. Всё и так уже с закрытыми глазами найти могу, как дома. Почти дошла до кухни, только глядь - в зале, где ларец висит, Черномор стоит. Голову свесил, неприкаянный какой-то. Забыла я, за чем шла. Шаг к нему сделала, другой.
- Чего тебе, Любава? - спросил тихо, устало.
- Что это? - на ларец кивнула.
- Смерть моя, - говорит задумчиво. - Ее только кладенцом и можно перерубить.
Ахнула я.
- Так зачем же ты Власта за ним послал? Лежал бы себе меч под семью замками. А так Урманин его добудет, дури хватит!
- Да всё не так ты поняла, - махнул рукой. - Не переживай, Любава. То наши дела с богатырем. А ты так, сбоку припека. Погостишь у меня - и домой с женихом поедешь.
- Сбоку припека?
- Ненароком ты здесь оказалась. Я тебе зла не хотел. Разве ж я тебя чем обидел?
- Ненароком?
- А нечего платочками разбрасываться, - ухмыльнулся.
- При чем тут мой платок?
- Да так уж вышло. Иголка в холстину, за иголкой нитка… Говорят, сидит у корней Извечного Древа старуха Судьба и вышивает людям узоры жизни. Множество рук у Судьбы, в каждой - иголка. Глуха и слепа Вышивальщица. Сама не ведает, что за рисунок у нее под пальцами. А мы уж тем паче не знаем. Кому какую нить вденет Судьба в иголку - кому век столетний, кому и трех деньков на свете белом не задержаться. Бывает и так, что дернет Вышивальщица нить посильней, и оборвется чья-то жизнь смертью преждевременной. Ничего от нас вроде и не зависит. Но, если храбр ты или, скорей, самонадеян без меры, можно из одного игольного ушка свою жизнь выдернуть и в другое вставить. Долю свою вроде как сменять. Вот только на что сменять? К добру ли, к худу ли? Когда резко рвется нить, то не беда. Был ты - и нет. А когда натягивается, дрожит, когда понимаешь - сейчас лопнет... совсем страшно. И тогда можно решиться на все. Даже нить свою у Вышивальщицы выхватить, надеясь на лучшее.
- Да разве ж это плохо - судьбу свою поменять?
- Никогда не угадаешь. Тогда узор совсем запутается. Лягут нити по-иному. А то ж не нити – люди живые. Сплетутся, любовью-ненавистью в друг дружку, как корнями, прорастут. А пальцы слепые их снова в разные стороны тянут. И от этого в сердце у людей что-то рвется. Не могут они терпеть муку такую. Готовы цену немалую заплатить, чтобы эту боль утешить. Но ни уговорить, ни улестить судьбу, ни пощады у нее вымолить. Глуха она.
- Неужто совсем ничего?
- Только опять пробовать нить свою по-другому пристроить, не убоявшись ее порвать.
«Эх, знала бы я, как нить перекинуть! Не испугалась бы».
- Что ты так побледнела? Сказки это все - про Вышивальщицу. Зря я тебе это рассказываю. А знаешь, один очень древний мудрец сказал, что нет никакой судьбы. Ни прошлого, ни будущего. Только здесь и сейчас. Все остальное не имеет значения. А раз так, - он подал мне руку, - то нечего здесь и стоять. Пойдем, я лучше тебе что-то интересное покажу.
- Что?
- Да пока еще не знаю, но придумаю. Лишь бы ты так не расстраивалась. Хочется чем-то тебя развлечь. Да вот, хоть горшочек волшебный покажу.
- Волшебный?
- Угу, кашу варит.
- Сам?!
- Сам, но плохо. То подгорит, то не доварит, то пересолит. Невкусная. С твоей кашей не сравнить, - умел он улыбаться по-разному. Вот если губами улыбался - ничего хорошего не жди. А ежели глаза смеются, зеленые огоньки в них лукавые мерцают - сердце мое глупое вскачь несется. Самой смеяться охота. Или плакать. Не пойму.
***
Встаю я раненько, так привыкла. И иду на кухню, а Серый за мной трусит. Знает, стервец, что как готовить начну, и ему что-то достанется. Ну и досталось! Нам обоим.
Засветила я каганок, а на столе чудо-юдо сидит. Маленькое, с кулачок. Ручки-ножки тоненькие, паучьи, оно ими горшок с кашей вчерашней обхватило, к пузу толстому прижало нежно и чавкает. С удовольствием так, аж уши длинные, острые шевелятся. Мордочка вытянутая, нос пятачком. На голове красный колпачок.
- Ах ты ж!
Оно на меня глаз лупастый скосило, язык длинный высунуло и в горшок запустило, вылизывает кашу со дна.
- А ну брысь! - и полотенцем на него замахнулась. Да не из пугливых чудо оказалось. Как вызверилось, клыки острые выщерило! Зашипело. Горшок бросило, по столу прыгает, лепечет что-то злобно, плюется.
Попятилась я, о пса споткнулась, чуть на спину ему не села.
- Что ж ты, Серый? - говорю укоризненно. А пес, вижу, хвост поджал, но честь свою ронять не хочет. Подскочил к столу, передние лапы на столешницу поставил, зубами щелкает. Только чудо уж больно верткое: прыгает, не поймать. Снова зашипело, застрекотало и псу в ухо клыками вцепилось. Заметался Серый по кухне – посуда, дрова, капуста квашеная в разные стороны полетели. Лапами супостата с уха сбить пытается. Я веником ему помогла. Чудо крылышки стрекозиные на спине расправило и под потолок взлетело. Оттуда пуще прежнего бранится. Серый ко мне под подол голову сунуть норовит, под колени меня подбил. Так мы кубарем из кухни и выкатились. И дверку быстренько захлопнули. Я локоть потираю, Серый в руки мне тычется, пожалеть его просит. И что с этой напастью делать? К Черномору я уже с крысами сходила. Пойду теперь, наверно, к Яге. Такую пакость только она усмирить может. Поглядим, у кого язык длинней!
Поскреблась я в дверку, зашла. Сидит Яга перед зеркалом, белилами да сурьмой лицо себе рисует. В этом деле она тоже мастерица. Гляжу я с интересом. Разок, другой махнет ведьма - и заиграет на щеках румянец нежный; проведет кистью - изогнется дугою бровь соболья, нальются соком губы.
- Чего пялишься? - говорит неприязненно. - Ты и без всяких ухищрений еще хороша. Не понять тебе это еще, девка! Думаешь, вечно личико твое будет гладким да румяным? Косы длинными, шелковыми? И под моими окнами раньше богатыри табунами ходили: «Покажись хоть на мгновение в оконце, свет мой, Ягмина Дайвишна, сделай милость». А теперь что - Ягой кличут, каргой старой, ведьмой!
- Да вы и теперь хороши, - честно сказала я. – А мне с моего личика румяного, с кос шелковых никакого проку не будет. Вот выйду замуж, обрежет муж косу, остатки под убрус темный спрячет. И буду я ничуть не лучше, чем конь его племенной али пес породистый. Вам хоть есть, что вспомнить. Про богатырей под окнами, к примеру.
- Да богатырей я любила, - мечтательно сказала Яга, наводя вторую бровь. И тут во мне ехидство снова проснулось:
- В каком же виде вы, Ягмина Дайвишна, богатырей любили? В сыром? Или печеных в доспехах?
- Дуреха! - улыбнулась своему отражению Яга; кольца височные с яхонтами примерила – не понравились, в ларец кинула. – Что ты понимаешь еще! Без доспехов оно намного лучше.
- А научите меня так же лицо рисовать, - вдруг попросила я, совсем позабыв, зачем пришла к Яге, - сделайте милость.
- Тебе оно не к чему. Молодая еще, - но встала, меня к зеркалу подтолкнула. А зеркало у нее огромное. Стекло ясное, прозрачное, не то, что крохотное медное зеркальце, маменькино наследство. Всю себя в нем ясно увидела. И волосы, из косы выбившиеся, и нос, вздернутый, с конопушками.
- И без краски хороша ты, Любава, - обычного ехидства я в ее голосе не услышала. - Но коли хочешь, волосы тебе уложу, как в наших краях принято. Тебе пойдет.
И ловко, как кружево свое, волосы мои сплела - косы вокруг головы короной затейливой уложила. Непривычно, но глаз не отвести:
- Ох, вы и чаровница, Ягмина Дайвишна! То не я вовсе, а кто-то другой. И не узнать - колдовство да и только.
Смеется Яга, приятны ей слова мои. Шаль кружевную достала, червленую, на меня набросила:
- Идет тебе цвет-то этот, Любава.
Погрустнела я тут и отвечаю:
- Нет, Ягмина Дайвишна. Редко кому к лицу цвет этот, свадебный. Может, если б замуж по любви идти, так и к лицу бы был. Да обычно по родительскому сговору, молодые друг дружку лишь на свадьбе видят. Какая уж тут любовь? А дальше - как повезет. А не повезет - так стерпится. Так что не тороплюсь я; вот придет за мной Урманин…
- Что у тебя с женихом-то, Любава? Что-то не обрадовалась ты ему, как приезжал? - вкрадчиво спросила Яга.
Молчу я, как в рот воды набравши, в пол гляжу.
- Али боишься, что сын мой его убьет, как придет богатырь тебя вызволять?
- Не того боюсь, что его Черномор убьет... А правда, что сына вашего никакое оружие не берет?
- О ком печалишься, девка, не пойму я, - подцепила Яга подбородок мой пальцами и в глаза смотрит.
- Да уж не об Урманине.
- Не по любви, значит, за него идешь, - кивает головой ведьма, убедившись в своих мыслях.
Усмехнулась я грустно:
- Да разве ж бывает, чтоб по любви замуж шли? Так только в сказках.
- И в жизни бывает. Если любовь такая, что готов хоть угли горячие рукой ворошить. Хоть босиком по снегу бежать.
- Это как?
Молчит Яга, но что-то жгучее, буйное в глазах ее ледяных разгорается.
- Расскажите, Ягмина Дайвишна, - прошу ее.
- Что тут расскажешь? И как это рассказать? Далеко на полночи родилась я. Там зимой дня почти нет, а в небе сполохи яркие гуляют. А летом ночи светлые. Дочка я знатного княжеского мужа, боярина по-вашему. Князь отца моего жаловал, отличал. Пару мне отец долго искал, в женихах, как в сору, рылся. Нашел-таки. Сговорились, сторговались, свадьбу на конец осени назначили. Ничего плохого я про жениха своего сказать не могла. И не против я была, да не мыслилось мне даже супротив отцовской воли идти. Так бы все и было, кабы не случай. Вернулся князь наш в ту весну с очередной войны. И человека с собой привез тяжело раненного. Велел: «То друг мой, побратим. Меня в бою спас, себя не пожалел. Ищите мне, кто его вылечит!» А кто его вылечит? К бабке моей и пошли - лучше зелейницы не было. Бабка старая, еле ходит: «Возьму помощницу, внучку. Я учила – она все умеет. Вдвоем авось и поднимем на ноги княжеского побратима». И стали мы его лечить. Плох он был. Я думала, старик совсем. Но лишь до той поры, пока он глаза не открыл. Ох, какие у него глаза были – заплутать в них навечно можно.
«Ай, кажется, узнаю сейчас, чьи у Черномора глаза!» - подумалось мне; но молчу, Ягу слушаю.
- Долго мы его с бабкой выхаживали. И я все больше в глазах его запутывалась. Заслушивалась рассказами его. Магором его звали. Тут отец мой всполошился, порядок навел живо: «Выходили вы его уже, княжью волю выполнили. Чтоб я тебя в тереме княжеском боле не видел. И из светелки своей вообще ни ногой! Бают, что чародей-то друг этот княжеский. Глаз у него темный, лихой. Не хватало еще, чтобы порчу на тебя навел перед свадьбой - или чего хуже. Чужак, магьяр; ему что кобылу, что девку со двора свести - плевое дело». Что тут поделаешь? Сижу в светелке, кружево плету - да только нить порчу. Не о том мне думается: глаза колдуна мне видятся. Все в середине у меня стынет. Прибежала как-то сестра моя средняя, Тайси, на годочек всего меня младше, и шепчет мне: «А знаешь, Гминка, кого я за воротами видела? Каждый день ходит. Колдуна княжеского, вот! Тебе передать просил, чтоб вышла, как месяц взойдет, к мосткам дальним. Поговорить хочет!» Не буду уж рассказывать, как я из дому выбралась. И говорит мне Магор: «Вести из дома я получил. Ехать мне надо. Но пока не спрошу тебя, Ягмина, уехать не могу. Далек мой дом. И я уже не молод, вдовец. Но люба ты мне. А я тебе? Пойдешь ли за меня, поедешь ли в край далекий?» Покивала только головой. А наутро приехал Магор к отцу, руки моей просить. «Не про тебя, чужак, моя дочка,» - ответил батюшка мой и редьку горькую на блюде вынес. А как ушел Магор, схватился батюшка за голову, причитает: «Колдуна этого князь любит. Попросит чужинец у князя мою дочку, а князь - у меня. Разве ж смогу я отказать?! Одно хорошо - на охоте князь». И покуда не вернулся князь, решил отец свадьбу мою справить с женихом сговоренным. К сватьям весть послал, готовиться начали. Меня в светелке запер, чернавок прислал – наряд подвенечный мерить, прилаживать. Тут снова Тайси прибежала: «Зовет тебя колдун, опять у мостков ждет». Я из платья подвенечного выскользнула - да в одной рубахе в сени, сапожки да кожух искать: холодно на улице, морозы ранние по ночи на землю легли. А там батюшка! И сестра меньшая из-за дверей ухмыляется. Ох, и ухватил меня отец, да в овин, как была, бросил: «Я те покажу! Тут до свадьбы сидеть будешь. Ничего, что холодно. До утра в сене не околеешь, а может, охолонешь!» Потом, правда, пожалел, кожух и унты бросил. Сколько я там просидела, не знаю. Вечно, казалось. Жизнь свою прожила, состариться и умереть успела. Только слышу топот конский за стеной сарая. Зовет меня Магор. Окошко высоко. Я колоду подтянула, на нее бочку - до окна дотянулась. Говорит: «Если люб я тебе – прыгай!» Люб-то, да окошко узкое. Я, может, и проскользну, а кожух нет.
Ахнула я:
- Да неужто выпрыгнули?
- А то, - отвечает Яга. - Скинула кожух, в окно пролезла. Пока лезла, унт потеряла. Как была, в рубахе тонкой и унте одном, так позади него на коня и села. И поминай, как звали. Никогда после я о том не пожалела.
Глядим мы вроде друг дружке в глаза, да в разные стороны смотрим, разное видим. Она в прошлое смотрит, где на морозном ветру к спине теплой, любимой прижимается. А я - в будущее свое. Мне б только окошко то узенькое разглядеть, уж я б дотянулась и прыгнула, не побоялась бы.
***
И тут где-то внизу загрохотало, раздался визг и жуткая ругань. Выскочили мы с Ягой и на Черномора наткнулись. Зол он до невозможности, всколоченный, щека и ухо разодраны, в руках бочоночек стеклянный. За стеклом - чудо-юдо прыгает, шипит, язык длинный трепещет, бочонок ходуном ходит.
