Что ж, пока народ читает наши шЫдевры и восхищается (разумеется), запускаю следующий конкурс.
Тема не слишком оригинальна - как, впрочем, любая другая в наше время. Итак, представьте себе, что ВЫ - лично Вы, а не абстрактный герой, которому можно насочинять каких угодно знаний и способностей, - каким-то образом оказались в другом мире. Прошлом, будущем, книжном, сказочном - по Вашему усмотрению. Неважно, как именно; но возврат Ваш домой под большим вопросом. Значит, Ваша задача - встраиваться в этот мир, пользуясь только собственным жизненным багажом.
Как обычно, напоминаю условия.
1. Срок подачи - месяц со дня объявления темы.
2. Размер - максимальный объем 0,5 авторского листа (20 тыс. знаков или примерно 5 вордовских листов 12-м шрифтом стандартной разметкой). Минимальный ограничен здравым смыслом.
3. Произведения на конкурс посылаются на адрес irinapev@gmail.com и публикуются анонимно. (Просьба, однако, при отсылке указывать свой ник, чтобы ведущий знал, от кого поступил рассказ).
Желательно также послать ведущему в личку подтверждение: "Я прислал(а) рассказ такой-то".
4. Ведущий (то есть я) оставляет за собой право на грамматическую правку. Текстовых изменений обязуюсь не вносить.
5. После окончания срока подачи начинается голосование. Срок голосования - две недели, после чего подводятся итоги и объявляются победители.
Срок подачи - до 18-го мая.
P.S. Уступая настойчивым просьбам трудящихся, вношу поправку:
Если вдохновение есть, но представить в предложенной ситуации себя ну никак не получается - допускается писать про кого-то из знакомых. Хорошо бы тогда - про форумчан, интереснее читать будет.
Но предпочтительнее все же про себя.
Конкурс рассказа: Наши - там
Модератор: Irena
Конкурс рассказа: Наши - там
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
Итак - № 1.
Нелюбовь моя, усни…
Нелюбовь моя, усни.
Мы живем лишь в снах да в сказках.
Тихо Млечный Путь звенит,
Ночь плывет в неспешной пляске,
Кто-то плачет за рекой,
То ли птица, то ли ветер.
Мне идти так далеко,
Бесконечно, вечно-вечно...
Иллет.
Сергей проснулся в лодке.
Сначала он почувствовал жесткость деревянных бортов, потом уже открыл глаза - и увидел серое небо, затянутое тучами, плывущее где-то вверху. Небольшая деревянная плоскодонка мерно покачивалась под ним, и сидевший впереди человек иногда слегка подгребал веслом, направляя лодку к середине реки, туда, где темная вода бежала быстрее. Сергей обреченно вздохнул. Значит, ничего не кончилось. Опять он, Артюхов Сергей Юрьевич, в чужом мире, в чужом теле, и отпущено ему тут времени – от сна до сна. Ибо стоит ему заснуть – и Некто или Нечто вновь перебросит его в иной мир, в иное тело, и что его там ждет – никогда не узнаешь заранее. Странная судьба, однако Сергей уже привык к таким пробуждениям, когда каждый раз нужно соображать, кто он на этот раз: человек ли, зверь ли, или вообще чудище чешуйчатое. Попытался сесть в лодке, хилое плавсредство угрожающе закачалось, и гребец оглянулся. «Ну, сейчас рявкнет!» - подумал Сергей, но спутник его дружески улыбнулся из-под низко надвинутого на лоб капюшона меховой куртки и неожиданно мелодичным голосом сказал:
- Скоро уже… скоро будем дома.
И Сергей с удивлением понял, что везет его в лодке женщина.
Он слегка приподнялся на локтях, чтобы хоть немного разглядеть, куда же его занесло на этот раз. Они плыли вниз по течению неширокой реки, вода в ней была черной и, наверное, холодной, потому что воздух тоже был холодным, пахнувшим снегом. По берегам рос густой лес, рыжевато-зеленый, хвойно-игольчатый. Низкое небо готово было вот-вот прорваться снежком, и, наверное, они были последними, кто еще спускался поздней осенью вниз по реке. По сезону была и одежка – меховая куртка на женщине и какой-то меховой бесформенный тулуп на Сергее, укутывавший его с головы до пят. И хотя лежать было тепло и довольно уютно, но любопытство брало свое. Сергей опять заворочался, осторожно сел. Женщина оглянулась, а потом двумя сильными взмахами направила лодку к берегу, нашла удобное для высадки место и, быстро сняв с себя меховые штаны и сапоги, прыгнула в воду, вытащила лодку на берег, выбросила подальше на сухое место свою одежду, пару сумок - и повернулась к Сергею. Протянула руку, намереваясь помочь ему выйти из лодки. Тот возмущенно фыркнул, подхватил подол своего тулупа и ловко перепрыгнул на берег, решив, однако же, на будущее не очень удивляться.
Но удивляться пришлось. Во-первых – самому себе: здесь он был молод, очень молод, лет эдак двадцати – двадцати пяти. Во-вторых, этой странной женщине. На первый взгляд она казалась старше его лет на десять - и относилась к нему с нежной заботливостью, будто он был какой-то важный родственник, которого надо доставить на место. Она быстро разожгла небольшой костерок, достала из сумки сушеное мясо, потом улыбнулась своему спутнику и поманила его рукой. А когда он подошел ближе, взяла его за руку, усадила рядом с собой и, отбросив с головы капюшон, улыбалась, наблюдая, как он вежливо пережевывает жилистые кусочки. Он тоже, в свою очередь, искоса поглядывал на нее, стараясь рассмотреть свою спутницу. Была она темноволоса и темноглаза, с правильными чертами лица, белокожа и улыбчива. Или это просто форма ярких губ у нее была такая? Ростом почти с Сергея, ну а фигуру не больно-то разглядишь под широкой меховой одеждой. Зато сразу бросался в глаза охотничий нож на поясе – серьезный такой нож, в богатых ножнах и с рукояткой, потемневшей от частого использования.
А она, так же улыбаясь, уже подавала ему кожаную флягу с водой. Сергей напился, вернул флягу - и понял, что женщина вот-вот его о чем-то спросит. Изобразил внимание…
- Ну, не боишься меня больше? – так же улыбаясь, спросила она.
Вот это новости! С какой стати? Дама она вроде незлая и даже милая.
- Нет, - спокойно ответил Сергей.
- О-о-о… какой храбрый! А что ж плакал да за мать цеплялся, когда я тебя забирала?
Ого! Вот это повороты! От неожиданности Сергей опешил и даже не нашелся, что ответить.
А женщина расхохоталась уже в голос.
- Да ладно, не отвечай! Я же знаю, что так положено! Ты ведь первый раз женишься! А впредь не плачь, не надо… я тебя не обижу. Я ведь не просто так тебя купила – полюбился ты мне! Есть у меня еще парочка мужей, да только не любы они мне, и никогда любы не были. Первого мне мать подарила, как я взрослой стала, второй муж от сестры умершей достался. А ты – для души, отрада моя! На-ка, вот… хотела потом тебе отдать, да уж ладно…
Она вытащила что-то из глубокого кармана своей куртки и надела Сергею на левую руку. В тусклом свете осеннего дня он разглядел широкий золотой браслет, плотно обхвативший запястье, - тяжелый, с рельефными фигурками людей и диковинных зверей. Браслет был старинный, потому что все выпуклости и острые углы стерлись, и наверняка очень дорогой.
- Я отдала за него свою лучшую лодку, - как бы в подтверждение его мыслей, тихо сказала женщина.
«Ну, дела! - лихорадочно думал в это время Сергей, - Я кто же здесь? Наложница? Наложник? Да нет, она сказала – муж… значит, у них женщины покупают себе мужей? Мда... это я, выходит, «прекрасная принцесса»? Вон какую побрякушку она мне отвалила! Лодку, блин, продала… надо хоть спасибо сказать!»
Он повернулся к ней - а она уж не улыбается, подобралась вся и глядит на него серьезно, ожидающе. Подумалось: брось он сейчас браслет в сторону, надуй капризно губы и скажи: «отстань от меня!» - не удивится ведь! Лишь огорчится: «плох подарок, не угодила!». Может быть, даже карие глаза-вишни слезами нальются… хотя – нет, вот это уж вряд ли!!! Скорее уж хмыкнет, поглядит на нового муженька искоса, оценивающе, потом засмеется, заберет браслет и купит себе новую лодку. Или нового мужа – а почему бы нет?
Улыбнулся Сергей таким мыслям – а женщина подумала, что, наверное, подарку, - и аж засветилась вся от радости! «Нравится? нравится?» - спрашивали ее глаза, и поди догадайся, о чем она: о браслете или о ней самой…
«Нравится!» - так же, глазами, двусмысленно ответил истинный джентльмен Артюхин Сергей Юрьевич - и со всей возможной галантностью поцеловал ручку дарительнице, чем привел ее в крайнее замешательство… наверное, так же отреагировал бы Синяя Борода, если б его молодая жена поцеловала ему ручку! Женщина удивленно оглядела свою руку с обеих сторон, потом так же удивленно поглядела на Сергея и сказала:
- Отдохнул? Пора, а то засветло не доберемся!
- А как тебя зовут? – спросил наконец-то Сергей.
Женщина, собиравшая вещи, замерла. Потом неспешно выпрямилась, мягко и грациозно шагнула к Сергею. Улыбнулась слегка, так, что лишь кончики белых зубов блеснули, глянула на него снизу вверх, искоса, бархатными своими глазами, и шепотом, негромко, сказала:
- А вот имя мое тебе пока знать не положено! Имя я тебе скажу потом… вечером...
И слегка провела рукой по застежке его тулупа на груди.
Собрала пожитки, загасила костерок, спустила лодку на воду, опять тщетно попыталась помочь Сергею в нее забраться. И вот уже вновь заскользили они по черной осенней воде, вниз, вниз по течению, к близкому уже дому этой женщины, к дому, который должен был теперь стать родным для Сергея…или нет, тьфу ты, для этого чужого юноши…
День уже почти совсем затух, когда они прибыли на место. Женщина подогнала лодку к небольшой пристани, сделанной из необтесанных бревен; тут же откуда-то вырулил юркий мужичок, помог им причалить, склонился в низком поклоне:
- С возвращением домой, Каса! Добро пожаловать!
И, любопытствуя, стрельнул взглядом в сторону Сергея - но руки женщине не подал и не подумал даже помочь ей выйти из лодки. Она выбралась сама, обернулась к Сергею, протягивая руку ему. Он уже привычно отстранился, но в этот раз она не стала считаться с его мнением; решительно взяла его за рукав, буквально вытащила из лодки и повела за собой вверх, по речному берегу, заросшему пожухлой травой, к стоявшему неподалеку большому бревенчатому дому. Уже почти стемнело, поэтому они мало кого встретили, лишь несколько женщин попались им навстречу, все рослые, крепкого телосложения, в одежде, подходившей скорее охотникам, чем женщинам. Впрочем, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Все они приветствовали спутницу Сергея, называя ее «Каса»; он понял, что это означает что-то вроде «хозяйка». Дом был большой и широкий, в два этажа, не новый, видно было, что в этом доме живут уже много поколений одной семьи. На крыльце их встретила еще одна женщина, распахнула перед ними толстую дверь, и они шагнули внутрь. Каса первой, за ней Сергей.
Все это время Сергей чувствовал, как возникает знакомое ощущение понимания… или скорее, вспоминания того, что с ним происходит. Незнакомые слова обретали смысл. Уже не удивляло то, что окружают его, в основном, женщины. Неизвестно как, становились ясными знаки и символы на одежде окружающих и на их головных повязках. И было без слов понятно, что тетка с массивным медальоном на груди, которая приближается к ним сейчас с чашей в руке, – важная птица, и ее надо уважать. И, когда Каса, взяв из рук этой женщины чашу, обмакнула в нее свои пальцы и провела ими по губам Сергея, а потом громко сказала: «Я, Каса Моор-Бар, принимаю этого мужчину в свой род, и да будет твоя жизнь здесь сладкой!», - он понял, что только что Каса (хозяйка) дома Моор, вторая по счету, официально объявила его своим мужем.
Женщины засуетились, засмеялись, видно было, что эта новость, пусть давно ожидаемая, принесла им явное удовольствие. Женщины – везде женщины, даже в этом (как уже понял Сергей) перевернутом мире. Кто-то, рангом пониже, тихо всплакнул в уголке. Кто-то - наверное, ровня - лез к хозяйке с объятиями. Пожилая женщина, единственная из всех одетая во что-то, напоминающее платье, суетилась и вскрикивала: «Ужин! Ужин простынет!» У дальней стены, внешне равнодушная ко всему происходящему, стояла высокая девочка, лицом очень похожая на Касу, – наверное, дочь хозяйки. Стояла и презрительно оглядывала Сергея с ног до головы. «Ишь, как бровями водит… поди, ревнует мать!» - подумал Сергей. Каса успевала все: и обнять какую-то старушку, и, протиснувшись к стене, чмокнуть в щеку дочь, и тут же отвечать на поздравления, и распорядиться насчет ужина. Видно было, что она - хозяйка, что она - дома, и что ей здесь - хорошо…
О Сергее вроде как подзабыли. «И слава богу», - думал он, облизывая намазанные медом губы, - «вон, вечер уже. Свадьба, поди, завтра, а пока дайте мне прикорнуть в тихом уголке - и поминай, как звали! Пусть потом этот купленный сам разбирается!»
Но не тут-то было.
Каса решительно хлопнула в ладоши, прерывая чирикающий женский гомон, одним движением руки размела толпу вокруг себя, повернулась к Сергею.
- Что ж ты, - сказала ему тихо, - там, на берегу, такой бойкий был, а тут заробел? Пойдем, пойдем, это теперь твой дом!
Опять взяла Сергея за руку и повела вверх, на второй этаж, по крутой деревянной лестнице. А там, наверху, уже давно, видать, находился мужчина – первый мужчина, увиденный Сергеем в этом доме. Он наблюдал за всем происходящим, перегнувшись сверху, через перила, и жадно разглядывая новенького. Каса остановилась прямо на лестнице, обняла этого мужчину – так, как могла бы обнять брата, - сказала тихо:
- Ну вот, Лайм… видит Бог, я хотела быть тебе хорошей женой, но – прости! Это Майлин, мой новый муж – будь ему другом! Покажи ему все на мужской половине, объясни, что к чему, в баню с ним сходи, что ли… посплетничайте там о своем, о мужском! А я пока делами займусь.
Быстро полуобняла Сергея, чуть прижавшись к нему мягким боком, шепнула: «До вечера…» - и уже сбегала вниз, по лестнице, и громко разносился внизу ее сразу изменившийся голос:
- Мара! Почем шкуры ушли? А рыба – упала в цене?
Лайм оказался тем самым мужем, доставшимся Касе от сестры, о котором она вскользь упомянула еще в лодке. Был он худ, светловолос, весь изящен и как-то, пожалуй… интеллигентен, что ли – если это слово можно применить к шкуро-деревянному миру. Он явно обрадовался Сергею, ревности никакой не проявлял, провел его по всей мужской половине дома, занимавшей большую часть второго этажа, показал Сергею его комнату, показал также, где отдельная спальня хозяйки и комната ее первого мужа. «Только он не выходит почти никогда – все болеет!» - тут же, вскользь, добавил Лайм. - «А вот и наша комната, моя и сына!»
- Твоего сына? – спросил Сергей.
- Да, моего!
- И Касы?
- И да, и нет. Теперешней Касе мой Силин племянником доводится…
И погрустнел лицом – как будто облачко набежало.
- Давно ты здесь, Лайм?
- Да, уже лет десять. Меня купили для ее старшей сестры, тогда она звалась Каса Моор-Син («первая» - понял Сергей). Вскоре купили и для Касы-Бар мужа, но она его сразу невзлюбила, да и, по правде сказать, было за что - вздорный оказался мужичонка! Все придирался к своей Касе, то ему не так, то не эдак… то подарки она ему не дарит, то любит его мало! Однажды так допек свою Хозяйку, что она не выдержала, да и стукнула его по шее пару раз, для острастки – и давно пора было! Так этот жаб выскочил на лестницу и давай орать, что жена его убивает, совсем руки распустила!!! Уж как он там прыгал, не знаю, но только навернулся он с лестницы хорошо! Кубарем, сверху вниз! Вот с тех пор и болеет…. а может, просто Касы боится, вот и сидит в своей комнате.…
- А твоя Каса тебя тоже била?
- Нет, что ты! Мы с ней друг друга сильно любили! Она даже еще одного мужа себе не хотела покупать – хотя могла бы, деньги водились. Когда она была жива, я летал от счастья…
- А что с ней случилось, Лайм?
Лайм вздохнул, помолчал. Потом ответил:
- Медведь на охоте задрал. И ведь я ее просил, так просил – не ходи! останься дома! Так нет, все твердила: «большая охота, большая охота… я тебе что, мужчина – дома сидеть!» Вот и остались мы с сынишкой одни. Слава богу, что у нас мальчик – будет он со мной долго, пока не вырастет. Девочку бы сразу забрали на женскую половину…
(продолжение следует).
Нелюбовь моя, усни…
Нелюбовь моя, усни.
Мы живем лишь в снах да в сказках.
Тихо Млечный Путь звенит,
Ночь плывет в неспешной пляске,
Кто-то плачет за рекой,
То ли птица, то ли ветер.
Мне идти так далеко,
Бесконечно, вечно-вечно...
Иллет.
Сергей проснулся в лодке.
Сначала он почувствовал жесткость деревянных бортов, потом уже открыл глаза - и увидел серое небо, затянутое тучами, плывущее где-то вверху. Небольшая деревянная плоскодонка мерно покачивалась под ним, и сидевший впереди человек иногда слегка подгребал веслом, направляя лодку к середине реки, туда, где темная вода бежала быстрее. Сергей обреченно вздохнул. Значит, ничего не кончилось. Опять он, Артюхов Сергей Юрьевич, в чужом мире, в чужом теле, и отпущено ему тут времени – от сна до сна. Ибо стоит ему заснуть – и Некто или Нечто вновь перебросит его в иной мир, в иное тело, и что его там ждет – никогда не узнаешь заранее. Странная судьба, однако Сергей уже привык к таким пробуждениям, когда каждый раз нужно соображать, кто он на этот раз: человек ли, зверь ли, или вообще чудище чешуйчатое. Попытался сесть в лодке, хилое плавсредство угрожающе закачалось, и гребец оглянулся. «Ну, сейчас рявкнет!» - подумал Сергей, но спутник его дружески улыбнулся из-под низко надвинутого на лоб капюшона меховой куртки и неожиданно мелодичным голосом сказал:
- Скоро уже… скоро будем дома.
И Сергей с удивлением понял, что везет его в лодке женщина.
Он слегка приподнялся на локтях, чтобы хоть немного разглядеть, куда же его занесло на этот раз. Они плыли вниз по течению неширокой реки, вода в ней была черной и, наверное, холодной, потому что воздух тоже был холодным, пахнувшим снегом. По берегам рос густой лес, рыжевато-зеленый, хвойно-игольчатый. Низкое небо готово было вот-вот прорваться снежком, и, наверное, они были последними, кто еще спускался поздней осенью вниз по реке. По сезону была и одежка – меховая куртка на женщине и какой-то меховой бесформенный тулуп на Сергее, укутывавший его с головы до пят. И хотя лежать было тепло и довольно уютно, но любопытство брало свое. Сергей опять заворочался, осторожно сел. Женщина оглянулась, а потом двумя сильными взмахами направила лодку к берегу, нашла удобное для высадки место и, быстро сняв с себя меховые штаны и сапоги, прыгнула в воду, вытащила лодку на берег, выбросила подальше на сухое место свою одежду, пару сумок - и повернулась к Сергею. Протянула руку, намереваясь помочь ему выйти из лодки. Тот возмущенно фыркнул, подхватил подол своего тулупа и ловко перепрыгнул на берег, решив, однако же, на будущее не очень удивляться.
Но удивляться пришлось. Во-первых – самому себе: здесь он был молод, очень молод, лет эдак двадцати – двадцати пяти. Во-вторых, этой странной женщине. На первый взгляд она казалась старше его лет на десять - и относилась к нему с нежной заботливостью, будто он был какой-то важный родственник, которого надо доставить на место. Она быстро разожгла небольшой костерок, достала из сумки сушеное мясо, потом улыбнулась своему спутнику и поманила его рукой. А когда он подошел ближе, взяла его за руку, усадила рядом с собой и, отбросив с головы капюшон, улыбалась, наблюдая, как он вежливо пережевывает жилистые кусочки. Он тоже, в свою очередь, искоса поглядывал на нее, стараясь рассмотреть свою спутницу. Была она темноволоса и темноглаза, с правильными чертами лица, белокожа и улыбчива. Или это просто форма ярких губ у нее была такая? Ростом почти с Сергея, ну а фигуру не больно-то разглядишь под широкой меховой одеждой. Зато сразу бросался в глаза охотничий нож на поясе – серьезный такой нож, в богатых ножнах и с рукояткой, потемневшей от частого использования.
А она, так же улыбаясь, уже подавала ему кожаную флягу с водой. Сергей напился, вернул флягу - и понял, что женщина вот-вот его о чем-то спросит. Изобразил внимание…
- Ну, не боишься меня больше? – так же улыбаясь, спросила она.
Вот это новости! С какой стати? Дама она вроде незлая и даже милая.
- Нет, - спокойно ответил Сергей.
- О-о-о… какой храбрый! А что ж плакал да за мать цеплялся, когда я тебя забирала?
Ого! Вот это повороты! От неожиданности Сергей опешил и даже не нашелся, что ответить.
А женщина расхохоталась уже в голос.
- Да ладно, не отвечай! Я же знаю, что так положено! Ты ведь первый раз женишься! А впредь не плачь, не надо… я тебя не обижу. Я ведь не просто так тебя купила – полюбился ты мне! Есть у меня еще парочка мужей, да только не любы они мне, и никогда любы не были. Первого мне мать подарила, как я взрослой стала, второй муж от сестры умершей достался. А ты – для души, отрада моя! На-ка, вот… хотела потом тебе отдать, да уж ладно…
Она вытащила что-то из глубокого кармана своей куртки и надела Сергею на левую руку. В тусклом свете осеннего дня он разглядел широкий золотой браслет, плотно обхвативший запястье, - тяжелый, с рельефными фигурками людей и диковинных зверей. Браслет был старинный, потому что все выпуклости и острые углы стерлись, и наверняка очень дорогой.
- Я отдала за него свою лучшую лодку, - как бы в подтверждение его мыслей, тихо сказала женщина.
«Ну, дела! - лихорадочно думал в это время Сергей, - Я кто же здесь? Наложница? Наложник? Да нет, она сказала – муж… значит, у них женщины покупают себе мужей? Мда... это я, выходит, «прекрасная принцесса»? Вон какую побрякушку она мне отвалила! Лодку, блин, продала… надо хоть спасибо сказать!»
Он повернулся к ней - а она уж не улыбается, подобралась вся и глядит на него серьезно, ожидающе. Подумалось: брось он сейчас браслет в сторону, надуй капризно губы и скажи: «отстань от меня!» - не удивится ведь! Лишь огорчится: «плох подарок, не угодила!». Может быть, даже карие глаза-вишни слезами нальются… хотя – нет, вот это уж вряд ли!!! Скорее уж хмыкнет, поглядит на нового муженька искоса, оценивающе, потом засмеется, заберет браслет и купит себе новую лодку. Или нового мужа – а почему бы нет?
Улыбнулся Сергей таким мыслям – а женщина подумала, что, наверное, подарку, - и аж засветилась вся от радости! «Нравится? нравится?» - спрашивали ее глаза, и поди догадайся, о чем она: о браслете или о ней самой…
«Нравится!» - так же, глазами, двусмысленно ответил истинный джентльмен Артюхин Сергей Юрьевич - и со всей возможной галантностью поцеловал ручку дарительнице, чем привел ее в крайнее замешательство… наверное, так же отреагировал бы Синяя Борода, если б его молодая жена поцеловала ему ручку! Женщина удивленно оглядела свою руку с обеих сторон, потом так же удивленно поглядела на Сергея и сказала:
- Отдохнул? Пора, а то засветло не доберемся!
- А как тебя зовут? – спросил наконец-то Сергей.
Женщина, собиравшая вещи, замерла. Потом неспешно выпрямилась, мягко и грациозно шагнула к Сергею. Улыбнулась слегка, так, что лишь кончики белых зубов блеснули, глянула на него снизу вверх, искоса, бархатными своими глазами, и шепотом, негромко, сказала:
- А вот имя мое тебе пока знать не положено! Имя я тебе скажу потом… вечером...
И слегка провела рукой по застежке его тулупа на груди.
Собрала пожитки, загасила костерок, спустила лодку на воду, опять тщетно попыталась помочь Сергею в нее забраться. И вот уже вновь заскользили они по черной осенней воде, вниз, вниз по течению, к близкому уже дому этой женщины, к дому, который должен был теперь стать родным для Сергея…или нет, тьфу ты, для этого чужого юноши…
День уже почти совсем затух, когда они прибыли на место. Женщина подогнала лодку к небольшой пристани, сделанной из необтесанных бревен; тут же откуда-то вырулил юркий мужичок, помог им причалить, склонился в низком поклоне:
- С возвращением домой, Каса! Добро пожаловать!
И, любопытствуя, стрельнул взглядом в сторону Сергея - но руки женщине не подал и не подумал даже помочь ей выйти из лодки. Она выбралась сама, обернулась к Сергею, протягивая руку ему. Он уже привычно отстранился, но в этот раз она не стала считаться с его мнением; решительно взяла его за рукав, буквально вытащила из лодки и повела за собой вверх, по речному берегу, заросшему пожухлой травой, к стоявшему неподалеку большому бревенчатому дому. Уже почти стемнело, поэтому они мало кого встретили, лишь несколько женщин попались им навстречу, все рослые, крепкого телосложения, в одежде, подходившей скорее охотникам, чем женщинам. Впрочем, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Все они приветствовали спутницу Сергея, называя ее «Каса»; он понял, что это означает что-то вроде «хозяйка». Дом был большой и широкий, в два этажа, не новый, видно было, что в этом доме живут уже много поколений одной семьи. На крыльце их встретила еще одна женщина, распахнула перед ними толстую дверь, и они шагнули внутрь. Каса первой, за ней Сергей.
Все это время Сергей чувствовал, как возникает знакомое ощущение понимания… или скорее, вспоминания того, что с ним происходит. Незнакомые слова обретали смысл. Уже не удивляло то, что окружают его, в основном, женщины. Неизвестно как, становились ясными знаки и символы на одежде окружающих и на их головных повязках. И было без слов понятно, что тетка с массивным медальоном на груди, которая приближается к ним сейчас с чашей в руке, – важная птица, и ее надо уважать. И, когда Каса, взяв из рук этой женщины чашу, обмакнула в нее свои пальцы и провела ими по губам Сергея, а потом громко сказала: «Я, Каса Моор-Бар, принимаю этого мужчину в свой род, и да будет твоя жизнь здесь сладкой!», - он понял, что только что Каса (хозяйка) дома Моор, вторая по счету, официально объявила его своим мужем.
Женщины засуетились, засмеялись, видно было, что эта новость, пусть давно ожидаемая, принесла им явное удовольствие. Женщины – везде женщины, даже в этом (как уже понял Сергей) перевернутом мире. Кто-то, рангом пониже, тихо всплакнул в уголке. Кто-то - наверное, ровня - лез к хозяйке с объятиями. Пожилая женщина, единственная из всех одетая во что-то, напоминающее платье, суетилась и вскрикивала: «Ужин! Ужин простынет!» У дальней стены, внешне равнодушная ко всему происходящему, стояла высокая девочка, лицом очень похожая на Касу, – наверное, дочь хозяйки. Стояла и презрительно оглядывала Сергея с ног до головы. «Ишь, как бровями водит… поди, ревнует мать!» - подумал Сергей. Каса успевала все: и обнять какую-то старушку, и, протиснувшись к стене, чмокнуть в щеку дочь, и тут же отвечать на поздравления, и распорядиться насчет ужина. Видно было, что она - хозяйка, что она - дома, и что ей здесь - хорошо…
О Сергее вроде как подзабыли. «И слава богу», - думал он, облизывая намазанные медом губы, - «вон, вечер уже. Свадьба, поди, завтра, а пока дайте мне прикорнуть в тихом уголке - и поминай, как звали! Пусть потом этот купленный сам разбирается!»
Но не тут-то было.
Каса решительно хлопнула в ладоши, прерывая чирикающий женский гомон, одним движением руки размела толпу вокруг себя, повернулась к Сергею.
- Что ж ты, - сказала ему тихо, - там, на берегу, такой бойкий был, а тут заробел? Пойдем, пойдем, это теперь твой дом!
Опять взяла Сергея за руку и повела вверх, на второй этаж, по крутой деревянной лестнице. А там, наверху, уже давно, видать, находился мужчина – первый мужчина, увиденный Сергеем в этом доме. Он наблюдал за всем происходящим, перегнувшись сверху, через перила, и жадно разглядывая новенького. Каса остановилась прямо на лестнице, обняла этого мужчину – так, как могла бы обнять брата, - сказала тихо:
- Ну вот, Лайм… видит Бог, я хотела быть тебе хорошей женой, но – прости! Это Майлин, мой новый муж – будь ему другом! Покажи ему все на мужской половине, объясни, что к чему, в баню с ним сходи, что ли… посплетничайте там о своем, о мужском! А я пока делами займусь.
Быстро полуобняла Сергея, чуть прижавшись к нему мягким боком, шепнула: «До вечера…» - и уже сбегала вниз, по лестнице, и громко разносился внизу ее сразу изменившийся голос:
- Мара! Почем шкуры ушли? А рыба – упала в цене?
Лайм оказался тем самым мужем, доставшимся Касе от сестры, о котором она вскользь упомянула еще в лодке. Был он худ, светловолос, весь изящен и как-то, пожалуй… интеллигентен, что ли – если это слово можно применить к шкуро-деревянному миру. Он явно обрадовался Сергею, ревности никакой не проявлял, провел его по всей мужской половине дома, занимавшей большую часть второго этажа, показал Сергею его комнату, показал также, где отдельная спальня хозяйки и комната ее первого мужа. «Только он не выходит почти никогда – все болеет!» - тут же, вскользь, добавил Лайм. - «А вот и наша комната, моя и сына!»
- Твоего сына? – спросил Сергей.
- Да, моего!
- И Касы?
- И да, и нет. Теперешней Касе мой Силин племянником доводится…
И погрустнел лицом – как будто облачко набежало.
- Давно ты здесь, Лайм?
- Да, уже лет десять. Меня купили для ее старшей сестры, тогда она звалась Каса Моор-Син («первая» - понял Сергей). Вскоре купили и для Касы-Бар мужа, но она его сразу невзлюбила, да и, по правде сказать, было за что - вздорный оказался мужичонка! Все придирался к своей Касе, то ему не так, то не эдак… то подарки она ему не дарит, то любит его мало! Однажды так допек свою Хозяйку, что она не выдержала, да и стукнула его по шее пару раз, для острастки – и давно пора было! Так этот жаб выскочил на лестницу и давай орать, что жена его убивает, совсем руки распустила!!! Уж как он там прыгал, не знаю, но только навернулся он с лестницы хорошо! Кубарем, сверху вниз! Вот с тех пор и болеет…. а может, просто Касы боится, вот и сидит в своей комнате.…
- А твоя Каса тебя тоже била?
- Нет, что ты! Мы с ней друг друга сильно любили! Она даже еще одного мужа себе не хотела покупать – хотя могла бы, деньги водились. Когда она была жива, я летал от счастья…
- А что с ней случилось, Лайм?
Лайм вздохнул, помолчал. Потом ответил:
- Медведь на охоте задрал. И ведь я ее просил, так просил – не ходи! останься дома! Так нет, все твердила: «большая охота, большая охота… я тебе что, мужчина – дома сидеть!» Вот и остались мы с сынишкой одни. Слава богу, что у нас мальчик – будет он со мной долго, пока не вырастет. Девочку бы сразу забрали на женскую половину…
(продолжение следует).
Последний раз редактировалось Irena 08 май 2009, 18:25, всего редактировалось 2 раза.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 1 (продолжение).
Он опять вздохнул, закрыл лицо руками. Потом опять поднял голову – видимо, решил выговориться до конца:
- Знаешь, Каса-Бар – она молодец! Ведь после смерти жены меня могли запросто продать – не очень-то теперь соблюдают старые обычаи! И я бы не смог быть вместе с моим мальчиком… Но Каса оставила меня в доме Моор, назвала своим вторым мужем, хотя …. не люб я ей, да и она мне – как сестра! А тебя она любит без памяти, как девчонка!
- Откуда ты знаешь?
- Так видно же… светится вся, как на тебя смотрит! Вот, тоже… - он указал на браслет, надетый на Сергея, - такого богатого браслета во всей деревне ни у одного женатого мужчины не найдешь!
- А ты - ведь тоже, вроде, женат? Где твой браслет?
- Тот браслет, что мне моя Каса на руку надела, я в костер погребальный бросил, за ней следом. Теперь – вот, - и он показал тонкий черный шнурок, обвязанный вокруг левого запястья.
- Лайм, - Сергей решился-таки спросить о том, что давно крутилось на языке. – Вот придет время, твой Силин подрастет. Что с ним будет?
- Ну, если ему повезет, его купят в хороший дом, для молодой хозяйки.
- А если он сам этого не захочет?
- Почему?
- Ну, хозяйка новая ему не понравится, или другая по сердцу придется?
Сергей думал, что Лайм его не поймет и надо будет долго объяснять, как это – свобода выбора, или нечто подобное. Но тот понял сразу, даже засмеялся:
- Ну, так его никто не неволит. Хочет - пусть всю жизнь в «мальчиках» дома сидит! Да только что это за жизнь – киснуть безвылазно на мужской половине! Ну, сам подумай: муж может вместе с женой и на охоту пойти, и в город на ярмарку съездить, и в доме он после жены – второй человек! А если умен мужик – так и вообще первый, между нами говоря! Не зря ведь пословицу придумали, ну ты ее знаешь: «жена – голова, а муж – шея…» Эх, парень, молод ты еще…
Он засмеялся, хлопнул Сергея по плечу.
