Тема, по желанию Роксаны, "Это странное, странное лето".
1. Срок подачи - ДО 2 ОКТЯБРЯ (включительно). Разрешается присылать по 2 рассказа от автора.
2. Размер - максимальный объем 0,5 авторского листа (20 тыс. знаков или примерно 5 вордовских страниц 12-м шрифтом стандартной разметкой). Минимальный ограничен здравым смыслом.
3. Произведения на конкурс посылаются на адрес irinapev@gmail.com и публикуются анонимно. (Просьба, однако, при отсылке указывать свой ник, чтобы ведущий знал, от кого поступил рассказ).
Желательно также послать ведущему в личку подтверждение: "Я прислал(а) рассказ такой-то".
4. Ведущий (то есть я) оставляет за собой право на грамматическую правку. Текстовых изменений обязуюсь не вносить.
5. После окончания срока подачи начинается голосование. Срок голосования - две недели, после чего подводятся итоги и объявляются победители.
Конкурс рассказа "Это странное, странное лето"
Модератор: Irena
Конкурс рассказа "Это странное, странное лето"
Последний раз редактировалось Irena 13 янв 2011, 20:00, всего редактировалось 3 раза.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 1
Синий лук
- Конкурс. Надо писать, - заметила кошка.
- А я и пишу, - заметил я.
- Но не о том, - заметила кошка.
- Тебе виднее, - согласился я.
- Я не различаю цветов, - призналась кошка. - А еще не могу отличить вкус чая от вкуса воды, но это, черт побери, не повод постоянно мне на это указывать. Тем более, что на носу конкурс, и надо писать.
- Трудно не согласиться, - сдался я.
- С тобой решительно невозможно разговаривать. Все тебе не так! - фыркнула кошка и прыгнула на гладильную доску. Как и все кошки, она обожала, когда ее гладят.
В этот момент мне подумалось, что если бы вместо этого рассказа я вязал рукавицы, то таким стилем - две белых петли через изнаночную, потом двенадцать в ряд красной шерстью, и аккуратная желтая розеточка в конце - у меня бы вышли неплохие перчатки, во всяком случае, ничем не хуже той муфты, на которую стала похожа кошка, как только повернулась ко мне задом.
С этой мыслью я бросил в кошку тяжелый взгляд, но ловкое животное, как всегда, увернулось - и взгляд, не встретив на своем пути ни малейшего сопротивления, исчез за окном, обрамленный красивым ореолом из осколков стекла, которое, в свою очередь, было отлито в Польше, в чем можно было легко убедиться по голубому оттенку на его сколе.
В дверь позвонили.
- Между прочим, - заметила кошка, - звонить в дверь - это по меньшей мере так же невежливо, как стучать в звонок.
Я был вынужден с ней согласиться, поскольку ее уши были направлены в стороны под разными углами, чего я никак не мог добиться у себя, несмотря на все тренировки перед зеркалом.
Мы помолчали. Было видно, как по ту сторону разбитого окна село солнце.
- Что это у вас в кастрюле? - солнце скептически прищурилось, но от меня не ускользнул голодный огонек, то и дело выбрасываемый протуберанцем на фоне сытого оранжевого пламени термоядерной реакции светила.
- Грибы, - сказал я.
- Он сам собирал, - поддакнула кошка.
- Она сама варила, - напомнил я.
- Вы положили лук? - спросило солнце.
- Ты положил лук? - нахмурилась кошка.
- Я всегда кладу лук, - признался я.
- Но зачем? - удивилось солнце.
- От ядовитых грибов, - объяснил я.
- Лук становится синим, - заметила кошка.
- Но она не различает цветов, - пожаловался я.
- Все ясно, - кивнуло солнце.
В дверь постучали.
- Так-то лучше, - заметила кошка.
Ситуация накалялась. От непосредственной близости солнца осколки стекла начали плавиться, и определить страну-производителя по цвету скола стало решительно невозможно; таким образом, я перестал быть застрахованным от подделки, и эта мысль настолько плотно засела в моем сознании, что ни о каком рассказе и речи не шло, хотя ходить пешком в наше время действительно нелепо - ведь всякий подтвердит, что наилучшее сочетание марки и цвета машины на данный момент – «Рено» оттенка мокрого асфальта, и это при том, что минуту назад солнце окончательно высушило серую брусчатку по ту сторону окна, если вы, конечно, понимаете, о чем я.
- А ведь в чем заключается наипервейшая задача любого писателя? Любой писатель должен быть призмой, нет - линзой, через которую обыватель смотрит на окружающий его мир, находя в нем детали, а также те цвета и оттенки, что недоступны его глазу, особенно если он близорукий дальтоник или кошка, - как-бы невзначай заметило солнце.
Мы с кошкой переглянулись. Каждый муравей (за исключением мух) знает, зачем солнцу может понадобиться линза, а уж для существ, периодически пробавляющихся высшей нервной активностью, не составляет никакого труда понять, к чему (за исключением горизонта) клонит солнце.
Я начал судорожно перебирать в уме варианты ответных действий, тут же отметая их, словно сухие кленовые листья, которые усыпают парковые аллеи, будучи уверенными в собственной безнаказанности и потому не оказывающие никакого сопротивления точным ударам метлы, сделанной дворником из пятнадцатилетнего куста волчьей ягоды, ядовитость плодов которой в наш просвещенный век известна каждому, кто хотя бы раз как следует их испробовал. Все эти рассуждения медленно, но уверенно заводили меня в глухой тупик, но поскольку это место с его серой, местами обветшавшей штукатуркой, по которой задумчиво ползали тонконогие пауки-сенокосцы, было мне хорошо известно и вообще славилось своей атмосферой тишины и покоя, я был совсем не против – скорее, даже за то, чтобы провести в нем некоторое время. Профессиональная ориентация пауков намекала на наличие неподалеку сеновала, полного скошенного сена, которое имело сотни применений на ферме, расположенной вдали от городской суеты - то есть там, где кристально прозрачный воздух овевает четкие силуэты скалистых гор на фоне сиреневого вечернего неба, а разве можно представить себе обстановку, располагающую к творчеству более, чем эта пасторальная идиллия?
Размышляя в этом ключе, я по природной рассеянности пропустил поворот к тупику и вышел на перекресток у набережной, в это время пустующей, а в иное служащей прибежищем не внушающим доверия типам с гладко выбритыми щеками и подозрительным акцентом, средствами к существованию которых являлись в равной мере выручка от оптовой продажи гашиша учащимся ближайшего лицея и жалованье, которое они исправно - два раза в месяц - получали в отделе по борьбе с наркотиками и молодежью. Один из них показался было вдалеке, но длина предыдущего предложения послужила мне отличным укрытием от цепкого взгляда его зеленых, с вкраплениями желтой крошки глаз, в то время как резкий порыв ветра - который нес в открытое море двух жирных чаек, увесистый целлофановый пакет с мусором и сломанную, но вполне еще способную выполнять свои функции тарелку из осины - подхватил его и, несколько раз ударив о мостовую, швырнул в темные, отблескивающие машинным маслом волны гавани.
Некоторое время я задумчиво стоял под моросящим дождем, пропитываясь водой напополам с пониманием того, что разнообразие наследия современной литературы затрудняет задачу сотворения оригинального произведения до такой степени, что неизбитость сюжета может обеспечить разве что его отсутствие. А уж если вас просят изобразить нечто странное, то не думайте, что ваша ботаническая заметка о сухом колючем стебле, что входит в грудь влюбленного юноши лишь с тем, чтобы расцвести белой орхидеей на его спине, произведет хотя бы толику впечатления на автора зоологического очерка о рыбине, что питается матросами из спасательных лодок, завлекая оных лобным наростом, до неприличных подробностей походящим на вдоволь наглотавшуюся воды, но не потерявшую привлекательности красавицу Ирен.
Не говоря уже о том, что лето было скорее жарким, чем странным.
Синий лук
- Конкурс. Надо писать, - заметила кошка.
- А я и пишу, - заметил я.
- Но не о том, - заметила кошка.
- Тебе виднее, - согласился я.
- Я не различаю цветов, - призналась кошка. - А еще не могу отличить вкус чая от вкуса воды, но это, черт побери, не повод постоянно мне на это указывать. Тем более, что на носу конкурс, и надо писать.
- Трудно не согласиться, - сдался я.
- С тобой решительно невозможно разговаривать. Все тебе не так! - фыркнула кошка и прыгнула на гладильную доску. Как и все кошки, она обожала, когда ее гладят.
В этот момент мне подумалось, что если бы вместо этого рассказа я вязал рукавицы, то таким стилем - две белых петли через изнаночную, потом двенадцать в ряд красной шерстью, и аккуратная желтая розеточка в конце - у меня бы вышли неплохие перчатки, во всяком случае, ничем не хуже той муфты, на которую стала похожа кошка, как только повернулась ко мне задом.
С этой мыслью я бросил в кошку тяжелый взгляд, но ловкое животное, как всегда, увернулось - и взгляд, не встретив на своем пути ни малейшего сопротивления, исчез за окном, обрамленный красивым ореолом из осколков стекла, которое, в свою очередь, было отлито в Польше, в чем можно было легко убедиться по голубому оттенку на его сколе.
В дверь позвонили.
- Между прочим, - заметила кошка, - звонить в дверь - это по меньшей мере так же невежливо, как стучать в звонок.
Я был вынужден с ней согласиться, поскольку ее уши были направлены в стороны под разными углами, чего я никак не мог добиться у себя, несмотря на все тренировки перед зеркалом.
Мы помолчали. Было видно, как по ту сторону разбитого окна село солнце.
- Что это у вас в кастрюле? - солнце скептически прищурилось, но от меня не ускользнул голодный огонек, то и дело выбрасываемый протуберанцем на фоне сытого оранжевого пламени термоядерной реакции светила.
- Грибы, - сказал я.
- Он сам собирал, - поддакнула кошка.
- Она сама варила, - напомнил я.
- Вы положили лук? - спросило солнце.
- Ты положил лук? - нахмурилась кошка.
- Я всегда кладу лук, - признался я.
- Но зачем? - удивилось солнце.
- От ядовитых грибов, - объяснил я.
- Лук становится синим, - заметила кошка.
- Но она не различает цветов, - пожаловался я.
- Все ясно, - кивнуло солнце.
В дверь постучали.
- Так-то лучше, - заметила кошка.
Ситуация накалялась. От непосредственной близости солнца осколки стекла начали плавиться, и определить страну-производителя по цвету скола стало решительно невозможно; таким образом, я перестал быть застрахованным от подделки, и эта мысль настолько плотно засела в моем сознании, что ни о каком рассказе и речи не шло, хотя ходить пешком в наше время действительно нелепо - ведь всякий подтвердит, что наилучшее сочетание марки и цвета машины на данный момент – «Рено» оттенка мокрого асфальта, и это при том, что минуту назад солнце окончательно высушило серую брусчатку по ту сторону окна, если вы, конечно, понимаете, о чем я.
- А ведь в чем заключается наипервейшая задача любого писателя? Любой писатель должен быть призмой, нет - линзой, через которую обыватель смотрит на окружающий его мир, находя в нем детали, а также те цвета и оттенки, что недоступны его глазу, особенно если он близорукий дальтоник или кошка, - как-бы невзначай заметило солнце.
Мы с кошкой переглянулись. Каждый муравей (за исключением мух) знает, зачем солнцу может понадобиться линза, а уж для существ, периодически пробавляющихся высшей нервной активностью, не составляет никакого труда понять, к чему (за исключением горизонта) клонит солнце.
Я начал судорожно перебирать в уме варианты ответных действий, тут же отметая их, словно сухие кленовые листья, которые усыпают парковые аллеи, будучи уверенными в собственной безнаказанности и потому не оказывающие никакого сопротивления точным ударам метлы, сделанной дворником из пятнадцатилетнего куста волчьей ягоды, ядовитость плодов которой в наш просвещенный век известна каждому, кто хотя бы раз как следует их испробовал. Все эти рассуждения медленно, но уверенно заводили меня в глухой тупик, но поскольку это место с его серой, местами обветшавшей штукатуркой, по которой задумчиво ползали тонконогие пауки-сенокосцы, было мне хорошо известно и вообще славилось своей атмосферой тишины и покоя, я был совсем не против – скорее, даже за то, чтобы провести в нем некоторое время. Профессиональная ориентация пауков намекала на наличие неподалеку сеновала, полного скошенного сена, которое имело сотни применений на ферме, расположенной вдали от городской суеты - то есть там, где кристально прозрачный воздух овевает четкие силуэты скалистых гор на фоне сиреневого вечернего неба, а разве можно представить себе обстановку, располагающую к творчеству более, чем эта пасторальная идиллия?
Размышляя в этом ключе, я по природной рассеянности пропустил поворот к тупику и вышел на перекресток у набережной, в это время пустующей, а в иное служащей прибежищем не внушающим доверия типам с гладко выбритыми щеками и подозрительным акцентом, средствами к существованию которых являлись в равной мере выручка от оптовой продажи гашиша учащимся ближайшего лицея и жалованье, которое они исправно - два раза в месяц - получали в отделе по борьбе с наркотиками и молодежью. Один из них показался было вдалеке, но длина предыдущего предложения послужила мне отличным укрытием от цепкого взгляда его зеленых, с вкраплениями желтой крошки глаз, в то время как резкий порыв ветра - который нес в открытое море двух жирных чаек, увесистый целлофановый пакет с мусором и сломанную, но вполне еще способную выполнять свои функции тарелку из осины - подхватил его и, несколько раз ударив о мостовую, швырнул в темные, отблескивающие машинным маслом волны гавани.
Некоторое время я задумчиво стоял под моросящим дождем, пропитываясь водой напополам с пониманием того, что разнообразие наследия современной литературы затрудняет задачу сотворения оригинального произведения до такой степени, что неизбитость сюжета может обеспечить разве что его отсутствие. А уж если вас просят изобразить нечто странное, то не думайте, что ваша ботаническая заметка о сухом колючем стебле, что входит в грудь влюбленного юноши лишь с тем, чтобы расцвести белой орхидеей на его спине, произведет хотя бы толику впечатления на автора зоологического очерка о рыбине, что питается матросами из спасательных лодок, завлекая оных лобным наростом, до неприличных подробностей походящим на вдоволь наглотавшуюся воды, но не потерявшую привлекательности красавицу Ирен.
Не говоря уже о том, что лето было скорее жарким, чем странным.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 2
Сон в руку.
Эх, непогодь!
Растоптанные лапти шлепают по многодневной грязи, колеса телег с размаху въезжают в мутные лужи, вода выплескивается из промоин, обдавая и без того мокрые ноги работных людей. Сыро, стыло, слякотно. Сыпет и сыпет с неба мокрень, будто там кто воду в решете носит, и днем сыплет, и ночью, но если проглянет вдруг солнышко, то шальной теплый ветер с юга – тут как тут: сушит пригорки и к лужам вдоль разбитой колеи подбирается.
Никитка уже и не обращает внимания на частые дождики. Эко дело – дождь летом. Да и куды от него деться-то?
«Вишь, как развезло знатно. Ну, что поделать. Зато трава в рост пойдет, поднимется. Стена сырая будет, да. Это беда! Надо краску менять. Желток нужен, куриный, и масло вареное. Много! Десятник опять начнет ругаться непотребно, а я что? Себе разве прошу? Мне, главное, чтобы – лепо! А какое «лепо», когда такая сырь. Дожди и дожди. И когда будет вёдро – один Илья-пророк ведает.
Больно спешат-то, с росписью. Все плывет. Ноги, эвон, по жиже так и поехали…» - и щуплый богомаз, поправив светлые волосы, выбивающиеся из-под кожаного ремешка, стянувшего пряди, вскинул голову, подставляя лицо скупым лучам северного солнца. Пусть чвякало сырью под ногами, пусть есть хотелось шибко, как всегда, но – было лепо! Тут, теперича, главное – не растекаться мысью по древу, а крепко в голове держать, что задумано. И руки сберечь. Если, не приведи Господь, покрючит от сыри пальцы – пиши пропало! Вон, Кузьма-то, приятель Никиткин, не уберегся. Приключилась хворь у него, пальцы все повело, костяшки вздулись, едва ложку держал. Куда уж тут лики писать! Вот с тех самых пор, как покорежило руки у Кузьмы, он и пропал. Не смог больше кистей держать, пошел в артель носить камень, да так и остался при камне. День камень носит, вечер пьет, коли есть за что, и плачет, о руках своих да о видениях чудных, кои зрит – а на стену, али на доску, перенести не может! Плачет да на чужие росписи поглядывает. А что делать? Плачь, не плачь – болячка, она жалостей не имат.
О, вот и немчура катит. Развалился в коляске, шляпу на нос надвинул. Сытые лошадки-то, у немца, что стройкой заправляет! Справные! Самому, что ли, в немецкие лошадки податься, авось кормить будут досыта, и холить, и кожен дён сухой соломой шкуру натирать, и вертинара звать, коли я, Никитка, запоносю?
Развиднелось, однако; а небо, небо-то… ангелы господни! Синь сплошная, так бы и намалевал! И облака – ну пух от подушек господских, и все тут. Кабы не грязь под ногами и не десятник, зараза, – жить можно! Сейчас на место притопаем, десятниковская морда, как водится, поорет, матушку всехнюю вспомнит, да и, перекрестясь, за дело примемся. Кому бревна носить, кому камень класть, кому раствор творить, а мне – кисти в зубы, банки с краской на шею, да – на верхотуру. Там, под крышею, что над половиною церквы уж поднята - камень чист, стена бела. И задумки уж давно в голове моей топчутся. Знай, малюй жития ангелов да деяния бесов, смертный человечишко! Не спеши, не дергайся, не слушай, что в пустом брюхе урчит, и забудь, что вошь грызет – она тоже тварь божия, и ей жить надо! А пиши-ка ты, Никитка, кистью тонкой, как свершалось диво великое, по велению Спасителя нашего, и как богомерзкие твари бежали прочь, не могя никак силы спасителевой вынесть!
А как урочное выполним – будет пусто внутри, но хорошо и светло. Будто гору с места на место передвинул. Тепло станет, чисто, как после бани; как будто с устатку рюмку водки принял! Так же поведет душу, и захочется то ли плакать, то ли петь, то ль любить кого-то, теплого, с именем «Татиана», в траве теплой, иззеленой…»
«Кап-кап, чвяк-чвяк, плюх…бжж…чвяк!»
Кошмар. Ну и звуки. Будто лапти чьи-то по лужам раскисшим шлепают, и брызги во все стороны, блин. На обочины, на кусты, на траву по краям дороги – везде!
Расея-матушка!
Двадцать первый век на дворе, цивилизация, елки, «протоны-нейтроны-позитроны», а дороги все в лужах. Каждое утро за окном одно и то же – «бжж-чвяк-чвяк-чвяк». И дождь этот дебильный. Где всемирное управление погодой?
О, еще и телефон. Звонит, гад ползучий, дитя прогресса.
- Ась? – это я недавно так «насобачился», косить под прошлый век. Если учесть, что со сна голос никакой, то вполне можно сойти за бабку, недобитую незабвенным Раскольниковым!
- А…э…м… а можно Никиту?
- А низзя, лапуля. Мы изволим дрыхнуть.
- Ник! Совесть у тебя есть? Какого черта?
- Лысого, Танюха, лысого. Лысые черти, они знаешь, какие «секси»! Хочешь проверить?
- Где твои рисунки, «секси-идиот»? Ты знаешь, что прием закрывается сегодня? Ты в курсе, что Наташка сейчас грузит лапшой организатора, по самые уши, чтобы он не влез на сайт и не закрыл прием? Тебе что, не нужен этот проект? Ник, я же знаю твои рисунки! Ты же можешь! Давай, у тебя минут пять–десять, не больше!
- Ужас. Может, и не дергаться?
- Я тебе дам – не дергаться!
- Дашь?
- Молодой человек, вы хам.
- Отнюдь, я сама почтительность. Я немедленно завалю организатора конкурса тучей своих рисунков, и пока он будет их разбирать – дашь?
Хохот. Потом, сквозь усталые телефонные смешки: «Я подумаю…»
К обеду солнце разыгралось в небе – просто невозможно яркое. Тучки ушли, стало даже жарко, Никитка заполз в тень – передохнуть малехо. Стена новой церкви была почти готова, только осталось ангела всемогущего изобразить, с мечом карающим, как он порождений ада изничтожает.
Но с ангелом успеется. До вечеру время есть. Скажите лучше…
Что ему, Никитке, со снами своими делать?
Давеча углядел, в мороке ночи, деву дивную - в портках и волосьях простоволосых. Немка, поди – уж очень свободно себя держит. Но глаза… голубые, как лен, дома, на Рязанщине, да и портки чуднЫе, немцы таких, вроде, не носят. Быстро так и вольно толковала с кем-то, Ником звала. Никитка уж подумал было, что «Ник» - это пес ейный, ан нет – она возьми да и скажи тому: «Никита».
Али муж? Не, кто ж ее, такую, непутевую, в немецких портках, замуж возьмет?
А он, тезка, во сне ей: «Танюха». Ну, вахлак! Ей бы, такой вот, с глазами льняными, да волосом долгим, как ночи зимние, – «лебедушка» да «касатушка»! Нет же. Рубит тот, чужой, Никита, словеса – будто потроха в сытном ряду в Замоскворечье. Ну, сказано - пес!
Приснится же такое.
День, суматоха, спешка. Звонки, и – все спешат, все, все, все. Лица, разговоры, конкурс. Ах, да, конкурс, будь он неладен.