- Вот вы-то мне и нужны. Обе. А ну отвечайте, кто в горнице моей шарил! Кто заразу эту выпустил? Блюдечко, небось, искали?! - рычит он.
Я вины за собой никакой не чувствую, плечами пожала и к Яге обернулась. А Яги-то и нет, только дверка в светелке ее хлопнула.
- Ага! - кивнул Черномор и собрался к маменьке своей, по душам разговаривать. Я его за рукав схватила и говорю:
- Ой! Как же ты так поранился? - и руку протянула, прядь со щеки убрала. Потрогал он свою щеку - ладонь вся в крови:
- Ерунда! - шипит, но я его рукав не выпускаю, тяну за собой:
- Нет, глубокая царапина, хоть промыть надо, - и осторожно скулу его потрогала. Зыркнул он на матушкину дверь, но злые огоньки уже гасли в глазах. Я его потянула его, он и пошел за мной.
То, что мы с утра в кухне натворили, - мелочи. Черномор чудо гонял всерьез. Кухню они разнесли, как княжье войско - Шарукана-собаку на Снове. Камня на камне не оставили. Кое-как смахнула я черепки битые со стола, печку растопила, котелок с водой пристроила. Черномор молчит, чувствую я его взгляд на спине. Чудо в бочонке буянит, посудина трясется, того и гляди, перевернется. Чтоб не молчать, рассказала колдуну, как мы с Серым чудо ловили. Хохочет, вижу, не злится уже, отходчивый. Только за щеку пораненную держится:
- Ох, матушка! Все ей неймется. Запретил же блюдечко брать - так без спросу полезла. Видать, зацепила крышку заговоренную - он и выскочил. Все сплетнями от скуки интересуется. И что ее за любопытство гложет?
Молчу я, но сдается, знаю, что ведьме так охота разузнать. Хотя что ей, чужинке, до моих горестей?
Нагрелась вода, я тряпицу чистую взяла. Руку его от раны отняла:
- Покажи!
Глубокая царапина, промываю. Черномор шипит, чуду кулаком грозит. Нечисть мелкая в ответ скалится, крылья развернуть пытается, банка ходуном ходит.
- Шла баба по речке, вела быка на нитке: нитка порвалась, кровь унялась. Стану я на камень - кровь моя не капнет, стану на железо - кровь не полезет, стану на песок - кровь не течет, - говорю я, как нянька моя старая приказывала над моими ссадинами. На рану его подула. Смотрит он на меня, словно в первый раз видит. В глазах его утонуть можно.
- Добрая ты, Любава. И имя твое тебе подходит. Неправ я был, - сказал тихо; за руку взял, хотел еще что-то добавить, но тут чудо в бочонке своем в очередной раз подпрыгнуло, посудина перевернулась, покатилась по столу - и об пол, вдребезги. Чудо взмыло под потолок, победно заверещало, закружилось вокруг балки, нам на головы паутину и пучки сушеных трав стряхнуло.
- Всё! - рявкнул колдун и хватил кулаком по столу. Подскочил, словно подбросил его кто. И сорвался с его пальцев небольшой синенький шарик, молния колдовская. В чудо верткое он не попал - зато угодил в одну из трех цепей, что колесо со свечами под потолком удерживали. Гулко лязгнуло, посыпались свечные огарки, обрывки цепи. Запахло, как после грозы. Маленькая тварь в ответ плюнула и показала Черномору язык. Следующая молния разнесла недобитую бочку с капустой и подпалила кисточку у чуда на хвосте. Тварюшка приземлилась на потолочную балку, стала дуть на свой хвост и причитать горестно.
- А ну слезай! - велел колдун. - Или конец тебе.
Чудо скривило ехидно морду и из пальцев фигуру неприличную скрутило. Тут-то я поняла, что Черномор сейчас попадет в эту балку, что половину кухонного потолка держит. И я повисла у него на руке:
- Да ну его! Пускай сидит!
- Да ты знаешь, что он наделать может?
- Что, неужто еще больше, чем ты уже натворил?
Посмотрел он вокруг - действительно, больше вряд ли есть, что трощить, кроме стен. А я продолжаю:
- А давай я его сманю по-доброму?
- Как?!
- Ты иди за новой посудиной, а я его сманю. Иди-иди, - в спину подталкиваю.
- Да нет больше такого стеклянного сосуда!
- Ну, ты поищи там что-то другое, - говорю, - ты ж колдун хитроумный!
Может, пока ходить будет, остынет немного. Как за дверь его выставила, начала чудо уговаривать:
- Не слезешь - развеет тебя колдун. А слезешь - я тебя в рукаве спрячу. Меня не тронет. Ути-ути! - как можно ласковей обещаю я. Долго я там приплясывала. Лепешки вчерашние да крынку с медом в этом бедламе отыскала, сюсюкала, как дитяти малому, кусочки лепешки в мед макала. По шажочку подманила чудо. Забавное оно такое, чавкает умильно, лепешку уписывая. Пальцы тоненькие старательно вылизывает, уши шевелятся от удовольствия. Я за ушком ему почесала – мурлычет, как кот.
Тут и Черномор появился, с каким-то кувшином узкогорлым:
- Ничего больше не нашел.
- Да как же он сквозь это горлышко пролезет?
- Ничего, - мстительно говорит Черномор, - пропихну!
Чудо, это услышав, в рукав мне и занырнуло, лапками за руку вцепилось. Только зенки лупоглазые из-под кружев поблескивают.
- Не надо, ему просто скучно и одиноко, вот оно и злобствует. А если его прикормить да погладить…
Смотрит на меня колдун как-то странно.
- Что глядишь так?
- Думаю, что от тебя, Любава Путятишна, разорения хозяйству моему гораздо больше, чем я вначале чаял, - отвечает. Я передернула плечами обиженно, а он продолжает:
- Всех ты тут околдовала. Пса спортила, избаловала. Матушку мою, что греха таить, черноротую, и ту утихомирила. Даже чудо это к тебе тянется.
- Так уж и всех?
- Всех, - подтвердил. – Хотелось бы мне, Любава, отблагодарить тебя за душу добрую, за пироги твои, за …- мнется, не знает, что сказать.
- Даже за то, что по ночам бегал от крысы меня спасать?
- И за это тоже. Чего б тебе хотелось? Что там девицы любят: каменья самоцветные, платья бархатные али шелковые? Я не знаю – ты скажи мне.
- Не нужны мне каменья твои! - обиделась. - Того, что я хочу, наверно, и на белом свете нет.
- Да ну! Я - колдун, много чего могу, скажи только, Любава! Любое желание исполню.
- Так уж и любое.
- Да что там исполнять, - усмехнулся криво. - Скоро уж приедет твой жених.
- Хитрый ты. Обещаешь то, что и исполнять не надо! Никудышний ты чаровник, Черномор! Ничего не можешь.
Разозлился, схватил за руку, на ладошке моей звездочка синяя горит. Сжал он мою руку своей:
- Загадывай любое!
- А исполнится? - не верю.
- Я колдун или кто?! - и стиснул мою руку сильней.
«Колдун, говоришь? Ну, гляди, не пожалей!»
И загадала.
- Слушай, а как тебя по-настоящему зовут? – спросила его.
- Матушка Ивором зовет.
***
Повел в покои свои. В прошлый раз на него больше глядела, сами комнаты не рассмотрела. Теперь гляжу и удивляюсь: склянки какие-то, трубки, проволочки, книгами да свитками все завалено – столько, наверное, во всей столице не наберется!
- Ты все это прочитал?
- Ума только не набрался, - буркнул; меня усадил, на столе кое-как место расчистил. Блюдечко такое миленькое с голубой каемочкой поставил. Еще покопался в залежах своих - яблочко вытащил, аппетитное, краснобокое. О рубаху его вытер. Думала, мне предложит, - а он его на блюдечко пристроил и пальцем подтолкнул.
Катится яблочко. Картинки меняются. А вот и река, поутру туманная, частокол и ворота родимые. Вздохнула я, а Черномор мне и говорит:
- Гляди, Любава, я тебе мешать не буду.
Жив мой батюшка! Даже встал уже, по двору с палкой ходит. Говорю же - нас, Воронов, так просто со свету не сживешь! И Власт тут же, во дворе, бранится почем зря на своем языке, что пес лает. Ну, на батюшку моего не полаешь!
- Я твоим заботам дочку поручил. Чаял, ты жених, богатырь - присмотришь!
- А может, она по доброй воле к колдуну сбежала? - ярится Власт. - Дочка у тебя, Ворон, с норовом!
- Не смей про мою дочку такое говорить! Сам не доглядел. У тебя из-под носа невесту умыкнули! Иди и ищи ее! А то по всему свету ославлю, расскажу, какой ты богатырь: невесту ни защитить, ни отбить не можешь! - хрястнул отец палкой оземь.
Снова залаял по-своему на отца Урманин. А я все равно улыбаюсь. Жив мой батюшка, и Власту отпор добрый дал.
- Порадовал тебя? – спросил колдун, возвращаясь. Рубаха на нем уже застегнута, волосы в хвост собраны.
- Порадовал, - честно сказала. А про себя подумала: «Даже не знаешь ты, колдун вредный, как ты меня порадовал, когда из-под венца умыкнул».
Не хотелось мне, чтоб Черномор увидел, как Власт на батюшку моего бранится. И яблочко легонько пальцем подтолкнула. Кружок оно по тарелке обежало, и увидела я зверя невиданного: серого, огромного, как курган в степи. Уши лопухами, ноги-бревна, на морде хвост.
- Ох, ты! Страсти-то какие!
Черномор обошел меня, из-за плеча посмотрел:
- Слон это.
- А хвост ему зачем на морде?
- Не хвост это – хобот. Он ему вместо руки, - надо мной наклонился, чтоб ему видней было, смеется.
- Потешаешься надо мной, глупой, да? Такого не бывает!
- Чего только на белом свете нет! В сказке не придумаешь, - подтолкнул пальцами яблочко, картинки мелькают.
«И правда, чего только нет на свете. Только счастья, похоже, нет!» - вздыхаю про себя.
Хотя, может, и есть, да уловить его тяжело. Легкое оно, невесомое. Как тепло рядом, как дыхание на моем затылке. Пошевельнись - и уйдет, растает. Вот и сижу я тихо. А колдун из-за плеча моего смотрит в блюдечко и рассказывает про все. Завлекательно так рассказывает.
Век бы слушала.
***
С Ягой поладить тяжело. Я ей слово, она мне два. Язык у нее, как осиное жало. Неладно мы с ней знакомство свели, вот и цапаемся бесконечно. Друг дружке не уступим. Да и что мне уступать? Было б ради чего.
Завелись мы с утра. Ругались с азартом, со смаком. Так увлеклись, что Черномора не заметили.
- Я вам не мешаю? – спросил спокойно.
Я осеклась, глянула на колдуна - и подумала, что терпения ему не занимать. Слушать наш сорочий стрекот днями не каждый сможет. Но что-то было у него такое в голосе, что стало ясно – любому терпению может прийти конец. А что будет потом…
Видать, Яга сынка своего знала хорошо, потому что села и рот захлопнула. Я знала не очень хорошо, но узнавать, что будет, когда терпение лопнет, меня как-то не тянуло.
- Утро доброе, Аред Батькович, - говорю, - садись к столу. Чаю попей, пирожки с пылу с жару поешь.
Сесть он сел. Но чай не пил, пирожки не ел. На нас с Ягой смотрел. А мы глядели в стол. Смотрел он так, что ухо мое, которое к нему повернуто, наливалось жаром. Не выдержала я, подняла голову, Яге в глаза глянула. Яга тоже взгляд не отвела.
«Ах, ты ж ведьма старая, чудь белоглазая, - подумала я, - в кого ж у тебя сынок такой чернявый? В кого ж у него глаза такие? А может, и есть мне ради чего уступить?» Да вслух сказала:
- Отменный у вас чай, Ягмина Дайвишна. Пьешь - и еще хочется.
- Травки особые, в нужное время собранные. Ежели желаешь, и тебя могу научить.
- Желаю, Ягмина Дайвишна. Я б еще и кружево плести поучилась у вас. Сделайте милость, научите.
Помолчала Яга, да и отвечает:
- Под такие пирожки, как ты печешь, Любава Путятишна, любой чай будет хорош, - и подтолкнула тарелку с пирожками к сыну. - А кружево - то не сложно.
***
Стучат тихонько коклюшки - плетется кружево. У меня в руках и четыре нити путаются, а у Яги две дюжины порхают. И в затейливых узорах распускаются цветы дивные, волнуются травы шелковые, поют птицы заливисто. Эх, умелица чудская ведьма!
- Ты думай, Любава, о том, что тебе любо, - говорит Яга, - оно само собой и сплетется. Как захочешь, так и будет. Я могу оберег от любого зла сплести, удачу в сетку нитей шелковых приманить. И ты сможешь.
- Так вы ж ведьма!
- Не велика моя сила. Зелейница я добрая - это правда. От многих болезней отпоить травами, отшептать могу. Могу и наоборот - отраву сварить, порчу навести. Присушить могу, но от того добра тоже не жди.
- А бают про вас, что одним взглядом убить можете.
- Ну, ежели б могла, то ты б, наверно, туточки не сидела, - хмыкает ведьма. - Много чего про меня врут, гадостей болтают. Пока у князя в тереме пригожа была – не рассказывали. А как прогневался князь, стала я ведьмой злобной.
- А чего князь прогневался?
- Рассказывать долго. Да все равно заняться нечем. Пользовала я жену княжескую. Князю наследник нужен, а его все нет и нет. Князь все чаще на сторону поглядывать начал. Чего ему не глядеть-то, коли княгиня меня не слушает: шипит на мужа, что кошка сердитая. Нет, чтоб платье новое надеть, к мужу приласкаться - все зудит и зудит, как муха навозная. Уж и приворот я ей сварила, вроде и стал чаще в горницу к ней муж заглядывать. Да тут известно стало, что понесла от князя зазноба его. Вот и велела мне княгиня сварить зелье такое, чтобы плод у соперницы вытравить. Отказалась. Не святая я, но душу безвинную, нерожденную не велит мне губить Мадер-акка.
- Кто не велит?
- Богиня моя, что даром меня пожаловала. Видишь, отметина ее в волосах – прядь темная. Так метит служанок своих Мадер-акка, Великая мать, создающая тело, жалующая душу. Не стала я грех такой на себя брать, не то отберет богиня дар - и в нижний, темный мир бессрочно сбросит.
- И что дальше?
- А что дальше… Княгиня все равно соперницу извела - а на меня указала, будто это я. Князь обещался живьем сварить. Так я ждать не стала, к сыну вот утекла. А вышло, что из огня да в полымя угодила.
- Из огня - понятно. А в полымя-то какое? - удивляюсь. Но Яга сидит, словно аршин проглотила, только пальцы снуют быстро-быстро. Оглянулась я - стоит в дверях Черномор, глаза злые. Я рот открыла - спросить еще, а он:
- Пойдем, Любава Путятишна, во двор. Воздухом свежим подышишь. А то совсем ты личиком побледнела, маменьку мою слушая! Придет за тобой жених, скажет - обижали тебя, в темнице морили. Нехорошо, правда, матушка?