- А знаешь что? Пойдем-ка ко мне, поедим вместе! Не ужинать же тебе одному в первый день в новом доме!
- А вы, что, ужинаете каждый в своей комнате?
- А вы – нет? Ну, женщины-то, конечно, все там, внизу, в столовой, а мы - здесь, как нам нравится, или вместе, или порознь!
«О господи…» - подумал Сергей, - «они и за стол вместе не садятся! Может, и паранджу для мужиков придумали?»
- А паранджу вы носите? – брякнул он
- Чего? – не понял Лайм
- Паранджу. Покрывало такое - лицо от чужих женщин прятать!
Лайм сочувственно поглядел на Сергея, покачал головой.
- Да, брат… не зря, видать, говорили, что Каса тебя в лесу, на пне нашла. Ну да ничего, пообвыкнешь. Нет, у нас такой дикости не водится! А тебе, кстати, сколько лет?
- Двадцать два, – машинально ответил Сергей, даже не задумываясь.
- Знаешь что, - задумчиво протянул Лайм, - я тебе, пожалуй, кое-что порассказать должен. Чтоб ты Касу нынче ночью не разочаровал.
Сергей едва не фыркнул со смеху! Еле сдержался…
- Знаешь, Лайм,… пожалуй, не надо! Я уж как-нибудь сам!
И подумал: «Я тебе тоже кое-чего порассказать могу…»
День закончился. Большой дом Моор погружался в сон. Затихли шум, гомон и бойкая скороговорка женских голосов внизу. Закончив вечерние дела, женщины разошлись по своим домам, находившимся поблизости, а часть из них осталась ночевать прямо здесь, в доме, благо места хватало всем. Ушел к себе и Лайм после их с Сергеем совместного ужина, сказав: «Надо Силину сказку перед сном рассказать…». Сергей сидел один в своей комнате, совершенно не представляя, что ему делать дальше. Нет, «техническая сторона дела» вопросов не вызывала. Что ему НАДО делать и чего от него ждут, он знал прекрасно. Но вот что делать с гаденьким ощущением себя в качестве товара… молодого, здорового, первосортного товара, купленного за дорогую цену, внесенного в расходные книги по статье «личные нужды хозяйки», - он не знал. Самым правильным было бы скоренько уснуть. Но сна-то как раз не было ни в одном глазу!!! Несмотря на позднее время, долгое путешествие и откровенно трудный день, спать Сергею не хотелось совершенно – возможно, из-за какой-то хитрой настойки, которую его заставил выпить Лайм еще в начале ужина. «Тебе пригодится», - усмехаясь, сказал он. И вот теперь весь дом спит, Лайм тоже, поди, спит без задних ног, и лишь Сергей сидит тут как дурак, тараща абсолютно не желающие спать зенки то в черное ночное окно, то в дрожащее пламя свечи на столе. И ведь сейчас явится жена, едрит твою…. кстати, что-то ее давно нет – может, уснула над своими расчетными книгами?
Сергей осторожно приоткрыл дверь своей комнаты, тихо выскользнул на лестницу. Было почти совсем темно, только откуда-то снизу доносился рассеянный свет. Осторожно нашаривая в темноте ногами чуть поскрипывающие ступеньки, Сергей начал спускаться вниз, как вдруг замер – услышал приглушенный голос. Говорила Каса - быстро, горячим полушепотом убеждала кого-то:
-… и пусть! Да, Мать-Богиня, я знаю, что он мне не пара! Все твердили, что нужен мне муж постарше, посерьезнее, чтобы мог поддержать меня, когда тяжко, чтоб было на кого дом оставить в разъездах…. Сама все понимаю - и сомневаюсь: вот станет лед на реке, соберем обоз, да и уйдем мы все с обозом в город, надолго уйдем – и я, и Мара, и Нила, да, пожалуй, и Финну надо с собой взять… так вот - кто дома останется? Старая Тала и рада бы помочь, да сил нет… дочь мала еще, в игры играет… Лайм, кроме Силина, ничего знать не хочет, а эта тряпка, Унат, вообще неизвестно зачем небо коптит… Да, конечно, все мне твердили, что надо было купить Ганта – мужчина серьезный, хозяйственный, не вертопрах какой-то…. И сам он мне почти в открытую говорил, что не прочь стать моим мужем… и просили за него недорого… - не могу, Мать!!!! Люблю ведь мальчишку этого, так люблю – земля из-под ног уходит, сердце останавливается! Давеча веду его к дому за руку, а рука-то нежная,… мягкая… а я иду, и дороги перед собой не вижу! И глаза-то мои - вроде как на затылке очутились, гляжу вперед, а вижу лишь, как он там, сзади меня, идет, голову гордо так над собой несет, а глазищи – как звезды… А как обняла его вечером, там, на лестнице, да прижалась к нему, да тело его почувствовала – так ведь не помню, как ушла… и после того полчаса не могла сообразить, не продешевила ли Мара, продавая шкуры!
Она тихонько засмеялась, потом вздохнула и замолчала. Сергей осторожно, чтобы его не заметили, заглянул в комнату.
Каса сидела на полу, прижавшись спиной к теплой внутренней стене, стене, за которой находилась кухня и жарко топившаяся днем печь. Не было больше на ней теплой меховой одежды, не было ножа этого зверского, не было ничего, кроме мягкой полупрозрачной рубашки и темных густых волос, рассыпавшихся по плечам. Сидела она, поджав под себя ноги, как котенок, держала на коленях то ли куклу, то ли статуэтку деревянную, и с ней-то и говорила так серьезно и обстоятельно. Кукла загадочно молчала, приумолкла и Каса, глядела в черное ночное оконце, за которым посвистывала приближающаяся зима, и лишь поглаживала статуэтку рукой, а потом вдруг сказала тихо-тихо:
- Ах, Мать-Богиня… а ведь я боюсь к нему идти. Уната не боялась, Лайма жалела, а его - боюсь… если только он сможет… если полюбит меня…. дай мне сил не сойти с ума от счастья!
Она еще что-то тихо говорила своей богине, а Сергей стоял совсем рядом, в темном коридоре, прижавшись к стене, слушал этот жаркий шепоток, вливавшийся огнем в его уши, заставлявший биться сердце, темным мороком затуманивающий ум и пробуждавший неподвластные воле желания… «Сидит на полу…- внезапно подумал он, - замерзла, поди… пойду, заберу ее оттуда…» А Каса уже сама встала, потянулась, как кошка, спавшая у огня, спрятала свою богиню в стенную нишу, шагнула в коридор.
- Каса… - шепотом, чтобы не испугать, позвал ее Сергей – но все-таки испугал: она охнула и подпрыгнула на месте, зажимая рот рукой, чтобы не переполошить весь дом.
- Майлин? Это ты? - тревожно прошептала, вглядываясь в темноту. - Что ты здесь делаешь?
- Ш-ш-ш… тихо… спят ведь все! Иди сюда… глупышка… руки вон замерзли, и ноги, поди, тоже… ну конечно, замерзли, жабка ты, жабка…ну, иди ко мне…
- Майлин… ах… - а руки ее уже обнимают его за шею… и замерзшие колени и бедра чувствуют жар его тела…
- Ну вот…- бормочет он куда-то в мягкие пушистые волосы, - совсем заледенела, Снежная королева… спина – как лед! (« а попка – как сливочное мороженое! - бьется в голове шальная мысль).
- Пойдем же, пойдем… - теперь уже Сергей манит Касу вверх по лестнице, - найдем местечко потеплее…
И тихо-тихо крадутся оба вверх по поскрипывающим ступенькам, будто не хозяйка с хозяином… будто первый раз поцеловавшиеся подростки…
И пальцы Касы в руке Сергея – холодные пальцы – горят внутренним огнем, как и хозяйка: дрожат от нетерпения и, кажется, что в каждом пальце стучит свое собственное маленькое сердечко…
И какая же, блин, длинная лестница в ее доме!!!
Как они добрались до второго этажа, не помнил никто из них… да и трудно что-либо упомнить, если целоваться на каждой третьей ступеньке… Ошалевшей от любви Касе, похоже, было уже все равно, где они, остатки же разума в голове Сергея твердили: « Тут… где-то тут комната… моя… или Касы… не помню…»
- Каса, - хрипло пробормотал он, - я забыл… забыл, куда идти!
Она засмеялась, тихим-тихим грудным смехом, почти не слышным, лишь обдававшим Сергея жаром ее дыхания… «там… там, вторая дверь!» - и махнула рукой, не глядя, вдоль по коридору, не в силах оторваться от него…
«Вторая дверь – налево или направо?» - была последняя связная мысль. Вопрос оказался чисто риторическим, ответа на него не последовало, и мысль, потоптавшись, поняла, что она здесь лишняя… добродушно улыбнулась и исчезла в неизвестном направлении…
И зря!
Ибо совсем потерял голову Сергей, расслабился, любя Касу на ее широкой постели, и жару, в бреду, в горячке, незнамо как, страстно и жарко шепнул ей в ухо: «Лена… Ленка…»
Замерла Каса…
Замер и Сергей, только что вспомнивший оставшуюся где-то там, в прежней жизни, жену. И не знал, чего теперь ждать – то ли слез и упреков, а может, простенько так отрубят ему голову…
А Каса отстранилась от него, взглянула в глаза не обиженно и не возмущенно… и вдруг спросила:
- Откуда ты знаешь мое имя? Я тебе его пока не говорила!
У Сергея сердце, до того болтавшееся где-то чуть выше пяток, вдруг подскочило и уперлось в макушку.
- Как – твое имя????
- Да, - Каса улыбнулась, - мое настоящее имя, которое знают лишь самые близкие! Я собиралась тебе сказать, потом, что мое имя – Лина, но ты и сам как-то это узнал! А как твое настоящее имя?
- Сергей, - сказал он.
- Сергей…- повторила Лина несколько раз, запоминая его имя, - звучит странно, но красиво! Да ты и сам странный!
- Почему? – тихонько спросил он, обнимая Касу… или Лину.
- Не такой, как другие мужчины. Со мной обращаешься так, будто это ты – женщина, а я – твой мужчина. Да и, кроме того, если бы не знала точно, никогда бы не подумала, что тебе всего двадцать два! Ой! – засуетилась вдруг Лина, - я же совсем забыла! Погоди-ка…
Она вытащила из-под подушки моток какой-то толстой красной нити, оторвала порядочный кусок, усадила Сергея, сама пристроилась сзади, у него за спиной, так, что он чувствовал ее всем телом. Он подумал было, что это начинается очередной этап любовной игры, но она вполне серьезно принялась заплетать ему сзади тоненькую косичку, переплетая волосы красной нитью, и приговаривая:
- Ну вот…. ты теперь мужчина моего рода, и я хочу, чтобы все об этом знали!
И еще что-то тихо нашептывала ему в затылок, будто колдовала-привораживала, пальцами ловко перебирала волосы, сплетая Знак, а, закончив, скользнула ладонями по плечам, уткнулась ему в затылок, а руки ее уже перебралась ему на грудь, и потом - заскользили по всему телу, заставляя его опять забыть обо всем… И не было конца этой ночи, и впервые Сергей не хотел засыпать, и благодарен был Лайму за его зелье… А когда Лина все-таки заснула, он лежал рядом, ожидая, когда же и его сморит сон, и думал, что же будет завтра? Кого найдет Лина в этом теле? И не постигнет ли ее разочарование, худшее из всех, которое может пережить женщина, – разочарование в своем любимом?
«Я не хочу уходить… - понял он, - я не могу ее так оставить! Но что мне делать? Не спать? Я же не могу не спать вечно!»
А за окном уже серело… «Один день… в лучшем случае я смогу подарить ей всего лишь день!» – подумал Сергей. – «А ей этого мало – я нужен ей весь, без остатка. Ну что ж… прощай, Каса Моор-Бар, моя Лина… скачи по мирам дальше, Артюхов Сергей Юрьевич, подлец поневоле…»
И крепко закрыл глаза…
Он опять вздохнул, закрыл лицо руками. Потом опять поднял голову – видимо, решил выговориться до конца:
- Знаешь, Каса-Бар – она молодец! Ведь после смерти жены меня могли запросто продать – не очень-то теперь соблюдают старые обычаи! И я бы не смог быть вместе с моим мальчиком… Но Каса оставила меня в доме Моор, назвала своим вторым мужем, хотя …. не люб я ей, да и она мне – как сестра! А тебя она любит без памяти, как девчонка!
- Откуда ты знаешь?
- Так видно же… светится вся, как на тебя смотрит! Вот, тоже… - он указал на браслет, надетый на Сергея, - такого богатого браслета во всей деревне ни у одного женатого мужчины не найдешь!
- А ты - ведь тоже, вроде, женат? Где твой браслет?
- Тот браслет, что мне моя Каса на руку надела, я в костер погребальный бросил, за ней следом. Теперь – вот, - и он показал тонкий черный шнурок, обвязанный вокруг левого запястья.
- Лайм, - Сергей решился-таки спросить о том, что давно крутилось на языке. – Вот придет время, твой Силин подрастет. Что с ним будет?
- Ну, если ему повезет, его купят в хороший дом, для молодой хозяйки.
- А если он сам этого не захочет?
- Почему?
- Ну, хозяйка новая ему не понравится, или другая по сердцу придется?
Сергей думал, что Лайм его не поймет и надо будет долго объяснять, как это – свобода выбора, или нечто подобное. Но тот понял сразу, даже засмеялся:
- Ну, так его никто не неволит. Хочет - пусть всю жизнь в «мальчиках» дома сидит! Да только что это за жизнь – киснуть безвылазно на мужской половине! Ну, сам подумай: муж может вместе с женой и на охоту пойти, и в город на ярмарку съездить, и в доме он после жены – второй человек! А если умен мужик – так и вообще первый, между нами говоря! Не зря ведь пословицу придумали, ну ты ее знаешь: «жена – голова, а муж – шея…» Эх, парень, молод ты еще…
Он засмеялся, хлопнул Сергея по плечу.
- А знаешь что? Пойдем-ка ко мне, поедим вместе! Не ужинать же тебе одному в первый день в новом доме!
- А вы, что, ужинаете каждый в своей комнате?
- А вы – нет? Ну, женщины-то, конечно, все там, внизу, в столовой, а мы - здесь, как нам нравится, или вместе, или порознь!
«О господи…» - подумал Сергей, - «они и за стол вместе не садятся! Может, и паранджу для мужиков придумали?»
- А паранджу вы носите? – брякнул он
- Чего? – не понял Лайм
- Паранджу. Покрывало такое - лицо от чужих женщин прятать!
Лайм сочувственно поглядел на Сергея, покачал головой.
- Да, брат… не зря, видать, говорили, что Каса тебя в лесу, на пне нашла. Ну да ничего, пообвыкнешь. Нет, у нас такой дикости не водится! А тебе, кстати, сколько лет?
- Двадцать два, – машинально ответил Сергей, даже не задумываясь.
- Знаешь что, - задумчиво протянул Лайм, - я тебе, пожалуй, кое-что порассказать должен. Чтоб ты Касу нынче ночью не разочаровал.
Сергей едва не фыркнул со смеху! Еле сдержался…
- Знаешь, Лайм,… пожалуй, не надо! Я уж как-нибудь сам!
И подумал: «Я тебе тоже кое-чего порассказать могу…»
День закончился. Большой дом Моор погружался в сон. Затихли шум, гомон и бойкая скороговорка женских голосов внизу. Закончив вечерние дела, женщины разошлись по своим домам, находившимся поблизости, а часть из них осталась ночевать прямо здесь, в доме, благо места хватало всем. Ушел к себе и Лайм после их с Сергеем совместного ужина, сказав: «Надо Силину сказку перед сном рассказать…». Сергей сидел один в своей комнате, совершенно не представляя, что ему делать дальше. Нет, «техническая сторона дела» вопросов не вызывала. Что ему НАДО делать и чего от него ждут, он знал прекрасно. Но вот что делать с гаденьким ощущением себя в качестве товара… молодого, здорового, первосортного товара, купленного за дорогую цену, внесенного в расходные книги по статье «личные нужды хозяйки», - он не знал. Самым правильным было бы скоренько уснуть. Но сна-то как раз не было ни в одном глазу!!! Несмотря на позднее время, долгое путешествие и откровенно трудный день, спать Сергею не хотелось совершенно – возможно, из-за какой-то хитрой настойки, которую его заставил выпить Лайм еще в начале ужина. «Тебе пригодится», - усмехаясь, сказал он. И вот теперь весь дом спит, Лайм тоже, поди, спит без задних ног, и лишь Сергей сидит тут как дурак, тараща абсолютно не желающие спать зенки то в черное ночное окно, то в дрожащее пламя свечи на столе. И ведь сейчас явится жена, едрит твою…. кстати, что-то ее давно нет – может, уснула над своими расчетными книгами?
Сергей осторожно приоткрыл дверь своей комнаты, тихо выскользнул на лестницу. Было почти совсем темно, только откуда-то снизу доносился рассеянный свет. Осторожно нашаривая в темноте ногами чуть поскрипывающие ступеньки, Сергей начал спускаться вниз, как вдруг замер – услышал приглушенный голос. Говорила Каса - быстро, горячим полушепотом убеждала кого-то:
-… и пусть! Да, Мать-Богиня, я знаю, что он мне не пара! Все твердили, что нужен мне муж постарше, посерьезнее, чтобы мог поддержать меня, когда тяжко, чтоб было на кого дом оставить в разъездах…. Сама все понимаю - и сомневаюсь: вот станет лед на реке, соберем обоз, да и уйдем мы все с обозом в город, надолго уйдем – и я, и Мара, и Нила, да, пожалуй, и Финну надо с собой взять… так вот - кто дома останется? Старая Тала и рада бы помочь, да сил нет… дочь мала еще, в игры играет… Лайм, кроме Силина, ничего знать не хочет, а эта тряпка, Унат, вообще неизвестно зачем небо коптит… Да, конечно, все мне твердили, что надо было купить Ганта – мужчина серьезный, хозяйственный, не вертопрах какой-то…. И сам он мне почти в открытую говорил, что не прочь стать моим мужем… и просили за него недорого… - не могу, Мать!!!! Люблю ведь мальчишку этого, так люблю – земля из-под ног уходит, сердце останавливается! Давеча веду его к дому за руку, а рука-то нежная,… мягкая… а я иду, и дороги перед собой не вижу! И глаза-то мои - вроде как на затылке очутились, гляжу вперед, а вижу лишь, как он там, сзади меня, идет, голову гордо так над собой несет, а глазищи – как звезды… А как обняла его вечером, там, на лестнице, да прижалась к нему, да тело его почувствовала – так ведь не помню, как ушла… и после того полчаса не могла сообразить, не продешевила ли Мара, продавая шкуры!
Она тихонько засмеялась, потом вздохнула и замолчала. Сергей осторожно, чтобы его не заметили, заглянул в комнату.
Каса сидела на полу, прижавшись спиной к теплой внутренней стене, стене, за которой находилась кухня и жарко топившаяся днем печь. Не было больше на ней теплой меховой одежды, не было ножа этого зверского, не было ничего, кроме мягкой полупрозрачной рубашки и темных густых волос, рассыпавшихся по плечам. Сидела она, поджав под себя ноги, как котенок, держала на коленях то ли куклу, то ли статуэтку деревянную, и с ней-то и говорила так серьезно и обстоятельно. Кукла загадочно молчала, приумолкла и Каса, глядела в черное ночное оконце, за которым посвистывала приближающаяся зима, и лишь поглаживала статуэтку рукой, а потом вдруг сказала тихо-тихо:
- Ах, Мать-Богиня… а ведь я боюсь к нему идти. Уната не боялась, Лайма жалела, а его - боюсь… если только он сможет… если полюбит меня…. дай мне сил не сойти с ума от счастья!
Она еще что-то тихо говорила своей богине, а Сергей стоял совсем рядом, в темном коридоре, прижавшись к стене, слушал этот жаркий шепоток, вливавшийся огнем в его уши, заставлявший биться сердце, темным мороком затуманивающий ум и пробуждавший неподвластные воле желания… «Сидит на полу…- внезапно подумал он, - замерзла, поди… пойду, заберу ее оттуда…» А Каса уже сама встала, потянулась, как кошка, спавшая у огня, спрятала свою богиню в стенную нишу, шагнула в коридор.
- Каса… - шепотом, чтобы не испугать, позвал ее Сергей – но все-таки испугал: она охнула и подпрыгнула на месте, зажимая рот рукой, чтобы не переполошить весь дом.
- Майлин? Это ты? - тревожно прошептала, вглядываясь в темноту. - Что ты здесь делаешь?
- Ш-ш-ш… тихо… спят ведь все! Иди сюда… глупышка… руки вон замерзли, и ноги, поди, тоже… ну конечно, замерзли, жабка ты, жабка…ну, иди ко мне…
- Майлин… ах… - а руки ее уже обнимают его за шею… и замерзшие колени и бедра чувствуют жар его тела…
- Ну вот…- бормочет он куда-то в мягкие пушистые волосы, - совсем заледенела, Снежная королева… спина – как лед! (« а попка – как сливочное мороженое! - бьется в голове шальная мысль).
- Пойдем же, пойдем… - теперь уже Сергей манит Касу вверх по лестнице, - найдем местечко потеплее…
И тихо-тихо крадутся оба вверх по поскрипывающим ступенькам, будто не хозяйка с хозяином… будто первый раз поцеловавшиеся подростки…
И пальцы Касы в руке Сергея – холодные пальцы – горят внутренним огнем, как и хозяйка: дрожат от нетерпения и, кажется, что в каждом пальце стучит свое собственное маленькое сердечко…
И какая же, блин, длинная лестница в ее доме!!!
Как они добрались до второго этажа, не помнил никто из них… да и трудно что-либо упомнить, если целоваться на каждой третьей ступеньке… Ошалевшей от любви Касе, похоже, было уже все равно, где они, остатки же разума в голове Сергея твердили: « Тут… где-то тут комната… моя… или Касы… не помню…»
- Каса, - хрипло пробормотал он, - я забыл… забыл, куда идти!
Она засмеялась, тихим-тихим грудным смехом, почти не слышным, лишь обдававшим Сергея жаром ее дыхания… «там… там, вторая дверь!» - и махнула рукой, не глядя, вдоль по коридору, не в силах оторваться от него…
«Вторая дверь – налево или направо?» - была последняя связная мысль. Вопрос оказался чисто риторическим, ответа на него не последовало, и мысль, потоптавшись, поняла, что она здесь лишняя… добродушно улыбнулась и исчезла в неизвестном направлении…
И зря!
Ибо совсем потерял голову Сергей, расслабился, любя Касу на ее широкой постели, и жару, в бреду, в горячке, незнамо как, страстно и жарко шепнул ей в ухо: «Лена… Ленка…»
Замерла Каса…
Замер и Сергей, только что вспомнивший оставшуюся где-то там, в прежней жизни, жену. И не знал, чего теперь ждать – то ли слез и упреков, а может, простенько так отрубят ему голову…
А Каса отстранилась от него, взглянула в глаза не обиженно и не возмущенно… и вдруг спросила:
- Откуда ты знаешь мое имя? Я тебе его пока не говорила!
У Сергея сердце, до того болтавшееся где-то чуть выше пяток, вдруг подскочило и уперлось в макушку.
- Как – твое имя????
- Да, - Каса улыбнулась, - мое настоящее имя, которое знают лишь самые близкие! Я собиралась тебе сказать, потом, что мое имя – Лина, но ты и сам как-то это узнал! А как твое настоящее имя?
- Сергей, - сказал он.
- Сергей…- повторила Лина несколько раз, запоминая его имя, - звучит странно, но красиво! Да ты и сам странный!
- Почему? – тихонько спросил он, обнимая Касу… или Лину.
- Не такой, как другие мужчины. Со мной обращаешься так, будто это ты – женщина, а я – твой мужчина. Да и, кроме того, если бы не знала точно, никогда бы не подумала, что тебе всего двадцать два! Ой! – засуетилась вдруг Лина, - я же совсем забыла! Погоди-ка…
Она вытащила из-под подушки моток какой-то толстой красной нити, оторвала порядочный кусок, усадила Сергея, сама пристроилась сзади, у него за спиной, так, что он чувствовал ее всем телом. Он подумал было, что это начинается очередной этап любовной игры, но она вполне серьезно принялась заплетать ему сзади тоненькую косичку, переплетая волосы красной нитью, и приговаривая:
- Ну вот…. ты теперь мужчина моего рода, и я хочу, чтобы все об этом знали!
И еще что-то тихо нашептывала ему в затылок, будто колдовала-привораживала, пальцами ловко перебирала волосы, сплетая Знак, а, закончив, скользнула ладонями по плечам, уткнулась ему в затылок, а руки ее уже перебралась ему на грудь, и потом - заскользили по всему телу, заставляя его опять забыть обо всем… И не было конца этой ночи, и впервые Сергей не хотел засыпать, и благодарен был Лайму за его зелье… А когда Лина все-таки заснула, он лежал рядом, ожидая, когда же и его сморит сон, и думал, что же будет завтра? Кого найдет Лина в этом теле? И не постигнет ли ее разочарование, худшее из всех, которое может пережить женщина, – разочарование в своем любимом?
«Я не хочу уходить… - понял он, - я не могу ее так оставить! Но что мне делать? Не спать? Я же не могу не спать вечно!»
А за окном уже серело… «Один день… в лучшем случае я смогу подарить ей всего лишь день!» – подумал Сергей. – «А ей этого мало – я нужен ей весь, без остатка. Ну что ж… прощай, Каса Моор-Бар, моя Лина… скачи по мирам дальше, Артюхов Сергей Юрьевич, подлец поневоле…»
И крепко закрыл глаза…
Последний раз редактировалось Irena 10 май 2009, 00:29, всего редактировалось 1 раз.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 2.
Попаданец
Ах, Мари, Мари, всё твоё увлечение готичностью... и моё – тобой. Понесло же тебя ещё и магию изучать… епрсть… ритуалы просветления… яснознания… переноса… чтоб им… прости, это не к тебе. Ты чудо! До сих пор не пойму, чем я тебе приглянулся – замшелый гуманитарий не первой молодости? Умом и подвешенным языком? Тем, что рассказики пописываю? Пейсатель хренов! Ты же такая молодая, красивая, умная, вся из себя загадочная, затянутая в свою чёрную кожу. И зачем я тоже уломался на куртку с волчьей мордой в перевёрнутой пентаграмме. Всё она – любовь.
Лучше бы ты какой-нибудь восточной ерундой заболела. Сидели б сейчас с тобой тихо-мирно, медитировали, о разных инь-янь-хрень беседовали или тантрой занимались – милое дело.
Так нет же – магия, круг костров в темноте, взмах ножа, брызги крови, заговор… а-а-а… плющит… распирает… тьма… вспышка… и я в том же замке, только шут знает – когда! Долбаное средневековье. Господи! Счастье, что хоть тебя не закинуло… подвернулся же этот тур по Европам, любой родной Мухосранск раем сейчас кажется.
Ну что они ещё могли подумать, увидев меня в джинсах, кроссовках и куртке с таки-и-ими мордами во всю грудь и спину. Что они могли сделать? Убежать или избить. Одни убежали, другие кинулись метелить… Ох, как кинулись… лучше бы сразу убили, чем оставлять этим братьям-изуверам на растерзание… Это действительно страшно, Мари!.. Я бы во всём признался ещё на дыбе… отрёкся бы от всего на свете… кроме тебя… только взглянув на эти обтянутые кожей скелеты в чёрных рясах, сидящие за столом, не говоря уж про близкое знакомство с другими палачами… садистами, гестаповцами – исполнителями… Вот по ком преисподняя плачет… Эти лошадиные морды… поджарые свиные рыла – с наслаждением… Но не буду, Мари, не буду – ведь ты же настоящая женщина, несмотря на всю твою крутость… Эти – виртуозы… без крови, не то что первая группа встречающих.
Но ведь невозможно было ни объяснить, ни признаться, ни отречься – непреодолимый языковой барьер, да какой барьер – великая китайская стена… Ни слова… Мой современный русский они, наверно, за адское наречие приняли, а я в их многоязычных попытках только несколько латинских слов и разобрал. Да чем это могло помочь, из всей латыни я только твоё любимое: «Homo homini lupus est» и помню, не стоило даже и заикаться.
А вот сомнений насчёт вердикта у меня не возникло, слово аутодафе я понял без переводчиков. И ждать, наверно, уже недолго. Хоть мучения кончились. Но вот ожидание…
«Сижу за решёткой в темнице сырой…». Хоть не в сырой – и на том спасибо, накормить «добрые братья» тоже не забыли. Но мучительность самого ожидания… и неистребимость надежды, умирающей последней… Вот нашёлся обрывок какой-то кожи в углу, и перышко в соломенной подстилке отыскалось… а красных чернил, после первой бурной встречи с местным населением, достать не трудно, только подсохшую корочку поковырять. Пишу тебе, Мари, последнее прости, не то чтобы надеясь переслать, но, скорее, отвлекаясь от мрачных мыслей. Разве что какой добрый ангел отнесёт, да не верю я в крылатых доброхотов. А кусочек неба мне виден – синего-синего, и облака такие весёленькие, как обои в твоей спальне… почему раньше не любил на природу выезжать, вот сейчас бы… Но стоп, куда-то не в ту степь… А птичек и тут слышно… ворон в основном… слетелись – почуяв… вещие вы наши…
А надежда, пусть и призрачная, у меня есть, запомнил я всё-таки заговор ритуала возвращения – он не очень длинный и довольно ритмичный, огня будет с избытком, крови и без ножа добуду… Но… вот слышу шаги… наверно, за мной. Мари, зла не держу, люблю, на что-то надеюсь, а это послание зажму в руке – может, хоть оно…
***
Этот обгоревший по краям обрывок кожи – единственная вещь, оставленная себе от прежней жизни молодой монахиней «Ордена милосердия».
Попаданец
Ах, Мари, Мари, всё твоё увлечение готичностью... и моё – тобой. Понесло же тебя ещё и магию изучать… епрсть… ритуалы просветления… яснознания… переноса… чтоб им… прости, это не к тебе. Ты чудо! До сих пор не пойму, чем я тебе приглянулся – замшелый гуманитарий не первой молодости? Умом и подвешенным языком? Тем, что рассказики пописываю? Пейсатель хренов! Ты же такая молодая, красивая, умная, вся из себя загадочная, затянутая в свою чёрную кожу. И зачем я тоже уломался на куртку с волчьей мордой в перевёрнутой пентаграмме. Всё она – любовь.
Лучше бы ты какой-нибудь восточной ерундой заболела. Сидели б сейчас с тобой тихо-мирно, медитировали, о разных инь-янь-хрень беседовали или тантрой занимались – милое дело.
Так нет же – магия, круг костров в темноте, взмах ножа, брызги крови, заговор… а-а-а… плющит… распирает… тьма… вспышка… и я в том же замке, только шут знает – когда! Долбаное средневековье. Господи! Счастье, что хоть тебя не закинуло… подвернулся же этот тур по Европам, любой родной Мухосранск раем сейчас кажется.
Ну что они ещё могли подумать, увидев меня в джинсах, кроссовках и куртке с таки-и-ими мордами во всю грудь и спину. Что они могли сделать? Убежать или избить. Одни убежали, другие кинулись метелить… Ох, как кинулись… лучше бы сразу убили, чем оставлять этим братьям-изуверам на растерзание… Это действительно страшно, Мари!.. Я бы во всём признался ещё на дыбе… отрёкся бы от всего на свете… кроме тебя… только взглянув на эти обтянутые кожей скелеты в чёрных рясах, сидящие за столом, не говоря уж про близкое знакомство с другими палачами… садистами, гестаповцами – исполнителями… Вот по ком преисподняя плачет… Эти лошадиные морды… поджарые свиные рыла – с наслаждением… Но не буду, Мари, не буду – ведь ты же настоящая женщина, несмотря на всю твою крутость… Эти – виртуозы… без крови, не то что первая группа встречающих.
Но ведь невозможно было ни объяснить, ни признаться, ни отречься – непреодолимый языковой барьер, да какой барьер – великая китайская стена… Ни слова… Мой современный русский они, наверно, за адское наречие приняли, а я в их многоязычных попытках только несколько латинских слов и разобрал. Да чем это могло помочь, из всей латыни я только твоё любимое: «Homo homini lupus est» и помню, не стоило даже и заикаться.
А вот сомнений насчёт вердикта у меня не возникло, слово аутодафе я понял без переводчиков. И ждать, наверно, уже недолго. Хоть мучения кончились. Но вот ожидание…
«Сижу за решёткой в темнице сырой…». Хоть не в сырой – и на том спасибо, накормить «добрые братья» тоже не забыли. Но мучительность самого ожидания… и неистребимость надежды, умирающей последней… Вот нашёлся обрывок какой-то кожи в углу, и перышко в соломенной подстилке отыскалось… а красных чернил, после первой бурной встречи с местным населением, достать не трудно, только подсохшую корочку поковырять. Пишу тебе, Мари, последнее прости, не то чтобы надеясь переслать, но, скорее, отвлекаясь от мрачных мыслей. Разве что какой добрый ангел отнесёт, да не верю я в крылатых доброхотов. А кусочек неба мне виден – синего-синего, и облака такие весёленькие, как обои в твоей спальне… почему раньше не любил на природу выезжать, вот сейчас бы… Но стоп, куда-то не в ту степь… А птичек и тут слышно… ворон в основном… слетелись – почуяв… вещие вы наши…
А надежда, пусть и призрачная, у меня есть, запомнил я всё-таки заговор ритуала возвращения – он не очень длинный и довольно ритмичный, огня будет с избытком, крови и без ножа добуду… Но… вот слышу шаги… наверно, за мной. Мари, зла не держу, люблю, на что-то надеюсь, а это послание зажму в руке – может, хоть оно…
***
Этот обгоревший по краям обрывок кожи – единственная вещь, оставленная себе от прежней жизни молодой монахиней «Ордена милосердия».
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 3.
Онэмэ,
или
Хочешь жить – умей вертеться!
Ку-хенхи склонил голову набок и стал мрачно разглядывать вошедшую.
