Орлиное гнездо

[Эрин]

Глава 1

Замок Кришан был гордостью всей Трансильвании – цветущей, гордой, вольной земли; в "стране, что по ту сторону лесов" собиралось все лучшее, что могло родиться только в мире и благоденствии, - ремесло, художество, торговля. Этой земли, единственной в округе, не попирали турки. И господа замка Кришан были счастливые люди: сам Бог хранил их от несчастий, что ни год, потрясавших владения валашских соседей.
Старый, но сильный боярин Раду Кришан, имевший пожилую, но еще статную и красивую жену Катарину, в благословенные годы отдохновения родил четверых сыновей и двух дочерей, из которых в живых осталось четверо: два сына и обе дочери. Все свое семейство, и своего брата с бездетной женой, живших с ними в замке, Раду нарядил в шелка – Великий Шелковый путь*, как и многие другие изобильные пути, пролегал через их землю. Все, что душа пожелает, имел старый Раду; но много больше горького, чем сладкого он имел в своем сердце – боярин молчал, крепился и только небу молился о своих тревогах. И даже домочадцы боярина немного знали о переменах на свете, грозивших смести с лица земли их маленький рай…
В Валахии к власти недавно пришел бешеный князь Влад, и громы его княжения докатились даже до их владений.
Но покамест Раду передавал себя на волю Божью, а крепко думал о своих дочерях: обе девы-погодки, Марина и Иоана, вошли в возраст, и боярских дочерей следовало выдать замуж. Раду желал породниться только с такими, как он сам, людьми – богатыми, сильными; и такими, союз с которыми мог бы принести им выгоду, стать им опорою… в нынешние неспокойные годы. Хотя бы одну дочь следовало выдать в Валахию.
Раду слишком хорошо понимал, что только Валахия, княжество Влада Дракулы, которого бояре уже шепотом называли Дьяволом – каково было и имя его, – стоит между Трансильванией и империей беспощадного турецкого султана, из плена у которого десять лет назад едва спасся правивший третий год господарь Влад; и именно у турок, поговаривали, он научился своим дьявольским жестокостям.
- Господи, сохрани, - вздохнув, пробормотал боярин и осенил себя крестным знамением. Его свита, шедшая вокруг него с факелами, увидела жест господина и повторила его.
- Славная охота, господин? – спросил его любимый ловчий, увидевший грустные думы Раду.
- Да, добрая охота! – ответил Раду.
Он улыбнулся в черную с проседью бороду и подумал о том, как сейчас вернется в замок и прикажет зажарить дичь, которую несут за ним слуги; как навстречу ему выбежит его любимая младшая дочь Иоана, бросится на шею и поцелует, как дитя… Хоть ей уже четырнадцать лет!
"Вот кого бы выдать в Валахию", - подумал Раду. Иоана красавица, Иоана искусница – такую не стыдно и самому господарю показать…
"Господи, сохрани, Господи, сохрани", - опять передернул широкими плечами боярин в вечерней темноте, как от холода; и опять перекрестился. В стороне завыли волки. Зашумел ветер в ветвях, и Раду со всею его большою свитой показалось - что это чей-то неупокоенный дух, нечистый дух гуляет в окрестностях, разыскивая в ночи жертвы.
- Припозднились мы, - заметил хозяин, прищурив черные глаза на свой приближающийся замок, казавшийся сейчас огромной вороньей тенью на скале. – В недоброе время ходим!
- Ничего, не страшно, господин! С нами Бог, и нас много, - с улыбкой ответил ему смелый ловчий. Усмехаясь, Раду похлопал любимого слугу тяжелой иссеченной шрамами ладонью по плечу.
- Молодец!
Впереди уже засветились огни – замок встречал господина. Заскрипели отворяемые тяжелые ворота, послышался смех и громкий говор: люди поняли, что боярин поохотился удачно и вернулся целый и невредимый. Хоть и счастливый был их край – а никогда не знаешь, когда беда настигнет человека; особенно в такую пору…
Раду прошел через двор, слушая смех и приветствия слуг, любивших его; а сам вдруг ощутил, как навалилась на его широкие плечи усталость за этот день. Навалилась старость. Смолоду он не только охотился, а и воевал – бился еще за отца теперешнего валашского князя; да разве этот, нынешний молодой дьявол, вспомнит!
Слышно, Дракула старым боярам враг – а друг только тем, на ком держится его трон, своим выкормышам… И он еще разохотит, натравит на Трансильванию неверных своею лютостью, то-то сладко тогда всем придется!
- Отец!
Раду очнулся от горестных дум – и заулыбался, расставил короткопалые сильные руки; в них влетела любимая дочка. Иоана расцеловала его в обе щеки, и Раду прижал ее к груди, потрепал по черной голове.
- Здорова ли ты, дочка?
- Здорова, отец! А ты здоров ли? Не ранен?
- И царапины нет, - улыбаясь, ответил боярин, глядя в ее зеленые, как весна, глаза. Редкий цвет – такие глаза, слышно, были у молодого господаря: самому Раду еще не случалось в них смотреть. Бог миловал.
Иоана ахнула, увидев на отцовском кафтане кровь.
- То кровь звериная, не моя, - успокоил ее Раду, погладив по щеке. – А ты подай мне чистое платье!
- Сейчас подам, отец!
Иоана умчалась, взметнув черные волосы и зеленые шелковые юбки. Раду с улыбкой проводил ее взглядом: уста боярина улыбались, а окруженные морщинами черные глаза грустили. Долго ли еще осталось так радоваться?
Умывшись и переодевшись в новый бархатный кафтан, шитый золотом и жемчугом – руками Иоаны! – Раду сел со своей семьей за стол. Трапеза была добрая, отрадная; на устах были улыбки и смех, а в сердцах всех домашних, как у Раду, затаились горечь и тревоги. Боярин посматривал на молодых сыновей, тоже – юношей в поре; они сегодня с ним и охотиться не ходили, хоть любили эти забавы, весь день провели в воинских упражнениях. Такое сейчас время, что из рук меча выпустить нельзя; а и кто не хочет, кто не привычен – должен меч в руки взять. Даже в их мирной Трансильвании.
Иоана и Марина, старшая и не такая пригожая дочь, притихли и только перешептывались, сидя рядом, - о чем-то своем, девичьем; уж не о том ли, о чем сейчас думал и Раду, глядя на дочек?
Окончив ужин и залив жаркое прекрасным вином, Раду благословил дочерей и проследил, как они отправились в свои комнаты наверху, спать; а сам остался в большом зале вдвоем с женой.
Катарина чуяла сердцем, что сейчас тревожит мужа.
- Нужно, жена, Иоане мужа найти, - сказал ей Раду. – Иоане первой!
- Почему не Марине? – спросила Катарина. – Она старшая!
- Теперь настало такое время, Катарина, - ответил невеселый боярин. – Иоана первая красавица в семье – а нам нужно заручиться силой там, в Валахии…
- Господи! В Валахии! – ахнула, крестясь, боярыня; рассердившись, боярин стукнул кулаком по столу.
- Будет причитать, жена! Сам поеду в Валахию – найду Иоане мужа, - проговорил Раду, хмурясь и щипая свою бороду. – Без Бога не останемся!
- Кабы дьявол вместо Бога не пришел, - пробормотала Катарина. Раду топнул ногою, гневаясь на жену – что она стращает его тем, чего он сам боится.
- Иди и помолись покрепче, Катарина! – приказал он. – А мне нужно одному подумать!
Жена посмотрела на него в тревоге – а потом, несмотря на страх, обвила широкую мужнину шею руками и поцеловала его; и Раду улыбнулся.
- Иди, иди, Катарина!
Жена удалилась, успокоенная тем, что господин все разрешит – как всегда разрешал; Раду же помрачнел еще больше. Он сел обратно за пустой длинный стол и задумался, подперев щеки руками.
Нужно, нужно ехать в Валахию – и не мешкая, пусть и навстречу беде; а не то беда может сама к ним прийти.
"Завтра соберусь", - подумал боярин.

* Великий Шелковый путь - в древности и Средние века караванная дорога, связывающая Восточную Азию со Средиземноморьем. В основном по этому пути транспортировался шёлк из Китая, с чем и связано его название. Одна из ветвей этого торгового пути проходила через Трансильванию.

[Эрин]

Глава 2

Иоана и Марина еще долго не спали – покои у каждой из боярских дочерей были собственные, но ночами одна сестра частенько прокрадывалась к другой, запинаясь о спящую на полу челядь: потолковать вполголоса в темноте, вдвоем, о том, о чем нельзя было говорить громко – и при старших. Сегодня в темноте бродила Иоана: хотя вообще почти всегда именно младшая сестра предпринимала такие вылазки. В одной длинной белой льняной сорочке, стянутой шнурком у горла, девица кралась по коридору, сторожась теней… и собственной тени: лунный свет падал на стены из огромных окон замка через приотворенные двери господских комнат, и Иоане казалось, что бок о бок с нею, след в след, к сестре ее ползет по отвесному камню черное исчадие мрака.
Она перекрестилась, и черная дева на стене бестрепетно повторила ее жест.
Охнул и пробормотал что-то слуга, спавший под стеной; Иоана, нахмурясь, посмотрела в его лицо – и перекрестила его тоже.
- Господь с тобой, - прошептала она.
Сейчас светлое, веселое лицо ее было таким же, какое Иоана увидела вечером у отца, целуя его после славной охоты.
Подобрав юбку, девица отворила дверь покоев Марины и перешагнула через порог: у Марины все было тихо – полог над кроватью не колыхался, сестра, казалось, спала. Но стоило Иоане приблизиться, как полог отодвинулся, и зеленые глаза уставились в черные, блестящие и тревожные.
- Иди сюда, - шепнула Марина, похлопав ладонью по покрывалу.
Иоана вскарабкалась на высокую кровать, и полог упал снова: сестры остались вдвоем в темноте, точно турецкие военачальники в шатре, тайно совещающиеся о грядущей битве.
- Отец завтра едет в Валахию, - прошептала Иоана. – И я знаю, зачем, сестрица.
Марина вздрогнула; потом отвела с глаз спутавшиеся черные волосы и сурово поглядела на сестру.
- Ты слушала под дверью?
- Слушала, ловила речи слуг… Да это ветер носит, что завтра будет, - без малейшего раскаяния прошептала Иоана. – Дело обо мне, Марина: отец меня поедет сватать. Туда!
Бледность покрыла лицо Марины; но потом она так же твердо ответила шепотом:
- И давно пора. Мы с тобой уж давно не дети – а не то так и останемся обе без мужей! А теперь пришло такое время, что никак нельзя.
Иоана несколько мгновений серьезно смотрела ей в лицо – а потом спросила тихо:
- А сама ты хочешь замуж?
Марина пожала плечами; лицо ее не изменило своего выражения равнодушия.
- Хочу, не хочу! Мне пятнадцать лет в прошлом месяце исполнилось, - ответила она. – Мать с отцом обвенчали еще в тринадцать. А я не как она, и не как ты: не красавица. Тебе бы еще можно было повременить…
- Ты сердишься, что я любимица отца, - заметила Иоана.
- Нет, не сержусь, - ответила Марина, не глядя сестре в глаза.
Иоана примирительно улыбнулась и поцеловала ее.
- Однакож отец отказал тем шесбургским* сватам, что приезжали о тебе говорить еще с полгода тому… хоть тот и знатный человек, и у отца с ним дела, - ответила она. – Отец нас обеих любит, лелеет…
- Отец разбирает – как бы нас повыгоднее пристроить, - хмуро ответила Марина. – И хорошо делает.
Тут Иоана тоже погрустнела, и испуг выразился на ее смуглом лице.
- Ах, сестра! Я боюсь за себя. Тебя наверняка отдадут сюда, за кого-нибудь из соседей, в нашем краю, - а мною отец защитить всех нас хочет… Кто только его надоумил!
- Святой Георгий надоумил, - бегло улыбнувшись, ответила суровая и непригожая старшая. – А ты помолись нашему великому заступнику! Бог даст, ты станешь нам надежным валашским щитом!
- И откуда в тебе столько храбрости, Марина, - проговорила Иоана сумрачно, потягивая длинные льняные рукава, целиком скрывавшие руки. – Ты оттого так смела, должно быть, что не тебе, а мне ехать в Валахию…
- Не смей дерзить!
Марина довольно крепко шлепнула младшую сестру. Иоана вздрогнула и враждебно взглянула на нее; но потом смирилась и опустила голову.
- И то правда: святой Георгий, не иначе, надоумил, - проговорила она. Поглядела на раскинутое на столе богатое покрывало, которое они с Мариной вдвоем вышивали; и сурово, как старшая, улыбнулась. Потом вдруг подхватилась и спрыгнула с сестриной кровати, босыми ногами на холодный камень.
- Доброй ночи, сестра! Добрых снов!
Она поцеловала Марине руку, и та с удовольствием приняла это изъявление почтительности.
- Доброй ночи! И не забудь утром пораньше встать, провожать отца! – шепнула ей Марина с кровати.
- Крепче тебя помню!
Иоана прошлепала к двери, внимательно глядя, как переступают, мелькая под белой сорочкой, ее смуглые ножки; потом выскользнула в коридор и тенью, никем не замеченная, добралась до своей спальни. На цыпочках пройдя мимо крепко спящей служанки, Иоана подошла к своей кровати… но вместо того, чтобы лечь и тут же уснуть сладким сном молодости, опустилась на колени у окна и сложила руки.
В кровать она забралась, только прочитав молитву святому Георгию.
В первом сне боярской дочери привиделся святой Георгий, поражающий дракона, - устрашающий, нарисованный черною тушью на желтом пергаменте: как чудовище и его победитель представали в одной из драгоценных отцовских книг, в которые Иоане иногда позволялось заглянуть.

Наутро Иоана пробудилась рано, едва начало светать, еще прежде своей служанки. Хмурясь, растолкала старую женщину и приказала подать себе умыться и одеться.
Нарядившись, как на праздник, откинув за спину черные и длинные, до колен, волосы, в алом бархатном платье, Иоана покинула комнату. По пути заглянула к сестре – и застала ту еще склоненную над умывальным тазом, в одной сорочке.
- Поскорее можешь? Отца так упустишь! – сердито сказала Иоана.
Марина сердито выпрямилась.
- Ты мне приказываешь?
Иоана топнула ножкой, став руки в боки.
- И нашла время чваниться!
- Отцу еще долго собираться, - заметила Марина. – Это ведь не на охоту ехать.
Она вернулась к умыванию; а Иоана осталась нетерпеливо ждать в дверях, скрестив руки на груди. Наконец сестра приготовилась – заплетя в косы и скрутив над ушами черные волосы и надев то же платье, что было на ней вчера.
- Ну, идем, - велела Марина: как будто это она проснулась и нарядилась первая и могла теперь понукать нерасторопную сестру.
Иоана надулась и направилась вперед; но вскоре в коридоре Марина обогнала сестру и заняла приличествующее ей место, во главе. Боярские дочери чинно прошествовали по коридору и спустились по лестнице; мимо уже сновали слуги, по-видимому, с поручениями от отца и матери.
Отец был на ногах, одет в дорожное платье – коричневый шерстяной кафтан и меховой плащ – и ждал их в большом зале.
Он обнял сначала Иоану, а потом и Марину; и Иоана подумала, видя, как сестра принимает поцелуи Раду, что Марина даже и не тревожится – ведь отец может не вернуться…
Или, может, сестра просто скрытнее и тверже ее сердцем.
- Я еду в Валахию, - проговорил хозяин, поглядывая то на одну, то на вторую. – Вам уже сказали?
- Да, отец, сказали! – быстро и звонко ответила Иоана. Раду проницательно посмотрел на нее.
- Что ж, хорошо. Возможно, меня не будет долго…
Раду улыбался, и ничто не выдавало его тревог перед лицом дочерей. Да это было бы и недостойно мужчины.
Семья села за стол, за скромный завтрак - горячий суп с зеленью и вчерашнее жаркое, которого оставалось много. Петру и Николае, один – самый старший из детей, другой – самый младший оба держались как мужчины, не выдавая своих чувств. А Катарина, сидевшая рядом с молчаливым мужем, измочила слезами весь платок; впрочем, она тоже крепилась и не говорила ничего. Как будто между боярином и боярыней ночью произошел такой же страшный разговор, как между их детьми.
После трапезы Раду поднялся и, не говоря ни слова, направился во двор. Все домашние последовали за ним; Иоана и Марина взялись за руки. Там, в просторном дворе замка, уже были оседланы кони, на которых слуги навьючивали последнюю поклажу.
- Я еду в Валахию, - проговорил Раду Кришан, взяв под уздцы своего великолепного вороного скакуна и прямо посмотрев на свое семейство; все молчали. Раду поглядел на младшую дочь.
- Надеюсь, что найду тебе жениха, Иоана.
Он не улыбался. Иоана улыбнулась за отца, дрожащими губами, и в последний раз его поцеловала.
- Да хранят тебя святые угодники, - проговорила она.
- Да пребудет их милость с вами, - отозвался Раду. Посмотрел на сыновей.
- Береги сестер и мать, Петру.
Раду Кришан сказал это неокрепшему сыну, хотя рядом был его брат.
- Да, отец, - ответил старший юноша, стоявший с высоко поднятой головой.
- Ждите меня через неделю… если будет на то Божья воля, - проговорил боярин. – Если же нет…
Катарина ахнула.
- Если задержусь, я подам о себе весточку, - заключил Раду. – Молитесь за меня!
- Непременно, отец! – сказала Иоана.
Он наконец улыбнулся любимице на прощанье – потом легко, как юноша, вскочил в седло. Горячий конь заходил под ним, точно рвался навстречу подвигам; и Раду – уже довольный, уже воин, вспомнивший былое! - похлопал его по шее.
- Прощайте!
Боярин дал шпоры и первым вынесся вперед; его маленький отряд тотчас последовал за господином, будто верная охотничья свора – за вожаком. Только их и видели.
Топот копыт скоро стих - лишь птицы щебетали в залитом солнцем дворе, как за минуту перед тем, точно и не было этого прощания.
Госпожа Кришан разрыдалась в голос в объятиях старшей дочери. Марина не плакала, только все сильнее хмурила густые черные брови и похлопывала мать по спине.

* Шесбург – один из городов Семиградья (Трансильвании).