- Иди, прогуляйся, - говорит Яга, - чего тебе тут сидеть со мной, старухой? Сынка моего, шибко умного, послушай.
***
Играю я с Серым во дворе. Мячик тряпичный ему кидаю, а он приносит. Мне надо мячик у него из пасти вытащить, а он головой мотает, рычит понарошку. Делом этим мы с Серым могли днями заниматься. Но пришел Черномор и недовольно буркнул:
- Любава! Прекрати портить мне пса! Он молодой, щенок совсем. Избалуешь ты его. Ему злым должно быть!
Вздохнули мы с Серым горько. Колдун махнул рукой:
- Чем бы ты ни тешилась, лишь бы крыс больше не ловила.
Вот ведь далось это ему, я ж не хотела никого напугать.
Черномор ушел, а мы снова за свое принялись.
И тут застучал кто-то в ворота. Серый залаял, зарычал. Зря колдун бранится, Серый только со своим добрый. А как послушаешь его рык, кровь стынет.
Но не напугал он гостя нежданного. Пуще гремит в ворота, ругается:
- Выходи, Черномор, колдун клятый!
Мне и смотреть не надо, по голосу жениха я своего признала. Пришел-таки!
Солнышко для меня померкло, побежала я сломя голову. Чуть в коридоре Черномора с ног не сбила.
- Не в ту сторону бежишь, Любава Путятишна. Разве не слышишь – жених твой пожаловал.
«В том-то и дело, что слышу. От него и бегу, себя не помня, да тебе, колдун, об этом знать не надобно», - думаю.
- Выйди, Любава, поговори с женихом-то с надвратной башни. Слышишь, как надрывается, - увещевает Черномор.
А я к стенке прижалась, головой мотаю.
- Ты чего, Путятишна? - с удивлением бровь заломил. - Я ж не против. Сходи, повидайся с богатырем. Так кричит - стены трясутся. Любит тебя, видать.
Хотелось мне колдуну сказать, что не меня Власт любит, а себя, богатыря непобедимого. Что не меня спасать пришел, а славу свою. Как же так, у самого Власта Урманина невесту умыкнули! А в следующий раз что со двора сведут - коня буланого, любимого, али пса породистого? Негоже богатырю такой плевок снести безропотно.
Но я только головой покачала.
- Придется самому объяснять, - разочарованно вздохнул Черномор.
Он ушел, а за ним Яга следом пожаловала. Куда ж без нее? Остановилась, меня глазами своими морозными окинула и говорит:
- Не люб тебе жених?
Ведьма она, в нутро взглядом залезет. А может, просто женщина.
Да что мне им объяснять! Сбежала в светелку свою. Сквозь окошко прикрытое послушала, как ругались Черномор с Урманином: про меч и про меня торговались. Что я им? Вещь дорогая, такая же, как кладенец.
Заплакала я. Черномор приходил, стучал, звал - не вышла.
Плакать – это, может, и хорошо, но чем больше я волнуюсь, тем больше есть хочу. Ночью доволновалась так, что чувствую - если не съем хоть лепешки черствой, пропаду совсем. Выглянула в коридор - никого нет. Из горницы Яги храп раздается богатырский. Спит ведьма, в душу лезть не будет. Спустилась ниже осторожненько, в кухню крадусь. Глянула - у колдуна из-под двери свет пробивается. А этому не спится; ну да ладно, авось чахнет над книгами, как обычно. Пошла дальше, каганка даже не зажгла. Всё и так уже с закрытыми глазами найти могу, как дома. Почти дошла до кухни, только глядь - в зале, где ларец висит, Черномор стоит. Голову свесил, неприкаянный какой-то. Забыла я, за чем шла. Шаг к нему сделала, другой.
- Чего тебе, Любава? - спросил тихо, устало.
- Что это? - на ларец кивнула.
- Смерть моя, - говорит задумчиво. - Ее только кладенцом и можно перерубить.
Ахнула я.
- Так зачем же ты Власта за ним послал? Лежал бы себе меч под семью замками. А так Урманин его добудет, дури хватит!
- Да всё не так ты поняла, - махнул рукой. - Не переживай, Любава. То наши дела с богатырем. А ты так, сбоку припека. Погостишь у меня - и домой с женихом поедешь.
- Сбоку припека?
- Ненароком ты здесь оказалась. Я тебе зла не хотел. Разве ж я тебя чем обидел?
- Ненароком?
- А нечего платочками разбрасываться, - ухмыльнулся.
- При чем тут мой платок?
- Да так уж вышло. Иголка в холстину, за иголкой нитка… Говорят, сидит у корней Извечного Древа старуха Судьба и вышивает людям узоры жизни. Множество рук у Судьбы, в каждой - иголка. Глуха и слепа Вышивальщица. Сама не ведает, что за рисунок у нее под пальцами. А мы уж тем паче не знаем. Кому какую нить вденет Судьба в иголку - кому век столетний, кому и трех деньков на свете белом не задержаться. Бывает и так, что дернет Вышивальщица нить посильней, и оборвется чья-то жизнь смертью преждевременной. Ничего от нас вроде и не зависит. Но, если храбр ты или, скорей, самонадеян без меры, можно из одного игольного ушка свою жизнь выдернуть и в другое вставить. Долю свою вроде как сменять. Вот только на что сменять? К добру ли, к худу ли? Когда резко рвется нить, то не беда. Был ты - и нет. А когда натягивается, дрожит, когда понимаешь - сейчас лопнет... совсем страшно. И тогда можно решиться на все. Даже нить свою у Вышивальщицы выхватить, надеясь на лучшее.
- Да разве ж это плохо - судьбу свою поменять?
- Никогда не угадаешь. Тогда узор совсем запутается. Лягут нити по-иному. А то ж не нити – люди живые. Сплетутся, любовью-ненавистью в друг дружку, как корнями, прорастут. А пальцы слепые их снова в разные стороны тянут. И от этого в сердце у людей что-то рвется. Не могут они терпеть муку такую. Готовы цену немалую заплатить, чтобы эту боль утешить. Но ни уговорить, ни улестить судьбу, ни пощады у нее вымолить. Глуха она.
- Неужто совсем ничего?
- Только опять пробовать нить свою по-другому пристроить, не убоявшись ее порвать.
«Эх, знала бы я, как нить перекинуть! Не испугалась бы».
- Что ты так побледнела? Сказки это все - про Вышивальщицу. Зря я тебе это рассказываю. А знаешь, один очень древний мудрец сказал, что нет никакой судьбы. Ни прошлого, ни будущего. Только здесь и сейчас. Все остальное не имеет значения. А раз так, - он подал мне руку, - то нечего здесь и стоять. Пойдем, я лучше тебе что-то интересное покажу.
- Что?
- Да пока еще не знаю, но придумаю. Лишь бы ты так не расстраивалась. Хочется чем-то тебя развлечь. Да вот, хоть горшочек волшебный покажу.
- Волшебный?
- Угу, кашу варит.
- Сам?!
- Сам, но плохо. То подгорит, то не доварит, то пересолит. Невкусная. С твоей кашей не сравнить, - умел он улыбаться по-разному. Вот если губами улыбался - ничего хорошего не жди. А ежели глаза смеются, зеленые огоньки в них лукавые мерцают - сердце мое глупое вскачь несется. Самой смеяться охота. Или плакать. Не пойму.
***
Встаю я раненько, так привыкла. И иду на кухню, а Серый за мной трусит. Знает, стервец, что как готовить начну, и ему что-то достанется. Ну и досталось! Нам обоим.
Засветила я каганок, а на столе чудо-юдо сидит. Маленькое, с кулачок. Ручки-ножки тоненькие, паучьи, оно ими горшок с кашей вчерашней обхватило, к пузу толстому прижало нежно и чавкает. С удовольствием так, аж уши длинные, острые шевелятся. Мордочка вытянутая, нос пятачком. На голове красный колпачок.
- Ах ты ж!
Оно на меня глаз лупастый скосило, язык длинный высунуло и в горшок запустило, вылизывает кашу со дна.
- А ну брысь! - и полотенцем на него замахнулась. Да не из пугливых чудо оказалось. Как вызверилось, клыки острые выщерило! Зашипело. Горшок бросило, по столу прыгает, лепечет что-то злобно, плюется.
Попятилась я, о пса споткнулась, чуть на спину ему не села.
- Что ж ты, Серый? - говорю укоризненно. А пес, вижу, хвост поджал, но честь свою ронять не хочет. Подскочил к столу, передние лапы на столешницу поставил, зубами щелкает. Только чудо уж больно верткое: прыгает, не поймать. Снова зашипело, застрекотало и псу в ухо клыками вцепилось. Заметался Серый по кухне – посуда, дрова, капуста квашеная в разные стороны полетели. Лапами супостата с уха сбить пытается. Я веником ему помогла. Чудо крылышки стрекозиные на спине расправило и под потолок взлетело. Оттуда пуще прежнего бранится. Серый ко мне под подол голову сунуть норовит, под колени меня подбил. Так мы кубарем из кухни и выкатились. И дверку быстренько захлопнули. Я локоть потираю, Серый в руки мне тычется, пожалеть его просит. И что с этой напастью делать? К Черномору я уже с крысами сходила. Пойду теперь, наверно, к Яге. Такую пакость только она усмирить может. Поглядим, у кого язык длинней!
Поскреблась я в дверку, зашла. Сидит Яга перед зеркалом, белилами да сурьмой лицо себе рисует. В этом деле она тоже мастерица. Гляжу я с интересом. Разок, другой махнет ведьма - и заиграет на щеках румянец нежный; проведет кистью - изогнется дугою бровь соболья, нальются соком губы.
- Чего пялишься? - говорит неприязненно. - Ты и без всяких ухищрений еще хороша. Не понять тебе это еще, девка! Думаешь, вечно личико твое будет гладким да румяным? Косы длинными, шелковыми? И под моими окнами раньше богатыри табунами ходили: «Покажись хоть на мгновение в оконце, свет мой, Ягмина Дайвишна, сделай милость». А теперь что - Ягой кличут, каргой старой, ведьмой!
- Да вы и теперь хороши, - честно сказала я. – А мне с моего личика румяного, с кос шелковых никакого проку не будет. Вот выйду замуж, обрежет муж косу, остатки под убрус темный спрячет. И буду я ничуть не лучше, чем конь его племенной али пес породистый. Вам хоть есть, что вспомнить. Про богатырей под окнами, к примеру.
- Да богатырей я любила, - мечтательно сказала Яга, наводя вторую бровь. И тут во мне ехидство снова проснулось:
- В каком же виде вы, Ягмина Дайвишна, богатырей любили? В сыром? Или печеных в доспехах?
- Дуреха! - улыбнулась своему отражению Яга; кольца височные с яхонтами примерила – не понравились, в ларец кинула. – Что ты понимаешь еще! Без доспехов оно намного лучше.
- А научите меня так же лицо рисовать, - вдруг попросила я, совсем позабыв, зачем пришла к Яге, - сделайте милость.
- Тебе оно не к чему. Молодая еще, - но встала, меня к зеркалу подтолкнула. А зеркало у нее огромное. Стекло ясное, прозрачное, не то, что крохотное медное зеркальце, маменькино наследство. Всю себя в нем ясно увидела. И волосы, из косы выбившиеся, и нос, вздернутый, с конопушками.
- И без краски хороша ты, Любава, - обычного ехидства я в ее голосе не услышала. - Но коли хочешь, волосы тебе уложу, как в наших краях принято. Тебе пойдет.
И ловко, как кружево свое, волосы мои сплела - косы вокруг головы короной затейливой уложила. Непривычно, но глаз не отвести:
- Ох, вы и чаровница, Ягмина Дайвишна! То не я вовсе, а кто-то другой. И не узнать - колдовство да и только.
Смеется Яга, приятны ей слова мои. Шаль кружевную достала, червленую, на меня набросила:
- Идет тебе цвет-то этот, Любава.
Погрустнела я тут и отвечаю:
- Нет, Ягмина Дайвишна. Редко кому к лицу цвет этот, свадебный. Может, если б замуж по любви идти, так и к лицу бы был. Да обычно по родительскому сговору, молодые друг дружку лишь на свадьбе видят. Какая уж тут любовь? А дальше - как повезет. А не повезет - так стерпится. Так что не тороплюсь я; вот придет за мной Урманин…
- Что у тебя с женихом-то, Любава? Что-то не обрадовалась ты ему, как приезжал? - вкрадчиво спросила Яга.
Молчу я, как в рот воды набравши, в пол гляжу.
- Али боишься, что сын мой его убьет, как придет богатырь тебя вызволять?
- Не того боюсь, что его Черномор убьет... А правда, что сына вашего никакое оружие не берет?
- О ком печалишься, девка, не пойму я, - подцепила Яга подбородок мой пальцами и в глаза смотрит.
- Да уж не об Урманине.
- Не по любви, значит, за него идешь, - кивает головой ведьма, убедившись в своих мыслях.
Усмехнулась я грустно:
- Да разве ж бывает, чтоб по любви замуж шли? Так только в сказках.
- И в жизни бывает. Если любовь такая, что готов хоть угли горячие рукой ворошить. Хоть босиком по снегу бежать.
- Это как?
Молчит Яга, но что-то жгучее, буйное в глазах ее ледяных разгорается.
- Расскажите, Ягмина Дайвишна, - прошу ее.
- Что тут расскажешь? И как это рассказать? Далеко на полночи родилась я. Там зимой дня почти нет, а в небе сполохи яркие гуляют. А летом ночи светлые. Дочка я знатного княжеского мужа, боярина по-вашему. Князь отца моего жаловал, отличал. Пару мне отец долго искал, в женихах, как в сору, рылся. Нашел-таки. Сговорились, сторговались, свадьбу на конец осени назначили. Ничего плохого я про жениха своего сказать не могла. И не против я была, да не мыслилось мне даже супротив отцовской воли идти. Так бы все и было, кабы не случай. Вернулся князь наш в ту весну с очередной войны. И человека с собой привез тяжело раненного. Велел: «То друг мой, побратим. Меня в бою спас, себя не пожалел. Ищите мне, кто его вылечит!» А кто его вылечит? К бабке моей и пошли - лучше зелейницы не было. Бабка старая, еле ходит: «Возьму помощницу, внучку. Я учила – она все умеет. Вдвоем авось и поднимем на ноги княжеского побратима». И стали мы его лечить. Плох он был. Я думала, старик совсем. Но лишь до той поры, пока он глаза не открыл. Ох, какие у него глаза были – заплутать в них навечно можно.
«Ай, кажется, узнаю сейчас, чьи у Черномора глаза!» - подумалось мне; но молчу, Ягу слушаю.