«Кажется», - подумал жрец, - «любовь женщин ко всему хрупкому и нежному - это что-то вечное».
На фоне местных дам он выглядел натуральным героем аниме для девочек. Тьфу.
Солнце неторопливо красило летнее небо в розовый и зеленый, намекая на приближение заката. Не шумели над головой комары-звонцы, наверное, испуганные ветерком с реки, свежим, чуть влажным, несущим в себе предвкушение ночной прохлады.
«Ну вот что ты пришла-то, дура?» - мысленно обратился Ку-хенхи к гостье.
Та, не скрываясь, глазела на его голые коленки, по местным меркам прискорбно лысые и тонкие. Любовалась, значит. Четверть здоровенного осетра, притащенная ею, радовала глаз и нюх: золотисто-коричневым цветом и запахом жареной на костре рыбы.
Запруду, в которую поймали осетра, – огромную ловушку из сушняка и ивы, притопленную на повороте реки, – сестра вождя с его новой женой строили вдвоем. Ага, потратив каких-то полдня и перетаскав на плечах чертову уйму бревен и валежин.
Подойдя к почти сделанной запруде и оценив размах строительства, жрец Черного оленя милостиво изволил нанести на мокрые бревна волшебные знаки и даже воткнул под отставшую кору очень сильный амулет: веревочку из оленьей шерсти, обмотанную вокруг ветки ольхи.
«Знай наших!» - гордо сказал тогда про себя Ку-хенхи, мысленно пожимая самому себе руку и поздравляя с аферой. – «Не всякому дано за здорово живешь лопать осетрину. Только бы не забыть передать этим мадам волю Оленя: разобрать махину к завтрашнему вечеру. А то, пожалуй, они тут всю рыбу повыведут на два дня ходу».
Жена вождя протянула подношение и замерла, провожая взглядом могучего колдуна. Она так и стояла, застенчиво шевеля пальцами ног и робко улыбаясь вернувшемуся Ку-хенхи.
«Ну чисто обезьяна в зоопарке», - брезгливо восхитился он, оценив по достоинству пудовые кулаки и отвисшие пониже пупка груди. – «На Родину-мать это сокровище не тянет! Мать-мать-мать… »
Племя, объяснила красавица, а особенно вождь и старейшины, просит жреца Оленя узнать волю прародителя.
«Опять нажрусь как свинья», - сделал правильные выводы колдун. – «Накушаюсь как последняя сволочь»
Ку-хенхи величественно качнул головой в знак согласия. В волосы, от прошлого лета не видавшие шампуня или, на худой конец, мыла, были вплетены перья большого голубя, ветки ольхи и вездесущие клочки оленьей шкуры. Вшей почему-то не было. «Должно быть, сбежали, не выдержав соседства», - однажды решил Говорящий с Оленем.
Уже откровенно вечерело. Девушка без весла, но все равно страшная, стояла у входа и тишком тянула руку – потрогать.
«О-ооо, кавай! Леха, ты няка, мои поздравления», - Ку-хенхи, он же Лешка Липин, грозно махнул в сторону девицы связкой кремней и прикрикнул:
- Предка звать буду! Иди, мешаешь!
Племя, собравшись вокруг с трудом разведенного костра, жадно внимало свершавшимся таинствам. С такими же примерно чувствами тысячи лет спустя римские императоры ожидали результата гадания, а греческие – ответа Оракула.
Страшным могуществом владел их жрец! Сказал: будет большая вода с неба - и небесная река вылила всю свою влагу на равнину и лес. Сказал: сушите мясо, зимой еды мало - и верно!
Вождь Атхай отобрал у жены найденную для колдуна волшебную траву, от которой тот лучше понимал речи Оленя, и подал ее Ку-хенхи в перевернутом бубне. Вождь сел на теплый от золы песок и замер: никто не смел мешать жрецу, даже он.
Большая удача для племени - сильный колдун! Этот был послан семье Атхая самим предком. Давно, еще до большого холода, его нашли на равнине. Жрец взывал к Оленю, надев его знаки, выкрикивал непонятное и топал по священному старому кострищу. Очень, очень сильный колдун, предок доволен Атхаем!
Вот взвился из костра дым волшебной травы, взмахнул руками и схватился за большой бубен жрец, сидящий у самого огня и жадно этот дым вдыхающий. Бубен гудел, развевались в дыму волосы, ленты шкур. Связки перьев, ракушек и кремней время от времени больно били неподвижно сидящих людей. Ку-хенхи плясал. И пел для большого предка, для всех них Великую Песнь.
И сердца всех наполняло смутное, непонятное, но дивное ощущение чуда. Низкий гул большого бубна и голос жреца сливались для них воедино, даря людям мгновение чистой радости.
Ку-хенхи поднялся и ушел к себе, стараясь не оборачиваться. Вообще, между нами говоря, не очень-то и хотелось ему оборачиваться. Хотя знал, что вслед смотрит и все так же робко улыбается вчерашняя девушка без весла. А украденный из его волос кусок шкуры будет повязан на рожденного ею детеныша. Прибавление для племени - милость предка!.. А его, Лехи, амулеты – очень сильные, да. Помогать будут, чтоб духи не утащили маленького.
Чтоб вы провалились.
Ну, если, конечно, Лехе повезет, и детеныш родится. Один младенец появился весной. Ну, он - привет от питерской еще укурки. Точнее, от ее последствий. Второй, кажется, на подходе… Этот третьим будет.
Леха сплюнул и, перехватив бубен поудобнее, прибавил шагу. Везет-то ему однозначно, везет, но все больше как утопленнику. Когда, от души напарившись в баньке на даче с приятелями, он в костюме Адама и с одним ольховым веником подмышкой решил травкой побаловаться, оказался в какой-то степи. Самое паршивое, на даче-то он сидел на культурно разосланной простыне, а тут приземлился в чертов прошлогодний ковыль. На ногах – кроссовки на голую ногу. И сам, н-да… во всей красе.
Жара, кровососы, красавицы местные… Хорошо б повеситься, но жрец Оленя не терял надежды. Вдруг однажды он проснется после «травки», а вокруг?..
«Все бы ничего, но ох уж эта вечная женская слабость к аниме. Так потихоньку и выродимся», - мрачно думал Ку-хенхи, вгрызаясь в осетрину. – «И если человечество подаст на алименты…»
Он представил и содрогнулся.
«Фигу им. Фигушки!»
Солнце неторопливо выплыло из-за леса, щедро поливая теплом и светом испуганную ночными тенями и звуками землю. На зацветающих и отчаянно пахнущих нектарной сладостью травах маленькие паучки заботливо отряхивали свои изящные творения от росы. Река вдалеке казалась единым целым с небом и сияющим горизонтом, делая мир безбрежным и бесконечным…
Может, в следующий раз грибочков каких попробовать? А?
Онэмэ,
или
Хочешь жить – умей вертеться!
Ку-хенхи склонил голову набок и стал мрачно разглядывать вошедшую.
«Кажется», - подумал жрец, - «любовь женщин ко всему хрупкому и нежному - это что-то вечное».
На фоне местных дам он выглядел натуральным героем аниме для девочек. Тьфу.
Солнце неторопливо красило летнее небо в розовый и зеленый, намекая на приближение заката. Не шумели над головой комары-звонцы, наверное, испуганные ветерком с реки, свежим, чуть влажным, несущим в себе предвкушение ночной прохлады.
«Ну вот что ты пришла-то, дура?» - мысленно обратился Ку-хенхи к гостье.
Та, не скрываясь, глазела на его голые коленки, по местным меркам прискорбно лысые и тонкие. Любовалась, значит. Четверть здоровенного осетра, притащенная ею, радовала глаз и нюх: золотисто-коричневым цветом и запахом жареной на костре рыбы.
Запруду, в которую поймали осетра, – огромную ловушку из сушняка и ивы, притопленную на повороте реки, – сестра вождя с его новой женой строили вдвоем. Ага, потратив каких-то полдня и перетаскав на плечах чертову уйму бревен и валежин.
Подойдя к почти сделанной запруде и оценив размах строительства, жрец Черного оленя милостиво изволил нанести на мокрые бревна волшебные знаки и даже воткнул под отставшую кору очень сильный амулет: веревочку из оленьей шерсти, обмотанную вокруг ветки ольхи.
«Знай наших!» - гордо сказал тогда про себя Ку-хенхи, мысленно пожимая самому себе руку и поздравляя с аферой. – «Не всякому дано за здорово живешь лопать осетрину. Только бы не забыть передать этим мадам волю Оленя: разобрать махину к завтрашнему вечеру. А то, пожалуй, они тут всю рыбу повыведут на два дня ходу».
Жена вождя протянула подношение и замерла, провожая взглядом могучего колдуна. Она так и стояла, застенчиво шевеля пальцами ног и робко улыбаясь вернувшемуся Ку-хенхи.
«Ну чисто обезьяна в зоопарке», - брезгливо восхитился он, оценив по достоинству пудовые кулаки и отвисшие пониже пупка груди. – «На Родину-мать это сокровище не тянет! Мать-мать-мать… »
Племя, объяснила красавица, а особенно вождь и старейшины, просит жреца Оленя узнать волю прародителя.
«Опять нажрусь как свинья», - сделал правильные выводы колдун. – «Накушаюсь как последняя сволочь»
Ку-хенхи величественно качнул головой в знак согласия. В волосы, от прошлого лета не видавшие шампуня или, на худой конец, мыла, были вплетены перья большого голубя, ветки ольхи и вездесущие клочки оленьей шкуры. Вшей почему-то не было. «Должно быть, сбежали, не выдержав соседства», - однажды решил Говорящий с Оленем.
Уже откровенно вечерело. Девушка без весла, но все равно страшная, стояла у входа и тишком тянула руку – потрогать.
«О-ооо, кавай! Леха, ты няка, мои поздравления», - Ку-хенхи, он же Лешка Липин, грозно махнул в сторону девицы связкой кремней и прикрикнул:
- Предка звать буду! Иди, мешаешь!
Племя, собравшись вокруг с трудом разведенного костра, жадно внимало свершавшимся таинствам. С такими же примерно чувствами тысячи лет спустя римские императоры ожидали результата гадания, а греческие – ответа Оракула.
Страшным могуществом владел их жрец! Сказал: будет большая вода с неба - и небесная река вылила всю свою влагу на равнину и лес. Сказал: сушите мясо, зимой еды мало - и верно!
Вождь Атхай отобрал у жены найденную для колдуна волшебную траву, от которой тот лучше понимал речи Оленя, и подал ее Ку-хенхи в перевернутом бубне. Вождь сел на теплый от золы песок и замер: никто не смел мешать жрецу, даже он.
Большая удача для племени - сильный колдун! Этот был послан семье Атхая самим предком. Давно, еще до большого холода, его нашли на равнине. Жрец взывал к Оленю, надев его знаки, выкрикивал непонятное и топал по священному старому кострищу. Очень, очень сильный колдун, предок доволен Атхаем!
Вот взвился из костра дым волшебной травы, взмахнул руками и схватился за большой бубен жрец, сидящий у самого огня и жадно этот дым вдыхающий. Бубен гудел, развевались в дыму волосы, ленты шкур. Связки перьев, ракушек и кремней время от времени больно били неподвижно сидящих людей. Ку-хенхи плясал. И пел для большого предка, для всех них Великую Песнь.
И сердца всех наполняло смутное, непонятное, но дивное ощущение чуда. Низкий гул большого бубна и голос жреца сливались для них воедино, даря людям мгновение чистой радости.
Ку-хенхи поднялся и ушел к себе, стараясь не оборачиваться. Вообще, между нами говоря, не очень-то и хотелось ему оборачиваться. Хотя знал, что вслед смотрит и все так же робко улыбается вчерашняя девушка без весла. А украденный из его волос кусок шкуры будет повязан на рожденного ею детеныша. Прибавление для племени - милость предка!.. А его, Лехи, амулеты – очень сильные, да. Помогать будут, чтоб духи не утащили маленького.
Чтоб вы провалились.
Ну, если, конечно, Лехе повезет, и детеныш родится. Один младенец появился весной. Ну, он - привет от питерской еще укурки. Точнее, от ее последствий. Второй, кажется, на подходе… Этот третьим будет.
Леха сплюнул и, перехватив бубен поудобнее, прибавил шагу. Везет-то ему однозначно, везет, но все больше как утопленнику. Когда, от души напарившись в баньке на даче с приятелями, он в костюме Адама и с одним ольховым веником подмышкой решил травкой побаловаться, оказался в какой-то степи. Самое паршивое, на даче-то он сидел на культурно разосланной простыне, а тут приземлился в чертов прошлогодний ковыль. На ногах – кроссовки на голую ногу. И сам, н-да… во всей красе.
Жара, кровососы, красавицы местные… Хорошо б повеситься, но жрец Оленя не терял надежды. Вдруг однажды он проснется после «травки», а вокруг?..
«Все бы ничего, но ох уж эта вечная женская слабость к аниме. Так потихоньку и выродимся», - мрачно думал Ку-хенхи, вгрызаясь в осетрину. – «И если человечество подаст на алименты…»
Он представил и содрогнулся.
«Фигу им. Фигушки!»
Солнце неторопливо выплыло из-за леса, щедро поливая теплом и светом испуганную ночными тенями и звуками землю. На зацветающих и отчаянно пахнущих нектарной сладостью травах маленькие паучки заботливо отряхивали свои изящные творения от росы. Река вдалеке казалась единым целым с небом и сияющим горизонтом, делая мир безбрежным и бесконечным…
Может, в следующий раз грибочков каких попробовать? А?
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 4.
***
Мой монолог грубо прервали.
- Ну, ты, петушара! А хочешь, я тебя сейчас вон туда заведу и в ж... в..., петушара?
Справа у стены стояли два цыгана. Реплика, судя по всему, принадлежала высокому, развязному тридцатилетнему индивидууму в щегольской светлой тройке, который сейчас возбуждённо указывал рукой в сторону дверного проёма, ведущего к туалетной комнате.
Здесь стоит сделать небольшое отступление.
Некоторое время назад меня, усталого, с больной головой и слипающимися от усталости глазами, только что вернувшегося с очередного вызова - благополучно купированного "отёка лёгких" - и с благодарностью оставленного на месте, отправили с молодым цыганом, усиленно клявшимся и божившимся,что у него дома с братом "очень плохо" и тот "умирает". На вопрос диспетчера, "а что ж ты его сюда-то не привёз, раз сам приехал на машине, а с братом так плохо", молодчик, ничуть не смущаясь, ответил, что брату до того плохо, что ходить он не может...
Хм. Вторая половина ночи... На окошке в диспетчерской стоят несколько одиночных фельдшерских номеров, все - женские. Мужских линейных бригад на станции всего три и коллеги нет... Старший смены не поедет, к гадалке не ходи - "не барское это дело"... Вызов, вне очереди... Ладно. Все же мы люди опытные, чай, не первый год работаем, всё понимаем...
"Страшно и неизлечимо" умирающим оказался известный всей городской станции скорой хронический алкоголик, закодировавшийся от пьянства пару месяцев назад и вчера отважно "принявший на грудь" по поводу приезда дорогого московского гостя. Экспресс-обследование, как всегда, не выявило ничего опасного для его жизни.
Далее с моей стороны последовало "40 капель корвалола" c закуской из проповеди о пользе трезвой и достойной звания Homo Sapiens-а жизни. Что, в свою очередь, очень не понравилось его московскому визитёру, раcсчитывавшему, похоже, помимо прочего, на спектакль со снятием ЭКГ и ночными плясками местного доктора вокруг страдальца.
- Приехал, п..., и выступает, б...! У нас в Москве эти сволочи своё место знают... А здесь ещё рот разевает... - продолжал свой монолог приблатнённый гость. Его более молодой соплеменник, полчаса назад слёзно уверявший сначала диспетчера, а затем и меня, что мы едем к умирающему тяжело больному, с обожанием внимал этой речи... М-да. А ведь знал же, что обманывает, урод... Но. "Мы должны обслуживать все вызова, которые принимает диспетчер, и не имеем права никому отказать в помощи..."
Н-да. Стоит ли удивляться, с таким отношением к себе-любимым, что подобное бандитствующее хамло, что сейчас стоит, размахивая рукой, передо мной, чувствует себя ныне хозяевами жизни?
Я некоторое время молча смотрел на активного гомика. В голове мелькнуло:против меня двое, этот и молодой; третий, что сейчас хнычет и стонет, поддержит... трое... Плохо... машина на улице, но с другой стороны дома, водитель не услышит ни звона разбитого стекла, ни вылетевшей рамы... ящик в окно не поможет... Третий этаж... С ностальгией вспомнились прежние времена, когда в таких случаях при посещениях неблагополучных и пролетарских районов в кармане ощущалась успокоительная тяжесть револьвера... М-да.
Встал, молча подошёл к открытому ящику, закрыл его,взял в руку (ну, хоть что то увесистое) и шагнул к любителю мужчин...
Внезапно сзади, почуяв недоброе, выскочила цыганка, громко и быстро что-то крича моему противнику. Тот резко сдал назад и замер. Блин, жаль, что здесь я не полиглот...
- Спасибо, всего хорошего, до свидания. Пойдёмте, я вас провожу... - а вот это уже по-русски мне... Что ж, девочка, ты вовремя всё поняла и всё cделала правильно. Тебе зачтётся. Как и твоему сыну: мальчик лет девяти тихо сидел в углу.
На выходе поворачиваюсь к ней.
- Это приезжие, мы их не знаем... - завела...
Ладно-ладно, так я тебе и поверил.
- Вам больше не стоит обращаться на скорую, к вам больше никто от нас не приедет...Если сочтёте нужным - берите своего болящего и везите сами в городскую больницу, в приёмный покой... (хм, хотел бы я посмотреть, как там вы будете выёживаться, под наблюдением пары охранников и кучи свидетелей...)
Поворачиваюсь и выхожу из квартиры вон...
- Карр! - после перехода слегка ломало левое крыло. Немного, но всё равно неприятно.
- Карр! - ещё громче. Ну вот, теперь все знают, что Хранитель вернулся.
Нет, всё-таки петух в глухом русском лесу смотрится забавно. Испуганный, недоумевающий, кудахчущий и улепётывающий со всех ног к виднеющейся меж могучими стволами избе... Мало ли, что она на курьих ножках. Но... то ж пока отсюда не видать.
Хех... И говорила ж тебе, неразумному, твоя прабабка, Софья Митрофановна: "Разговаривай с людьми уважительно, иначе беда к тебе придёт, как с вороном встретишься"... Да, знатная была гадалка, мир её праху...
Ладно, полечу. Надо ещё Ягу уговорить лапшу из нового Пети пока не делать. Авось ещё на что и сгодится...
***
Мой монолог грубо прервали.
- Ну, ты, петушара! А хочешь, я тебя сейчас вон туда заведу и в ж... в..., петушара?
Справа у стены стояли два цыгана. Реплика, судя по всему, принадлежала высокому, развязному тридцатилетнему индивидууму в щегольской светлой тройке, который сейчас возбуждённо указывал рукой в сторону дверного проёма, ведущего к туалетной комнате.
Здесь стоит сделать небольшое отступление.
Некоторое время назад меня, усталого, с больной головой и слипающимися от усталости глазами, только что вернувшегося с очередного вызова - благополучно купированного "отёка лёгких" - и с благодарностью оставленного на месте, отправили с молодым цыганом, усиленно клявшимся и божившимся,что у него дома с братом "очень плохо" и тот "умирает". На вопрос диспетчера, "а что ж ты его сюда-то не привёз, раз сам приехал на машине, а с братом так плохо", молодчик, ничуть не смущаясь, ответил, что брату до того плохо, что ходить он не может...
Хм. Вторая половина ночи... На окошке в диспетчерской стоят несколько одиночных фельдшерских номеров, все - женские. Мужских линейных бригад на станции всего три и коллеги нет... Старший смены не поедет, к гадалке не ходи - "не барское это дело"... Вызов, вне очереди... Ладно. Все же мы люди опытные, чай, не первый год работаем, всё понимаем...
"Страшно и неизлечимо" умирающим оказался известный всей городской станции скорой хронический алкоголик, закодировавшийся от пьянства пару месяцев назад и вчера отважно "принявший на грудь" по поводу приезда дорогого московского гостя. Экспресс-обследование, как всегда, не выявило ничего опасного для его жизни.
Далее с моей стороны последовало "40 капель корвалола" c закуской из проповеди о пользе трезвой и достойной звания Homo Sapiens-а жизни. Что, в свою очередь, очень не понравилось его московскому визитёру, раcсчитывавшему, похоже, помимо прочего, на спектакль со снятием ЭКГ и ночными плясками местного доктора вокруг страдальца.
- Приехал, п..., и выступает, б...! У нас в Москве эти сволочи своё место знают... А здесь ещё рот разевает... - продолжал свой монолог приблатнённый гость. Его более молодой соплеменник, полчаса назад слёзно уверявший сначала диспетчера, а затем и меня, что мы едем к умирающему тяжело больному, с обожанием внимал этой речи... М-да. А ведь знал же, что обманывает, урод... Но. "Мы должны обслуживать все вызова, которые принимает диспетчер, и не имеем права никому отказать в помощи..."
Н-да. Стоит ли удивляться, с таким отношением к себе-любимым, что подобное бандитствующее хамло, что сейчас стоит, размахивая рукой, передо мной, чувствует себя ныне хозяевами жизни?
Я некоторое время молча смотрел на активного гомика. В голове мелькнуло:против меня двое, этот и молодой; третий, что сейчас хнычет и стонет, поддержит... трое... Плохо... машина на улице, но с другой стороны дома, водитель не услышит ни звона разбитого стекла, ни вылетевшей рамы... ящик в окно не поможет... Третий этаж... С ностальгией вспомнились прежние времена, когда в таких случаях при посещениях неблагополучных и пролетарских районов в кармане ощущалась успокоительная тяжесть револьвера... М-да.
Встал, молча подошёл к открытому ящику, закрыл его,взял в руку (ну, хоть что то увесистое) и шагнул к любителю мужчин...
Внезапно сзади, почуяв недоброе, выскочила цыганка, громко и быстро что-то крича моему противнику. Тот резко сдал назад и замер. Блин, жаль, что здесь я не полиглот...
- Спасибо, всего хорошего, до свидания. Пойдёмте, я вас провожу... - а вот это уже по-русски мне... Что ж, девочка, ты вовремя всё поняла и всё cделала правильно. Тебе зачтётся. Как и твоему сыну: мальчик лет девяти тихо сидел в углу.
На выходе поворачиваюсь к ней.
- Это приезжие, мы их не знаем... - завела...
Ладно-ладно, так я тебе и поверил.
- Вам больше не стоит обращаться на скорую, к вам больше никто от нас не приедет...Если сочтёте нужным - берите своего болящего и везите сами в городскую больницу, в приёмный покой... (хм, хотел бы я посмотреть, как там вы будете выёживаться, под наблюдением пары охранников и кучи свидетелей...)
Поворачиваюсь и выхожу из квартиры вон...
- Карр! - после перехода слегка ломало левое крыло. Немного, но всё равно неприятно.
- Карр! - ещё громче. Ну вот, теперь все знают, что Хранитель вернулся.
Нет, всё-таки петух в глухом русском лесу смотрится забавно. Испуганный, недоумевающий, кудахчущий и улепётывающий со всех ног к виднеющейся меж могучими стволами избе... Мало ли, что она на курьих ножках. Но... то ж пока отсюда не видать.
Хех... И говорила ж тебе, неразумному, твоя прабабка, Софья Митрофановна: "Разговаривай с людьми уважительно, иначе беда к тебе придёт, как с вороном встретишься"... Да, знатная была гадалка, мир её праху...
Ладно, полечу. Надо ещё Ягу уговорить лапшу из нового Пети пока не делать. Авось ещё на что и сгодится...
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 5
На неведомых дорожках
- Охти, бестолковая...
Домовой Филька был неправ – и сам это знал. Баба была странной, это верно, но вовсе не бестолковой: что ей объясняли – запоминала быстро. Только всё-то ей объяснять надо, ровно дитю малому. Ну а поворчать Филька любил: святое дело, можно сказать. Домовой – он есть кто? Он всему дому голова. Ну и знахарка Матрена, что в доме живет, тож, знамо дело. Да только люди пришли и ушли – а без домового дом не дом. Так кто главный?!
Теша себя такими мыслями (тоже святое дело, а как же!), Филька наблюдал из своего уголка за странной бабой, размышляя одновременно, откуда ж такая взялась. Появилась она в деревне недавно – и ничего толком о себе сказать не могла, ни откуда она, ни как здесь оказалась, - твердила только, что издалека. Вестимо, что издалека: говорит вроде и по-нашему, да как-то чуднО, не вдруг и поймешь. Поначалу думали – блаженная: плачет, говорит непонятно и не понимает ничего, что к чему. Ну, однако, старая Матрена, добрая душа, в обиду юродивую не дала, привела к себе в избу, успокоила; выслушала бабу (Филька подслушивал, но ничегошеньки не понял! А Матрена, умнющая старуха, вроде поняла), покачала головой и сказала, что до тех чужедальних краев без чародея не добраться, и обещала летом сводить бабу в стольный город Лукоморье к тамошнему чародею сильномудрому, который после солнцеворота просителей принимает. А пока к работе пристроила. Оказалось, и не блаженная вовсе баба, только отчего-то напуганная сильно была. Лешие пошутковали, что ли? Хотя здешний леший вроде солидный, спокойный... Да ведь работа у него такая: нельзя, чтоб народ забывал про лешего-то!
Да... А баба, как пообвыкла, оказалась старательная и вроде даже смышленая. Только, видать, уж очень она из далекого далека, ежели даже с печкой толком обращаться не умеет. Да шутка ли сказать: как домовому почет оказывать – и то Матрене объяснять пришлось! А она такими глазами смотрела, будто отродясь про домовых не слыхивала. Ну, скажем, не из деревенских она – сразу видать. Али боярыня, что никогда белы рученьки не утруждала? Нет, не похожа на боярыню, не похожа... Но не деревенская. Может, в городе печки не такие? Да и, к слову, топить-то научилась быстро, а вот с горшками и ухватом не ладилось. Матрена уж ее и не неволила, сама стряпала. Ну ладно. Но не может же быть, чтоб и домовых там в городе не было! Как же без домовых-то?
Да и потом: где это видано, чтоб баба – и в штанах? Еще и штаны-то такие, никто таких не видывал... И остальная одежа не лучше. А сама на сарафан и лапти, ровно как на диковину, смотрела...
Странная баба между тем разбирала Матренины травки-корешки, раскладывала по мешочкам и коробочкам. Вот это у нее получалось лучше всего: перебрать, почистить, разложить... Тоже подспорье Матрене, та уж совсем глазами слаба. Опять же, истолочь-нарезать, ежели на зелье надо. А надо знахарке много... Значит, польза от бабы все же, не зря хлеб ест. Огород прополоть тоже могла – нет, не боярыня, не стала б боярыня корячиться. А вот со скотиной не складывалось у нее: корму задать еще туда-сюда, а корову подоить – никак. И буренка ее боится, и она буренки тож. Ну, корова-то – понятно, чужой человек. Но чтоб баба коровы боялась?! Городская, вестимо, городские – они... Охохонюшки, бестолковая...
Баба вздрогнула и вскочила, пялясь прямо в Филькин угол. Мешочек со зверобой-травой упал на пол, трава рассыпалась. Видать, Филька, задумавшись, нечаянно сказал последние слова вслух.
- Кто здесь? – спросила баба. – Это что за явление?
Филька обиделся. Так обиделся, что даже не стал прятаться, хотя спокон веку известно, что домового может видеть только хозяин дома да домочадцы, а показываться кому попало негоже. Но Фильке было не до того: еще никто и никогда не обзывал его, почтенного домового, – «явлением»!
- Сама ты явления, чудо бестолковое! – заявил он, вылез из угла и приосанился, встопорщив бороду. – А я есть честный домовой Филимон... Игнатьевич, поняла?
«Игнатьевича» Филька придумал только что, для пущего гонору: какие у домовых отчества? Сколько Филька себя помнил, всегда носил он бороду и сидел в какой-нибудь избе домовым. Как и откуда он появился на свет, Филька не знал и никогда не задумывался; но домовят не бывает, это всякий знает.
Как бы то ни было, Фильке звучание собственного отчества понравилось – а баба явно не знала (ох, и темные они в чужедальних краях!), что домовым отчества не положены. Она смутилась и даже покраснела.
- Простите, Филимон Игнатьевич! Простите, я не хотела Вас обидеть, просто как-то так... неожиданно... Вы раньше не показывались... Я не знала, что Вы здесь...
- А где ж мне еще быть? – ворчливо возразил Филька, несколько, правда, оттаяв от бабиного уважительного обращения. – Домовой из дому ни ногой. Ты что ж – домовых никогда не видела, али как?
Баба смутилась еще больше и опустила глаза.
- Если честно – нет. Слышать-то слышала, особенно здесь у вас, а вот видеть...
- Что ж вы там, у себя, со своим домовым не в ладах, что ли, что он вам на глаза не показывается? – хмыкнул Филька.
Баба вздохнула:
- Да как Вам сказать... Я так понимаю, что в нашем... там, где я жила... по-моему, у нас нет домовых.
- То есть как это – нет?! – Филька аж подскочил от возмущения. Его желтые глазки под косматыми бровями сердито засверкали. – Как – нет?! Не бывает такого, чтоб домовых не было! Не бы-ва-ет!
- Здесь, может, и не бывает, - задумчиво ответила баба. – А у нас... во всяком случае, их никто никогда не видел. Хотя бы в последние лет сто. У нас считается, что домовые - это сказки.
- Сказки?! Сказки?!! – Филька чуть не потерял дар речи. – Может, и лешие – сказки? И кикиморы с водяными? Может, еще и Васька-упырь – сказка?! Ты вот это ему скажи, бестолковая! Посмотрю я на тебя...
- Филимон Игнатьевич, ну пожалуйста, не обижайтесь! Здесь всё иначе, я понимаю. А у нас – я так думаю, у нас их действительно нет. Может, ушли почему-то. Вот хоть к вам...
- Ушли? – Филька призадумался, почесал макушку. – Это может быть. Да, может. Не сладили с людишками-то, обиделись. Мы, домовые, народ гордый.
- Ну, разумеется, - поддакнула баба. Это Фильке понравилось, и он подобрел окончательно. Зовет уважительно, опять же. Раньше никто Фильку на «Вы» не называл, даже Матрена. По натуре Филька был не вредный, как иные домовые бывают; да и бабу в душе жалел: нелегко одной в чужих краях-то. Бывало, сидит-сидит за работой – да и глаза тайком утирает. А то подсядет к Матрене и начнет выпытывать, правда ли, что лукоморский чародей помочь может, и где еще колдуны какие есть, и как к ним добраться... Охо-хо...
- Ладно, - проворчал Филька, - прощаю тебя, так и быть. Пришлая ты, учить тебя и учить... молоко ввечеру-то не забудь!
- Ну как можно! – улыбнулась баба.
Филька хмыкнул.
- И как же вы живете-то там, без домовых-то?
Баба подумала и вздохнула:
- Сложно...
- Во-во, - подхватил Филька дорогую сердцу тему, - а я о чем? Ну как это можно – без домовых-то, без леших, без всех нас? Кто за порядком следит? В избе, в лесу, на болоте? А? Чтоб лес не сох, речка не мелела, чтоб ягода уродилась и рыба водилась, чтоб печка не дымила, чтоб ни тараканов, ни пожару (ежели хозяин, конечно, домового уважает)... Сами, что ль? Небось, и не справляетесь?
- Небось, - опять вздохнула баба. И добавила непонятно: - Вот, оказывается, откуда проблемы с экологией...
- Вот то-то! – победно заключил Филька, не став переспрашивать иноземное слово. – Глупые у вас там людишки были, неразумные, что с нашим братом не поладили. Понятно тебе, бестолко... – Филька помолчал, опять почесал в затылке и заключил: - Да нет, ты баба ничего, непонятливая только. Как дитё.
Баба, кажется, обиделась. Она встала и начала собирать рассыпанный зверобой, старательно пряча от Фильки глаза. Ну вот, опять сейчас заплачет, поди... Филька засопел сконфуженно.
- Зря Вы это, Филимон Игнатьевич, - сказала она наконец. Ну точно, обиделась! – Что Вы всё: «бестолковая, непонятливая...» Если я чего не знаю – так не от бестолковости, как Вы выразились, а потому, что мы жили по-другому. Вы бы лучше объяснили, поделились опытом, чем ругаться. Бабушка Матрена занята, ей некогда со мной возиться...
Мысль показалась Фильке заманчивой. Но приличия ради он счел нужным поторговаться:
- Научить-то можно... Какие заговоры от чего бывают, чего когда делать надоть, а когда нельзя... как лешего задобрить, русалок успокоить, кикимор обмануть... ведьмин наговор отвести, опять же... хотя у нас ведьм давненько не было... Я много чего знаю, много... И с овинником можно договориться, он корову уговорит, чтоб корова от тебя не шарахалась... Только что мне за это будет-то? Чем за науку заплатишь?
Баба несколько растерялась:
- Чем же я заплачу? У меня и нет ничего...
Но у Фильки было свое на уме.
- А сказки сказывать умеешь? – хитро прищурился он. – Небось сказки-то в чужедальних краях чуднЫе, здесь таких никто не сказывает, а?
- Сказки? – баба удивилась и обрадовалась. – Конечно, знаю! Сказку с удовольствием расскажу. Вот только с травками надо закончить и в избе прибрать...
- Да ты расскажи! – загорелся Филька. – А прибрать – нешто ж я не домовой? Могу мусор завести – а могу и извести, запросто! Ты только вот что: хочу я сказку, чтоб колдуны в ней были разные, злые и добрые, - люблю про колдунов; а только чтоб не про богатыря энтого, огромного-пузатого – ну их, пустоголовых, - а чтоб вроде меня был: маленький да умный. Есть в чужедальних краях такая сказка?
- С колдунами? – протянула баба. - Маленький? Да еще и... – она взглянула на Фильку и улыбнулась: - Еще и мохноногий? А есть!
- Ну так давай! Давай-давай, рассказывай, а избу мы сейчас мигом... – и Филька несколько раз дунул в разные стороны.