[Эрин]

Глава 3

Раду и его люди спешились и расположились на отдых, когда перевалило за середину дня. Раньше боярину и целый день на жаре, верхом и при оружии был бы нипочем – как, слышно, господарю Владу! – но теперь были уж не те годы. Под тенистыми деревьями отряд развел костер, и они приготовили еду и поели; напились из ручья и наполнили полегчавшие баклаги. Потом, не мешкая, сели в седла снова.
Раду рассчитывал к ночи остановиться у старого друга, боевого товарища, жившего не так близко, но и не так далеко от столицы Дракулы, Тырговиште, – у которого и выспросить первым делом о том, что творится в княжестве. Друг его, боярин Михай Василеску, был владетель небольшого поместья – в сравнении с замком Кришан: но достаточного, чтобы принять, а то и сокрыть такое число гостей.
Стемнело довольно скоро, но отряду Раду Кришана не встретилось никаких опасностей – только прошел мимо, с песнями и музыкой, цыганский табор; здесь, вдали от зеленых огненных очей господаря, праздношатающиеся бродяги еще могли путешествовать свободно.
- Господарь крепко стережет свои земли, - заметил господину один из его спутников. – Мы едем почти как у себя дома, безопасно!
Раду потемнел лицом.
- Смотрите-ка лучше за лошадьми! - ответил он, стиснув зубы, в свои большие черные усы.
Дальше поехали молча – присматриваясь, насколько позволяла темнота, и торопя усталых коней. Никому не хотелось ночевать в поле. Они были уже вовсе не у себя дома.
Но святые угодники, о милости которых молилась его любимая Иоана, не оставили путников: Раду разыскал замок Василеску – несколько белых красноверхих башен, особенно ярких во мраке. Но здесь казалось тесновато и ненадежно, в отличие от твердыни Кришан.
Хотя время настало такое, что домосед, сколь бы ни был хорошо укреплен, едва ли мог долго продержаться против врага. Мир менялся слишком быстро.
Раду остановился со всем отрядом немного поодаль от замка – и выслал вперед единственного гонца: он доверял своему старому товарищу… но не бывал здесь слишком давно.
Вскоре гонец воротился – вместе с двумя слугами от Василеску. Приветливо улыбаясь, вестники поклонились боярину и пригласили дорогого гостя проследовать в замок. Хмуро улыбаясь в ответ в черные с сединою усы и бороду, Раду поехал на приглашение; его люди в безмолвии повиновались воле господина.
Отворились со скрипом ворота – как дома; но только тут встретили отряд Раду Кришана малым числом, без шума и смеха: настороженно. "Как в копья встретили, - подумал боярин. – Что ж, разумно!"
Михай Василеску, конечно, вышел к гостю сам. Раду спешился, и товарищи торжественно заключили друг друга в объятия.
Михай тоже постарел, как и Раду, - и даже более; сгорбился, морщины на лице стали резче, и в голове его вдвое против прежнего прибавилось седины.
- С чем приехал, Раду? – с небольшой улыбкой, но со встревоженным взглядом спросил его Михай, провожая в дом.
Конечно: в такое время и место он мог приехать только с делом, и с немалым.
- По разным делам, брат, - ответил Раду. Он тяжело посмотрел на Михая – как-то он отзовется на такое прозвание – но Михай глядел все так же, с простой дружеской тревогой.
- По каким же, брат?
- Дозволь сперва тебя расспросить, - помедлив, ответил Раду, поднеся руку к бороде. Он так и не коснулся ее и опять опустил руку. – Каково вам живется теперь? Что слышно из Тырговиште?
Хозяин и гость уже сели в покойные деревянные кресла перед очагом – но, услышав такой вопрос, Василеску вспрянул и вздрогнул, точно ему за ворот залетела пчела.
- В Тырговиште страшно, - ответил боярин. – Да смилуется Бог над всеми его жителями! Я давно там не бывал – а ко мне заезжали те, кто бывал и слыхивал: такое говорили, что волосы дыбом вставали. Господарь наш, рассказывают, обычай завел – обедать среди кольев… в своих садах смерти, так их прозвали. Садится среди пронзенных преступников и ест, и ему не смердит, и крики услаждают слух лучше музыки!
- Да смилуется над нами Господь, - проговорил устрашенный Раду.
Оба побледнели, слова замерли на устах.
- А так ли тебе рассказывали? – спросил гость после молчания. – Сам знаешь, как люди лгут! Или им с чужих слов послышалось – а тебе за правду продали?
Василеску пожал плечами.
- Если мне не веришь – можешь сам поехать посмотреть, - проговорил он сумрачно, поблескивая темными глазами. – У меня охоты нет. Диаволово время, уж на что бывали тяжелые времена… а ныне хоть бы и вовсе не рождаться!
Товарищи опять замолчали.
- С чем же ты едешь, Раду? – спросил хозяин опять. Как будто после его рассказа намерения гостя могли совершенно перемениться.
- Дочка у меня, меньшая, - проговорил Раду, и лицо его впервые за всю беседу просветлело. – Голубица белая. Хочу приискать ей жениха.
- Добро, - сказал Василеску. – Жалко, что мои оба рыцаря женаты! Я помню твою Иоану – красавица, хоть и видел ее еще малюткой!
Час был слишком поздний, чтобы созывать семью, - и разговор не таков, чтобы его слушали посторонние, пусть даже и рыцари-сыновья.
- Тебе бы я не отказал, - улыбнувшись, ответил Раду. – Я тоже помню твоих орлов! Как они теперь, здоровы?
- Слава богу – у меня уже двое внучат, от Думитру и Константина по мальчику, - сказал гордый Василеску. – Теперь ждем еще третьего, от младшей невестки. А старший мой сын на турнире отличился, в Вышеграде*, - первый приз взял!
- Счастлив твой дом, - проговорил Раду.
Василеску взглянул на него исподлобья и ничего не ответил.
Он поднялся, чтобы подлить гостю вина в опустевший кубок. Потом сел и замолчал, опустив бородатую голову на грудь и теребя драгоценную, золотую с гранатами, цепь на шее. Раду цедил вино тоже молча - как будто тоже в тяжком раздумье.
Потом он спросил:
- Как же господарь? От тебя или орлов твоих службы не требовал?
- Нет, - ответил Василеску после молчания. – Господарь Влад словно бы и вовсе нас забыл: живем не то как подданные, не то как враги! Один Бог разберет, кто мы ему. Как и его дела разберет.
Оба боярина перекрестились.
- Ты теперь дальше поедешь? – спросил Василеску.
- Да, брат, дальше, - вздохнув, ответил Раду. – В самую пасть дракону. Может, еще приведет бог увидеть твои предивные сады.
Василеску поджал губы, почуяв насмешку.
- Ну, добро, - отозвался он. – Не поближе ли к трону хочешь жениха приискать? Не жалко любимой дочки?
Раду не ответил.
Допив вино и утерев усы и губы, он сказал:
- Ты дай мне ночлег на эту ночь, Михай, а утром я дальше поеду. Теперь очень устал. Кости у меня болят…
Василеску укрепился.
- Где наша молодость, - вздохнул он, поднимаясь с кресла и подавая руку гостю: тот неподдельно устал и поморщился, вставая с его помощью. – Добро, Раду! Переночуешь у меня – а утром, благословясь, распрощаемся…
Он проводил гостя в спальню, в верхних покоях замка, - по длинной крутой лестнице, держа светильник.
У дверей пустой просторной комнаты, отведя светильник от лица, Василеску пожелал Раду доброй ночи и удалился.
Раду еще с минуту стоял посреди комнаты, точно не мог решиться лечь здесь спать, - а потом быстро стащил с себя верхнее платье и лег.
Ему долго не спалось; но под конец сон сморил боярина, несмотря на боль в костях и в сердце.

Утром он проснулся позднее обыкновенного – хоть перед сном наказывал себе не лениться и не терять бдительности; но утомленное тело было ему благодарно за отдых. Умывшись и одевшись, расчесав длинные волосы и бороду, Раду покинул комнату. Семейство Василеску уже ждало его в каминном зале к завтраку.
Раду поздоровался с хозяйкой, сыновьями и старшей невесткой Василеску – младшая, брюхатая, не могла сойти, ей с утра было дурно. Домочадцы боярина поглядывали на Раду любопытно и тревожно – одинаково. Василеску был любезен, но молчалив и под этою любезностью мрачен.
Однако долг гостеприимства он исполнил до конца – после трапезы предложив Раду пополнить его дорожные запасы, что тот принял с благодарностью. Бояре распрощались во дворе – еще раз обнявшись, поцеловавшись и перекрестив друг друга.
Но когда один уехал, а второй остался, каждый мучительно раздумывал – что у другого на уме.

Раду же размышлял всю дорогу до столицы – в виду Тырговиште боярин оказался к середине следующего дня. Там он и его свита спешились и устроили стоянку. Издали Тырговиште был прекрасен и ясен, как блистающий рыцарь; вблизи же, как этот рыцарь, грозил смертью.
Раду глядел на высившиеся посреди зеленых лугов башни и стены столицы ярого князя и думал о своей дочке – она была как агнец, и как агнца он ее назначил в жертву… но такая ли это будет жертва? Раду Кришан положит свое имя, богатство и славу к ногам одного из молодых детей господаря, не родовитых, а одного из тех, кого Дракула отличил как опору престола и возвысил уже в свое княжение…
Это как шахматная партия – Раду был не очень силен в игре с фигурами; но не поможет ли ему чутье лучше в игре с людьми? Люди имели собственную волю – и важно было угадать, чему эта воля благоприятствовала.
Начало темнеть, когда отряд подъехал к воротам города. Раду стало тревожно при виде стражи – но пока, если его нюх не лгал, бояться было нечего. И в самом деле: пропустили трансильванского боярина скоро, и еще напутствовали по-доброму.
Что ж: имя Кришанов было не совсем неизвестно даже здесь, и встречали везде по одежке… главная опасность в Тырговиште исходила не от слуг дьяволовых, а от самого дьявола.
Проезжая по тихой и узкой мощеной улице, среди увитых виноградом глухих стен, над которыми вздымались усыпанные румяными плодами яблони, Раду осознал, что невольно тянет носом – он пытался уловить смрад "садов смерти", о которых ему насказал Василеску. В Тырговиште и вправду попахивало, помимо фруктовой сладости, - но так, как во всех городах в жару: никакой трупной вони Раду не учуял. И криков казнимых не было слышно.
Впрочем, возможно, сюда просто не доносилось.
Он ехал, считая дома, начиная от городских ворот… у пятого, довольно большой усадьбы, отряд остановился. Раду сделал знак своему гонцу – и тот подъехал и постучал в ворота. Раду перекрестился, глядя на дом, - и свита повторила его жест. Никому из них не требовалось слов, чтобы понимать друг друга.
Громко залаяли во дворе собаки; а потом раздался шум, и ворота отворились. На Раду Кришана из темноты смотрел человек, щурившийся от света факела в руке.
- Кто стучится в такой час? – громко и неприязненно спросил он.
- Боярин Раду Кришан из Трансильвании, - громко ответил Раду со своего вороного коня, прекраснейшего и приметнейшего в отряде. Рука предводителя невольно потянулась к мечу, не то к поводьям: сражаться или бежать. – Впусти нас и доложи хозяину! – приказал он привратнику.
Слуга несколько мгновений смотрел на них – так, что у Раду кровь вскипела; рука уже против воли рванулась к рукояти меча. Но потом слуга отступил, давая дорогу, и низко склонился перед ним.
- Добро пожаловать, господин.
Раду поглядел направо, налево – на всех родных трансильванских лицах читалось одно и то же – потом тронул поводья и въехал во двор… в логово дракона, если не в самую пасть.

* Город в центральной части Венгрии.

[Эрин]

Глава 4

Ворота заперли снова; Раду остался окружен благоуханием яблонь и орешников. Словно у будущего его свата здесь, посреди ада, тоже сохранялся собственный маленький рай.
- Пожалуй в дом, господин, - пригласил его тот же привратник.
- Где же хозяин твой? – спросил Раду, поводя очами по сторонам: единственного факела ох как не хватало! – Мне нужно говорить с Тудором о большом деле!
Темнота скрывала его – Раду Кришан опустил крупную руку на рукоять меча, и рука закаменела на оружии. Теперь только с душою у него вырвали бы меч.
Наконец появился хозяин – пожилой, но помоложе Раду; простой, совсем незнатный человек, но защищенный сейчас крепче сильных бояр. Или же проклятый?
Один Бог рассудит!
Раду склонил голову.
- Мир тебе, почтенный Тудор. Я приехал к тебе с большим делом. Не позволишь ли мне пройти в дом, дабы мы могли побеседовать без спешки?
Хозяин смотрел на рыцаря так же, как незадолго перед тем его слуга, – настороженно, ненавистно, испуганно; а впрочем, быть может, Раду Кришана обманул неверный свет? В следующий миг лицо Тудора Испиреску сделалось приветливым, и он склонился перед боярином в глубоком поклоне.
- Пожалуй в дом, господин! Прости мою неучтивость. Сейчас устроят твоих людей и зададут корму лошадям. Большая честь для нас!
Нет, Испиреску был не рыцарь – еще прежде, чем заговорить, он выдавал свою породу, суетливостью и пугливостью, которые он не мог спрятать, как ни старался. Впрочем, для Тырговиште, который день и ночь палило зловонное дыхание, не было ничего удивительного в таком обращении.
Боярина провели в дом и почтительно усадили. Раду прикрыл глаза от усталости, расположившись в кресле перед очагом, как у себя дома; его ладони полностью скрыли широкие подлокотники. Испиреску несколько мгновений глядел, как сверкают на пальцах Раду драгоценные перстни, - а потом, точно опомнившись, кинулся прислуживать гостю.
Он налил ему вина – и Раду, улыбнувшись и поблагодарив кивком, пригубил. Он пил без опасений. Боярин почти слышал мысли Испиреску – тот очень хотел спросить, зачем пожаловал высокий гость; и с каждою минутою все более. Но Раду не заговорил, пока не выпил все вино. – Еще, пожалуйста, - попросил он, отставляя кубок.
Когда хозяин подлил еще – руки подрагивали, он чуть не пролил на стол багряный веселый напиток – Раду заговорил.
- Где теперь твой сын, почтенный Тудор?
Испиреску был вдовец, и сын от покойной жены ему остался единственный; теперь он состоял в государевой службе. Хозяин выпрямился, голос его окреп и глаза заблистали, когда он сказал о своем сыне:
- Он при государе, в палатах! Несет службу, сегодня - всю ночь!
Раду слегка улыбнулся.
- Очень рад тому, - ответил он степенно. – Твой Корнел, конечно, все еще не женат?
- Нет, господин…
Тудор Испиреску понял, о чем с ним хотят говорить, - и не то обрадовался в душе, не то заметался. Раду опять сделал глоток вина.
- У меня есть дочь-невеста, как ты, должно быть, не забыл, Тудор, - проговорил он. – Красавица Иоана. Услада для моих глаз и утеха для моего сердца, мне очень горько будет расстаться с нею, – но пришла пора ей выпорхнуть из гнезда, как и твоему сыну обзавестись гнездом и доброй подругой. Ныне я предлагаю тебе дружбу и прочный союз… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Испиреску затрепетал под взглядом черных глаз боярина.
- Какая честь для нас, господин!
Раду улыбнулся, показав белые зубы, сверкнувшие под черными усами. Да; это была и честь, и страх великий - и перед Кришаном, и перед господарем: как-то Дракула посмотрит на союз своего человека со старым боярином, старым княжьим мужем?
- Большая честь для вас, - согласился Раду, потомив хозяина молчанием несколько мгновений. – И я дам за дочерью богатое приданое, почтенный Тудор. С нею радость и достаток в твоем доме умножатся. Надеюсь, ты не отвергнешь моего предложения?
Испиреску смотрел не столько на лицо своего гостя, широко расположившегося в кресле, - сколько на его могучие руки, соединившиеся на серебряном поясе: у рукояти меча, с которым он не расставался.
Хозяин осторожно сел в кресло около Раду – потом выпрямился и посмотрел на него довольно твердо.
- Чему я обязан такою милостью, господин? Почему из всех домов ты выбрал мой скромный дом?
Испиреску был непрост – и потому Раду, помедлив, ответил:
- Я, как и ты, верный слуга нашего государя и желаю послужить ему по мере сил. А что больше я мог бы сделать для него, как не отдать величайшее сокровище моего дома?
Хозяин поклонился, прижав руку к сердцу.
- Ты мудр и благороден, господин.
- Я рыцарь, - ответил Раду спокойно, пристально глядя на него. – Рыцарство немыслимо без благородства.
Он помедлил.
- Ты согласен?
Тудор еще раз низко поклонился.
- Да, господин. Позволь поблагодарить тебя от всего сердца.
Раду учтиво склонил голову – а сам подумал: какие поистине диаволовы времена настали, что вельможный рыцарь должен ехать на поклон к простому горожанину, вчерашнему смерду! И предлагать ему свою прекрасную дочь, которой тот в прежние годы на коленях бы не вымолил!
Но Испиреску был лучшим, на что мог сейчас надеяться Раду Кришан, - он загадывал на будущее: а в будущем все прежнее рыцарство окажется под пятою неистового Влада. Боярин прикрыл глаза и возблагодарил Бога за свою удачу. Приехав к Испиреску самолично, он добился того, чего могли бы и не добиться сваты, даже явившиеся от его имени, - и посылать по такому делу слуг было… слишком ненадежно.
- Если позволишь, мы переночуем у тебя, почтенный Тудор, - а утром я хочу пойти посмотреть город… Как Тырговиште изменился за те годы, что я провел в моей Трансильвании, - проговорил Раду. – И сына твоего я желал бы дождаться от князя, расспросить – какова его служба.
Вот тут Испиреску испугался по-настоящему. Но теперь уже он не мог отказать Кришану ни в чем.
- Как тебе будет угодно, господин. Конечно: мой дом теперь – твой дом. Сейчас подадут ужин.
- Надеюсь, ты разделишь его со мной, - улыбаясь, проговорил боярин.

В эту ночь Раду уснул спокойнее, чем в предыдущую, - как ни удивительно: но теперь дело было решено, и в душе его ненадолго воцарился мир. Спальня, которую ему предоставили, выходила окном в сад, а тот – на городскую улицу. Несколько мгновений Раду чутко прислушивался – в Тырговиште было тихо и благословенно; а потом закрыл глаза и крепко заснул.

Проснулся боярин от криков.
Он вскочил, неодетый хватаясь за оружие, оставшееся при нем, - и уставился вытаращенными глазами в окно; но всю улицу закрывали выхоленные яблони Испиреску. Уж не затем ли он насадил их перед домом?..
- Что такое?..
До Раду донеслась захлебывающаяся цыганская брань, потом пронзительный женский крик… рыдания; это сопровождалось грубой мужской руганью на валашском языке. Топотали подкованные сапоги, лязгало оружие. Потом и брань, и рыдания, и вопли – все удалилось и растаяло в ароматном летнем воздухе.
- Господин!
Испиреску, тоже неодетый, подоспел к нему, точно почувствовал его сердце и спешил унять высокого гостя прежде, чем дойдет до беды.
- Это цыгане – должно быть, попались на краже, - объяснил он, положив руку на плечо Раду; тот мелко дрожал всем телом и не сопротивлялся. – Их повели на расправу…
- Сразу на расправу? – усмехнулся боярин.
Но, помимо отвращения, он ощутил какое-то удовлетворение. Наконец-то этих конокрадов смирили!
- На коней чьих-нибудь покусились, должно быть? – спросил он Испиреску. Тот неловко усмехнулся; но ему было страшно, куда более, чем он желал бы показать.
- Какое - на коней! – ответил Испиреску. – У нас теперь суд короток. В Тырговиште за самую мелкую кражу – плаха или костер. А то и вовсе, как господарь любит…
- На кол? – спросил Раду, сведя черные брови. – За самую мелкую кражу?
Его будущий сват кивнул.
- У нас не то что воровать – помыслить о воровстве теперь боятся, - ответил он.
И тут до них донеслись крики – дальние, но ужасные; дальние, но явственно слышимые для непривычного Раду Кришана.
- Жгут, - прошептал Испиреску, сжав его плечо. – И то лучше, если костер: быстро кончится…
Раду стиснул руки и низко склонил голову.
- Ложись спать, господин, - сказал ему хозяин. – Просто…
Он поколебался, прежде чем дать совет рыцарю.
- Просто скажи себе, что не слышишь этого, - проговорил Испиреску. – Я всегда так делаю!
- Обойдусь без твоих советов! – огрызнулся Кришан; взгляд его не отрывался от окна, за которым был виден только плодоносный розовый сад. Крики не прекращались.
Тудор поспешно поклонился и ушел.
А Раду еще послушал несколько мгновений – потом, стиснув зубы, лег. Ему не хотелось сейчас гадать, какой именно казни подвергли пойманных воров. В конце концов, разве не заслуживает все их богомерзкое племя подобного устрашения?
То скверно, что при Дракуле такою смертью может погибнуть любой – хоть цыган, хоть смерд, хоть боярин!
Раду повернулся на бок, спиной к окну, - через некоторое время он и в самом деле отрешился от воплей; уже устало странствовал в безмыслии… а потом и заснул снова.