- Долго мы его с бабкой выхаживали. И я все больше в глазах его запутывалась. Заслушивалась рассказами его. Магором его звали. Тут отец мой всполошился, порядок навел живо: «Выходили вы его уже, княжью волю выполнили. Чтоб я тебя в тереме княжеском боле не видел. И из светелки своей вообще ни ногой! Бают, что чародей-то друг этот княжеский. Глаз у него темный, лихой. Не хватало еще, чтобы порчу на тебя навел перед свадьбой - или чего хуже. Чужак, магьяр; ему что кобылу, что девку со двора свести - плевое дело». Что тут поделаешь? Сижу в светелке, кружево плету - да только нить порчу. Не о том мне думается: глаза колдуна мне видятся. Все в середине у меня стынет. Прибежала как-то сестра моя средняя, Тайси, на годочек всего меня младше, и шепчет мне: «А знаешь, Гминка, кого я за воротами видела? Каждый день ходит. Колдуна княжеского, вот! Тебе передать просил, чтоб вышла, как месяц взойдет, к мосткам дальним. Поговорить хочет!» Не буду уж рассказывать, как я из дому выбралась. И говорит мне Магор: «Вести из дома я получил. Ехать мне надо. Но пока не спрошу тебя, Ягмина, уехать не могу. Далек мой дом. И я уже не молод, вдовец. Но люба ты мне. А я тебе? Пойдешь ли за меня, поедешь ли в край далекий?» Покивала только головой. А наутро приехал Магор к отцу, руки моей просить. «Не про тебя, чужак, моя дочка,» - ответил батюшка мой и редьку горькую на блюде вынес. А как ушел Магор, схватился батюшка за голову, причитает: «Колдуна этого князь любит. Попросит чужинец у князя мою дочку, а князь - у меня. Разве ж смогу я отказать?! Одно хорошо - на охоте князь». И покуда не вернулся князь, решил отец свадьбу мою справить с женихом сговоренным. К сватьям весть послал, готовиться начали. Меня в светелке запер, чернавок прислал – наряд подвенечный мерить, прилаживать. Тут снова Тайси прибежала: «Зовет тебя колдун, опять у мостков ждет». Я из платья подвенечного выскользнула - да в одной рубахе в сени, сапожки да кожух искать: холодно на улице, морозы ранние по ночи на землю легли. А там батюшка! И сестра меньшая из-за дверей ухмыляется. Ох, и ухватил меня отец, да в овин, как была, бросил: «Я те покажу! Тут до свадьбы сидеть будешь. Ничего, что холодно. До утра в сене не околеешь, а может, охолонешь!» Потом, правда, пожалел, кожух и унты бросил. Сколько я там просидела, не знаю. Вечно, казалось. Жизнь свою прожила, состариться и умереть успела. Только слышу топот конский за стеной сарая. Зовет меня Магор. Окошко высоко. Я колоду подтянула, на нее бочку - до окна дотянулась. Говорит: «Если люб я тебе – прыгай!» Люб-то, да окошко узкое. Я, может, и проскользну, а кожух нет.
Ахнула я:
- Да неужто выпрыгнули?
- А то, - отвечает Яга. - Скинула кожух, в окно пролезла. Пока лезла, унт потеряла. Как была, в рубахе тонкой и унте одном, так позади него на коня и села. И поминай, как звали. Никогда после я о том не пожалела.
Глядим мы вроде друг дружке в глаза, да в разные стороны смотрим, разное видим. Она в прошлое смотрит, где на морозном ветру к спине теплой, любимой прижимается. А я - в будущее свое. Мне б только окошко то узенькое разглядеть, уж я б дотянулась и прыгнула, не побоялась бы.
***
И тут где-то внизу загрохотало, раздался визг и жуткая ругань. Выскочили мы с Ягой и на Черномора наткнулись. Зол он до невозможности, всколоченный, щека и ухо разодраны, в руках бочоночек стеклянный. За стеклом - чудо-юдо прыгает, шипит, язык длинный трепещет, бочонок ходуном ходит.
- Вот вы-то мне и нужны. Обе. А ну отвечайте, кто в горнице моей шарил! Кто заразу эту выпустил? Блюдечко, небось, искали?! - рычит он.
Я вины за собой никакой не чувствую, плечами пожала и к Яге обернулась. А Яги-то и нет, только дверка в светелке ее хлопнула.
- Ага! - кивнул Черномор и собрался к маменьке своей, по душам разговаривать. Я его за рукав схватила и говорю:
- Ой! Как же ты так поранился? - и руку протянула, прядь со щеки убрала. Потрогал он свою щеку - ладонь вся в крови:
- Ерунда! - шипит, но я его рукав не выпускаю, тяну за собой:
- Нет, глубокая царапина, хоть промыть надо, - и осторожно скулу его потрогала. Зыркнул он на матушкину дверь, но злые огоньки уже гасли в глазах. Я его потянула его, он и пошел за мной.
То, что мы с утра в кухне натворили, - мелочи. Черномор чудо гонял всерьез. Кухню они разнесли, как княжье войско - Шарукана-собаку на Снове. Камня на камне не оставили. Кое-как смахнула я черепки битые со стола, печку растопила, котелок с водой пристроила. Черномор молчит, чувствую я его взгляд на спине. Чудо в бочонке буянит, посудина трясется, того и гляди, перевернется. Чтоб не молчать, рассказала колдуну, как мы с Серым чудо ловили. Хохочет, вижу, не злится уже, отходчивый. Только за щеку пораненную держится:
- Ох, матушка! Все ей неймется. Запретил же блюдечко брать - так без спросу полезла. Видать, зацепила крышку заговоренную - он и выскочил. Все сплетнями от скуки интересуется. И что ее за любопытство гложет?
Молчу я, но сдается, знаю, что ведьме так охота разузнать. Хотя что ей, чужинке, до моих горестей?
Нагрелась вода, я тряпицу чистую взяла. Руку его от раны отняла:
- Покажи!
Глубокая царапина, промываю. Черномор шипит, чуду кулаком грозит. Нечисть мелкая в ответ скалится, крылья развернуть пытается, банка ходуном ходит.
- Шла баба по речке, вела быка на нитке: нитка порвалась, кровь унялась. Стану я на камень - кровь моя не капнет, стану на железо - кровь не полезет, стану на песок - кровь не течет, - говорю я, как нянька моя старая приказывала над моими ссадинами. На рану его подула. Смотрит он на меня, словно в первый раз видит. В глазах его утонуть можно.
- Добрая ты, Любава. И имя твое тебе подходит. Неправ я был, - сказал тихо; за руку взял, хотел еще что-то добавить, но тут чудо в бочонке своем в очередной раз подпрыгнуло, посудина перевернулась, покатилась по столу - и об пол, вдребезги. Чудо взмыло под потолок, победно заверещало, закружилось вокруг балки, нам на головы паутину и пучки сушеных трав стряхнуло.
- Всё! - рявкнул колдун и хватил кулаком по столу. Подскочил, словно подбросил его кто. И сорвался с его пальцев небольшой синенький шарик, молния колдовская. В чудо верткое он не попал - зато угодил в одну из трех цепей, что колесо со свечами под потолком удерживали. Гулко лязгнуло, посыпались свечные огарки, обрывки цепи. Запахло, как после грозы. Маленькая тварь в ответ плюнула и показала Черномору язык. Следующая молния разнесла недобитую бочку с капустой и подпалила кисточку у чуда на хвосте. Тварюшка приземлилась на потолочную балку, стала дуть на свой хвост и причитать горестно.
- А ну слезай! - велел колдун. - Или конец тебе.
Чудо скривило ехидно морду и из пальцев фигуру неприличную скрутило. Тут-то я поняла, что Черномор сейчас попадет в эту балку, что половину кухонного потолка держит. И я повисла у него на руке:
- Да ну его! Пускай сидит!
- Да ты знаешь, что он наделать может?
- Что, неужто еще больше, чем ты уже натворил?
Посмотрел он вокруг - действительно, больше вряд ли есть, что трощить, кроме стен. А я продолжаю:
- А давай я его сманю по-доброму?
- Как?!
- Ты иди за новой посудиной, а я его сманю. Иди-иди, - в спину подталкиваю.
- Да нет больше такого стеклянного сосуда!
- Ну, ты поищи там что-то другое, - говорю, - ты ж колдун хитроумный!
Может, пока ходить будет, остынет немного. Как за дверь его выставила, начала чудо уговаривать:
- Не слезешь - развеет тебя колдун. А слезешь - я тебя в рукаве спрячу. Меня не тронет. Ути-ути! - как можно ласковей обещаю я. Долго я там приплясывала. Лепешки вчерашние да крынку с медом в этом бедламе отыскала, сюсюкала, как дитяти малому, кусочки лепешки в мед макала. По шажочку подманила чудо. Забавное оно такое, чавкает умильно, лепешку уписывая. Пальцы тоненькие старательно вылизывает, уши шевелятся от удовольствия. Я за ушком ему почесала – мурлычет, как кот.
Тут и Черномор появился, с каким-то кувшином узкогорлым:
- Ничего больше не нашел.
- Да как же он сквозь это горлышко пролезет?
- Ничего, - мстительно говорит Черномор, - пропихну!
Чудо, это услышав, в рукав мне и занырнуло, лапками за руку вцепилось. Только зенки лупоглазые из-под кружев поблескивают.
- Не надо, ему просто скучно и одиноко, вот оно и злобствует. А если его прикормить да погладить…
Смотрит на меня колдун как-то странно.
- Что глядишь так?
- Думаю, что от тебя, Любава Путятишна, разорения хозяйству моему гораздо больше, чем я вначале чаял, - отвечает. Я передернула плечами обиженно, а он продолжает:
- Всех ты тут околдовала. Пса спортила, избаловала. Матушку мою, что греха таить, черноротую, и ту утихомирила. Даже чудо это к тебе тянется.
- Так уж и всех?
- Всех, - подтвердил. – Хотелось бы мне, Любава, отблагодарить тебя за душу добрую, за пироги твои, за …- мнется, не знает, что сказать.
- Даже за то, что по ночам бегал от крысы меня спасать?
- И за это тоже. Чего б тебе хотелось? Что там девицы любят: каменья самоцветные, платья бархатные али шелковые? Я не знаю – ты скажи мне.
- Не нужны мне каменья твои! - обиделась. - Того, что я хочу, наверно, и на белом свете нет.
- Да ну! Я - колдун, много чего могу, скажи только, Любава! Любое желание исполню.
- Так уж и любое.
- Да что там исполнять, - усмехнулся криво. - Скоро уж приедет твой жених.
- Хитрый ты. Обещаешь то, что и исполнять не надо! Никудышний ты чаровник, Черномор! Ничего не можешь.
Разозлился, схватил за руку, на ладошке моей звездочка синяя горит. Сжал он мою руку своей:
- Загадывай любое!
- А исполнится? - не верю.
- Я колдун или кто?! - и стиснул мою руку сильней.
«Колдун, говоришь? Ну, гляди, не пожалей!»
И загадала.
- Слушай, а как тебя по-настоящему зовут? – спросила его.
- Матушка Ивором зовет.
Последний раз редактировалось K.H.Hynta 26 апр 2012, 15:50, всего редактировалось 1 раз.
(Окончание).
***
Сижу я на крылечке, фасоль лущу. А Шуша мне помогает. Я Шушей чудо прозвала, а оно не против, откликается. Шуша ласковый, смышленый. Все мне помочь норовит. А ежели не помогает, то либо в рукаве прячется, либо мух ловит. Он охотник знатный, может, и крыс бы ловил, только ростом не вышел. А мухи ему в самый раз. Понятливый Шуша и смекалистый, я его даже дюжине слов обучила. А еще он страсть как любит, когда его хвалят, – аж урчит от удовольствия.
- Хороший Шуша? – спрашивает; а фасоли он налущил поболе моего, сам почти все и сделал.
- Хороший, - отвечаю. – Умничка, Шуша!
Он еще быстрей лущит:
- Пряника дашь?
- Дам, Шушенька, дам, помощничек!
- Шуша, значит? - спросил Черномор, выходя на крыльцо.
Ох, недолюбливает колдуна Шуша, да и боится порядком. Хотел Шуша в рукав мне юркнуть, как обычно, - да уж больно близко ко мне Черномор стоит. Взлетело чудо тогда, на резной наличник уселось – глазами поблескивает. Ревнует оно меня ко всем, и в рукаве спрятаться ему охота. Оно оттуда лишний раз не вылезет.
- Надо же! Говорят, он любую пропажу али дорогу отыскать может. Но сколько я ни бился, что только на нем ни испробовал - а толку чуть. Никакое слово его колдовское не берет. Зато на всякие пакости горазд, всех извел своими шутками. Ну, я обозлился и в бочонок его укупорил.
Шуша фыркнул на это обиженно и полетел над двором. Я встала, подол отряхнула и говорю тихонько Черномору:
- Его заставить нельзя. Зато он пряники медовые любит. За пряники что хошь сделает. А еще на лесть и ласку падкий.
- Ох, Любава! - удивленно говорит Черномор. - К кому хочешь ключик подберешь.
И смотрит так, что у меня щеки горят. Неловко мне на колдуна смотреть, так я на Шушу гляжу, что над двором, как стрекоза над прудом, летает:
- Ишь какой, будто гладью вышивает! Жаль, что люди не летают!
- Почему же? Колдуны могут.
- Эх, хоть бы разок попробовать!
- Только, чур, не кричать, от твоего голоса черепица с башни посыплется, - говорит. Шаг ко мне сделал, за талию приподнял - летим! Двор, колодец, травка пыльная в десяти локтях под ногами, ветер понёву треплет.
Вцепилась я в его плечи мертвой хваткой.
- Не бойся, не упущу тебя, Любава Путятишна. Ну как оно - летать?
- Боязно, - честно призналась я.
- Это с непривычки, - усмехнулся он. - Опускать тебя, раз боязно?
Но я только головой покачала.
- Смелая ты, - и закружил меня в каком-то дивном танце. Как долго – не помню.
Опамятовала снова на дворовых плитах - сердце екает, голова кружится. И руки колдуна я так и не отпустила. Крепкие у него руки. Надежные. И глаза не черные, как мне поначалу показалось, а темно-карие. Как багульниковый мед. У нас этот мед еще называют пьяным. Если отведать такого меда, голова будет кружиться, ноги дрожать, сердце холодеть. Вот прямо как у меня сейчас. Ой, не от полета у меня в голове все поморочилось. Погуба моя, а не глаза!
***
Зря Яга от всякого грохота и крика вскидывалась. Шумно мелкие невзгоды приходят. Большая беда заходит тихо, как рысь.
Стояла я на кухне, сковороду в руках крутила, чего б приготовить, размышляла. Как вдруг услышала:
- Ну, здравствуй, Любашка!
Обернулась медленно - точно, Власт стоит, макушкой притолоку подпирает. И говорит так негромко, даже ласково:
- Поди-ка сюда.
Как же он так тишком пробрался? Серого не видно. Ой, не услышит Черномор, в книги и склянки свои закопавшись. И Яга куда-то запропостилась. Не услышат, застанет их Власт врасплох. Жених шаг ко мне сделал, а я от него. Да как набрала воздуху в грудь, как заору, так что посуда на полках задребезжала.
- Цыц, дурища! - рявкнул Урманин. Я и замолкла. Голос у меня знатный, мертвого поднимет. - Чего орешь?
- Не признала сразу, Власт Гардинович. Прости непутевую.