«Да, успел. Да, Тань, спасибо. И Наташке. И тебе. Особенно. Ну да! Если бы не ты…»
Хм. Славная она у меня. Люблю ее, наверное. Что ли, ей рассказать, как…
«… как снится мне, уж которую ночь подряд, синее небо, в барашках облаков, и стены белого камня, солнцем северным прогреты, и леса свежесколоченные, смолой еловой пахнущие, и туеса из березовой коры, с краской. Тань, туеса, с краской!! Кисти колонковые, много! Таня, кистей этих – немеряно, не надо искать-доставать-заказывать, бери, сколько хошь!
Стены белые, штукатурка на них ровная, так и просит краски, как девица – осьмнадцатка просит ласки!
Ой.
Хех!
Тань, я что-то заговорил, как Илия-пророк. Только без подколов! А что. А прикольно! Тань, как же мне рисовать-то там, во сне, хотелось! Да. Правда! Даже руки чесались, так и писал бы, сутки напролет, без продыху!»
- Я и писал бы сутки напролет, без продыху, ночи-то тут – аки день божий, дык десятник на ночь краски запирает, и – все! Не моги! А я бы уж порадел за такое божье дело-то! - торопливо говорил Никитка, скатившись с лесов и сдернув шапку. - Уж Вы распорядитесь, Вашество, чтобы без запинок! Ночью-то – лепо! Тихо, никто не мешает, и светло сейчас. Знай, твори!
- Пока не окочуришься, не жрамши, - буркнул кто-то из толпы рабочих, окружавших Никитку, десятника и барина-немца, начальника стройки.
- Тихо там! – вякнул десятник в толпу и подобострастно склонился перед барином:
- Так как прикажете?
Эх, лепо!!!
Небо белое, но солнца нет, свет сплошной разлит кругом, как молоко небесное. Красок вдостатку. Кисти есть. И стена – вот она, ждет, когда вспыхнет на ней ангел карающий. Надо, чтобы жил ангел этот, летел вперед, и разил при этом беса, и чтобы страх объял всякого, кто на ангела глянет. Потому как он кто? Служитель Бога. Значит, силен, и нет его сильнее.
Коротка ночь летняя, северная, вот уже и небо светлеть стало, скоро солнце выйдет. Но пуста стена, и нет на ней ангела, лишь сидит на лесах человечишко, кисти в банку с краской воткнул, за волосья себя схватил руками разноцветными, в краску измазанными, сидит – горюет. Вздыхает. Бормочет:
- Наклонить? Нет. Тогда как? Все пробовал. Не страшно! Неправильно все! Так не рубят мечом! А как? Ой, лихо, я не знаю! Не воин я! Не рубил никого! Даже как меч держать – не ведаю! Помогите мне, силы небесные, совсем ведь пропадаю в малости своей и неумелости!
Рванулся вперед, руку с кистью вскинул, да и замер. Что накатило? Бог весть, а стало хорошо. Тепло. И показалось, будто на ногах лапти новые, и опорки справные, сухо-то ногам! Тепло пошло снизу, от ног, к рукам, в пальцах кровь ажно застучала, покалывая. Никитка вдруг разом осмелел. Протянул руку к стене, засмеялся – вот же он, ангел! Как же он раньше не видел-то! Стоит во всей мощи своей ангельской, крылья, знай, слегка трепещут, и меч карающий в деснице! Ах, лепо! Скорее, по белому, набросать контур, а дальше уж он справится! Вот, вот оно, вот как рука должна лечь, а тут, на теле – мышцы обозначились, и правильно это, так и надо, тока Никитка по причине незнамости своей про то не ведал!
- Читай Николая Ли, салага! – раздался откуда-то смешливый голос, прозвенел весельем, да и стих. Никитка и удивиться не успел. Знай, спешил рисовать, после ангела карающего легко и быстро намалевал черта, который страдает за свои злодеяния, а уж потом взялся за Святую Деву, благую весть слышащую. Бог ведает, что с ним творилось, но не было страха благоговейного в его руках. Лишь любовь к Деве - и невесть откуда взявшееся понимание. Каково ей было-то? Спасителя вЫносить, на белый свет произвесть, да потом же и знать, что его ждет! Поднимать сына - на погибель! Ах, и бедная баба, и счастливая – такого сына растить!
И вышла она у Никитки хоть куда – лицом лепа, волосом длинна, глаза, как лен в полях, за домом его, рязанским. А еще видно, что любит всех: страждущих, болезных, немощных – вообще, а отдельно любит богомаза шального, непутевого. И со всем тщанием рисовал Никитка облачение Святой Девы, чтобы замалевать всё мерещащиеся на ней немецкие чудные портки…
- Ник, кто это? Какая-то святая?
- Ты, наверное. Видишь, на голове покров, а ноги-то – в джинсах.
- Ты с ума сошел? Ты что нарисовал? Какие джинсы?
- Твои, любимые. Кажется, Дольче и Габбана. Нет, Танюшка?
- Нет! Ник, ты совсем спятил. Это же неправильно!
- Таня, к черту правила! Я вчера сон увидел странный – будто хочу нарисовать фигуру. А не могу. Прикинь, даже смешно стало – это же первый курс, анатомия, я ведь тогда честно пыхтел и всех натурщиков, каких можно было, малевал! А тут не могу. Каково? Я тогда разозлился и сам себя салагой обозвал. Нарисовал, что надо, легко так пошло, а потом накатило так, что я даже проснулся, и – карандаш в зубы! Откуда на меня это нашло, не знаю, но рисовал я Святую Деву, а видел – тебя. Любящую всех, а особливо одного богомаза, шального, непутевого. Да, Танюшка?
Лебедушка-касатушка?
Да?
Сон в руку.
Эх, непогодь!
Растоптанные лапти шлепают по многодневной грязи, колеса телег с размаху въезжают в мутные лужи, вода выплескивается из промоин, обдавая и без того мокрые ноги работных людей. Сыро, стыло, слякотно. Сыпет и сыпет с неба мокрень, будто там кто воду в решете носит, и днем сыплет, и ночью, но если проглянет вдруг солнышко, то шальной теплый ветер с юга – тут как тут: сушит пригорки и к лужам вдоль разбитой колеи подбирается.
Никитка уже и не обращает внимания на частые дождики. Эко дело – дождь летом. Да и куды от него деться-то?
«Вишь, как развезло знатно. Ну, что поделать. Зато трава в рост пойдет, поднимется. Стена сырая будет, да. Это беда! Надо краску менять. Желток нужен, куриный, и масло вареное. Много! Десятник опять начнет ругаться непотребно, а я что? Себе разве прошу? Мне, главное, чтобы – лепо! А какое «лепо», когда такая сырь. Дожди и дожди. И когда будет вёдро – один Илья-пророк ведает.
Больно спешат-то, с росписью. Все плывет. Ноги, эвон, по жиже так и поехали…» - и щуплый богомаз, поправив светлые волосы, выбивающиеся из-под кожаного ремешка, стянувшего пряди, вскинул голову, подставляя лицо скупым лучам северного солнца. Пусть чвякало сырью под ногами, пусть есть хотелось шибко, как всегда, но – было лепо! Тут, теперича, главное – не растекаться мысью по древу, а крепко в голове держать, что задумано. И руки сберечь. Если, не приведи Господь, покрючит от сыри пальцы – пиши пропало! Вон, Кузьма-то, приятель Никиткин, не уберегся. Приключилась хворь у него, пальцы все повело, костяшки вздулись, едва ложку держал. Куда уж тут лики писать! Вот с тех самых пор, как покорежило руки у Кузьмы, он и пропал. Не смог больше кистей держать, пошел в артель носить камень, да так и остался при камне. День камень носит, вечер пьет, коли есть за что, и плачет, о руках своих да о видениях чудных, кои зрит – а на стену, али на доску, перенести не может! Плачет да на чужие росписи поглядывает. А что делать? Плачь, не плачь – болячка, она жалостей не имат.
О, вот и немчура катит. Развалился в коляске, шляпу на нос надвинул. Сытые лошадки-то, у немца, что стройкой заправляет! Справные! Самому, что ли, в немецкие лошадки податься, авось кормить будут досыта, и холить, и кожен дён сухой соломой шкуру натирать, и вертинара звать, коли я, Никитка, запоносю?
Развиднелось, однако; а небо, небо-то… ангелы господни! Синь сплошная, так бы и намалевал! И облака – ну пух от подушек господских, и все тут. Кабы не грязь под ногами и не десятник, зараза, – жить можно! Сейчас на место притопаем, десятниковская морда, как водится, поорет, матушку всехнюю вспомнит, да и, перекрестясь, за дело примемся. Кому бревна носить, кому камень класть, кому раствор творить, а мне – кисти в зубы, банки с краской на шею, да – на верхотуру. Там, под крышею, что над половиною церквы уж поднята - камень чист, стена бела. И задумки уж давно в голове моей топчутся. Знай, малюй жития ангелов да деяния бесов, смертный человечишко! Не спеши, не дергайся, не слушай, что в пустом брюхе урчит, и забудь, что вошь грызет – она тоже тварь божия, и ей жить надо! А пиши-ка ты, Никитка, кистью тонкой, как свершалось диво великое, по велению Спасителя нашего, и как богомерзкие твари бежали прочь, не могя никак силы спасителевой вынесть!
А как урочное выполним – будет пусто внутри, но хорошо и светло. Будто гору с места на место передвинул. Тепло станет, чисто, как после бани; как будто с устатку рюмку водки принял! Так же поведет душу, и захочется то ли плакать, то ли петь, то ль любить кого-то, теплого, с именем «Татиана», в траве теплой, иззеленой…»
«Кап-кап, чвяк-чвяк, плюх…бжж…чвяк!»
Кошмар. Ну и звуки. Будто лапти чьи-то по лужам раскисшим шлепают, и брызги во все стороны, блин. На обочины, на кусты, на траву по краям дороги – везде!
Расея-матушка!
Двадцать первый век на дворе, цивилизация, елки, «протоны-нейтроны-позитроны», а дороги все в лужах. Каждое утро за окном одно и то же – «бжж-чвяк-чвяк-чвяк». И дождь этот дебильный. Где всемирное управление погодой?
О, еще и телефон. Звонит, гад ползучий, дитя прогресса.
- Ась? – это я недавно так «насобачился», косить под прошлый век. Если учесть, что со сна голос никакой, то вполне можно сойти за бабку, недобитую незабвенным Раскольниковым!
- А…э…м… а можно Никиту?
- А низзя, лапуля. Мы изволим дрыхнуть.
- Ник! Совесть у тебя есть? Какого черта?
- Лысого, Танюха, лысого. Лысые черти, они знаешь, какие «секси»! Хочешь проверить?
- Где твои рисунки, «секси-идиот»? Ты знаешь, что прием закрывается сегодня? Ты в курсе, что Наташка сейчас грузит лапшой организатора, по самые уши, чтобы он не влез на сайт и не закрыл прием? Тебе что, не нужен этот проект? Ник, я же знаю твои рисунки! Ты же можешь! Давай, у тебя минут пять–десять, не больше!
- Ужас. Может, и не дергаться?
- Я тебе дам – не дергаться!
- Дашь?
- Молодой человек, вы хам.
- Отнюдь, я сама почтительность. Я немедленно завалю организатора конкурса тучей своих рисунков, и пока он будет их разбирать – дашь?
Хохот. Потом, сквозь усталые телефонные смешки: «Я подумаю…»
К обеду солнце разыгралось в небе – просто невозможно яркое. Тучки ушли, стало даже жарко, Никитка заполз в тень – передохнуть малехо. Стена новой церкви была почти готова, только осталось ангела всемогущего изобразить, с мечом карающим, как он порождений ада изничтожает.
Но с ангелом успеется. До вечеру время есть. Скажите лучше…
Что ему, Никитке, со снами своими делать?
Давеча углядел, в мороке ночи, деву дивную - в портках и волосьях простоволосых. Немка, поди – уж очень свободно себя держит. Но глаза… голубые, как лен, дома, на Рязанщине, да и портки чуднЫе, немцы таких, вроде, не носят. Быстро так и вольно толковала с кем-то, Ником звала. Никитка уж подумал было, что «Ник» - это пес ейный, ан нет – она возьми да и скажи тому: «Никита».
Али муж? Не, кто ж ее, такую, непутевую, в немецких портках, замуж возьмет?
А он, тезка, во сне ей: «Танюха». Ну, вахлак! Ей бы, такой вот, с глазами льняными, да волосом долгим, как ночи зимние, – «лебедушка» да «касатушка»! Нет же. Рубит тот, чужой, Никита, словеса – будто потроха в сытном ряду в Замоскворечье. Ну, сказано - пес!
Приснится же такое.
День, суматоха, спешка. Звонки, и – все спешат, все, все, все. Лица, разговоры, конкурс. Ах, да, конкурс, будь он неладен.
«Да, успел. Да, Тань, спасибо. И Наташке. И тебе. Особенно. Ну да! Если бы не ты…»
Хм. Славная она у меня. Люблю ее, наверное. Что ли, ей рассказать, как…
«… как снится мне, уж которую ночь подряд, синее небо, в барашках облаков, и стены белого камня, солнцем северным прогреты, и леса свежесколоченные, смолой еловой пахнущие, и туеса из березовой коры, с краской. Тань, туеса, с краской!! Кисти колонковые, много! Таня, кистей этих – немеряно, не надо искать-доставать-заказывать, бери, сколько хошь!
Стены белые, штукатурка на них ровная, так и просит краски, как девица – осьмнадцатка просит ласки!
Ой.
Хех!
Тань, я что-то заговорил, как Илия-пророк. Только без подколов! А что. А прикольно! Тань, как же мне рисовать-то там, во сне, хотелось! Да. Правда! Даже руки чесались, так и писал бы, сутки напролет, без продыху!»
- Я и писал бы сутки напролет, без продыху, ночи-то тут – аки день божий, дык десятник на ночь краски запирает, и – все! Не моги! А я бы уж порадел за такое божье дело-то! - торопливо говорил Никитка, скатившись с лесов и сдернув шапку. - Уж Вы распорядитесь, Вашество, чтобы без запинок! Ночью-то – лепо! Тихо, никто не мешает, и светло сейчас. Знай, твори!
- Пока не окочуришься, не жрамши, - буркнул кто-то из толпы рабочих, окружавших Никитку, десятника и барина-немца, начальника стройки.
- Тихо там! – вякнул десятник в толпу и подобострастно склонился перед барином:
- Так как прикажете?
Эх, лепо!!!
Небо белое, но солнца нет, свет сплошной разлит кругом, как молоко небесное. Красок вдостатку. Кисти есть. И стена – вот она, ждет, когда вспыхнет на ней ангел карающий. Надо, чтобы жил ангел этот, летел вперед, и разил при этом беса, и чтобы страх объял всякого, кто на ангела глянет. Потому как он кто? Служитель Бога. Значит, силен, и нет его сильнее.
Коротка ночь летняя, северная, вот уже и небо светлеть стало, скоро солнце выйдет. Но пуста стена, и нет на ней ангела, лишь сидит на лесах человечишко, кисти в банку с краской воткнул, за волосья себя схватил руками разноцветными, в краску измазанными, сидит – горюет. Вздыхает. Бормочет:
- Наклонить? Нет. Тогда как? Все пробовал. Не страшно! Неправильно все! Так не рубят мечом! А как? Ой, лихо, я не знаю! Не воин я! Не рубил никого! Даже как меч держать – не ведаю! Помогите мне, силы небесные, совсем ведь пропадаю в малости своей и неумелости!
Рванулся вперед, руку с кистью вскинул, да и замер. Что накатило? Бог весть, а стало хорошо. Тепло. И показалось, будто на ногах лапти новые, и опорки справные, сухо-то ногам! Тепло пошло снизу, от ног, к рукам, в пальцах кровь ажно застучала, покалывая. Никитка вдруг разом осмелел. Протянул руку к стене, засмеялся – вот же он, ангел! Как же он раньше не видел-то! Стоит во всей мощи своей ангельской, крылья, знай, слегка трепещут, и меч карающий в деснице! Ах, лепо! Скорее, по белому, набросать контур, а дальше уж он справится! Вот, вот оно, вот как рука должна лечь, а тут, на теле – мышцы обозначились, и правильно это, так и надо, тока Никитка по причине незнамости своей про то не ведал!
- Читай Николая Ли, салага! – раздался откуда-то смешливый голос, прозвенел весельем, да и стих. Никитка и удивиться не успел. Знай, спешил рисовать, после ангела карающего легко и быстро намалевал черта, который страдает за свои злодеяния, а уж потом взялся за Святую Деву, благую весть слышащую. Бог ведает, что с ним творилось, но не было страха благоговейного в его руках. Лишь любовь к Деве - и невесть откуда взявшееся понимание. Каково ей было-то? Спасителя вЫносить, на белый свет произвесть, да потом же и знать, что его ждет! Поднимать сына - на погибель! Ах, и бедная баба, и счастливая – такого сына растить!
И вышла она у Никитки хоть куда – лицом лепа, волосом длинна, глаза, как лен в полях, за домом его, рязанским. А еще видно, что любит всех: страждущих, болезных, немощных – вообще, а отдельно любит богомаза шального, непутевого. И со всем тщанием рисовал Никитка облачение Святой Девы, чтобы замалевать всё мерещащиеся на ней немецкие чудные портки…
- Ник, кто это? Какая-то святая?
- Ты, наверное. Видишь, на голове покров, а ноги-то – в джинсах.
- Ты с ума сошел? Ты что нарисовал? Какие джинсы?
- Твои, любимые. Кажется, Дольче и Габбана. Нет, Танюшка?
- Нет! Ник, ты совсем спятил. Это же неправильно!
- Таня, к черту правила! Я вчера сон увидел странный – будто хочу нарисовать фигуру. А не могу. Прикинь, даже смешно стало – это же первый курс, анатомия, я ведь тогда честно пыхтел и всех натурщиков, каких можно было, малевал! А тут не могу. Каково? Я тогда разозлился и сам себя салагой обозвал. Нарисовал, что надо, легко так пошло, а потом накатило так, что я даже проснулся, и – карандаш в зубы! Откуда на меня это нашло, не знаю, но рисовал я Святую Деву, а видел – тебя. Любящую всех, а особливо одного богомаза, шального, непутевого. Да, Танюшка?
Лебедушка-касатушка?
Да?
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 3
Жара
Небывалая жара поразила этим летом просторы старой доброй Англии. С самого утра и до позднего вечера солнце поливало раскаленным светом зеленые луга, и тенистые дубравы, и вольно вьющиеся средь полей речушки. Белая, слепящая жара иссушила поля, почти погубив урожай этого года, зато во множестве расплодила всяких гадов ползучих, прыгучих, и летающих; и вся эта проклятая Богом пакость благополучно доедала тот урожай, который еще не иссох на корню. Хмуры были лица вилланов, морщинились заботами лица коттариев, святые отцы буквально всех монастырей сутками крестили лбы и возносили мольбы Господу о ниспослании дождя. Пышные и громкоголосые процессии, с ликами апостолов Петра, Павла, Иоанна и всех остальных, кто попался под руку, шествовали по сухим и выгоревшим лугам. И взывали к милости. Лишь молодой король Джон целыми днями пропадал на охоте вместе со своим двором. Да и то сказать, как не охотиться, если добыча сама идет в руки?
Небывалая жара поразила этим летом просторы старой доброй Англии, и дичь словно ошалела от одуряющего пекла, была вялой, сонной и буквально сама просилась на стрелу. Король Джон каждое утро, облившись водой из колодца, вскакивал в седло и устремлялся в лес. Следом за ним тянулась кавалькада слуг, приближенных, и млеющих от зноя фавориток. Белое солнце безжалостно пронзало горячими лучами зелень королевских лесов, приближенные утирали мокрые лбы и к черту лысому посылали и жару, и эту охоту, фаворитки красиво падали в обморок; их складывали на золоченые повозки и увозили в замок, в прохладу толстых каменных стен, сохранивших еще в себе капельку зимней стужи. Лишь король, казалось, не чувствовал усталости. Когда белая жара заставляла его камзол промокнуть от пота, он сбрасывал камзол; следом на дерн, под копыта лошадей, могла улететь и камиза, и шоссы. Король Джон очень любил охоту и, загоняя дичь, обращал мало внимания на то, что при этом на нем надето.
Небывалая жара поразила этим летом просторы старой доброй Англии.
«Ну, что делать! На все воля Господа!» - так говорила сама себе, хихикая, молодая ведьма Милдред, смешивая в миске нужные травы, добавляя туда сушеные лапки ящериц, стриженую паучью шерстку, и капая в миску жутко дефицитное пальмовое масло. Последнее ей с трудом удалось купить у разорившегося спасителя гроба Господня, возвращавшегося из далекой Палестины. Так, еще щепотку черных зерен заморского солнечного цветка – и зелье готово. Ведьма сняла его с огня и отставила в сторонку, чтобы настоялось. Чтобы уж завтра была жара - так жара!
Потому что завтра молодой, свежий, румяный и неженатый король Джон, конечно же, вновь поедет на охоту.
Боже, спаси от жары старую добрую Англию!