Утром он проснулся в тишине.
Сразу же сел на постели и вспомнил, почему прислушивается к тишине и почему она удивляет его. "Это был костер, не иначе, - подумал боярин. – На колу, если сразу не испускают дух, мучаются куда дольше!"
Костер, благословенная скорая смерть!
Раду провел загрубелыми сухими руками по лицу, отгоняя сон. Потом встряхнул головой и, встав с постели, принялся одеваться. От намерения отправиться в город он не отказался: даже наоборот, ночью укрепился в этой мысли.
А за завтраком, выйдя из комнаты, он встретился с отроком, которого присмотрел своей Иоане. Корнел Испиреску вернулся из государевых палат.

Это был красивый ясноглазый юноша, хорошая пара Иоане, - хотя, конечно, он не мог стать рядом с нею, кроме как в такие дни. Однако Раду остался доволен своим выбором. Корнелу уже рассказали о сватовстве – и о том, что его судьба решена; и он был послушный сын, кроме того, оказался польщен честью много более своего отца.
Что ж, молодые всегда видят недалеко вперед.
- Что ты делал у государя? – спросил его боярин.
- Я стоял… Я состою в государевой страже, - гордо проговорил юноша. – Ночь провел в карауле, господин, а вчера вечером был при ужине господаря с придворными!
Раду выпрямился, прищурясь на отрока.
- Вот как? Что же: тебе понравилось?
- Я был счастлив! – пылко ответил Корнел. – Господарь пировал весело, широко; он очень щедр!
Боярин наклонил голову.
- Ты славный юноша, - проговорил он, улыбаясь в бороду. – Ты будешь моей Иоане хорошим мужем. Не правда ли?
Корнел еще не видал Иоаны, даже издали – а уже разгорелся, возмечтал о невесте. Щеки у него разрумянились.
- Клянусь! – воскликнул он.
- Каков молодец.
Раду, усмехаясь, потрепал жениха по плечу.
- Служи, старайся!
Он посмотрел на хозяина.
- А я теперь пойду в город, почтенный Тудор, - проведаю других моих друзей.
На лице Испиреску изобразились вопрос и мольба. Раду кивнул, успокаивая его.
- Твой дом – теперь мой дом; не так ли?
Разве может он навлечь беду на свой дом?
Боярин ласково простился с Корнелом и отправился к своим людям.

Он провел у Испиреску еще одну ночь, тихую и мирную, - и следующим утром, закончив все дела, покинул столицу Цепеша.

[Эрин]

Глава 5

На обратном пути Раду не стал заезжать к Василеску – он переночевал в другом боярском замке, владетели которого были с ним не так коротко знакомы, но которым обычаи гостеприимства и рыцарские не позволили отказать ему в крове. Боярин до ночи говорил наедине с хозяином. И спалось ему спокойней, чем у Василеску.
К тому времени, как Раду оказался в родных местах, вьюки его отряда полегчали более, чем вдвое, - он раздарил много подарков; хотя и получил кое-что взамен, и сделал некоторые покупки… но дарить, сговариваться и обещать – вот что было его главною целью в этом походе.
Раду Кришан подъехал к своему замку при свете дня. Казалось, лето улыбается его надеждам.
Иоану он встретил не дома, как ждал, - а едва ли не в дороге: Иоана во весь опор скакала через поле на своем гнедом жеребчике; личико ее сияло, как золото, и черные волосы и зеленое платье струились по ветру. Раду Кришан замер в седле, любуясь дочерью и улыбаясь, - а потом нахмурился.
Иоана же заметила отряд – и, осадив коня, замахала им и закричала:
- Здравствуйте!
Смеясь, боярышня взмахнула плеткой и бросила коня навстречу всадникам; Кришан заулыбался во весь рот, глядя, как уверенно Иоана держится в седле и правит своей лошадью. Эти маленькие нежные руки, казалось, созданные только для вышивания шелками, в иные минуты обретали крепость дамасской стали.
Иоана подъехала к отцу и остановилась на полном скаку; она смеялась, сияя свежестью, маленькие руки в зеленых замшевых перчатках крепко сжимали поводья, золотой аграф-цветок, украшавший зеленую бархатную шапочку, сверкал на черных волосах, в которых, казалось, запутался ветер. Раду простер руки и стиснул дочь в объятиях; он не боялся, что ловкая наездница выпадет из седла.
Марина никогда не была так отчаянна и охоча до воли, как Иоана. Как будто одна только Иоана в семье была дочерью рыцаря.
Но когда Раду разжал руки, он хмурился.
- Что ты скачешь одна?
- Я же на нашей земле, под ясным небом, - смеясь, ответила его беззаботная любимица. – Что, отец, много повидал чудес?
Она как будто уже и забыла, к кому и зачем ездил Раду Кришан; напрочь забыла, как в слезах провожала своего родителя. А может, и помнила; и смех ее – ее оружие, дочь бодрилась и его подбадривала.
Какое сокровище!
- Повидал немало, - улыбаясь, ответил боярин. – Вот погоди: вернемся домой, и я расскажу всем, каков теперь Тырговиште. Чего только там не понастроили!
Тут Иоана опечалилась и поникла головой.
- На что ты это мне рассказываешь?
Раду свел брови.
- Тебе там жить!
Иоана ахнула, точно до сих пор не понимала этого.
- Ты меня просватал?
- Да, дочь моя, просватал! – сурово ответил Кришан. – Ты будешь женою славного юноши, охранителя валашского господаря! Жених веры православной, как и мы.
- Стражника Цепеша? – спросила Иоана едва слышно.
Бледность покрыла ее лицо, зеленая перчатка соскользнула с шеи лошади; боярин едва успел подскакать к дочери и подхватить в объятия. Но Иоана через мгновение открыла глаза: они сверкали, как изумруды.
- Зачем я только родилась на свет… - прошептала она.
Охваченный и жалостью, и гневом, Раду сжал ее плечи; он не рассчитал силы, и Иоана вскрикнула от боли.
- Синяки будут, - прошептала она, плача. Кришан, коря себя, разжал руки; он только вздохнул и попытался погладить ее по волосам. Вся его государственная ловкость куда-то делась с дочерью.
Иоана же вдруг с силой вырвалась из отцовских рук.
- Как ты так мог со мной, отец! – воскликнула она. – Из-под защиты наших стен – в самое пекло!.. А когда дьявол твою звездочку, твою нежную Иоану на кол посадит, тебе это радость принесет?..
- Иоана, послушай! Бог свидетель - ты будешь крепче защищена, чем все мы! – воскликнул боярин. Он должен бы разъяриться на такое поведение дочери – но не мог; он сейчас мог почему-то только яриться на себя и жалеть ее…
Иоана, всхлипнув, хлестнула лошадь и умчалась вперед, к замку; Кришан и рта не успел раскрыть на такую дерзость.
Потом, покачав головою, помянул Бога и медленно, печально поехал следом за непокорной дочерью.
Оказавшись же во дворе, боярин приободрился – не столько потому, что его сердце опять развеселилось, сколько потому, что Раду Кришан не хотел нагонять уныние на домашних и слуг. Они, чада его, шагу без господина ступить не могут – он один им и оплот, и надежда!
Рыцарь улыбался, когда распрягали его лошадей; хлопал своих верных слуг по плечам и весело отвечал на приветствия. Скоро вокруг него опять засмеялись, стали передавать друг другу, что господин приехал здрав и невредим. Он спасся! О нем говорили так, точно он и в самом деле побывал в пекле, откуда ни один грешник не возвращается.
К нему наконец выбежала жена – резво, как девушка; и, как в юности, Катарина горячо обняла его. Плача, она целовала его лицо; Раду обнимал ее, успокаивал, гладя по голове и по щекам своими грубыми руками, и улыбался.
- Все ли хорошо, муж мой? – трепетно спросила жена.
- Все хорошо, Катарина, лучше, чем можно было надеяться! – ответил Раду. – Я просватал нашу Иоану, за Корнела Испиреску, стражника господаря!
Катарина ахнула, точь-в-точь, как Иоана, - и Раду, отстранив жену от себя и обхватив ее лицо руками, сказал сурово:
- Хоть ты-то понимаешь, Катарина, что это лучшая участь для нашей дочери?
- Понимаю, - ответила Катарина. Но она глядела на него в страхе. – Да, понимаю!
- Вот и хорошо, - сказал, хмурясь, Кришан. – А что сейчас Иоана?
- Иоана лежит на полу в большом зале и плачет, - ответила Катарина, отведя глаза. – Я думала, с вами несчастье! Что за девчонка!
Боярин ругнулся и широким шагом, обойдя жену, направился в замок. Он взошел по лестнице, потом через раскрытые двери вошел в большой зал. Там на полу жалкой подбитой птицей лежала Иоана и неутешно плакала.
Раду хотел наконец разгневаться на нее – но опять руки опустились, даже тучи не собрались, не то что громы. Он неловко присел около дочери и коснулся ее разметанных, как в скорби, волос.
- Звездочка моя…
Он поднял ее с полу и обнял; Иоана не сопротивлялась. Гладя ее по волосам, Кришан проговорил:
- А я тебе подарок привез…
Иоана еще всхлипнула; потом замолкла. Плечи ее содрогнулись, и Раду понял, что дочь уже смеется, а не плачет. Он и удивился, и обрадовался.
- А Марине - привез? – белозубо улыбаясь, спросила Иоана, когда снова посмотрела в глаза отцу. – Она виду не покажет, а обидится на весь свет, если ты ей ничего не подаришь! Она-то, кажется, только этого от тебя и ждала!
Последнее Иоана проговорила со злостью на старшую сестру.
- И Марине привез, - сказал Раду, помедлив. – Иди, позови в зал сестру, братьев и дядю! Они дома?
- Тебе помыться с дороги нужно, отдохнуть, - сурово проговорила Иоана. – А мы бы пока на стол собрали! Ты голоден?
- Целого барана бы съел, - ответил Раду, широко улыбаясь. – Умница моя! Иди: вели, чтобы мне согрели воды, да побольше.
Он закинул руку за спину и почесался. Раду вспомнил о турецких банях – и подумал, что хорошо бы завести у себя такие; да только успеют ли?
Стараниями Иоаны ему приготовили превосходную горячую ванну; и лавандовое мыло Иоана не забыла, и благовония. Раду с наслаждением выкупался, смыв дорожную усталость, умастил волосы и бороду и оделся в нарядное платье.
Он вышел к домашним, которые уже суетились около накрытого стола – точно праздновать хотели его возвращение.
Праздновать победу! Еще даже битва не начиналась!
Однако Раду с улыбкой воссел за стол; Иоана порхала вокруг него, прислуживая отцу с настоящей радостью, – и это согревало его сердце более, чем сознание всего своего успеха.
Насытившись, он подозвал жену и детей – и стал раздавать подарки, которые привез всем с базара в Тырговиште: сыновьям своим дорогое оружие, которое те схватили с восторгом; шею Катарины обвило тройное жемчужное ожерелье, и увядающая ее красота снова заблистала гордостью и любовью к мужу. Брату с женой боярин привез отрез парчи, один на двоих, – на нарядные платья. А дочки получили по золотому кресту: Марина – с сапфирами, Иоана – с изумрудами, под цвет ее глаз.
Кресты им понадобятся.
А потом домашние стали с жадностью расспрашивать, а он – рассказывать; Раду уже обдумал встречу и мог рассказывать о том, что видел и что делал в путешествии, так, как следует.
А потом Раду удалил из зала всех, кроме жены и младшей дочери, - и сказал обеим, что свадьба состоится осенью, в Тырговиште: там, в большой церкви, Иоану с Корнелом и обвенчают. Широкого торжества устраивать не будут…
Иоана опять плакала, а отец опять ее утешал. Но он знал: у его любимой дочери хватит и стойкости, и верности долгу. Она смирилась. Она поступит так, как ей велят Господь и отец, желающий ей только лучшего.

[Эрин]

Глава 6

Август закончился без происшествий. Иоана и Марина работали свое приданое; Иоана работала так усердно, что скоро большое покрывало, над которым они трудились вместе с сестрой, было готово. По желтому шелку шли все цветы и птицы, птицы и цветы - золотом.
Марина подарила общую их работу сестре, присовокупив с усмешкой – что той сладко будет спать под этим покрывалом со своим мужем-мясником. Тогда сестры чуть не подрались; казалось, Марина была на что-то непрестанно зла, и чем далее – тем более. Не на то ли, что Иоану отец пристроил, а ее, старшую, – нет; а может, на то, что Марину никто никогда не полюбит?
Да разве думала и Иоана о любви! До того ли было!
Или Марина уже почуяла в Иоане врага?
Больше они с сестрой ничего не начинали вдвоем – сидели каждая в своей светлице, не поднимая глаз от шитья или вышиванья.
В конце лета Раду опять отлучался – но уже не в Валахию, а в Шесбург, как на немецкий манер называли Сигишоару: там родился нынешний кровавый господарь, которого, как и Раду Кришана, разные его родины и страсти рвали на части...*
Вернувшись, боярин обещал и Марине жениха.
Уж ее-то сватать никто бы к ним не приехал: упустила время? Или их положение было теперь таково – наособицу от всех, и от городов Семиградья, и от Валахии, теряя былые позиции, – что на Кришанов неохотно обращались взоры искателей?
Но как бы на них теперь ни смотрели, непригожей Марине был обещан муж из богатого и свободного Шесбурга, православной веры, именитый, крепко стоящий и еще совсем не старый человек, хотя и много ниже благородством происхождения, чем Кришаны – помнившие еще свои битвы под знаменами и Влада Второго, и Мирчи Старого*, и их отцов.
В Трансильванию, хотя и не слишком далеко от валашской границы, семейство перебралось, остепенившись, ища более оседлой жизни, покоя и достатка: слишком смутные времена настали для валашской земли - слишком маленькой, чтобы на ней разгуляться нынешнему вождю. Дракула без конца мутил и турок, и своих собственных подданных.
Марина была если не счастлива узнать, что ее девичья судьба решена, - то, по крайней мере, довольна; она больше не злобилась так открыто и даже стала чаще улыбаться.
Быть может, Марина думала про себя, что в Семиградье окажется защищена куда лучше сестры – и матери с дядей и братьями, которым некуда было деваться из их вотчины…
В начале сентября стали собирать свадебный поезд для Иоаны.
Отец сопровождал ее самолично – опять оставив замок на старшего сына, которого, как и остальных родных, Раду с собою не брал. Пока замок им – и урок жизни без господина, который не всегда будет рядом, чтобы отстоять их, и самая добрая защита.
Госпожа Кришан, видя, что ее не берут на свадьбу дочери, горько плакала – она догадалась, какие зрелища могут предстать ей в Тырговиште, какие испытания для ее немолодого сердца; и сокрушалась об Иоане, которая выросла на их земле счастливой вольной пташкой, не повидав на своем веку ни крови, ни мук. Катарина плакалась мужу – а тот сказал ей:
- Наша дочь сильнее, чем тебе думается, - и мы делаем лучшее для нее, что она также понимает.
Но чья судьба в конце концов окажется счастливей – старых Кришанов, Иоаны или Марины? Один Бог ведал.
Иоану, помимо отца, сопровождал большой вооруженный отряд: из этих слуг почти все те, кто уже ездил с Раду Кришаном в пекло.
Утром прощального дня во дворе собрались все, кто жил в замке, – считая и всех слуг; ведь боярышню отдавали навсегда. Едва ли она когда-нибудь сюда вернется… может, и посчастливится, конечно; но женщины куда менее склонны были к перемене мест, и куда более опасны для них были путешествия.
Иоана стояла, держа под уздцы своего коня, - понурая, бледная; всем казалось, что ей страшно жениха и брака. Но если бы кто спросил ее, о чем она сейчас думает, Иоана бы сказала – жалеет, что никогда больше не придется скакать верхом по лугам, как она любила, чтобы потешить душу.
От ветра трепетало белое перышко на ее коричневой бархатной шапочке. Мать обняла ее, такая же бледная и невеселая, - и, расцеловав в обе щеки, перекрестила.
- Будь же благоразумна и послушна, дитя мое…
Будь благоразумна и послушна! Вот совет, который всегда дают всем женщинам!
Иоана низко поклонилась матери и поцеловала ей руку. Катарина прослезилась – но крепилась: все горе разлуки она уже выплакала, тоскуя и томясь в эти последние недели.
Потом подошли, один за другим, братья – и сдержанно, без слов, расцеловались с нею. Последней приблизилась Марина: как всегда, с почти монашески сурово убранными волосами, но совсем не монашеской гордыней во взоре.
Сестры долго смотрели друг другу в глаза – непонятно, что каждая искала в другой; потом Марина без слов обняла Иоану.
- Будь тверда и счастлива, сестра.
- Спасибо, - искренно ответила Иоана.
Это было лучшее напутствие из всех, что она получила.
Иоана поцеловала Марине руку – и, больше не тратя слов, вскочила в седло. Самая первая!
- Готова, дочь? – спросил с земли Кришан. И когда она ответила, что готова, скомандовал:
- По коням!
Боярин и слуги его сели на коней – и, как в первое прощание, предтечу этого, через несколько мгновений их и след простыл. Только это прощание было – едва ли не навеки.

В Валахии действительно было почти безопасно путешествовать – разбойников на дорогах стало куда меньше с тех пор, как бразды правления оказались в руках Дракулы. Но извне княжеству непрестанно грозили турки; и, так же, как спокойно путешествовать, в Валахии страшно сделалось жить. Однако зеленые ее равнины путники миновали без приключений – и ночевали с удобствами, у рыцарей-бояр, у которых была сильна память крови и чести.
Иоана держалась хорошо – не жаловалась ни на тяготы пути, ни на усталость; и спины своему коню не сбила, хотя никогда не проделывала таких долгих прогулок верхом. Раду же казалось, что эта быстрая езда помогает дочери не задумываться о своей судьбе – о том, что ждет ее, когда езда кончится.
Приехали в Тырговиште они посреди дня – Кришан опасался, как бы не опоздать: вечером ворота столицы запирались в один и тот же час, как пробьют часы на Башне Заката* - Турнул Киндия, возведенном Дракулой сторожевом посту. Оттуда, сказывали, господарь любил смотреть на пытки – высоко было видно…
Сам Кришан этого не наблюдал – могло быть так, что лгали люди; как лгали всегда и много.
Его отряд пропустили свободно – и в этот раз Кришан поехал сразу в тот дом, который посетил после Испиреску. Дочь-невесту не годилось привозить туда, где был ее жених, - пусть она и будет ночевать под охраной.
У его друзей Иоана смогла помыться и отдохнуть с дороги. Она сразу же легла спать – слишком усталая, чтобы удивляться и даже бояться; и Кришан, поцеловав ее в лоб, помолился, чтобы сна дочери ничего не потревожило.
Сам же он, вздремнув недолго в комнате рядом с дочерней, пошел договариваться со священником. Свадебные обряды в народе были затейливы, неспешны; у них времени на такие церемонии не было. Простота, маневренность – вот что стало новым рыцарским девизом во времена Дракулы.