- Сюда поди, - говорит снова. А я ему кланяюсь, головой киваю, но не подхожу. И сковороду все в руках держу. А другой ладонью рукав придерживаю, чтобы Шуша не выскочил. А то увидит его Власт – горе будет. Но Шуша сидит тихо, только дрожит от страха.
- Домой поедем, да? Спас ты меня уже. Ты кладенец прямо тут оставь, на столе, да и пойдем отсюда подобру-поздорову.
- Пойдем, только немного опосля, - отвечает жених мой, - и не подобру. Сюда иди, говорю. Отвечай, где смерть колдуна спрятана! Я так ему обиду не спущу! Еще и меч ему оставить?! Голову я ему этим кладенцом отрублю, тогда домой и поедем. Говори, Любашка, где смерть его, идолища проклятого?
- Не знаю! - и вон из кухни в зал. Только не успела я проскочить. Ухватил меня Власт за косу и тащит к себе.
- Знаешь, паршивка! Пригрелась у колдуна, шалава? Где, спрашиваю?! - тянет меня волоком за косу.
- Не знаю! - реву я белугой, сковорода из руки выпала, задребезжала. Я пальцы Власта разжать на своей косе пытаюсь - да куда мне против богатыря? Вытащил он меня в тот зал, где ларец хрустальный висит. А перед ларцом Черномор стоит. Не зря кричала - услышал меня! Глаза у колдуна зеленым огнем светятся, в руке меч. Держит он его непривычно - клинок высоко поднят, на уровне глаз, гарда перед самым лицом.
- Ты, богатырь, оставь девушку в покое. Невелика доблесть - с безоружным воевать. Я тебе нужен, так иди сюда.
А Урманин меня не отпускает, словно щитом, прикрывается.
- Нашел дурака? Мне добрые люди подсказали: пока иглу не разрубишь, тебя не победишь. Где игла, девка? – и отвесил мне такую оплеуху, что эхо под потолком загуляло. Щека и глаз сразу подплывать начали, из губы кровь течет. Тяжелая у Власта рука, богатырская.
- В последний раз говорю, Урманин: оставь ее в покое. Вон игла! В хрустальном ларце да в яйце. На самом видном месте. Глаза разуй!
Вижу, пальцы на левой руке Черномора знаком колдовским сложены, голубоватым светом изнутри наливаются. Но понимаю: не ударит он Урманина, пока тот меня держит. За меня боится. Крутанулась я, косу выдирая нещадно, - да куда там! Мертвая у Власта хватка. Выдернула из сапожка кинжальчик, подарок батюшкин. Не поранить мне им богатыря - ни доспех, ни кольчугу не пробить. Ой, косы, косы вы мои, долго служили вы мне. Больше служить не будете! Не глядя, отмахнула я косу свою под самый корень. Волосы, как хвост ящерки, у Власта в лапище остались, а я на пол упала и перекатиться только успела.
Заревел богатырь и на меня мечом замахнулся. Вот и конец мне!
Лязгнуло перед самым моим носом так, что остатки волос дыбом стали. Искры во все стороны посыпались.
- Беги, Любава, - сказал Черномор, отталкивая Власта от меня подальше. Я бы побежала, да ноги не слушаются. И тут мне в плечо Яга вцепилась и потащила:
- Уйди из-под ног, девочка. Он колдовать не осмелится, тебя зацепить побоится, - зашептала мне в ухо. Так и дотянула она меня почти до двери. Но подняться я все равно не могу - сижу, руками слепо вокруг себя шарю. И на сковородку свою оброненную наткнулась. До хруста в пальцах ручку сжала, потому что смотреть, как сцепились они намертво, грудь на грудь, разделенные только стальными клинками, я не могла.
Колдун богатыря все же оттолкнул и ударил колдовством своим. Урманина приподняло и откинуло к противоположной стене. Шелом богатырский с головы свалился. Встал Власт на четвереньки, головой мотает. А Черномор ему так спокойно говорит:
- Предлагал же я тебе меняться.
Заревел богатырь, на ноги поднялся, размахнулся и ударил по ларцу хрустальному. Ларец вдребезги, яйцо вдрызг, игла упала на пол. Махнул Власт еще разок - осколки ларца Черномору прямо в лицо. Поднял колдун руку, и осыпались осколки дождем, не зацепили его. Только мгновение, им утраченное, Урманин с пользой использовал: меч поднял не на врага, а чтобы иглу разрубить.
Я как увидела это, так и похолодела. А рука со сковородкой сама замахнулась. Пошла моя сковорода, любо-дорого посмотреть. И точнехонько Власту по загривку. Рухнул богатырь, как подкошенный. А я удивленно на руку свою смотрю.
- Как ты, Любава?!
Такого лица я у колдуна ни разу не видела. Не Власта добивать бросился, меня поднимать. Ладонь к лицу разбитому моему приложил – холодная, покалывает, словно иголочками. И легче стало.
-Да ничего, - отвечаю и к ладони его прижимаюсь, - Услышал, как я кричала? Я тебя предупредить хотела.
- Услышал. Тебя не услышать тяжело. Как же так, Любава?
- А так. Это ж жизнь, а не сказка.
- Он же жених твой! Что ж это творится?
- Жених? Кто меня спрашивал, жених ли он мне? Кто меня вообще спрашивал, что мне любо?
- Я б спросил… - задумчиво протянул Черномор.
- А я б ответила…
Лучше б колдун меньше обо мне волновался и сначала Урманином занялся. Потому что тут Власт очнулся. Лопатой такого не добьешь. Закряхтел, протянул руку к мечу, поднялся и разрубил иглу. Ухнуло, туманом все заклубилось, размылся замок, пропал. Все пропало. Только Шуша в рукаве трясется от страха меленько.
Сижу я на травке, коленки руками обхватив, и рыдаю в три ручья. А Власт меня за воротник ухватил, с земли поднял:
- Ты почто ж это, Любашка, сковородкой-то огрела? – руку на горле моем сжал, только и могу хрипеть:
- Не я, это ведьма старая, Яга, тебя сковородой приложила.
«Прости, - думаю, - Ягмина Дайвишна, одной гадостной сказкой про тебя больше, одной меньше - уже без разницы. А Урманин меня сейчас пришибет. И добро если только пришибет».
- Ты чего орала, стервь?
- За тебя испугалась, Власт Гардинович!
Понимаю, не верит он мне, шею сейчас свернет. Может, оно и к лучшему.
- А плачешь чего? По колдуну своему убиваешься? Я из тебя эту дурь живо выбью! - и еще одной оплеухой пожаловал так, что в спине у меня что-то хрустнуло. Оно, может, и лучше, если убьет. Но умирать всегда страшно.
- От счастья непомерного и плачу. От того, что все закончилось, что спас ты меня.
- Твое счастье, что ты дочка Ворона. Вы - бояре уже семь колен. Охота мне зятем боярским побыть. Нет у Путяты сыновей, внукам вотчина его достанется. Моим сыновьям. Уж ты мне, Любашка, их нарожаешь вдосталь. Да и недолго Ворону осталось. Не заживется, - взял одной рукой за стан и забросил в седло. Я Шушу потихоньку из рукава в траву вытряхнула. Что ему со мной вместе пропадать?
***
Привез меня Власт к отцу, на землю у копыт своего коня сбросил и говорит батюшке:
- Что теперь, Ворон, скажешь? Разве не богатырь я? Девку твою спас. Колдуна победил. Давай мне посаг, за дочку обещанный, да не мелочись. Спасибо скажи, что я твою блудню, что с колдуном спелась, все ж беру в дом свой женой.
Рванулась я, батюшке в ноги упала:
- Не верь, отец. Я девица честная. Извет все то, что Власт про меня сказал! Не губи меня, батюшка, не отдавай Урманину! Лучше сам в домовину положи! Ему не я, и даже не посаг мой нужен! На вотчину твою зарится!
- Кто это с тобой сделал? Черномор? - глядит отец на лицо мое и шею, всю в кровоподтеках да синяках.
- Нет, отец. Не Черномор. Жених мой так меня приголубил.
- А косу кто обрезал?
- Сама я, батюшка. Из рук Власта вырваться не чаяла как.
- Конечно, не желала от полюбовника своего уходить! – рявкнул Урманин и словом таким припечатал, что не отмоешься.
- Не верь! - кричу отцу.
Долго молчал батюшка.
- Уезжай, Урманин. Не про тебя дочка Путяты Ворона.
- От слов своих отказываешься? От обещаний? – усмехнулся Власт нехорошо.
- Мыслил я, дочку обещаю богатырю. А волку бешеному не отдам, - стукнул палкой о землю отец.
- Пока я тут сам-один, а ты при дружине, можешь, Ворон, воротить, что желаешь. Я уеду. Но вернусь уже не сам, - пообещал Урманин.
- Не грози боярину!
- Я не грожу - я вернусь. Сейчас забрал бы посаг да дочку твою в жены. А после вернусь - все заберу, и тогда дочка твоя шелудивая не нужна будет за жену. Так возьму. Гляди, Путята, не пожалей опосля.
- Суд нас княжеский рассудит, - отрезал отец.
- До столицы далече. До суда добраться еще надо. А ежели и доберешься? Суд судит так, как князю угодно. И кого князь послушает - тебя или меня? Гляди, чтоб не стала твоя вотчина моей. А дочку твою, колдуном порченую, в реку перед порогами бросят. Ежели выплывет – значит, и правда, ведьма. Ну, а потонет - была честна девица. Повинюсь я за ошибку малую, - засмеялся Урманин. - Здесь, в порубежье, я - сила. Так князь решил. И убить волостеля княжеского ты не сможешь.
И такая тоска смертная взяла меня! Слезы катятся в пыль двора. «Хоть так, хоть эдак, а всем нам пропадать. Сказки-то одно, а жизнь - другое. Не сбылось мое желание. Никудышний ты чаровник, Черномор. Ежели сам погиб, то и меня бы с собой прихватил».
И вдруг небо почернело, заклубились по нему облака аспидные, ветер завыл. Приоткрытые ворота распахнулись во всю ширь. Со степи, пригибая редкие чахлые деревца, гоняя волны по ковылю, шел смерч. А перед воротами рассыпался черным пеплом - стоит всадник в доспехе черненом, конь вороной под ним. Сетка кольчужная лицо закрывает, только глаза видны. Но я те глаза среди сотен других узнаю. Я б и крикнула, да голос потеряла, только шептать могу:
- Ивор!
- Зря ты это сказал, богатырь, - сказал колдун Власту. - Степь тут широкая, да не разойтись нам уже теперь подобру-поздорову. Это боярину тебя убить нельзя - а мне твой князь не указ. Это ты против старика да девицы - богатырь. Выходи за ворота, поглядим, на что годен.
- Я ж смерть твою разрубил, собака! – кричит Власт.
- Ты меньше сказки слушай. Выходи, Урманин. Неохота мне двор Воронов тобой марать.
- Ну, поглядим, - сказал Власт, садясь в седло, - так ли сложно тебя убить, как говорят. Охота мне узнать, и правда ли кровь у тебя черная.
Уехали они, а отец велел ворота закрыть:
- Пущай дерутся, псы! Кабы друг дружку порешили, ладно бы было.
***
Ни жива, ни мертва сижу я в горнице у печки. Чернавки вокруг причитают. Батюшка что-то спрашивает. А я онемела, трясет меня всю. Бабка Шарка, отцова ключница, пуще всех воет:
- Сглазил боярышню, колдун треклятый, порчу навел!
- Уйди отсюда, карга! - кричит отец. - Любава, Любавушка, что ж с тобой деется?
Я только головой качаю.
- Баню протопите, авось водой смоется, - решил отец. А сам ушел, дружине велел готовой быть, брони одеть.
- Добром оно там не закончится, - говорит. - Один из них обратно явится.
«Вот только кто вернется?» - думаю.
Вечность я в горнице у печки просидела. Ягу поняла. И правда, жизнь прожила, состариться и помереть успела, пока стук в ворота раздался.
- Убирайся, кто бы ты ни был! - велел отец.
- Отвори! - прошу батюшку. - Отвори! А то сама за ворота выскочу. То ли смерть моя пришла, то ли жизнь. За воротами твоими больше не отсижусь!
Глядит на меня отец, головой качает, но ворота открыл. Гридни самострелы взведенные подняли, глядя, как въезжает в ворота всадник. Конь вороной, доспех черненый. Все же жить мне дале!
И тут не выдержала я и побежала.
Батюшка благим матом орет:
-Не стреляйте, дочку убьете!
Всадник спешился, шлем стащил, под ним волосы черные, как вороново крыло.
- Живой, Ивор! - плачу, за руки его хватаюсь.
- А что мне станется! - отвечает спокойно. - Всё! Тихо, Любава!
Я мало что соображаю, но точно помню, что если говорит «Всё!», то лучше помолчать.
- Дозволь, боярин, с дочкой твоей поговорить. И с тобой тоже, - колдун батюшке поклонился.
- Не больно ты спрашивал, когда воровал ее, - отрезал отец.
- Виноват и перед тобой, и перед ней. О том говорить и пришел. Любую виру выплачу за ее обиду. Дай только слово молвить.
- Вирой откупиться хочешь? - говорит отец, а сам все на меня смотрит, как я в руки колдуну вцепилась. Слезы катятся - остановить не могу.
- Ты меня, Ворон, выслушай сперва. А потом решай, что с меня брать.
- Не буду я с тобой тут разговаривать - над порогом, над пращуровыми духами, - буркнул отец. - В дом заходи. Какой ни есть, а гость.
Уселись они с батюшкой с разных сторон за стол длинный А я на лавке у печи изразцовой пристроилась. Печь жаром пышет, а мне морозно, пальцы трясутся, в сердце холод разливается.
Отец молчит, а Черномор на меня глянул и говорит:
- Пришел я потому, что с дочкой твоей не договорил. Она ответить обещалась. А я так самого главного и не спросил.
Лицо мое хуже, чем печка, раскалилось - хоть бы брови не сжечь!
- Но прежде, чем вопрос свой задам, повиниться я должен. Не желаю я врать тебе, Любава. Долгая это история, что привела меня сюда. Был друг у меня, Горыныч. Оборотень клятый. Или я так думал, что друг он мне. А оказалось, что с такими друзьями и врагов не надобно. Не дружба ему нужна была, а сила моя. В дом он ко мне гостем пришел, а сам подлость черную задумал. И угодил я в его ловушку. Ладно б сам – поделом; так и матушка моя неугомонная туда же. Выбраться из западни не можем. Как крыса в том ведре, помнишь, Любава? Иголка клятая, на которой колдовство Горыныча держится, еще и силы из меня помалу тянет. А Горыныч посмеялся и говорит: «Даже так мне тебя, конечно, не победить. Силен ты, колдун. Ну, ничего, я подожду, пока игла из тебя все силы вытянет. А как ослабнешь, тогда и вернусь - убью и силу твою заберу. И ничего ты, друг мой старый, не поделаешь. Иголку перерубить можно лишь кладенцом. Знаешь ты, и где кладенец, и как его добыть, да только не дотянешься. Близок локоть, да не укусишь.» И такая тоска меня взяла! Ни о чем я думать не мог - только о том, как из западни выбраться. И надумал найти богатыря, который для меня кладенец добудет. Так все просто казалось - словно куклы на скоморошьем помосте танцевать заставить. Думаю - несложно: за веревочки дергаешь, куклы пляшут. Главное - нить нужную найти. А достанут меч - боле не нужны - в сундучок их темный. Что с них еще взять? Деревяшки да тряпки раскрашенные. Как в скоморошьей сказке: богатырь - могучий, да не сильно умный. И девицу любит. А девица так и вовсе - коса и сарафан, ничего боле. Но это ж не сказка, люди живые. И Урманин, какой бы ни был, а не трус и не дурак. С таким в одном строю против общего врага стоять хорошо. А выходя с ним на поединок, недооценить – большая глупость. Но то наши с ним дела. Мы их, как смогли, между собой решили. А перед тобой, Любава, я лишь виниться могу. Все теперь знаешь. Какой есть, другим не буду. Все равно спрошу - а может, люб я тебе? Пошла бы за меня?