Баба оглянулась – и удивленно покачала головой:
- Надо же... здорово!.. Спасибо за помощь, Филимон Игнатьевич! Ну а учить меня – как? Будете?
- Буду-буду, - закивал Филька, - мое слово верное. Вот расскажешь – а потом я тебе расскажу... для начала, как с печкой получше управляться, чтоб и разгоралась сразу, и не дымила... Только сперва ты сказку-то давай.
- Ну что ж, - баба еще раз оглядела чисто убранную избу. – Слушайте, Филимон Игнатьевич: «В некотором царстве, в некотором государстве... В земле была нора, и в этой норе жил-был хоббит...»
На неведомых дорожках
- Охти, бестолковая...
Домовой Филька был неправ – и сам это знал. Баба была странной, это верно, но вовсе не бестолковой: что ей объясняли – запоминала быстро. Только всё-то ей объяснять надо, ровно дитю малому. Ну а поворчать Филька любил: святое дело, можно сказать. Домовой – он есть кто? Он всему дому голова. Ну и знахарка Матрена, что в доме живет, тож, знамо дело. Да только люди пришли и ушли – а без домового дом не дом. Так кто главный?!
Теша себя такими мыслями (тоже святое дело, а как же!), Филька наблюдал из своего уголка за странной бабой, размышляя одновременно, откуда ж такая взялась. Появилась она в деревне недавно – и ничего толком о себе сказать не могла, ни откуда она, ни как здесь оказалась, - твердила только, что издалека. Вестимо, что издалека: говорит вроде и по-нашему, да как-то чуднО, не вдруг и поймешь. Поначалу думали – блаженная: плачет, говорит непонятно и не понимает ничего, что к чему. Ну, однако, старая Матрена, добрая душа, в обиду юродивую не дала, привела к себе в избу, успокоила; выслушала бабу (Филька подслушивал, но ничегошеньки не понял! А Матрена, умнющая старуха, вроде поняла), покачала головой и сказала, что до тех чужедальних краев без чародея не добраться, и обещала летом сводить бабу в стольный город Лукоморье к тамошнему чародею сильномудрому, который после солнцеворота просителей принимает. А пока к работе пристроила. Оказалось, и не блаженная вовсе баба, только отчего-то напуганная сильно была. Лешие пошутковали, что ли? Хотя здешний леший вроде солидный, спокойный... Да ведь работа у него такая: нельзя, чтоб народ забывал про лешего-то!
Да... А баба, как пообвыкла, оказалась старательная и вроде даже смышленая. Только, видать, уж очень она из далекого далека, ежели даже с печкой толком обращаться не умеет. Да шутка ли сказать: как домовому почет оказывать – и то Матрене объяснять пришлось! А она такими глазами смотрела, будто отродясь про домовых не слыхивала. Ну, скажем, не из деревенских она – сразу видать. Али боярыня, что никогда белы рученьки не утруждала? Нет, не похожа на боярыню, не похожа... Но не деревенская. Может, в городе печки не такие? Да и, к слову, топить-то научилась быстро, а вот с горшками и ухватом не ладилось. Матрена уж ее и не неволила, сама стряпала. Ну ладно. Но не может же быть, чтоб и домовых там в городе не было! Как же без домовых-то?
Да и потом: где это видано, чтоб баба – и в штанах? Еще и штаны-то такие, никто таких не видывал... И остальная одежа не лучше. А сама на сарафан и лапти, ровно как на диковину, смотрела...
Странная баба между тем разбирала Матренины травки-корешки, раскладывала по мешочкам и коробочкам. Вот это у нее получалось лучше всего: перебрать, почистить, разложить... Тоже подспорье Матрене, та уж совсем глазами слаба. Опять же, истолочь-нарезать, ежели на зелье надо. А надо знахарке много... Значит, польза от бабы все же, не зря хлеб ест. Огород прополоть тоже могла – нет, не боярыня, не стала б боярыня корячиться. А вот со скотиной не складывалось у нее: корму задать еще туда-сюда, а корову подоить – никак. И буренка ее боится, и она буренки тож. Ну, корова-то – понятно, чужой человек. Но чтоб баба коровы боялась?! Городская, вестимо, городские – они... Охохонюшки, бестолковая...
Баба вздрогнула и вскочила, пялясь прямо в Филькин угол. Мешочек со зверобой-травой упал на пол, трава рассыпалась. Видать, Филька, задумавшись, нечаянно сказал последние слова вслух.
- Кто здесь? – спросила баба. – Это что за явление?
Филька обиделся. Так обиделся, что даже не стал прятаться, хотя спокон веку известно, что домового может видеть только хозяин дома да домочадцы, а показываться кому попало негоже. Но Фильке было не до того: еще никто и никогда не обзывал его, почтенного домового, – «явлением»!
- Сама ты явления, чудо бестолковое! – заявил он, вылез из угла и приосанился, встопорщив бороду. – А я есть честный домовой Филимон... Игнатьевич, поняла?
«Игнатьевича» Филька придумал только что, для пущего гонору: какие у домовых отчества? Сколько Филька себя помнил, всегда носил он бороду и сидел в какой-нибудь избе домовым. Как и откуда он появился на свет, Филька не знал и никогда не задумывался; но домовят не бывает, это всякий знает.
Как бы то ни было, Фильке звучание собственного отчества понравилось – а баба явно не знала (ох, и темные они в чужедальних краях!), что домовым отчества не положены. Она смутилась и даже покраснела.
- Простите, Филимон Игнатьевич! Простите, я не хотела Вас обидеть, просто как-то так... неожиданно... Вы раньше не показывались... Я не знала, что Вы здесь...
- А где ж мне еще быть? – ворчливо возразил Филька, несколько, правда, оттаяв от бабиного уважительного обращения. – Домовой из дому ни ногой. Ты что ж – домовых никогда не видела, али как?
Баба смутилась еще больше и опустила глаза.
- Если честно – нет. Слышать-то слышала, особенно здесь у вас, а вот видеть...
- Что ж вы там, у себя, со своим домовым не в ладах, что ли, что он вам на глаза не показывается? – хмыкнул Филька.
Баба вздохнула:
- Да как Вам сказать... Я так понимаю, что в нашем... там, где я жила... по-моему, у нас нет домовых.
- То есть как это – нет?! – Филька аж подскочил от возмущения. Его желтые глазки под косматыми бровями сердито засверкали. – Как – нет?! Не бывает такого, чтоб домовых не было! Не бы-ва-ет!
- Здесь, может, и не бывает, - задумчиво ответила баба. – А у нас... во всяком случае, их никто никогда не видел. Хотя бы в последние лет сто. У нас считается, что домовые - это сказки.
- Сказки?! Сказки?!! – Филька чуть не потерял дар речи. – Может, и лешие – сказки? И кикиморы с водяными? Может, еще и Васька-упырь – сказка?! Ты вот это ему скажи, бестолковая! Посмотрю я на тебя...
- Филимон Игнатьевич, ну пожалуйста, не обижайтесь! Здесь всё иначе, я понимаю. А у нас – я так думаю, у нас их действительно нет. Может, ушли почему-то. Вот хоть к вам...
- Ушли? – Филька призадумался, почесал макушку. – Это может быть. Да, может. Не сладили с людишками-то, обиделись. Мы, домовые, народ гордый.
- Ну, разумеется, - поддакнула баба. Это Фильке понравилось, и он подобрел окончательно. Зовет уважительно, опять же. Раньше никто Фильку на «Вы» не называл, даже Матрена. По натуре Филька был не вредный, как иные домовые бывают; да и бабу в душе жалел: нелегко одной в чужих краях-то. Бывало, сидит-сидит за работой – да и глаза тайком утирает. А то подсядет к Матрене и начнет выпытывать, правда ли, что лукоморский чародей помочь может, и где еще колдуны какие есть, и как к ним добраться... Охо-хо...
- Ладно, - проворчал Филька, - прощаю тебя, так и быть. Пришлая ты, учить тебя и учить... молоко ввечеру-то не забудь!
- Ну как можно! – улыбнулась баба.
Филька хмыкнул.
- И как же вы живете-то там, без домовых-то?
Баба подумала и вздохнула:
- Сложно...
- Во-во, - подхватил Филька дорогую сердцу тему, - а я о чем? Ну как это можно – без домовых-то, без леших, без всех нас? Кто за порядком следит? В избе, в лесу, на болоте? А? Чтоб лес не сох, речка не мелела, чтоб ягода уродилась и рыба водилась, чтоб печка не дымила, чтоб ни тараканов, ни пожару (ежели хозяин, конечно, домового уважает)... Сами, что ль? Небось, и не справляетесь?
- Небось, - опять вздохнула баба. И добавила непонятно: - Вот, оказывается, откуда проблемы с экологией...
- Вот то-то! – победно заключил Филька, не став переспрашивать иноземное слово. – Глупые у вас там людишки были, неразумные, что с нашим братом не поладили. Понятно тебе, бестолко... – Филька помолчал, опять почесал в затылке и заключил: - Да нет, ты баба ничего, непонятливая только. Как дитё.
Баба, кажется, обиделась. Она встала и начала собирать рассыпанный зверобой, старательно пряча от Фильки глаза. Ну вот, опять сейчас заплачет, поди... Филька засопел сконфуженно.
- Зря Вы это, Филимон Игнатьевич, - сказала она наконец. Ну точно, обиделась! – Что Вы всё: «бестолковая, непонятливая...» Если я чего не знаю – так не от бестолковости, как Вы выразились, а потому, что мы жили по-другому. Вы бы лучше объяснили, поделились опытом, чем ругаться. Бабушка Матрена занята, ей некогда со мной возиться...
Мысль показалась Фильке заманчивой. Но приличия ради он счел нужным поторговаться:
- Научить-то можно... Какие заговоры от чего бывают, чего когда делать надоть, а когда нельзя... как лешего задобрить, русалок успокоить, кикимор обмануть... ведьмин наговор отвести, опять же... хотя у нас ведьм давненько не было... Я много чего знаю, много... И с овинником можно договориться, он корову уговорит, чтоб корова от тебя не шарахалась... Только что мне за это будет-то? Чем за науку заплатишь?
Баба несколько растерялась:
- Чем же я заплачу? У меня и нет ничего...
Но у Фильки было свое на уме.
- А сказки сказывать умеешь? – хитро прищурился он. – Небось сказки-то в чужедальних краях чуднЫе, здесь таких никто не сказывает, а?
- Сказки? – баба удивилась и обрадовалась. – Конечно, знаю! Сказку с удовольствием расскажу. Вот только с травками надо закончить и в избе прибрать...
- Да ты расскажи! – загорелся Филька. – А прибрать – нешто ж я не домовой? Могу мусор завести – а могу и извести, запросто! Ты только вот что: хочу я сказку, чтоб колдуны в ней были разные, злые и добрые, - люблю про колдунов; а только чтоб не про богатыря энтого, огромного-пузатого – ну их, пустоголовых, - а чтоб вроде меня был: маленький да умный. Есть в чужедальних краях такая сказка?
- С колдунами? – протянула баба. - Маленький? Да еще и... – она взглянула на Фильку и улыбнулась: - Еще и мохноногий? А есть!
- Ну так давай! Давай-давай, рассказывай, а избу мы сейчас мигом... – и Филька несколько раз дунул в разные стороны.
Баба оглянулась – и удивленно покачала головой:
- Надо же... здорово!.. Спасибо за помощь, Филимон Игнатьевич! Ну а учить меня – как? Будете?
- Буду-буду, - закивал Филька, - мое слово верное. Вот расскажешь – а потом я тебе расскажу... для начала, как с печкой получше управляться, чтоб и разгоралась сразу, и не дымила... Только сперва ты сказку-то давай.
- Ну что ж, - баба еще раз оглядела чисто убранную избу. – Слушайте, Филимон Игнатьевич: «В некотором царстве, в некотором государстве... В земле была нора, и в этой норе жил-был хоббит...»
Последний раз редактировалось Irena 22 май 2009, 02:16, всего редактировалось 1 раз.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 6
Возможная невозможность.
Где я? Вопрос интересный. Грязный потолок, на который я смотрел, на этот вопрос ответить явно не мог. А ведь зарекался уже. Сразу после того случая, когда проснулся в старом депо пригородной сортировочной станции. Тогда и сказал себе: «Хватит». Пить, как говорится, вредно, а когда после каждой гулянки целый день пытаешься понять, где на этот раз очнулся, пить становится ещё вреднее.
С некоторых пор я даже почувствовал некий интерес к пробуждению в непонятных местах. Впечатлений, как говорится, масса. Девать уже некуда эти впечатления. И что за напасть такая: у других после попойки голова болит, сушняк давит, а тут просыпаешься, как огурчик. Хоть вскакивай - и на беговую дорожку, рекорды устанавливать. Вопрос только в том, где просыпаешься. Это и было главной проблемой.
Немного поворочавшись, я обнаружил, что лежу на чём-то не очень твёрдом. Значит, не на полу. Это радует. Правда, чистота потолка над головой давала пищу для определённого рода опасений о чистоте того, на чём я лежу, но проверять всё равно придётся. Так зачем тянуть? Оказалось, я лежу на диване. Вернее, том, что когда-то являлось диваном, но теперь лишь отдалённо напоминало таковой. Ох и воняет же этот диван... Неужто занесло к бомжам? Пора отсюда валить, пока хозяева не вернулись.
Встал, осмотрелся. Судя по всему, это была небольшая комнатка. Правда видок у неё был аховый. Дикую вонь дополняли залитые тёмными потёками стены, уже осмотренный мной грязный потолок и куча какого-то хлама на полу. Ну точно, ночлежка. Имелось в комнате и окно. Правда, стекло на нём давно уже достигло той степени загрязнённости, когда находящемуся внутри становится всё равно, какая погода на улице. Потому что в окно он всегда видит одну и ту же погоду. Муть беспросветную. Но посмотреть, что там снаружи, все-таки не помешает.
Приложив кое-какие усилия, я всё же смог поднять ржавый шпингалет и открыть рассохшуюся раму. И ахнул. Яркие краски окружающего мира подействовали не хуже хука в челюсть. Лес. И до чего же красивый лес. Всё вокруг было до неприличия ярким и зелёным. Трава, листья окружающих деревьев, какие-то разлапистые кусты прямо под окном. Дополняли картину ослепительно голубое небо и тропического вида солнышко. И запах лета. Красота-то какая! Сразу захотелось поваляться по травке, расслабленно посидеть в тени деревьев, ну или, в крайнем случае, долго и восторженно ругаться матом.
Куда же это меня занесло? За город - это уж точно, в городе такого живописья сроду не было. Хотя непонятная какая-то местность. Окно, из которого я выглядывал, находилось на втором этаже, и, посмотрев вверх, я увидел, что нахожусь в стандартной пятиэтажной «хрущёвке». Но какой дурень построил эту хрущёвку посреди леса? Ладно, пора покидать это гостеприимное жилище.
Я бодро рванул облезлую, бывшую когда-то белой, дверь. И по пояс провалился в сугроб. Мои вопли, наверное, услышал весь дом. Резко повернувшись, я попытался вернуться обратно в комнату, но вместо этого больно стукнулся лбом о ствол толстенного дерева, которое оказалось аккурат у меня за спиной. От удивления я даже материться перестал. Это какого вообще хрена?!!! Оглянулся. Инстинктивно попытался вытряхнуть песок, набившийся в кроссовки. Песок? Какой ещё песок? Я же в снегу был?
Вокруг до самого горизонта простиралась пустыня. Прямо как в кино. С барханами и слепящим солнцем. Так. Это уже начинало пугать. Это было ненормально. Это вообще не лезло ни в какие ворота. Всё происходящее могло означать лишь одно: у меня глюки. И не просто глюки, а глюки с большой буквы Г. Очень большой. И всего этого нет. Лежу, наверное, сейчас в какой-нибудь канаве и галлюцинирую. И как, спрашивается, мне из этих глюков выбираться? Хотя странноватые глюки. Жрать-то хочется всё больше. Интересно, в галлюцинациях должно хотеться есть? Или это только в голодных галлюцинациях? Но в голодных галлюцинацих вроде как должна присутствовать еда. А не лесо-снего-пустыня.
Только то, что мозги мои были заняты таким вот бредом, и было причиной, что я не услышал приближения чего-то, явно не похожего по звуку на ветер пустыни. Шуршание и непонятное пощёлкивание становились всё отчётливее, что значило, что «шуршун» и «щелкун» приближается. Это ещё кто? Интересно, если меня съедят в моей же пьяной галлюцинации, что будет со мной в реальности? Тот ещё вопросик.
Но появившийся гость мгновенно вымел из головы все мысли. Это несомненно был человек, пускай и одетый не так, как я представлял себе бедуинов, населявших пустыню. Крепкого сложения мужчина с пышными усами. На нём была военная форма, я такую только в кино и видел. Что-то очень напоминающее офицеров времён Наполеона или близкое к этому. Какие то висюльки, верёвочки – кажется, они называются аксельбантами, - круглые большие погоны с такими же верёвочками. На голове незнакомца отчего-то была надета бескозырка с надписью «Черноморский Флот», что остальной форме явно не соответствовало, но это было не важным. Важным было другое.
Даже если бы он появился передо мной в одних трусах, я бы не так удивился. Потому что скакун, на котором восседал этот тип, компенсировал удивление от любой одежды. Мужик ехал на огромном, размером с быка, раке. Да ещё и красного цвета, что указывало на то, что рак этот, скорее всего вареный. Но сам рак этого, видимо, не знал - и бодро перебирал многочисленными ногами, грозно пощелкивая клешнями.
Заметив меня, всадник остановился. Я сделал шаг назад. Потом ещё один.
- Ты выглядишь глупо, – неожиданно громко заявил всадник.
Голос у него был зычный и низкий.
- Чо? – от удивления я даже на секунду забыл, что нужно убегать.
- Я говорю, что твоя одежда не подходит для битвы.
- Какой битвы?
- Кровавой.
- Э-э-м. Я не это имел в виду.
- Разве ты что-либо имел в виду? – удивлённо произнёс всадник – Имея что-либо в виду, ты бы так и сказал, не правда ли? Но ты не сказал. А значит, ничего в виду не имел.
Ну и бред. Я совсем ничего не понял, поэтому на всякий случай продолжил медленно пятиться. Незнакомец между тем помолчал, а затем спросил:
- Ты за кого? За герцога или за барона?
- Что?
- А что?
Нет, ну мне это надоело. Если уж я и правда сошел с ума, то даже в собственном сумасшествии выслушивать подобный бред - это уж слишком. Но моего ответа всаднику явно не требовалось. Он простёр руку и выкрикнул:
- В атаку!!!
После чего вареный рак расправил красивые стрекозиные крылья и, с громким жужжанием поднявшись в небо, улетел. Я снова остался один. Один, стоящий на широкой мощёной улице, по обеим сторонам которой теснились здания самого что ни на есть старинного вида. Так, ну и куда подевалась пустыня? Хотя фиг с ней. Я даже стал привыкать ко всему этому идиотизму. К тому же я теперь был не один: на расположенной метрах в десяти от меня лавочке спокойно сидел какой-то тип и читал газету. А может, я уже того - пришёл в себя, - и это реальность? Проверить не помешает.
Я решительно подошел к незнакомцу и, усевшись рядом, гаркнул:
- Привет.
- Денег нет, – тут же ответил человек и перевернул страницу.
- Чего?
- Ну ты и дурак.
- Меня вообще-то Николаем зовут.
- И это даёт тебе право утверждать, что ты не дурак?
Я задумался. Потом вежливо спросил:
- Скажите, пожалуйста, а я где?
Мужчина отложил газету и посмотрел на меня поверх очков. У него оказалась очень даже интеллигентная внешность, а короткая бородка, очки в золотистой оправе и аккуратный серый костюм с жилеткой делали его и вовсе похожим на пожилого университетского профессора. Мой собеседник некоторое время задумчиво осматривал меня, поглаживая бородку. Потом вздохнул и ответил:
- На лавочке.
Интересно, если я его задушу прямо здесь, в своей галлюцинации, это будет считаться убийством? Но всё же лучше успокоиться. И попытаться принять здешние правила.
- А конкретнее? – вкрадчиво спросил я.
Он усмехнулся:
- А вы, молодой человек, и правда хотите это знать?
- Очень, – я широко улыбнулся улыбкой человека, полностью подружившегося со своей шизофренией.
- Ну ладно. Вы в квазикреативной системе надреальных потоков человеческой цивилизации, формируемой надсознательными и подсознательными желаниями каждого человека.
- Чо?!
- А ничо.
- А попроще?
- Бред.
- И…?
- Это место, где становится реальным любой бред, желания или подсознательные стремления каждого человека.
- И что я здесь делаю?
- Это ты у меня спрашиваешь? Вообще-то сюда может попасть каждый. Во сне. Вспомни случаи, когда тебе снились ну очень странные сны. Тогда твой разум был здесь. Но зачем ты припёрся сюда, так сказать, «во плоти», я понятия не имею.
- Никогда про такое не слышал.
- А ты много про что никогда не слышал.
Я задумался. Может ли существовать в моей галлюцинации нечто, про что я никогда не слышал? Если я про это никогда не слышал, то как оно может быть в МОЕМ бреду? А если оно здесь есть, то почему я про это никогда не слышал?
Между тем мой собеседник встал, потянулся и заявил:
- Мне пора. Дела, знаешь ли. Важные.
Он аккуратно расстелил на тротуаре свою газету и уселся на неё, по-турецки скрестив ноги.
- Эй погоди? – встревоженно посмотрел я на него – А как же я? Что мне делать?
- А что хочешь, – рассмеялся мужчина.
Газета с сидящим на ней человеком плавно стала подниматься в воздух.
- Как мне домой-то вернуться?!! - я уже всерьёз начинал паниковать.
- А ты хочешь вернуться? – удивлённо взглянул он на меня. – Но откуда же мне знать, как тебе вернуться, если я не знаю, как ты сюда попал?
Газета с сидящим на ней мужчиной поднималась всё выше и выше, и уже издалека я услышал насмешливую фразу:
- Но, поверь мне, ты не захочешь отсюда уходить.
В панике я вскочил и быстро зашагал по улице. Потом остановился и, постаравшись успокоиться, стал думать. Куда дальше? Так как ничего другого придумать не удалось, решил просто идти по улице. Куда-то ведь я в итоге приду. Поэтому я просто шагал вперёд, иногда останавливаясь и рассматривая происходящее вокруг. А посмотреть было на что.
Сначала мне перешёл дорогу отряд пингвинов на лыжах. За спиной у каждого пингвина была маленькая винтовка, и выглядели они воинственно. Облака на небе между тем сложились в кукиш. Меня обогнали несколько человек в рыцарских доспехах, которые сосредоточенно несли на плечах огромную палку сухой колбасы, а за ними шагал оркестр и громко играл «ламбаду». Я поймал себя на мысли, что начинаю привыкать. Что-то в этой белиберде было, и нужно было только понять, что. Затем я остановился и некоторое время наблюдал, как из окна первого этажа вылетел голый мужик, сидящий внутри большого мыльного пузыря. Оказавшись над тротуаром, пузырь лопнул с громким «чпок», и мужик шлёпнулся голым задом на асфальт. Потом вскочил и, громко хохоча, забежал обратно в дом. А через минуту вылетел в новом пузыре, после чего всё повторилось. Я пошёл дальше.
Через некоторое время я уже перестал обращать внимание на то, что творится вокруг. Мимо кто-то шёл, что-то делал, а мне было всё равно. Даже когда рядом проехали четверо улюлюкающих аквалангистов на санях, которые тащила целая стая мышей, я только равнодушно глянул на них и вернулся к своим мыслям. Я привыкал.
***
Я перестал считать дни. Да и невозможно это. И не нужно. Здесь многое не нужно. Вот сейчас я сижу на берегу широкой реки и просто отдыхаю. Тут красиво. На противоположном берегу высятся горы, покрытые огромными мухоморами, над которыми с мелодичным курлыканьем вьются ярко-зелёные осьминоги. Пыльцу собирают. Я иногда с ними играю. А мухоморы по вкусу похожи на маринованные огурцы. А ещё тут интересно. По реке часто кто-то проплывает. Вот сейчас плывёт большая белая ванна, в которой сидят хоккеисты и клюшками пытаются подгрести к берегу. Я приветливо попахал им рукой. Потом встал и выключил солнце.
Настала ночь. Хоккеисты поспешно включали прикреплённые на шлемах фонарики, отчего стали очень походить на шахтёров. Забавно. За последнее время я стал многое находить забавным. Например, четыре луны на ночном небе. Нет, ну скажите, зачем четыре? Одной разве мало? Я протянул руку и отцепил ненужные луны, положив их в карман куртки. Пригодятся. Спустился к реке. Горы на противоположном берегу куда-то пропали. Наверное, им не понравилась темнота, и они ушли. Это бывает. Тут и не такое бывает.
Подойдя к реке, я с удовольствием втянул прохладный ночной воздух. Из воды тут же вынырнула чья-то бородатая рожа в шапке-ушанке. Повращав глазами, рожа осклабилась и хрипло произнесла:
- Дай рупь.
- Ага, щас, – буркнул я - и по лунной дорожке зашагал на противоположный берег, где располагался мой новый дом.
Возможная невозможность.
Где я? Вопрос интересный. Грязный потолок, на который я смотрел, на этот вопрос ответить явно не мог. А ведь зарекался уже. Сразу после того случая, когда проснулся в старом депо пригородной сортировочной станции. Тогда и сказал себе: «Хватит». Пить, как говорится, вредно, а когда после каждой гулянки целый день пытаешься понять, где на этот раз очнулся, пить становится ещё вреднее.
С некоторых пор я даже почувствовал некий интерес к пробуждению в непонятных местах. Впечатлений, как говорится, масса. Девать уже некуда эти впечатления. И что за напасть такая: у других после попойки голова болит, сушняк давит, а тут просыпаешься, как огурчик. Хоть вскакивай - и на беговую дорожку, рекорды устанавливать. Вопрос только в том, где просыпаешься. Это и было главной проблемой.
Немного поворочавшись, я обнаружил, что лежу на чём-то не очень твёрдом. Значит, не на полу. Это радует. Правда, чистота потолка над головой давала пищу для определённого рода опасений о чистоте того, на чём я лежу, но проверять всё равно придётся. Так зачем тянуть? Оказалось, я лежу на диване. Вернее, том, что когда-то являлось диваном, но теперь лишь отдалённо напоминало таковой. Ох и воняет же этот диван... Неужто занесло к бомжам? Пора отсюда валить, пока хозяева не вернулись.
Встал, осмотрелся. Судя по всему, это была небольшая комнатка. Правда видок у неё был аховый. Дикую вонь дополняли залитые тёмными потёками стены, уже осмотренный мной грязный потолок и куча какого-то хлама на полу. Ну точно, ночлежка. Имелось в комнате и окно. Правда, стекло на нём давно уже достигло той степени загрязнённости, когда находящемуся внутри становится всё равно, какая погода на улице. Потому что в окно он всегда видит одну и ту же погоду. Муть беспросветную. Но посмотреть, что там снаружи, все-таки не помешает.
Приложив кое-какие усилия, я всё же смог поднять ржавый шпингалет и открыть рассохшуюся раму. И ахнул. Яркие краски окружающего мира подействовали не хуже хука в челюсть. Лес. И до чего же красивый лес. Всё вокруг было до неприличия ярким и зелёным. Трава, листья окружающих деревьев, какие-то разлапистые кусты прямо под окном. Дополняли картину ослепительно голубое небо и тропического вида солнышко. И запах лета. Красота-то какая! Сразу захотелось поваляться по травке, расслабленно посидеть в тени деревьев, ну или, в крайнем случае, долго и восторженно ругаться матом.
Куда же это меня занесло? За город - это уж точно, в городе такого живописья сроду не было. Хотя непонятная какая-то местность. Окно, из которого я выглядывал, находилось на втором этаже, и, посмотрев вверх, я увидел, что нахожусь в стандартной пятиэтажной «хрущёвке». Но какой дурень построил эту хрущёвку посреди леса? Ладно, пора покидать это гостеприимное жилище.
Я бодро рванул облезлую, бывшую когда-то белой, дверь. И по пояс провалился в сугроб. Мои вопли, наверное, услышал весь дом. Резко повернувшись, я попытался вернуться обратно в комнату, но вместо этого больно стукнулся лбом о ствол толстенного дерева, которое оказалось аккурат у меня за спиной. От удивления я даже материться перестал. Это какого вообще хрена?!!! Оглянулся. Инстинктивно попытался вытряхнуть песок, набившийся в кроссовки. Песок? Какой ещё песок? Я же в снегу был?
Вокруг до самого горизонта простиралась пустыня. Прямо как в кино. С барханами и слепящим солнцем. Так. Это уже начинало пугать. Это было ненормально. Это вообще не лезло ни в какие ворота. Всё происходящее могло означать лишь одно: у меня глюки. И не просто глюки, а глюки с большой буквы Г. Очень большой. И всего этого нет. Лежу, наверное, сейчас в какой-нибудь канаве и галлюцинирую. И как, спрашивается, мне из этих глюков выбираться? Хотя странноватые глюки. Жрать-то хочется всё больше. Интересно, в галлюцинациях должно хотеться есть? Или это только в голодных галлюцинациях? Но в голодных галлюцинацих вроде как должна присутствовать еда. А не лесо-снего-пустыня.
Только то, что мозги мои были заняты таким вот бредом, и было причиной, что я не услышал приближения чего-то, явно не похожего по звуку на ветер пустыни. Шуршание и непонятное пощёлкивание становились всё отчётливее, что значило, что «шуршун» и «щелкун» приближается. Это ещё кто? Интересно, если меня съедят в моей же пьяной галлюцинации, что будет со мной в реальности? Тот ещё вопросик.
Но появившийся гость мгновенно вымел из головы все мысли. Это несомненно был человек, пускай и одетый не так, как я представлял себе бедуинов, населявших пустыню. Крепкого сложения мужчина с пышными усами. На нём была военная форма, я такую только в кино и видел. Что-то очень напоминающее офицеров времён Наполеона или близкое к этому. Какие то висюльки, верёвочки – кажется, они называются аксельбантами, - круглые большие погоны с такими же верёвочками. На голове незнакомца отчего-то была надета бескозырка с надписью «Черноморский Флот», что остальной форме явно не соответствовало, но это было не важным. Важным было другое.
Даже если бы он появился передо мной в одних трусах, я бы не так удивился. Потому что скакун, на котором восседал этот тип, компенсировал удивление от любой одежды. Мужик ехал на огромном, размером с быка, раке. Да ещё и красного цвета, что указывало на то, что рак этот, скорее всего вареный. Но сам рак этого, видимо, не знал - и бодро перебирал многочисленными ногами, грозно пощелкивая клешнями.
Заметив меня, всадник остановился. Я сделал шаг назад. Потом ещё один.
- Ты выглядишь глупо, – неожиданно громко заявил всадник.
Голос у него был зычный и низкий.
- Чо? – от удивления я даже на секунду забыл, что нужно убегать.
- Я говорю, что твоя одежда не подходит для битвы.
- Какой битвы?
- Кровавой.
- Э-э-м. Я не это имел в виду.
- Разве ты что-либо имел в виду? – удивлённо произнёс всадник – Имея что-либо в виду, ты бы так и сказал, не правда ли? Но ты не сказал. А значит, ничего в виду не имел.
Ну и бред. Я совсем ничего не понял, поэтому на всякий случай продолжил медленно пятиться. Незнакомец между тем помолчал, а затем спросил:
- Ты за кого? За герцога или за барона?
- Что?
- А что?
Нет, ну мне это надоело. Если уж я и правда сошел с ума, то даже в собственном сумасшествии выслушивать подобный бред - это уж слишком. Но моего ответа всаднику явно не требовалось. Он простёр руку и выкрикнул:
- В атаку!!!
После чего вареный рак расправил красивые стрекозиные крылья и, с громким жужжанием поднявшись в небо, улетел. Я снова остался один. Один, стоящий на широкой мощёной улице, по обеим сторонам которой теснились здания самого что ни на есть старинного вида. Так, ну и куда подевалась пустыня? Хотя фиг с ней. Я даже стал привыкать ко всему этому идиотизму. К тому же я теперь был не один: на расположенной метрах в десяти от меня лавочке спокойно сидел какой-то тип и читал газету. А может, я уже того - пришёл в себя, - и это реальность? Проверить не помешает.
Я решительно подошел к незнакомцу и, усевшись рядом, гаркнул:
- Привет.
- Денег нет, – тут же ответил человек и перевернул страницу.
- Чего?
- Ну ты и дурак.
- Меня вообще-то Николаем зовут.
- И это даёт тебе право утверждать, что ты не дурак?
Я задумался. Потом вежливо спросил:
- Скажите, пожалуйста, а я где?
Мужчина отложил газету и посмотрел на меня поверх очков. У него оказалась очень даже интеллигентная внешность, а короткая бородка, очки в золотистой оправе и аккуратный серый костюм с жилеткой делали его и вовсе похожим на пожилого университетского профессора. Мой собеседник некоторое время задумчиво осматривал меня, поглаживая бородку. Потом вздохнул и ответил:
- На лавочке.
Интересно, если я его задушу прямо здесь, в своей галлюцинации, это будет считаться убийством? Но всё же лучше успокоиться. И попытаться принять здешние правила.
- А конкретнее? – вкрадчиво спросил я.
Он усмехнулся:
- А вы, молодой человек, и правда хотите это знать?
- Очень, – я широко улыбнулся улыбкой человека, полностью подружившегося со своей шизофренией.
- Ну ладно. Вы в квазикреативной системе надреальных потоков человеческой цивилизации, формируемой надсознательными и подсознательными желаниями каждого человека.
- Чо?!
- А ничо.
- А попроще?
- Бред.
- И…?
- Это место, где становится реальным любой бред, желания или подсознательные стремления каждого человека.
- И что я здесь делаю?
- Это ты у меня спрашиваешь? Вообще-то сюда может попасть каждый. Во сне. Вспомни случаи, когда тебе снились ну очень странные сны. Тогда твой разум был здесь. Но зачем ты припёрся сюда, так сказать, «во плоти», я понятия не имею.
- Никогда про такое не слышал.
- А ты много про что никогда не слышал.