Иоана увидела жениха, а он – ее на другой день после приезда. Под бдительным оком родителя Корнел поклонился невесте, и она поклонилась в ответ и покраснела. Они совсем не знали друг друга – но никак не годилось предоставлять их друг другу до свадьбы: предоставлять на что бы то ни было. Боярин и сам был строг в вопросах девичьей чести – господарь же карал за бесчестье или даже подозрение в нем беспощадно. Наедине с дочерью Кришан спросил Иоану – понравился ли ей жених.
- Понравился, - ответила она серьезно. Потом улыбнулась: бедняжке было страшно. – А что нужно больше?
Раду рассмеялся от души.
- Нужно много, много больше, голубка, - но это ты еще узнаешь. Вы будете хорошо жить.
Потом стали готовить свадебный пир – в доме жениха, конечно, потому что дом невесты был слишком далеко, по ту сторону границы!
В день свадьбы Иоана вышла особенно ярко и дорого разодетая, под тончайшим шелковым покрывалом, ниспадавшим до колен. Она с непривычки не слишком хорошо видела под ним, шла нетвердо; отец вел ее за руку. Скоро он обрадовался, что дочери плохо видно.
Впереди маячил черный от крови кол со вздетым на него безобразно скорчившимся мертвецом – ему насквозь проткнули живот. Висел казненный недолго – вчера его место было пусто. Значит, и скончался он быстро.
Однако жара и время сделали свое дело – мужчины укрепились и ничего не сказали; а невеста, когда ее достиг трупный смрад, пошатнулась и спросила:
- Что?..
Тут же она замолкла, все поняв. Пошла вперед, как овечка, опустив голову; Кришан мог только пожать дочери руку, и куда слабее, чем ему хотелось, чтобы не повредить ее нежных косточек. Вблизи стало видно, что птицы уже выклевали страдальцу глаза. Иоана отворотилась, несмотря на покрывало.
Какие уж тут обряды, какое веселье!
Кришан порадовался, что дочь не видела базарной площади, на которой Раду накупил гостинцев своей семье, - вот где в самом деле было не место невесте; хотя после свадьбы, хозяйкой, Иоане, конечно, придется там бывать.
За всю дорогу она больше не проронила ни слова.
У церкви они сошлись с женихом и его небольшой свитой – вернее говоря, жених уже дожидался знатную невесту там: Корнел опять почтительно поклонился красавице-боярышне, но она едва взглянула на него. Немного ожила Иоана только в церкви, когда запел хор и перед ними возник священник в золотых ризах.
Оба опустились на колени перед налоем.
Их обвенчали быстро – голос невесты звучал тихо и глухо; голос жениха тихо и трепетно, точно он не был слугою самого страшного человека на земле – или же трепетал перед святостью обряда и красотою Иоаны больше, чем перед Колосажателем.
Корнел неловкими руками поднял покрывало Иоаны, чтобы поцеловать ее, - она закрыла глаза и ощутила на своих губах его сладкие губы. Он был совсем молод, может, только на год старше ее, – и совсем свеж. Он даже еще не брился.
Теперь она была его жена, и Корнел мог смотреть на ее лицо и держать ее за руку. Иоана ощутила, что ей это совсем не так мерзит, как думалось раньше.
Но она не знала, о чем говорить со своим мужем, - и потому, застенчиво улыбнувшись ему, опустила покрывало опять; он же большего и не просил, и вовсе смутился. Точно ли орел? Голубь!
Молодые в сопровождении родни и друзей направились в дом жениха, где сели за праздничный стол. Корнел и Иоана сидели рядом, ощущая теплоту плеч друг друга; и чувствовали, что у обоих горят щеки. Молодая жена не поднимала глаз – и думала изумленно: как все это так быстро совершилось? Как она оказалась неразрывно связана с человеком, который, возможно, ужасен, зверь?
Хотя разве отдал бы ее отец за зверя – отец, которому она как порошинка в глазу?
Наконец пир окончился; и настало время молодым идти в опочивальню. Она встала вместе с мужем, и они поклонились гостям. В народе, по обычаю, молодая жена отказывалась сразу входить в спальню – и тогда мужчины поднимали ее и вносили внутрь под руки; и теперь Иоана поняла, почему требовалось насильничать. У ней самой сейчас ноги не шли…
И, как в народе, сильные мужские руки подняли ее и внесли через двери; это были руки рыцарей, и они отдавили ей плечи.
Муж оказался рядом с нею, дверь за ним закрылась.
Иоана не знала, что делать, что говорить, – только стояла перед ним, и ей было страшно. Корнел тоже не знал, что делать и что говорить. И тогда Иоана произнесла, указав на постель:
- Пойдем сядем вместе… Я хочу разглядеть тебя.
Он покраснел, потому что был смущен, - но послушался ее; они вместе подошли к ложу и сели рядом, на сестрино покрывало. Иоана с робостью, но и с зарождающимся восхищением рассматривала своего молодого мужа: прекрасные черты, его, наверное, нахваливали не меньше, чем ее, пока он возрастал… черные очи и густые кудри, ниспадающие на сильные плечи. Она улыбнулась ему, и Корнел улыбнулся в ответ: глаза его заиграли, как вино. Иоана вдруг подумала, что с такою же молодецкою радостью он мог смотреть на казни, что так любы его господарю.
Она, покоряясь судьбе, положила руки мужу на плечи и попросила:
- Поцелуй меня.
Иоана закрыла глаза, и снова ощутила его поцелуй – уже смелее, горячее; она ответила, и тогда Корнел привлек ее теснее. Руки его, хотя и юные, оказались такими же твердыми, как отцовские. Может быть, он тоже наставит ей синяков, обнимая. Корнел стал ласкать ее, неловко ища ее тела; отыскал ее грудь – и вдруг остановился, точно заробел. И тогда Иоана сама схватила его руку и прижала к своему телу.
Оба ощутили, как горячо бьется под их руками ее сердце, и замерли.

* В Трансильвании преобладают католики; Влад III, согласно некоторым свидетельствам, также переходил в католичество.

* Отец и дед Влада III.

* Турнул Киндия (Башня Заката) – построенная в Тырговиште при Владе Цепеше сторожевая башня, с которой возвещали о том, что пора закрывать ворота в связи с наступлением вечера.

[Эрин]

Глава 7

На другое утро Иоана проснулась оттого, что онемели плечи, – Корнел слишком крепко обнимал ее; новобрачная поморщилась и осторожно выскользнула из-под руки мужа. Он только недовольно пошевелился и повернулся на бок; но лицо оставалось блаженным.
Иоана спустилась с кровати и постояла в раздумье – потом быстро стащила с себя длинную сорочку. Печально улыбнулась кровавым пятнам на ней и, подойдя к сундуку в углу, вытащила чистую сорочку и надела.
Когда она расправлялась с последними застежками и завязками длинного шелкового платья, муж пробудился. Длинные, почти девичьи черные ресницы поднялись, и он улыбнулся Иоане.
Та стыдливо улыбнулась в ответ и присела в поклоне, склонив голову.
- Доброго утра, муж мой. Хорошо ли ты спал?
- Очень хорошо, - сонным молодым голосом ответил Корнел; потом взгляд его горячо засиял, как вчера. Муж живо сел и протянул к ней руки; Иоана осторожно приблизилась, и они обнялись, и поцеловались.
- А ты хорошо ли спала? – застенчиво улыбаясь, спросил Корнел, поглаживая ее по плечам: ему было хорошо с нею, он не хотел ее отпускать.
Он был так еще молод!
Иоана улыбнулась.
- И я сладко спала. Прошу тебя, Корнел, дай мне это покрывало.
Он тут же выпустил ее из объятий, встал и озабоченно посмотрел туда же, куда и жена, - покрывало тоже запятнала ее кровь, обагрив золотую трансильванскую птицу. Работу Марины…
- Это нужно отстирать – такая дорогая работа! – проговорил Корнел.
Жена посмотрела на него и покачала головой – только сверкнули глаза-изумруды.
- Нет, муж мой, - я это сохраню как есть. Это мое, моя… наша кровь…
Иоана прошептала это с каким-то ведьминским восторгом, точно тайную клятву, точно зарок; она погладила рукою вышитый шелк, и ноздри маленького носа затрепетали. Корнел не посмел возразить. Его высокородная супруга подняла и аккуратно свернула брошенную на пол брачную рубашку; потом – покрывало. Все это положила на дно своего сундука, стоявшего в углу их спальни.
Муж уже одевался: он успел натянуть туго облегавшие сильные ноги рейтузы, поверх которых почти до колен ниспадала его просторная рубашка, и теперь убирал рубашку и оправлял по плечам кафтан. Он спешил, руки плохо слушались от волнения: Корнел был и горд, и побаивался предстать перед высоким собранием – конечно, и владетельный отец прекрасной Иоаны, и друзья его все еще были здесь, приветствовать молодых после брачной ночи и расспросить о здоровье!
Иоана взяла свой гребешок и, прежде чем приняться за себя, подошла к мужу и коснулась гребнем его чудных волос. Ей казалось, что очень приятно будет причесать их.
- Позволь мне…
Он улыбнулся и отдался ее рукам, прикрыв глаза.
- Мне так делала мать, - прошептал юноша.
Иоана вспомнила, что Корнел сирота.
- Она давно умерла? – спросила новобрачная, немного сдвинув брови и продолжая свою работу. Темные волосы – светлее, чем ее, но почти тоже черные! – ровными волнами ложились на плечи.
- Давно. Я был ребенком, - проговорил Корнел, дрогнув под ее руками. – Прошу тебя, Иоана, помолчи об этом сейчас!
Иоана закончила и, с удовольствием поглядев на мужа, поцеловала его.
- Ты готов, господин, - теперь можно выходить! А вот я еще не готова. Кликни служанку, прошу тебя, пусть принесет нам воды и поможет мне заплести косы!
Корнел улыбнулся ей и быстро покинул комнату.
Иоана, с улыбкой проводив его взглядом, села на постель, точно вдруг ослабли ноги, - и вдруг всхлипнула.
Корнел явился через некоторое время в сопровождении старой женщины, прислуживавшей еще его покойной матери: Испиреску довольно давно стали считаться зажиточными – хотя таким большим хозяйством, как теперь, обзавелись только при Цепеше.
Служанка поставила умывальный таз на табурет, и Корнел с Иоаной вдвоем умылись из него, плеская друг на друга; чрезмерная серьезность юных супругов скоро сменилась весельем. Корнел смеялся, когда они закончили умывание. Потом с удовольствием стал смотреть, как жену причесывают, - хотя именно сейчас ей хотелось бы избежать его взгляда.
Когда молодые господа были готовы, Иоана взяла Корнела за горячую мозолистую руку, и они вдвоем покинули комнату. У обоих колотились сердца – было страшно выйти на суд старших.
Раду Кришан ждал их, сидя вместе с отцом Корнела за столом, - и два эти мужа устрашили детей, хотя Корнел, в отличие от отца, мирного человека, с ранних лет был при оружии.
Он склонился перед отцом и тестем – и Иоана присела в низком поклоне перед обоими.
Раду поднялся, нет – воздвигся над детьми; они выпрямились, и боярин внимательно поглядел в глаза Иоане, взяв ее за подбородок. Дочь отвела глаза и покраснела; Раду улыбнулся, потом нахмурился и поцеловал ее в лоб.
- Хорошо, - проговорил он. – Вижу, что вы здоровы, дети. У вас не было посаженой матери и отца, да и матерям вашим не пришлось порадоваться на вашу свадьбу… много обычаев было нарушено; но не такое теперь время…
Он вздохнул широкой грудью – а Корнел с Иоаной неотрывно глядели на его лицо, не смея прервать или спросить о чем-нибудь.
- Благословляю вас, - проговорил Раду, осеняя крестным знамением сначала Корнела, а потом Иоану: каждому он поглядел в глаза. – Живите и цветите. Тебе, Корнел, - вверяю честь моего рода…
Корнел поклонился, хотя не очень хорошо понял, о чем говорит тесть, и был встревожен его словами.
- Теперь я поеду, - проговорил боярин, поднеся руку к бороде. – Бог даст, мы еще свидимся…
Иоана всхлипнула и припала к груди любимого отца. До этой минуты она, казалось, не понимала, как любит его. Он погладил ее по голове, потом отстранил.
- Не провожайте меня и не занимайтесь более стариком – займитесь друг другом, - сказал Раду, не глядя уже на них. – Благословляйте это время, когда вы можете быть вдвоем.
Корнел и Иоана переглянулись в тревоге – а Раду взял их руки и соединил, накрыв своей большой ладонью: ее хватило на обе эти руки.
Они вчетвером позавтракали – тем, что осталось от вчерашней трапезы: приготовленными по обычаю пирогами с капустой, солеными огурцами и вином. Молодые молчали, не глядя ни друг на друга, ни на родителей, им было слишком неловко с ними. У Иоаны сжималось сердце. Она не понимала, кого сейчас больше любит, чего больше хочет – может быть, хотела остаться совсем одна и поплакать о своей судьбе, чего ей так и не позволили. Но ей и теперь никто этого не позволял.
Закончив трапезу, Корнел и Иоана еще раз подошли под благословение обоих отцов – потом, поклонившись Раду на прощанье, отправились в сад. Сегодня Корнел был свободен – хотя ему опять предстояло в ночь снова быть при государе…
Они сели на лавку под яблоней – той самой, на которую так досадовал Раду Кришан, когда впервые познакомился с обычаями Тырговиште. Взялись за руки. Некоторое время молчали – а потом Иоана склонила мужу голову на плечо. Он сжал вторую ее руку.
Им было хорошо вдвоем.
Но говорить казалось затруднительно.
Тогда Иоана вдруг встала и, схватив обеими руками, сорвала большое наливное яблоко, висевшее над их головами и манившее к себе. Откусила, хрустнув крепкими зубками, - а потом, улыбаясь, протянула мужу.
- Съешь, Корнел, - сладкие же яблоки у твоего отца в саду!
Он с улыбкой взял предложенный плод. Поиграл им, перекатывая в руках, - а потом с удовольствием надкусил; вгрызся и скоро уничтожил. Иоане больше не досталось; да она и не хотела, только с удовольствием смотрела, как ест муж.
Он бросил на землю сердцевину, потом вдруг погрустнел и сказал:
- Этот сад развела еще мать – а отец теперь бережет и преумножает ее труды.
Иоана не хотела узнать сейчас, как умерла его мать; Корнел и не стремился рассказывать.
- Скажи, Корнел… тебе нравится твоя служба? – спросила она.
Он взглянул на нее, вдруг показавшись ей диким и чужим, - а потом сказал: ярко блеснули глаза и зубы:
- Да. Великая честь! Как она может не нравиться!
Иоана склонила голову.
- А каков господарь? – спросила она. – Я только слышала о нем – но не видала; а хотела бы повидать…
- Что ж, будет случай – и повидаешь! – проговорил Корнел. – Господарь любит устраивать праздники, и на берегу реки, со всем двором, и город угощает! Часто выходит из своих палат, суд вершить, службу стоять, по другим государевым делам… и выезжает с конной свитой – это очень красиво!
- Ты выезжал с ним когда-нибудь? – тихо спросила Иоана. Она понимала теперь, что муж ее любит своего князя – какими бы именами того ни называли; и боялась разъярить Корнела неловкими словами. Известно: каков господин, таков и слуга.
- Да, выезжал, - гордо тряхнул темными кудрями Корнел; глаза его блеснули мальчишеским задором. – Ты видела, какой я наездник, жена?
Иоана рассмеялась.
- Уж, верно, не хуже моего отца!
Корнел нахмурился, точно сравнение с отцом было ему не по нраву, - а потом сказал:
- А то и лучше, чем твой отец! Вот погоди: будет большой выход, и ты посмотришь на меня вместе со всеми! Я еду близко к государю: вот какая мне честь!
Иоана не видела и не воображала его прежде таким бахвалом – но ведь она совсем не знала этого человека. И она знала уже, как люди могут менять обличья.
- Ты его любишь? – спросила она. – Господаря Влада?
- Люблю! – не колеблясь, ответил Корнел, ударив в грудь кулаком. – Жизнь за него отдам!
Потом пошевелился всем сильным, нетерпеливым телом на скамье, точно ему было тесно; чуть не столкнул с нее молодую жену.
- Тебе насказали, должно быть, про нашего владыку разных мерзостей?
Этот хмурый, преданный молодой воин совсем не походил на голубя, с которым они всего только час назад ворковали в опочивальне.
- Я не верю слухам! – поспешно воскликнула Иоана.
- Вот и не верь, - проговорил Корнел, сверкая глазами. Он сжал кулак – потом вдруг ударил по дереву, посаженному руками матери; так, что ствол содрогнулся и с него сорвалось еще одно яблоко и стукнуло о землю.
- Господарь суров, но справедлив, - сказал ее муж. – Он казнит тех, кто этого заслуживает! Мошенников, воров… блудниц…
Он взглянул на нее, очи сверкнули, красивые губы искривились… а Иоана поспешно потупилась.
- Ты сердишься на меня? – спросила она.
- Нет, - помедлив, ответил он.
Иоана протянула Корнелу руку в знак примирения – и тот так сжал ее, что жена поморщилась. Пошевелила рукой, и пожатие ослабло.
- Князь истинный владыка, истинный Божий слуга и наш отец, - глухо проговорил Корнел. – Его нельзя не любить – ты сама увидишь… Он глядит на человека – и ему нельзя не повиноваться; он очень щедр и ласков…
- Ласков? – спросила Иоана, широко раскрыв глаза.
Ничего не могло бы изумить ее более.
Корнел вдруг рассмеялся – горько, точно знал нечто, чего жена не понимает и никогда не поймет.
- Ты думаешь, я тебе лгу? Конечно, ты так думаешь!
Иоана промолчала – только опять прильнула к нему и положила голову на плечо; Корнел замер, холодный и суровый, - а потом потеплел и стал гладить ее по волосам. А Иоана подумала, каким разным он может быть: и жестоким, и ласковым, - и все это один человек!
Желая любви, утешения, она обвила руками шею мужа; и он желал того же, и ответил на ее объятье. Они забылись под яблоней – утешаясь, ласкаясь, как дети; они знали друг друга так мало, но их взаимочувствие, тоска оказались равными.
А потом Корнел будто очнулся – и вырвался из рук жены, поднявшись со скамьи; он простился с нею и ушел. Ему пора было упражняться, с конем и с оружием, чтобы оставаться достойным любимого владыки.
Иоана еще немного посидела на скамье одна – потом встала и пошла в дом, хлопотать по хозяйству, чтобы достойно встретить мужа.