Король Джон горячил коня, чувствуя, как стекает пот по его обнаженной спине и груди, впитываясь в ткань оставшегося на нем брэ. Жара. Чертова жара! Кто наслал на Англию это несчастье?! Но, впрочем, дичь в этом году странно податлива – будто пьяна. Будто она вдоволь напилась эля в таверне старого Томаса у лондонских врат - и теперь пошла выделывать пируэты вдоль по набережной Темзы! О, вот и олень. Привет, приятель, ты чувствуешь, что живешь последние минуты? Похоже, нет. Похоже, жара - или что-то еще - затуманила твой разум, и ты топаешь точеными копытцами прямо под мою стрелу. Благословен будь ты, святой Павел, направивший сюда этого оленя! Звон тетивы, зверь падает, несколько раз вздрагивает и затихает. Счастливец. Ему уже не жарко!
Небывалая жара поразила в этом году просторы старой доброй Англии. Ведьма Милдред тоже от нее страдала – а как иначе? Все же тело ее было человеческим, а значит, чувствовало жару, холод и прочие людские потребности. Сейчас она внимательно смотрит в свою колдовскую миску с водой, потому что там отражается все, что происходит в ее лесу.
Какая жара! Одежды почти нет, но это не спасает. Солнце печет даже сквозь листвяной покров. Король Джон медленно едет по неизвестно откуда взявшейся лесной тропинке. Слуги остались позади - несчастные, что с них взять, если они даже простую жару перенести не могут? Озеро. Черт побери, свежее и прохладное, и совсем пустынное! Откуда оно здесь? Да какая разница! Олени куда-то пропали, да и Бог с ними; озеро важнее! Какая прохладная вода… какое наслаждение! После долгой скачки по лесу смыть с себя пот и конский запах… ах, как приятно! Вот только почему все время мерещится чей-то внимательный взгляд?
Милдред, не отрываясь, глядела в миску с водой, которая обычно показывала ей будущее. Или настоящее – смотря что попросишь! Сейчас она хотела настоящего. Вот он, молодой король Джон, плывет в озере, которое она для него создала. Руки неспешно рассекают воду, темные волосы сбились и упали на спину, мышцы на плечах вздымаются буграми. Берег. Он встает! Капли воды скользят по его телу, и так же прихотливо скользит палец Милдред по ее губам… а потом ниже…. шея, ключицы, нежная кожа груди…
Завтра будет день, и будет вновь королевская охота, и будет жара… Ошалелые олени, озеро, прохлада - и, как знать…
Возможно, завтра в этом озере захочет искупаться еще кое-кто, и тонкие девичьи ладони смахнут капли воды с плеч короля Джона. Возможно. Как знать?
И если кто-то наберется храбрости, и отыщет молодую ведьму в старом лесу, и спросит ее:
- Какая завтра будет погода? – то ведьма ответит, лукаво щуря глаза, греховодница:
- Будет жарко!
Жара
Небывалая жара поразила этим летом просторы старой доброй Англии. С самого утра и до позднего вечера солнце поливало раскаленным светом зеленые луга, и тенистые дубравы, и вольно вьющиеся средь полей речушки. Белая, слепящая жара иссушила поля, почти погубив урожай этого года, зато во множестве расплодила всяких гадов ползучих, прыгучих, и летающих; и вся эта проклятая Богом пакость благополучно доедала тот урожай, который еще не иссох на корню. Хмуры были лица вилланов, морщинились заботами лица коттариев, святые отцы буквально всех монастырей сутками крестили лбы и возносили мольбы Господу о ниспослании дождя. Пышные и громкоголосые процессии, с ликами апостолов Петра, Павла, Иоанна и всех остальных, кто попался под руку, шествовали по сухим и выгоревшим лугам. И взывали к милости. Лишь молодой король Джон целыми днями пропадал на охоте вместе со своим двором. Да и то сказать, как не охотиться, если добыча сама идет в руки?
Небывалая жара поразила этим летом просторы старой доброй Англии, и дичь словно ошалела от одуряющего пекла, была вялой, сонной и буквально сама просилась на стрелу. Король Джон каждое утро, облившись водой из колодца, вскакивал в седло и устремлялся в лес. Следом за ним тянулась кавалькада слуг, приближенных, и млеющих от зноя фавориток. Белое солнце безжалостно пронзало горячими лучами зелень королевских лесов, приближенные утирали мокрые лбы и к черту лысому посылали и жару, и эту охоту, фаворитки красиво падали в обморок; их складывали на золоченые повозки и увозили в замок, в прохладу толстых каменных стен, сохранивших еще в себе капельку зимней стужи. Лишь король, казалось, не чувствовал усталости. Когда белая жара заставляла его камзол промокнуть от пота, он сбрасывал камзол; следом на дерн, под копыта лошадей, могла улететь и камиза, и шоссы. Король Джон очень любил охоту и, загоняя дичь, обращал мало внимания на то, что при этом на нем надето.
Небывалая жара поразила этим летом просторы старой доброй Англии.
«Ну, что делать! На все воля Господа!» - так говорила сама себе, хихикая, молодая ведьма Милдред, смешивая в миске нужные травы, добавляя туда сушеные лапки ящериц, стриженую паучью шерстку, и капая в миску жутко дефицитное пальмовое масло. Последнее ей с трудом удалось купить у разорившегося спасителя гроба Господня, возвращавшегося из далекой Палестины. Так, еще щепотку черных зерен заморского солнечного цветка – и зелье готово. Ведьма сняла его с огня и отставила в сторонку, чтобы настоялось. Чтобы уж завтра была жара - так жара!
Потому что завтра молодой, свежий, румяный и неженатый король Джон, конечно же, вновь поедет на охоту.
Боже, спаси от жары старую добрую Англию!
Король Джон горячил коня, чувствуя, как стекает пот по его обнаженной спине и груди, впитываясь в ткань оставшегося на нем брэ. Жара. Чертова жара! Кто наслал на Англию это несчастье?! Но, впрочем, дичь в этом году странно податлива – будто пьяна. Будто она вдоволь напилась эля в таверне старого Томаса у лондонских врат - и теперь пошла выделывать пируэты вдоль по набережной Темзы! О, вот и олень. Привет, приятель, ты чувствуешь, что живешь последние минуты? Похоже, нет. Похоже, жара - или что-то еще - затуманила твой разум, и ты топаешь точеными копытцами прямо под мою стрелу. Благословен будь ты, святой Павел, направивший сюда этого оленя! Звон тетивы, зверь падает, несколько раз вздрагивает и затихает. Счастливец. Ему уже не жарко!
Небывалая жара поразила в этом году просторы старой доброй Англии. Ведьма Милдред тоже от нее страдала – а как иначе? Все же тело ее было человеческим, а значит, чувствовало жару, холод и прочие людские потребности. Сейчас она внимательно смотрит в свою колдовскую миску с водой, потому что там отражается все, что происходит в ее лесу.
Какая жара! Одежды почти нет, но это не спасает. Солнце печет даже сквозь листвяной покров. Король Джон медленно едет по неизвестно откуда взявшейся лесной тропинке. Слуги остались позади - несчастные, что с них взять, если они даже простую жару перенести не могут? Озеро. Черт побери, свежее и прохладное, и совсем пустынное! Откуда оно здесь? Да какая разница! Олени куда-то пропали, да и Бог с ними; озеро важнее! Какая прохладная вода… какое наслаждение! После долгой скачки по лесу смыть с себя пот и конский запах… ах, как приятно! Вот только почему все время мерещится чей-то внимательный взгляд?
Милдред, не отрываясь, глядела в миску с водой, которая обычно показывала ей будущее. Или настоящее – смотря что попросишь! Сейчас она хотела настоящего. Вот он, молодой король Джон, плывет в озере, которое она для него создала. Руки неспешно рассекают воду, темные волосы сбились и упали на спину, мышцы на плечах вздымаются буграми. Берег. Он встает! Капли воды скользят по его телу, и так же прихотливо скользит палец Милдред по ее губам… а потом ниже…. шея, ключицы, нежная кожа груди…
Завтра будет день, и будет вновь королевская охота, и будет жара… Ошалелые олени, озеро, прохлада - и, как знать…
Возможно, завтра в этом озере захочет искупаться еще кое-кто, и тонкие девичьи ладони смахнут капли воды с плеч короля Джона. Возможно. Как знать?
И если кто-то наберется храбрости, и отыщет молодую ведьму в старом лесу, и спросит ее:
- Какая завтра будет погода? – то ведьма ответит, лукаво щуря глаза, греховодница:
- Будет жарко!
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 4
Три лета
Я в горячечном сне, в воспаленном бреду
По скалистой пустыне, спотыкаясь, бреду,
Камни залиты солнцем, воздух душит меня,
Он из двух состояний - из песка и огня.
Солнце светит с зенита, тень найти не могу,
От жары нет спасенья, словно в адском кругу,
А воды я не видел с появленья не свет -
Только знаю, что есть она, и что здесь ее нет
Сергей Калугин – Посвящение Высоцкому
Любите ли вы море так, как люблю его я? Не думаю. Зимой эта силища ощущается больше всего. Стихия, выплевывающая белые соленые комки возле берега, в десятке метров от пляжа уже совершенно свободна. Весной могучие реки, наконец, сбрасывают лед, а море разве что принимает сезонные коррективы в силе и направлении ветра. Осенью спокойствие, отражение желтых листьев и тут же серо-зеленая муть, промозглый ветер… И только летом мере мертво. Его убивают туристы, понаехавшие из своих затерянных сел и пыльных городов. Суетящиеся малыши, кажется, справляют малую нужду раз в десять чаще, чем на суше. Мусор на пляже, в море, в кишках дохнущей рыбы и развешанный по деревьям – с надеждой на возвращение, как будто приезжему не все равно, на каком пляже гадить. Вы все еще считаете, что любите море, как я? Тогда, и только тогда вы меня можете понять. Свой домик у моря вдалеке от туристических маршрутов – это Мечта, за которую стоит жить и умереть.
***
ГАЗ-66 – отличная машина. Не помню ни одного раза, чтоб они ломались. Ничто не вечно, особенно русские машины, но механики о них заботились хорошо, мне везло, или не такие уж длинные были эти поездки по руслу пересохшей по случаю лета речки. Ехать минут сорок – для ГАЗа по бездорожью многовато. Сначала эйфория от свежего воздуха, разбивающегося об открытые борта машины, замирает дыхание, как на аттракционе, летит из-под колес обиженная щебенка, а потом банально начинает мутить. Желудок – спасибо матери с отцом, кто бы они ни были – у меня крепкий. Кроме желудка и кривого носа, родители наградили меня смешным для местных именем Каспер Возняк.
ГАЗ остановился, я слез, сдерживая рвоту, и отвернулся, чтоб не получить по лицу отлетевшим камешком. Здесь вышел один только я, остальные пассажиры посмотрели с некоторой завистью, но поехали дальше – на экскурсию. Перед ними и водителем не опозорился, но больше перед дорогой есть не буду, и пить не стоит – на всякий случай. На самом деле последний отрезок пути мне было просто не до того, чтоб страдать морской болезнью.
А ведь почти у самого ущелья я еще наслаждался поездкой, даже вспомнил, что раньше ГАЗ-66 в честь двух шестерок звали шишигой. И, конечно, накликал: черная фигура стояла на краю оболони и глядела в мою сторону. Остальные пассажиры смотрели с улыбочками сквозь нее на лесок, где их ждала наливка и шашлык, а значит, дурацкий розыгрыш опять исключался.
До нелепости напоминая персонализированную Смерть из мультипликационных фильмов, шишига представляла собой фигуру в темном свободном балахоне с накинутым капюшоном. Лица вполне традиционно не видно, зато косы нет, руки всегда опущены вдоль тела, излишне длинные рукава скрывают пальцы. Черный провал на месте лица как будто впивается в лицо. Звуков они никогда не издавали – это единственное, в чем я абсолютно уверен касательно шишиг. Злобное шипение и шорохи дорисовывало мое подсознание.
– Тварь, не хочу! – В первый раз я бросился к шишиге, а не от нее.
***
Ничего не помню о себе до пяти лет. Знаю, было обычное детство: игрушки, море, пляж, бег по песку наперегонки с собаками… Я рос с бабушкой, которая больше всего на свете любила свою работу, правда, без особой взаимности со стороны начальника. Уже в пять лет я самостоятельно бегал по двору и часто за его пределами. Потом появилась шишига – этот день я помню очень хорошо. Черная фигура стояла на валуне и смотрела на меня. Позже мое воображение дорисовало к настоящим воспоминаниям красные точки глаз, оскал желтых зубов в стиле dance macabre и даже тот самый инструмент травокоса, уместный в руках у колхозника, отправившегося добыть травы своим кроликам, а не у Смерти. Вдруг сами собой полились слезы, хотя, уверен, до этого я плакал очень редко – бабушка на истерики никак не реагировала, соседские дети же меня не обижали, потому как были вдвое-втрое старше, и обидеть малыша слишком легко. Просто я понял, что умру, случится это скоро и несправедливо. Тогда я побежал, как никогда не бегал.
– Не-хо-чу! – Я плакал, сбивчиво объяснял, кажется, разбил что-то из посуды.
– Тихо-тихо, у меня голова от тебя уже болит. – Бабушка не отличалась тактичностью. – Расскажи толком, а то останешься в кухне перебирать картошку.
Угроза подействовала, я боялся не картошки, а одиночества. Рассказав про шишигу, я успокоился – бабушка сильная, она все знает, все умеет, она научит, как спастись, как выжить.
– Это была шишига. Они предупреждают маленьких мальчиков, что те могут утонуть. Раз она тебе явилась, тебе нельзя одному ходить на море. Только со мной или старшими мальчиками, которые смогут тебя вытащить. А сейчас ужинать и спать. – Бабушка умела убеждать.
– А она сюда не придет?
– Конечно, нет, милый – они живут у моря, и сделать ничего плохого не могут. Наоборот, они же предупреждают тех, кого хотят спасти.
Бабушка соврала, по незнанию, но от этого не легче. Вечером началась буря, какой даже бабушка не помнила, о чем она несколько раз мне сообщила, закрывая окна, чтоб их не разбило порывами ветра. Напрасно - ветер с корнями вырывал деревья и швырял таранами в окна, дверь и стены; выдержали только стены. А потом сорвало крышу – легкий шелест отрываемой черепицы сменился жутким грохотом, и через крышу стало видно черное небо, покрытое сеткой молний. Грохотало непрерывно, в доме стало холодно как в склепе, вода почти мгновенно поднялась мне до щиколоток. Бабушка все еще не верила, пыталась спасти вещи и документы от воды, выдернула телевизор из розетки и хотела перетащить на стол, но наступила на штепсель и уронила «Радугу» на пол. Никогда не забуду, как он разбился, даже на секунду заглушив непрерывающийся гром. Как Том Сойер, я верил, что эта гроза ради меня, но, в отличие от твеновского персонажа, был прав.
Молиться меня никто не учил, не принято было, а бабушка была пламенной атеисткой. Но я именно молился – не Богу, Аллаху, Шиве или еще какому Вицлипуцли – я просил шишигу не брать меня. Пусть умрет кто угодно: знакомые, незнакомые, соседи, негры в Африке, Брежнев, бабушка… Бабушка!
Неожиданно я понял, что гроза уже минуту как кончилась, а вода, ласково журча, вытекает в щель под дверью. Бабушка сидела в своей любимой позе на кресле, устремив невидящий взгляд в то место, где раньше у нас стоял телевизор. А Брежнев прожил еще почти полгода.
***
Шишиги не видели необходимости меня трогать еще тринадцать лет, потом развеяли убеждение бабушки о своей привязанности к морю.
Жить в портовом приморском городе и служить на границе с Казахстаном – это надо постараться. Я и постарался, ведь с некоторых пор я не любил моря и боялся даже дождя. Интернат мне поменять не разрешили, с местом службы было определиться даже проще, служить на море в теплых краях – всегда найдется много желающих, а я даже плавать так и не научился. Зато драться у меня получалось хорошо, на «дружелюбное привидение Каспера» я не обижался, но после развала Союза почему-то многие невзлюбили Польшу, от которой у меня, кстати, было только имя. Но ведь имя было последней памятью о бабушке.
Несмотря на любовь к дракам, фигурой и ростом для ВДВ я не вышел, определили водителем. Когда прозвучало слово «шишига», едва не хлопнулся в обморок - не заметили. Оказалось, что имели в виду грузовик – ими все тогда просто бредили. Московских выиграл Дакар, в часть поставили новые машины, страна в очередной раз «просыпалась». Мультик про Каспера крутили по первому госканалу, и восемнадцатилетние призывники его смотрели. Бандитские разборки и малиновые пиджаки были только в телевизоре, на деле сослуживцы оказались простыми и нормальными ребятами. Службу, понятно, не особо любили. В основном доставала скука – намывать грузовик или смотреть, кто проедет по пустынной дороге, было еще неплохим развлечением.
Почему-то именно в тот день меня мучили плохие предчувствия: спал плохо, практически не ел, как только выдалась возможность, уставился на дорогу, ожидая беды. Шишига не замедлила появиться. Ветер гонял клубы пыли, но черную точку я заметил сразу. Шишига плыла ко мне, пыль не липла к черному балахону, ГАЗ проехал сквозь фигуру, не снижая скорости – шишигу видел только я. Адская тварь подошла ко мне, вытянула из-под балахона руку – обычную человеческую – взяла за подбородок и подняла голову. Я взглянул в провал под капюшоном и потерял сознание. Скоро меня растолкали и отправили за молодняком в город. Потеря сознания от жары не была достаточным основанием для помещения в лазарет.
На обратном пути в часть я уже успокоился и сам почти поверил в версию о жаре, когда вдруг прямо передо мной возникло озеро. Машина на секунду зависла передними колесами и перевернулась в воду.
Я заорал, не думая о возможной реакции лейтенанта:
– Будьте прокляты, твари! Хотите меня - берите меня!
Машина перевернулась еще раз, в открытые окна хлынула вода, в переднее стекло стукнул призывник, посмотрел на меня бешеными глазами и выплюнул остатки воздуха. Грузовик тонул, а безжизненный призывник медленно всплывал. Я попробовал открыть дверь, но не смог. Вода заполнила почти всю кабину, я всплыл к воздушному карману. В голове бешено крутились мысли: «В прошлый раз жертва помогла. А сколько еще будет жертв? Зачем так жить? Бабушку ты себе простил, Каспер, а тридцать пацанов простишь? Не прощу. Не жалко их даже. Просто понимаешь, что купил себе жизнь за необоснованно высокую цену. И не жизнь это теперь вовсе, а возвращение неподъемного долга. А сколько раз еще надо будет взять? Не отвяжутся».
– Забирайте меня, гады, не нужна мне такая сделка! Меня!
Очнулся я в лазарете с ощущениями, как после общего наркоза. Кто пробовал – тот меня поймет. А еще я теперь знал, как умирают. Безнадежность, бессилие, бесконечное бегство от тьмы, которая все равно настигнет, поглотит, переварит и, как в моем случае, выплюнет.
Меня даже не наказали. Ну, свалил грузовик с обрыва, обмочившись от страха. Ну, погиб один призывник и один сержант, у десятка повреждения средней тяжести. На юге больше списывают, а армия – не курорт, всякое бывает. Водительские права у меня, конечно, отобрали. Зато уголовное дело не завели – в армии с этим проще, чем на гражданке, - и остаток службы я провел в лазарете.
***
Твари в капюшонах мне надоели, никто не имеет права решать за меня, поэтому я приехал сюда.
Шишига смотрела не на меня, а на удаляющийся грузовик. Впервые я направился к ней, а не наоборот. Ладони стали неестественно сухими, я нагнулся и поднял острый камень; он лег в руку, как специально подогнанное оружие. Идти было все труднее, последние пару метров воздух казался плотнее воды, перетруженные мышцы начинали болеть, как после долгой спокойной тренировки. В полной уверенности, что рука пройдет сквозь фигуру, я ударил камнем по капюшону и услышал отчетливый хруст, как будто орех разбили. Тварь развернулась ко мне и зашипела, как целый террариум.
– Больше терять сознание я не буду!
– А больше и не надо, – тень отозвалась мужским голосом, ужасно напоминающим мой собственный, только искаженный, как на записи. – Поговорим?
– Нет, – я поднял руку и бил, тень больше не разговаривала, только шипела. После пятого или шестого удара я понял, что шишига, которая только была ростом с меня, уже ниже на голову, все пропорции уменьшились соответственно. При каждом ударе от фигуры отлетали клочья черной сажи. Я бил и тогда, когда фигура была размером с ребенка, собаку, котенка… Наконец, последний удар растворил клок мрака; подняв камень, я ничего под ним не увидел. Странно, но даже усталости не чувствовалось, только снова подступила тошнота, и ужасно хотелось пить.
***
Я часто возвращаюсь ко всем трем эпизодам встречи с шишигой (или разными шишигами). Готов даже рассказать, больше случившееся не кажется таким интимным. Теперь страх исчез, и я перестаю верить в реальность происшедшего. Все три встречи случились летом в жаркие дни. Возможно, мне просто напекло голову. Документы и свидетели говорят только о том, что бабушка умерла, в армии я попал в аварию, а в прошлом году… В прошлом году я сходил в горы и вернулся к вечеру измотанный и голодный. И почему-то сразу и навсегда наконец полюбил море. А еще у меня есть воспоминания о странном существе, которое сделало мою скучную жизнь разнообразнее. Не думаю, что будет еще, о чем интересном рассказать внукам, если они будут, эти внуки.
Три лета
Я в горячечном сне, в воспаленном бреду
По скалистой пустыне, спотыкаясь, бреду,
Камни залиты солнцем, воздух душит меня,
Он из двух состояний - из песка и огня.