- Какой есть, люб ты мне, - говорю едва слышно. - Пойду за тебя.
Батюшка поперхнулся, прокашлялся в бороду и молвит:
- Ты, Любавушка, не косу себе отрезала, а ум свой, ежели и был какой. Вправду за него пойдешь? Ох, подумай!
- Подумала я. Отпусти, батюшка!
- Порадовала отца старого!
- Отпусти!
И тут колдун встрял:
- Не лестно тебе, Ворон, зятем Ареда Черномора называть. Понимаю. Дочь у тебя одна. За то, что дочку за меня отдашь, хоть по весу золотом да каменьями расплачусь. Али хочешь - табуны у меня добрые. Таких коней в откуп отдам - князь завидовать будет!
- Я те не хиновец, чтоб дочку за калым продавать, - хрястнул отец кулаком по столу. Заплакала я. Поглядел на меня батюшка, помолчал и буркнул:
- Лестно, нелестно... Да вроде не зазорно с тобой родниться, - почесал бороду. - Род твой знатен да славен подвигами ратными. Князья наши не брезговали вам дочек своих отдавать. Сказок, конечно, о вас много поганых рассказывают. Кто знает, что в них правда, а что брехня. Одно знаю точно: ты и единоплеменники твои нам вроде за друзей: с одним врагом воюем, за одно дело стоим. И вы окорот хиновцам клятым давали, отшвырнули их в степь подальше. Сидят теперь тихо, собаки.
- Надолго ли? - спросил колдун. - Не хочешь коней, золота - возьми мое слово, Ворон. Придет день черный, поднимется над горизонтом пыль от копыт хиновских - ты только позови. Я приду с дружиной, с тобой рядом встану.
Еще подумал отец и говорит:
- Будет уж так! Что мне с вами делать? Кому сказать, что Мор Черный мне зятем будет?!
И смеяться нельзя, а меня все равно смех разбирает: «Эх, батюшка, это ты еще не знаешь, кто тебе теперь сватьей будет!»
Глянула на Ивора, а у него в глазах огоньки знакомые, лукавые плещутся. О том же, наверно, думает.
Не выдержала. Смеюсь, а по щекам слезы катятся.
***
Ох, и далеченько увез меня Ивор. Только мне все равно, лишь бы с ним.
- Как же ты нашел меня так быстро? - спрашиваю.
- Торопился я, Любавушка. Да и помощник нашелся.
- Серый дорогу показал?
- Нет, не Серый. Убил его тогда Урманин. Молодой он был, глупый, доверчивый. Щенок совсем.
Заплакала я по другу своему верному.
- Вот кто дорогу к тебе показал, - и вытащил Ивор из-за пазухи Шушу. Тот по рукаву мне на плечо залез, визжит радостно, в ухо тычется. - Хоть и не любит он меня, да сам разыскал.
Шуша морду скривил колдуну неодобрительно и под воротник мне залез.
- Плакал, убивался, за руки меня кусал, и уговаривать помочь его не пришлось, и пряники не понадобились, - улыбнулся Ивор. - Не соврали: любую пропажу, любую дорогу найдет он. Было б только ему любо то, что ищет.
Правильно говорит Яга, в жизни так всегда - было б только любо, а способ найдется. Но так любо, что хоть по угольям, хоть по снегу босиком беги.
Так вот, сижу я, на Шушу смотрю, нить путается, кружево не получается.
- Ох, ты, бестолочь безрукая. Только нить шелковую портишь! - ворчит Яга.
- Прости, матушка Ягмина Дайвишна. Давит мне в груди что-то, дышать трудно. Не про кружево мне думается.
- А про что ж тебе думается, пустоголовой?! - пуще ярится ведьма.
- Да про что мне может думаться? Обещался муж быть еще вчера. А нет его, и ни о чем я боле мыслить не могу! - выпали коклюшки из рук.
- Эх, молодая ты еще, глупая. Доля наша такая - ждать. Ничего, пообвыкнешь. Сколько я на своем веку прождала - и мужа, и сыновей.
- Сыновей? Так у вас, окромя Ивора, еще сыновья есть? - удивляюсь.
- Были, - отвечает тихо. - Один остался. Последний. Младшенький.
Молчим, в окно глядим - да что там рассмотришь сквозь слюдяные кругляши?
- Эх, кабы яблочко по блюдечку покатать! Да запретил Ивор строго-настрого, - вздыхаю.
- Запретил! Ишь какой! То он тебе, жене, запрещает пусть. А мне он не указ! - шипит Яга.
- Да?! - врет ведь чудь окудная. Видела я, какой он ей не указ. Эхо по всему замку гуляло, стены тряслись! До нового месяца свекровь моя потом из светелки своей носа не казала.
- А узнает? Что будет? - ехидно спрашиваю.
- Ой, что будет! - рукой машет. - Ну да ладно, где наша не пропадала. Покричит, погрозится, да и простит. Тебя, Любава, конечно, сразу простит. А меня чуточку опосля.
- Да не знаю я, где блюдечко. Спрятал, - снова вздыхаю.
- Мне ль не знать, где он его прячет. Только дверь свою, небось, словом заповедным запечатал. Новым. Старое-то я знала. А новое еще не подслушала, - сокрушается Яга.
- А я слышала, - говорю задумчиво. Тут и Яга коклюшки свои бросила. Посмотрели мы в глаза друг дружке - и к колдуну в комнату побежали.
Катится по блюдечку румяное яблочко. Вот он, муж мой! Живой! Домой едет! Слышу, Яга за плечом облегченно вздохнула:
- К закату будет!
Заметались мы как мыши под веником:
- Ровней, ровней блюдечко ставь! Чтоб не заметил, что трогали!
Но из комнаты степенно вышли, управителя кликнули - готовиться велели.
Теперь уж челяди черед бегать, словно мышам. Зашуршало, зашебуршилось в замке. Дымом и разносолами из кухни потянуло. А мы с Ягой - в светелку к зеркалу. Хорошее зеркало, большое - обеим место есть. Волосы укладываем, кички примеряем.
- Другую надень, - говорит Яга, - новую, червленую, с яхотами. К лицу тебе она.
И правда, к лицу мне цвет рдяный! К щекам разрумянившимся руки приложила - горит лицо, не остудить. На солнышко глянула:
- А может, напечь чего самой? Успею еще, если вы мне, Ягмина Дайвишна, поможете.
- Куда ж я денусь? Помогу уж тебе, неумехе! - смеется ведьма.
Хорошая у меня свекровь. Вы сказкам не верьте.
***
Сижу я на крылечке, фасоль лущу. А Шуша мне помогает. Я Шушей чудо прозвала, а оно не против, откликается. Шуша ласковый, смышленый. Все мне помочь норовит. А ежели не помогает, то либо в рукаве прячется, либо мух ловит. Он охотник знатный, может, и крыс бы ловил, только ростом не вышел. А мухи ему в самый раз. Понятливый Шуша и смекалистый, я его даже дюжине слов обучила. А еще он страсть как любит, когда его хвалят, – аж урчит от удовольствия.
- Хороший Шуша? – спрашивает; а фасоли он налущил поболе моего, сам почти все и сделал.
- Хороший, - отвечаю. – Умничка, Шуша!
Он еще быстрей лущит:
- Пряника дашь?
- Дам, Шушенька, дам, помощничек!
- Шуша, значит? - спросил Черномор, выходя на крыльцо.
Ох, недолюбливает колдуна Шуша, да и боится порядком. Хотел Шуша в рукав мне юркнуть, как обычно, - да уж больно близко ко мне Черномор стоит. Взлетело чудо тогда, на резной наличник уселось – глазами поблескивает. Ревнует оно меня ко всем, и в рукаве спрятаться ему охота. Оно оттуда лишний раз не вылезет.
- Надо же! Говорят, он любую пропажу али дорогу отыскать может. Но сколько я ни бился, что только на нем ни испробовал - а толку чуть. Никакое слово его колдовское не берет. Зато на всякие пакости горазд, всех извел своими шутками. Ну, я обозлился и в бочонок его укупорил.
Шуша фыркнул на это обиженно и полетел над двором. Я встала, подол отряхнула и говорю тихонько Черномору:
- Его заставить нельзя. Зато он пряники медовые любит. За пряники что хошь сделает. А еще на лесть и ласку падкий.
- Ох, Любава! - удивленно говорит Черномор. - К кому хочешь ключик подберешь.
И смотрит так, что у меня щеки горят. Неловко мне на колдуна смотреть, так я на Шушу гляжу, что над двором, как стрекоза над прудом, летает:
- Ишь какой, будто гладью вышивает! Жаль, что люди не летают!
- Почему же? Колдуны могут.
- Эх, хоть бы разок попробовать!
- Только, чур, не кричать, от твоего голоса черепица с башни посыплется, - говорит. Шаг ко мне сделал, за талию приподнял - летим! Двор, колодец, травка пыльная в десяти локтях под ногами, ветер понёву треплет.
Вцепилась я в его плечи мертвой хваткой.
- Не бойся, не упущу тебя, Любава Путятишна. Ну как оно - летать?
- Боязно, - честно призналась я.
- Это с непривычки, - усмехнулся он. - Опускать тебя, раз боязно?
Но я только головой покачала.
- Смелая ты, - и закружил меня в каком-то дивном танце. Как долго – не помню.
Опамятовала снова на дворовых плитах - сердце екает, голова кружится. И руки колдуна я так и не отпустила. Крепкие у него руки. Надежные. И глаза не черные, как мне поначалу показалось, а темно-карие. Как багульниковый мед. У нас этот мед еще называют пьяным. Если отведать такого меда, голова будет кружиться, ноги дрожать, сердце холодеть. Вот прямо как у меня сейчас. Ой, не от полета у меня в голове все поморочилось. Погуба моя, а не глаза!
***
Зря Яга от всякого грохота и крика вскидывалась. Шумно мелкие невзгоды приходят. Большая беда заходит тихо, как рысь.
Стояла я на кухне, сковороду в руках крутила, чего б приготовить, размышляла. Как вдруг услышала:
- Ну, здравствуй, Любашка!
Обернулась медленно - точно, Власт стоит, макушкой притолоку подпирает. И говорит так негромко, даже ласково:
- Поди-ка сюда.
Как же он так тишком пробрался? Серого не видно. Ой, не услышит Черномор, в книги и склянки свои закопавшись. И Яга куда-то запропостилась. Не услышат, застанет их Власт врасплох. Жених шаг ко мне сделал, а я от него. Да как набрала воздуху в грудь, как заору, так что посуда на полках задребезжала.
- Цыц, дурища! - рявкнул Урманин. Я и замолкла. Голос у меня знатный, мертвого поднимет. - Чего орешь?
- Не признала сразу, Власт Гардинович. Прости непутевую.
- Сюда поди, - говорит снова. А я ему кланяюсь, головой киваю, но не подхожу. И сковороду все в руках держу. А другой ладонью рукав придерживаю, чтобы Шуша не выскочил. А то увидит его Власт – горе будет. Но Шуша сидит тихо, только дрожит от страха.
- Домой поедем, да? Спас ты меня уже. Ты кладенец прямо тут оставь, на столе, да и пойдем отсюда подобру-поздорову.
- Пойдем, только немного опосля, - отвечает жених мой, - и не подобру. Сюда иди, говорю. Отвечай, где смерть колдуна спрятана! Я так ему обиду не спущу! Еще и меч ему оставить?! Голову я ему этим кладенцом отрублю, тогда домой и поедем. Говори, Любашка, где смерть его, идолища проклятого?
- Не знаю! - и вон из кухни в зал. Только не успела я проскочить. Ухватил меня Власт за косу и тащит к себе.
- Знаешь, паршивка! Пригрелась у колдуна, шалава? Где, спрашиваю?! - тянет меня волоком за косу.
- Не знаю! - реву я белугой, сковорода из руки выпала, задребезжала. Я пальцы Власта разжать на своей косе пытаюсь - да куда мне против богатыря? Вытащил он меня в тот зал, где ларец хрустальный висит. А перед ларцом Черномор стоит. Не зря кричала - услышал меня! Глаза у колдуна зеленым огнем светятся, в руке меч. Держит он его непривычно - клинок высоко поднят, на уровне глаз, гарда перед самым лицом.
- Ты, богатырь, оставь девушку в покое. Невелика доблесть - с безоружным воевать. Я тебе нужен, так иди сюда.
А Урманин меня не отпускает, словно щитом, прикрывается.
- Нашел дурака? Мне добрые люди подсказали: пока иглу не разрубишь, тебя не победишь. Где игла, девка? – и отвесил мне такую оплеуху, что эхо под потолком загуляло. Щека и глаз сразу подплывать начали, из губы кровь течет. Тяжелая у Власта рука, богатырская.
- В последний раз говорю, Урманин: оставь ее в покое. Вон игла! В хрустальном ларце да в яйце. На самом видном месте. Глаза разуй!
Вижу, пальцы на левой руке Черномора знаком колдовским сложены, голубоватым светом изнутри наливаются. Но понимаю: не ударит он Урманина, пока тот меня держит. За меня боится. Крутанулась я, косу выдирая нещадно, - да куда там! Мертвая у Власта хватка. Выдернула из сапожка кинжальчик, подарок батюшкин. Не поранить мне им богатыря - ни доспех, ни кольчугу не пробить. Ой, косы, косы вы мои, долго служили вы мне. Больше служить не будете! Не глядя, отмахнула я косу свою под самый корень. Волосы, как хвост ящерки, у Власта в лапище остались, а я на пол упала и перекатиться только успела.
Заревел богатырь и на меня мечом замахнулся. Вот и конец мне!
Лязгнуло перед самым моим носом так, что остатки волос дыбом стали. Искры во все стороны посыпались.
- Беги, Любава, - сказал Черномор, отталкивая Власта от меня подальше. Я бы побежала, да ноги не слушаются. И тут мне в плечо Яга вцепилась и потащила:
- Уйди из-под ног, девочка. Он колдовать не осмелится, тебя зацепить побоится, - зашептала мне в ухо. Так и дотянула она меня почти до двери. Но подняться я все равно не могу - сижу, руками слепо вокруг себя шарю. И на сковородку свою оброненную наткнулась. До хруста в пальцах ручку сжала, потому что смотреть, как сцепились они намертво, грудь на грудь, разделенные только стальными клинками, я не могла.