Я задумался. Может ли существовать в моей галлюцинации нечто, про что я никогда не слышал? Если я про это никогда не слышал, то как оно может быть в МОЕМ бреду? А если оно здесь есть, то почему я про это никогда не слышал?
Между тем мой собеседник встал, потянулся и заявил:
- Мне пора. Дела, знаешь ли. Важные.
Он аккуратно расстелил на тротуаре свою газету и уселся на неё, по-турецки скрестив ноги.
- Эй погоди? – встревоженно посмотрел я на него – А как же я? Что мне делать?
- А что хочешь, – рассмеялся мужчина.
Газета с сидящим на ней человеком плавно стала подниматься в воздух.
- Как мне домой-то вернуться?!! - я уже всерьёз начинал паниковать.
- А ты хочешь вернуться? – удивлённо взглянул он на меня. – Но откуда же мне знать, как тебе вернуться, если я не знаю, как ты сюда попал?
Газета с сидящим на ней мужчиной поднималась всё выше и выше, и уже издалека я услышал насмешливую фразу:
- Но, поверь мне, ты не захочешь отсюда уходить.
В панике я вскочил и быстро зашагал по улице. Потом остановился и, постаравшись успокоиться, стал думать. Куда дальше? Так как ничего другого придумать не удалось, решил просто идти по улице. Куда-то ведь я в итоге приду. Поэтому я просто шагал вперёд, иногда останавливаясь и рассматривая происходящее вокруг. А посмотреть было на что.
Сначала мне перешёл дорогу отряд пингвинов на лыжах. За спиной у каждого пингвина была маленькая винтовка, и выглядели они воинственно. Облака на небе между тем сложились в кукиш. Меня обогнали несколько человек в рыцарских доспехах, которые сосредоточенно несли на плечах огромную палку сухой колбасы, а за ними шагал оркестр и громко играл «ламбаду». Я поймал себя на мысли, что начинаю привыкать. Что-то в этой белиберде было, и нужно было только понять, что. Затем я остановился и некоторое время наблюдал, как из окна первого этажа вылетел голый мужик, сидящий внутри большого мыльного пузыря. Оказавшись над тротуаром, пузырь лопнул с громким «чпок», и мужик шлёпнулся голым задом на асфальт. Потом вскочил и, громко хохоча, забежал обратно в дом. А через минуту вылетел в новом пузыре, после чего всё повторилось. Я пошёл дальше.
Через некоторое время я уже перестал обращать внимание на то, что творится вокруг. Мимо кто-то шёл, что-то делал, а мне было всё равно. Даже когда рядом проехали четверо улюлюкающих аквалангистов на санях, которые тащила целая стая мышей, я только равнодушно глянул на них и вернулся к своим мыслям. Я привыкал.
***
Я перестал считать дни. Да и невозможно это. И не нужно. Здесь многое не нужно. Вот сейчас я сижу на берегу широкой реки и просто отдыхаю. Тут красиво. На противоположном берегу высятся горы, покрытые огромными мухоморами, над которыми с мелодичным курлыканьем вьются ярко-зелёные осьминоги. Пыльцу собирают. Я иногда с ними играю. А мухоморы по вкусу похожи на маринованные огурцы. А ещё тут интересно. По реке часто кто-то проплывает. Вот сейчас плывёт большая белая ванна, в которой сидят хоккеисты и клюшками пытаются подгрести к берегу. Я приветливо попахал им рукой. Потом встал и выключил солнце.
Настала ночь. Хоккеисты поспешно включали прикреплённые на шлемах фонарики, отчего стали очень походить на шахтёров. Забавно. За последнее время я стал многое находить забавным. Например, четыре луны на ночном небе. Нет, ну скажите, зачем четыре? Одной разве мало? Я протянул руку и отцепил ненужные луны, положив их в карман куртки. Пригодятся. Спустился к реке. Горы на противоположном берегу куда-то пропали. Наверное, им не понравилась темнота, и они ушли. Это бывает. Тут и не такое бывает.
Подойдя к реке, я с удовольствием втянул прохладный ночной воздух. Из воды тут же вынырнула чья-то бородатая рожа в шапке-ушанке. Повращав глазами, рожа осклабилась и хрипло произнесла:
- Дай рупь.
- Ага, щас, – буркнул я - и по лунной дорожке зашагал на противоположный берег, где располагался мой новый дом.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 7
Надежда
Леса здесь дикие. Даже наши таежные урманы - бледная тень перед тутошними чащобами. Казалось бы – всего ничего от ближайшего жилья, а впечатление как от глухого таежного бурелома: летняя кабанья тропа в двух шагах от проселка, сразу за околицей деревеньки - прошлогодняя медвежья берлога.
Откуда знаю, что медвежья? Сами подумайте – если в этой чертовой яме воняет псиной, волос грубый да длинный пучками по всем торчащим корешкам, косточки разные валяются, да и нагажено преизрядно. Мои скудные знания подсказывают, что волки таких обширных нор вроде как не роют. Или роют? Да и черт с ней, с этой зоологией, надо выбираться, пока зубастых хозяев рядом не видать...
В берлогу, кстати, меня угораздило по пути из деревни, в которую я за провиантом заходил. Следопыт из меня тот еще - и ямищу эту не заметил, и до того вокруг деревни кругами полдня ходил...
Зато вид у меня наглый, солидный, при камзоле, кюлотах, ботфортах.
Был. Когда-то. В этом наряде хорошо только на коняшке сидеть, а не по буреломам шастать. А вот коня-то у меня и нет. Сбег, зараза, на первой же стоянке от столицы. Может оно и к лучшему, поскольку я на коне, что собака на заборе? На седалище мозоли пузырями, от тех телесных переживаний даже стреножить животину не удосужился, как есть недоумок... Только беда, что с ним ускакала в неизвестность вся поклажа, включая харчи на неделю, бурдюк разбавленного вина (которое только и употребляю, во избежание дизентерий всяких), плащ суконный да смену одежки разной. Ну, и меч, само собой... Нет, не то, чтобы я по козлу непарнокопытному или по полупудовой железке скучал, за которую не знаю, с какого конца взяться. Все элементарнее - для простого люда человек на коне и с мечом суть большая разница с пешим придурком в рваном камзоле. На себе ощутил: пока я этой жирной скотине, которого бог попустил именоваться старостой деревни, не сунул под нос королевскую грамоту, пока этот организм не разглядел королевскую печать, с его ладонь шириной...
Ладно, не будем о грустном.
В конце концов, королем положенное я из деревенских вытряс, пусть и со скандалом. Вешать, правда, не пытались, но на вилы взять была попытка, пока староста печать разглядывал. Но, когда разглядел – уже и не боров жирный, с бесстыжими поросячьими глазками, а прямо воплощение гостеприимства! Не то, чтобы меня зауважал, скорее короля боится, ибо крут местный государь, что в сочетании с королевским скудоумием... сначала повесит старосту, спалит деревеньку, потом будет разбираться. И свинорылый благоразумно решил, что сытый аристократ не в пример добрее о селении отзовется, нежели голодный, злой и чуть не поднятый на вилы. Был, правда, момент, мелькнул в поросячьих глазенках блеск – не прикопать ли пришлого за околицей - но быстро потускнел: столица-то рядом, хватятся. А чуть погодя посыпались вопросы. Типа - и чем же они могут благородному господину помочь, и чего благородный господин желает, и где коня да свиту благородный господин проср... потерял, и куда это благородного господина черти несут... пардон, куда это он свои благородные стопы направляет? Была среди тех вопросов парочка не очень для меня удобных, но... Благо, что допрос староста учинил уже за обеденным столом. Потому на вопрос о лошади и свите я пробурчал нечто невразумительное про люд шальной да разбойный, сделав вид, что увлечен гусиной ножкой; зато на интерес о моей цели, прожевав гуся, ответил честно, обстоятельно и детально. Вы никогда не видели скучнеющего на глазах хряка? Клянусь, сомнительное удовольствие, ибо староста у меня и раньше особой симпатии не вызывал, а уж с лица спадший и вовсе... Опережая старостову мыслишку об одинокой могилке в перелеске, пояснил, что король в курсе, куда я направляюсь, через какие деревеньки проходить буду, и что маршал королевский, услышав о разбое, со мной учиненном, выслал отряд драгун. Правда, после той брехни пришлось выдавать на гора следующую, почему я не могу задержаться и подождать драгун. Староста покивал, но видно было, что не поверил. Одна надежда, что рисковать не решится, а мне того и надо - знаю я местных, уже сталкиваться приходилось, и, когда плел про разбойников, даже туповатый староста прекрасно понял, что его паству подразумеваю. Из тех же соображений не стал хозяина напрягать дорогой к моей цели. Были у меня уже описания от столичных магов да кроки, ими нарисованные, пусть и не подробно, но без задней мысли. Абориген же мне со страху, да на всякий случай, такого понарасскажет, что меня и через десять лет не сыщут: болота да чащобы туточки знатные. Оно мне надо? А так... Ну, поплутаю подольше, ну, зверье попугаю да сам попугаюсь, пузо еще не сильно мешает на деревьях ночевать, арбалет при мне остался, болтов пара десятков, тесак да засапожник, пара пистолей, порох, пули... Так просто не сожрут!
Человек же вражий - завсегда самый опасный хищник в лесу...
К чему я последнее? Эта мысль да сожаление о том, что вообще старосте про свою дорогу ляпнул, меня посетили, когда я, в той яме копошась, поверху хруст валежника заслышал. Не про хозяина берлоги подумал, заметьте: медведь - на что туша о три-четыре центнера, а по лесу ходить умеет так, что... Был со мной случай, еще в той жизни - один раз я мохнатого заметил только тогда, когда мишка мне через плечо заглянул. Не со зла потапыч подкрался, по любопытству, но на верхушке корабельной сосны я секунд через десять оказался, вознося благодарности древолазающим предкам.
Вздохнул я воспоминаниям, вынул пистоль, кремень проверил, взвел, пороху на полку присыпал - и аккуратно из берлоги полез.
Нет, не человек. Волк. Один.
Сидит у берлоги, собака серая, башку набок склонил, язык высунул - и на меня смотрит, как посетитель шапито на коверного. Только что не хихикает.
Выполз я, стволом граненым поводил, в поисках подельников серого, но таковых не отыскав, уселся на какую-то корягу, грязь со шляпы счищать да гостя разглядывать.
Крупный самец, кило под девяносто, шерсть пегая от проседи, морда в шрамах, левое ухо разорвано. Матерый. Самое интересное, что, судя по взгляду, зверь прекрасно понимал назначение штуки у меня в руках, но совершенно не боялся и агрессивных действий не предпринимал.
Ну, и чего тебе надобно, волче?
Похоже, что последнюю мысль я вслух проговорил... потому как волк ответил:
- Тыбя жду.
Минуты три я помолчал. Нет, вы не поняли – после года, проведенного в этой стране, сильно напоминающей страшноватую сказку, я бы удивился, если бы волк не ответил. Иногда заяц, по которому я привычно из арбалета промажу, так, убегая, обматерит... А прочее? Колдуны и магия, минотавры, гномы с бомбардами. Что говорить, если даже цель моя... Подумай я год назад, что буду шариться по сказочным буреломам в поисках сказочного существа... В общем, я думал, что у волка спросить.
- Зачем ждешь?
- Хр-рюмс сказал – тупое мясо в лес пошло, совсем глупое мясо, не дер-ревенское, сладкое.
Хрюмс? Где я слышал это имя? А, ну да, так звали нашего доброго старосту.
- Староста натравил? Следовало ожидать... Ты оборотень, что ли?
- Нет. Волк. Не гар-ру.
- И чего ждешь? – поинтересовался я, но пистолета не поднял. Если бы этот волчара захотел, давно бы меня схарчил. Другой у него интерес, однако, и надо бы выяснить – какой.
- Сыт. Скучно. Интер-ресно. Ты не наш. Не гор-род, не дер-ревня, не наш. Поговор-рить.
Ага, временный собеседник нарисовывается. Только беда – некогда мне с ним балакать. Да и что будет, когда ему треп надоест? Сожрет? Хотя - это мы еще посмотрим.
- У меня нет времени с тобой говорить, серый. Если только по пути.
- Куда идешь?
- Сольтариус, – ответил я просто, и волк глянул на меня со смесью уважения и... странно так глянул, как обычно на деревенских дурачков смотрят. Еще в его взгляде было сомнение, в смысле – не сожрать ли меня сейчас, а то потом ничего не достанется. Понять зверя можно: имя Сольтариус носил самый крупный и могущественный дракон на пару тысяч километров вокруг. После встречи с ящером от такого мелкого идиота, как я, вполне может ничего и не остаться.
- Ты дурр-р-рак? Или самоубийца? Если ищешь смер-рти, я и сам могу помочь. Обоим польза, – волк не преминул высказать свои сомнения вслух.
- Есть у меня к нему интерес. И у него ко мне интерес найдется, – ответил я, нащупывая за поясом граненый кристалл, размером с голубиное яйцо. Не объяснять же серозадому, что Сольтариус суть не только злобный крылатый хищник, но и крупнейший из магов тутошней современности? Так сказать, светило, мать его... И что помочь мне, как объяснили столичные чародеи, может только он.
- Что за интерес? – волк от любопытства даже взрыкивать перестал.
- Проводишь, путь покажешь – расскажу по дороге! – надо ковать железо, пока горячо.
Волк подумал пару минут и вздохнул, встал, развернувшись и бросая через плечо:
- Пойдем. Ты кр-ретин, но мне интер-ресно, чем кончится... У тебя еда есть, или на вечер зайца поймать?
- Пока обойдемся, – сказал я, поднимаясь...
****
Он лежал на каменистой тропе, ведущей к пещере.
Совсем мальчик, лет семнадцати-восемнадцати - это я определил на глаз, когда с трудом сковырнул покореженный шлем его турнирных доспехов: мальчишеские голубые очи, удивленно вопрошавшие небо – "За что?", да струйка крови, подсохшая в уголке рта на белобрысом пушке, ни разу не знавшем бритвы.
Рядом валялись меч, булава, куски сбруи, ошметки седла - и останки, в которых с трудом, но можно опознать разорванного на куски рыцарского коня.
Волк с интересом чего-то вынюхивал, передвигаясь между камнями, после чего остановился и, почесав за ухом, выдал:
- Вчера. Долго топтался. Др-ракон вышел, конь испугался. Потому др-ракон сначала не попал. Втор-рой р-раз попали оба, – и волк оглянулся на пещеру.
Да, попали. Оба.
И я тоже попал, как последний лопух, если судить по вертелу копья, пробившему тушу дракона от грудины до хвоста.
Как говорится, пациент получил ранения, не совместимые с жизнью.
Год поисков и карьерного роста при короле-самодуре. Год унижений и собеседований с параноидальными колдунами. Все насмарку, все под хвост этому клятому дракону... Выдал вслух тираду, на которую волк удивленно оглянулся, хотя, по идее, ничего не понял – откуда ему малый морской загиб знать?
Хотелось завыть, совсем по-волчьи, если бы не одно но...
Заглянув в глаза мертвого ящера, увидел в щелевидных зрачках лишь злобу да страх. Знаю, от человека можно ждать чего угодно, и плохого, и хорошего. А что можно было ожидать от этого хищника, обремененного разумом и упивающегося своим могуществом? Как он, пожалуй, удивился, когда его, такого сильного и могучего, проткнул какой-то мальчишка? Проткнул просто потому, что считал его, великого мага и мыслителя, обычной зловредной тварью, с которой поступать нужно соответствующе.
Прав был волк, пожалуй, - я для дракона стал бы еще одной игрушкой, на всю свою короткую жизнь. Не та это надежда, о смерти которой можно жалеть, не та... Поднялся и заглянул в пещеру. Потом медленно вынул рубин из-за пояса и бросил в кучу точно таких же, лежавших вперемешку с ребрами, лопатками и черепами. Человеческими, гномьими, эльфийскими и прочими, прочими, прочими...
Интересно, они тоже приносили сюда свою надежду?
Развернулся к телу юного рыцаря и опустился на одно колено:
- Спасибо, сынок, что не дал мне донести своей...
- Что дальше? – волк, оказывается, уже сидел возле моих ног.
- Ты не знаешь сильного мага поблизости?
- А как же, знаю. Лигах в тридцати к западу людоед живет. В замке. Говор-рят, колдун сильный.
- Кто говорит?
- Кот один, знакомый. У кота такие же сапоги, как у тебя. И шляпа. Пижон усатый, – похоже, волк улыбался.
- Тогда пойдем. Похороним парня, вместе с его надеждой, по-людски, и тронемся. Медлить не будем, меня ваша сказочная реальность до самых печенок достала. Домой хочу, очень! – я встал и развернулся. И потрогал перевязанный шнурком мобильник, что висел на моей шее вместо принятой здесь ладанки.
- Я тоже...
И тут я с удивлением оглянулся на тоскливые нотки в голосе волка...
Надежда
Леса здесь дикие. Даже наши таежные урманы - бледная тень перед тутошними чащобами. Казалось бы – всего ничего от ближайшего жилья, а впечатление как от глухого таежного бурелома: летняя кабанья тропа в двух шагах от проселка, сразу за околицей деревеньки - прошлогодняя медвежья берлога.
Откуда знаю, что медвежья? Сами подумайте – если в этой чертовой яме воняет псиной, волос грубый да длинный пучками по всем торчащим корешкам, косточки разные валяются, да и нагажено преизрядно. Мои скудные знания подсказывают, что волки таких обширных нор вроде как не роют. Или роют? Да и черт с ней, с этой зоологией, надо выбираться, пока зубастых хозяев рядом не видать...
В берлогу, кстати, меня угораздило по пути из деревни, в которую я за провиантом заходил. Следопыт из меня тот еще - и ямищу эту не заметил, и до того вокруг деревни кругами полдня ходил...
Зато вид у меня наглый, солидный, при камзоле, кюлотах, ботфортах.
Был. Когда-то. В этом наряде хорошо только на коняшке сидеть, а не по буреломам шастать. А вот коня-то у меня и нет. Сбег, зараза, на первой же стоянке от столицы. Может оно и к лучшему, поскольку я на коне, что собака на заборе? На седалище мозоли пузырями, от тех телесных переживаний даже стреножить животину не удосужился, как есть недоумок... Только беда, что с ним ускакала в неизвестность вся поклажа, включая харчи на неделю, бурдюк разбавленного вина (которое только и употребляю, во избежание дизентерий всяких), плащ суконный да смену одежки разной. Ну, и меч, само собой... Нет, не то, чтобы я по козлу непарнокопытному или по полупудовой железке скучал, за которую не знаю, с какого конца взяться. Все элементарнее - для простого люда человек на коне и с мечом суть большая разница с пешим придурком в рваном камзоле. На себе ощутил: пока я этой жирной скотине, которого бог попустил именоваться старостой деревни, не сунул под нос королевскую грамоту, пока этот организм не разглядел королевскую печать, с его ладонь шириной...
Ладно, не будем о грустном.
В конце концов, королем положенное я из деревенских вытряс, пусть и со скандалом. Вешать, правда, не пытались, но на вилы взять была попытка, пока староста печать разглядывал. Но, когда разглядел – уже и не боров жирный, с бесстыжими поросячьими глазками, а прямо воплощение гостеприимства! Не то, чтобы меня зауважал, скорее короля боится, ибо крут местный государь, что в сочетании с королевским скудоумием... сначала повесит старосту, спалит деревеньку, потом будет разбираться. И свинорылый благоразумно решил, что сытый аристократ не в пример добрее о селении отзовется, нежели голодный, злой и чуть не поднятый на вилы. Был, правда, момент, мелькнул в поросячьих глазенках блеск – не прикопать ли пришлого за околицей - но быстро потускнел: столица-то рядом, хватятся. А чуть погодя посыпались вопросы. Типа - и чем же они могут благородному господину помочь, и чего благородный господин желает, и где коня да свиту благородный господин проср... потерял, и куда это благородного господина черти несут... пардон, куда это он свои благородные стопы направляет? Была среди тех вопросов парочка не очень для меня удобных, но... Благо, что допрос староста учинил уже за обеденным столом. Потому на вопрос о лошади и свите я пробурчал нечто невразумительное про люд шальной да разбойный, сделав вид, что увлечен гусиной ножкой; зато на интерес о моей цели, прожевав гуся, ответил честно, обстоятельно и детально. Вы никогда не видели скучнеющего на глазах хряка? Клянусь, сомнительное удовольствие, ибо староста у меня и раньше особой симпатии не вызывал, а уж с лица спадший и вовсе... Опережая старостову мыслишку об одинокой могилке в перелеске, пояснил, что король в курсе, куда я направляюсь, через какие деревеньки проходить буду, и что маршал королевский, услышав о разбое, со мной учиненном, выслал отряд драгун. Правда, после той брехни пришлось выдавать на гора следующую, почему я не могу задержаться и подождать драгун. Староста покивал, но видно было, что не поверил. Одна надежда, что рисковать не решится, а мне того и надо - знаю я местных, уже сталкиваться приходилось, и, когда плел про разбойников, даже туповатый староста прекрасно понял, что его паству подразумеваю. Из тех же соображений не стал хозяина напрягать дорогой к моей цели. Были у меня уже описания от столичных магов да кроки, ими нарисованные, пусть и не подробно, но без задней мысли. Абориген же мне со страху, да на всякий случай, такого понарасскажет, что меня и через десять лет не сыщут: болота да чащобы туточки знатные. Оно мне надо? А так... Ну, поплутаю подольше, ну, зверье попугаю да сам попугаюсь, пузо еще не сильно мешает на деревьях ночевать, арбалет при мне остался, болтов пара десятков, тесак да засапожник, пара пистолей, порох, пули... Так просто не сожрут!
Человек же вражий - завсегда самый опасный хищник в лесу...
К чему я последнее? Эта мысль да сожаление о том, что вообще старосте про свою дорогу ляпнул, меня посетили, когда я, в той яме копошась, поверху хруст валежника заслышал. Не про хозяина берлоги подумал, заметьте: медведь - на что туша о три-четыре центнера, а по лесу ходить умеет так, что... Был со мной случай, еще в той жизни - один раз я мохнатого заметил только тогда, когда мишка мне через плечо заглянул. Не со зла потапыч подкрался, по любопытству, но на верхушке корабельной сосны я секунд через десять оказался, вознося благодарности древолазающим предкам.
Вздохнул я воспоминаниям, вынул пистоль, кремень проверил, взвел, пороху на полку присыпал - и аккуратно из берлоги полез.
Нет, не человек. Волк. Один.
Сидит у берлоги, собака серая, башку набок склонил, язык высунул - и на меня смотрит, как посетитель шапито на коверного. Только что не хихикает.
Выполз я, стволом граненым поводил, в поисках подельников серого, но таковых не отыскав, уселся на какую-то корягу, грязь со шляпы счищать да гостя разглядывать.
Крупный самец, кило под девяносто, шерсть пегая от проседи, морда в шрамах, левое ухо разорвано. Матерый. Самое интересное, что, судя по взгляду, зверь прекрасно понимал назначение штуки у меня в руках, но совершенно не боялся и агрессивных действий не предпринимал.
Ну, и чего тебе надобно, волче?
Похоже, что последнюю мысль я вслух проговорил... потому как волк ответил:
- Тыбя жду.
Минуты три я помолчал. Нет, вы не поняли – после года, проведенного в этой стране, сильно напоминающей страшноватую сказку, я бы удивился, если бы волк не ответил. Иногда заяц, по которому я привычно из арбалета промажу, так, убегая, обматерит... А прочее? Колдуны и магия, минотавры, гномы с бомбардами. Что говорить, если даже цель моя... Подумай я год назад, что буду шариться по сказочным буреломам в поисках сказочного существа... В общем, я думал, что у волка спросить.
- Зачем ждешь?
- Хр-рюмс сказал – тупое мясо в лес пошло, совсем глупое мясо, не дер-ревенское, сладкое.
Хрюмс? Где я слышал это имя? А, ну да, так звали нашего доброго старосту.
- Староста натравил? Следовало ожидать... Ты оборотень, что ли?
- Нет. Волк. Не гар-ру.
- И чего ждешь? – поинтересовался я, но пистолета не поднял. Если бы этот волчара захотел, давно бы меня схарчил. Другой у него интерес, однако, и надо бы выяснить – какой.
- Сыт. Скучно. Интер-ресно. Ты не наш. Не гор-род, не дер-ревня, не наш. Поговор-рить.
Ага, временный собеседник нарисовывается. Только беда – некогда мне с ним балакать. Да и что будет, когда ему треп надоест? Сожрет? Хотя - это мы еще посмотрим.
- У меня нет времени с тобой говорить, серый. Если только по пути.
- Куда идешь?
- Сольтариус, – ответил я просто, и волк глянул на меня со смесью уважения и... странно так глянул, как обычно на деревенских дурачков смотрят. Еще в его взгляде было сомнение, в смысле – не сожрать ли меня сейчас, а то потом ничего не достанется. Понять зверя можно: имя Сольтариус носил самый крупный и могущественный дракон на пару тысяч километров вокруг. После встречи с ящером от такого мелкого идиота, как я, вполне может ничего и не остаться.
- Ты дурр-р-рак? Или самоубийца? Если ищешь смер-рти, я и сам могу помочь. Обоим польза, – волк не преминул высказать свои сомнения вслух.
- Есть у меня к нему интерес. И у него ко мне интерес найдется, – ответил я, нащупывая за поясом граненый кристалл, размером с голубиное яйцо. Не объяснять же серозадому, что Сольтариус суть не только злобный крылатый хищник, но и крупнейший из магов тутошней современности? Так сказать, светило, мать его... И что помочь мне, как объяснили столичные чародеи, может только он.
- Что за интерес? – волк от любопытства даже взрыкивать перестал.
- Проводишь, путь покажешь – расскажу по дороге! – надо ковать железо, пока горячо.
Волк подумал пару минут и вздохнул, встал, развернувшись и бросая через плечо:
- Пойдем. Ты кр-ретин, но мне интер-ресно, чем кончится... У тебя еда есть, или на вечер зайца поймать?
- Пока обойдемся, – сказал я, поднимаясь...
****
Он лежал на каменистой тропе, ведущей к пещере.
Совсем мальчик, лет семнадцати-восемнадцати - это я определил на глаз, когда с трудом сковырнул покореженный шлем его турнирных доспехов: мальчишеские голубые очи, удивленно вопрошавшие небо – "За что?", да струйка крови, подсохшая в уголке рта на белобрысом пушке, ни разу не знавшем бритвы.
Рядом валялись меч, булава, куски сбруи, ошметки седла - и останки, в которых с трудом, но можно опознать разорванного на куски рыцарского коня.
Волк с интересом чего-то вынюхивал, передвигаясь между камнями, после чего остановился и, почесав за ухом, выдал:
- Вчера. Долго топтался. Др-ракон вышел, конь испугался. Потому др-ракон сначала не попал. Втор-рой р-раз попали оба, – и волк оглянулся на пещеру.
Да, попали. Оба.
И я тоже попал, как последний лопух, если судить по вертелу копья, пробившему тушу дракона от грудины до хвоста.
Как говорится, пациент получил ранения, не совместимые с жизнью.
Год поисков и карьерного роста при короле-самодуре. Год унижений и собеседований с параноидальными колдунами. Все насмарку, все под хвост этому клятому дракону... Выдал вслух тираду, на которую волк удивленно оглянулся, хотя, по идее, ничего не понял – откуда ему малый морской загиб знать?
Хотелось завыть, совсем по-волчьи, если бы не одно но...
Заглянув в глаза мертвого ящера, увидел в щелевидных зрачках лишь злобу да страх. Знаю, от человека можно ждать чего угодно, и плохого, и хорошего. А что можно было ожидать от этого хищника, обремененного разумом и упивающегося своим могуществом? Как он, пожалуй, удивился, когда его, такого сильного и могучего, проткнул какой-то мальчишка? Проткнул просто потому, что считал его, великого мага и мыслителя, обычной зловредной тварью, с которой поступать нужно соответствующе.
Прав был волк, пожалуй, - я для дракона стал бы еще одной игрушкой, на всю свою короткую жизнь. Не та это надежда, о смерти которой можно жалеть, не та... Поднялся и заглянул в пещеру. Потом медленно вынул рубин из-за пояса и бросил в кучу точно таких же, лежавших вперемешку с ребрами, лопатками и черепами. Человеческими, гномьими, эльфийскими и прочими, прочими, прочими...
Интересно, они тоже приносили сюда свою надежду?
Развернулся к телу юного рыцаря и опустился на одно колено:
- Спасибо, сынок, что не дал мне донести своей...
- Что дальше? – волк, оказывается, уже сидел возле моих ног.
- Ты не знаешь сильного мага поблизости?
- А как же, знаю. Лигах в тридцати к западу людоед живет. В замке. Говор-рят, колдун сильный.
- Кто говорит?
- Кот один, знакомый. У кота такие же сапоги, как у тебя. И шляпа. Пижон усатый, – похоже, волк улыбался.
- Тогда пойдем. Похороним парня, вместе с его надеждой, по-людски, и тронемся. Медлить не будем, меня ваша сказочная реальность до самых печенок достала. Домой хочу, очень! – я встал и развернулся. И потрогал перевязанный шнурком мобильник, что висел на моей шее вместо принятой здесь ладанки.
- Я тоже...
И тут я с удивлением оглянулся на тоскливые нотки в голосе волка...
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 8
Одиночка
Море. Безбрежное, мягкое, глубокое, просто бездонное, мертвое, живое, ласковое, бушующее, смиренное, убивающее, воскрешающее, рождающее. Не голубое, сейчас оно снова мерзко-сиреневое. Оно вокруг, оно создало мой мир. Оно и есть мой мир. Когда я стану морем, этого мира не будет, а я вырвусь отсюда. Или не стану. Мне все равно. Сиреневые волны ласкают взгляд, успокаивают, гипнотизируют. Я могу так сидеть часами, годами, веками. Это мой совершенный мир. Я могу творить, он может творить сам по моей воле. Но настоящее только здесь и сейчас, оно вечно, совершенно и ненавистно.
***
Первая попытка сбежать была похожа на миллион остальных и была столь же безуспешна. Способ, позже ставший привычным, был, казалось, единственным. Я взглянул «последний» раз на столб, повернулся к нему спиной и пошел. Столб был здесь единственной вещью, напоминавшей о доме. К тому же, только он не был частью пустыни. Когда я только появился здесь, мир представлял из себя сплошной бескрайний фиолетовый туман. Я от испуга почти сразу сотворил землю. И хотя потом научился переделывать ее в зеленые поляны, горы или лунный ландшафт, она все равно периодически сама возвращалась к первоначальному образу бескрайней желтой пустыни. В свой первый побег я еще не умел делать твердую почву, вот и шел, утопая в песке, оставляя глубокие полоски следов, расшвыривая песок резкими движениями. Физической усталости я не ощущал, потому что не хотел ее. За спиной оставалось мое второе творение – резной столб вроде древних ритуальных деревяшек. Он был мной создан, чтоб иметь хоть какой-то ориентир в мире. Обычно ничто тварное здесь не было стабильным и норовило раствориться в небе или песке. Но на столб мир отреагировал благосклонно, не давая менять ни единой черточки. Так и красовались в экуменическом хаосе созданные моим подсознанием руны, латинские и еврейские буквы в соседстве с псевдоегипетскими иероглифами. Английские и русские слова были настоящими, правда, не несли смысла. В центре вызывающе горделиво торчали два больших иероглифа названия китайской лапши. Столб был моей гордостью, он не давал сойти с ума и помогал относиться к миру фиолетового тумана с юмором. В первый свой побег я мысленно попрощался с этим пупом мира – конечно, я не был уверен в успехе, скорее, шел умирать.
Первую сотню шагов я одолел в хорошем расположении духа. Небо перестало быть сиреневым давящим потолком, а явило подобие земного купола. В вышине появились две точки парящих орлов. Тогда я не знал границ своих возможностей, не понимал, что птицы мое творение, а не мира. А уж увидев бутон какого-то цветка, я принялся напевать от уверенности в успехе. Ростки пробивались сквозь песок, казалось – скоро здесь будет бескрайнее поле. Даже пусть и маковое – смерть во сне от наркотического дурмана и тогда, и сейчас мне казалась более привлекательной, чем вечное созерцание пустыни. Я оглядел поле: маки пробивались везде, еще час, и будет трудно идти по колено в цветах.
Назад я оглянулся, только любуясь цветочным полем, - и упал навзничь. В десятке метров позади меня стоял столб. Мой родной, гадкий, осточертевший, с логотипом лапши, хотя, когда я уходил, этим иероглифы были с другой стороны. Я закрыл глаза, открыл. Столб стоял, а цветов не было.
***
Достигнуть всемогущества просто. Тысячи дорог звали меня яркой рекламой. Кто-то вешал неброские скупые вывески, эти ребята быстро прогорали. Человек хочет побыть желанным. Пока не сделал выбор, ты свободен, испытываешь гордость от ощущения своей значимости. Ты царь для великих гуру, познавших все тайны вселенной, кроме одной – как завоевать именно твое сердце. Часть учителей, не найдя достаточной для прокормления паствы, шли на ухищрения, разрешая пробные занятия в бесплатном режиме. Иногда даже угощали растворимым кофе с печеньем. Как ни странно, печенье всегда было отвратительным, а кофе неплохим. Учителя, не признающие употребления кофе и печенья, исчезли первыми, не найдя учеников.
Я не помню, когда перестал искать пути и смыслы, а начал просто ходить по школам, поглощая печенье, к которому мои зубы и десны тогда уже привыкли. Меня не интересовали отличия, боевые искусства, откровения. Фактически, это было простым хобби. Я узнавал своих на улице без всяких отращенных на мизинце ногтей и тайных знаков на одежде. Мне надо было только взглянуть на глаза проходящего мимо человека, как я сразу относил его к небольшой группе своих или к тупой безликой массе большинства. Своим я улыбался и кивал, свои почему-то никогда не отвечали, спрятав взгляд, спешили прочь. В них не было ничего выделяющего из толпы, они это знали, поэтому боялись. Этого я не понимал, ведь все так просто – их выдавал взгляд: мечущийся, невнимательный, словно ищущий вывеску новой школы. У нас у всех была только одна проблема – мы не останавливались. Когда очередная школа была пройдена, ступень получена, - ворота в новый мир почему-то не открывались, дорога из желтого кирпича не вела к исполнению желаний. Кто-то оставался учить неофитов, устав от странствий. Их глаза бегали уже меньше, но в толпе я узнавал и таких. Они не открывали пути, но садились на перекрестке, указывая дорогу странникам за умеренную плату. В болото заведет совет или ко дворцу, скрывающемуся за следующим поворотом, они не знали и не хотели знать. Меняя школы ежедневно, как носки, я всегда знал только одно – таким учителем я точно не буду.