[Эрин]

Глава 8

Пока муж отсутствовал, Иоана познакомилась с домом Испиреску: порядочное имение, но совсем не то, что их прежние владения. Когда Раду Кришан путешествовал, заботы о замке целиком лежали на плечах Катарины. Хозяйство Испиреску было маленьким – но только теперь Иоана вполне поняла, как это много.
Однако здесь у нее был помощник, весьма благоволивший ей хозяин, - ее свекор. Иоана, помня о своей матери и сестре, понимала, что со свекровью могло быть гораздо труднее: Тудору она понравилась и он принял ее безоговорочно, даже благоговейно. И этот старый человек был мягче ее отца и даже собственного сына.
Тудор был рад сложить с себя часть забот, но и не слишком обременял ими невестку: он все больше оберегал ее. И когда обнаружилось, что в доме кончаются мука и масло – свадьба прикончила почти все запасы Испиреску, – свекор воспротивился тому, чтобы Иоана сама шла на базар или в бакалейную лавку. Сказал, что будет достаточно послать слугу.
- Я теперь не боярышня, а жена государева человека, и сама должна служить, - ответила на это Иоана с улыбкой. Она понимала, чему противится Испиреску и что она сама ожидает увидеть в городе.
Свекор больше не спорил; только придал к ней слугу, чтобы тот показывал ей дорогу, подносил покупки и обозначал ее положение. Иоана чувствовала себя еще усталой, почти разбитой с ночи; но от намерения своего не отказалась.
Тщательно нарядившись, она взяла денег, еще из своего приданого – которого Испиреску сам не смел тронуть, сберегая в неприкосновенности, - взяла назначенного ей человека и покинула дом.
Иоана твердо и гордо ступала мягкими вышитыми башмачками по мостовой, поглядывая по сторонам с холодным видом, точно вовсе не боялась этого города. Узкие улочки, высокие глухие стены и маленькие окна… великолепие высоких боярских палат, сверкавших издали; Иоана узнала княжеский дворец с садами и церковью, почти султанскую его роскошь… "Вот бы посмотреть поближе", - подумала она.
Улицы, впрочем, были совсем не пусты; люди спешили в обе стороны по своим делам… и вскоре Иоана заметила, что некоторые встречные прохожие, и попроще, и побогаче, засматриваются на нее. Замечали ее и тогда, когда она, забывшись, глазела по сторонам. Она была новая жительница этого города, и совсем не последняя; и, конечно, никуда не девалась ее красота – пусть Иоана даже не думала о ней сейчас!
Но потом она опять забыла о постороннем внимании, едва не ступив своим башмачком в помойную лужу. Подобрав юбки, Иоана отпрянула: это был бедный, тесный квартал - и, конечно, столь же грязный.
Мимо, чуть не задевая плечами стены, в ряд проехали двое верховых стражников – в ярких кафтанах, с саблями, черноусые и свирепого вида. Иоана не успела ни испугаться, ни удивиться; только отпрянула к стене, едва не угодив под саблю. Переждав опасные мгновения, к ней подоспел слуга.
- Госпоже не следовало идти сюда – это место для отребья…
- Я знаю сама, куда мне идти! – отрезала Иоана. Потом, подбоченясь, посмотрела на своего помощника:
- Что же ты не провел меня другой дорогой, если все тут знаешь?
Слуга неловко ухмыльнулся.
- Так я обычно этой дорогой и хожу. А такой-то знатной госпоже…
Иоана ругнулась.
- Ну так проведи меня на базар как-нибудь!
Ее помощник вздохнул и, поразмыслив несколько мгновений, указал другую дорогу. Эти кварталы оказались почище – хоть и добираться до площади таким путем вышло дольше. Никаких кольев с гниющими на них трупами им не попадалось. Только попалось двое иссохших от голода нищих, притулившихся у запертых ворот: Иоана каждому подала, услышав униженную благодарность.
Когда она собиралась продолжить путь, от площади порыв ветра вдруг донес сладковатый смрад.
Слуга помедлил и снова посмотрел на Иоану:
- Идти ли сюда?
Она топнула ногой.
- Сказано тебе – идти!
Иоана нахмурилась и ускорила шаг. Ей не терпелось увидеть все жестокости господаря, то ли чтобы сличить их с тем, что о нем рассказывали, то ли из дурного любопытства…
Предмет ее любопытства сразу же бросился ей в глаза.
Это и в самом деле оказался пронзенный – вернее говоря, пронзенная: женщина в одной сорочке, поникшая на колу в углу площади. Кол торчал у жертвы из-под лопатки. Женщину обомлевшая Иоана признала в этом трупе по длинным волосам, которые шевелил ветер.
Еще больше она обомлела, увидев, что на площади торгуют, продавцы зазывают, а покупатели прицениваются как ни в чем не бывало. Шумное, грубое и деловитое место. Иоана пошла между рядами, и скоро запах гниения слился для нее с сильным запахом пряностей, животных, живых разгоряченных людей; потом она и вовсе перестала обонять мертвечину.
Скоро она купила и муки, и масла, и еще корицы: найтись было легко, и товары, и торговцы зазывали к себе со всех сторон.
Нагрузив покупками слугу, Иоана без оглядки поспешила обратно. Она задумалась – как часто ходит на базар ее молодой гордый муж; хотя, наверное, нечасто. У него же есть слуги для такой работы – и отец…
Вернувшись домой, Иоана занялась обедом.
Когда все было приготовлено, как раз вернулся и муж. Он узнал о ее отлучке и был недоволен тем, что Иоана сама ходила на базар.
- Разве у нас некого больше послать? – хмуро спросил Корнел.
Иоана поджала губы.
- Ты меня хочешь дома запереть, муж мой?
Он встрепенулся, как молодой петушок, - а в глазах сверкнули молнии:
- Я волен это сделать!
Иоана бестрепетно подошла к нему, хотя вся его фигура была исполнена угрозы, и положила руку на плечо:
- Корнел, мне совсем не по нраву то, что мой муж мне не верит… Или я раба, а не жена? Как ты думаешь жить со мной?
Они несколько мгновений испепеляли друг друга взглядом – Корнел мог ударить ее, как муж; но у него рука не поднималась и не поднялась бы. Он отвернулся первый и сказал сумрачно:
- Я не говорил, что не верю тебе.
- Я боярская дочь, - напомнила ему Иоана, высоко подняв голову. – Я не из страха - из чести всегда буду верна! Не к твоей чести про мою забывать!
Он вздохнул и запустил руку в свои кудри, смущенный и пристыженный, - хотя это стыдно было показать.
- Прости, - глухо проговорил Корнел, не поворачиваясь к жене.
Она еще мгновение холодно смотрела ему в спину – потом улыбнулась и, подойдя к мужу, приласкала.
- Я не сержусь.
А он вдруг сказал, так же не глядя на нее:
- Я за тебя боялся, Иоана… Сюда наезжают турки – послы, но самые наглые безбожники, какие только могут быть… Я взбесился, что они могли увидеть тебя. Своих жен они держат за семью замками, а здесь ни на имя, ни на честь боярскую не глядят. Для них красивая женщина на улице – как товар без присмотра...
- Ах, - проговорила Иоана в волнении.
Она и не думала, что причина злости мужа могла быть в этом!
- Но ведь здесь никто меня не тронет. И я не одна была, - напомнила она Корнелу. Тот дернулся.
- Всякое… может здесь случиться!
Молодой муж угрюмо посмотрел на нее.
- Валахия платит султану дань. Ты не знала? Господарь ее платит! Но однажды…
Он вдруг выхватил саблю, висевшую у него на поясе, и с яростным гортанным криком описал ею дугу, так что Иоана как стояла, так и чуть не упала без чувств: сабля вспорола воздух слева и справа от нее. Но Корнел был столь искусен, что ей нечего было пугаться. Только взметнулось и осело снова на плечи легкое головное покрывало.
Сабля с лязгом вошла обратно в ножны.
Корнел посмотрел на нее героем:
- Однажды мы изгоним их навек, и духу поганого не останется!
Иоане, помнившей истории о старинных войнах, которые рассказывались дома у очага, вовсе не так в это верилось; но она благоразумно промолчала.
- Идем обедать, - позвала она мужа с улыбкой, взяв за руку.
Поев, Корнел отправился в спальню – вздремнуть перед ночным дозором. А когда вечером Иоана заглянула к нему, Корнел залучил к себе на ложе и ее: для любви.
Иоане нравились их нежные ласки, но болезненное испытание было слишком живо в ее памяти. Однако то шепотом, то робкими жестами она смогла дать понять мужу, что ей больше по нраву: Корнел с готовностью любви слушал и делал, как она желала, и эти объятия доставили боярской дочери больше радости, чем первая ночь.
Потом он ушел – а Иоана, засветив огонь, села за рукоделие. Она тихо улыбалась и напевала: сейчас она была почти счастлива, хотя не могла себе вообразить счастья в городе Дракулы.

Так они прожили с Корнелом несколько дней – и со страстью, и с тихою святостью первой любви: их взаимочувствие все росло, и они все больше радовали друг друга. Отец не прогадал, соединив их.
А потом муж известил ее, что господарь готовит один из своих праздников: будет гулянье на берегу Яломицы, и она сможет посмотреть вначале на княжеский выезд, а потом и на само торжество. Пусть Иоана приходит с отцом – Корнел опять будет неотлучно при господаре.
Иоана оделась нарядно, но строго, убрав волосы, как приличествовало замужней женщине; она трепетала перед этим днем. Если только владыка на нее посмотрит…
Они с Тудором вышли вдвоем и направились к главной улице, по которой должен был проследовать господарь: туда уже стекался народ, жители смотрели из окон и из-за стен. Тудор взял Иоану за руку – чтобы им не растеряться.
- Гляди сейчас, дочка, хорошенько! - проговорил он.
Дочкой он был ее в полном праве называть – но все еще выговаривал это название с почтением и некоторым удивлением.
Они стали под стеной, чтобы ненароком не подвернуться под копыта, - и наконец услышали конский топот. Иоана подняла голову, поглядела в сторону дворца… и сперва ее ослепил блеск; а потом уже она различила конников – могучих черноусых мужей: темные кудри их летели из-под бархатных шапок, шитых жемчугом; сверкали усеянные самоцветами сбруи, изумляли взгляд сабли с дивной работы рукоятями, щегольские алой кожи сапоги со шпорами. Иоана выросла в богатстве – а и то подивилась: давно она не видывала такой стремительной, согласной, цветущей силы, покоряющей себе все. Горожане кланялись, а то и падали на колени, срывая шапки, перед князем и его дружиной.
- Вот господарь, - прошептал тут Тудор, крепко схватив невестку за плечо и быстро показывая вперед.
Она и сама поняла, кто тут господарь, - князь ехал не впереди, а посреди своей дружины: но невозможно было не узнать его по мощи его плеч, стати, богатству наряда – одна шапка Дракулы с пышным пером была в изумрудах и топазах, а одежды, оружие и сбруя слепили глаза - и властному взгляду, который, казалось, мог проницать стены. Нечеловеческим был взгляд Влада Дракулы: и помыслить нельзя было, что он мог дарить кому-нибудь ласку, как говорил жене Корнел. Князь, к тому же, оказался вовсе не красив – а даже безобразен, как представилось Иоане: бычья шея, огромная грива черных волос, длинный орлиный нос и зеленые глаза навыкате…
Все это Иоана осознала, когда отряд уже проехал. А видя князя в лицо, она сознавала только сверкающую власть его и бешеную силу.
Она знала, и Корнел предупреждал ее, что поедет в свите господаря, - но Иоана напрочь забыла о муже и попросту не увидела, глядя на одного князя.
Тудор тихонько тронул невестку за плечо.
- Идем, Оана*, - идем на праздник…
Она посмотрела на него и нашла силы улыбнуться.
- Идем, отче, идем.

* У румын уменьшительная форма имени "Иоана".

[Эрин]

Глава 9

Тудор и Иоана пошли туда, куда следом за правителем повалила вся толпа. Среди всех жителей Тырговиште они чувствовали себя бодрее и спокойнее; вернее говоря, так чувствовала себя Иоана, а что думалось ее свекру – осталось неизвестным. Это был осмотрительный и сдержанный человек.
На берегу Яломицы уже раскинули разноцветные шатры – не хуже, чем для турецких беев; расставили столы, лавки, развели костры, от которых тянуло ароматным дымком. Старательные музыканты наигрывали на наях*, да так искусно, что Иоана невольно стала притопывать.
Тудор заметил это и добродушно, хотя и тревожно, улыбнулся:
- Ты, должно быть, изрядно танцевала в доме отца, Оана?
- Любила танцевать, - улыбаясь, тряхнула головой Иоана: как мало нужно молодым для счастья! – А теперь резвые ноги тоскуют без дела, тело поет, просит погулять на воле, полетать на гнедом коне…
Она осеклась, жаркий румянец расцвел на щеках.
- Что ж, может, еще и потанцуешь, и полетаешь, - отечески отозвался Тудор, улыбаясь.
А сам подумал: как мало дней, лишь в первую горячку юности, дается человеку, чтобы упиваться мечтами и радоваться себе: потом обязанность сгибает всех, и страх смерти сковывает члены.
Тут оба забыли все, что их дотоле занимало: раздвинулись полотнища одного из царственных шатров – и оттуда вышел господарь!
Иоана ахнула: хотя можно было рассудить, что князь с дружиной прибудут на берег куда скорее их, на таких-то конях. За Дракулой вышли несколько не то княжьих мужей, не то отроков*: хотя один безусый отрок среди них, без сомнения, был. Корнел.
Иоана перекрестилась – сейчас Корнел принадлежал не ей, а одному своему владыке. Была ли это любовь? Иоане казалось, что дружинники прикованы к господарю невидимыми, но необоримыми цепями: куда он – туда и они, влекомые его волей, точно бурливой рекой, которая несет могучие древесные стволы, как щепки.
И Корнел верно сказал: в виду господаря Валахии можно было смотреть только на него одного и повиноваться только ему одному…
Дракула улыбался. Он казался сейчас страшным зверем, который сыт и доволен; зеленые глаза пронзительно оглядели толпу, и многие под его взглядом опустились на колени, точно цепи потянули и их. Князь, широко ступая – сложен он был по-богатырски, а двигался с легкостью и проворством хищника, – направился к столу, установленному на почетном месте; Иоана увидела, как глянцевито блеснула длинная волнистая грива, ниспадавшая поверх бесценных одежд почти до пояса. Господарь воссел за уставленный снедью стол, казалось, предназначенный для него одного; дружина замерла по сторонам его, руки у сабель. Из другого шатра тем временем вышли еще княжьи воины – но они не были удостоены ни такой близости, ни такого внимания, как первые, пожалованные честью уединиться с государем.
А потом Дракула подал знак – и избранные дружинники тотчас сели за стол вместе с ним. Придворные, которых набралось порядочно и которые, как и все гости, ждали малейшего знака князя, чтобы кинуться услужить, начали садиться за другие столы – по сторонам от господарского. Остальная часть дружины стала на страже.
Князь поднял голову, сверкнул выпуклыми зелеными глазами – и хлопнул в ладоши. Тотчас ловкие и нарядные дворцовые прислужники принялись разносить угощение всем, кто собрался здесь на него посмотреть: и бедным, и богатым, без разбору. Музыканты заиграли живей, а из зашумевшей от восторга толпы полетели благословения и смех. Люди радовались не столько даровой еде и питью, сколько самому вождю своему: он был жесток, свиреп, даже для их сурового времени, - и за это они еще более восторгались им. Кто крепче мог бы заслонить их от врага?
Иоане и Тудору тоже поднесли угощение; они не посмели бы отказаться, да и вправду проголодались на воздухе, среди пирующих. Иоана взяла у красивого отрока, подошедшего к ним с княжескими яствами, чарку вина и благоухающее жареное голубиное крылышко, и юный прислужник коротко взглянул ей в глаза и поклонился с несомненным почтением. Узнал боярскую дочь.
Иоана стала пить и закусывать, а сама все смотрела на князя, точно хотела наглядеться впрок. Так вот каков он был – страшен, властен, изменчив. Теперь Дракула смеялся, громко и добродушно, – волк, прикинувшийся ягненком; кто-то из его воинов что-то говорил ему, и князь слушал с полным вниманием, несомненно, очень лестным для любого, и смеялся каким-то шуткам своего приближенного. Вдруг Иоане представилось, что быть таким любимцем дракона – лестно, почетно, дивно; она на миг ощутила себя так, как ощущал себя Корнел.
Потом за княжеским столом наступило молчание – все ели в той радостной тишине, которая сопровождает семейные трапезы. Иоана, забывшая про свою остывшую птицу, снова неотрывно глядела на лицо господаря – теперь оно было задумчивым, только глаза улыбались. Он сделал глоток вина и поставил кубок – спокойным, почти изящным движением; Иоана впервые обратила внимание, что в манере Дракулы за столом было больше изящества, чем дикости.
Глаза его улыбались чему-то, а в уголках рта под длинными усами затаилась горечь. Иоане вдруг подумалось, что этот человек должен быть очень мудр.
А потом вдруг господарь отодвинул свою золотую тарелку и встал; дружинники тотчас, кто сколько ни съел, повставали следом. Начали подниматься и придворные; но тут Дракула, повернувшись могучим телом сначала направо, потом налево, громовым голосом приказал всем оставаться на местах. Пусть едят, пьют и веселятся - сейчас будет зрелище!
Видя, как зверь улыбается, а потом и смеется, проговорив это, Иоана схватилась за плечо свекра; у ней в глазах потемнело. Зрелище?..
Но все оказалось не так страшно – на первый взгляд: Дракула всего только предлагал тому смельчаку, кто решится – из дружины его, из придворных, даже из простых горожан, – посостязаться с ним в плавании. Переплыть Яломицу до того берега и обратно: кто придет первый?
- Господарь прекрасный пловец, - прошептал дрожащий от волнения Тудор Иоане. – Я сам не видел – а все говорят!
- Боже мой, - проговорила боярская дочь.
А Дракула между тем, приосанившись, с усмешкою оглядывал толпу. Кто отважится бросить вызов своему господарю? И что будет тому, кто на это отважится, - а если такой смельчак победит князя, перед всем его народом?.. А если соперник нарочно поплывет не в полную силу – а князь уличит его в такой трусости?..
Да, господарь Влад был и в самом деле очень умен – дьявольски!
Иоана снова перекрестилась – и посмотрела прямо на дружину Дракулы. И, как нарочно, взгляд ее и жест заметил Корнел: самый молодой из государевых детей, с головой, затуманенной любовью…
Иоана поняла, что сейчас произойдет, – и она одна, одна будет виновна: но она уже бессильна была предотвратить то, что последовало.
Среди гнетущей тишины – мужчины побледнели, а женщины чуть не падали в обморок – отрок выступил вперед, оказавшись на шаг впереди всей дружины, и громко проговорил:
- Я готов состязаться с тобой, государь.
Тут впервые Иоана осознала, что князь совсем не высок: Корнел был одного роста с ним, даже чуть превосходил - а ведь ее муж еще не достиг роста зрелого мужчины.
Мгновение Дракула смотрел в глаза отчаянному храбрецу – а потом Корнел опустился перед повелителем на колени, потупившись; он покраснел, как девица. Иоана же стояла едва жива.
И тут господарь снова вспорол тишину своим смехом – смеялся он один; отсмеявшись же, владыка сказал Корнелу – всевидящие глаза по-прежнему улыбались:
- Встань! Негоже храброму мужу становиться на колени перед своим соперником.
Он подал Корнелу руку и вздернул сильного юношу на ноги, как ребенка.
А потом, совершенно невозмутимо, князь разделся до пояса, сбросив сколотый фибулой плащ, кафтан и рубашку – груду сокровищ - на чьи-то почтительные руки; тяжелые же украшения, и цепь, и перстни на пальцах, оставил, и все заметили это. "Он ведь еще и ел – быстрее должен устать, - вспомнила Иоана, глядя во все глаза, как бугрятся мышцами смуглые руки и грудь господаря. – Он хочет показать всем небывалую удаль!"
И ведь уже сентябрь близится к концу: вода в реке уже остыла - хотя в Валахии и теплее, чем дома! Могут судороги схватить!
Иоана ужасно пожалела, что не видела, наелся ли Корнел; хотя едва ли. Тот так почтителен к владыке, что не осмелился бы набивать рот в его присутствии.
Корнел был вынужден раздеться тоже – он так и пламенел; Иоана сравнила его тонкий торс с могучими плечами, грудью и спиною господаря Влада и поняла, что Корнелу не победить. Князь пошел к реке, на ходу стряхивая с ног сапоги; Корнел за ним. Иоана прикрыла глаза и сложила руки; потом опять открыла глаза и уставилась на соперников.
Дракула подошел к воде, потом забрел в реку по колено; Корнел следовал за ним, отступив вправо на несколько шагов. Оборотившись, господарь подождал, пока Корнел не поравняется с ним.
А потом Дракула кинулся в воду без предупреждения, точно спасался от врага; следом в воздухе мелькнули спина и руки чуть запоздавшего Корнела. А потом народ ахнул. Иоана бессмысленно шептала молитву, не понимая, что говорит, - только глядела, как сильно взмахивает руками князь, врубаясь в реку, точно топор в вековой ствол; а Корнел от него не отставал!
Невозможно было в это поверить: но Корнел держался наравне с князем почти до самого берега, и немного отстал только в конце. Но этого малого преимущества господарь не потерял: первым достигнув другого берега Яломицы, он встал на миг из реки во весь рост, показавшись зрителям, - потом бросился в воду снова и первым поплыл обратно, любо-дорого было глядеть. Но теперь зрители больше глядели на несчастного его соперника: победа Дракулы была несомненной, и оставалось только гадать, что он сотворит с проигравшим ему юношей.
Корнел плыл хорошо, но тише, чем вперед, - как будто устал или его что-то не пускало. Иоана, глядя, как ее юный муж направляется на расправу, вцепилась в плащ свекра мертвой хваткой. Она даже плакать не могла.
А когда Корнел доплыл и встал из воды, задыхающийся, мокрый, - успевший уже обуться Дракула снова приблизился к берегу и встретил его.
- Дайте ему его одежду, - проговорил он, видя, что стоящий перед ним опустив руки Корнел сейчас носа своего не найдет, не то что платья. Юноша побледнел и ничего не мог сказать своему владыке – всего его мужества осталось только на то, чтобы молчать и глядеть господарю в глаза.
Корнелу подали рубашку, а потом и надели ее на него; у него руки не поднимались. Оказавшись одетым, Корнел опять заалел – он опустил глаза.
- Я проиграл, государь, - ты победил! Теперь…
Он осекся и сжал губы.
А князь, улыбаясь, неспешно снял с себя тяжелую цепь, которая нисколько не мешала ему плыть, - и своими руками повесил ее на шею сопернику. Тот чуть не согнулся от неожиданности и тяжести.
- Теперь ты получишь награду за свою смелость, - сказал Дракула. – Молодец! Ты хорошо боролся!
"Но со мною тебе не тягаться – я куда лучше", - поняла Иоана, что не было досказано. И правда: такого пловца, как князь, она еще не видела.
Поняв наконец, что он помилован и пожалован, Корнел схватился обеими руками за княжеский дар – а потом упал перед господарем на колени и поцеловал его перстень.
А Дракула поднял львиную голову и презрительно оглядел своих старших воинов – и тех, кто охранял его, и тех, кто сидел с ним за одним столом.
Потом Дракула опять обратил взор на Корнела.
- Пусть учатся у тебя все эти трусы!
И тут стоявший в безмолвии народ взорвался криками:
- Слава! Слава!
А торжествующий Дракула удалился в свой шатер. Через несколько минут он появился оттуда в другом, но столь же роскошном платье.
Как ни в чем не бывало князь подошел к столу и сел, расправив своей ручищей над стоячим воротником мокрые черные кольца волос. И сделал знак продолжать пир…