Солнце светит с зенита, тень найти не могу,
От жары нет спасенья, словно в адском кругу,
А воды я не видел с появленья не свет -
Только знаю, что есть она, и что здесь ее нет
Сергей Калугин – Посвящение Высоцкому
Любите ли вы море так, как люблю его я? Не думаю. Зимой эта силища ощущается больше всего. Стихия, выплевывающая белые соленые комки возле берега, в десятке метров от пляжа уже совершенно свободна. Весной могучие реки, наконец, сбрасывают лед, а море разве что принимает сезонные коррективы в силе и направлении ветра. Осенью спокойствие, отражение желтых листьев и тут же серо-зеленая муть, промозглый ветер… И только летом мере мертво. Его убивают туристы, понаехавшие из своих затерянных сел и пыльных городов. Суетящиеся малыши, кажется, справляют малую нужду раз в десять чаще, чем на суше. Мусор на пляже, в море, в кишках дохнущей рыбы и развешанный по деревьям – с надеждой на возвращение, как будто приезжему не все равно, на каком пляже гадить. Вы все еще считаете, что любите море, как я? Тогда, и только тогда вы меня можете понять. Свой домик у моря вдалеке от туристических маршрутов – это Мечта, за которую стоит жить и умереть.
***
ГАЗ-66 – отличная машина. Не помню ни одного раза, чтоб они ломались. Ничто не вечно, особенно русские машины, но механики о них заботились хорошо, мне везло, или не такие уж длинные были эти поездки по руслу пересохшей по случаю лета речки. Ехать минут сорок – для ГАЗа по бездорожью многовато. Сначала эйфория от свежего воздуха, разбивающегося об открытые борта машины, замирает дыхание, как на аттракционе, летит из-под колес обиженная щебенка, а потом банально начинает мутить. Желудок – спасибо матери с отцом, кто бы они ни были – у меня крепкий. Кроме желудка и кривого носа, родители наградили меня смешным для местных именем Каспер Возняк.
ГАЗ остановился, я слез, сдерживая рвоту, и отвернулся, чтоб не получить по лицу отлетевшим камешком. Здесь вышел один только я, остальные пассажиры посмотрели с некоторой завистью, но поехали дальше – на экскурсию. Перед ними и водителем не опозорился, но больше перед дорогой есть не буду, и пить не стоит – на всякий случай. На самом деле последний отрезок пути мне было просто не до того, чтоб страдать морской болезнью.
А ведь почти у самого ущелья я еще наслаждался поездкой, даже вспомнил, что раньше ГАЗ-66 в честь двух шестерок звали шишигой. И, конечно, накликал: черная фигура стояла на краю оболони и глядела в мою сторону. Остальные пассажиры смотрели с улыбочками сквозь нее на лесок, где их ждала наливка и шашлык, а значит, дурацкий розыгрыш опять исключался.
До нелепости напоминая персонализированную Смерть из мультипликационных фильмов, шишига представляла собой фигуру в темном свободном балахоне с накинутым капюшоном. Лица вполне традиционно не видно, зато косы нет, руки всегда опущены вдоль тела, излишне длинные рукава скрывают пальцы. Черный провал на месте лица как будто впивается в лицо. Звуков они никогда не издавали – это единственное, в чем я абсолютно уверен касательно шишиг. Злобное шипение и шорохи дорисовывало мое подсознание.
– Тварь, не хочу! – В первый раз я бросился к шишиге, а не от нее.
***
Ничего не помню о себе до пяти лет. Знаю, было обычное детство: игрушки, море, пляж, бег по песку наперегонки с собаками… Я рос с бабушкой, которая больше всего на свете любила свою работу, правда, без особой взаимности со стороны начальника. Уже в пять лет я самостоятельно бегал по двору и часто за его пределами. Потом появилась шишига – этот день я помню очень хорошо. Черная фигура стояла на валуне и смотрела на меня. Позже мое воображение дорисовало к настоящим воспоминаниям красные точки глаз, оскал желтых зубов в стиле dance macabre и даже тот самый инструмент травокоса, уместный в руках у колхозника, отправившегося добыть травы своим кроликам, а не у Смерти. Вдруг сами собой полились слезы, хотя, уверен, до этого я плакал очень редко – бабушка на истерики никак не реагировала, соседские дети же меня не обижали, потому как были вдвое-втрое старше, и обидеть малыша слишком легко. Просто я понял, что умру, случится это скоро и несправедливо. Тогда я побежал, как никогда не бегал.
– Не-хо-чу! – Я плакал, сбивчиво объяснял, кажется, разбил что-то из посуды.
– Тихо-тихо, у меня голова от тебя уже болит. – Бабушка не отличалась тактичностью. – Расскажи толком, а то останешься в кухне перебирать картошку.
Угроза подействовала, я боялся не картошки, а одиночества. Рассказав про шишигу, я успокоился – бабушка сильная, она все знает, все умеет, она научит, как спастись, как выжить.
– Это была шишига. Они предупреждают маленьких мальчиков, что те могут утонуть. Раз она тебе явилась, тебе нельзя одному ходить на море. Только со мной или старшими мальчиками, которые смогут тебя вытащить. А сейчас ужинать и спать. – Бабушка умела убеждать.
– А она сюда не придет?
– Конечно, нет, милый – они живут у моря, и сделать ничего плохого не могут. Наоборот, они же предупреждают тех, кого хотят спасти.
Бабушка соврала, по незнанию, но от этого не легче. Вечером началась буря, какой даже бабушка не помнила, о чем она несколько раз мне сообщила, закрывая окна, чтоб их не разбило порывами ветра. Напрасно - ветер с корнями вырывал деревья и швырял таранами в окна, дверь и стены; выдержали только стены. А потом сорвало крышу – легкий шелест отрываемой черепицы сменился жутким грохотом, и через крышу стало видно черное небо, покрытое сеткой молний. Грохотало непрерывно, в доме стало холодно как в склепе, вода почти мгновенно поднялась мне до щиколоток. Бабушка все еще не верила, пыталась спасти вещи и документы от воды, выдернула телевизор из розетки и хотела перетащить на стол, но наступила на штепсель и уронила «Радугу» на пол. Никогда не забуду, как он разбился, даже на секунду заглушив непрерывающийся гром. Как Том Сойер, я верил, что эта гроза ради меня, но, в отличие от твеновского персонажа, был прав.
Молиться меня никто не учил, не принято было, а бабушка была пламенной атеисткой. Но я именно молился – не Богу, Аллаху, Шиве или еще какому Вицлипуцли – я просил шишигу не брать меня. Пусть умрет кто угодно: знакомые, незнакомые, соседи, негры в Африке, Брежнев, бабушка… Бабушка!
Неожиданно я понял, что гроза уже минуту как кончилась, а вода, ласково журча, вытекает в щель под дверью. Бабушка сидела в своей любимой позе на кресле, устремив невидящий взгляд в то место, где раньше у нас стоял телевизор. А Брежнев прожил еще почти полгода.
***
Шишиги не видели необходимости меня трогать еще тринадцать лет, потом развеяли убеждение бабушки о своей привязанности к морю.
Жить в портовом приморском городе и служить на границе с Казахстаном – это надо постараться. Я и постарался, ведь с некоторых пор я не любил моря и боялся даже дождя. Интернат мне поменять не разрешили, с местом службы было определиться даже проще, служить на море в теплых краях – всегда найдется много желающих, а я даже плавать так и не научился. Зато драться у меня получалось хорошо, на «дружелюбное привидение Каспера» я не обижался, но после развала Союза почему-то многие невзлюбили Польшу, от которой у меня, кстати, было только имя. Но ведь имя было последней памятью о бабушке.
Несмотря на любовь к дракам, фигурой и ростом для ВДВ я не вышел, определили водителем. Когда прозвучало слово «шишига», едва не хлопнулся в обморок - не заметили. Оказалось, что имели в виду грузовик – ими все тогда просто бредили. Московских выиграл Дакар, в часть поставили новые машины, страна в очередной раз «просыпалась». Мультик про Каспера крутили по первому госканалу, и восемнадцатилетние призывники его смотрели. Бандитские разборки и малиновые пиджаки были только в телевизоре, на деле сослуживцы оказались простыми и нормальными ребятами. Службу, понятно, не особо любили. В основном доставала скука – намывать грузовик или смотреть, кто проедет по пустынной дороге, было еще неплохим развлечением.
Почему-то именно в тот день меня мучили плохие предчувствия: спал плохо, практически не ел, как только выдалась возможность, уставился на дорогу, ожидая беды. Шишига не замедлила появиться. Ветер гонял клубы пыли, но черную точку я заметил сразу. Шишига плыла ко мне, пыль не липла к черному балахону, ГАЗ проехал сквозь фигуру, не снижая скорости – шишигу видел только я. Адская тварь подошла ко мне, вытянула из-под балахона руку – обычную человеческую – взяла за подбородок и подняла голову. Я взглянул в провал под капюшоном и потерял сознание. Скоро меня растолкали и отправили за молодняком в город. Потеря сознания от жары не была достаточным основанием для помещения в лазарет.
На обратном пути в часть я уже успокоился и сам почти поверил в версию о жаре, когда вдруг прямо передо мной возникло озеро. Машина на секунду зависла передними колесами и перевернулась в воду.
Я заорал, не думая о возможной реакции лейтенанта:
– Будьте прокляты, твари! Хотите меня - берите меня!
Машина перевернулась еще раз, в открытые окна хлынула вода, в переднее стекло стукнул призывник, посмотрел на меня бешеными глазами и выплюнул остатки воздуха. Грузовик тонул, а безжизненный призывник медленно всплывал. Я попробовал открыть дверь, но не смог. Вода заполнила почти всю кабину, я всплыл к воздушному карману. В голове бешено крутились мысли: «В прошлый раз жертва помогла. А сколько еще будет жертв? Зачем так жить? Бабушку ты себе простил, Каспер, а тридцать пацанов простишь? Не прощу. Не жалко их даже. Просто понимаешь, что купил себе жизнь за необоснованно высокую цену. И не жизнь это теперь вовсе, а возвращение неподъемного долга. А сколько раз еще надо будет взять? Не отвяжутся».
– Забирайте меня, гады, не нужна мне такая сделка! Меня!
Очнулся я в лазарете с ощущениями, как после общего наркоза. Кто пробовал – тот меня поймет. А еще я теперь знал, как умирают. Безнадежность, бессилие, бесконечное бегство от тьмы, которая все равно настигнет, поглотит, переварит и, как в моем случае, выплюнет.
Меня даже не наказали. Ну, свалил грузовик с обрыва, обмочившись от страха. Ну, погиб один призывник и один сержант, у десятка повреждения средней тяжести. На юге больше списывают, а армия – не курорт, всякое бывает. Водительские права у меня, конечно, отобрали. Зато уголовное дело не завели – в армии с этим проще, чем на гражданке, - и остаток службы я провел в лазарете.
***
Твари в капюшонах мне надоели, никто не имеет права решать за меня, поэтому я приехал сюда.
Шишига смотрела не на меня, а на удаляющийся грузовик. Впервые я направился к ней, а не наоборот. Ладони стали неестественно сухими, я нагнулся и поднял острый камень; он лег в руку, как специально подогнанное оружие. Идти было все труднее, последние пару метров воздух казался плотнее воды, перетруженные мышцы начинали болеть, как после долгой спокойной тренировки. В полной уверенности, что рука пройдет сквозь фигуру, я ударил камнем по капюшону и услышал отчетливый хруст, как будто орех разбили. Тварь развернулась ко мне и зашипела, как целый террариум.
– Больше терять сознание я не буду!
– А больше и не надо, – тень отозвалась мужским голосом, ужасно напоминающим мой собственный, только искаженный, как на записи. – Поговорим?
– Нет, – я поднял руку и бил, тень больше не разговаривала, только шипела. После пятого или шестого удара я понял, что шишига, которая только была ростом с меня, уже ниже на голову, все пропорции уменьшились соответственно. При каждом ударе от фигуры отлетали клочья черной сажи. Я бил и тогда, когда фигура была размером с ребенка, собаку, котенка… Наконец, последний удар растворил клок мрака; подняв камень, я ничего под ним не увидел. Странно, но даже усталости не чувствовалось, только снова подступила тошнота, и ужасно хотелось пить.
***
Я часто возвращаюсь ко всем трем эпизодам встречи с шишигой (или разными шишигами). Готов даже рассказать, больше случившееся не кажется таким интимным. Теперь страх исчез, и я перестаю верить в реальность происшедшего. Все три встречи случились летом в жаркие дни. Возможно, мне просто напекло голову. Документы и свидетели говорят только о том, что бабушка умерла, в армии я попал в аварию, а в прошлом году… В прошлом году я сходил в горы и вернулся к вечеру измотанный и голодный. И почему-то сразу и навсегда наконец полюбил море. А еще у меня есть воспоминания о странном существе, которое сделало мою скучную жизнь разнообразнее. Не думаю, что будет еще, о чем интересном рассказать внукам, если они будут, эти внуки.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 5
Легенда вересковой пустоши
Странное было это лето. Нестерпимая жара сжигала землю. Второй месяц не упало ни одной дождинки. Редкие тучки стремительно покидали небо, не подарив ни одной капли влаги. Давящая тишина висела над вересковой пустошью, как будто предрекая беду. Ведьма часто выходила из дома и стояла, вглядываясь в даль. Она ждала…
Старая телега, нещадно скрипя, тряслась по разбитой дороге, причиняя невыносимые страдания Джереми Трашу; духота, жара и мухи довершали пытку. Дорога - как он ее любил всю свою жизнь. Она давала ему пропитание, общение и острые ощущения. Дорога – его жизнь, судьба и работа - теперь жестоко мучила его. Каждая кочка вгрызалась болью в тело, отзываясь в старых ранах и переломах. И только сладкий медовый запах даровал успокоение: так пахнет только знакомая с детства вересковая пустошь. Старый воин возвращался домой. Дорога отказалась от него, а вересковая пустошь раскинула руки, чтобы принять в свои объятья блудного сына. Джереми вытащил фляжку, отхлебнул самого универсального лекарства. Обжигающая жидкость полоснула по горлу и дала кратковременное затишье от боли и блаженное небытие.
Детство в небольшой деревеньке на краю вересковой пустоши. Он, задиристый мальчишка, не расстающийся с крепкой палкой, которой так удобно сражаться со своими врагами, вечно покрытый синяками и ссадинами, сидит у ручья, и Тэсс поит его из пригоршен ледяной, сладкой водой. Тэсс, его верная, неизменная подружка и одновременно причина большинства синяков, странная девочка, живущая с матерью в маленьком домике на вересковой пустоши у старых холмов.
С матерью Тэсс случилась странная история: самая красивая девушка селенья исчезла в Бельтайн. Искали ее целый месяц, а потом нашли на ближайшем выпасе спокойно спящей. Где была и что с ней было, не рассказывала, только загадочно улыбалась. Ну а уж когда через девять месяцев родилась Тэсс, деревенька просто взорвалась от негодования. Вот и пришлось ей забрать крошечную дочь и переселиться в старый, заброшенный домик на пустоши. Домик, как по мановению волшебной палочки, преобразился, как будто кто-то вдохнул в него новую жизнь. Потрескавшиеся стены спрятались под зарослями хмеля и вьюна, а крыша покрылась толстым слоем пушистого мха. Около дома выросли кусты диких роз и лужайки полевых цветов. Вот там-то и выросла самая странная девочка на свете, его Тэсс. Рыжая, как солнышко, тоненькая и хрупкая, как лучик света, зеленоглазая, непостоянная, как майская погода. Она носила венок из луговых трав и цветов, никогда не заплетала косы, разговаривала с деревьями и животными, а по ночам танцевала под луной. В ее руках вода становилась сладкой, когда она обмывала его раны и синяки, они моментально переставали болеть. Каждое бранное слово или косой взгляд в ее сторону Джереми воспринимал как личное оскорбление и готов был биться хоть со всем светом. Сколько раз, сидя на склоне холма, они с Тэсс разглядывали дорогу и путников, двигавшихся по ней, и сочиняли истории. Дорога манила Траша, обещая ему жизнь, полную приключений и опасностей.
Пришло время, когда мать с отцом собрали Джереми котомку и отправили его к дяде в город, учиться на кузнеца, «подальше от этой рыжей ведьмы, что совсем парню голову задурила, пока не покалечил кого-нибудь.»
Кузнецом Траш не стал - его захватила дорога. На обоз, который вез его в город, напали разбойники. Едва живого, избитого мальчишку обнаружил под перевернутой телегой отряд охраны. По случайности или по велению судьбы, ершистый подросток приглянулся начальнику отряда, и он остался с ними. Вот так дорога и получила своего самого верного солдата.
Единственное, что Траш умел, так это драться, а единственное что он любил, – путешествия и приключения. Вечный наемник, он воевал и охранял, сражался на войне и в мирное время, из-за денег и из принципа, из-за женщин и со скуки. А когда становилось совсем плохо, возвращался в вересковую пустошь залечивать физические и душевные раны. Если ветер в траве начинал шептать: «Тэсс, Тэсс, Тэсс», - и гравий под копытами коней вторил ему: «Тэсс, Тэсс, Тэсс», - то пора было возвращаться домой, где его ждали.
Телега остановилась у маленького домика, возница постучал. Дверь открыла уже немолодая женщина, но даже сейчас она выглядела красавицей.
- Хозяюшка, вот гостя тебя доставил, правда, плох совсем, еле довез.
- Помоги мне его в дом перенести, одна не справлюсь, – вздохнула женщина.
- Да уж здоров, бродяга.
Вот и вернулся, вечный странник. Как она плакала, когда он уходил в первый раз. Маленькая, глупая девчонка ...
- Отец, сделай так, чтобы он не уходил.
- Не могу, милая моя, я вижу его судьбу. Нет в его жизни места женщине, он создан для дороги.
- Пусть тогда возвращается, всегда, всегда, всегда …
- Это возможно, слушай внимательно, девочка.
Вот тогда-то Тэсс и закольцевала его дорогу. Отец, это было жестоко. Разве могла глупая девчонка-полукровка знать, что творит?
Он возвращался всегда, когда ему было плохо. Она лечила его раны и исцеляла его душу, согревала его постель и грелась в тех крохах любви и тепла, что он мог дать. А потом он начинал тосковать и уходил, потому что его звала дорога. Она же оставалась ждать. Лечить людей и животных, танцевать под луной и выть от горя, отчаянья и одиночества. Как только боль притихала, память покрывалась патиной забвенья, он возвращался. Избитый, израненный с зачерствевшей душой. Все начиналось сначала, и так день за днем, год за годом, всю жизнь.
Рана в боку была глубокая и воспаленная. Пыль и нестерпимая жара довершили дело, начатое ножом, - у него началась горячка. Живым он добрался до нее чудом. Джереми бредил, вспоминая бои, друзей и врагов. Даже в его бреду для Тэсс было так мало места. Когда он возвращался из небытия, то кричал от боли. Тело, всю жизнь выдерживавшее испытание на прочность, отказывалось сопротивляться болезни и отзывалось болью в каждой старой ране. Вычистив рану, промыв и перевязав, Тэсс, поняла что больше она сделать для него уже ничего не сможет. Слишком поздно. Жар был у него в крови. Оставалось только ждать. Она поила его маковым отваром, чтобы даровать небольшие крупицы сна, обтирала травяными отварами и шептала таинственные слова в душную ночь. Джереми покидал этот мир. Потихоньку, по капельке уходила из него жизнь, и когда последняя тоненькая нить, соединяющая его с этим миром, напряглась и отчаянно зазвенела в ночной тиши, Тэсс сделала волокушу и потащила Траша к седым холмам. Небо затянули темные, тяжелые тучи, предвещавшие грозу.
- Отец, помоги мне… Он должен жить.
-Его жизненный путь уже пройден, милая моя.
- Тогда я уйду вместе с ним.
-Я позволил тебе прожить людскую жизнь и состариться из-за него. Я уважал твое желание, но позволить тебе умереть, не успев пожить? По нашим меркам , ты еще глупый подросток, ничего не знающий о жизни. Ты не умрешь.
- Так сделай что-нибудь…
-У него слабое тело, но сильный дух. Я сделаю его стражем дороги. Пожалуй, ему это понравится, но для этого он должен умереть не своей смертью. Вот ритуальный нож, нанеси сама последний удар и отдели сильный дух от слабого тела.
- Отец, я не смогу, - прошептала Тесс.
- Тогда просто отпусти его.
В это время старый воин открыл глаза. Взгляд блуждал по сторонам. В темном небе блистали зарницы. Круг из камней, покрытых рунами и рисунками. Трава в середине сама собой складывается в сложный узор. Это место в деревне называли «ведьмин круг». В середине круга рыдала Тэсс с кинжалом в руке. Джереми вдруг понял, что хочет умереть. Один удар - и все его мучения позади; как это тяжело осознавать, что твое тело уже почти мертво, и все, что связывает его с этим миром, - это только боль и руки Тэсс.
- Тэсс, мне больно. Останови это, я больше не могу терпеть.
- Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
- Я причинял тебе боль и разрушил твою жизнь.
- Глупости, это я разрушила твою жизнь, я закольцевала твою дорогу, не давая уйти, и обрекла тебя всегда возвращаться
- Тэсс, я всегда любил только дорогу, и если я не могу вернуться на нее, то оборви мою никчемную жизнь. Без дороги я ничто.
- Я всегда ненавидела твою дорогу, так что учись жить без нее.
- Жить? Тэсс, мне больно смеяться. Я не живу, я гнию заживо…
- Все будет хорошо, я справлюсь с болезнью. Ты же знаешь я всегда справлялась. Успокойся, тебе вредно волноваться, – Тэсс пыталась все это выговорить успокаивающим и уверенным тоном, но голос ее дрожал, и в этой дрожи явственно выступали всхлипывания.