Колдун богатыря все же оттолкнул и ударил колдовством своим. Урманина приподняло и откинуло к противоположной стене. Шелом богатырский с головы свалился. Встал Власт на четвереньки, головой мотает. А Черномор ему так спокойно говорит:
- Предлагал же я тебе меняться.
Заревел богатырь, на ноги поднялся, размахнулся и ударил по ларцу хрустальному. Ларец вдребезги, яйцо вдрызг, игла упала на пол. Махнул Власт еще разок - осколки ларца Черномору прямо в лицо. Поднял колдун руку, и осыпались осколки дождем, не зацепили его. Только мгновение, им утраченное, Урманин с пользой использовал: меч поднял не на врага, а чтобы иглу разрубить.
Я как увидела это, так и похолодела. А рука со сковородкой сама замахнулась. Пошла моя сковорода, любо-дорого посмотреть. И точнехонько Власту по загривку. Рухнул богатырь, как подкошенный. А я удивленно на руку свою смотрю.
- Как ты, Любава?!
Такого лица я у колдуна ни разу не видела. Не Власта добивать бросился, меня поднимать. Ладонь к лицу разбитому моему приложил – холодная, покалывает, словно иголочками. И легче стало.
-Да ничего, - отвечаю и к ладони его прижимаюсь, - Услышал, как я кричала? Я тебя предупредить хотела.
- Услышал. Тебя не услышать тяжело. Как же так, Любава?
- А так. Это ж жизнь, а не сказка.
- Он же жених твой! Что ж это творится?
- Жених? Кто меня спрашивал, жених ли он мне? Кто меня вообще спрашивал, что мне любо?
- Я б спросил… - задумчиво протянул Черномор.
- А я б ответила…
Лучше б колдун меньше обо мне волновался и сначала Урманином занялся. Потому что тут Власт очнулся. Лопатой такого не добьешь. Закряхтел, протянул руку к мечу, поднялся и разрубил иглу. Ухнуло, туманом все заклубилось, размылся замок, пропал. Все пропало. Только Шуша в рукаве трясется от страха меленько.
Сижу я на травке, коленки руками обхватив, и рыдаю в три ручья. А Власт меня за воротник ухватил, с земли поднял:
- Ты почто ж это, Любашка, сковородкой-то огрела? – руку на горле моем сжал, только и могу хрипеть:
- Не я, это ведьма старая, Яга, тебя сковородой приложила.
«Прости, - думаю, - Ягмина Дайвишна, одной гадостной сказкой про тебя больше, одной меньше - уже без разницы. А Урманин меня сейчас пришибет. И добро если только пришибет».
- Ты чего орала, стервь?
- За тебя испугалась, Власт Гардинович!
Понимаю, не верит он мне, шею сейчас свернет. Может, оно и к лучшему.
- А плачешь чего? По колдуну своему убиваешься? Я из тебя эту дурь живо выбью! - и еще одной оплеухой пожаловал так, что в спине у меня что-то хрустнуло. Оно, может, и лучше, если убьет. Но умирать всегда страшно.
- От счастья непомерного и плачу. От того, что все закончилось, что спас ты меня.
- Твое счастье, что ты дочка Ворона. Вы - бояре уже семь колен. Охота мне зятем боярским побыть. Нет у Путяты сыновей, внукам вотчина его достанется. Моим сыновьям. Уж ты мне, Любашка, их нарожаешь вдосталь. Да и недолго Ворону осталось. Не заживется, - взял одной рукой за стан и забросил в седло. Я Шушу потихоньку из рукава в траву вытряхнула. Что ему со мной вместе пропадать?
***
Привез меня Власт к отцу, на землю у копыт своего коня сбросил и говорит батюшке:
- Что теперь, Ворон, скажешь? Разве не богатырь я? Девку твою спас. Колдуна победил. Давай мне посаг, за дочку обещанный, да не мелочись. Спасибо скажи, что я твою блудню, что с колдуном спелась, все ж беру в дом свой женой.
Рванулась я, батюшке в ноги упала:
- Не верь, отец. Я девица честная. Извет все то, что Власт про меня сказал! Не губи меня, батюшка, не отдавай Урманину! Лучше сам в домовину положи! Ему не я, и даже не посаг мой нужен! На вотчину твою зарится!
- Кто это с тобой сделал? Черномор? - глядит отец на лицо мое и шею, всю в кровоподтеках да синяках.
- Нет, отец. Не Черномор. Жених мой так меня приголубил.
- А косу кто обрезал?
- Сама я, батюшка. Из рук Власта вырваться не чаяла как.
- Конечно, не желала от полюбовника своего уходить! – рявкнул Урманин и словом таким припечатал, что не отмоешься.
- Не верь! - кричу отцу.
Долго молчал батюшка.
- Уезжай, Урманин. Не про тебя дочка Путяты Ворона.
- От слов своих отказываешься? От обещаний? – усмехнулся Власт нехорошо.
- Мыслил я, дочку обещаю богатырю. А волку бешеному не отдам, - стукнул палкой о землю отец.
- Пока я тут сам-один, а ты при дружине, можешь, Ворон, воротить, что желаешь. Я уеду. Но вернусь уже не сам, - пообещал Урманин.
- Не грози боярину!
- Я не грожу - я вернусь. Сейчас забрал бы посаг да дочку твою в жены. А после вернусь - все заберу, и тогда дочка твоя шелудивая не нужна будет за жену. Так возьму. Гляди, Путята, не пожалей опосля.
- Суд нас княжеский рассудит, - отрезал отец.
- До столицы далече. До суда добраться еще надо. А ежели и доберешься? Суд судит так, как князю угодно. И кого князь послушает - тебя или меня? Гляди, чтоб не стала твоя вотчина моей. А дочку твою, колдуном порченую, в реку перед порогами бросят. Ежели выплывет – значит, и правда, ведьма. Ну, а потонет - была честна девица. Повинюсь я за ошибку малую, - засмеялся Урманин. - Здесь, в порубежье, я - сила. Так князь решил. И убить волостеля княжеского ты не сможешь.
И такая тоска смертная взяла меня! Слезы катятся в пыль двора. «Хоть так, хоть эдак, а всем нам пропадать. Сказки-то одно, а жизнь - другое. Не сбылось мое желание. Никудышний ты чаровник, Черномор. Ежели сам погиб, то и меня бы с собой прихватил».
И вдруг небо почернело, заклубились по нему облака аспидные, ветер завыл. Приоткрытые ворота распахнулись во всю ширь. Со степи, пригибая редкие чахлые деревца, гоняя волны по ковылю, шел смерч. А перед воротами рассыпался черным пеплом - стоит всадник в доспехе черненом, конь вороной под ним. Сетка кольчужная лицо закрывает, только глаза видны. Но я те глаза среди сотен других узнаю. Я б и крикнула, да голос потеряла, только шептать могу:
- Ивор!
- Зря ты это сказал, богатырь, - сказал колдун Власту. - Степь тут широкая, да не разойтись нам уже теперь подобру-поздорову. Это боярину тебя убить нельзя - а мне твой князь не указ. Это ты против старика да девицы - богатырь. Выходи за ворота, поглядим, на что годен.
- Я ж смерть твою разрубил, собака! – кричит Власт.
- Ты меньше сказки слушай. Выходи, Урманин. Неохота мне двор Воронов тобой марать.
- Ну, поглядим, - сказал Власт, садясь в седло, - так ли сложно тебя убить, как говорят. Охота мне узнать, и правда ли кровь у тебя черная.
Уехали они, а отец велел ворота закрыть:
- Пущай дерутся, псы! Кабы друг дружку порешили, ладно бы было.
***
Ни жива, ни мертва сижу я в горнице у печки. Чернавки вокруг причитают. Батюшка что-то спрашивает. А я онемела, трясет меня всю. Бабка Шарка, отцова ключница, пуще всех воет:
- Сглазил боярышню, колдун треклятый, порчу навел!
- Уйди отсюда, карга! - кричит отец. - Любава, Любавушка, что ж с тобой деется?
Я только головой качаю.
- Баню протопите, авось водой смоется, - решил отец. А сам ушел, дружине велел готовой быть, брони одеть.
- Добром оно там не закончится, - говорит. - Один из них обратно явится.
«Вот только кто вернется?» - думаю.
Вечность я в горнице у печки просидела. Ягу поняла. И правда, жизнь прожила, состариться и помереть успела, пока стук в ворота раздался.
- Убирайся, кто бы ты ни был! - велел отец.
- Отвори! - прошу батюшку. - Отвори! А то сама за ворота выскочу. То ли смерть моя пришла, то ли жизнь. За воротами твоими больше не отсижусь!
Глядит на меня отец, головой качает, но ворота открыл. Гридни самострелы взведенные подняли, глядя, как въезжает в ворота всадник. Конь вороной, доспех черненый. Все же жить мне дале!
И тут не выдержала я и побежала.
Батюшка благим матом орет:
-Не стреляйте, дочку убьете!
Всадник спешился, шлем стащил, под ним волосы черные, как вороново крыло.
- Живой, Ивор! - плачу, за руки его хватаюсь.
- А что мне станется! - отвечает спокойно. - Всё! Тихо, Любава!
Я мало что соображаю, но точно помню, что если говорит «Всё!», то лучше помолчать.
- Дозволь, боярин, с дочкой твоей поговорить. И с тобой тоже, - колдун батюшке поклонился.
- Не больно ты спрашивал, когда воровал ее, - отрезал отец.
- Виноват и перед тобой, и перед ней. О том говорить и пришел. Любую виру выплачу за ее обиду. Дай только слово молвить.
- Вирой откупиться хочешь? - говорит отец, а сам все на меня смотрит, как я в руки колдуну вцепилась. Слезы катятся - остановить не могу.
- Ты меня, Ворон, выслушай сперва. А потом решай, что с меня брать.
- Не буду я с тобой тут разговаривать - над порогом, над пращуровыми духами, - буркнул отец. - В дом заходи. Какой ни есть, а гость.
Уселись они с батюшкой с разных сторон за стол длинный А я на лавке у печи изразцовой пристроилась. Печь жаром пышет, а мне морозно, пальцы трясутся, в сердце холод разливается.
Отец молчит, а Черномор на меня глянул и говорит:
- Пришел я потому, что с дочкой твоей не договорил. Она ответить обещалась. А я так самого главного и не спросил.
Лицо мое хуже, чем печка, раскалилось - хоть бы брови не сжечь!
- Но прежде, чем вопрос свой задам, повиниться я должен. Не желаю я врать тебе, Любава. Долгая это история, что привела меня сюда. Был друг у меня, Горыныч. Оборотень клятый. Или я так думал, что друг он мне. А оказалось, что с такими друзьями и врагов не надобно. Не дружба ему нужна была, а сила моя. В дом он ко мне гостем пришел, а сам подлость черную задумал. И угодил я в его ловушку. Ладно б сам – поделом; так и матушка моя неугомонная туда же. Выбраться из западни не можем. Как крыса в том ведре, помнишь, Любава? Иголка клятая, на которой колдовство Горыныча держится, еще и силы из меня помалу тянет. А Горыныч посмеялся и говорит: «Даже так мне тебя, конечно, не победить. Силен ты, колдун. Ну, ничего, я подожду, пока игла из тебя все силы вытянет. А как ослабнешь, тогда и вернусь - убью и силу твою заберу. И ничего ты, друг мой старый, не поделаешь. Иголку перерубить можно лишь кладенцом. Знаешь ты, и где кладенец, и как его добыть, да только не дотянешься. Близок локоть, да не укусишь.» И такая тоска меня взяла! Ни о чем я думать не мог - только о том, как из западни выбраться. И надумал найти богатыря, который для меня кладенец добудет. Так все просто казалось - словно куклы на скоморошьем помосте танцевать заставить. Думаю - несложно: за веревочки дергаешь, куклы пляшут. Главное - нить нужную найти. А достанут меч - боле не нужны - в сундучок их темный. Что с них еще взять? Деревяшки да тряпки раскрашенные. Как в скоморошьей сказке: богатырь - могучий, да не сильно умный. И девицу любит. А девица так и вовсе - коса и сарафан, ничего боле. Но это ж не сказка, люди живые. И Урманин, какой бы ни был, а не трус и не дурак. С таким в одном строю против общего врага стоять хорошо. А выходя с ним на поединок, недооценить – большая глупость. Но то наши с ним дела. Мы их, как смогли, между собой решили. А перед тобой, Любава, я лишь виниться могу. Все теперь знаешь. Какой есть, другим не буду. Все равно спрошу - а может, люб я тебе? Пошла бы за меня?
- Какой есть, люб ты мне, - говорю едва слышно. - Пойду за тебя.
Батюшка поперхнулся, прокашлялся в бороду и молвит:
- Ты, Любавушка, не косу себе отрезала, а ум свой, ежели и был какой. Вправду за него пойдешь? Ох, подумай!
- Подумала я. Отпусти, батюшка!
- Порадовала отца старого!
- Отпусти!
И тут колдун встрял:
- Не лестно тебе, Ворон, зятем Ареда Черномора называть. Понимаю. Дочь у тебя одна. За то, что дочку за меня отдашь, хоть по весу золотом да каменьями расплачусь. Али хочешь - табуны у меня добрые. Таких коней в откуп отдам - князь завидовать будет!
- Я те не хиновец, чтоб дочку за калым продавать, - хрястнул отец кулаком по столу. Заплакала я. Поглядел на меня батюшка, помолчал и буркнул:
- Лестно, нелестно... Да вроде не зазорно с тобой родниться, - почесал бороду. - Род твой знатен да славен подвигами ратными. Князья наши не брезговали вам дочек своих отдавать. Сказок, конечно, о вас много поганых рассказывают. Кто знает, что в них правда, а что брехня. Одно знаю точно: ты и единоплеменники твои нам вроде за друзей: с одним врагом воюем, за одно дело стоим. И вы окорот хиновцам клятым давали, отшвырнули их в степь подальше. Сидят теперь тихо, собаки.
- Надолго ли? - спросил колдун. - Не хочешь коней, золота - возьми мое слово, Ворон. Придет день черный, поднимется над горизонтом пыль от копыт хиновских - ты только позови. Я приду с дружиной, с тобой рядом встану.
Еще подумал отец и говорит:
- Будет уж так! Что мне с вами делать? Кому сказать, что Мор Черный мне зятем будет?!
И смеяться нельзя, а меня все равно смех разбирает: «Эх, батюшка, это ты еще не знаешь, кто тебе теперь сватьей будет!»
Глянула на Ивора, а у него в глазах огоньки знакомые, лукавые плещутся. О том же, наверно, думает.
Не выдержала. Смеюсь, а по щекам слезы катятся.
***
Ох, и далеченько увез меня Ивор. Только мне все равно, лишь бы с ним.
- Как же ты нашел меня так быстро? - спрашиваю.
- Торопился я, Любавушка. Да и помощник нашелся.
- Серый дорогу показал?