Новая школа не обещала легкого пути, но не заморачивалась особо сложными техниками и древними трактатами в вольном переводе местного гуру. Во всем эта школа была средней. Снимали типовой зал, не разменивались на единоборства, давали на прохождение стандартный один год. Не доставали особой рекламой, только аббревиатура названия школы и домашний телефон в бесплатных газетах. Не обещали сверхрезультатов, но синица в виде ясновидения и знания своих перерождений была довольно жирной. Имена основателей мне ничего не говорили, те занимались фундаментальной наукой во время перестройки и вовремя ушли туда, где труд оплачивается и применяется. Думаю, зарабатывать стали больше, а сама работа изменилась мало. За последние несколько лет бывшие ученые, а ныне успешные бизнесмены с претензией на портфели местной гордумы, придумали дыхательную технику. Способ старый, практически – это мой первый опыт по открыванию пути. Чередование быстрого дыхания при минимальном движении грудины и медленного с тошнотворно глубокими вдохами в сложном ритме. Ошалевший мозг давал интересные картинки без использования противозаконной химии. В этой школе разница была в гипнотическом воздействии, шедшем от на первый взгляд бесполезного ведущего. Когда-то я был уверен в собственной негипнабельности; в одной из школ мне доказали противоположное, заставив отдать бумажник. Попытались вернуть с извинениями, когда я вернулся на следующий день, и с радостью поделились парой секретов в обмен на деньги из бумажника и молчание. В общем, гипноз я заметил сразу, поэтому работал не с группой, а сам. Шоу было поставлено прекрасно, дома ни у кого ничего не должно было поучиться, в результате после бесплатного сеанса мало кто уходил из школы. Я сосредоточился не на дыхании, а на ведущем – мои легкие, тренированные годами посещений подобных собраний в сотнях городов и тысячах школ, работали автоматически. Я был сильнее ведущего, но он, пусть и с трудом, открывал дороги туда, куда в одиночку я не пробился бы никогда. Я гипнотизировал ведущего, тот работал с залом уже моим кодом, добавленным в его мантры. Зал с радостью возвращал странный сигнал. Это был эзовирус, когда все две сотни человек работали на меня, хотя сознательно только занимались дыхательной техникой. Я никого не подчинял, но был той свечой, которую отражали сотни зеркал в лабиринте. Повинуясь какому-то внутреннему приказу, я вышел перед аудиторией и взглянул в сотни глаз, отразившись в каждой паре так четко, как ни одно зеркало не может это сделать. Я почувствовал себя богом, потом Богом, потом очутился здесь.
***
Я, я, я, Я, Я, Я! Я!!! Я, я, я.. я?
Мне было очень больно и плохо. Всегда трудно просыпаться от наркоза, почему-то всегда тошнит, чем бы я себя ни усыплял. Способ с наркозом я придумал сразу после своего первого неудачного побега. Тогда я от злости сотворил цианистый калий, в виде огромного миндального зерна, потому что настоящего никогда не видел. Съел и провалился в длинный кошмарный сон - только чтоб очнуться через некоторое время в луже собственной рвоты.
Ничто так не поднимает настроение, как неудачный суицид. Тем более, я наконец открыл в себе творца. Если раньше я считал все чудеса подарками от неизвестного хозяина, как в «Аленьком цветочке», то теперь был совершенно уверен в своем одиночестве. Проникнувшись неожиданным всевластием, начал валять дурака, как появлявшийся и исчезающий Бильбо, когда он овладел кольцом.
Творил море и катался на серфе. Делал горы и поднимался на Эверест. На вершине неожиданно вспомнил про недостаток кислорода, пришлось телепортироваться вниз, пока не лопнули глаза, начавшие вылезать из орбит, как у героев на Марсе в старом фильме. Сделал трассу и гонялся на «ламборгини», каждый раз выигрывая на круге одну десятую секунды. Разгон до сотни за три и две десятых меня не устроил, но на машине-ракете ездить стало скучно. Сотворил вертолет, управляемый единственным джойстиком, и спрыгнул несколько раз с парашютом и даже один раз без. От страха неожиданно сотворил озеро, но все равно очень больно стукнулся о воду. Прыжок без парашюта решил не повторять. А с ним мне было скучно - без опыта прыжков спуск был монотонным и, кроме желания побыстрее очутиться на земле, эмоций не вызывал. Сделал огромный стол с кучей своей любимой еды и поглощал ее без насыщения, разрастаясь, как Гаргантюа. И это надоело, щелчком пальцев стол был отправлен в небытие, а мое тело снова выглядело соразмерным окружающему миру.
Убедившись в своей неуязвимости, я перестал радоваться любым адреналиновым забавам. И тогда принялся строить библиотеку. Здание выглядело эклектичной пародией на Мавзолей и античные храмы одновременно: между колоннами высилась исполинская дверь, по стенам шли квадратные бойницы, а крыши не было вообще. Внутри было в меру сухо и чисто, рядами шли полки с книгами, папирусами, свитками и прочими каменными табличками всех времен и народов, на которых любой достойный воспоминания автор оставил свои бесценные мысли. С улыбкой отложил берестяную грамоту, где один подросток обзывал другого, и взял «Маятник Фуко». Никак руки не доходили, а тут книга сама просилась в руки. Я полюбовался на обложку, вдохнул неповторимый книжный запах, открыл первую страницу – белая, это не страница, а картон, приклеивающий обложку. Вторая белая, третья, четвертая, шестая… Книга состояла из чистых листов.
Сотворил телевизор – по всем каналам шли старые фильмы и повторы давно просмотренных мною передач с искажениями и помехами. Самыми яркими и точными оказались рекламные ролики – тут меня память не подвела. Взял с полки «Мастера и Маргариту». Тут страницы не были белыми, но вымаранными. Шли отдельные фразы и слова, потом целые страницы ничего не было. Книга начиналась с «…главное не то, что человек смертен, а то, что он внезапно смертен» в главе «Чистые пруды. Явление незнакомца». Я криво ухмыльнулся и поджег библиотеку. Потом сотворил бутылку эфира и провалился в сон с кошмарами.
***
Мне никак не удавались люди. Звери, мертвецы, роботы – сколько угодно. Настоящий человек не получился ни разу. Собственно, только поэтому я и уверен в своем возвращении. Ни исчезновение суперспособностей, ни явная реалистичность происходящего сейчас вокруг не убеждают меня так сильно, как любой встретившийся мне человек. Каждому из них я улыбаюсь и бросаюсь на встречу, проверяя теплоту кожи, упругость мышц, блеск в глазах и запах изо рта. Любуюсь каждой черточкой тела. Людям это категорически не нравится – меня даже заперли в сумасшедший дом. Ко мне раньше приходили медсестрички, но перестали после нескольких моих попыток их раздеть. Нет, я не хотел чего такого, просто любовался настоящими людьми. Санитаров я тоже регулярно пытаюсь раздеть, за что они меня с такой же периодичностью бьют. Я не в обиде, мне нравится любое прикосновение, пусть даже кулака.
Возможно, кому-то интересно, как я наконец выбрался. О, это не так уж интересно. То есть, к идее я шел долго, но после удачи не склонен считать ее таким уж большим открытием, наверняка это был не единственный способ. Тогда я просто улетел далеко к звездам, которых даже не видно с Земли, и бросился к своей планете со скоростью света, одновременно телепортируясь назад. Таким образом, я увидел самого себя - и еще, и еще, и еще. Я оставлял шлейф, как мышка на тормозящем компьютере, и все «я» были живыми и настоящими. Я телепортировался в последний главный раз сбоку от шлейфа и взглянул на себя, отразившись в миллионе глаз. Миллион и один я улыбнулись, закрыли глаза, а очнулись на Земле в единственном теле.
Мне хорошо в моей белой палате. Но если я слишком долго не вижу людей, стены теряют чистоту, постепенно отдавая синим и почти сразу ненавистным фиолетовым, и мне срочно надо увидеть человека, чтоб убедиться в реальности мира. Тогда стены побелеют, а я успокоюсь. И сейчас вот это происходит опять!
- Люди! Люди!
Одиночка
Море. Безбрежное, мягкое, глубокое, просто бездонное, мертвое, живое, ласковое, бушующее, смиренное, убивающее, воскрешающее, рождающее. Не голубое, сейчас оно снова мерзко-сиреневое. Оно вокруг, оно создало мой мир. Оно и есть мой мир. Когда я стану морем, этого мира не будет, а я вырвусь отсюда. Или не стану. Мне все равно. Сиреневые волны ласкают взгляд, успокаивают, гипнотизируют. Я могу так сидеть часами, годами, веками. Это мой совершенный мир. Я могу творить, он может творить сам по моей воле. Но настоящее только здесь и сейчас, оно вечно, совершенно и ненавистно.
***
Первая попытка сбежать была похожа на миллион остальных и была столь же безуспешна. Способ, позже ставший привычным, был, казалось, единственным. Я взглянул «последний» раз на столб, повернулся к нему спиной и пошел. Столб был здесь единственной вещью, напоминавшей о доме. К тому же, только он не был частью пустыни. Когда я только появился здесь, мир представлял из себя сплошной бескрайний фиолетовый туман. Я от испуга почти сразу сотворил землю. И хотя потом научился переделывать ее в зеленые поляны, горы или лунный ландшафт, она все равно периодически сама возвращалась к первоначальному образу бескрайней желтой пустыни. В свой первый побег я еще не умел делать твердую почву, вот и шел, утопая в песке, оставляя глубокие полоски следов, расшвыривая песок резкими движениями. Физической усталости я не ощущал, потому что не хотел ее. За спиной оставалось мое второе творение – резной столб вроде древних ритуальных деревяшек. Он был мной создан, чтоб иметь хоть какой-то ориентир в мире. Обычно ничто тварное здесь не было стабильным и норовило раствориться в небе или песке. Но на столб мир отреагировал благосклонно, не давая менять ни единой черточки. Так и красовались в экуменическом хаосе созданные моим подсознанием руны, латинские и еврейские буквы в соседстве с псевдоегипетскими иероглифами. Английские и русские слова были настоящими, правда, не несли смысла. В центре вызывающе горделиво торчали два больших иероглифа названия китайской лапши. Столб был моей гордостью, он не давал сойти с ума и помогал относиться к миру фиолетового тумана с юмором. В первый свой побег я мысленно попрощался с этим пупом мира – конечно, я не был уверен в успехе, скорее, шел умирать.
Первую сотню шагов я одолел в хорошем расположении духа. Небо перестало быть сиреневым давящим потолком, а явило подобие земного купола. В вышине появились две точки парящих орлов. Тогда я не знал границ своих возможностей, не понимал, что птицы мое творение, а не мира. А уж увидев бутон какого-то цветка, я принялся напевать от уверенности в успехе. Ростки пробивались сквозь песок, казалось – скоро здесь будет бескрайнее поле. Даже пусть и маковое – смерть во сне от наркотического дурмана и тогда, и сейчас мне казалась более привлекательной, чем вечное созерцание пустыни. Я оглядел поле: маки пробивались везде, еще час, и будет трудно идти по колено в цветах.
Назад я оглянулся, только любуясь цветочным полем, - и упал навзничь. В десятке метров позади меня стоял столб. Мой родной, гадкий, осточертевший, с логотипом лапши, хотя, когда я уходил, этим иероглифы были с другой стороны. Я закрыл глаза, открыл. Столб стоял, а цветов не было.
***
Достигнуть всемогущества просто. Тысячи дорог звали меня яркой рекламой. Кто-то вешал неброские скупые вывески, эти ребята быстро прогорали. Человек хочет побыть желанным. Пока не сделал выбор, ты свободен, испытываешь гордость от ощущения своей значимости. Ты царь для великих гуру, познавших все тайны вселенной, кроме одной – как завоевать именно твое сердце. Часть учителей, не найдя достаточной для прокормления паствы, шли на ухищрения, разрешая пробные занятия в бесплатном режиме. Иногда даже угощали растворимым кофе с печеньем. Как ни странно, печенье всегда было отвратительным, а кофе неплохим. Учителя, не признающие употребления кофе и печенья, исчезли первыми, не найдя учеников.
Я не помню, когда перестал искать пути и смыслы, а начал просто ходить по школам, поглощая печенье, к которому мои зубы и десны тогда уже привыкли. Меня не интересовали отличия, боевые искусства, откровения. Фактически, это было простым хобби. Я узнавал своих на улице без всяких отращенных на мизинце ногтей и тайных знаков на одежде. Мне надо было только взглянуть на глаза проходящего мимо человека, как я сразу относил его к небольшой группе своих или к тупой безликой массе большинства. Своим я улыбался и кивал, свои почему-то никогда не отвечали, спрятав взгляд, спешили прочь. В них не было ничего выделяющего из толпы, они это знали, поэтому боялись. Этого я не понимал, ведь все так просто – их выдавал взгляд: мечущийся, невнимательный, словно ищущий вывеску новой школы. У нас у всех была только одна проблема – мы не останавливались. Когда очередная школа была пройдена, ступень получена, - ворота в новый мир почему-то не открывались, дорога из желтого кирпича не вела к исполнению желаний. Кто-то оставался учить неофитов, устав от странствий. Их глаза бегали уже меньше, но в толпе я узнавал и таких. Они не открывали пути, но садились на перекрестке, указывая дорогу странникам за умеренную плату. В болото заведет совет или ко дворцу, скрывающемуся за следующим поворотом, они не знали и не хотели знать. Меняя школы ежедневно, как носки, я всегда знал только одно – таким учителем я точно не буду.
Новая школа не обещала легкого пути, но не заморачивалась особо сложными техниками и древними трактатами в вольном переводе местного гуру. Во всем эта школа была средней. Снимали типовой зал, не разменивались на единоборства, давали на прохождение стандартный один год. Не доставали особой рекламой, только аббревиатура названия школы и домашний телефон в бесплатных газетах. Не обещали сверхрезультатов, но синица в виде ясновидения и знания своих перерождений была довольно жирной. Имена основателей мне ничего не говорили, те занимались фундаментальной наукой во время перестройки и вовремя ушли туда, где труд оплачивается и применяется. Думаю, зарабатывать стали больше, а сама работа изменилась мало. За последние несколько лет бывшие ученые, а ныне успешные бизнесмены с претензией на портфели местной гордумы, придумали дыхательную технику. Способ старый, практически – это мой первый опыт по открыванию пути. Чередование быстрого дыхания при минимальном движении грудины и медленного с тошнотворно глубокими вдохами в сложном ритме. Ошалевший мозг давал интересные картинки без использования противозаконной химии. В этой школе разница была в гипнотическом воздействии, шедшем от на первый взгляд бесполезного ведущего. Когда-то я был уверен в собственной негипнабельности; в одной из школ мне доказали противоположное, заставив отдать бумажник. Попытались вернуть с извинениями, когда я вернулся на следующий день, и с радостью поделились парой секретов в обмен на деньги из бумажника и молчание. В общем, гипноз я заметил сразу, поэтому работал не с группой, а сам. Шоу было поставлено прекрасно, дома ни у кого ничего не должно было поучиться, в результате после бесплатного сеанса мало кто уходил из школы. Я сосредоточился не на дыхании, а на ведущем – мои легкие, тренированные годами посещений подобных собраний в сотнях городов и тысячах школ, работали автоматически. Я был сильнее ведущего, но он, пусть и с трудом, открывал дороги туда, куда в одиночку я не пробился бы никогда. Я гипнотизировал ведущего, тот работал с залом уже моим кодом, добавленным в его мантры. Зал с радостью возвращал странный сигнал. Это был эзовирус, когда все две сотни человек работали на меня, хотя сознательно только занимались дыхательной техникой. Я никого не подчинял, но был той свечой, которую отражали сотни зеркал в лабиринте. Повинуясь какому-то внутреннему приказу, я вышел перед аудиторией и взглянул в сотни глаз, отразившись в каждой паре так четко, как ни одно зеркало не может это сделать. Я почувствовал себя богом, потом Богом, потом очутился здесь.
***
Я, я, я, Я, Я, Я! Я!!! Я, я, я.. я?
Мне было очень больно и плохо. Всегда трудно просыпаться от наркоза, почему-то всегда тошнит, чем бы я себя ни усыплял. Способ с наркозом я придумал сразу после своего первого неудачного побега. Тогда я от злости сотворил цианистый калий, в виде огромного миндального зерна, потому что настоящего никогда не видел. Съел и провалился в длинный кошмарный сон - только чтоб очнуться через некоторое время в луже собственной рвоты.
Ничто так не поднимает настроение, как неудачный суицид. Тем более, я наконец открыл в себе творца. Если раньше я считал все чудеса подарками от неизвестного хозяина, как в «Аленьком цветочке», то теперь был совершенно уверен в своем одиночестве. Проникнувшись неожиданным всевластием, начал валять дурака, как появлявшийся и исчезающий Бильбо, когда он овладел кольцом.
Творил море и катался на серфе. Делал горы и поднимался на Эверест. На вершине неожиданно вспомнил про недостаток кислорода, пришлось телепортироваться вниз, пока не лопнули глаза, начавшие вылезать из орбит, как у героев на Марсе в старом фильме. Сделал трассу и гонялся на «ламборгини», каждый раз выигрывая на круге одну десятую секунды. Разгон до сотни за три и две десятых меня не устроил, но на машине-ракете ездить стало скучно. Сотворил вертолет, управляемый единственным джойстиком, и спрыгнул несколько раз с парашютом и даже один раз без. От страха неожиданно сотворил озеро, но все равно очень больно стукнулся о воду. Прыжок без парашюта решил не повторять. А с ним мне было скучно - без опыта прыжков спуск был монотонным и, кроме желания побыстрее очутиться на земле, эмоций не вызывал. Сделал огромный стол с кучей своей любимой еды и поглощал ее без насыщения, разрастаясь, как Гаргантюа. И это надоело, щелчком пальцев стол был отправлен в небытие, а мое тело снова выглядело соразмерным окружающему миру.
Убедившись в своей неуязвимости, я перестал радоваться любым адреналиновым забавам. И тогда принялся строить библиотеку. Здание выглядело эклектичной пародией на Мавзолей и античные храмы одновременно: между колоннами высилась исполинская дверь, по стенам шли квадратные бойницы, а крыши не было вообще. Внутри было в меру сухо и чисто, рядами шли полки с книгами, папирусами, свитками и прочими каменными табличками всех времен и народов, на которых любой достойный воспоминания автор оставил свои бесценные мысли. С улыбкой отложил берестяную грамоту, где один подросток обзывал другого, и взял «Маятник Фуко». Никак руки не доходили, а тут книга сама просилась в руки. Я полюбовался на обложку, вдохнул неповторимый книжный запах, открыл первую страницу – белая, это не страница, а картон, приклеивающий обложку. Вторая белая, третья, четвертая, шестая… Книга состояла из чистых листов.
Сотворил телевизор – по всем каналам шли старые фильмы и повторы давно просмотренных мною передач с искажениями и помехами. Самыми яркими и точными оказались рекламные ролики – тут меня память не подвела. Взял с полки «Мастера и Маргариту». Тут страницы не были белыми, но вымаранными. Шли отдельные фразы и слова, потом целые страницы ничего не было. Книга начиналась с «…главное не то, что человек смертен, а то, что он внезапно смертен» в главе «Чистые пруды. Явление незнакомца». Я криво ухмыльнулся и поджег библиотеку. Потом сотворил бутылку эфира и провалился в сон с кошмарами.
***
Мне никак не удавались люди. Звери, мертвецы, роботы – сколько угодно. Настоящий человек не получился ни разу. Собственно, только поэтому я и уверен в своем возвращении. Ни исчезновение суперспособностей, ни явная реалистичность происходящего сейчас вокруг не убеждают меня так сильно, как любой встретившийся мне человек. Каждому из них я улыбаюсь и бросаюсь на встречу, проверяя теплоту кожи, упругость мышц, блеск в глазах и запах изо рта. Любуюсь каждой черточкой тела. Людям это категорически не нравится – меня даже заперли в сумасшедший дом. Ко мне раньше приходили медсестрички, но перестали после нескольких моих попыток их раздеть. Нет, я не хотел чего такого, просто любовался настоящими людьми. Санитаров я тоже регулярно пытаюсь раздеть, за что они меня с такой же периодичностью бьют. Я не в обиде, мне нравится любое прикосновение, пусть даже кулака.
Возможно, кому-то интересно, как я наконец выбрался. О, это не так уж интересно. То есть, к идее я шел долго, но после удачи не склонен считать ее таким уж большим открытием, наверняка это был не единственный способ. Тогда я просто улетел далеко к звездам, которых даже не видно с Земли, и бросился к своей планете со скоростью света, одновременно телепортируясь назад. Таким образом, я увидел самого себя - и еще, и еще, и еще. Я оставлял шлейф, как мышка на тормозящем компьютере, и все «я» были живыми и настоящими. Я телепортировался в последний главный раз сбоку от шлейфа и взглянул на себя, отразившись в миллионе глаз. Миллион и один я улыбнулись, закрыли глаза, а очнулись на Земле в единственном теле.
Мне хорошо в моей белой палате. Но если я слишком долго не вижу людей, стены теряют чистоту, постепенно отдавая синим и почти сразу ненавистным фиолетовым, и мне срочно надо увидеть человека, чтоб убедиться в реальности мира. Тогда стены побелеют, а я успокоюсь. И сейчас вот это происходит опять!
- Люди! Люди!
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 9
Стася
- Эй, твое величество, мы так не договаривались! – злобно заорал я, едва только рассеялись цветные сполохи, вырвавшие меня прямо из-за праздничного стола. – Я тебе еще в прошлый раз говорил – нечего меня больше сюда вызывать, потому что я не герой, не маг и вообще инженер! Я же тебе сказал, кого надо вызывать! И что за манеры – в прошлый раз выдернул из ванной, а теперь со свадьбы друга, я только-только приготовился настоящий французский Courvoisier Napoleon двадцатилетней выдержки продегустировать, и что теперь?!
Седенький низенький старичок с короной на голове вздрогнул и торопливо заткнул уши, испугавшись акустического удара. Высокий, худющий как спичка мужик в дурацком балахоне и колпаке, расшитом звездами, меланхолично развел руками и виновато мне улыбнулся. Под глазом у него переливался всеми цветами радуги великолепнейший бланш.
- Ну что руками разводишь, Костан? – я в сердцах хлопнул пустую коньячную стопку об пол. - А ну, немедленно отправляй меня обратно! И вызывай того, кого я тебе назвал, – он вашу проблему на раз-два решит, как только подойдет на расстояние вытянутой руки, хе-хе!
- Ну так вызывал я уже этого Ник’лоя Вал-у-ева, – меланхолично ответил мне маг, осторожно прикасаясь к синяку. - Но вместо героя в круге появился какой-то огромный волосатый демон, который сначала чуть меня не убил одним ударом, а потом долго гонялся за его величеством, пока он не изловчился и не заманил его обратно в круг призыва!
- Сдается мне, друг мой, что ты так над нами пошутил, – вступил в разговор старикашка в короне. – Злая вышла шутка! Разве можно так шутить над старыми, больными королями, страдающими отдышкой, поагрой и разлитием желчи? Я ведь чуть богу душу не отдал – так испугался.
- Ваши проблемы, что договориться не смогли, – пробурчал я. – Я вам лучшего Героя своего мира задаром отдал, а вы морды кривите – волосатый, грубиян, понимаешь… Это, между прочим, нормальная реакция у всех Героев на непонятки – сразу в глаз дать, кому ближе.
- А зачем нам другие герои? – хитро прищурился король. – Ты в прошлый раз просто отлично справился, отвадил от нас амазонок, набегов нет, да и не предвидится – какие набеги, если половина воинов воот с таким пузом ходят?
- Эээ… просто… прошлый раз мне повезло, можно сказать, – я смущенно почесал нос. – И вообще, хватит тут лясы точить – немедленно отправляйте меня обратно, а то, пока я тут с вами, там весь коньяк без меня выпьют, я их знаю!
- Ах, друг мой, специально для нашей беседы я приказал достать из подвала наш фамильный марочный коньяк стодвадцатилетней выдержки! – вдохновенно пропел король, птичьим скоком приближаясь ко мне и аккуратно за рукав выводя из круга призыва. – Этот изысканный, божественный напиток достают из погребов только по особым случаям!
- Скока-скока? Сто двадцать лет?! Обалдеть! Не, ну я не отказался бы продегустировать, но все равно ни на что подписываться не согласен – так и знай, твое королевское величество, никаких амазонок, великанов и прочих геройских штучек!
- Ах, друг мой, называй меня просто – король Роберт Третий, зачем церемонии в отношениях между друзьями? – разливался соловьем король, аккуратно подталкивая меня к выходу из магической башни. – Конечно же, никаких обязательств с твоей стороны! Мы просто посидим, выпьем, вспомним былое, обсудим наши и твои проблемы…
- Что, так просто? – выворачивая шею, я недоверчиво следил за магом, который уже принялся тушить свечки в углах пентаграммы. – Эй, Костан, не надо тут ничего убирать! Я тут долго не задержусь – только коньячку выпью и все…
На следующее утро я сидел в редколесье на берегу ручейка и мрачно смотрел на полупустой бочонок коньяку, который всю ночь служил мне подушкой. Нет, коньяк оказался великолепным, но похмелье от него было ни чуть не лучше, чем от обычного. К тому же в памяти урывками начал всплывать вчерашний вечер - и я застонал, схватившись за голову:
….
- Что, настоящий дракон? Наверное, принцесс ворует… и наверняка вашу Марту спер… Как только поднять-то смог: два центнера все же, ха-ха!
- Нет, Марта жива и здорова, по прежнему трескает сдобные булки за обе щеки, – недовольно ответил король, подливая мне коньяку. – Но у крестьян моих уже целое молочное стадо перетаскал и овец – без счета.
- Ваше здоровье, твое величество! Ах, какой напиток – нектар! А почему рыцаря не отправите с вооот таким копьем?
- Так отправлял уже, – кротко развел руками Роберт Третий. – Поначалу очередь выстроилась, но после первых двух десятков, от которых даже доспехов не осталось, все желающие куда-то запропали…
- Ну и правильно! Я вот тоже не пошел бы! Дракон - это же машина для убийства! В броне, огнем дышит – не-е, я бы точно отказался!
….
- А вот я со своей винтовкой медведя прямо в глаз… ик…Хотя не, вру – на медведя не ходил, но если бы захотел, то влегкую! Из моей СКС на слона можно идти – винтовка-зверь!
….
- Да если вдуматься, что такое дракон? Это же просто ящерица-переросток! Один удачный выстрел и… Твое здровье! Ик…
Я встрепенулся и пошарил вокруг себя: ну так и есть – мой карабин в чехле мирно лежал в траве неподалеку. Это что же получается – я сам, по доброй воле, сходил за ним в свой мир, а потом добровольно же вернулся? Черт, не помню ничего! Это же надо так надраться! И все этот король, вилы ему в печень, все подливал и подливал – а сам, хитрюга, пил через раз. Вот паразит, шуруп ему в селезенку! Опять обманул наивного и доверчивого меня. Ну ничего, вот схожу на дракона - вот я ему все-все выскажу!
В сердцах запнув ни в чем не повинный бочонок на середину ручья, я подобрал карабин и побрел на север. «Почему на север?» - спросите вы. А потому что мне без разницы, куда идти: как показывает практика, где я объявляюсь в этом мире, там сразу же объявляются проблемы. И чем крупнее проблема, тем быстрее она объявится. Лес сменился редколесьем, похоже, начиналось предгорье, солнышко припекало все сильнее, и я начал выдыхаться – последствия вчерашнего сказывались. Ну и где этот дракон, кочерыжку ему под хвост? Еще пара часов, и я сам залезу ему в пасть – чтоб дольше не мучиться.
Вдруг сверху захлопали крылья, и прямо на полянку опустился грациозный, гибкий зеленый ящер с крыльями.
- Ну вот, на ловца и зверь бежит! – пробурчал я, лихорадочно дергая некстати застрявший в чехле карабин.
Но дракон нападать почему-то не спешил; легко сложив крылья за спиной раза в три-четыре, он легко потянулся и внимательно осмотрел меня – сначала одним глазом, потом другим. Был он, на удивление, вовсе не велик – размером с крупного крокодила; и как это чудо ухитирилось сожрать целое стадо коров – ума не приложу. Ну да ладно, может быть, у него гнездо где-то здесь.
- Жаль, конечно, убивать такого красавца, но ничего не поделаешь – мы люди подневольные, – со вздохом сказал я, поднимая карабин и прицеливаясь дракону в голову.
Тут-то он и отмочил - зверушка ухмыльнулась во всю зубастую пасть (зрелище не для слабонервных) и сказала вдруг высоким грудным контральто:
- Ага, еще один рыцарь явился за моим хвостом? А где твой конь? Где доспехи? Или ты настолько беден, что денег хватило только на это странное, короткое копье?
Стася
- Эй, твое величество, мы так не договаривались! – злобно заорал я, едва только рассеялись цветные сполохи, вырвавшие меня прямо из-за праздничного стола. – Я тебе еще в прошлый раз говорил – нечего меня больше сюда вызывать, потому что я не герой, не маг и вообще инженер! Я же тебе сказал, кого надо вызывать! И что за манеры – в прошлый раз выдернул из ванной, а теперь со свадьбы друга, я только-только приготовился настоящий французский Courvoisier Napoleon двадцатилетней выдержки продегустировать, и что теперь?!
Седенький низенький старичок с короной на голове вздрогнул и торопливо заткнул уши, испугавшись акустического удара. Высокий, худющий как спичка мужик в дурацком балахоне и колпаке, расшитом звездами, меланхолично развел руками и виновато мне улыбнулся. Под глазом у него переливался всеми цветами радуги великолепнейший бланш.
- Ну что руками разводишь, Костан? – я в сердцах хлопнул пустую коньячную стопку об пол. - А ну, немедленно отправляй меня обратно! И вызывай того, кого я тебе назвал, – он вашу проблему на раз-два решит, как только подойдет на расстояние вытянутой руки, хе-хе!
- Ну так вызывал я уже этого Ник’лоя Вал-у-ева, – меланхолично ответил мне маг, осторожно прикасаясь к синяку. - Но вместо героя в круге появился какой-то огромный волосатый демон, который сначала чуть меня не убил одним ударом, а потом долго гонялся за его величеством, пока он не изловчился и не заманил его обратно в круг призыва!
- Сдается мне, друг мой, что ты так над нами пошутил, – вступил в разговор старикашка в короне. – Злая вышла шутка! Разве можно так шутить над старыми, больными королями, страдающими отдышкой, поагрой и разлитием желчи? Я ведь чуть богу душу не отдал – так испугался.
- Ваши проблемы, что договориться не смогли, – пробурчал я. – Я вам лучшего Героя своего мира задаром отдал, а вы морды кривите – волосатый, грубиян, понимаешь… Это, между прочим, нормальная реакция у всех Героев на непонятки – сразу в глаз дать, кому ближе.
- А зачем нам другие герои? – хитро прищурился король. – Ты в прошлый раз просто отлично справился, отвадил от нас амазонок, набегов нет, да и не предвидится – какие набеги, если половина воинов воот с таким пузом ходят?
- Эээ… просто… прошлый раз мне повезло, можно сказать, – я смущенно почесал нос. – И вообще, хватит тут лясы точить – немедленно отправляйте меня обратно, а то, пока я тут с вами, там весь коньяк без меня выпьют, я их знаю!
- Ах, друг мой, специально для нашей беседы я приказал достать из подвала наш фамильный марочный коньяк стодвадцатилетней выдержки! – вдохновенно пропел король, птичьим скоком приближаясь ко мне и аккуратно за рукав выводя из круга призыва. – Этот изысканный, божественный напиток достают из погребов только по особым случаям!
- Скока-скока? Сто двадцать лет?! Обалдеть! Не, ну я не отказался бы продегустировать, но все равно ни на что подписываться не согласен – так и знай, твое королевское величество, никаких амазонок, великанов и прочих геройских штучек!
- Ах, друг мой, называй меня просто – король Роберт Третий, зачем церемонии в отношениях между друзьями? – разливался соловьем король, аккуратно подталкивая меня к выходу из магической башни. – Конечно же, никаких обязательств с твоей стороны! Мы просто посидим, выпьем, вспомним былое, обсудим наши и твои проблемы…
- Что, так просто? – выворачивая шею, я недоверчиво следил за магом, который уже принялся тушить свечки в углах пентаграммы. – Эй, Костан, не надо тут ничего убирать! Я тут долго не задержусь – только коньячку выпью и все…
На следующее утро я сидел в редколесье на берегу ручейка и мрачно смотрел на полупустой бочонок коньяку, который всю ночь служил мне подушкой. Нет, коньяк оказался великолепным, но похмелье от него было ни чуть не лучше, чем от обычного. К тому же в памяти урывками начал всплывать вчерашний вечер - и я застонал, схватившись за голову:
….
- Что, настоящий дракон? Наверное, принцесс ворует… и наверняка вашу Марту спер… Как только поднять-то смог: два центнера все же, ха-ха!
- Нет, Марта жива и здорова, по прежнему трескает сдобные булки за обе щеки, – недовольно ответил король, подливая мне коньяку. – Но у крестьян моих уже целое молочное стадо перетаскал и овец – без счета.
- Ваше здоровье, твое величество! Ах, какой напиток – нектар! А почему рыцаря не отправите с вооот таким копьем?
- Так отправлял уже, – кротко развел руками Роберт Третий. – Поначалу очередь выстроилась, но после первых двух десятков, от которых даже доспехов не осталось, все желающие куда-то запропали…
- Ну и правильно! Я вот тоже не пошел бы! Дракон - это же машина для убийства! В броне, огнем дышит – не-е, я бы точно отказался!