- Знаешь, почему я всегда уходил… Ты холодна, как эти могильные камни, в тебе нет огня. Любая дешевая шлюха давала мне больше любви, чем ты… Говорят, ведьмы горячи, а в венах моей ведьмы течет ледяная ключевая вода, а не кровь. Ты не способна даже отомстить за свою изломанную жизнь.
Кровь закипела в Тэсс и ударила в голову; что произошло дальше, она не помнила. Когда реальность вернулась к ней, голова Джереми лежала у нее на коленях. Он улыбался, а в его груди торчал ритуальный нож.
- Милая, ты сделала это. Прости меня. Так было нужно, любимая…
Траш захрипел, и его дыхание остановилось. Тэсс выдернула нож, кровь закапала на землю, пропитывая траву, выводя на ней сложный рисунок. Когда линии замкнулись, камни вспыхнули изнутри белым огнем. Порыв ветра всколыхнул вереск, и Тэсс ощутила, как лопается ее человеческая оболочка, как будто бабочка вылуплялась из кокона - из старой, уставшей женщины на волю рвалась фейри.
- Отец, что происходит?
- Ты возвращаешься к своему народу, глупая, строптивая девчонка. Оборвав свою связь с ним, ты оборвала свою связь с человечьим телом. Твоя душа свободна. Ты одна из нас.
- Отец, ты обманул меня? Что теперь будет с Джереми?
- Он мертв, а ты сделала то, что должна была сделать давно.
- Отец, ты обещал. Верни его. Прошу тебя…Умоляю…
- Он неплохой человечек. Если бы не он, ты бы никогда не смогла освободиться. Я уже не держу на него зла. Пусть же его неуспокоенный дух навсегда остается стражем дороги…
В этот момент природа сжалилась над иссушенной землей и уставшими от жары людьми. На землю упали первые тяжелые капли. В небе сверкнула молния, громыхнул гром, и упругие струи захлестали по земле, смывая следы крови и унося из памяти людей историю любви ведьмы и вечного странника.
Старый дом в вересковой пустоши давно разрушился, и его поглотил разросшийся вереск и заросли дикой розы. Имена Тэсс и Джереми уже забыты потомками. А когда кто-нибудь из стариков вспомнит сказку про странника и фейри, то обязательно добавит: да, жаркое лето было в тот год. Но иногда в лунную ночь люди видят на пустоши молоденькую девушку, смеющуюся и танцующую под луной, и мужчину, охраняющего её покой. Лунный свет укутывает их покрывалом, девушка счастлива, а мужчина спокоен. Это страж дороги со своей фейри …
Легенда вересковой пустоши
Странное было это лето. Нестерпимая жара сжигала землю. Второй месяц не упало ни одной дождинки. Редкие тучки стремительно покидали небо, не подарив ни одной капли влаги. Давящая тишина висела над вересковой пустошью, как будто предрекая беду. Ведьма часто выходила из дома и стояла, вглядываясь в даль. Она ждала…
Старая телега, нещадно скрипя, тряслась по разбитой дороге, причиняя невыносимые страдания Джереми Трашу; духота, жара и мухи довершали пытку. Дорога - как он ее любил всю свою жизнь. Она давала ему пропитание, общение и острые ощущения. Дорога – его жизнь, судьба и работа - теперь жестоко мучила его. Каждая кочка вгрызалась болью в тело, отзываясь в старых ранах и переломах. И только сладкий медовый запах даровал успокоение: так пахнет только знакомая с детства вересковая пустошь. Старый воин возвращался домой. Дорога отказалась от него, а вересковая пустошь раскинула руки, чтобы принять в свои объятья блудного сына. Джереми вытащил фляжку, отхлебнул самого универсального лекарства. Обжигающая жидкость полоснула по горлу и дала кратковременное затишье от боли и блаженное небытие.
Детство в небольшой деревеньке на краю вересковой пустоши. Он, задиристый мальчишка, не расстающийся с крепкой палкой, которой так удобно сражаться со своими врагами, вечно покрытый синяками и ссадинами, сидит у ручья, и Тэсс поит его из пригоршен ледяной, сладкой водой. Тэсс, его верная, неизменная подружка и одновременно причина большинства синяков, странная девочка, живущая с матерью в маленьком домике на вересковой пустоши у старых холмов.
С матерью Тэсс случилась странная история: самая красивая девушка селенья исчезла в Бельтайн. Искали ее целый месяц, а потом нашли на ближайшем выпасе спокойно спящей. Где была и что с ней было, не рассказывала, только загадочно улыбалась. Ну а уж когда через девять месяцев родилась Тэсс, деревенька просто взорвалась от негодования. Вот и пришлось ей забрать крошечную дочь и переселиться в старый, заброшенный домик на пустоши. Домик, как по мановению волшебной палочки, преобразился, как будто кто-то вдохнул в него новую жизнь. Потрескавшиеся стены спрятались под зарослями хмеля и вьюна, а крыша покрылась толстым слоем пушистого мха. Около дома выросли кусты диких роз и лужайки полевых цветов. Вот там-то и выросла самая странная девочка на свете, его Тэсс. Рыжая, как солнышко, тоненькая и хрупкая, как лучик света, зеленоглазая, непостоянная, как майская погода. Она носила венок из луговых трав и цветов, никогда не заплетала косы, разговаривала с деревьями и животными, а по ночам танцевала под луной. В ее руках вода становилась сладкой, когда она обмывала его раны и синяки, они моментально переставали болеть. Каждое бранное слово или косой взгляд в ее сторону Джереми воспринимал как личное оскорбление и готов был биться хоть со всем светом. Сколько раз, сидя на склоне холма, они с Тэсс разглядывали дорогу и путников, двигавшихся по ней, и сочиняли истории. Дорога манила Траша, обещая ему жизнь, полную приключений и опасностей.
Пришло время, когда мать с отцом собрали Джереми котомку и отправили его к дяде в город, учиться на кузнеца, «подальше от этой рыжей ведьмы, что совсем парню голову задурила, пока не покалечил кого-нибудь.»
Кузнецом Траш не стал - его захватила дорога. На обоз, который вез его в город, напали разбойники. Едва живого, избитого мальчишку обнаружил под перевернутой телегой отряд охраны. По случайности или по велению судьбы, ершистый подросток приглянулся начальнику отряда, и он остался с ними. Вот так дорога и получила своего самого верного солдата.
Единственное, что Траш умел, так это драться, а единственное что он любил, – путешествия и приключения. Вечный наемник, он воевал и охранял, сражался на войне и в мирное время, из-за денег и из принципа, из-за женщин и со скуки. А когда становилось совсем плохо, возвращался в вересковую пустошь залечивать физические и душевные раны. Если ветер в траве начинал шептать: «Тэсс, Тэсс, Тэсс», - и гравий под копытами коней вторил ему: «Тэсс, Тэсс, Тэсс», - то пора было возвращаться домой, где его ждали.
Телега остановилась у маленького домика, возница постучал. Дверь открыла уже немолодая женщина, но даже сейчас она выглядела красавицей.
- Хозяюшка, вот гостя тебя доставил, правда, плох совсем, еле довез.
- Помоги мне его в дом перенести, одна не справлюсь, – вздохнула женщина.
- Да уж здоров, бродяга.
Вот и вернулся, вечный странник. Как она плакала, когда он уходил в первый раз. Маленькая, глупая девчонка ...
- Отец, сделай так, чтобы он не уходил.
- Не могу, милая моя, я вижу его судьбу. Нет в его жизни места женщине, он создан для дороги.
- Пусть тогда возвращается, всегда, всегда, всегда …
- Это возможно, слушай внимательно, девочка.
Вот тогда-то Тэсс и закольцевала его дорогу. Отец, это было жестоко. Разве могла глупая девчонка-полукровка знать, что творит?
Он возвращался всегда, когда ему было плохо. Она лечила его раны и исцеляла его душу, согревала его постель и грелась в тех крохах любви и тепла, что он мог дать. А потом он начинал тосковать и уходил, потому что его звала дорога. Она же оставалась ждать. Лечить людей и животных, танцевать под луной и выть от горя, отчаянья и одиночества. Как только боль притихала, память покрывалась патиной забвенья, он возвращался. Избитый, израненный с зачерствевшей душой. Все начиналось сначала, и так день за днем, год за годом, всю жизнь.
Рана в боку была глубокая и воспаленная. Пыль и нестерпимая жара довершили дело, начатое ножом, - у него началась горячка. Живым он добрался до нее чудом. Джереми бредил, вспоминая бои, друзей и врагов. Даже в его бреду для Тэсс было так мало места. Когда он возвращался из небытия, то кричал от боли. Тело, всю жизнь выдерживавшее испытание на прочность, отказывалось сопротивляться болезни и отзывалось болью в каждой старой ране. Вычистив рану, промыв и перевязав, Тэсс, поняла что больше она сделать для него уже ничего не сможет. Слишком поздно. Жар был у него в крови. Оставалось только ждать. Она поила его маковым отваром, чтобы даровать небольшие крупицы сна, обтирала травяными отварами и шептала таинственные слова в душную ночь. Джереми покидал этот мир. Потихоньку, по капельке уходила из него жизнь, и когда последняя тоненькая нить, соединяющая его с этим миром, напряглась и отчаянно зазвенела в ночной тиши, Тэсс сделала волокушу и потащила Траша к седым холмам. Небо затянули темные, тяжелые тучи, предвещавшие грозу.
- Отец, помоги мне… Он должен жить.
-Его жизненный путь уже пройден, милая моя.
- Тогда я уйду вместе с ним.
-Я позволил тебе прожить людскую жизнь и состариться из-за него. Я уважал твое желание, но позволить тебе умереть, не успев пожить? По нашим меркам , ты еще глупый подросток, ничего не знающий о жизни. Ты не умрешь.
- Так сделай что-нибудь…
-У него слабое тело, но сильный дух. Я сделаю его стражем дороги. Пожалуй, ему это понравится, но для этого он должен умереть не своей смертью. Вот ритуальный нож, нанеси сама последний удар и отдели сильный дух от слабого тела.
- Отец, я не смогу, - прошептала Тесс.
- Тогда просто отпусти его.
В это время старый воин открыл глаза. Взгляд блуждал по сторонам. В темном небе блистали зарницы. Круг из камней, покрытых рунами и рисунками. Трава в середине сама собой складывается в сложный узор. Это место в деревне называли «ведьмин круг». В середине круга рыдала Тэсс с кинжалом в руке. Джереми вдруг понял, что хочет умереть. Один удар - и все его мучения позади; как это тяжело осознавать, что твое тело уже почти мертво, и все, что связывает его с этим миром, - это только боль и руки Тэсс.
- Тэсс, мне больно. Останови это, я больше не могу терпеть.
- Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
- Я причинял тебе боль и разрушил твою жизнь.
- Глупости, это я разрушила твою жизнь, я закольцевала твою дорогу, не давая уйти, и обрекла тебя всегда возвращаться
- Тэсс, я всегда любил только дорогу, и если я не могу вернуться на нее, то оборви мою никчемную жизнь. Без дороги я ничто.
- Я всегда ненавидела твою дорогу, так что учись жить без нее.
- Жить? Тэсс, мне больно смеяться. Я не живу, я гнию заживо…
- Все будет хорошо, я справлюсь с болезнью. Ты же знаешь я всегда справлялась. Успокойся, тебе вредно волноваться, – Тэсс пыталась все это выговорить успокаивающим и уверенным тоном, но голос ее дрожал, и в этой дрожи явственно выступали всхлипывания.
- Знаешь, почему я всегда уходил… Ты холодна, как эти могильные камни, в тебе нет огня. Любая дешевая шлюха давала мне больше любви, чем ты… Говорят, ведьмы горячи, а в венах моей ведьмы течет ледяная ключевая вода, а не кровь. Ты не способна даже отомстить за свою изломанную жизнь.
Кровь закипела в Тэсс и ударила в голову; что произошло дальше, она не помнила. Когда реальность вернулась к ней, голова Джереми лежала у нее на коленях. Он улыбался, а в его груди торчал ритуальный нож.
- Милая, ты сделала это. Прости меня. Так было нужно, любимая…
Траш захрипел, и его дыхание остановилось. Тэсс выдернула нож, кровь закапала на землю, пропитывая траву, выводя на ней сложный рисунок. Когда линии замкнулись, камни вспыхнули изнутри белым огнем. Порыв ветра всколыхнул вереск, и Тэсс ощутила, как лопается ее человеческая оболочка, как будто бабочка вылуплялась из кокона - из старой, уставшей женщины на волю рвалась фейри.
- Отец, что происходит?
- Ты возвращаешься к своему народу, глупая, строптивая девчонка. Оборвав свою связь с ним, ты оборвала свою связь с человечьим телом. Твоя душа свободна. Ты одна из нас.
- Отец, ты обманул меня? Что теперь будет с Джереми?
- Он мертв, а ты сделала то, что должна была сделать давно.
- Отец, ты обещал. Верни его. Прошу тебя…Умоляю…
- Он неплохой человечек. Если бы не он, ты бы никогда не смогла освободиться. Я уже не держу на него зла. Пусть же его неуспокоенный дух навсегда остается стражем дороги…
В этот момент природа сжалилась над иссушенной землей и уставшими от жары людьми. На землю упали первые тяжелые капли. В небе сверкнула молния, громыхнул гром, и упругие струи захлестали по земле, смывая следы крови и унося из памяти людей историю любви ведьмы и вечного странника.
Старый дом в вересковой пустоши давно разрушился, и его поглотил разросшийся вереск и заросли дикой розы. Имена Тэсс и Джереми уже забыты потомками. А когда кто-нибудь из стариков вспомнит сказку про странника и фейри, то обязательно добавит: да, жаркое лето было в тот год. Но иногда в лунную ночь люди видят на пустоши молоденькую девушку, смеющуюся и танцующую под луной, и мужчину, охраняющего её покой. Лунный свет укутывает их покрывалом, девушка счастлива, а мужчина спокоен. Это страж дороги со своей фейри …
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 6
Как я провела лето
Этим летом на каникулах я отдыхала у бабушки в деревне. Деревня называется Козлиха, но никаких коз там нет. А есть коровы, овцы, свиньи, куры и петухи. Наш Петька самый бравый – побеждает всех соседских петухов, я сама его боялась: вдруг клюнет.
Для нашей коровы дедушка заготавливает сено: сначала косит траву на усадьбе, а потом сушит. Мы с мамой тоже помогали грабить сено, для этого мне давали небольшие грабли. Молоко у нашей коровы очень вкусное, лучше, чем в бутылках. Я пила парное молоко, мне понравилось, оно тёплое и лёгкое, как невесомое, будто с пузырьками.
Ещё мы ходили на речку купаться и в лес за грибами и ягодами. Все очень удивлялись, что я нахожу больше всех. Машка сказала, что лешак меня любит. Я спросила, кто такой лешак, но мама велела не говорить об этих глупостях. Когда мама уехала, я спросила ещё раз, и Машка сказала, что это леший, он живёт в лесу и охраняет его от людей. Ещё он может заблудить человека или наградить того, кто ему понравится. Я считала, что всё это сказки.
Машка - это девочка, она живёт за два дома от нашего и младше меня на год. Её отца – дядю Юру - все называют Гагариным. Я спросила: почему? И бабушка сказала, что он летает по всем канавам и буеракам – настоящий космонавт.
Однажды ночью я проснулась от звука шагов, кто-то ходил на чердаке. Было очень страшно, я не спала до утра. Рассказала бабушке, но та посоветовала не ерундить, это мне приснилось или кошка ходила по сухим стручкам. А Машка сказала, что это домовой балует. Её отец, дядя Юра Гагарин, часто видит разных зверьков и даже пытается их гонять, Машке с мамкой тоже заодно достаётся. Мы с ней поспорили: бывают ли домовые на самом деле. Я разозлилась и пообещала проверить ночью, если опять будут шаги. Пришлось найти фонарик и положить под подушку.
Ночью я не смогла уснуть, а просто лежала и ждала, что будет. Часы в столовой пробили и одиннадцать, и двенадцать, но ничего не случалось. Я уже начала задрёмывать, когда опять услыхала шаги. Они совсем не были похожи на кошачьи. Я опять испугалась и разбудила бабушку, но шаги стихли, и она ничего не услышала. Я лежала, лежала и решила всё-таки посмотреть, что там такое. Я надела тапочки, зажгла фонарь и пошла в коридор, где начинается лестница на чердак. Поднимаясь, я хотела убежать с каждой ступеньки. На чердак я лазила много раз днём, там очень интересно и много разных старых вещей. А ночью было просто жутко, но я как-то насмелилась и залезла через боюсь.
Фонарик светил плохо и давал больше теней, от которых я шарахалась. А когда одна из них заговорила со мной, я чуть не описалась со страха и не смогла убежать. Эта тень сказала, что она хозяин этого дома и хранит его и всех обитателей от разных напастей. Хозяин не был похож на домовёнка Кузю из мультика, а больше на старичка в мохнатом тулупе. А ещё он сказал, что не все могут его видеть и слышать, но только потомки из родов ведающих, и мой дедушка был очень силён. Дедушка Пулим был лесником и много жил в своей лесной сторожке.
Ещё домовой сказал, что большая опасность грозит главному лесу наших мест – Синюгину, и если я хочу его спасти, должна пойти в дедушкину сторожку, там меня будет ждать лесной хозяин. Я только подумала, что ночью в лес не пойду ни за что, как он сказал, что можно идти днём.
Спускаясь вниз по лестнице, я чуть не упала, так дрожали ноги. Долго думала и решила идти, потом уснула.
Утром рассказала обо всём Машке и попросила меня проводить, ведь Синюгино далеко и я была там всего один раз, да вдвоём и не так страшно. Бабушке сказала, что весь день будем на реке, и взяла с собой на обед молока и ватрушек.
По дороге много болтали, чтобы меньше бояться, но под конец Машка сказала, что в Пулимову сторожку не пойдёт, ведь её-то лешак не ждёт, а подождёт меня неподалёку.
В домике было темно и лесного хозяина я не видела, только слышала его тихий, скрипучий, как у двери, голос. Он сказал, что какой-то «хоз» хочет срубить лучшие деревья Синюгинского леса, и этого нельзя допустить, а у него уже сил не хватает, и он только пытался помешать делать разметку. Я оставила ему молоко и ватрушки, а сама быстро вернулась к подруге.
По дороге домой мы с Машей много думали, что же мы можем сделать, и решили, что только сообщить в газету, вот только не знаем, как туда писать.
На выходе из леса мы встретили тётю Наташу и дядю Бориса Бородулиных из районного центра, они собирали целебные травы. Мы им рассказали про вырубку леса, и они ответили, что этого нельзя допустить, ведь Синюгино - памятник природы, какой-то «реликт», оставшийся от последнего оледенения, и пообещали разобраться.
Потом появилась статья в газете «Сельский труженик», приезжали какие-то дяди и тёти из области, и вырубку Синюгинского леса запретили.
Вот так я и провела это лето, на следующий год хочу опять поехать.
Я поставила «отлично» вашей девочке за сочинение на вольную тему и очень рада за её богатое воображение, но фантазировать о домовых и леших в эпоху развитого социализма мне представляется неправильной ориентацией её творческих способностей. Не могли бы родители заглянуть в школу – поговорить о её дальнейшем развитии.
Как я провела лето
Этим летом на каникулах я отдыхала у бабушки в деревне. Деревня называется Козлиха, но никаких коз там нет. А есть коровы, овцы, свиньи, куры и петухи. Наш Петька самый бравый – побеждает всех соседских петухов, я сама его боялась: вдруг клюнет.
Для нашей коровы дедушка заготавливает сено: сначала косит траву на усадьбе, а потом сушит. Мы с мамой тоже помогали грабить сено, для этого мне давали небольшие грабли. Молоко у нашей коровы очень вкусное, лучше, чем в бутылках. Я пила парное молоко, мне понравилось, оно тёплое и лёгкое, как невесомое, будто с пузырьками.
Ещё мы ходили на речку купаться и в лес за грибами и ягодами. Все очень удивлялись, что я нахожу больше всех. Машка сказала, что лешак меня любит. Я спросила, кто такой лешак, но мама велела не говорить об этих глупостях. Когда мама уехала, я спросила ещё раз, и Машка сказала, что это леший, он живёт в лесу и охраняет его от людей. Ещё он может заблудить человека или наградить того, кто ему понравится. Я считала, что всё это сказки.
Машка - это девочка, она живёт за два дома от нашего и младше меня на год. Её отца – дядю Юру - все называют Гагариным. Я спросила: почему? И бабушка сказала, что он летает по всем канавам и буеракам – настоящий космонавт.
Однажды ночью я проснулась от звука шагов, кто-то ходил на чердаке. Было очень страшно, я не спала до утра. Рассказала бабушке, но та посоветовала не ерундить, это мне приснилось или кошка ходила по сухим стручкам. А Машка сказала, что это домовой балует. Её отец, дядя Юра Гагарин, часто видит разных зверьков и даже пытается их гонять, Машке с мамкой тоже заодно достаётся. Мы с ней поспорили: бывают ли домовые на самом деле. Я разозлилась и пообещала проверить ночью, если опять будут шаги. Пришлось найти фонарик и положить под подушку.