- Нет, не Серый. Убил его тогда Урманин. Молодой он был, глупый, доверчивый. Щенок совсем.
Заплакала я по другу своему верному.
- Вот кто дорогу к тебе показал, - и вытащил Ивор из-за пазухи Шушу. Тот по рукаву мне на плечо залез, визжит радостно, в ухо тычется. - Хоть и не любит он меня, да сам разыскал.
Шуша морду скривил колдуну неодобрительно и под воротник мне залез.
- Плакал, убивался, за руки меня кусал, и уговаривать помочь его не пришлось, и пряники не понадобились, - улыбнулся Ивор. - Не соврали: любую пропажу, любую дорогу найдет он. Было б только ему любо то, что ищет.
Правильно говорит Яга, в жизни так всегда - было б только любо, а способ найдется. Но так любо, что хоть по угольям, хоть по снегу босиком беги.
Так вот, сижу я, на Шушу смотрю, нить путается, кружево не получается.
- Ох, ты, бестолочь безрукая. Только нить шелковую портишь! - ворчит Яга.
- Прости, матушка Ягмина Дайвишна. Давит мне в груди что-то, дышать трудно. Не про кружево мне думается.
- А про что ж тебе думается, пустоголовой?! - пуще ярится ведьма.
- Да про что мне может думаться? Обещался муж быть еще вчера. А нет его, и ни о чем я боле мыслить не могу! - выпали коклюшки из рук.
- Эх, молодая ты еще, глупая. Доля наша такая - ждать. Ничего, пообвыкнешь. Сколько я на своем веку прождала - и мужа, и сыновей.
- Сыновей? Так у вас, окромя Ивора, еще сыновья есть? - удивляюсь.
- Были, - отвечает тихо. - Один остался. Последний. Младшенький.
Молчим, в окно глядим - да что там рассмотришь сквозь слюдяные кругляши?
- Эх, кабы яблочко по блюдечку покатать! Да запретил Ивор строго-настрого, - вздыхаю.
- Запретил! Ишь какой! То он тебе, жене, запрещает пусть. А мне он не указ! - шипит Яга.
- Да?! - врет ведь чудь окудная. Видела я, какой он ей не указ. Эхо по всему замку гуляло, стены тряслись! До нового месяца свекровь моя потом из светелки своей носа не казала.
- А узнает? Что будет? - ехидно спрашиваю.
- Ой, что будет! - рукой машет. - Ну да ладно, где наша не пропадала. Покричит, погрозится, да и простит. Тебя, Любава, конечно, сразу простит. А меня чуточку опосля.
- Да не знаю я, где блюдечко. Спрятал, - снова вздыхаю.
- Мне ль не знать, где он его прячет. Только дверь свою, небось, словом заповедным запечатал. Новым. Старое-то я знала. А новое еще не подслушала, - сокрушается Яга.
- А я слышала, - говорю задумчиво. Тут и Яга коклюшки свои бросила. Посмотрели мы в глаза друг дружке - и к колдуну в комнату побежали.
Катится по блюдечку румяное яблочко. Вот он, муж мой! Живой! Домой едет! Слышу, Яга за плечом облегченно вздохнула:
- К закату будет!
Заметались мы как мыши под веником:
- Ровней, ровней блюдечко ставь! Чтоб не заметил, что трогали!
Но из комнаты степенно вышли, управителя кликнули - готовиться велели.
Теперь уж челяди черед бегать, словно мышам. Зашуршало, зашебуршилось в замке. Дымом и разносолами из кухни потянуло. А мы с Ягой - в светелку к зеркалу. Хорошее зеркало, большое - обеим место есть. Волосы укладываем, кички примеряем.
- Другую надень, - говорит Яга, - новую, червленую, с яхотами. К лицу тебе она.
И правда, к лицу мне цвет рдяный! К щекам разрумянившимся руки приложила - горит лицо, не остудить. На солнышко глянула:
- А может, напечь чего самой? Успею еще, если вы мне, Ягмина Дайвишна, поможете.
- Куда ж я денусь? Помогу уж тебе, неумехе! - смеется ведьма.
Хорошая у меня свекровь. Вы сказкам не верьте.
Последний раз редактировалось K.H.Hynta 27 апр 2012, 08:37, всего редактировалось 1 раз.
Прочитала - проглотила единым духом!
Да, женское. Ну так я женщина и есть
Потому Любавушку понимала, и верила в ее искренность. И сопереживала, как подруженьке любимой, с которой на кухне калорийные пирожные трескаем да о своем шепчемся
Теперь - о языке и стиле. Порадовали они меня, оба! Видна большая авторская работа - столько источников почитать, выудить оттуда термины, названия предметов быта, увязать меж собой и историю, и сказку - снимаю шляпу, автор!
При этом все весьма органично, все работает на образ героини, и не выбивается из общего стиля.
А сцена с поимкой чуды! автор, за это вам отдельный от меня пирожок с повидлом. Написано настолько живо, и ярко, что я после прочтения принялась свою комнату оглядывать - не скачет ли подобная "чуда" у меня по книжным полкам
Яга еще тут, понимаешь, такая замечательная... просто прелесть какая Яга. То ли старуха с клюкой, то ли Снежная Королева... женщина истинная, одним словом.
В общем, поклон вам, автор, от меня, за творчество. И это уже без смайлика, серьезно.
Да, женское. Ну так я женщина и есть
Потому Любавушку понимала, и верила в ее искренность. И сопереживала, как подруженьке любимой, с которой на кухне калорийные пирожные трескаем да о своем шепчемся
Теперь - о языке и стиле. Порадовали они меня, оба! Видна большая авторская работа - столько источников почитать, выудить оттуда термины, названия предметов быта, увязать меж собой и историю, и сказку - снимаю шляпу, автор!
При этом все весьма органично, все работает на образ героини, и не выбивается из общего стиля.
А сцена с поимкой чуды! автор, за это вам отдельный от меня пирожок с повидлом. Написано настолько живо, и ярко, что я после прочтения принялась свою комнату оглядывать - не скачет ли подобная "чуда" у меня по книжным полкам
Яга еще тут, понимаешь, такая замечательная... просто прелесть какая Яга. То ли старуха с клюкой, то ли Снежная Королева... женщина истинная, одним словом.
В общем, поклон вам, автор, от меня, за творчество. И это уже без смайлика, серьезно.
-
Бойцовый кот
- Сообщения: 801
- Зарегистрирован: 29 окт 2011, 12:08
"А вот и фаворит!"
Повесть из серии "Старая сказка на новый лад". Читается на одном дыхании. Стиль отличный, но немного напрягает повествование от первого лица в подобной манере. Повесть явно не женская. Просто сбивает с толка именно повествование от лица женщины. Такое мог и мужчина написать, но скорее бы работал от третьего.
Хороший текст. Таких бы еще несколько повестей и можно выпускать свой сборник сказок. Издатели, по идее, должны взять, но кто их балбесов предугадает?
Повесть из серии "Старая сказка на новый лад". Читается на одном дыхании. Стиль отличный, но немного напрягает повествование от первого лица в подобной манере. Повесть явно не женская. Просто сбивает с толка именно повествование от лица женщины. Такое мог и мужчина написать, но скорее бы работал от третьего.
Хороший текст. Таких бы еще несколько повестей и можно выпускать свой сборник сказок. Издатели, по идее, должны взять, но кто их балбесов предугадает?
"Дорога в Ад еще закрыта нам пока крысиный не окончен род, нам герцог запрещает помирать, а значит, есть дорога лишь вперед!"
-
Автор MAXI №2
- Сообщения: 25
- Зарегистрирован: 29 апр 2012, 04:22
Автор, спасибо. Мне понравилось.
И правда сказка на новый лад. Но не только сказка, очень уж герои реалистичные получились. Особенно женские образы - Яги и Любавы.
Сказка... Она такая у вас получилась, не без грусти. Но с надеждой на лучшее.
Что-то у меня одни эмоции какие-то, без связных мыслей )) Сплошной грустно-мечтательный фон.
И правда сказка на новый лад. Но не только сказка, очень уж герои реалистичные получились. Особенно женские образы - Яги и Любавы.
Сказка... Она такая у вас получилась, не без грусти. Но с надеждой на лучшее.
Что-то у меня одни эмоции какие-то, без связных мыслей )) Сплошной грустно-мечтательный фон.
Ну да, "наши победили" ))
Там скорее нотки грусти...
Не знаю, наверное, настроение у меня такое сегодня... Грустные моменты сразу в глаза бросаются
Там скорее нотки грусти...
Да тут известно стало, что понесла от князя зазноба его. Вот и велела мне княгиня сварить зелье такое, чтобы плод у соперницы вытравить. Отказалась... Княгиня все равно соперницу извела - а на меня указала, будто это я. Князь обещался живьем сварить. Так я ждать не стала, к сыну вот утекла.
- Серый дорогу показал?
- Нет, не Серый. Убил его тогда Урманин. Молодой он был, глупый, доверчивый. Щенок совсем.
Заплакала я по другу своему верному.
- Эх, молодая ты еще, глупая. Доля наша такая - ждать. Ничего, пообвыкнешь. Сколько я на своем веку прождала - и мужа, и сыновей.
- Сыновей? Так у вас, окромя Ивора, еще сыновья есть? - удивляюсь.
- Были, - отвечает тихо. - Один остался. Последний. Младшенький.
Не знаю, наверное, настроение у меня такое сегодня... Грустные моменты сразу в глаза бросаются
-
Шалдорн Кардихат
- Чекист-крестоносец
- Сообщения: 9425
- Зарегистрирован: 23 сен 2007, 10:24
родным и знакомым веет на меня от этого произведения.
славянская атмосфера, немного пушкинских мотивов, и перед нами исключительный образец народной сказки.
а уж главная героиня - так просто диво, отлично удалась. побольше бы таких в реальность нашу тоскливую.
за душевность, чудесную Любаву и русскость рассказа - естественно 10\10.
славянская атмосфера, немного пушкинских мотивов, и перед нами исключительный образец народной сказки.
а уж главная героиня - так просто диво, отлично удалась. побольше бы таких в реальность нашу тоскливую.
за душевность, чудесную Любаву и русскость рассказа - естественно 10\10.
Вера, сталь и порох делают Империю великой, как она есть.
-
Маленькая Лошадка
- Птица Мозгоклюй
- Сообщения: 17175
- Зарегистрирован: 05 ноя 2010, 20:48
Нда. А знаете, хорошо:
хорошо, что это не роман.
Я б не осилила. Теперь по делу.
Стиль есть, он заметен от горизонта невооруженным взглядом, но от автора далёк. Кроме шуток.
Почему я так решила:
Это чо за авторские ремарки?! Почему так холодно и снуло?!
Автор, вам что, правда реально наплевать на героев?
Кстати, а сколько их там чалится? Мать, сын, женщина с волосами, Черномор, Яга... тесновато не будет?
Ага, и вот опять:
Автор.
Ну и что это такое?
Вы сами это безобразие видите? А почему вы так сделали??
Кстати, а чем _ещё_ колдун мог почесать мохнатую переносицу, я стесняюсь спросить? А чья она была - переносица?
И так не один раз. Ой-ёй.
Читаю дальше. Ага! Я поняла, поняла - это будет любовный роман. Да? Ну правда, правда? о-ля-ля...
Дальше ниче так, если не забывать что это лав-стори. И да, моментик: как-то в начале рассказа казалось, что Яга - она не просто так. А тут уже вона что - Черномор хозяин-то, а матушка так, мимо пробегала.
Как-то внезапно сие.
Снова читаю. О, да мы Громыко помним...
Я тоже.
--
Дочитала.
Ну что я могу сказать про рассказ:
Черномора одобряю.
На этом всё.
хорошо, что это не роман.
Я б не осилила. Теперь по делу.
Стиль есть, он заметен от горизонта невооруженным взглядом, но от автора далёк. Кроме шуток.
Почему я так решила:
- Нифига себе, - мотает головой лошадка.- Насмехается змеище! - качает головой женщина....
- Простая это задачка, - отмахивается сын......
Это чо за авторские ремарки?! Почему так холодно и снуло?!
Автор, вам что, правда реально наплевать на героев?
Кстати, а сколько их там чалится? Мать, сын, женщина с волосами, Черномор, Яга... тесновато не будет?
Ага, и вот опять:
Серый облизал хозяйские пальцы и заскулил.
Колдун почесал пальцем мохнатую переносицу -
пес завилял хвостом, припал на передние лапы. Белая
тряпочка упала в пыль с другой стороны решетки.
Зверь обнюхал ее и снова потянулся мордой к хозяйской руке:
Автор.
Ну и что это такое?
Вы сами это безобразие видите? А почему вы так сделали??
Кстати, а чем _ещё_ колдун мог почесать мохнатую переносицу, я стесняюсь спросить? А чья она была - переносица?
И так не один раз. Ой-ёй.
Читаю дальше. Ага! Я поняла, поняла - это будет любовный роман. Да? Ну правда, правда? о-ля-ля...
Дальше ниче так, если не забывать что это лав-стори. И да, моментик: как-то в начале рассказа казалось, что Яга - она не просто так. А тут уже вона что - Черномор хозяин-то, а матушка так, мимо пробегала.
Как-то внезапно сие.
Снова читаю. О, да мы Громыко помним...
Я тоже.
--
Дочитала.
Ну что я могу сказать про рассказ:
Черномора одобряю.
На этом всё.
Харизматичные персонажи объективно противными не бывают ©Auguste de Rivera
-
Бойцовый кот
- Сообщения: 801
- Зарегистрирован: 29 окт 2011, 12:08
Маленькая Лошадка писал(а):Автор.
Ну и что это такое?
Вы сами это безобразие видите? А почему вы так сделали??
Кстати, а чем _ещё_ колдун мог почесать мохнатую переносицу, я стесняюсь спросить? А чья она была - переносица?
и почему мне понятно чья это была переносица? Если в сцене только пес и колдун, то у кто из них покрыт шерстью? Лошадка, такое даже дети в школе знают. Если бы выше было написано, что колдун весь покрыт шерстью, то нам потребовалось бы уточнение. Что же вы рассказ Ирины так неоправданно критикуете?
Я понял, Лошадка хочет, чтобы ей кто-нибудь тоже почесал переносицу
"Дорога в Ад еще закрыта нам пока крысиный не окончен род, нам герцог запрещает помирать, а значит, есть дорога лишь вперед!"
-
Маленькая Лошадка
- Птица Мозгоклюй
- Сообщения: 17175
- Зарегистрирован: 05 ноя 2010, 20:48
Ну да, ага.и почему мне понятно чья это была переносица?
Если уж есть уточнение про палец, то почему не сказано чья переносица?
Меня в школе не учили отличать собак от колдунов по переносице.такое даже дети в школе знают.
Мне так жаль. Это ужасно. Все вы так говоритеЯ понял, Лошадка хочет, чтобы ей кто-нибудь тоже почесал переносицу
Кстати, это не Иринин рассказ.
Харизматичные персонажи объективно противными не бывают ©Auguste de Rivera
-
Бойцовый кот
- Сообщения: 801
- Зарегистрирован: 29 окт 2011, 12:08