Тудор увлек Иоану, едва ли на насильно, домой вскоре после состязания – видя, как та потрясена; и чтобы им не возвращаться поздно. Они шли вдвоем – почти весь город остался на берегу, со своим князем.
- А ты, отче, так же предан господарю, как Корнел? – тихо спросила Иоана.
Еще несколько шагов они прошли молча – потом Тудор ответил:
- Ты знаешь, Иоана, что случилось с прежним нашем князем – старшим братом Влада, Мирчей?
- Нет, - ответила Иоана, сдвинув брови. - Убит в бою?
- Жители Тырговиште ослепили его, а потом похоронили заживо – я был свидетелем. Корнел был еще слишком мал и не помнит, - спокойно ответил Испиреску. – Когда к власти пришел Влад, семнадцатилетним, он вскрыл могилу старшего брата – и обнаружил, что тот перевернулся в своем гробу.*
Иоана содрогнулась.
- Не угодил наш прежний господарь своему народу… - с печальной улыбкой закончил свекор.
- Народу вообще трудно угодить, - в волнении проговорила Иоана. – Таковы уж люди!
- А Влад печется о них и стоит за них – каковы бы они ни были, - ответил Тудор. – За нас с тобой…

Вечером Корнел вернулся домой – к жене и отцу, которые, несмотря на такую удачу, не чаяли дождаться его; Иоана сама принялась раздевать мужа, который едва понимал, кто сейчас с ним и что сейчас с ним делается. Он был слишком полон своим счастьем.
Потом Корнел очнулся и не дал жене снять с него цепь – подарок господаря; он сам бережно снял ее и, держа в руках, тихо спросил Иоану:
- Теперь ты понимаешь, почему народ так любит его?
"И ведь в самом деле любит, - подумала Иоана с изумлением. – Любит так же, как и боится! Что ж: народу мило и когда его бьют, не только когда ласкают!"
- Понимаю, мой дорогой муж, - сказала она с улыбкою, гладя его щеки. – Ты настоящий рыцарь, самый лучший! Я так гордилась тобой сегодня!
Корнел улыбнулся ей, как счастливый ребенок, - и благодарно прильнул к ее губам.
Сегодня они любили друг друга с особенной нежностью.

* Най (рум. nai, также мускал) — молдавский, румынский и украинский духовой музыкальный инструмент: продольная многоствольная флейта.

* Т.е. старших и младших дружинников.

* Предположительно в 1448 году.

[Эрин]

Глава 10

Раду Кришан был очень занят в эти дни – и такими делами, которые принижали и постыдно мельчили рыцарский дух. Где они, времена прямых и честных битв – времена отважной простоты?
Хотя битвы просты только для молодых, для простых бойцов; и никак не для военачальников.
Путешествующему по Трансильвании боярину много пришлось говорить на чужих языках – не только по-венгерски, но и по-немецки. Сегодня он побывал в одном из саксонских торговых домов и долго беседовал с его владельцами: недостойно рыцаря холодея, выжидая, покрываясь потом… и выискивая лучшие доводы, какие мог предложить его опытный ум. Богатые, солидные и образованные длиннобородые купцы размышляли неспешно… совещались, поглядывая на Раду остро и враждебно: эти католики и были ему кровные враги, и все заговорщики здесь понимали, кто они друг другу.
Но в таком положении приходилось пользоваться и врагами – всем!
Один из саксонцев взял листок пергамента, выложенный Раду на стол, и внимательно разглядел его. Провел пухлыми пальцами, один из которых украшало массивное кольцо с печаткой, по изображению человека, восседающего за обеденным столом посреди леса кольев.
На кольях корчились мученики, мужчины и женщины, - а виновнику всего этого от созерцания страданий было только слаще есть и пить; глаза его улыбались, пышные усы и кудрявые волосы, ниспадающие на широченные плечи, выдавали цветущую свирепость нрава. Ликование зверя!
Саксонец внимательно прочел строки на немецком языке, сопровождавшие изображение, - потом наклонил голову и надолго задумался. Раду ждал каменно-неподвижно – только глаза, горевшие как уголья, и подрагивающие ноздри выдавали, что сам он ненамного лучшего мнения о своих собеседниках, чем очерненный им вождь.
Но любить своих врагов католики умели еще менее, чем люди православной веры; как и торговцы рыцарей никогда не любили.
И спустя долгое время трансильванец сказал, возвратив Раду крамольный листок:
- Мы слышим и видим это уже не в первый раз. Однако мы не намерены принимать участие в столь дерзких предприятиях и ввязываться в ваши внутренние розни.
Боярин схватил листок и спрятал; у него задрожали губы и седеющие усы. А потом он перегнулся к саксонцу через стол, так что старик отпрянул, едва не опрокинув свое кресло:
- Вы понимаете, что сами себе роете яму? – рыкнул Кришан, униженный до невозможности собственным торгашеством. - Этот человек взбаламутит всю Турцию, и тогда, клянусь, вы пожалеете о теперешней трусости!..
Саксонец слегка вздрогнул. Потом улыбнулся, не спуская с Раду глаз-иголок.
- Клясться – грех, - проговорил он. – Насколько мне известно, этому учит и ваша вера, господин православный рыцарь. Один Бог знает, чья политика окажется мудрее! Князь Мунтении – львенок, который на удивление всем борется с чудовищем, во много раз превосходящим его силою. Однажды сила султана может перевесить отвагу господаря, и тогда, возможно, пострадаем и мы… но до тех пор многое может перемениться. Сейчас же князь Влад наиболее выгодный правитель для нас – пока он там, у себя в Валахии! Пусть даже Дракула жарит и ест на обед своих собственных подданных!
Купец улыбнулся, и его собратья вместе с ним засмеялись шутке.
Кришан переждал, со вздрагивающими губами. Потом улыбнулся в ответ - да так, что улыбки с лиц его собеседников пропали. Рыцарь был страшен.
- Однажды в это счастливое число можете попасть и вы, почтенные, - проговорил он сквозь зубы. – В число подданных Дракулы. Вы знаете, что он имеет притязания и на свободные города Трансильвании? И со своею отвагой и ненасытностью может утолить их, не успеете вы отойти на покой, – он гораздо решительнее и быстрее вас!..
Купцы на несколько мгновений потеряли дар речи – а потом старший опять ответил за всех, поблескивая глазами-иглами:
- А Венгрия имеет еще большие притязания на Валахию. Разве это покорение до сих пор осуществилось? Ваш Влад хороший ставленник нашего покойного покровителя* – нас же от его ярости по-прежнему защищает венгерская корона. Насколько мне известно, все этим довольны.
- Вы!.. – прорычал Кришан, стукнув по столу кулаком: уже не сдерживаясь. – Вы довольны! Но помяните мое слово: вы горько пожалеете, что не подняли свои жирные зады, когда пришла нужда их спасать; опомниться не успеете, как ваши зады проткнут колья!
Он вышел, топоча и звеня оружием; купцы были потрясены.
Потом, переведя дух, переглянулись.
- Дикарь, - тяжело дыша, проговорил старший, расстегнув и опять застегнув начищенную медную пуговицу своего камзола. – Не лучше своего князя!
- Все они таковы, - ответил ему другой. – Дикари, только своею дикостью и полезные! Но могущественный венгерский король нас защитит! Дракула служит Венгрии, а король пользуется тем, что он может ему дать, - буде же появится нужда, заменит нынешнего князя!
- Кем? Данешти*?
- Да хоть и Данешти, - проговорил второй, улыбаясь. – Это их дела! А православный рыцарь пусть идет объединяется с другими дикими боярами. Они все еще перегрызутся, как волки…
- Жаль, что мы не оставили себе его памфлета, - заметил первый. – Он мог бы пригодиться.
- Пока неосторожно такое у себя сохранять, - отозвался второй. – Если будет нужда, мы сами изготовим хоть сотню подобных воззваний!

Раду Кришан не опасался преследований со стороны саксонцев – он слишком хорошо знал эту породу: и сегодня узнал еще лучше. Торгаши будут сидеть в своих покойных креслах, строя козни, сберегая свои души и богатства, пока их не поднимут из кресел за шиворот и не взденут на колья…
Боярин поскакал в Сигишоару, как предпочитал называть Шесбург: договариваться окончательно о Марине. Дочери еще не привозили сюда – Раду еще не полностью уладил дела с будущим своим зятем. Тот был рыцарской крови, но измельчал до торгового сословия давно: знатный человек, родич Раду и брат его по вере, но достаточно остепенившийся, смиривший и натуру свою, и веру, чтобы пользоваться доверием семиградцев. Именно такой муж был лучше всего для алчной и холодной, несмотря на свою гордыню, Марины.
И именно такой второй зять – для Раду Кришана.
А потом, если посчастливится, если Господь сподобит, сыновья достойно продолжат род Кришанов, который воссияет в былой славе.
Не все господари были так нелюбезны с боярами, как Дракула, даже в нынешние дни: если на валашский трон взойдет Раду Красивый, брат Дракулы и противник его, или же один из семьи Данешти… Ни один из соперников Дракулы не мог сравниться с ним в лютости и непреклонности к врагам, которая частенько обращалась во вред самому ярому князю.
И если новый господарь взойдет на престол при поддержке Кришана и его союзников, он, конечно, отличит и возвысит мужа Иоаны: если тот не погибнет, защищая Дракулу. Но смерть сейчас уносила слишком много молодых… Будет очень жаль – но если Иоана потеряет супруга в борьбе, победивший Кришан без труда найдет ей, лучшей среди боярских дочерей, другого и лучшего мужа, нежели первый. А может, Корнел Испиреску и сам сдастся, и сам перейдет на их сторону.
Это только первая молодость бывает так непреклонна.
Если же Дракула выстоит – младшая дочь останется надежно защищена.

В конце сентября Иоана получила письмо из Трансильвании – послание от отца, которое ей привезли его люди. Раду Кришан приглашал любимую дочь на свадьбу сестры, в Сигишоару.
Конечно, она поедет без мужа – тот не может оставить свою обязанность; и, конечно, муж ее отпустит.
Корнел горячился, огорчался, услышав о предстоящей разлуке с возлюбленной, - но, разумеется, уступил. Как мог он не уступить такому рыцарскому призыву?
Иоана клятвенно обещала, что с ней ничего не случится: у Раду Кришана храбрые и верные люди, которые довезут ее в целости и сохранности. И она приедет совсем скоро… пусть возлюбленный тоже сбережет себя для нее!
Он клятвенно обещал ей это тоже.
Им больше всего хотелось бы провести вместе ночь, насытиться ласками напоследок; но как раз теперь это стало невозможно. К Иоане пришло женское "проклятие", и накануне прощания она приказала даже постелить себе отдельно от мужа, чтобы не замарать супружеского ложа.
Корнел принимал и желал ее любую – но против этой извечной женской тайны восставать не мог; они легли отдельно, и Иоана, спавшая беспокойно, иногда благодарила небо сквозь дрему, что она не в тягости. Как это было бы некстати сейчас, в дороге!
Хотя потом… возвратившись, конечно, она с радостью подарит Корнелу дитя. И не одно. Они еще развеселят дом вдовца детскими голосами и топотом ножек!

Но садясь в седло и напоследок обнимаясь и целуясь с мужем, Иоана вдруг осознала, что рада уехать. Женская жизнь была куда скучнее мужской – а ей предстояло приключение; кто знает, не последнее ли!
А вернувшись, ей тоже будет что порассказать мужу: не одному Корнелу всегда отличаться!
- Я не знаю, как дождусь тебя, - проговорил Корнел, не сводя с нее глаз: будто терял навеки.
Иоана засмеялась.
Она пошевелилась в седле и поморщилась: у нее ныла спина, и она боялась за чистоту своих юбок.
- Дождешься, милый, и я дождусь! Не робей, рыцарь, - ты ведь не жена!
Он вдруг потемнел лицом.
- А ты жестока, Иоана, - я прежде этого не знал… Какие слова нашла для нашего прощания!
Иоане стало отчего-то совестно, хотя она ни в чем не провинилась; но, чтобы загладить свои слова, она опять обняла и поцеловала Корнела. Тот долго миловал ее и не отпускал; Иоана стала более дерзкой, Корнел же смягчился от своей любви. Наконец молодые супруги в последний раз пожали друг другу руки – и расстались. Иоана пустила лошадь вскачь.
Она оглянулась на мужа, когда выехала за ворота: он все стоял на том же месте, провожая ее взглядом. Потом Иоана стала думать о своем здоровье и своем дорогом платье, которому грозила нешуточная опасность.
Ее отряд задержала стража, проверяя и выпуская, - а получив дозволение проехать и оглянувшись на свой дом еще раз, Иоана никого уже позади не увидела.

* То есть венгерского правителя Яноша Хуньяди (скончавшегося в 1456 году), при поддержке которого Влад III незадолго до его смерти во второй раз взошел на престол. Трансильвания в годы Дракулы была частью Венгерского королевства.

* Рыцарская династия, соперничавшая с Дракулешти: как стали называть потомков отца Дракулы, Влада Дракула, который первый в роду получил это имя.

[Эрин]