Ночью я не смогла уснуть, а просто лежала и ждала, что будет. Часы в столовой пробили и одиннадцать, и двенадцать, но ничего не случалось. Я уже начала задрёмывать, когда опять услыхала шаги. Они совсем не были похожи на кошачьи. Я опять испугалась и разбудила бабушку, но шаги стихли, и она ничего не услышала. Я лежала, лежала и решила всё-таки посмотреть, что там такое. Я надела тапочки, зажгла фонарь и пошла в коридор, где начинается лестница на чердак. Поднимаясь, я хотела убежать с каждой ступеньки. На чердак я лазила много раз днём, там очень интересно и много разных старых вещей. А ночью было просто жутко, но я как-то насмелилась и залезла через боюсь.
Фонарик светил плохо и давал больше теней, от которых я шарахалась. А когда одна из них заговорила со мной, я чуть не описалась со страха и не смогла убежать. Эта тень сказала, что она хозяин этого дома и хранит его и всех обитателей от разных напастей. Хозяин не был похож на домовёнка Кузю из мультика, а больше на старичка в мохнатом тулупе. А ещё он сказал, что не все могут его видеть и слышать, но только потомки из родов ведающих, и мой дедушка был очень силён. Дедушка Пулим был лесником и много жил в своей лесной сторожке.
Ещё домовой сказал, что большая опасность грозит главному лесу наших мест – Синюгину, и если я хочу его спасти, должна пойти в дедушкину сторожку, там меня будет ждать лесной хозяин. Я только подумала, что ночью в лес не пойду ни за что, как он сказал, что можно идти днём.
Спускаясь вниз по лестнице, я чуть не упала, так дрожали ноги. Долго думала и решила идти, потом уснула.
Утром рассказала обо всём Машке и попросила меня проводить, ведь Синюгино далеко и я была там всего один раз, да вдвоём и не так страшно. Бабушке сказала, что весь день будем на реке, и взяла с собой на обед молока и ватрушек.
По дороге много болтали, чтобы меньше бояться, но под конец Машка сказала, что в Пулимову сторожку не пойдёт, ведь её-то лешак не ждёт, а подождёт меня неподалёку.
В домике было темно и лесного хозяина я не видела, только слышала его тихий, скрипучий, как у двери, голос. Он сказал, что какой-то «хоз» хочет срубить лучшие деревья Синюгинского леса, и этого нельзя допустить, а у него уже сил не хватает, и он только пытался помешать делать разметку. Я оставила ему молоко и ватрушки, а сама быстро вернулась к подруге.
По дороге домой мы с Машей много думали, что же мы можем сделать, и решили, что только сообщить в газету, вот только не знаем, как туда писать.
На выходе из леса мы встретили тётю Наташу и дядю Бориса Бородулиных из районного центра, они собирали целебные травы. Мы им рассказали про вырубку леса, и они ответили, что этого нельзя допустить, ведь Синюгино - памятник природы, какой-то «реликт», оставшийся от последнего оледенения, и пообещали разобраться.
Потом появилась статья в газете «Сельский труженик», приезжали какие-то дяди и тёти из области, и вырубку Синюгинского леса запретили.
Вот так я и провела это лето, на следующий год хочу опять поехать.
Я поставила «отлично» вашей девочке за сочинение на вольную тему и очень рада за её богатое воображение, но фантазировать о домовых и леших в эпоху развитого социализма мне представляется неправильной ориентацией её творческих способностей. Не могли бы родители заглянуть в школу – поговорить о её дальнейшем развитии.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 7
Могила шамана
- Ну и вот, значит, - продолжал Санька нагонять сладкую жуть, - таксист-то видит, что она снова идет от свежей могилки вся в глине, и губы такие красные в свете фар, и мурашки у него по коже бегают. Ну, он, чтобы как-то виду не подать, что боится-то, типо, пошутил… Ага. А у самого-то голос дрожит…
Тут Санька еще сильней понизил свой голос.
- Ты че, говорит, там делала-то? Мертвяков, что ли, ела? Ну, шутит типо. А голос-то дрожит… Ага… А она, значит, в дверь-то лезет и прямо ему в морду… - Санька выдержал небольшую паузу и диким голосом завопил: - ДА-А-А!!!!
Ленка справа от него чуть с бревна не свалилась.
- Дурак! – попыталась она стукнуть Саньку по спине, но тот был готов к такому повороту и ловко увернулся.
Посмеялись, позадумывались. Каждый из парней соображал, что еще рассказать эдакое. В наступившей тишине прозвучал голос Витьки Тарасова:
- Все это пустяки, - негромким баском веско произнес он, - по сравнению с тем, что бывает на самом деле…
Кот одобрительно заржал. Но тут заговорил старик-бурят, строгавший при свете костра какую-то палочку.
- Када ж это было-то?.. в писят втором, однако… Нет! В писят первом! Точно. Надежда в писят первом как раз школу кончила, а тут-то они и приехали.
-- Ты про че, дед? – спросил Кот, но Серега ткнул его локтем в бок.
- Молчи, дурак! Вот сейчас будет история, - вполголоса сказал он, – настоящая.
- Ага, студенты эти, - продолжал дед, не обращая ни на что внимания. – И Васька, конечно, с ними. Старший, однако, у них. Он-то, вишь, и подхватил тогда Надежду – сеструху мою старшую. Женился, однако. Чего он в ней нашел, я не знаю. Но женился, однако, и всех нас тада в город-то и увез. Ага.
Про шаманскую могилу им, однако, Борька Тапхаев рассказал. Мы-то – местные - все про нее знали, а городским не говорили. Ни к чему, однако. А Борька, он мог. Он с городскими любил, однако, вожжатцца. И все их удивить хотел. Вот и рассказал. А может, и не он. Точно не скажу, однако. Врать не буду. Но кто-то рассказал, однако. Вот они и давай все допытываться про этого шамана и про его могилу. А мы не любили про это говорить. Да и чего там говорить. Злой был шаман. Шибко злой. Хороший тоже шибко. Но злой – шибче. Када олежкина баба шибко расхворалась, помирать собралась – он ее поправил, канешна. Но Олежке это непросто досталось, однако. Олежка же был членом. Ну, партии этой, значит. А шаман эту партию шибка не любил. Када шел мимо Олежки, всегда плевался и глазом зыркал. А Олежка, вроде как, хоть бы хны. Мол, не верю я во все это. А только мордой-то смурнел. Он бы этого шамана в город сплавил. В органы. Да как? И страшно, и деревенские потом житья не дадут. Вот и терпел, значит. Ну а как Танька – баба-то его – расхворалась, он ее, значит, в город повез. А в городе ему сказали – поздно, мол. Они, вишь, всегда так говорят, када сделать ниче не могут. Ну и ему сказали. Мол, вези домой, готовь могилку, однако. А Олежка Таньку, однако, шибко любил. Да и как не любить-то? Танька была баба красивая, добрая. А какие торбаса шила?! В городе за них полторы тыщи тех денег давали, и с руками рвали… А када готовила че – по всей деревне такой дух шел, что слюни текли. Вот и любил, значит. И хоронить-то не хотел ее. А че делать? Пошел к шаману. Это я сам видел как. Мальчонкой тада был и с другими мальчонками стоял, значит. В сторонке. Близко-то страшно же.
Подошел, значит, Олежка к избе, стучацца не стал, на колени упал, шапку снял-бросил, лбом в снег тыкался и выл. Громко выл, жалостно так, однако. Мы-то – мальчонки - тоже чуть не завыли. Вышел шаман, однако. Глазом зыркнул, страшно так. Плюнул в сторону.
- Чего надо?
Олежка выть перестал, но говорит жалостно. Бери, говорит, моих баранов всех, лошадь бери, однако. Таньку поправь. Совсем плохая она. Помирать хочет, однако.
А шаман-то злой-злой, но за поправку никада ниче не брал. Сам не шел, если кто хворает, но када позовут – приходил без отказа. Камлал хорошо. Помогал, значит. Но редко его звали. Страшно шибко камлал. В бубен бил, прыгал, скакал, пеной из рта брызгал. Падал потом, трясся, значит. Выл страшно, глазом зыркал нечеловечьим. Страшно. Но помогал. Потому ему всегда, значит, носили, кто что. Кусок масла, там ляжку баранью… мед не носили – у него своя пасека была. Маленькая, но шибка хорошая, однако. Он брал, но глазом зыркал так, что кто что принес – уйти торопился…
Ну а тут, он Олежку послушал, значит, плюнул опять, шапку его пнул ногой и пошел за бубном. И одежкой, значить, для камланья. Поправил Таньку-то, однако. Хорошо поправил. А только у Олежки потом все неладно пошло. По весне ногу сломал, поехал в город лечить… да и пропал. Старики потом говорили, что в партии у него что-то неладно было. Может, сказал что-то не так, может, сделал… а только Танька стала как бы вдовой. Недолго, правда. Шибко хорошая баба была. Ее потом русский мужик в город увез. А шаман - вскорости и помер. А перед тем, как помереть, собрал у себя стариков, да и рассказал им, как там все надо. Мол, похороните меня там-то, на могилку ко мне ходите редко и тока днем. И тока по делу. Мол, принести там чего, могилку поправить… Ночью ходить не велел. Сказал, кто ночью придет, тому худо будет. Шибко худо, мол. Старики потом говорили, что он не просто так помер. Жить ему шибко не нравилось. Русских коммунистов шибко не любил, да и своих тоже. И помер он раньше своего срока. А если раньше срока, то срок надо в могиле долежать. Пока не долежишь – тебе дальше ходу нет, однако. Вот он, значит, и не хотел, чтобы его тревожили.
Када студенты-то про это у наших выпытали, у них промеж собой скандал вышел. Один там говорил, что, мол, национальный обычай, мол, смеяться тут не над чем, а надо, мол, соблюдать. А другой, мол, суеверия все, мол, надо разоблачать. Слово за слово, а уже у совсем других парней другой скандал затеялся. Один говорит, мол, слабо тебе ночью на эту могилку сходить, а другой, мол, не слабо. Ну и взяли его на слабо, однако.
Старик вынул откуда-то из кармана трубку и стал ее неторопливо набивать. Выструганная палочка оказалась новым чубуком для нее.
- Ну и чего там дальше-то? – спросил Серега. –Что с ним стало?
- А что с ним стало… - старик ловко выхватил рукой из костра уголек и, положив его поверх табака, несколько раз вкусно пыхнул дымом. – Взял его этот Юрка на слабо. Договорились они с ним пойти и положить на могилу Юркину авторучку, чтобы Генка ее ночью принес… Положили, однако. И дерном-то прикрыли. Чтобы другой кто не унес. Ручка-то не простая была. Импортная. И вот ночью Генка за ней пошел. Идет он, значит. А темень кругом. Фонариком светит, канешна, да что фонарик? Он кусок освещает, а вокруг еще черней. А как к кладбищу-то подошел – совсем темно стало и ветер стих. И даже комары не зудят. И душно, как только летом бывает, хоть и в сентябре дело было. Только шаги Генкины по листьям шуршат, а от этого еще страшней становится. Я знаю это дело. Скока раз относил шаману стакашки с самогонкой. Так днем относил. А все равно, как к его могиле подходишь – все как замирает. И душно так, что тошно делается. А ночью не ходил, канешно. Таких дураков у нас в деревеньке не было. А Генка-то ночью идет… И охота ему плюнуть на эту ручку вместе с Юркой, да ведь как плюнешь? Засмеют. И девчонка там одна была, перед которой они оба хвосты распускали… Как плюнуть? Дошел ведь до могилы-то. И в тишине-то этой слышит он стон. Да не такой стон, как от боли стонут. Таким стоном стонут крепкие мужики, када они спят крепко, а какой-нибудь нахальный приятель их будит. Мол, в картишки не перекинешься? А мужику-то просыпаццо неохота, и он из своего сна стонет: мол, щас как проснусь, так ты у меня запомнишь эти картишки на всю жизнь. Недолгую жизнь, однако. От стона этого Генка прямо чувствует, как сердце его сжимает мягкая лапа и тянет куда-то вниз… Но могила-то – вот она! Ручку хватай, да и беги. Генка фонариком светит на то место, куда ручку ложили, а ее там нет. Дерн лежит рядом. А ручки нету. И тут снова стон, да уже такой, что мужик тот вот щас прямо и проснется. Тут уж Генка не выдержал. Драпал так, что обо все оградки постукался. Куртку порвал. Падал пару раз. Но добежал, значит, до клуба, где все эти студенты у нас жили тада. Старый клуб. Нового тада еще не построили, а старый уже забросили. Крыша в нем текла, полы худые, но студентам на месяц сойдет. Свету-то нет, канешна. Дизель-то у нас был, да работал только до десяти часов. А тут позднее было. Полночь, однако. Ну, добежал он, и сразу к Юрке. Мол, ты, падла, ручку забрал, а меня за ней зря гонял. И фонариком ему в морду-то светит. А тот, канешна, удивляется, мол, ты что орешь-то? Не брал я ниче, и вот пацаны – свидетели, никуда не ходил и не отлучался. Шум, канешна, поднялся, из соседней комнаты девки прибежали. Эта, перед которой Юрка с Генкой выпендривались, тоже пришла. С фонариком своим. Генку-то осветила – видит, парень не в себе, куртка порвана, глаза дикие. Давай его успокаивать, однако. Юрке-то это шибко не понравилось. Он и говорит, что, мол, до могилки ты не дошел, а теперь, мол, так ловко оправдываешься. На меня, как щас говорят, стрелы переводишь. Тут быть бы драке, да как раз Васька пришел. От Надежды, значит. Он у них старшим был, потому что преподаватель. Ну, он быстро всех успокоил, велел спать. И сам там же улегся.
С утра-то они все на работу пошли, но в обед, значит, гурьбой к могиле отправились. Гурьбой-то, вишь, не так страшно. Тишины той не слышно за гомоном, а про душность эту тошную, каждый думает, что она только у него. От воображения, однако. Подходят они, значит, к могиле и видят, что ручка лежит на том же месте, где ее ложили, и только дерн в стороне.
Юрка-то, канешно, сразу на Генку, мол, ага, говорит! Вот она! А Генка, стоит, молчит, губы белые. Вот щас на Юрку бросится. Но девчонка- то ихняя, как же ее звали-то… Галька? Или Валька… Она-то чуяла шамана. Шибка чуяла. И к Генке-то, мол, Гена, Гена, успокойся, и, мол, пойдемте отсюда, нехорошо тут шибка. А ты, Юрка, мол, если такой храбрый, сам и иди ночью за своей ручкой, а я сюда и днем больше не пойду. А Юрке-то это, что она за Генку, значит, как серпом, однако. Он и говорит, мол, ха, мол, делов-то, вот, мол, видите, ручку-то не беру, а только дерн на нее ложу. И вот увидите, мол. Ага. Ну, Валька… а может, Галька, ему говорит, ну и дурак, мол, а ты, Гена, не слушай его, пойдем, мол, отсюда. А остальные-то парни-девки, молчат, однако, не вмешиваются. Шамана чуют. И что нехорошо там, однако. Только Юрка, злой шибка. За злостью-то ниче не чует. Ну и пошли они, значит. Но эта Галька, Ваське-то рассказала про это дело. При Надьке, канешна. Они – Васька с Надькой - к тому времени уже вовсю крутили любовь-то. Чего Васька в ней нашел? Сам-то он видный был мужик. Боксер. Чемпион Сибири и Дальнего Востока. И преподаватель, в институте, значит. А Надька че? Баба как баба. Ну, так-то - все при ней. Сиськи, там… то, се… И молодая, канешна – семнадцать ей тада было. И не дура. Но это ихнее дело. А тут-то как она услышала, значит, про могилу-то, сразу Ваське говорит, мол, ты это дело прекрати, говорит. Не то худо будет. Ну, и объяснила, канешна, про шамана. Мол, пусть это суеверие, но када худо будет, тебе от этого легче не станет. Умела она Ваське так сказать, что он ей верил. Да Васька и сам был умный мужик. Востоковед. В экспедиции ходил не раз. Шаманов видел, разговаривал с ними. Камланье смотрел.
Ну, значит, после работы-то собрал он студентиков и говорит им, мол, вы тут кончайте это. Мол, деревенские недовольны, мол, конфликт этот на национальной почве тут не нужен. Могилы не оскверняйте, мол. А с шаманами этими, мол, не так все просто. Ну и рассказал им, про шаманов-то. Что, мол, слабо еще изучено наукой-то это явление. Послушали его. А он умел рассказывать-то. И вроде всех убедил. Никто, канешно, не стал смеяться-то над Генкой. Даже наоборот. Он вроде как героем у них стал. И Галька… или Валька, с ним рядом сидит, по руке гладит, значит. Ну, а Юрке-то, канешно, это опять серпом, однако. Но Васька-то никуда не уходит, и строго так Юрке сказал, даже не думай, мол. Не то, мол, зачета от меня не получишь зимой-то. И всем тоже повторил. Никаких хождений, мол. А если кто пойдет, мол, то трудности с зачетом у всех будут. А никто никуда и не собирался. Кроме Юрки. Када Васька пошел Надьку провожать, он было заикнулся о том, что пойдет, мол, но все на него окрысились, мол, еще чего! Васька, мол, препод добрый, зачем его злить. И вообще, мол, нашелся тут. Борец с суевериями. А в трамвае-то счастливые билетики высматриваешь. Перед экзаменами.
Против всех-то не попрешь. А там и Васька вернулся.
Улеглись они, значит. Но Юрке-то не спиццо. И неохота ему идти-то на кладбище, страшно, однако. Но обидно, значит. Мол, Генка-то струсил там, а в героях ходит. А он, Юрка-то, такой правильный, несуеверный, а получается – трепло просто. Вот где-то ближе к утру пошел он на двор. Отлить, значит. С фонариком, канешна. А фонарик у него был китайский – самый лучший тада. Он вообще богатенький был. По тем временам. Родители его – шишки какие-то. Смотрит, значит, а ночь-то не шибка темная. Месяц, правда, молоденький, но светит, как-никак. Звезды мерцают. Ветерок свеженький. Комары-то жрут, канешна, но это уж всегда. Вот он и насмелился. Мол, сбегаю быстро, ручку заберу, а утром, как встанут все, потихоньку покажу ее Гальке. И Генке, канешна. Пусть знают. А болтать-то они не станут. И Ваське, главное, не скажут. Зачем им? Себе дороже.
Идет, значит. Песенку военную тихонько напевает – тада много было военных песен. Для бодрости. И чтобы тишину разогнать. Как на кладбище зашел, в голос запел. А только мало это помогло. Как фонарик. Его-то голос звучит, а тишина вокруг еще тише становится. И месяц за тучку скрылся, однако. А от звезд какой свет? Да еще при фонарике. Мохнатую лапу на сердце чувствовал он, но посчитал за воображение. Дошел до могилы. Светит, значит, фонариком-то на то место, а ручки-то там нет. Да и откуда ей там быть, када шаман все, что на могилу приносят, знает, что ему. И на ночь берет, канешна, надо-не надо. Када стакашку ему приносишь, всегда видишь старую пустой. И хлеба с мяском нету. Можно, канешна, сказать - птички склевали, а самогонка испарилась, мол. А только не видал я на его могиле птичек. Или другой какой живности. Даже мошка там не зудит.
А Юрка-то, как увидел, что ручки нет, – петь-то перестал. Да если бы и не перестал, этот-то стон все равно услышал бы. Потому что не стон это уже был, а рев, однако. И лапа мягкая, что его сердце сжимала и в землю тянула, стала твердой. Сердце царапает, из груди рвет. Чувствует Юрка, как волосы у него на голове шевелятся. И земля под ногами тоже. А из могилы шаман вылезает. Шапка на нем рогатая, морда размалевана, глаза огнем горят, в одной руке бубен, в другой колотушка. А морда-то неподвижная совсем, как каменная. И хоть глаза-то огнем жгут, душу вынимают, но смотрят вроде и не на Юрку. Вроде Юрки-то и нету здесь. Тут бы и бежать Юрке, да ноги в землю вросли, не слушаются. Горло железный обруч давит, ни вздохнуть, ни закричать, ни слова сказать…
Взял его шаман за шкирку той рукой, в которой колотушка, и полетел…
Утром-то его хватились, канешна. И Васька сразу к могиле побежал. Там и нашел его, однако. Чуть теплого. С ручкой сломанной в руке. Васька, мужик здоровый, на руках его принес, значит. Откачали, канешно. Но шибко плохой был. Помирать собирался, однако. Ваське-то отвечать пришлось бы. Бабка Настасья Балдахшинова – родственница наша - сгоняла к своему двоюродному брату. Шаману тоже. Тот приехал, посмотрел Юрку, головой покачал. Всех из комнаты выгнал. Камлал, однако. Бубен слышно было. Поправил маленько Юрку. К концу сентября он даже на работу ходил. А первого октября уехали они, значит. И Надька при Ваське тоже. Нас-то с мамкой после забрали. Зимой уже. Када Ваське квартиру дали в новом доме.
Я-то мальчонка любопытный был. Расспрашивал Ваську про Юрку с Генкой.
Не шибко ладно у Генки все было. С Галькой-то они вроде снюхались. Поженились даже потом. А только после этого случая чахнуть он стал. Врачи-то ниче не говорили. Мол, нормально все. Но када они уезжали по распределению, зашли к Ваське прощаться – я видел, как он высох. Не знаю, как у них дальше было.
А у Юрки все пошло неладно. Дерганый стал. Драчливый. Зимнюю сессию не сдал – руки на себя наложить хотел. Определили его в дурничку, нервы поправить, да там он и помер. Не знаю, отчего.
В наступившей тишине слышался только плеск Байкала да треск костра.