….
- А вот я со своей винтовкой медведя прямо в глаз… ик…Хотя не, вру – на медведя не ходил, но если бы захотел, то влегкую! Из моей СКС на слона можно идти – винтовка-зверь!
….
- Да если вдуматься, что такое дракон? Это же просто ящерица-переросток! Один удачный выстрел и… Твое здровье! Ик…
Я встрепенулся и пошарил вокруг себя: ну так и есть – мой карабин в чехле мирно лежал в траве неподалеку. Это что же получается – я сам, по доброй воле, сходил за ним в свой мир, а потом добровольно же вернулся? Черт, не помню ничего! Это же надо так надраться! И все этот король, вилы ему в печень, все подливал и подливал – а сам, хитрюга, пил через раз. Вот паразит, шуруп ему в селезенку! Опять обманул наивного и доверчивого меня. Ну ничего, вот схожу на дракона - вот я ему все-все выскажу!
В сердцах запнув ни в чем не повинный бочонок на середину ручья, я подобрал карабин и побрел на север. «Почему на север?» - спросите вы. А потому что мне без разницы, куда идти: как показывает практика, где я объявляюсь в этом мире, там сразу же объявляются проблемы. И чем крупнее проблема, тем быстрее она объявится. Лес сменился редколесьем, похоже, начиналось предгорье, солнышко припекало все сильнее, и я начал выдыхаться – последствия вчерашнего сказывались. Ну и где этот дракон, кочерыжку ему под хвост? Еще пара часов, и я сам залезу ему в пасть – чтоб дольше не мучиться.
Вдруг сверху захлопали крылья, и прямо на полянку опустился грациозный, гибкий зеленый ящер с крыльями.
- Ну вот, на ловца и зверь бежит! – пробурчал я, лихорадочно дергая некстати застрявший в чехле карабин.
Но дракон нападать почему-то не спешил; легко сложив крылья за спиной раза в три-четыре, он легко потянулся и внимательно осмотрел меня – сначала одним глазом, потом другим. Был он, на удивление, вовсе не велик – размером с крупного крокодила; и как это чудо ухитирилось сожрать целое стадо коров – ума не приложу. Ну да ладно, может быть, у него гнездо где-то здесь.
- Жаль, конечно, убивать такого красавца, но ничего не поделаешь – мы люди подневольные, – со вздохом сказал я, поднимая карабин и прицеливаясь дракону в голову.
Тут-то он и отмочил - зверушка ухмыльнулась во всю зубастую пасть (зрелище не для слабонервных) и сказала вдруг высоким грудным контральто:
- Ага, еще один рыцарь явился за моим хвостом? А где твой конь? Где доспехи? Или ты настолько беден, что денег хватило только на это странное, короткое копье?
Последний раз редактировалось Irena 18 май 2009, 01:08, всего редактировалось 1 раз.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 9 (продолжение)
От удивления я даже икнул:
- Ты… что, разговаривать умеешь?
- Ну вот, еще и тупой вдобавок ко всему… - констатировал дракон, щерясь во всю пасть.
- Ты, зверюга, говори, да не заговаривайся, – сердито ответил я. – Я тут вообще проездом, местных диковинок не видал. Откуда ж я знал, что тут ящеры мало того что летают, так еще и разговаривают?! И вообще, отвечай, крокодил с крыльями, – ты почто у крестьян коровок таскаешь? Сидел бы тихо – никто тебя не тронул.
- Да на кой мне ваши коровы? – обиделся дракон. – Мне ее и за неделю не съесть. Овец пару утащила, признаюсь честно. И вообще, хамить дамам вредно - чревато последствиями! – и подтвердил свою мысль кровожадным щелканьем челюстей.
- Дама? – еще тупее переспросил я, и даже карабин опустил. – Эээ, а чем докажешь?
- Ну ты совсем дурак, как я посмотрю, – обиделась драконша (или драконесса?) – Может, тебе еще чего показать? Я вот лучше тебе сейчас голову откушу – и глупые вопросы сразу кончатся. Правда, не уверена, что тебе это сильно повредит – все равно она пустая…
- Но-но, не советую, – я снова взял драконессу на прицел. – Я, видишь ли, пришелец из другого мира и вооружен оружием, которого вы здесь еще не видали.
И для подтверждения своих слов пальнул в камень, лежащий совсем рядом с драконьей лапой. Камень соответсвенно, разлетелся на осколки, а драконша вздрогнула, стремительно подобралась, как для прыжка, и глянула на меня уже серьезно. Я тоже собрался – судя по плавности движений, реакция и скорость перемещения у нее были совсем не как у рептилии. «Но по-любому не быстрее пули» - подумал я и ухмыльнулся, держа драконессу на прицеле.
- Ну что, шутки кончились? – сухо поинтересовался я. – Надо было тебе на меня сверху спикировать – тогда бы все быстро кончилось. Так нет, покуражиться захотелось, поиздеваться, да? Тех рыцарей, что до меня были, ты сразу съела - или тоже сначала разговоры разговаривала?
- Рыцарей не ела, – натянуто сообщила мне драконша, бочком-бочком отодвигаясь от меня подальше. – Железа на них много – того и гляди, подавишься. Вот коняшек их слопала. Нехорошо, конечно, но кушать-то хочется. И вообще – они на меня первые напали!
- Ты мне зубы-то не заговаривай! – хмуро бросил я. – Какая тебе разница – конь или человек? Человечина-то, поди, вкуснее и нежнее, не правда ли?
- Я разумных вообще не ем, – оскорбленно ответила мне драконесса. – Даже таких тупых, как ты, мужланов, которых и разумными-то назвать сложно! И тех рыцарей дурацких даже не убила – затащила на остров речной и там бросила. И вообще - достали вы меня здесь все уже – копьями тычете, оскорбляете, обзываете!! Как тут не озвереешь от жизни такой?! Ну что смотришь – давай стреляй, устала я от вас от всех, все вы, мужики, одним миром мазаны!!! – тут она от меня отвернулась, спиной излучая презрение и горькое разочарование.
Я вздохнул. Я ужас как не хотел убивать это чудо, даже если бы оно оказалась неразумным, – уж больно красивое и грациозное. А тут мало того, что разум есть, так еще и женщина. И так на человека похожа…
Или это коварство драконье? Я опустил карабин и почесал нос. Ну не знаю – даже если она меня за нос водит, в спину я стрелять точно никогда не собирался и впредь не собираюсь. Вздохнув, я сел на землю, скрестив ноги, и положил оружие на землю.
- И как зовут такую симпатичную драконессу, почтившую меня своим обществом?
- Ош'Стасигерра из рода Зеленых Нурайя, - по прежнему сидя ко мне спиной, буркнула дракона.
- Значит, буду называть тебя Стасей, – ухмыльнулся я. – У меня знакомая есть, очень на тебя характером похожа… – дракона ухитрилась спиной выразить протест и презрение.
- Так вот, Стася, не хочу я тебя убивать - я вообще разумных не убиваю, да и нельзя мир такой красоты лишать…
Теперь спина драконессы выражала недоверие и скептицизм. Я не удержался и хихикнул – какая у нее выразительная спина оказалась, не то что морда – тьфу, лицо, или что там у нее.
- Но оставаться здесь тебе нельзя, за тебя взялись всерьез. Даже если я откажусь от задания, то мои наниматели просто вызовут из другого мира какого-нибудь головореза с пулеметом или супербластером - и будет твоя симпатичная голова украшать стену местного королевского дворца. Ты меня слушаешь, Стася?
Спина драконы явственно отвечала: «А пошли вы все»
Я хмыкнул, выковырял из земли тройку блестящих камешков и стал ими жонглировать:
- А вот чего я умею, ты никогда такого не видала. Спорим?
Женское любопытство взяло верх, и Стася сначала повернула голову на длинной шее, а потом и все туловище:
- Ха, проспорил – у нас так каждый второй умеет, – сообщила она мне и показала длинный, извивающийся язык.
- Ну и ладно, - усмехнулся я. – Зато тебя разговорил – ловко, правда ведь?
- Ловко-ловко, - вздохнула дракона. – Вот только зря все это – куда я отсюда пойду? Люди везде живут, а где не живут, там не прокормишься. Так что, видно, смысла мне от тебя бегать нет – все равно рано или поздно кто-нибудь насадит мою голову на копье. Может, это судьба у меня такая – от этой твоей громыхалки умереть? Ты вон хоть не такой тупой, как эти банки жестяные, громыхающие, не так обидно будет…
- Ну ведь где-то же ты жила до этого? Где-то ведь живет этот твой род Зеленых Ну…ээээ ну ты поняла?
- Живут, в горах в пяти перелетах отсюда, – горько кивнула Стася. – Только… выгнали меня из клана. И вообще из нашей страны. Я теперь изгой… оторванный ломоть… - и заплакала.
Я поежился. Я и раньше женских слез боялся – чувствовал страшную вину за весь мужской род и не знал, как утешить. А тут не просто женщина – дракона!
- Не бывает безвыходних ситуаций! – наигранно бодро воскликнул я. – Может быть, тебе в мой мир со мной отправиться? Ты не человек, но существо разумное – никто тебя там убивать точно не станет.
- Ну да, – хлюпая носом, протянула драконесса. – Зато посадят в клетку и будут изучать этакое диво дивное. И чем такая жизнь лучше смерти на копье?
- Гм, есть такая вероятность, – признал я. – Ну не знаю тогда… А тебя за что вообще выгнали-то?
- Я теплилку сломалаааа… - всхлипнула дракона. – Она у нас в пещерах, где маленькие дракончики живут, воздух прогревала. Туда спирт заливаешь – она горячий воздух выдает. А я, дура любопытная, решила туда нос сунуть – думала, разберу, потом соберу. Собрала, а она не работает. Теперь дракончики мерзнут и умереть могут – для них там слишком холодно. Раньше мы только в пещерах с геотермальными источниками жили – а как много нас стало, так стали теплилки у гномов покупать. Но где теперь тех гномов искааать, их всех люди куда-то на восток выжили. Теперь мой клан на грани гибели, – и Стася снова захлюпала носом.
- Тю, и всего-то? – усмехнулся я, убирая карабин в чехол и вешая его на спину. – Я, конечно, не специалист по кондиционерам, но все-таки инженер. Так что подставляй шею, сейчас полетим твою теплилку ремонтировать. Но только с условием, что ты меня потом обратно принесешь!
- Ну ты и наглец! – возмутилась драконесса. – Я тебе что – кобыла, что ли, - тебя на себе таскать?
- Пока я пешком твои пять перелетов одолею, полгода пройдет, – наставительно поднял я палец. – Представляешь, сколько дракончиков за это время умереть может?!
- Шантажист! – пробормотала Стася, подгибая лапы и вытягивая шею. – И только попробуй меня пришпорить! Мигом вниз полетишь!
- Не, пришпоривать не буду, потому как шпор нету, – обстоятельно устраиваясь у нее на шее, ответил я. – Я шенкелями, шенкелями работать буду.
- Что?! – вздернулась горячая дракона. – Что ты сказал?!
- Ты не дергайся так, а лучше представь, как там дракончики страдают, – усмехнулся я. – И кстати, давай над этим ручьем пролетим немного. Там один бочонок плавает – как раз мне для работы пригодится…
От удивления я даже икнул:
- Ты… что, разговаривать умеешь?
- Ну вот, еще и тупой вдобавок ко всему… - констатировал дракон, щерясь во всю пасть.
- Ты, зверюга, говори, да не заговаривайся, – сердито ответил я. – Я тут вообще проездом, местных диковинок не видал. Откуда ж я знал, что тут ящеры мало того что летают, так еще и разговаривают?! И вообще, отвечай, крокодил с крыльями, – ты почто у крестьян коровок таскаешь? Сидел бы тихо – никто тебя не тронул.
- Да на кой мне ваши коровы? – обиделся дракон. – Мне ее и за неделю не съесть. Овец пару утащила, признаюсь честно. И вообще, хамить дамам вредно - чревато последствиями! – и подтвердил свою мысль кровожадным щелканьем челюстей.
- Дама? – еще тупее переспросил я, и даже карабин опустил. – Эээ, а чем докажешь?
- Ну ты совсем дурак, как я посмотрю, – обиделась драконша (или драконесса?) – Может, тебе еще чего показать? Я вот лучше тебе сейчас голову откушу – и глупые вопросы сразу кончатся. Правда, не уверена, что тебе это сильно повредит – все равно она пустая…
- Но-но, не советую, – я снова взял драконессу на прицел. – Я, видишь ли, пришелец из другого мира и вооружен оружием, которого вы здесь еще не видали.
И для подтверждения своих слов пальнул в камень, лежащий совсем рядом с драконьей лапой. Камень соответсвенно, разлетелся на осколки, а драконша вздрогнула, стремительно подобралась, как для прыжка, и глянула на меня уже серьезно. Я тоже собрался – судя по плавности движений, реакция и скорость перемещения у нее были совсем не как у рептилии. «Но по-любому не быстрее пули» - подумал я и ухмыльнулся, держа драконессу на прицеле.
- Ну что, шутки кончились? – сухо поинтересовался я. – Надо было тебе на меня сверху спикировать – тогда бы все быстро кончилось. Так нет, покуражиться захотелось, поиздеваться, да? Тех рыцарей, что до меня были, ты сразу съела - или тоже сначала разговоры разговаривала?
- Рыцарей не ела, – натянуто сообщила мне драконша, бочком-бочком отодвигаясь от меня подальше. – Железа на них много – того и гляди, подавишься. Вот коняшек их слопала. Нехорошо, конечно, но кушать-то хочется. И вообще – они на меня первые напали!
- Ты мне зубы-то не заговаривай! – хмуро бросил я. – Какая тебе разница – конь или человек? Человечина-то, поди, вкуснее и нежнее, не правда ли?
- Я разумных вообще не ем, – оскорбленно ответила мне драконесса. – Даже таких тупых, как ты, мужланов, которых и разумными-то назвать сложно! И тех рыцарей дурацких даже не убила – затащила на остров речной и там бросила. И вообще - достали вы меня здесь все уже – копьями тычете, оскорбляете, обзываете!! Как тут не озвереешь от жизни такой?! Ну что смотришь – давай стреляй, устала я от вас от всех, все вы, мужики, одним миром мазаны!!! – тут она от меня отвернулась, спиной излучая презрение и горькое разочарование.
Я вздохнул. Я ужас как не хотел убивать это чудо, даже если бы оно оказалась неразумным, – уж больно красивое и грациозное. А тут мало того, что разум есть, так еще и женщина. И так на человека похожа…
Или это коварство драконье? Я опустил карабин и почесал нос. Ну не знаю – даже если она меня за нос водит, в спину я стрелять точно никогда не собирался и впредь не собираюсь. Вздохнув, я сел на землю, скрестив ноги, и положил оружие на землю.
- И как зовут такую симпатичную драконессу, почтившую меня своим обществом?
- Ош'Стасигерра из рода Зеленых Нурайя, - по прежнему сидя ко мне спиной, буркнула дракона.
- Значит, буду называть тебя Стасей, – ухмыльнулся я. – У меня знакомая есть, очень на тебя характером похожа… – дракона ухитрилась спиной выразить протест и презрение.
- Так вот, Стася, не хочу я тебя убивать - я вообще разумных не убиваю, да и нельзя мир такой красоты лишать…
Теперь спина драконессы выражала недоверие и скептицизм. Я не удержался и хихикнул – какая у нее выразительная спина оказалась, не то что морда – тьфу, лицо, или что там у нее.
- Но оставаться здесь тебе нельзя, за тебя взялись всерьез. Даже если я откажусь от задания, то мои наниматели просто вызовут из другого мира какого-нибудь головореза с пулеметом или супербластером - и будет твоя симпатичная голова украшать стену местного королевского дворца. Ты меня слушаешь, Стася?
Спина драконы явственно отвечала: «А пошли вы все»
Я хмыкнул, выковырял из земли тройку блестящих камешков и стал ими жонглировать:
- А вот чего я умею, ты никогда такого не видала. Спорим?
Женское любопытство взяло верх, и Стася сначала повернула голову на длинной шее, а потом и все туловище:
- Ха, проспорил – у нас так каждый второй умеет, – сообщила она мне и показала длинный, извивающийся язык.
- Ну и ладно, - усмехнулся я. – Зато тебя разговорил – ловко, правда ведь?
- Ловко-ловко, - вздохнула дракона. – Вот только зря все это – куда я отсюда пойду? Люди везде живут, а где не живут, там не прокормишься. Так что, видно, смысла мне от тебя бегать нет – все равно рано или поздно кто-нибудь насадит мою голову на копье. Может, это судьба у меня такая – от этой твоей громыхалки умереть? Ты вон хоть не такой тупой, как эти банки жестяные, громыхающие, не так обидно будет…
- Ну ведь где-то же ты жила до этого? Где-то ведь живет этот твой род Зеленых Ну…ээээ ну ты поняла?
- Живут, в горах в пяти перелетах отсюда, – горько кивнула Стася. – Только… выгнали меня из клана. И вообще из нашей страны. Я теперь изгой… оторванный ломоть… - и заплакала.
Я поежился. Я и раньше женских слез боялся – чувствовал страшную вину за весь мужской род и не знал, как утешить. А тут не просто женщина – дракона!
- Не бывает безвыходних ситуаций! – наигранно бодро воскликнул я. – Может быть, тебе в мой мир со мной отправиться? Ты не человек, но существо разумное – никто тебя там убивать точно не станет.
- Ну да, – хлюпая носом, протянула драконесса. – Зато посадят в клетку и будут изучать этакое диво дивное. И чем такая жизнь лучше смерти на копье?
- Гм, есть такая вероятность, – признал я. – Ну не знаю тогда… А тебя за что вообще выгнали-то?
- Я теплилку сломалаааа… - всхлипнула дракона. – Она у нас в пещерах, где маленькие дракончики живут, воздух прогревала. Туда спирт заливаешь – она горячий воздух выдает. А я, дура любопытная, решила туда нос сунуть – думала, разберу, потом соберу. Собрала, а она не работает. Теперь дракончики мерзнут и умереть могут – для них там слишком холодно. Раньше мы только в пещерах с геотермальными источниками жили – а как много нас стало, так стали теплилки у гномов покупать. Но где теперь тех гномов искааать, их всех люди куда-то на восток выжили. Теперь мой клан на грани гибели, – и Стася снова захлюпала носом.
- Тю, и всего-то? – усмехнулся я, убирая карабин в чехол и вешая его на спину. – Я, конечно, не специалист по кондиционерам, но все-таки инженер. Так что подставляй шею, сейчас полетим твою теплилку ремонтировать. Но только с условием, что ты меня потом обратно принесешь!
- Ну ты и наглец! – возмутилась драконесса. – Я тебе что – кобыла, что ли, - тебя на себе таскать?
- Пока я пешком твои пять перелетов одолею, полгода пройдет, – наставительно поднял я палец. – Представляешь, сколько дракончиков за это время умереть может?!
- Шантажист! – пробормотала Стася, подгибая лапы и вытягивая шею. – И только попробуй меня пришпорить! Мигом вниз полетишь!
- Не, пришпоривать не буду, потому как шпор нету, – обстоятельно устраиваясь у нее на шее, ответил я. – Я шенкелями, шенкелями работать буду.
- Что?! – вздернулась горячая дракона. – Что ты сказал?!
- Ты не дергайся так, а лучше представь, как там дракончики страдают, – усмехнулся я. – И кстати, давай над этим ручьем пролетим немного. Там один бочонок плавает – как раз мне для работы пригодится…
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 10
Пастериаты
Приказа верить в чудеса не поступало.
Предвратная часовня, в ней – статуя, чьи глаза порой источают мирру. Древний художник раскрасил ее, и кажется: статуя вот-вот оживет и шагнет вниз, к застывшим в благоговении паломникам.
Она – главное сокровище ордена, отданное в мир. Еще есть знания, их тоже не держат под замком, и в этом часть устава пастериатов.
Тихое раннее утро, ничем не отличающееся от сотен других. Такое раннее, что даже птицы не все еще проснулись. На белой площади, посреди которой стоит часовня, никого нет в этот час.
Но что-то меняется вдруг, почти неуловимо, почти незаметно.
На искусно вырезанных древним мастером глазах статуи появляются тяжелые слезы. Они медленно ползут по каменным щекам, падают на пол.
Кап…
…кап…
……кап…
Статуя плачет о новой напасти, как все века от своего появления. Аромат божественной мирры наполняет часовню – и, значит, в мир пришла новая беда. Время подвига пастериатов наступило.
Шагни под белые своды коридоров, идущий, и смотри.
***
Каждый раз, когда беру в руки эту книгу, у меня рождается такое чувство, будто со страниц говорят со мной все Великие магистры, ведшие орден раньше. Вот быстрый, неровный почерк моего предшественника, мелкий, округлый – того, кто был перед ним. Книга тяжела, и вовсе не от драгоценного оклада.
Тысячи страниц. Когда-то книга Лукаса-основателя была превращена в огромный сборник, энциклопедию заболеваний и способов их лечения. Глава ордена, заступивший на место после него, сразу приказал сшить листы заново, увеличив их число. Книга Лукаса теперь весит почти восемь килограммов.
Много? Нет!
Я осторожно положил ее обратно на подставку, вернул на место стеклянный купол-крышку. Наш климат идеален для хранения пергамента, но все же, все же… Не стоит рисковать. Загорелся крохотный огонек, сигнал восстановления параметров хранилища, и только тогда я рискнул открыть широкое окно, выходящее в сад.
Тихое утро, утро после дождя… Скоро начнутся дела, как обычно – бумаги, римский представитель ордена прилетел сегодня ночью. Привычный порядок, так милый моему сердцу.
Но неясный шум за оградой сада, гомон, и уже распахнулись двери. Второй раз на моей памяти раздаются прошедшие через века слова:
- Великий магистр, статуя плачет.
Все, началось.
***
- Статуя плачет, Магистр!
- Опять… - Восьмидесятилетний Лукас с трудом поднялся из кресла. – Что вы стоите? Немедленно засылайте птиц, людей. Надо узнать, что на этот раз.
Он, пожалуй, впервые в жизни поблагодарил тех, кто сделал использование посоха обязательным и для магистров. Нельзя пошатнуться, когда на тебя устремлены десятки растерянных взглядов, а ноги в последний год почти отказывают ему.
Да, много уже лет прошло, и почти забылась та, другая жизнь. Но порой он вдруг останавливался у предвратной площади, и с недоумением озирался, сам не сразу понимая, что ждет зеленого сигнала светофора и визга покрышек тормозящих машин. Бывало, рука тянулась к кнопке выключателя светильника, и как же грустно было снова тушить вместо этого свечи!
Лукас тяжело оперся на посох и кивнул помощникам.
- Идемте.
Коридоры, коридоры… бесконечные коридоры и залы. Вот он, его орден. Больше сорока лет, половина его долгой, ужасно долгой жизни прошла здесь. И из всей семьи остался один внук, Онрадо, который уже готовится принять пост и посох после его ухода.
Младшая дочь умерла давным-давно, старший сын – пятнадцать лет назад. Он умер в эпидемию черной оспы, бушевавшую тогда на юге. Не поверил рассказам отца и привил себе оспу, надеясь, что нашел верное лекарство.
Лукас вздохнул. Как уже много их, тех, кто ждет на другой стороне! Все, кого он знал и любил, давно ушли, стали частью прошлого…
Многое сделано, и сколько уж вершин покорено! – Лукас никогда не думал, что может быть вот так. Не нарушая заветов блаженного Августина, строить город небесный на земле.
Вот желтый коридор, по которому они сейчас спешат к воротам: и не желтый он, а просто стены облицованы драгоценным золотистым мрамором. Подарок Рима и тогдашнего Папы.
«Все это суть мусор и тлен», - подумал на родном языке Лукас и усмехнулся недобро. Он остановился отдышаться.
Мусор, да, но как еще показать величие идеи, если не внешней красотой и доступностью для каждого? Орденские миссии открыты для любого, независимо от сословия, богатства и даже веры. Да, даже ее!
Сорок лет, и нет больше гнилых трущоб, этих рассадников дизентерии и туберкулеза. Борьба с полчищами крыс и мух почти завершена: да, тут есть Рим, который еще помнит достижения древних, но чего стоило принудить магистраты к рытью канализации… Прививки от оспы для людей, прививки от нее для скота, запреты и карантины. И первые лекарства из плесеней…
Господь милостив, говорили пастериаты, отец небесный не оставляет нас своими заботами. И говорящий «кто не со мной, тот против меня» - разве не служитель он дьявола? Порочащий Церковь, ибо умалчивает о другой половине этих слов Луки: «а кто не против меня, тот со мной». И невиданное расширение христианского мира, на юг, на восток, и ни одной новой ереси почти полвека.
Доброта и милосердие, Церковь все видит и всех прощает. Она помогает всем, кто приходит к ней. И не с людьми борется, но с их напастями и бедой. А если надо сжечь твой дом и убить весь скот, значит, так надо, смирись. Пастериаты дадут тебе землю и семена, когда пройдет поветрие, зато твой новый дом не будет рассадником заразы.
А все это…
Лукас стукнул посохом по малахитовой ступени, взялся за резной поручень, ограждающий широкую лестницу. И начал неторопливо спускаться к воротам, не оглядываясь на молчаливых спутников.
Все это – не больше, чем красивая оправа. Ненужная, но... почему бы нет? Людям так проще. Правде, сказанной у соломенного тюфяка, в вони, при свете сальной лампы, верят совсем не так охотно, о да.
А ведь когда-то им пришлось поверить…
***
Священник тревожно прислушался к шагам в коридоре, торопливо плеснул на занавешивающее дверь полотно из плошки и задержал дыхание. Вошедший скривился, но был настолько рад, что даже вонь и дымная темнота не притушили его ликования.
- За последние полусутки у нас один. Всего один-единственный заболевший, отец Гелле! И тот легко, как вот он. Тоже ни бреда пока, ни…
- Господи, слава тебе! - Геллебор сжал распятие на груди.
- А как он?
Священник покачал головой, вслед за посетителем посмотрев в сторону высокого тюфяка, на котором боролся с болезнью, а заодно с кашлем, слабостью и злостью его помощник.
- Пока всё так же.
- Уксус. Уксус и чеснок! Запомни!.. – больной судорожно сдерживал кашель, рвущийся из горла.
Отец Геллебор успокаивающе коснулся ладони лежащего, в глубине души содрогаясь от ужаса. От чего спасет эта «маска» из раздерганного на нитки куска полотна и пропитанная уксусом? Чесноком уже было натерто все вокруг, все, включая его собственную одежду и кожу.
– З-запомните, отец, чеснок. Дым. Простите…
Он улыбнулся и мягко сказал:
- Продолжай, сыне, дальше. Лукас, не нужно извиняться сейчас, теперь твои слова важнее церемоний, и всякий бы со мной согласился. Говори.
Больной смотрел на него и словно бы не видел. Потом нахмурился, облизал пересохшие губы.
- Чтотам было еще уунсет? – медленно, кажется, стараясь вспомнить что-то, проговорил он на родном языке. – Не помню.
- Идиот! – сердито воскликнул чужак и все-таки закашлялся, отвернув голову вбок. Потом устало прикрыл глаза и выдавил через силу. – Я простыл, отец Гелле, простыл и все, но лучше… хорошее не рисковать. Верно? – и хмыкнул, кажется, уже смеясь своей ошибке.
Хорошо говорить на здешнем наречии он так и не научился. Заикался посередине слов, путал их местами, так что порой сказанное невозможно было понять вовсе. В первые месяцы Геллебор даже думал, что пришлый страдает какой-то душевной болезнью, столь очевидны были его усилия в обучении и столь жалки результаты.
Почти десять лет прошло с тех пор, как он пришел в деревню, но все равно иногда отец Геллебор говорил со своим единственным работником письменно. Во дворе даже стояла у стены гладкая доска, и лежал наготове уголек.
«Господи, помоги ему вспомнить еще хоть что-то», - священник уже привычно опустил руки в плошку с разведенным уксусом и принялся менять компрессы - листья капусты, почти на глазах увядавшие от жара болезни.
- Говори все что вспомнишь, Лукас, сейчас не время сомневаться. Ты слишком болен, понимаешь? Язвы, хоть их и не становится теперь больше, все же не заживают. Да и остальное…
Отец Геллебор невольно покачал головой, укоряя себя, что отказывает больному в утешении, не готовит перейти в жизнь вечную, пока тот еще способен понимать и принимать слова. Но, право же, сколько можно молчать!
- У тебя жар, Лукас, ты того и гляди лишишься сознания или и впрямь начнешь бредить. Что нам останется тогда?
- Дайте пить, отец, - голос чужака был негромок, но отчетлив. – Я не врач. Простите, отец Гелле, я не знаю, как лечить! Я не… не лекарь даже. Как душно!
Лукас, как его назвали в деревне, появился у них давно, еще при старом графе. Просто вышел из леса. Чужак, и этим все сказано. Незнакомая речь, странные привычки – его хотели выгнать, но Геллебору тогда нужен был работник при церкви и доме.
Потом… чужак оказался грамотным, а Байо заболел…
Священник задумался, машинально поправив подушку и откинув угол ветхого одеяла, чтобы больному стало чуть прохладнее. Как странно все получилось, на самом деле… Так странно и в то же время просто.
Просто помощник слег со своей хворью, просто была исповедь Лукаса, этот тоскливый шепот, что Байо не выздоровеет, что «клинический гепатит» вылечить на такой стадии нельзя «тут». И что ему тяжко молчать, а как скажешь? – обвинят в порче.
Что Барригу едят черви изнутри, что болезнь старосты надо лечить не кислым вином и ночными молитвами, а теплым молоком и мучкой.
Чужак боялся обвинений и церковного суда, а отцу Геллебору лишь оставалось принять исповедь и молчать об услышанном.
Байо умер… Теперь у его дочери и Лукаса уже двое детей, и все шло тихо и мирно, пока не пришла болезнь.
Геллебор очнулся от воспоминаний и понял, что почти заснул у постели больного. Сказались духота и бессонная ночь.
- Прости, я, верно, не расслышал твоих последних слов.
Больной моргнул и терпеливо повторил:
- Я говорил, что не лекарь даже. Я стараюсь, пытаюсь вспомнить хоть что-то, но… У нас ее почти забыли… Господи! Чеснок и уксус, Геллебор! Это все, что я знаю. Еще окуривать дымом, но вы и раньше это знали.
- Отец Гелле, я не думал, что может быть вот так: без бреда, почти без всего остального. А вы мне сказали, что двое уже умерли!
- Зараза пошла у них в легкие. Лукас, нам нечем лечить. Нечем. Понимаешь? Но благодаря тебе она почти остановлена. Новых заболевших почти нет! Поэтому говори, говори все что знаешь.
Тот прищурился, стараясь рассмотреть лицо святого отца в колеблющемся свете лампы. Тяжело вздохнул, решаясь.
- Чума, отец Гелле, не наказание господне…
***
Отец Геллебор был вызван в Рим и обвинен в том, что во время чумы заставил закрыть все церкви графства. Он был оправдан и возвращался обратно с указанием основать новый орден братьев-целителей, но суд подорвал силы отца Гелле, и в дороге он умер.
Основателем ордена стал Лукас, принявший вместе с женой Гретой сан священника.
Первый дар ордену - серебряная марка, пожертвованная графом за избавление его от чумы, - ушла на заказ статуи. Статуи отца Геллебора.
Святого Геллебора.
Великий магистр шагнул на белые плиты предвратной площади. Статуя плачет, а значит, где-то началась эпидемия. Может быть, она пока незаметна, тихо крадется себе деревенскими подворьями, едет в повозке с зараженным грузом, летит на крыльях перелетных птиц. Всегда есть время остановить заразу, предотвратить большую беду. Миссии пастериатов есть повсюду, и голуби уже спешат с единственным приказом: выявить и распознать. Остановить.
***
Я мог бы и не спешить, в наш век телефонов и телеграфов известие уже дошло во все миссии ордена. Скорее всего, Африка. Или заокеанье, там тоже болезни часто прорывают стены антибиотиков, здорового образа жизни и прочих капризов нашего времени.
Я не верил в Св. Пастера, которого славил Лукас-основатель. Не было Пастера в списках принявших сан. И сначала были лукасиаты, но Рим пошел навстречу первому магистру.
Тогда все было проще, вероятно…
Однако я все равно не понимаю. Почему?
***
Статуя святого Геллебора смотрела на ворота ордена с надеждой на избавление мира от напасти. Дорожки благоухающей смолы застывали на каменных щеках.
Отец Гелле просто верил. Умирая, он молился об одном – чтобы беда больше не приходила незаметно в людские дома. Чтобы можно было дать знак о ее приближении.
Золотой полумрак часовни, запах мирры и преклонившие колени монахи ордена пастериатов.
Мы справимся с бедой, святой Гелле.
Пастериаты
Приказа верить в чудеса не поступало.
Предвратная часовня, в ней – статуя, чьи глаза порой источают мирру. Древний художник раскрасил ее, и кажется: статуя вот-вот оживет и шагнет вниз, к застывшим в благоговении паломникам.
Она – главное сокровище ордена, отданное в мир. Еще есть знания, их тоже не держат под замком, и в этом часть устава пастериатов.
Тихое раннее утро, ничем не отличающееся от сотен других. Такое раннее, что даже птицы не все еще проснулись. На белой площади, посреди которой стоит часовня, никого нет в этот час.
Но что-то меняется вдруг, почти неуловимо, почти незаметно.
На искусно вырезанных древним мастером глазах статуи появляются тяжелые слезы. Они медленно ползут по каменным щекам, падают на пол.
Кап…
…кап…
……кап…
Статуя плачет о новой напасти, как все века от своего появления. Аромат божественной мирры наполняет часовню – и, значит, в мир пришла новая беда. Время подвига пастериатов наступило.
Шагни под белые своды коридоров, идущий, и смотри.
***
Каждый раз, когда беру в руки эту книгу, у меня рождается такое чувство, будто со страниц говорят со мной все Великие магистры, ведшие орден раньше. Вот быстрый, неровный почерк моего предшественника, мелкий, округлый – того, кто был перед ним. Книга тяжела, и вовсе не от драгоценного оклада.