Глава 11

Иоана без устали и без жалоб скакала полдня – а потом больше не смогла: ее окружали одни мужчины, и хотя было стыдно, она все-таки приказала остановиться.
Никто не понял, в чем дело, но все тут же стали.
- Что случилось, госпожа? – спросил один из слуг – немолодой, мощный и самый доверенный воин Кришана, насколько она помнила. Ей было стыдно перед этим мужчиной, но Иоана проговорила сквозь зубы:
- Мне нужно переодеться и отдохнуть.
- Не время сейчас отдыхать, - сурово возразил мужчина, которого Иоана тут же мысленно назвала последним тупицей. – Нам нужно успеть добраться до ночлега!
Раду Кришан снабдил их указаниями, у кого из бояр им можно просить приюта без страха, - и оставаться на ночь без крыши над головой с его дочерью было никак невозможно. Да господин их самолично на куски порубит, когда про такое услышит!
Иоана, чуть не плача от злости на слуг и на себя, спрыгнула с коня; покривившись от боли в мышцах, она без дальнейших пререканий повернулась спиной к спорщику, словно чтобы нарочно смутить его своим женским естеством до крайности.
Сумерки сгущались, как золотистое вино, в которое подливали кровь, - и в этом угасающем свете еще можно было различить, что платье Иоаны, собственной искусной работы, снизу все попорчено кровью.
Воин ужасно смешался и отвернулся.
- Прости, госпожа!
Потом зычно крикнул остальным:
- Всем спешиться и охранять госпожу!
Иоана, ни на кого больше не глядя, развязала свою седельную суму и вытащила сменное платье, белье и тряпки; подхватив все подмышку, дочь Раду Кришана прошествовала к кустам боярышника, которые заприметила из седла. С той стороны, которая была открыта, ее никто не мог увидеть – воины отца расположились позади кустов, а на горизонте все было чисто.
Иоана распустила завязки и расстегнула пряжки своего платья; она сняла его, потом рубашку. На то, чтобы снять старую и примотать как следует новую набедренную повязку и ветошь, ушло порядочно времени, и ей невольно стало страшно, что ее могли увидеть нагой. Она быстро натянула чистую сорочку и долго возилась с платьем, потому что руки не слушались. Иоана заново укрепила на волосах головное покрывало - и на несколько мгновений села в траву снова: тело, получившее передышку, по-настоящему запросило отдыха.
А тем временем еще больше стемнело.
- Госпожа! – громко и встревоженно окликнули ее. Иоана встрепенулась и вскочила, хватая кучу грязного платья:
- Иду!
Она торопливо вышла из-за кустов и поспешила к своему коню, которого держал под уздцы доверенный воин отца. Он хотел подсадить госпожу в седло, но Иоана сердито махнула рукой.
- Стой! Погоди!
Она быстро сунула ком грязного тряпья обратно в сумку; да, дорогая работа, да и просто сорить вещами не годилось.
- Теперь поехали! – звонко крикнула Иоана.
Морщась, она, однако, ловко вскочила в седло. И тут раздался крик дозорного:
- Враги!
Да, это были, без сомнения, враги: и сразу стало ясно, какого рода, - тюрбаны на головах скакавших к ним всадников не дали ошибиться. Турки! Головорезы!
- Приметили наше богатство и женщину! – крикнул предводитель отряда Кришана. – По коням, принимаем бой! Они слишком близко! Прикрывайте госпожу!..
Иоана вцепилась в поводья, глядя на весь этот страх, точно он происходил с кем-то другим. Турки приближались, со смехом и свистом; а потом ее люди своими конями и телами загородили ее от них.
Иоана быстро наклонилась направо – и, наудачу нащупав в темноте, выдернула из переметной сумы длинный кинжал. Стиснув коленями мокрые и пахучие бока коня – она сидела по-мужски – Иоана перехватила поводья и развернулась лицом к врагу. Она услышала вокруг во мраке крики и лязг оружия: бой уже начался! Так вот как это бывает!
Она только успела подумать, кто одолевает, - как перед самым лицом ее схватился с главарем прикрывший ее предводитель; несколько раз мелькнули в воздухе сабли, перекрещиваясь и отскакивая друг от друга, - а потом ее воин схватился за бок и выпал из седла!
Иоана не успела даже подумать, что ее человек убит: главарь отряда турок наскочил на нее. Но теперь не хватался за саблю: с торжествующим хохотом осман ладил стащить беспомощную женщину с коня за волосы и перекинуть через свое седло…
Иоана с воплем ринулась навстречу потерявшему бдительность разбойнику и, схватив его за огромный тюрбан, полоснула по горлу кинжалом. Она никогда еще не резала глоток людям, только животным; но чутье и память о воинских упражнениях отца подсказали ей, как бить. Турок забулькал, харкнул кровью, обрызгав ей руки и одежду, - и мешком вывалился из седла.
Иоана, вся дрожа от возбуждения и дикого восторга битвы, огляделась по сторонам – и увидела, что все стихло. Кто-то стонал на земле, но никто больше не дрался.
- Троих мы убили, ранили двоих - остальные удрали! – крикнул ей один из воинов, заметив взгляд боярской дочери. – Ты цела, госпожа? Слава Христу!
- Мы убили четверых, не троих, – я прикончила четвертого, - проговорила Иоана, тяжело дыша.
Тут ее замутило от мысли, что она только что впервые в жизни убила человека; но Иоана укрепилась и отогнала эти неуместные сожаления.
- Что с Ионом? Я видела, он был ранен… - проговорила она.
- Он мертв, - сумрачно ответили ей. – Мы потеряли одного из наших!
Иоана спрыгнула с лошади и подбежала к телу предводителя отряда. Склонившись над ним с глубокой печалью, она подумала - как опечалится об Ионе отец…
- Никто больше не пострадал? – спросила боярская дочь.
- Нет, никто не ранен!
- Похороним его, - велела Иоана, пристально глядя на своего доблестного защитника. – Немедленно.
- Но нам никак нельзя ночевать под открытым небом! – ответили ей.
- Мы уже это делаем, - громко засмеялась Иоана. – Если теперь еще не ночь, то вот-вот будет ночь! Не предлагаете же вы оставить нашего воина без честного погребения?
- Госпожа права, - сказал один из людей.
Двое отделились от их отряда и пошли рыть могилу, кинжалами и ножами, поскольку не было других орудий.
Иоана утерла пот со лба. Только бы забыть все это, отдохнуть! И тут ее люди спросили ее:
- А что делать с этими погаными?
Иоана только сейчас вспомнила, что в их руках двое раненых, но еще живых врагов. Добить?..
Она еще от первого своего убийства не оправилась! И одно дело – честный бой; другое - прикончить беспомощного противника после сражения…
- Боярин велел бы добить, - заметил один из воинов, поглядев на предводительницу – но не решаясь действовать без ее приказа. Никто не решался.
- Господарь Влад тоже велел бы! – сказал другой.
Иоана опять громко засмеялась.
- Господарь Влад?.. Уж конечно, он велел бы! И ведь это только проклятые турки!
- Верно, - подтвердили люди, не заметив ее насмешки.
Иоана глубоко вздохнула. Откинула за спину свое забрызганное кровью врага покрывало и ответила, сложив руки на груди:
- Сделайте так, как поступил бы мой отец.
Ей хотелось отвернуться, зажать уши – но она заставила себя глядеть на агонию и слушать предсмертные стоны врагов. Когда все было кончено, Иоана кивнула и угрюмо улыбнулась:
- Очень хорошо. Теперь оставим их здесь как есть – чтобы кто проедет видел: османы опять настолько обнаглели, что посмели бесчинствовать в самом сердце Валахии…
- Слова, мудростью достойные самого господаря, - восхищенно заметил один из воинов.
Тут они нашли ее противника – с перерезанным ею горлом; и тогда возгласы восхищения раздались со всех сторон.
- Сама сразила главаря? Истинная дочь Кришана! Мы все ему расскажем - господин будет гордиться такой дочерью!
Иоану затошнило, она привалилась к шее своей лошади; потрясла головой, взявшись за виски, и дурнота отступила.
- Как там с Ионом? Закончили? – спросила она, поглядев в сторону могилы.
- Уже недолго, госпожа!
Она села без сил к ногам своей лошади, посреди трупов, и, уронив голову, закрыла глаза и сложила руки на коленях.
Иоана впала в забытье, из которого ее слишком быстро вырвали – могила была готова, настало время хоронить павшего. Иоана встала, схватившись за руку одного из своих людей. Ее подвели к могиле, почтительно поддерживая с двух сторон.
Воины поднесли и положили по другую сторону длинной неглубокой ямы своего собрата – со страшной раной в боку, с открытыми глазами и еще оскаленным от ярости бородатым ртом. Иоана зажмурилась.
- Закройте ему глаза, - сдавленно приказала она через несколько мгновений. – Заверните в плащ. С ним положите его оружие: похороним его с почестями, которые в силах воздать…
Ее указания быстро и точно выполнили – и тогда Иоана, не зная, верно ли поступает, выпростала из складок плаща мертвую руку воина и надела ему на палец, на мизинец, свое кольцо. Точно пожаловала за службу посмертно.
- Госпожа делает очень хорошо, - опять похвалили ее. Иоана угрюмо промолчала.
- Надо бы сказать над ним святые слова, - глядя в яму, проговорила она, нехотя разомкнув губы. – Но у нас нет с собой ни одного молитвослова! Тогда просто прочитаем по памяти… хотя бы "Отче наш"…
Никакой заупокойной молитвы они сейчас вспомнить не могли.
Они все вместе коротко и жарко помолились об ее усопшем тезке, взявшись за руки и склонив головы.
Когда могилу засыпали, Иоана проговорила:
- Теперь уж, должно быть, за полночь – и ехать под покровом ночи дальше еще опасней, чем спать; так дождемся утра здесь. Выставим часового…
- Ложись, госпожа, мы постережем!
Другого выхода и не было. Воины вместе со своей предводительницей отошли подальше от тел и там, взяв Иоану в кольцо, предложили ей лечь и уснуть.
Она уснула, едва коснувшись головой земли, на которую ей постелили два плаща – плащи ее людей; в собственный Иоана завернулась сама.
Посреди ночи – или уже в предрассветные часы она проснулась, потому что продрогла; было особенно жутко и тихо. Небо начало сереть; очертания деревьев и кустов, как и тел спящих людей, окружавших ее, выступили черно и пугающе. Прокричала какая-то птица, и Иоана вздрогнула.
Она села и поглядела в сторону убитых турок – и ей вдруг показалось, что один из этой черной груды пошевелился; нет, в самом деле пошевелился, начал вставать! Иоана вскрикнула и перекрестилась; дозорные всполошились.
- Что такое, госпожа?
- Я… Примерещилось, - проговорила она, глубоко вздохнув. – Будто бы турок ожил… Не мой ли главарь?
Воины встревожились совершенно серьезно: один сбегал к мертвецам и крикнул, что никто не шевелился.
- Нежитью турки не становятся, госпожа, - только христиане, которые слишком много нагрешили; или те, которые из нашей истинной веры перекрестились в католическую! – сказали ей. - А эти исчадья ада сразу отправляются в ад!
Иоана усмехнулась такому подробному разъяснению.
- Тебе бы епископом быть!
Она легла обратно.
- Будут мертвецы вокруг рыскать – держите кинжалы наготове, - пробормотала она не то в шутку, не то всерьез. И сама тотчас уснула опять.

Утром ее разбудили рано – сколько раз стражи сменялись над нею, Иоана так и не узнала; но теперь ей сказали:
- Нужно ехать дальше, госпожа, пока нас не обнаружили около мертвецов! Если это будет дозор господаря – мы можем оказаться в беде!
- Пожалуй, - проговорила Иоана мрачно.
Она встала, едва заставив одеревеневшее тело разогнуться. Ей опять нужно было сменить белье – но Иоана даже не обмолвилась об этом. Подойдя к лошади, Иоана села на нее с помощью одного из мужчин; и они поскакали вперед.
К гостеприимному замку отряд Иоаны подъехал в разгар дня – из-за вынужденного привала на много часов позже, чем путники думали; ведь теперь, к тому же, с ними была женщина, которой требовался отдых. Раду Кришан с самого начала просчитался, вымеряя их путь!
Будь отряд из одних мужчин – они миновали бы эту подозрительную крепость и без задержки поскакали дальше, помня о разбойниках; но теперь Иоана заставила своих спутников завернуть в замок. Иначе и нельзя было: теперь им придется остаться у хозяев на следующую ночь, чтобы дать госпоже оправиться и завтра выехать в самую рань. На сутки позже, чем думали прежде.

Больше с ними не произошло ничего страшного – только Иоана помрачнела и стала немного иначе думать о приключениях мужчин, о которых прежде грезила. Ее отряд, уменьшившийся только на одного человека, без помех достиг границ Трансильвании – и двинулся дальше, минуя замок Кришан: на север, к Сигишоаре.

[Эрин]

Глава 12

На пути к Сигишоаре они должны были проехать еще несколько городов – Куртя-де-Арджеш, Брашов; ночевать на постоялых дворах. Но здесь все же было намного спокойнее, чем в Валахии: вооруженным людям, привыкшим к вольнице и готовым каждый миг биться за нее насмерть, и подавно нечего было страшиться в этой торговой размеренной жизни, где куда больше, чем меч, решали бумаги и слова.
В Брашове, в гостинице, их, однако, встретил сам боярин. Раду Кришан дожидался дочери там, где вернее всего мог ее встретить; и был бесконечно рад этому свиданию. Несмотря на опытность своих воинов, он понимал, что сейчас разъезжать по Валахии – все равно что по лесу с дикими зверями: со зверями, наделенными жестоким человеческим разумом…
Раду долго обнимал дочь; она плакала на его груди, и он тоже плакал от радости. Сейчас рыцарю нечего было стыдиться своего сердца. Пусть стыдятся те, у кого вместо страстного сердца гнилушка – или кошель с деньгами!
- Как вы доехали? – спрашивал он потом, посадив Иоану рядом с собой и заботливо взяв за руку.
- Мы, отец…
- Мы потеряли Иона, господин, - ответил один из их людей раньше, чем Иоана смогла подобрать слова. – На нас напали турки, чтоб им всем сгореть в аду!
Раду замер, уставившись на говорившего, - а потом вскочил и рявкнул:
- Турки? В Валахии?..
Слуга кивнул.
Раду схватил себя за бороду и изрыгнул такие слова, что даже привыкшая к грубости мужчин Иоана вздрогнула.
- Что вы с ними сделали? – продолжал допрашивать боярин, расхаживая по комнате, где они собрались все вместе. Сейчас он казался Иоане таким же зверем, как Дракула.
- Мы перебили половину, - с гордостью ответил его человек. – Госпожа сама заколола главаря!
- Иоана?.. Молодец девчонка! – воскликнул Раду, усмехнувшись и сверкнув дикими глазами.
Потом он помрачнел.
- А что с трупами?
- Мы свалили их там, где перебили, - вступила в разговор Иоана. – Чтобы проезжающий дозор увидел, какие беззакония творят неверные… Мы…
Она запнулась и нахмурилась.
- Мы правильно сделали, отец?
Раду прикрыл глаза – потом опустил голову и выругался так же непристойно, но тихо.
- Правильно, - ответил он спустя несколько мгновений, уже владея собой. – Как же не правильно! Но будь проклят тот враг, что привел вас напороться на этих слуг сатаны! Теперь господарь узнает, что турки снова мародерствуют на его земле, - и раззадорится против султана еще больше… А может, и не одного только султана!
Люди притихли, не понимая своей вины; хотя чувствовали себя виноватыми перед этим человеком, их отцом и заступником, который столько знал о судьбах мира – и был одним из тех, кто производил передел этого мира по своему усмотрению.
Но Раду уже обрел прежнее спокойствие; он улыбнулся снова. Сел рядом с дочерью и пожал ей руки.
- Я очень горд иметь такую дочь, - проговорил он, глядя Иоане в глаза. – Ты достойна быть княгиней, а не боярышней!
Иоана порозовела от радости.
- Ты меня перехвалил, отец… Ведь это Марину сейчас надо хвалить, она невеста! Когда ее свадьба?
- Как только мы приедем – еще много времени до поста*, - ответил Раду. – Марина сейчас здесь, со мной… Привести ее?
- Что ж ты не сказал!
Иоана всплеснула руками и вскочила. Она сама никогда особенно не любила – или в последние годы охладела к старшей сестре; но такое нескрываемое предпочтение отца, которое тот всегда оказывал ей перед Мариной, изумляло и обижало ее – за Марину. Как все-таки странны и бесчувственны мужчины!
- Конечно, приведи сестру. Я по ней соскучилась! – воскликнула Иоана.
Отец вышел, а Иоана осталась сидеть на табурете в ожидании сестры; она вдруг подумала, что это ей, по чести, надо бы идти к старшей. Но будь воля отца – он сделал бы Иоану и старшей своей дочерью…
- Выйдите, - негромко велела Иоана оставшимся в комнате слугам. – Я сейчас буду говорить с сестрой!
Они поклонились и вышли.
Вскоре вернулся и отец – с Мариной, которая повзрослела за эти месяцы… и подурнела. Она по-прежнему безжалостно стягивала волосы назад, к затылку; Иоана бы посоветовала дать волосам больше свободы, что сделало бы сестру красивее и веселее. Но она молчала, чтобы Марина не оскорбилась.
Однако теперешний землистый цвет лица был не только от природной непригожести – Марина чем-то страдала…
- Что с тобой? – спросила Иоана, протягивая ей руки.
Марина села рядом и взяла ее за руки.
Скупо улыбнулась.
- А с тобой? Ты тоже с лица спала. Муж мытарит?
Иоана поняла, что Марина зачем-то солгала – она-то знала, что, как всегда, прекрасна; слова ее походили на зависть. Но ведь Марина никогда не завидовала ее красоте, просто считала это недостойным себя!
- Нет, с мужем я живу хорошо, - сказала Иоана.
Вдруг ей так захотелось, чтобы это не Марина сидела с ней сейчас – а Корнел! Захотелось опять обнять его, пригладить волосы, подарить ему всю любовь, которой он ждал от нее в их расставание…
- У меня сейчас месячное, - сказала Марина с какой-то гордостью черной ведьмы. – Не смотри на меня так, сестра! Оттого я и пожелтела. Пока отец вез меня сюда, я изгадила мое лучшее дорожное платье, которое так хорошенько и не отстирала.
Иоана рассмеялась с невольным недоверием.
- Мы точно сестры! – сказала она. – У меня тоже сейчас месячное! А по дороге сюда я убила трех турок!
Марина вздрогнула, широко раскрыв черные глаза.
- Вот новости! Да ты не лжешь ли?
Они вдруг показались друг другу страшными – эти юные женщины, связанные так близко, как только могут быть связаны женщины.
- Нет, я не лгу, - ответила Иоана уже мрачно. – По дороге на меня и моих слуг напали турецкие оглоеды, и мы половину перебили, а половину обратили в бегство!
- Вот как, - проговорила Марина с удивлением и некоторой фамильной гордостью. – Ты себя хорошо показала!
- Мне не понравилось убивать, - сказала Иоана, отведя глаза.
Ей не понравилось – но только отчасти; другая же часть ее сердца возликовала, вспомнив этот удар, сразивший сильного мужчину.
- Ты странна, - заметила Марина, пристально глядя на нее. – Не гордиться убийством врага! Все этим гордятся!
- А ты не забыла, что мы христиане, сестра? – спросила Иоана. – Как отвратительно то, что ты говоришь!
Марина рассмеялась.
- Глупо, - проговорила она. – Турки нас нисколько не жалеют – а тебя, конечно, хотели обесчестить или продать в рабство! А может, сперва одно, а потом и другое!
Иоана вспыхнула.
- Я не для турок этого хочу – жалеть, - ответила она тихо. – Я для своей души это памятую. И тебе советую…
Они посмотрели друг другу в глаза – а потом неожиданно крепко обнялись.
- Прости, - вдруг сказала Марина, всхлипнув. – Я сейчас больна, оттого и зла. Мне еще нужно переждать, пока не пройдут мои дни: ведь теперь нельзя венчаться. И мужа своего я еще в глаза не видела…
И тут вдруг Иоане точно впервые открылось, в какой тревоге за свою судьбу живет ее сестра. Бедная!
- Не бойся, Марина, - проговорила она, гладя Марину по спине. – Не бойся! Отец ни за что не отдал бы тебя человеку, который будет тебе противен… Может, отец наш и не так любит тебя, как следует, - но слишком любит имя Кришанов, чтобы так бездарно расточать своих дочерей! Нас ведь у него всего две!
Марина горько рассмеялась.
- Уж это будь уверена, - проговорила она.
Выпустила сестру из объятий и отерла слезу.
- Мне нужно успокоиться… Расскажи мне о себе, Иоана: как ты живешь? Каков твой муж, его дом?
"Славная история, чтобы успокоиться", - подумала Иоана.
Она вздохнула и с печальной и нежной улыбкой стала рассказывать – о своем молодом красавце-муже и добром свекре… но умеренно, чтобы не вызвать зависти и боли. Однако Марина слушала спокойно и, казалось, нисколько не завидовала. Потом вдруг с улыбкой прервала Иоану:
- Хорошо, что мой муж старее твоего и не будет так пылко меня любить, как твой!
Иоана изумилась.
- Отчего же это хорошо?
Марина засмеялась.
- Да зачем мне это нужно – такая любовь, такие притязания на меня? Я хочу жить так, чтобы меня не слишком затрагивали, - только, даст Бог, родить ребенка или двух и стать почтенной особой! Хотя достоинства нашего рода у нас никто не отнимет, сестра, - а все же лучше, если уж нужно устроиться замужем, сделать это без больших волнений!
- Может быть, стоит полюбить мужа? – осторожно предложила Иоана.
Марина сверкнула очами.
- Да за что мне вдруг полюбить его? И зачем? Многие женщины прекрасно живут и так!
- Тогда и он тебя любить не будет, - заметила Иоана.
Марина покачала головой.
- Право, мне кажется, что ты все еще дитя, - хоть ты и жена! Мне не нужно того, о чем ты говоришь; короли и князья женятся, и не помышляя ни о какой любви. Только ум терять. Если я стану женой и возьму имя и состояние супруга, мое от меня уже не уйдет.
Иоана в душе пожалела будущего мужа сестры.
- А страсть? – тихо спросила она. – Ты разве никогда не мечтала…
Их руки вдруг переплелись с нежностью, на губах расцвели улыбки: они подумали об одном и том же.
- Отчего же – это, наверное, неплохо: тебе же нравится, я вижу, - сказала Марина. – Но хорошо бы умеренно: чтобы не изнурить себя слишком. Зачем мне постоянно ходить в тягости и иметь кучу детей? А средства от этого не очень-то помогают.
Иоана поморщилась, но ничего не сказала. Может быть, сестра и права.
- А каков ваш город? – спросила вдруг Марина. – Каков ваш страшный князь? Он и вправду людоед?
Она так и зарумянилась, приподнявшись с жадным любопытством, - как интересно было услышать об ужасах, которые никогда не коснутся ее! Ведь здесь, в Трансильвании, им не может ничего угрожать!
Иоана стала рассказывать – и очень скоро забыла и о сестре, и о том, где она находится: она опять была в Тырговиште, видела казни господаря, которыми тот не столько изводил, сколько стращал своих людей; видела, как Корнел во имя нее бросает господарю вызов…
Марина была неподдельно восхищена.
- Что за храбрец твой Корнел, - проговорила она. – Как хорошо, что мой будущий муж не из таких!
- А ты откуда знаешь? – изумилась опять Иоана.
- Знаю, - рассмеялась Марина. – Когда я стану его женой, он не будет рваться ни к каким безумствам!
"Где уж там", - подумала Иоана.