- Слышь, дед, - нарушил молчание Кот, - а ты не придумал все это?
Старик только покосился на него, раскуривая трубку.
- А куда шаман с ним летал? – робко спросила Ленка.
- Про это не знаю, врать не буду. Када Юрку про это спрашивали, он зеленел весь – вот-вот в припадок ударится…
- Все это пустяки, по сравнению с тем, что бывает на самом деле, - повторил кто-то тарасовскую шутку.
Никто не засмеялся.
Могила шамана
- Ну и вот, значит, - продолжал Санька нагонять сладкую жуть, - таксист-то видит, что она снова идет от свежей могилки вся в глине, и губы такие красные в свете фар, и мурашки у него по коже бегают. Ну, он, чтобы как-то виду не подать, что боится-то, типо, пошутил… Ага. А у самого-то голос дрожит…
Тут Санька еще сильней понизил свой голос.
- Ты че, говорит, там делала-то? Мертвяков, что ли, ела? Ну, шутит типо. А голос-то дрожит… Ага… А она, значит, в дверь-то лезет и прямо ему в морду… - Санька выдержал небольшую паузу и диким голосом завопил: - ДА-А-А!!!!
Ленка справа от него чуть с бревна не свалилась.
- Дурак! – попыталась она стукнуть Саньку по спине, но тот был готов к такому повороту и ловко увернулся.
Посмеялись, позадумывались. Каждый из парней соображал, что еще рассказать эдакое. В наступившей тишине прозвучал голос Витьки Тарасова:
- Все это пустяки, - негромким баском веско произнес он, - по сравнению с тем, что бывает на самом деле…
Кот одобрительно заржал. Но тут заговорил старик-бурят, строгавший при свете костра какую-то палочку.
- Када ж это было-то?.. в писят втором, однако… Нет! В писят первом! Точно. Надежда в писят первом как раз школу кончила, а тут-то они и приехали.
-- Ты про че, дед? – спросил Кот, но Серега ткнул его локтем в бок.
- Молчи, дурак! Вот сейчас будет история, - вполголоса сказал он, – настоящая.
- Ага, студенты эти, - продолжал дед, не обращая ни на что внимания. – И Васька, конечно, с ними. Старший, однако, у них. Он-то, вишь, и подхватил тогда Надежду – сеструху мою старшую. Женился, однако. Чего он в ней нашел, я не знаю. Но женился, однако, и всех нас тада в город-то и увез. Ага.
Про шаманскую могилу им, однако, Борька Тапхаев рассказал. Мы-то – местные - все про нее знали, а городским не говорили. Ни к чему, однако. А Борька, он мог. Он с городскими любил, однако, вожжатцца. И все их удивить хотел. Вот и рассказал. А может, и не он. Точно не скажу, однако. Врать не буду. Но кто-то рассказал, однако. Вот они и давай все допытываться про этого шамана и про его могилу. А мы не любили про это говорить. Да и чего там говорить. Злой был шаман. Шибко злой. Хороший тоже шибко. Но злой – шибче. Када олежкина баба шибко расхворалась, помирать собралась – он ее поправил, канешна. Но Олежке это непросто досталось, однако. Олежка же был членом. Ну, партии этой, значит. А шаман эту партию шибка не любил. Када шел мимо Олежки, всегда плевался и глазом зыркал. А Олежка, вроде как, хоть бы хны. Мол, не верю я во все это. А только мордой-то смурнел. Он бы этого шамана в город сплавил. В органы. Да как? И страшно, и деревенские потом житья не дадут. Вот и терпел, значит. Ну а как Танька – баба-то его – расхворалась, он ее, значит, в город повез. А в городе ему сказали – поздно, мол. Они, вишь, всегда так говорят, када сделать ниче не могут. Ну и ему сказали. Мол, вези домой, готовь могилку, однако. А Олежка Таньку, однако, шибко любил. Да и как не любить-то? Танька была баба красивая, добрая. А какие торбаса шила?! В городе за них полторы тыщи тех денег давали, и с руками рвали… А када готовила че – по всей деревне такой дух шел, что слюни текли. Вот и любил, значит. И хоронить-то не хотел ее. А че делать? Пошел к шаману. Это я сам видел как. Мальчонкой тада был и с другими мальчонками стоял, значит. В сторонке. Близко-то страшно же.
Подошел, значит, Олежка к избе, стучацца не стал, на колени упал, шапку снял-бросил, лбом в снег тыкался и выл. Громко выл, жалостно так, однако. Мы-то – мальчонки - тоже чуть не завыли. Вышел шаман, однако. Глазом зыркнул, страшно так. Плюнул в сторону.
- Чего надо?
Олежка выть перестал, но говорит жалостно. Бери, говорит, моих баранов всех, лошадь бери, однако. Таньку поправь. Совсем плохая она. Помирать хочет, однако.
А шаман-то злой-злой, но за поправку никада ниче не брал. Сам не шел, если кто хворает, но када позовут – приходил без отказа. Камлал хорошо. Помогал, значит. Но редко его звали. Страшно шибко камлал. В бубен бил, прыгал, скакал, пеной из рта брызгал. Падал потом, трясся, значит. Выл страшно, глазом зыркал нечеловечьим. Страшно. Но помогал. Потому ему всегда, значит, носили, кто что. Кусок масла, там ляжку баранью… мед не носили – у него своя пасека была. Маленькая, но шибка хорошая, однако. Он брал, но глазом зыркал так, что кто что принес – уйти торопился…
Ну а тут, он Олежку послушал, значит, плюнул опять, шапку его пнул ногой и пошел за бубном. И одежкой, значить, для камланья. Поправил Таньку-то, однако. Хорошо поправил. А только у Олежки потом все неладно пошло. По весне ногу сломал, поехал в город лечить… да и пропал. Старики потом говорили, что в партии у него что-то неладно было. Может, сказал что-то не так, может, сделал… а только Танька стала как бы вдовой. Недолго, правда. Шибко хорошая баба была. Ее потом русский мужик в город увез. А шаман - вскорости и помер. А перед тем, как помереть, собрал у себя стариков, да и рассказал им, как там все надо. Мол, похороните меня там-то, на могилку ко мне ходите редко и тока днем. И тока по делу. Мол, принести там чего, могилку поправить… Ночью ходить не велел. Сказал, кто ночью придет, тому худо будет. Шибко худо, мол. Старики потом говорили, что он не просто так помер. Жить ему шибко не нравилось. Русских коммунистов шибко не любил, да и своих тоже. И помер он раньше своего срока. А если раньше срока, то срок надо в могиле долежать. Пока не долежишь – тебе дальше ходу нет, однако. Вот он, значит, и не хотел, чтобы его тревожили.
Када студенты-то про это у наших выпытали, у них промеж собой скандал вышел. Один там говорил, что, мол, национальный обычай, мол, смеяться тут не над чем, а надо, мол, соблюдать. А другой, мол, суеверия все, мол, надо разоблачать. Слово за слово, а уже у совсем других парней другой скандал затеялся. Один говорит, мол, слабо тебе ночью на эту могилку сходить, а другой, мол, не слабо. Ну и взяли его на слабо, однако.
Старик вынул откуда-то из кармана трубку и стал ее неторопливо набивать. Выструганная палочка оказалась новым чубуком для нее.
- Ну и чего там дальше-то? – спросил Серега. –Что с ним стало?
- А что с ним стало… - старик ловко выхватил рукой из костра уголек и, положив его поверх табака, несколько раз вкусно пыхнул дымом. – Взял его этот Юрка на слабо. Договорились они с ним пойти и положить на могилу Юркину авторучку, чтобы Генка ее ночью принес… Положили, однако. И дерном-то прикрыли. Чтобы другой кто не унес. Ручка-то не простая была. Импортная. И вот ночью Генка за ней пошел. Идет он, значит. А темень кругом. Фонариком светит, канешна, да что фонарик? Он кусок освещает, а вокруг еще черней. А как к кладбищу-то подошел – совсем темно стало и ветер стих. И даже комары не зудят. И душно, как только летом бывает, хоть и в сентябре дело было. Только шаги Генкины по листьям шуршат, а от этого еще страшней становится. Я знаю это дело. Скока раз относил шаману стакашки с самогонкой. Так днем относил. А все равно, как к его могиле подходишь – все как замирает. И душно так, что тошно делается. А ночью не ходил, канешно. Таких дураков у нас в деревеньке не было. А Генка-то ночью идет… И охота ему плюнуть на эту ручку вместе с Юркой, да ведь как плюнешь? Засмеют. И девчонка там одна была, перед которой они оба хвосты распускали… Как плюнуть? Дошел ведь до могилы-то. И в тишине-то этой слышит он стон. Да не такой стон, как от боли стонут. Таким стоном стонут крепкие мужики, када они спят крепко, а какой-нибудь нахальный приятель их будит. Мол, в картишки не перекинешься? А мужику-то просыпаццо неохота, и он из своего сна стонет: мол, щас как проснусь, так ты у меня запомнишь эти картишки на всю жизнь. Недолгую жизнь, однако. От стона этого Генка прямо чувствует, как сердце его сжимает мягкая лапа и тянет куда-то вниз… Но могила-то – вот она! Ручку хватай, да и беги. Генка фонариком светит на то место, куда ручку ложили, а ее там нет. Дерн лежит рядом. А ручки нету. И тут снова стон, да уже такой, что мужик тот вот щас прямо и проснется. Тут уж Генка не выдержал. Драпал так, что обо все оградки постукался. Куртку порвал. Падал пару раз. Но добежал, значит, до клуба, где все эти студенты у нас жили тада. Старый клуб. Нового тада еще не построили, а старый уже забросили. Крыша в нем текла, полы худые, но студентам на месяц сойдет. Свету-то нет, канешна. Дизель-то у нас был, да работал только до десяти часов. А тут позднее было. Полночь, однако. Ну, добежал он, и сразу к Юрке. Мол, ты, падла, ручку забрал, а меня за ней зря гонял. И фонариком ему в морду-то светит. А тот, канешна, удивляется, мол, ты что орешь-то? Не брал я ниче, и вот пацаны – свидетели, никуда не ходил и не отлучался. Шум, канешна, поднялся, из соседней комнаты девки прибежали. Эта, перед которой Юрка с Генкой выпендривались, тоже пришла. С фонариком своим. Генку-то осветила – видит, парень не в себе, куртка порвана, глаза дикие. Давай его успокаивать, однако. Юрке-то это шибко не понравилось. Он и говорит, что, мол, до могилки ты не дошел, а теперь, мол, так ловко оправдываешься. На меня, как щас говорят, стрелы переводишь. Тут быть бы драке, да как раз Васька пришел. От Надежды, значит. Он у них старшим был, потому что преподаватель. Ну, он быстро всех успокоил, велел спать. И сам там же улегся.
С утра-то они все на работу пошли, но в обед, значит, гурьбой к могиле отправились. Гурьбой-то, вишь, не так страшно. Тишины той не слышно за гомоном, а про душность эту тошную, каждый думает, что она только у него. От воображения, однако. Подходят они, значит, к могиле и видят, что ручка лежит на том же месте, где ее ложили, и только дерн в стороне.
Юрка-то, канешно, сразу на Генку, мол, ага, говорит! Вот она! А Генка, стоит, молчит, губы белые. Вот щас на Юрку бросится. Но девчонка- то ихняя, как же ее звали-то… Галька? Или Валька… Она-то чуяла шамана. Шибка чуяла. И к Генке-то, мол, Гена, Гена, успокойся, и, мол, пойдемте отсюда, нехорошо тут шибка. А ты, Юрка, мол, если такой храбрый, сам и иди ночью за своей ручкой, а я сюда и днем больше не пойду. А Юрке-то это, что она за Генку, значит, как серпом, однако. Он и говорит, мол, ха, мол, делов-то, вот, мол, видите, ручку-то не беру, а только дерн на нее ложу. И вот увидите, мол. Ага. Ну, Валька… а может, Галька, ему говорит, ну и дурак, мол, а ты, Гена, не слушай его, пойдем, мол, отсюда. А остальные-то парни-девки, молчат, однако, не вмешиваются. Шамана чуют. И что нехорошо там, однако. Только Юрка, злой шибка. За злостью-то ниче не чует. Ну и пошли они, значит. Но эта Галька, Ваське-то рассказала про это дело. При Надьке, канешна. Они – Васька с Надькой - к тому времени уже вовсю крутили любовь-то. Чего Васька в ней нашел? Сам-то он видный был мужик. Боксер. Чемпион Сибири и Дальнего Востока. И преподаватель, в институте, значит. А Надька че? Баба как баба. Ну, так-то - все при ней. Сиськи, там… то, се… И молодая, канешна – семнадцать ей тада было. И не дура. Но это ихнее дело. А тут-то как она услышала, значит, про могилу-то, сразу Ваське говорит, мол, ты это дело прекрати, говорит. Не то худо будет. Ну, и объяснила, канешна, про шамана. Мол, пусть это суеверие, но када худо будет, тебе от этого легче не станет. Умела она Ваське так сказать, что он ей верил. Да Васька и сам был умный мужик. Востоковед. В экспедиции ходил не раз. Шаманов видел, разговаривал с ними. Камланье смотрел.
Ну, значит, после работы-то собрал он студентиков и говорит им, мол, вы тут кончайте это. Мол, деревенские недовольны, мол, конфликт этот на национальной почве тут не нужен. Могилы не оскверняйте, мол. А с шаманами этими, мол, не так все просто. Ну и рассказал им, про шаманов-то. Что, мол, слабо еще изучено наукой-то это явление. Послушали его. А он умел рассказывать-то. И вроде всех убедил. Никто, канешно, не стал смеяться-то над Генкой. Даже наоборот. Он вроде как героем у них стал. И Галька… или Валька, с ним рядом сидит, по руке гладит, значит. Ну, а Юрке-то, канешно, это опять серпом, однако. Но Васька-то никуда не уходит, и строго так Юрке сказал, даже не думай, мол. Не то, мол, зачета от меня не получишь зимой-то. И всем тоже повторил. Никаких хождений, мол. А если кто пойдет, мол, то трудности с зачетом у всех будут. А никто никуда и не собирался. Кроме Юрки. Када Васька пошел Надьку провожать, он было заикнулся о том, что пойдет, мол, но все на него окрысились, мол, еще чего! Васька, мол, препод добрый, зачем его злить. И вообще, мол, нашелся тут. Борец с суевериями. А в трамвае-то счастливые билетики высматриваешь. Перед экзаменами.
Против всех-то не попрешь. А там и Васька вернулся.
Улеглись они, значит. Но Юрке-то не спиццо. И неохота ему идти-то на кладбище, страшно, однако. Но обидно, значит. Мол, Генка-то струсил там, а в героях ходит. А он, Юрка-то, такой правильный, несуеверный, а получается – трепло просто. Вот где-то ближе к утру пошел он на двор. Отлить, значит. С фонариком, канешна. А фонарик у него был китайский – самый лучший тада. Он вообще богатенький был. По тем временам. Родители его – шишки какие-то. Смотрит, значит, а ночь-то не шибка темная. Месяц, правда, молоденький, но светит, как-никак. Звезды мерцают. Ветерок свеженький. Комары-то жрут, канешна, но это уж всегда. Вот он и насмелился. Мол, сбегаю быстро, ручку заберу, а утром, как встанут все, потихоньку покажу ее Гальке. И Генке, канешна. Пусть знают. А болтать-то они не станут. И Ваське, главное, не скажут. Зачем им? Себе дороже.
Идет, значит. Песенку военную тихонько напевает – тада много было военных песен. Для бодрости. И чтобы тишину разогнать. Как на кладбище зашел, в голос запел. А только мало это помогло. Как фонарик. Его-то голос звучит, а тишина вокруг еще тише становится. И месяц за тучку скрылся, однако. А от звезд какой свет? Да еще при фонарике. Мохнатую лапу на сердце чувствовал он, но посчитал за воображение. Дошел до могилы. Светит, значит, фонариком-то на то место, а ручки-то там нет. Да и откуда ей там быть, када шаман все, что на могилу приносят, знает, что ему. И на ночь берет, канешна, надо-не надо. Када стакашку ему приносишь, всегда видишь старую пустой. И хлеба с мяском нету. Можно, канешна, сказать - птички склевали, а самогонка испарилась, мол. А только не видал я на его могиле птичек. Или другой какой живности. Даже мошка там не зудит.
А Юрка-то, как увидел, что ручки нет, – петь-то перестал. Да если бы и не перестал, этот-то стон все равно услышал бы. Потому что не стон это уже был, а рев, однако. И лапа мягкая, что его сердце сжимала и в землю тянула, стала твердой. Сердце царапает, из груди рвет. Чувствует Юрка, как волосы у него на голове шевелятся. И земля под ногами тоже. А из могилы шаман вылезает. Шапка на нем рогатая, морда размалевана, глаза огнем горят, в одной руке бубен, в другой колотушка. А морда-то неподвижная совсем, как каменная. И хоть глаза-то огнем жгут, душу вынимают, но смотрят вроде и не на Юрку. Вроде Юрки-то и нету здесь. Тут бы и бежать Юрке, да ноги в землю вросли, не слушаются. Горло железный обруч давит, ни вздохнуть, ни закричать, ни слова сказать…
Взял его шаман за шкирку той рукой, в которой колотушка, и полетел…
Утром-то его хватились, канешна. И Васька сразу к могиле побежал. Там и нашел его, однако. Чуть теплого. С ручкой сломанной в руке. Васька, мужик здоровый, на руках его принес, значит. Откачали, канешно. Но шибко плохой был. Помирать собирался, однако. Ваське-то отвечать пришлось бы. Бабка Настасья Балдахшинова – родственница наша - сгоняла к своему двоюродному брату. Шаману тоже. Тот приехал, посмотрел Юрку, головой покачал. Всех из комнаты выгнал. Камлал, однако. Бубен слышно было. Поправил маленько Юрку. К концу сентября он даже на работу ходил. А первого октября уехали они, значит. И Надька при Ваське тоже. Нас-то с мамкой после забрали. Зимой уже. Када Ваське квартиру дали в новом доме.
Я-то мальчонка любопытный был. Расспрашивал Ваську про Юрку с Генкой.
Не шибко ладно у Генки все было. С Галькой-то они вроде снюхались. Поженились даже потом. А только после этого случая чахнуть он стал. Врачи-то ниче не говорили. Мол, нормально все. Но када они уезжали по распределению, зашли к Ваське прощаться – я видел, как он высох. Не знаю, как у них дальше было.
А у Юрки все пошло неладно. Дерганый стал. Драчливый. Зимнюю сессию не сдал – руки на себя наложить хотел. Определили его в дурничку, нервы поправить, да там он и помер. Не знаю, отчего.
В наступившей тишине слышался только плеск Байкала да треск костра.
- Слышь, дед, - нарушил молчание Кот, - а ты не придумал все это?
Старик только покосился на него, раскуривая трубку.
- А куда шаман с ним летал? – робко спросила Ленка.
- Про это не знаю, врать не буду. Када Юрку про это спрашивали, он зеленел весь – вот-вот в припадок ударится…
- Все это пустяки, по сравнению с тем, что бывает на самом деле, - повторил кто-то тарасовскую шутку.
Никто не засмеялся.
Последний раз редактировалось Irena 03 окт 2010, 22:24, всего редактировалось 2 раза.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
№ 8
Чужая планета
Ласковые волны накатывались на песок, осторожно лизали ноги. Подползали поближе – и уходили, потихоньку намывая на босые ступни песок. И возвращались снова.
Он оторвал взгляд от узоров прибоя, поднял голову, зажмурился, подставляя лицо предвечернему солнцу. Как все-таки странно это всё, никак не привыкнуть...
На его планете теплый сезон назывался летом. Судя по имевшимся данным, здесь сейчас был тоже теплый сезон. Значит, лето. Но только на его планете жара была тяжелой, изнуряющей, с хрустящим на зубах песком или душным смогом - если хочешь прожить подольше, без респиратора на улицу не высовывайся. На его планете море было мертвым, серо-стальным и зловонным. И вода в нем разъедала кожу. На его планете...
Вспоминать не хотелось. На его планете люди не жили – выживали. А вернее, хотя об этом не принято было говорить вслух, доживали. Как это случилось – какая теперь разница? Строили, создавали, изобретали, вышли в космос, освоили даже столь любимые фантастами прошлого «червоточины», так гордились собой – и вот, пожалуйста. Матушке-природе надоело людское пренебрежение, и она ткнула венец творения носом в грязь. Последней надеждой оставался тот самый прогресс, который, по мнению некоторых светил науки и большинства обывателей, и довел планету «до ручки». Но он же мог их и спасти! Они были в состоянии основать колонию где-нибудь на другой планете и тем спасти себя хотя бы как вид. Остановка была за малым: найти эту самую «другую планету». То есть планет было обнаружено много – но все они не подходили для людей. И вот наконец – повезло, да как! Почти идентичная атмосфера, мягкий теплый климат, богатая флора, опасных форм жизни мало... Несколько лет исследований подтвердили – практически идеальный вариант.
Но по непонятной причине «там, наверху» решено было послать еще и исследователя-человека. Его. Что именно он должен был обнаружить, ускользнувшее от внимания роботов-планетоходов? Почему, если уж на то пошло, не снарядили полноценную большую экспедицию, а послали одиночку? Он этого не знал, да и не задумывался. Всю сознательную жизнь проработав на армию, он привык выполнять приказы, а не задаваться вопросами, почему начальство решило именно так. Раз решило, значит, так надо. А если и не надо... не ему судить и спорить. В бортовой компьютер загрузили все имевшиеся данные о планете, его накачали наскоро разработанными (но, как уверяли, вполне безопасными и эффективными – приходилось верить на слово) вакцинами от всех обнаруженных потенциально опасных микроорганизмов – и...