Тысячи страниц. Когда-то книга Лукаса-основателя была превращена в огромный сборник, энциклопедию заболеваний и способов их лечения. Глава ордена, заступивший на место после него, сразу приказал сшить листы заново, увеличив их число. Книга Лукаса теперь весит почти восемь килограммов.
Много? Нет!
Я осторожно положил ее обратно на подставку, вернул на место стеклянный купол-крышку. Наш климат идеален для хранения пергамента, но все же, все же… Не стоит рисковать. Загорелся крохотный огонек, сигнал восстановления параметров хранилища, и только тогда я рискнул открыть широкое окно, выходящее в сад.
Тихое утро, утро после дождя… Скоро начнутся дела, как обычно – бумаги, римский представитель ордена прилетел сегодня ночью. Привычный порядок, так милый моему сердцу.
Но неясный шум за оградой сада, гомон, и уже распахнулись двери. Второй раз на моей памяти раздаются прошедшие через века слова:
- Великий магистр, статуя плачет.
Все, началось.
***
- Статуя плачет, Магистр!
- Опять… - Восьмидесятилетний Лукас с трудом поднялся из кресла. – Что вы стоите? Немедленно засылайте птиц, людей. Надо узнать, что на этот раз.
Он, пожалуй, впервые в жизни поблагодарил тех, кто сделал использование посоха обязательным и для магистров. Нельзя пошатнуться, когда на тебя устремлены десятки растерянных взглядов, а ноги в последний год почти отказывают ему.
Да, много уже лет прошло, и почти забылась та, другая жизнь. Но порой он вдруг останавливался у предвратной площади, и с недоумением озирался, сам не сразу понимая, что ждет зеленого сигнала светофора и визга покрышек тормозящих машин. Бывало, рука тянулась к кнопке выключателя светильника, и как же грустно было снова тушить вместо этого свечи!
Лукас тяжело оперся на посох и кивнул помощникам.
- Идемте.
Коридоры, коридоры… бесконечные коридоры и залы. Вот он, его орден. Больше сорока лет, половина его долгой, ужасно долгой жизни прошла здесь. И из всей семьи остался один внук, Онрадо, который уже готовится принять пост и посох после его ухода.
Младшая дочь умерла давным-давно, старший сын – пятнадцать лет назад. Он умер в эпидемию черной оспы, бушевавшую тогда на юге. Не поверил рассказам отца и привил себе оспу, надеясь, что нашел верное лекарство.
Лукас вздохнул. Как уже много их, тех, кто ждет на другой стороне! Все, кого он знал и любил, давно ушли, стали частью прошлого…
Многое сделано, и сколько уж вершин покорено! – Лукас никогда не думал, что может быть вот так. Не нарушая заветов блаженного Августина, строить город небесный на земле.
Вот желтый коридор, по которому они сейчас спешат к воротам: и не желтый он, а просто стены облицованы драгоценным золотистым мрамором. Подарок Рима и тогдашнего Папы.
«Все это суть мусор и тлен», - подумал на родном языке Лукас и усмехнулся недобро. Он остановился отдышаться.
Мусор, да, но как еще показать величие идеи, если не внешней красотой и доступностью для каждого? Орденские миссии открыты для любого, независимо от сословия, богатства и даже веры. Да, даже ее!
Сорок лет, и нет больше гнилых трущоб, этих рассадников дизентерии и туберкулеза. Борьба с полчищами крыс и мух почти завершена: да, тут есть Рим, который еще помнит достижения древних, но чего стоило принудить магистраты к рытью канализации… Прививки от оспы для людей, прививки от нее для скота, запреты и карантины. И первые лекарства из плесеней…
Господь милостив, говорили пастериаты, отец небесный не оставляет нас своими заботами. И говорящий «кто не со мной, тот против меня» - разве не служитель он дьявола? Порочащий Церковь, ибо умалчивает о другой половине этих слов Луки: «а кто не против меня, тот со мной». И невиданное расширение христианского мира, на юг, на восток, и ни одной новой ереси почти полвека.
Доброта и милосердие, Церковь все видит и всех прощает. Она помогает всем, кто приходит к ней. И не с людьми борется, но с их напастями и бедой. А если надо сжечь твой дом и убить весь скот, значит, так надо, смирись. Пастериаты дадут тебе землю и семена, когда пройдет поветрие, зато твой новый дом не будет рассадником заразы.
А все это…
Лукас стукнул посохом по малахитовой ступени, взялся за резной поручень, ограждающий широкую лестницу. И начал неторопливо спускаться к воротам, не оглядываясь на молчаливых спутников.
Все это – не больше, чем красивая оправа. Ненужная, но... почему бы нет? Людям так проще. Правде, сказанной у соломенного тюфяка, в вони, при свете сальной лампы, верят совсем не так охотно, о да.
А ведь когда-то им пришлось поверить…
***
Священник тревожно прислушался к шагам в коридоре, торопливо плеснул на занавешивающее дверь полотно из плошки и задержал дыхание. Вошедший скривился, но был настолько рад, что даже вонь и дымная темнота не притушили его ликования.
- За последние полусутки у нас один. Всего один-единственный заболевший, отец Гелле! И тот легко, как вот он. Тоже ни бреда пока, ни…
- Господи, слава тебе! - Геллебор сжал распятие на груди.
- А как он?
Священник покачал головой, вслед за посетителем посмотрев в сторону высокого тюфяка, на котором боролся с болезнью, а заодно с кашлем, слабостью и злостью его помощник.
- Пока всё так же.
- Уксус. Уксус и чеснок! Запомни!.. – больной судорожно сдерживал кашель, рвущийся из горла.
Отец Геллебор успокаивающе коснулся ладони лежащего, в глубине души содрогаясь от ужаса. От чего спасет эта «маска» из раздерганного на нитки куска полотна и пропитанная уксусом? Чесноком уже было натерто все вокруг, все, включая его собственную одежду и кожу.
– З-запомните, отец, чеснок. Дым. Простите…
Он улыбнулся и мягко сказал:
- Продолжай, сыне, дальше. Лукас, не нужно извиняться сейчас, теперь твои слова важнее церемоний, и всякий бы со мной согласился. Говори.
Больной смотрел на него и словно бы не видел. Потом нахмурился, облизал пересохшие губы.
- Чтотам было еще уунсет? – медленно, кажется, стараясь вспомнить что-то, проговорил он на родном языке. – Не помню.
- Идиот! – сердито воскликнул чужак и все-таки закашлялся, отвернув голову вбок. Потом устало прикрыл глаза и выдавил через силу. – Я простыл, отец Гелле, простыл и все, но лучше… хорошее не рисковать. Верно? – и хмыкнул, кажется, уже смеясь своей ошибке.
Хорошо говорить на здешнем наречии он так и не научился. Заикался посередине слов, путал их местами, так что порой сказанное невозможно было понять вовсе. В первые месяцы Геллебор даже думал, что пришлый страдает какой-то душевной болезнью, столь очевидны были его усилия в обучении и столь жалки результаты.
Почти десять лет прошло с тех пор, как он пришел в деревню, но все равно иногда отец Геллебор говорил со своим единственным работником письменно. Во дворе даже стояла у стены гладкая доска, и лежал наготове уголек.
«Господи, помоги ему вспомнить еще хоть что-то», - священник уже привычно опустил руки в плошку с разведенным уксусом и принялся менять компрессы - листья капусты, почти на глазах увядавшие от жара болезни.
- Говори все что вспомнишь, Лукас, сейчас не время сомневаться. Ты слишком болен, понимаешь? Язвы, хоть их и не становится теперь больше, все же не заживают. Да и остальное…
Отец Геллебор невольно покачал головой, укоряя себя, что отказывает больному в утешении, не готовит перейти в жизнь вечную, пока тот еще способен понимать и принимать слова. Но, право же, сколько можно молчать!
- У тебя жар, Лукас, ты того и гляди лишишься сознания или и впрямь начнешь бредить. Что нам останется тогда?
- Дайте пить, отец, - голос чужака был негромок, но отчетлив. – Я не врач. Простите, отец Гелле, я не знаю, как лечить! Я не… не лекарь даже. Как душно!
Лукас, как его назвали в деревне, появился у них давно, еще при старом графе. Просто вышел из леса. Чужак, и этим все сказано. Незнакомая речь, странные привычки – его хотели выгнать, но Геллебору тогда нужен был работник при церкви и доме.
Потом… чужак оказался грамотным, а Байо заболел…
Священник задумался, машинально поправив подушку и откинув угол ветхого одеяла, чтобы больному стало чуть прохладнее. Как странно все получилось, на самом деле… Так странно и в то же время просто.
Просто помощник слег со своей хворью, просто была исповедь Лукаса, этот тоскливый шепот, что Байо не выздоровеет, что «клинический гепатит» вылечить на такой стадии нельзя «тут». И что ему тяжко молчать, а как скажешь? – обвинят в порче.
Что Барригу едят черви изнутри, что болезнь старосты надо лечить не кислым вином и ночными молитвами, а теплым молоком и мучкой.
Чужак боялся обвинений и церковного суда, а отцу Геллебору лишь оставалось принять исповедь и молчать об услышанном.
Байо умер… Теперь у его дочери и Лукаса уже двое детей, и все шло тихо и мирно, пока не пришла болезнь.
Геллебор очнулся от воспоминаний и понял, что почти заснул у постели больного. Сказались духота и бессонная ночь.
- Прости, я, верно, не расслышал твоих последних слов.
Больной моргнул и терпеливо повторил:
- Я говорил, что не лекарь даже. Я стараюсь, пытаюсь вспомнить хоть что-то, но… У нас ее почти забыли… Господи! Чеснок и уксус, Геллебор! Это все, что я знаю. Еще окуривать дымом, но вы и раньше это знали.
- Отец Гелле, я не думал, что может быть вот так: без бреда, почти без всего остального. А вы мне сказали, что двое уже умерли!
- Зараза пошла у них в легкие. Лукас, нам нечем лечить. Нечем. Понимаешь? Но благодаря тебе она почти остановлена. Новых заболевших почти нет! Поэтому говори, говори все что знаешь.
Тот прищурился, стараясь рассмотреть лицо святого отца в колеблющемся свете лампы. Тяжело вздохнул, решаясь.
- Чума, отец Гелле, не наказание господне…
***
Отец Геллебор был вызван в Рим и обвинен в том, что во время чумы заставил закрыть все церкви графства. Он был оправдан и возвращался обратно с указанием основать новый орден братьев-целителей, но суд подорвал силы отца Гелле, и в дороге он умер.
Основателем ордена стал Лукас, принявший вместе с женой Гретой сан священника.
Первый дар ордену - серебряная марка, пожертвованная графом за избавление его от чумы, - ушла на заказ статуи. Статуи отца Геллебора.
Святого Геллебора.
Великий магистр шагнул на белые плиты предвратной площади. Статуя плачет, а значит, где-то началась эпидемия. Может быть, она пока незаметна, тихо крадется себе деревенскими подворьями, едет в повозке с зараженным грузом, летит на крыльях перелетных птиц. Всегда есть время остановить заразу, предотвратить большую беду. Миссии пастериатов есть повсюду, и голуби уже спешат с единственным приказом: выявить и распознать. Остановить.
***
Я мог бы и не спешить, в наш век телефонов и телеграфов известие уже дошло во все миссии ордена. Скорее всего, Африка. Или заокеанье, там тоже болезни часто прорывают стены антибиотиков, здорового образа жизни и прочих капризов нашего времени.
Я не верил в Св. Пастера, которого славил Лукас-основатель. Не было Пастера в списках принявших сан. И сначала были лукасиаты, но Рим пошел навстречу первому магистру.
Тогда все было проще, вероятно…
Однако я все равно не понимаю. Почему?
***
Статуя святого Геллебора смотрела на ворота ордена с надеждой на избавление мира от напасти. Дорожки благоухающей смолы застывали на каменных щеках.
Отец Гелле просто верил. Умирая, он молился об одном – чтобы беда больше не приходила незаметно в людские дома. Чтобы можно было дать знак о ее приближении.
Золотой полумрак часовни, запах мирры и преклонившие колени монахи ордена пастериатов.
Мы справимся с бедой, святой Гелле.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 11
Зверюшка.
Охота была славной, и мы возвращались не с пустыми руками. Да что там! На моем веку охота была самая удачная. Только беличьих туш набралось четыре ящерка. А может, пять или шесть. Честно говоря, я и не знаю, счету нас обучают еще с короткого хвоста, да и премудрости никакой нет: одна шкурка – один коготь, пять когтей – лапка, четыре лапки – ящерок. Но так быстро считать, как Вождь, старый ящер с обломанным гребнем, никто в наших норищах не умеет. Помню, бывало, Вождь построит куцехвостых ящерят в рядок, пошебуршит по шкуркам - и сразу говорит, сколько шкурок добыто.
Я бы тоже так хотел, но куда уж мне. Только-только на первую зеленую бусину заработал. А это значит, что никто мне счет не доверит.
Для ящеров-стеклодувов из загорных норищ бусина - это просто стеклянный кругляшок, а для нас, охотников, бусина – ценность. Бусиной и расплатиться можно, и подруге подарить, или просто на нитку нанизать и на шее носить - пусть видят, какой я; а еще бусина – самый первый охотничий талисман.
За просто так бусин никто не дает. Пошел на охоту со всеми, отличился, наловил зверья – получи белую бусину. Набрал три ящерка белых – получи одну зеленую, набрал три ящерка зеленых – получи красную. А что будет, если три ящерка красных наберешь, – неведомо. Вождь, например, уже целую связку набрал красных, но там и ящерка не набирается. Где уж мне?
Вот когда я был совсем молодым, я мечтал найти такого чудного зверя, чтобы всё норище удивилось, и, может, тогда мне подарили бы другую, волшебную бусину, синюю-синюю, словно небо… Аааай!
Эх, опять я размечтался. И, надо же, прямо в колючки упал. Ладно, упал, оцарапался, ладно, мешком с белками по голове пристукнуло - это и не обидно вовсе. Вот то, что меня на смех молодняк поднял, вот это настоящая обида. Ну-ну, смейтесь-смейтесь, куцехвостые, мне сегодня похлебку по вечеру делить, посмотрите, кому лакомые улитки уйдут, а кому останется воду хлебать!
Пришли на стоянку еще засветло. Откопали кострище, развели костер, развернули схороненный шалаш из оленьих шкур, послали шустрых ящеров к ручью за водой. Над костром установили подпоры для котла. Вождь отдал мне мешочек с улитками, грибами и ароматными кореньями. После того, как подбежали водоносы, я принялся за похлебку.
На стоянке каждый находит себе работу по званию: кто-то туши свежует, кто-то ножи от крови отмывает и точит. Вождь, например, сразу расчетами занялся: надавал расшалившемуся молодняку подзатыльников, построил их в ряд и копается-копается по мешку с белками.
Вскоре кончились дела. Только я один остался: верчу своей щепой в котле, а охотники все на меня голодными глазами смотрят. Ах, демоны хвостатые, не смотрите так, я здесь ни при чем, это грибы так медленно увариваются.
Тяжела работа котлового: и ковыряешься с похлебкой дольше всех, и ешь самый последний, и еще смотришь, чтобы голодные сородичи тебя не схрумкали по случайности. А то, старики говорили, был один такой котловой - копуша-копушей. Так долго возился, что оголодавшие ящеры вспомнили дикость, напали на него и поделили: кому хвост, кому лапка. Говорили даже, что потом охотники дух того незадачливого ящера видели. Хотя, может, и врут, чтобы я щепой быстрее шевелил.
Но не случилось сразу поужинать.
Зверей в лесу много. Есть хорошие звери: заяц, белка. А есть – настоящая напасть. Поэтому на стоянке каждый ящер держит хвост востро, а те, которые стоянку ночью охраняют, особенно. Я сначала ничего не понял, когда все ящеры притихли, заозирались. А потом и сам услышал: кто-то по кустам ломится и воет.
Хруст сучьев говорил о том, что зверь там крупный, мощный, не меньше оленя, а вой был совсем странный: ни волк, ни медведь, то басовито звучит, то на визг переходит. Сородичи стали шептаться, что им делать, нападать или прятаться. А у меня только одна мысль в голове и вертелась: поймать невиданного зверя, чтобы все племя удивилось, чтобы все гордиться мною начали. И бусина…Чтобы меня наградили такой бусиной, какую никто из ящеров не видел, синей-синей.
Бросил я свое варево, откинул в сторону щепу, взял из кучки нож, какой первый под руку попался, плохонький такой нож, и на вой зверя побежал.
Бегу я кустами, а сердце колотится, и в голове мысль: а вдруг он зубатый, а вдруг когтистый непомерно, а вдруг возьмет меня, молодого ящера, и сразу в пасть потащит?
На малую поляну, сплошь окруженную кустами, мы вышли одновременно - точнее, я выбежал, а зверь вывалился. Да, именно о таком звере я и мечтал всю жизнь: странный, ни на кого не похожий.
По сумеркам я видел не слишком хорошо, но смог разглядеть его. Он был нескладен: задние лапы длинные, мощные, передние лапы тонкие и короткие. Наверное, плохо несчастному на четырех бегать. Самая странная была у зверя шкура. Казалось, был в белой шкуре, а сверху еще и серую натянул. Мех у него имелся только сверху, зато шикарный: с длинным ворсом, вроде и кудрявится, что кудель, а приглядеться – волосок к волоску. Только цвет больно странный, на тыквенную мякоть похож или жука-рогача, если его в лепешку раздавить. Я начал мечтать, как подарю такую знатную шкурку своей подруге, но вовремя опомнился, потому что почувствовал, как к поляне стали приближаться другие ящеры.
Я подумал, что такого шанса уже никогда больше не будет, нигде я такого странного зверя не раздобуду, и не видать мне чудесной бусины. Поэтому и решился на славный поединок с этой тварью глухих чащ.
Но, приблизившись, я осознал свою самонадеянность: у неведомого зверя на каждой лапе было пять длинных, остро отточенных когтей кровавого цвета, и пасть тоже словно в крови, а хищные глаза в черных кругах смотрели на меня, не мигая. Вдруг зверь так оскалился, устрашающе завыл, что я позорно отступил в кусты.
Там, где слаб один ящерок, – целое племя справилось без труда. Скрученный по передним лапам, зверь покорно пошел за нами, на стоянку. По пути он только скулил, совсем не угрожающе, а жалобно, как раненый. Мы решили не убивать его. Силача, способного дотащить такую добычу до норищ, среди нас не было.
К сожалению, варево в котле уже остыло, когда мы подошли к стоянке. Досталось, конечно, мне. Похоже, что на зеленую бусину придется зарабатывать на следующей охоте.
Поведение зверя было странным. Когда он увидел стоянку, и костер, и шалаш, он осмелел. И шарахался от нас теперь больше с омерзением, чем со страхом.
Когда я разливал похлебку по чашкам, он смотрел умоляющими глазами. Но, когда варево поставили перед ним, есть не стал, а опрокинул чашку на землю.
Меня разбудили еще на ранней заре. Я долго упирался – мне снился сон, что подруга согласилась перебраться в мою нору. Но, как только понял, что будет меня наш Вождь, я мигом вскочил.
-Послушай, Котловой, - сказал мне Вождь, - подойди сюда, посмотри.
Вождь подозвал меня к зверю. Было чему удивиться. Тварь, найденная мною, успела освободиться от пут, но не убежала, а тоже легла спать, положив под себя мешки с белками.
-Тебе не кажется странным, Котловой? – спросил Вождь.
-Это очень умный зверь, – задумчиво ответил я.
-Это вообще не зверь, – произнес Вождь, – видишь?
Было на что смотреть. С шеи зверя свисала нитка, на которую были нанизаны бусины. Волшебные. Синие.
-Видишь, Котловой, мы отловили совсем не зверя. Нашу стоянку почтил присутствием Великий Вождь и Охотник.
И я с ним согласился.
***
Наденька любила книжки, особой статьей выделяя фэнтези. В глубине души она всегда хотела попасть в параллельный мир, совсем не похожий на ее обыденность. Чтобы в этом мире был романтик, мечта которого - встреча с ней. Чтобы в этом мире она была бы избранной…
Зверюшка.
Охота была славной, и мы возвращались не с пустыми руками. Да что там! На моем веку охота была самая удачная. Только беличьих туш набралось четыре ящерка. А может, пять или шесть. Честно говоря, я и не знаю, счету нас обучают еще с короткого хвоста, да и премудрости никакой нет: одна шкурка – один коготь, пять когтей – лапка, четыре лапки – ящерок. Но так быстро считать, как Вождь, старый ящер с обломанным гребнем, никто в наших норищах не умеет. Помню, бывало, Вождь построит куцехвостых ящерят в рядок, пошебуршит по шкуркам - и сразу говорит, сколько шкурок добыто.
Я бы тоже так хотел, но куда уж мне. Только-только на первую зеленую бусину заработал. А это значит, что никто мне счет не доверит.
Для ящеров-стеклодувов из загорных норищ бусина - это просто стеклянный кругляшок, а для нас, охотников, бусина – ценность. Бусиной и расплатиться можно, и подруге подарить, или просто на нитку нанизать и на шее носить - пусть видят, какой я; а еще бусина – самый первый охотничий талисман.
За просто так бусин никто не дает. Пошел на охоту со всеми, отличился, наловил зверья – получи белую бусину. Набрал три ящерка белых – получи одну зеленую, набрал три ящерка зеленых – получи красную. А что будет, если три ящерка красных наберешь, – неведомо. Вождь, например, уже целую связку набрал красных, но там и ящерка не набирается. Где уж мне?
Вот когда я был совсем молодым, я мечтал найти такого чудного зверя, чтобы всё норище удивилось, и, может, тогда мне подарили бы другую, волшебную бусину, синюю-синюю, словно небо… Аааай!
Эх, опять я размечтался. И, надо же, прямо в колючки упал. Ладно, упал, оцарапался, ладно, мешком с белками по голове пристукнуло - это и не обидно вовсе. Вот то, что меня на смех молодняк поднял, вот это настоящая обида. Ну-ну, смейтесь-смейтесь, куцехвостые, мне сегодня похлебку по вечеру делить, посмотрите, кому лакомые улитки уйдут, а кому останется воду хлебать!
Пришли на стоянку еще засветло. Откопали кострище, развели костер, развернули схороненный шалаш из оленьих шкур, послали шустрых ящеров к ручью за водой. Над костром установили подпоры для котла. Вождь отдал мне мешочек с улитками, грибами и ароматными кореньями. После того, как подбежали водоносы, я принялся за похлебку.
На стоянке каждый находит себе работу по званию: кто-то туши свежует, кто-то ножи от крови отмывает и точит. Вождь, например, сразу расчетами занялся: надавал расшалившемуся молодняку подзатыльников, построил их в ряд и копается-копается по мешку с белками.
Вскоре кончились дела. Только я один остался: верчу своей щепой в котле, а охотники все на меня голодными глазами смотрят. Ах, демоны хвостатые, не смотрите так, я здесь ни при чем, это грибы так медленно увариваются.
Тяжела работа котлового: и ковыряешься с похлебкой дольше всех, и ешь самый последний, и еще смотришь, чтобы голодные сородичи тебя не схрумкали по случайности. А то, старики говорили, был один такой котловой - копуша-копушей. Так долго возился, что оголодавшие ящеры вспомнили дикость, напали на него и поделили: кому хвост, кому лапка. Говорили даже, что потом охотники дух того незадачливого ящера видели. Хотя, может, и врут, чтобы я щепой быстрее шевелил.
Но не случилось сразу поужинать.
Зверей в лесу много. Есть хорошие звери: заяц, белка. А есть – настоящая напасть. Поэтому на стоянке каждый ящер держит хвост востро, а те, которые стоянку ночью охраняют, особенно. Я сначала ничего не понял, когда все ящеры притихли, заозирались. А потом и сам услышал: кто-то по кустам ломится и воет.
Хруст сучьев говорил о том, что зверь там крупный, мощный, не меньше оленя, а вой был совсем странный: ни волк, ни медведь, то басовито звучит, то на визг переходит. Сородичи стали шептаться, что им делать, нападать или прятаться. А у меня только одна мысль в голове и вертелась: поймать невиданного зверя, чтобы все племя удивилось, чтобы все гордиться мною начали. И бусина…Чтобы меня наградили такой бусиной, какую никто из ящеров не видел, синей-синей.
Бросил я свое варево, откинул в сторону щепу, взял из кучки нож, какой первый под руку попался, плохонький такой нож, и на вой зверя побежал.
Бегу я кустами, а сердце колотится, и в голове мысль: а вдруг он зубатый, а вдруг когтистый непомерно, а вдруг возьмет меня, молодого ящера, и сразу в пасть потащит?
На малую поляну, сплошь окруженную кустами, мы вышли одновременно - точнее, я выбежал, а зверь вывалился. Да, именно о таком звере я и мечтал всю жизнь: странный, ни на кого не похожий.
По сумеркам я видел не слишком хорошо, но смог разглядеть его. Он был нескладен: задние лапы длинные, мощные, передние лапы тонкие и короткие. Наверное, плохо несчастному на четырех бегать. Самая странная была у зверя шкура. Казалось, был в белой шкуре, а сверху еще и серую натянул. Мех у него имелся только сверху, зато шикарный: с длинным ворсом, вроде и кудрявится, что кудель, а приглядеться – волосок к волоску. Только цвет больно странный, на тыквенную мякоть похож или жука-рогача, если его в лепешку раздавить. Я начал мечтать, как подарю такую знатную шкурку своей подруге, но вовремя опомнился, потому что почувствовал, как к поляне стали приближаться другие ящеры.
Я подумал, что такого шанса уже никогда больше не будет, нигде я такого странного зверя не раздобуду, и не видать мне чудесной бусины. Поэтому и решился на славный поединок с этой тварью глухих чащ.
Но, приблизившись, я осознал свою самонадеянность: у неведомого зверя на каждой лапе было пять длинных, остро отточенных когтей кровавого цвета, и пасть тоже словно в крови, а хищные глаза в черных кругах смотрели на меня, не мигая. Вдруг зверь так оскалился, устрашающе завыл, что я позорно отступил в кусты.
Там, где слаб один ящерок, – целое племя справилось без труда. Скрученный по передним лапам, зверь покорно пошел за нами, на стоянку. По пути он только скулил, совсем не угрожающе, а жалобно, как раненый. Мы решили не убивать его. Силача, способного дотащить такую добычу до норищ, среди нас не было.
К сожалению, варево в котле уже остыло, когда мы подошли к стоянке. Досталось, конечно, мне. Похоже, что на зеленую бусину придется зарабатывать на следующей охоте.
Поведение зверя было странным. Когда он увидел стоянку, и костер, и шалаш, он осмелел. И шарахался от нас теперь больше с омерзением, чем со страхом.
Когда я разливал похлебку по чашкам, он смотрел умоляющими глазами. Но, когда варево поставили перед ним, есть не стал, а опрокинул чашку на землю.
Меня разбудили еще на ранней заре. Я долго упирался – мне снился сон, что подруга согласилась перебраться в мою нору. Но, как только понял, что будет меня наш Вождь, я мигом вскочил.
-Послушай, Котловой, - сказал мне Вождь, - подойди сюда, посмотри.
Вождь подозвал меня к зверю. Было чему удивиться. Тварь, найденная мною, успела освободиться от пут, но не убежала, а тоже легла спать, положив под себя мешки с белками.
-Тебе не кажется странным, Котловой? – спросил Вождь.
-Это очень умный зверь, – задумчиво ответил я.
-Это вообще не зверь, – произнес Вождь, – видишь?
Было на что смотреть. С шеи зверя свисала нитка, на которую были нанизаны бусины. Волшебные. Синие.
-Видишь, Котловой, мы отловили совсем не зверя. Нашу стоянку почтил присутствием Великий Вождь и Охотник.
И я с ним согласился.
***
Наденька любила книжки, особой статьей выделяя фэнтези. В глубине души она всегда хотела попасть в параллельный мир, совсем не похожий на ее обыденность. Чтобы в этом мире был романтик, мечта которого - встреча с ней. Чтобы в этом мире она была бы избранной…
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
Ну что ж. Вроде больше никого?
Итак, объявляется голосование по третьему конкурсу:
1 место - №...
2 место - №...
3 место - №...
При оценке рекомендуется обращать внимание на:
- соответствие тематике конкурса;
- язык, стиль;
- сюжет;
- оригинальность, "полет фантазии";
- авторскую идею.
Как обычно, весьма желательно дать более-менее развернутый отзыв с обоснованием своей оценки.
Голосование продлится до 1 июня.
А обсуждение - пока не надоест
Итак, объявляется голосование по третьему конкурсу:
1 место - №...
2 место - №...
3 место - №...
При оценке рекомендуется обращать внимание на:
- соответствие тематике конкурса;
- язык, стиль;
- сюжет;
- оригинальность, "полет фантазии";
- авторскую идею.
Как обычно, весьма желательно дать более-менее развернутый отзыв с обоснованием своей оценки.
Голосование продлится до 1 июня.
А обсуждение - пока не надоест
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
-
Шалдорн Кардихат
- Чекист-крестоносец
- Сообщения: 9425
- Зарегистрирован: 23 сен 2007, 10:24
Голосую за рассказ
№2
Попаданец. - первое место.
Остроумно, язык хороший.
Но тем большее впечатление производит неземная печаль этого рассказа.
А уж сочетать вместе такую печаль и такой язык - большой талант нужен.
Рассказ №1 - второе место.
Рассказ №9 - третье место.
№2
Попаданец. - первое место.
Остроумно, язык хороший.
Но тем большее впечатление производит неземная печаль этого рассказа.
А уж сочетать вместе такую печаль и такой язык - большой талант нужен.
Рассказ №1 - второе место.
Рассказ №9 - третье место.
Последний раз редактировалось Шалдорн Кардихат 19 май 2009, 18:25, всего редактировалось 2 раза.
Вера, сталь и порох делают Империю великой, как она есть.
Рассказов так много, а времени так мало 
Поэтому комментировать буду маленькими порциями.
Все, держитесь, щас я всех раскритикую нафиг
Рассказ №1 Нелюбовь моя усни...
Название рассказа совпадает с первой строчкой эпиграфа. Эпиграф к рассказу, может, и подходит, но название как-то с трудом. Мой извращенный вкус почему-то видит под словом "нелюбовь" нечто другое, не то, что есть в рассказе.
Что еще царапнуло мой абсолютный-безупречный слух? Во-первых автор рассказа грешит повторениями (чуть-чуть). Цитаты приводить не буду, так как это впечатление не портит и исправимо. Во-вторых прозвучавшее в монологе словосочетание "шкурно-деревянный мир". Конечно, судя по сюжету, главный герой, мог начать классифицировать миры и давать им емкие и точные определения, но у меня это отнимает сказку (как будто тебе напомнили: "Не увлекайся, это только книжка!"). В-третьих, я, наверное, придираюсь, но один из второстепенных героев рассказа ассоциировался у меня с чем-то кислым и зеленым. Я бы на месте автора избежала бы употреблять в качестве вымышленного имени героя слово, имеющее собственное нарицательное значение, если это значение не используется для того, чтобы подчеркнуть какие-то черты характера персонажа (хи-хи, хотя у Громыки есть персонаж, которого зовут как таблетки-антигистамины).
Теперь отмечу хорошую грамотную речь, которую было легко и приятно читать, эмоции персонажей, переданные достоверно и живо, так, что сопереживать героям начинаешь невольно.
В рассказе нет динамичного сюжета. Кроме того, он подан, как записки путешественника, впрочем, так оно и есть.
И самое главное, в нем, что я увидела - это мимолетная грусть путешественника, который увидел среди новых впечатлений что-то знакомое, и захотел остаться.
Если рассуждать о самом главном в рассказе (о, чуйствах конечно!), то явно этого нет. Нет здесь двух людей, которые бы любили друг друга, только вольное или невольное перенесение любви. Но почему-то именно так трогательнее.
Я могла бы написать много скушных фраз о мире, в котором происходит действие, но не буду, потому что чувствую, что мир этот - декорация, дающая возможность главного героя ощутить себя в иной роли.
Поэтому комментировать буду маленькими порциями.
Все, держитесь, щас я всех раскритикую нафиг
Рассказ №1 Нелюбовь моя усни...
Название рассказа совпадает с первой строчкой эпиграфа. Эпиграф к рассказу, может, и подходит, но название как-то с трудом. Мой извращенный вкус почему-то видит под словом "нелюбовь" нечто другое, не то, что есть в рассказе.
Что еще царапнуло мой абсолютный-безупречный слух? Во-первых автор рассказа грешит повторениями (чуть-чуть). Цитаты приводить не буду, так как это впечатление не портит и исправимо. Во-вторых прозвучавшее в монологе словосочетание "шкурно-деревянный мир". Конечно, судя по сюжету, главный герой, мог начать классифицировать миры и давать им емкие и точные определения, но у меня это отнимает сказку (как будто тебе напомнили: "Не увлекайся, это только книжка!"). В-третьих, я, наверное, придираюсь, но один из второстепенных героев рассказа ассоциировался у меня с чем-то кислым и зеленым. Я бы на месте автора избежала бы употреблять в качестве вымышленного имени героя слово, имеющее собственное нарицательное значение, если это значение не используется для того, чтобы подчеркнуть какие-то черты характера персонажа (хи-хи, хотя у Громыки есть персонаж, которого зовут как таблетки-антигистамины).
Теперь отмечу хорошую грамотную речь, которую было легко и приятно читать, эмоции персонажей, переданные достоверно и живо, так, что сопереживать героям начинаешь невольно.
В рассказе нет динамичного сюжета. Кроме того, он подан, как записки путешественника, впрочем, так оно и есть.
И самое главное, в нем, что я увидела - это мимолетная грусть путешественника, который увидел среди новых впечатлений что-то знакомое, и захотел остаться.
Если рассуждать о самом главном в рассказе (о, чуйствах конечно!), то явно этого нет. Нет здесь двух людей, которые бы любили друг друга, только вольное или невольное перенесение любви. Но почему-то именно так трогательнее.
Я могла бы написать много скушных фраз о мире, в котором происходит действие, но не буду, потому что чувствую, что мир этот - декорация, дающая возможность главного героя ощутить себя в иной роли.