Поначалу всё шло по расписанию. Он совершал длительные вылазки, согласно разработанному в центре маршруту, и возвращался на корабль только вечером; усердно проводил разнообразные замеры того и этого, сверяя их с полученными ранее. Результаты совпадали – а чего еще можно было ожидать? Лес, поле, речушка, еще лес... Он наблюдал за тем, что во множестве бегало, ползало, летало вокруг, даже не проявляя к чужаку особого любопытства, и поражался тому, как много всего этого, оказывается, может быть. Впрочем, в отчетах своего удивления он, само собой, не фиксировал, ограничиваясь сухими данными о разнообразии местной фауны. И в один прекрасный – действительно прекрасный - день он снял скафандр. Снял, надо заметить, следуя инструкциям. Ему предстояло дышать местным воздухом, пить воду, пробовать плоды, идентифицированные в реестре как съедобные, и наблюдать за собственными ощущениями. Возможно, именно для этого и понадобился человек?
Итак, он снял скафандр. И некоторое время стоял, оглушенный, ошеломленный нахлынувшей волной запахов. Нет, на его планете, разумеется, тоже были запахи... мало того, от этих запахов тоже, бывало, кружилась голова. Но никогда не возникало желания немедленно найти и съесть то, что так одуряюще, незнакомо, божественно пахнет!
Даже когда он действительно нашел и съел какой-то из отмеченных в списке плодов, его ощущения не могли сравниться с шоком того первого мгновения. Впрочем, тогда он еще старательно записал в отчете, что воздух чист и пригоден для дыхания, что плод номер такой-то имеет кисло-сладкий вкус и приятный аромат, употребление в пищу не вызвало нежелательных последствий... всё, что положено писать в отчетах. Потом, поскольку незнакомую еду нельзя употреблять в больших количествах, он ел что-то из своего стандартного рациона, сбалансированное, витаминизированное, синтетическое (разумеется), привычное... и безвкусное. Вдвойне безвкусное после «номера такого-то».
А еще через несколько дней он вышел к морю.
Садилось солнце. Оно опускалось в море, оно играло с морем, рассыпая по спокойной водной глади золотые блики... он не был поэтом и не имел слов, чтобы хоть приблизительно описать то, что открылось перед ним. Буйство здешних красок не переставало изумлять его, но ничто из виденного раньше не могло сравниться с этой феерией. Он стоял и смотрел, забыв обо всем, а солнце погружалось в воду, и краски гасли – но не исчезали совсем, сменяясь иными, нежными, ласковыми, манящими... и когда солнце почти село, он подошел к воде, как загипнотизированный, и погрузил руку в это сиреневое, пурпурное, бирюзовое...
В следующий момент он пришел в себя и в ужасе отдернул руку. Но – не было ни жжения, ни покраснения, ни волдырей. Вода оказалась теплой и как будто мягкой на ощупь. Налетевший ветерок холодил мокрую ладонь. Он поднес руку к лицу, понюхал – рука пахла йодом и еще чем-то, странным, но приятным. Значит, море может пахнуть так? Не соображая, что делает, он стащил ботинки и шагнул в прибой. И волны в первый раз лизнули его ноги...
В ту ночь он не вернулся на корабль. Он сидел на песке, бездумно пересыпая его в ладонях, и смотрел на море. Волны тихо шуршали, накатываясь на песок, словно шептали что-то, и он жалел, что не понимает их языка. В темноте море было совсем иным - казалось, огромное живое существо ворочается и вздыхает там, в глубине, протягивая лапы к берегу. Огромное, мощное, оно может быть очень опасным, но не желает зла. Он протянул руку и погладил подбежавшую поближе волну. И тихо засмеялся. Он не боялся.
Потом был следующий день, и другие дни... Он почти не уходил от берега. Море бывало серебряно-искристым, прозрачно-зеленым и мрачно-синим, тихим и бурным, сияло солнце и налетали грозы; первый увиденный шторм несколько испугал его – существо показало свою силу, и он подозревал, что оно способно на гораздо большее. Но все равно с каждым днем он любил его все сильнее. И каждое утро он напоминал себе, что должен вернуться на корабль и продолжить работу, что он выбился из графика и давно не посылал отчетов... и каждый вечер утешал себя тем, что сделает это завтра. Годы учебы и работы, привычку к дисциплине и подчинению, чувство ответственности, наконец – всё смыло соленой волной.
По ночам, лежа на остывающем песке, он смотрел на звезды, которых на его планете давно уже не было видно, и думал о той, одной, далекой звезде, на которой его ждали. Нет, не друзья, не родные – он был один; ждали пославшие его. И не его самого, а добытых им сведений, подтверждения того, что всё в порядке. Вся планета ждала заветного: «Можно лететь». И когда они это услышат...
Тогда они прилетят сюда – и начнут устраиваться на новом месте. Строить города, дороги и заводы. Распахивать землю. Рубить лес. Деревья, на которых растет всё это сладко пахнущее, будут уничтожены. Вся «богатая фауна» останется без дома – потому что люди станут строить дом для себя. Ползающие, летающие и бегающие будут в панике бежать и гибнуть тысячами, не понимая, что происходит. И переливчатую многоцветную кожу того зверя, что ворочается рядом с ним, взрежут стальные корабли, пятная ее нефтью, разъедающей эту кожу, как морская вода на его планете разъедает кожу человека...
На его планете? Как ни странно, ему все больше хотелось назвать своей планетой – эту, а не ту. Они на меня надеются, говорил он себе. От меня зависит их будущее. Я отвечаю за них. От тебя зависит и будущее всех тех, кто живет здесь, отвечал кто-то другой, незнакомый, но очень настойчивый, поселившийся в его мозгу. Ты отвечаешь за них тоже. Люди - моя раса, мой вид, пытался возражать он. Я один из них, и... И поэтому ты позволишь «своим» уничтожить «чужих», которые ни в чем перед вами не виноваты? Ты прекрасно понимаешь, что через несколько поколений эта планета превратится в подобие той, с которой вы надеетесь сбежать. Нет, мы теперь умнее, мы не повторим ошибок, мы... Вы совершите новые ошибки. Вы иначе не можете. И что тогда – будете искать новую планету, чтобы убить и ее?
Он понимал, что настырный голос не совсем прав. Но с другой стороны – кто отвечает за эту планету? За планету, на которой он впервые в жизни был свободен и счастлив, был собой? Как он может позволить убить это море, безмятежно шуршащее у его ног, превратить его в ту грязную вонючую лужу, которую он привык считать «морем» в той, другой жизни?
Но ведь они так просто не откажутся от этой планеты. Будут искать его, искать корабль, пришлют еще роботов или людей... Надо что-то... Агрессивные туземцы? Цивилизации на планете не обнаружено, а буде и скрывается где-то в лесах парочка диких племен – вряд ли это будет препятствием. Землетрясения, вулканы, ураганы? До сих пор ничего страшного не наблюдалось – не страшнее, чем дома. Гм, дома... Вирус? Послать отчет о проявившихся у него признаках страшной болезни... разумеется, этот загадочный вирус будут искать и, скорее всего, не решатся слать колонистов, пока его не обнаужат и не разработают вакцину. Мы теперь такие перестраховщики... Мы? Они?.. А вируса-то и нет, так что колонизация откладывается на неопределенное время.
Наивно, инфантильно, глупо. И к тому же эгоистично и безответственно.
Смотря за кого ты считаешь себя ответственным, в тысячный раз повторил тот, другой.
Очередная волна лизнула ноги, словно успокаивая: ничего, что-нибудь придумаешь, образуется... Он вздохнул, открыл глаза, присел и коснулся воды рукой. Словно пожал руку другу.
Завтра он пойдет на корабль. И что-нибудь придумает. Он сочинит такой отчет, который отпугнет или хотя бы задержит тех, кого он раньше считал своими. Он обманет их. Но их много, они умны и энергичны, они найдут выход – какой-нибудь другой. Он знает одно: он не вправе предать эту доверившуюся ему планету.
Чужая планета
Ласковые волны накатывались на песок, осторожно лизали ноги. Подползали поближе – и уходили, потихоньку намывая на босые ступни песок. И возвращались снова.
Он оторвал взгляд от узоров прибоя, поднял голову, зажмурился, подставляя лицо предвечернему солнцу. Как все-таки странно это всё, никак не привыкнуть...
На его планете теплый сезон назывался летом. Судя по имевшимся данным, здесь сейчас был тоже теплый сезон. Значит, лето. Но только на его планете жара была тяжелой, изнуряющей, с хрустящим на зубах песком или душным смогом - если хочешь прожить подольше, без респиратора на улицу не высовывайся. На его планете море было мертвым, серо-стальным и зловонным. И вода в нем разъедала кожу. На его планете...
Вспоминать не хотелось. На его планете люди не жили – выживали. А вернее, хотя об этом не принято было говорить вслух, доживали. Как это случилось – какая теперь разница? Строили, создавали, изобретали, вышли в космос, освоили даже столь любимые фантастами прошлого «червоточины», так гордились собой – и вот, пожалуйста. Матушке-природе надоело людское пренебрежение, и она ткнула венец творения носом в грязь. Последней надеждой оставался тот самый прогресс, который, по мнению некоторых светил науки и большинства обывателей, и довел планету «до ручки». Но он же мог их и спасти! Они были в состоянии основать колонию где-нибудь на другой планете и тем спасти себя хотя бы как вид. Остановка была за малым: найти эту самую «другую планету». То есть планет было обнаружено много – но все они не подходили для людей. И вот наконец – повезло, да как! Почти идентичная атмосфера, мягкий теплый климат, богатая флора, опасных форм жизни мало... Несколько лет исследований подтвердили – практически идеальный вариант.
Но по непонятной причине «там, наверху» решено было послать еще и исследователя-человека. Его. Что именно он должен был обнаружить, ускользнувшее от внимания роботов-планетоходов? Почему, если уж на то пошло, не снарядили полноценную большую экспедицию, а послали одиночку? Он этого не знал, да и не задумывался. Всю сознательную жизнь проработав на армию, он привык выполнять приказы, а не задаваться вопросами, почему начальство решило именно так. Раз решило, значит, так надо. А если и не надо... не ему судить и спорить. В бортовой компьютер загрузили все имевшиеся данные о планете, его накачали наскоро разработанными (но, как уверяли, вполне безопасными и эффективными – приходилось верить на слово) вакцинами от всех обнаруженных потенциально опасных микроорганизмов – и...
Поначалу всё шло по расписанию. Он совершал длительные вылазки, согласно разработанному в центре маршруту, и возвращался на корабль только вечером; усердно проводил разнообразные замеры того и этого, сверяя их с полученными ранее. Результаты совпадали – а чего еще можно было ожидать? Лес, поле, речушка, еще лес... Он наблюдал за тем, что во множестве бегало, ползало, летало вокруг, даже не проявляя к чужаку особого любопытства, и поражался тому, как много всего этого, оказывается, может быть. Впрочем, в отчетах своего удивления он, само собой, не фиксировал, ограничиваясь сухими данными о разнообразии местной фауны. И в один прекрасный – действительно прекрасный - день он снял скафандр. Снял, надо заметить, следуя инструкциям. Ему предстояло дышать местным воздухом, пить воду, пробовать плоды, идентифицированные в реестре как съедобные, и наблюдать за собственными ощущениями. Возможно, именно для этого и понадобился человек?
Итак, он снял скафандр. И некоторое время стоял, оглушенный, ошеломленный нахлынувшей волной запахов. Нет, на его планете, разумеется, тоже были запахи... мало того, от этих запахов тоже, бывало, кружилась голова. Но никогда не возникало желания немедленно найти и съесть то, что так одуряюще, незнакомо, божественно пахнет!
Даже когда он действительно нашел и съел какой-то из отмеченных в списке плодов, его ощущения не могли сравниться с шоком того первого мгновения. Впрочем, тогда он еще старательно записал в отчете, что воздух чист и пригоден для дыхания, что плод номер такой-то имеет кисло-сладкий вкус и приятный аромат, употребление в пищу не вызвало нежелательных последствий... всё, что положено писать в отчетах. Потом, поскольку незнакомую еду нельзя употреблять в больших количествах, он ел что-то из своего стандартного рациона, сбалансированное, витаминизированное, синтетическое (разумеется), привычное... и безвкусное. Вдвойне безвкусное после «номера такого-то».
А еще через несколько дней он вышел к морю.
Садилось солнце. Оно опускалось в море, оно играло с морем, рассыпая по спокойной водной глади золотые блики... он не был поэтом и не имел слов, чтобы хоть приблизительно описать то, что открылось перед ним. Буйство здешних красок не переставало изумлять его, но ничто из виденного раньше не могло сравниться с этой феерией. Он стоял и смотрел, забыв обо всем, а солнце погружалось в воду, и краски гасли – но не исчезали совсем, сменяясь иными, нежными, ласковыми, манящими... и когда солнце почти село, он подошел к воде, как загипнотизированный, и погрузил руку в это сиреневое, пурпурное, бирюзовое...
В следующий момент он пришел в себя и в ужасе отдернул руку. Но – не было ни жжения, ни покраснения, ни волдырей. Вода оказалась теплой и как будто мягкой на ощупь. Налетевший ветерок холодил мокрую ладонь. Он поднес руку к лицу, понюхал – рука пахла йодом и еще чем-то, странным, но приятным. Значит, море может пахнуть так? Не соображая, что делает, он стащил ботинки и шагнул в прибой. И волны в первый раз лизнули его ноги...
В ту ночь он не вернулся на корабль. Он сидел на песке, бездумно пересыпая его в ладонях, и смотрел на море. Волны тихо шуршали, накатываясь на песок, словно шептали что-то, и он жалел, что не понимает их языка. В темноте море было совсем иным - казалось, огромное живое существо ворочается и вздыхает там, в глубине, протягивая лапы к берегу. Огромное, мощное, оно может быть очень опасным, но не желает зла. Он протянул руку и погладил подбежавшую поближе волну. И тихо засмеялся. Он не боялся.
Потом был следующий день, и другие дни... Он почти не уходил от берега. Море бывало серебряно-искристым, прозрачно-зеленым и мрачно-синим, тихим и бурным, сияло солнце и налетали грозы; первый увиденный шторм несколько испугал его – существо показало свою силу, и он подозревал, что оно способно на гораздо большее. Но все равно с каждым днем он любил его все сильнее. И каждое утро он напоминал себе, что должен вернуться на корабль и продолжить работу, что он выбился из графика и давно не посылал отчетов... и каждый вечер утешал себя тем, что сделает это завтра. Годы учебы и работы, привычку к дисциплине и подчинению, чувство ответственности, наконец – всё смыло соленой волной.
По ночам, лежа на остывающем песке, он смотрел на звезды, которых на его планете давно уже не было видно, и думал о той, одной, далекой звезде, на которой его ждали. Нет, не друзья, не родные – он был один; ждали пославшие его. И не его самого, а добытых им сведений, подтверждения того, что всё в порядке. Вся планета ждала заветного: «Можно лететь». И когда они это услышат...
Тогда они прилетят сюда – и начнут устраиваться на новом месте. Строить города, дороги и заводы. Распахивать землю. Рубить лес. Деревья, на которых растет всё это сладко пахнущее, будут уничтожены. Вся «богатая фауна» останется без дома – потому что люди станут строить дом для себя. Ползающие, летающие и бегающие будут в панике бежать и гибнуть тысячами, не понимая, что происходит. И переливчатую многоцветную кожу того зверя, что ворочается рядом с ним, взрежут стальные корабли, пятная ее нефтью, разъедающей эту кожу, как морская вода на его планете разъедает кожу человека...
На его планете? Как ни странно, ему все больше хотелось назвать своей планетой – эту, а не ту. Они на меня надеются, говорил он себе. От меня зависит их будущее. Я отвечаю за них. От тебя зависит и будущее всех тех, кто живет здесь, отвечал кто-то другой, незнакомый, но очень настойчивый, поселившийся в его мозгу. Ты отвечаешь за них тоже. Люди - моя раса, мой вид, пытался возражать он. Я один из них, и... И поэтому ты позволишь «своим» уничтожить «чужих», которые ни в чем перед вами не виноваты? Ты прекрасно понимаешь, что через несколько поколений эта планета превратится в подобие той, с которой вы надеетесь сбежать. Нет, мы теперь умнее, мы не повторим ошибок, мы... Вы совершите новые ошибки. Вы иначе не можете. И что тогда – будете искать новую планету, чтобы убить и ее?
Он понимал, что настырный голос не совсем прав. Но с другой стороны – кто отвечает за эту планету? За планету, на которой он впервые в жизни был свободен и счастлив, был собой? Как он может позволить убить это море, безмятежно шуршащее у его ног, превратить его в ту грязную вонючую лужу, которую он привык считать «морем» в той, другой жизни?
Но ведь они так просто не откажутся от этой планеты. Будут искать его, искать корабль, пришлют еще роботов или людей... Надо что-то... Агрессивные туземцы? Цивилизации на планете не обнаружено, а буде и скрывается где-то в лесах парочка диких племен – вряд ли это будет препятствием. Землетрясения, вулканы, ураганы? До сих пор ничего страшного не наблюдалось – не страшнее, чем дома. Гм, дома... Вирус? Послать отчет о проявившихся у него признаках страшной болезни... разумеется, этот загадочный вирус будут искать и, скорее всего, не решатся слать колонистов, пока его не обнаужат и не разработают вакцину. Мы теперь такие перестраховщики... Мы? Они?.. А вируса-то и нет, так что колонизация откладывается на неопределенное время.
Наивно, инфантильно, глупо. И к тому же эгоистично и безответственно.
Смотря за кого ты считаешь себя ответственным, в тысячный раз повторил тот, другой.
Очередная волна лизнула ноги, словно успокаивая: ничего, что-нибудь придумаешь, образуется... Он вздохнул, открыл глаза, присел и коснулся воды рукой. Словно пожал руку другу.
Завтра он пойдет на корабль. И что-нибудь придумает. Он сочинит такой отчет, который отпугнет или хотя бы задержит тех, кого он раньше считал своими. Он обманет их. Но их много, они умны и энергичны, они найдут выход – какой-нибудь другой. Он знает одно: он не вправе предать эту доверившуюся ему планету.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
Прием закрыт, начинаем голосование.
Выбирается 4 (четыре) места:
за 1 место - 5 баллов
за 2 место - 3 балла
за 3 место - 2 балла
за 4 место - 1 балл
В исключительном случае голосующий имеет право присудить двум рассказам одинаковое место. Однако оно будет более низким из двух (например, два третьих места и ни одного второго) в целях более тщательной оценки достоинств каждого из рассказов.
Для удобства подсчета голосуем в этой теме, а обсуждаем вот здесь: http://forum.fenzin.de/viewtopic.php?p=299629#299629
Напоминаю:
При оценке рекомендуется обращать внимание на:
- соответствие тематике конкурса;
- язык, стиль;
- сюжет;
- оригинальность, "полет фантазии";
- авторскую идею.
Весьма желательно дать более-менее развернутый отзыв с обоснованием своей оценки.
Внимание: Авторы ДОЛЖНЫ участвовать в голосовании. И желательно - в обсуждении тоже. Но они не имеют права голосовать за собственный рассказ. Баллы, отданные за собственный рассказ, не засчитываются.
Авторы могут голосовать с авторского аккаунта или мне в личку.
Голосование продлится до 17 октября включительно.
Выбирается 4 (четыре) места:
за 1 место - 5 баллов
за 2 место - 3 балла
за 3 место - 2 балла
за 4 место - 1 балл
В исключительном случае голосующий имеет право присудить двум рассказам одинаковое место. Однако оно будет более низким из двух (например, два третьих места и ни одного второго) в целях более тщательной оценки достоинств каждого из рассказов.
Для удобства подсчета голосуем в этой теме, а обсуждаем вот здесь: http://forum.fenzin.de/viewtopic.php?p=299629#299629
Напоминаю:
При оценке рекомендуется обращать внимание на:
- соответствие тематике конкурса;
- язык, стиль;
- сюжет;
- оригинальность, "полет фантазии";
- авторскую идею.
Весьма желательно дать более-менее развернутый отзыв с обоснованием своей оценки.
Внимание: Авторы ДОЛЖНЫ участвовать в голосовании. И желательно - в обсуждении тоже. Но они не имеют права голосовать за собственный рассказ. Баллы, отданные за собственный рассказ, не засчитываются.
Авторы могут голосовать с авторского аккаунта или мне в личку.
Голосование продлится до 17 октября включительно.
Если кто куда пошел -
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
он пошел кормить кота.
Если не кормить кота -
то зачем вообще идти?
-
Naugperedhel
-
Rainbow Eyes
- Сообщения: 726
- Зарегистрирован: 13 авг 2008, 21:44
1 место – рассказ №2 Сон в руку
2 место – рассказ №7 Могила шамана
3 место – рассказ №4 Три лета
4 место – рассказ №5 Легенда вересковой пустоши
2 место – рассказ №7 Могила шамана
3 место – рассказ №4 Три лета
4 место – рассказ №5 Легенда вересковой пустоши
Звание "ИДИОТ" ношу с гордостью, как знак "Защитник Родины". Я всегда что-нибудь ношу. С гордостью. И как знак. И если найдётся здесь гораздо больший идиот чем я - не обессудьте.