Жениха Марины они увидели вдвоем – и обе испытали и разочарование, и облегчение. Разочарование – потому что обе, не сознавая того, ожидали красавца; облегчение – оттого, что жених оказался в самом деле недурен собой и еще не стар: лет тридцати. Отец рассказывал Марине, что тот овдовел три года назад, жена умерла от оспы; но самого его оспа не коснулась – лицо было чистое.
Жених – хорошо сложенный мужчина с прекрасными, как у всех валахов, длинными волнистыми волосами и аккуратной бородкой - учтиво поздоровался с обеими дочерьми Кришана; Марине, на которую смотрел с вежливым светским восхищением, даже поцеловал руку. Иоана не помнила такого смирения со стороны собственного жениха; хотя тот был и куда младше, и куда ниже по происхождению, нежели этот человек!
- А еще хорошо, что у него не появилось детей, - сказала потом сестре взволнованная и довольная Марина. – Значит, он не так горазд делать их!
- А может, жена была бесплодна, - заметила Иоана.
- Какова ни будь женщина – если муж очень горяч, он все равно ее доймет, - сказала Марина, сдвинув брови. – Но хорошо, что у него уже была жена! Значит, он умеет обращаться с женщинами и знает, с какой стороны подойти ко мне!
Иоана покачала головой и улыбнулась.
- Все-то ты рассчитала!

Шесбург был не Тырговиште – и Марине позволили любезничать со своим женихом наедине; вернее говоря, любезничал он, а Марина слушала – вначале холодно и недоверчиво, потом благосклонно и внимательно. Жених почти не говорил о себе – а все расспрашивал о ней: что она любит, чего бы ей хотелось после свадьбы… под конец Марина заулыбалась и увлеклась его речью всерьез. Насколько это было возможно для нее.
Иоана видела лицо сестры на свадьбе, когда та принимала первый поцелуй - в светлом с золотом платье, но с так же строго причесанными волосами: Марина млела, когда жених, одетый в богатое купеческое платье и умащенный лучшими благовониями, приложился к ее устам с нежностью и восхищением. Иоана вместе с отцом и матерью, прибывшей в Сигишоару позднее их, провела брачную ночь Марины в доме жениха. Утром она, улучив минуту, расспросила сестру о здоровье.
Она ожидала, что Марина будет жаловаться, - но та, к ее удивлению, сказала, что ей понравилось.
- Как он брал тебя? – тихо спросила Иоана.
Марина немного покраснела.
- Он брал меня так, точно он… добр, - улыбаясь, с легким удивлением ответила сестра. – И еще делал многое другое, ласкал меня…
- Мужчины редко бывают добры, - согласилась Иоана. – Но они бывают очень добры к женщинам, которых хотят полюбить.
Она не знала, хочет ли упрекнуть сестру - или ободрить ее. Марина была спокойна и нежна.
- Очень хорошо, если мой муж хочет меня полюбить, - проговорила она.
Иоане почему-то казалось сейчас, что эта нежность у сестры недолговечна.

Еще несколько дней они гуляли – вот здесь можно было и гулять, и радоваться – а потом Иоана спохватилась и засобиралась домой. И тут отец сказал ей, что она сейчас никуда не поедет.

* Рождественского: с 28 ноября по 7 января.

[Эрин]

Глава 13

- Думаю, тебе не нужно объяснять, почему ты остаешься, - проговорил Раду, тяжело расхаживая по комнате перед лицом бледной неподвижной дочери. – Я и сам не знал прежде твоего рассказа, как опасно сейчас ездить по Валахии, - и теперь не отправлю тебя туда, пока в княжестве не восстановится порядок.
- Да этого может никогда не случиться! – не вытерпела Иоана. – Что же: мне так и жить здесь, на попечении у чужих людей, когда дома меня ждет муж?..
- Подождет, - блеснув глазами, ответил Раду. – Он и сам не пожелает, чтобы ты подвергалась таким опасностям, если любит тебя! И я сказал свое слово!
Иоана замолчала, склонив голову.
- И здесь не чужие тебе люди, - прибавил Раду тихо и гневно. – Здесь твой отец и твоя родня! Здесь твоей семьи гораздо больше, чем в Тырговиште!
Иоана закрыла лицо руками. Корнел, красавец, первый ее возлюбленный, представился ей и в самом деле далеким, чужим… и чем дольше она жила в разлуке с ним, тем бледнее становилась память.
Зов крови здесь, в Трансильвании, ощущался куда более властно.
Прежде Иоана думала, что тот, кто возьмет ее девство, навсегда возьмет власть над ее сердцем: как же может быть иначе? Но у ее сердца оказалось столько страстей, помимо любовной, - какая же победит?..
- Мне плохо без мужа, - прошептала Иоана.
Корнел знал грамоту – но ей даже написать ему было нельзя: ведь письмо в Валахию тоже повезут люди. И почему-то Иоане думалось, что отец и это запретит.
Боярин вдруг смягчился и сел рядом.
- Я понимаю, дитя мое, что ты страдаешь, - проговорил он. – Но такова жизнь. Женщинам часто приходится ждать мужчин, которые, бывает, и не возвращаются.
Иоана промолчала. Отец тихо поцеловал ее и, поднявшись, вышел, прикрыв за собою дверь.

Иоана теперь временно жила вместе с Мариной и матерью, в доме сестриного мужа. Раду обещал, что это ненадолго. Но пока, чтобы развлечься от тоски, Иоана побродила по городу, поглядев, что было там поглядеть: все те же укрепления против турок, жизнь, замкнутая в толстых стенах; торговые площади, тихие почтенные лавочки… Только здесь было гораздо холоднее, чем в Тырговиште, - на улицу теперь уже нельзя было выйти без тяжелого мехового плаща.
Чем Сигишоара понравилась Иоане гораздо больше – это тем, что по ней можно было гулять без страха. Здесь не висел топор над головой каждого горожанина, и Иоана уже начала отвыкать от лика смерти и смрада ее, который в столице Влада Цепеша проникал повсюду - в богатейшие дома, в лучшие кушанья и вина.
А лавки в Семиградье и в самом деле могли развеселить душу любого. У Иоаны были собственные деньги; отец ей еще подарил, в утешение, - и, переступая пороги лавок, из серой строгости улиц она попадала в настоящие купеческие королевства. Ткани, благовония, меха; драгоценные заколки на волосы и броши; разноцветные шелковые чулки; ароматические свечи, духи и притирания…
Иоана, конечно, вела счет деньгам; но налюбовалась и надышалась этими сокровищами от души, и позволила себе купить кое-какие женские и прочие мелочи, каких не достать было в Валахии.
Валашские торговцы по большей части перекупали товар у трансильванцев.
Иоана купила подарки также и мужу, и свекру: Тудору мягкую кожаную подушечку, для сидения, - простые кресла сделались уже слишком жестки для него; и мазь для больной спины, чудодейственные свойства которой ей очень нахваливали. А Корнелу Иоана купила две пары щегольских перчаток из надушенной кожи, каких он не мог достать дома – а хотел бы, конечно, покрасоваться перед товарищами, ведь он теперь в такой чести…
Иоана предпочла бы купить мужу сапоги или оружие, это было бы куда полезней; но не смогла бы правильно подобрать ни того, ни другого. В оружии Корнел понимал куда больше нее – а размера его ноги Иоана не помнила. Руки же они столько раз переплетали в минуты нежности...
Когда-то она теперь увидится с мужем и Тудором?
Иоана также сходила на исповедь – покаялась в убийстве турок. Она все же чувствовала тяжесть на душе, которая не снималась сознанием своей правды и словами старшей сестры.
Священник изумился такому греху юной благородной женщины – и, казалось, растерялся на несколько мгновений; но потом отпустил ей грехи и благословил. Только велел в этот раз попоститься построже. Иоана же подумала, что это деяние было зачислено ей скорее в заслуги, чем в прегрешения…
Других мыслей ей в голову не пришло.

Но еще до начала поста отец приказал Катарине с дочерью отправляться в родовой замок: он чего-то опасался. Да они и загостились. О возвращении в Тырговиште Иоана даже не заикнулась: хотя теперь почти каждую ночь грезила о поцелуях и ласках молодого мужа, мечтала опять ощутить его любящую власть над собою. Однако отцу, конечно, лучше было знать, что делать.
Кроме того, женщине никак невозможно было отправиться в путешествие без ведома покровителя-мужчины; да слуги без его приказа и не подчинились бы ей.
Иоана вместе с матерью вернулась в замок Кришан – это пограничное прибежище, о расположении которого не знал даже господарь, ни разу не приветивший Кришанов в свое правление.
Иоана просила отца хотя бы дать знать мужу о том, что с ней, - ведь он, конечно, тоскует, верно, думает, что с нею стряслось несчастье; и Раду обещал сделать это, если только представится возможность. Пока же дочери должно вернуться под отчий кров – и подчиниться судьбе. Господь не оставит их своим попечением.
Иоана, как в девичестве - как во сне, в котором снова стала девушкой, - опять оказалась в своей светлице, склонившись над рукоделием. Она шила и напевала грустные песни, которые певали тысячи валашских жен и девиц, живших прежде нее, в добровольном или невольном заточении.

Корнел тосковал.
Он начал тосковать с того самого дня, как разлучился с женою, - и тоска его, оставшегося, грызла намного сильнее, чем ее, уехавшую. Теперь юный муж снова зажил, как до Иоаны: все дни посвящая воинским упражнениям и службе. Но он не мог уже жить как прежде – он ждал: свою подругу, свою возлюбленную, венец своей жизни. Иногда он просыпался, в лихорадке любви, - и изумлялся, видя пустое ложе; и осыпал его страстными поцелуями. Иногда Корнелу представлялось, что Иоана погибла. Как легко могло это теперь случиться!
Мать его умерла во время мятежа, предшествовавшего воцарению господаря Влада; ее, невинную и случайную жертву, задавила толпа. Не болезнь, даже не война – случайность! А Иоана так нежна!
Иногда Корнел плакал, вспоминая мать и жену.
Прошла неделя, потом другая, а потом и третья после отъезда Иоаны: и вот тогда Корнел уверился в постигшем ее несчастье. Свет померк для него: уже и служение перестало приносить прежнюю радость - как будто вместе с супружеской любовью ушла и вся другая его любовь. Корнел служил теперь из мрачного сознания долга. Как почти все его товарищи.
В Тырговиште стало еще страшнее, чем прежде, - над городом сгущались тучи. Пронесся слух о том, что по Валахии опять бродят турки; было разграблено несколько сел у самой столицы, дома крестьян преданы сожжению. И тогда Корнел впервые был послан с отрядом из города - прочесать равнины и истребить разбойников.
Они настигли турок в двух часах езды от Тырговиште, по следам их преступлений; и Корнел впервые принял участие в бою. Однако это оказался не столько бой – сколько бойня: разбойники были лихи только против мирных жителей, ярость же и искусность воинов господаря привели их в смятение. Они бы и сдались – но господарь пленных не брал: Корнел со своими товарищами безжалостно порубили всех врагов, полтора десятка. Из государевых воинов было убито двое – Корнел легко ранен в грудь; но почти не почувствовал этого, опьяненный яростью и торжеством.
Турки захватили в деревне несколько пленных, которых победители распустили по домам. В числе пленников оказалась одна красивая девушка, напомнившая Корнелу его Иоану: Корнел отдал ей все деньги, хранившиеся в его поясе.
Селянка, не помня себя, упала на колени перед молодым и прекрасным воином, представшим ей как архангел Гавриил*; она с рыданиями обняла его ноги. Этого Корнел не вынес и оттолкнул ее…
Воины с торжеством вернулись в столицу – и господарь, которому они отчитались, весьма хвалил их. Корнел же с этих пор еще более возвысился в его глазах: теперь он вошел в число тех, кому князь доверял безоглядно, в число ближайших его дружинников.
И вскоре Корнелу выпал случай доказать свою верность большим делом.
Протрубили сбор войску: господарь Влад выступал в поход против Трансильвании.

* Один из высших ангелов, небесный вестник, принесший Деве Марии весть о рождении Иисуса.

[Эрин]

Глава 14

Господарь Влад предпочитал бить малым числом – и главной его силой были его дружинники. Еще в час нужды он по-прежнему приводил под свою руку бояр, которые оставались ему преданы, - но в этот раз обошелся одним своим постоянным войском: числом в три тысячи человек. Этого, однако, было достаточно, чтобы нагнать ужас на всех соседей – слава черного князя бежала впереди его, и люди теряли разум от страха, еще не увидев врага в лицо, а только заслышав, как дрожит земля…
Крестьяне на пути, по которому мчались конники Дракулы, хоронились в своих домах и церквах, вознося молитвы о спасении: не то от врага, не то от самого своего властителя. Боярские же слуги и воины на пути его метались, разрываясь между своими господами: как давно уже разрывалась между двумя господами Валахия – между княжескою и боярскою волею.
И когда небольшой вооруженный отряд Михая Василеску, посланный боярином в Куртя-де-Арджеш с поручением, услышал конский топот – задолго до того, как войско князя Влада огромною чумною тучей вынеслось из-за горизонта, – люди боярина вначале хотели умчаться подальше, спасая себя и своего хозяина; а потом один догадался, на что нацелился господарь.
- Ему не бояре нужны! Не наш господин! – воскликнул полный ужаса предводитель. – Князю нужна сама Трансильвания: он хочет преподать ей урок!
- И поделом: мы слышали, что там творится… - отвечал другой воин, тоже в ужасе. – Может, убраться подальше, пока нас не растоптали?
- Да ты баба! – воскликнул предводитель, ярясь на него и на себя. – Поскачем вперед, предупредим жителей города, пусть запирают ворота и готовятся к осаде! Боярин приказал бы то же самое!
И, забыв свой страх, воины пришпорили коней – и, пригнувшись к холкам, помчались быстрее ветра: они знали, что наверняка намного опередят конников господаря, которые берегут силы для атаки. Пусть даже они готовятся напасть на мирное Семиградье: там тоже живут не рабы!
Храбрецы скакали до самой ночи – потом вынуждены были остановиться на отдых: коней своих они, конечно, загонят, но этому никак невозможно случиться, пока они не донесут свою весть. Как государевы вестники мчали по валашским деревням окровавленную саблю, поднимая народное ополчение против врага.
Отряд отдыхал несколько часов – сменяясь и сторожко слушая тишину; позади,однако, все было тихо до самого рассвета.
- Опережаем, - заметил предводитель с мрачным удовлетворением, когда они опять сели на коней. – Семиградцы успеют приготовиться!
- А и все равно, - вдруг ответил ему один из воинов. – Неужели эти купцы долго продержатся против господаря? За сколько дней их ни предупреди!
- Даже за два часа можно успеть многое! – гневно ответил предводитель. – А теперь не болтайте! Вперед!
Они дали шпоры и снова помчались, мрачно и бездумно, обратившись в единую стремительную мысль: упредить Трансильванию. Ах, если бы они и в самом деле могли оказаться там с быстротою мысли!
Воины Василеску мчались еще день без передышки – и под конец, когда кони под ними готовы были пасть, подскакали к воротам Куртя-де-Арджеш.
Это был не первый трансильванский город на их пути – но первый, в который у них был пропуск: хотя, проезжая другие поселения, посланцы Василеску теряли невосполнимое время.
Ворота города были уже заперты, стража начеку; но боярские люди, не убоявшись, стали колотить в эти ворота и кричать. Что им бояться трансильванцев – когда в спину им дышит дракон!..
Им долго не открывали; под конец, услышав имя Михая Василеску, отворили с бранью и угрозами.
- Ну?.. – рявкнул стражник по-венгерски. – Кого еще черт принес в такую пору?
Предводитель вытащил спрятанную на груди бумагу от боярина.
- Мы – люди боярина, везем неотложные вести, - так же по-венгерски проговорил он, трудно дыша. Откашлялся; тут наконец стражник, посветивший ему в лицо факелом, увидел, что тот едва жив от усталости, и округлил в изумлении глаза.
- Какие такие у вас неотложные вести?
Стражник не умел читать, но сверился с боярской печатью; он вернул бумагу посланному уже с тревогой и уважением к его словам.
- На вас идет войско – полчище князя Влада, - проговорил тот. – Если дорожите жизнью, сей же час дайте знать начальникам, пусть готовятся к осаде…
Стражник опешил; он побледнел, и товарищи его также.
- Да вы разве не валахи? – воскликнул он потом. – С чего бы вам предупреждать нас о замыслах вашего князя?
Боярский слуга засмеялся.
- Можете сидеть как сидите, - хрипло ответил он. – Посидите - подождите: скоро увидите сами, кто к вам жалует в гости! Посмотрите, как хозяев ваших на колья пересажают… да только вас в кашу изрубят первыми…
Стражник быстро отступил, невольно схватившись за меч. Потом опустил руку, осознав, что враги еще не перед ним.
- Проезжайте, - мрачно велел он наконец. – Я с вами поеду: расскажете начальству, в чем дело! Эй, вы: смотрите в оба! – обернулся он к своим товарищам.
Те хмуро кивнули: испуг этих закаленных мужчин теперь выдавался явственно. Ворота распахнули шире, пропуская всадников. Потом тотчас же заперли снова: люди Василеску посмотрели, как накладывают с двух сторон прочные засовы, и подумали – понадобится ли господарю таран…
- Поехали, - приказал начальник гостям. – Если вы солгали, вас самих возьмут под стражу!
Смертельно усталые люди невесело усмехнулись друг другу – и молча последовали за стражником. Они почти не боялись за себя сейчас – того, что придет сюда следом за ними, следовало бояться куда больше.
Однако вестникам поверили почти сразу же – не столько бумаги их убедили градоначальника, сколько изможденный вид и блеск глаз, в которых, казалось, уже отражался огонь пожарищ.
Весть об ужасном бедствии, несмотря на ночную пору, облетела Куртя-де-Арджеш почти мгновенно: город наполнился топотом, криками и женским плачем. Стража унимала теперь уже горожан, водворяя порядок. Женщин и детей запирали в домах; воины и просто свободные горожане занимали оборону; именитые хозяева города, все больше саксонское купечество, растерянные, полуодетые, сбивались в крепость, под заступу своих наемников…
Вестники едва не отчаялись, видя, что содеяли своими словами: город объял ужас за многие часы до приближения врага – это было едва ли не хуже, чем если бы их захватили врасплох! Разве смогут они теперь противостоять войску князя, не ведающему ни страха, ни жалости?
Вестники теперь уже из Куртя-де-Арджеш полетели по другим вольным городам – поднимать на борьбу мирных соседей; людей боярина, поддавшись мимолетному безумному страху перед всеми пришлецами из Валахии, едва не взяли под стражу, но потом махнули рукой. Теперь было не до мелочей. Однако из города их так и не выпустили – теперь людям Василеску придется принимать удар вместе с теми, ради кого они изменили своему господарю…
- Господи, сохрани… Господи, помилуй… - молили вместе и католики, и православные, забыв в такую минуту все распри, перед лицом общего ужасного врага. – Черный дьявол идет!

Марина мирно спала вместе с мужем – он по-хозяйски обнимал свое драгоценное приобретение; но вдруг она отчего-то проснулась, толкнув мужа в грудь.
- Ах, Василе!
- Ну, что такое?... – пробормотал он сквозь сон.
- Что-то страшное, - ответила молодая жена, высвобождаясь из его объятий и порывисто садясь. – Нужно спасаться!
- Болтаешь, - мягко, но недовольно пробормотал он, садясь тоже и опять обнимая боярскую дочь за плечи. – Ложись-ка, спи!
Но она уже не слушала. Выскользнув из-под мужниной руки, молодая хозяйка его дома накинула поверх длинной сорочки шаль и подбежала к окну. Выглянула наружу, как будто могла увидеть что-нибудь, кроме темени.
Все было тихо.
- Ну, успокоилась? – снисходительно окликнул муж с кровати.
Марина потрясла головой, все так же вглядываясь в ночь.
- Василе, нужно немедленно одеваться и уходить, - прошептала она. – Где твой меч? Нет: где твои деньги?.. Кто-то идет на нас!
- Совсем с ума сошла, - качая головой, ответил муж.
Он лег обратно, уже не призывая на ложе Марину; закрыв глаза с улыбкой, этот хозяин дома и города знал, что жена помечется и вернется под его крыло снова. У женщин такое бывает.
Марина, насупленно и молча, стала одеваться; муж уже крепко спал, когда она облачилась в дорожное платье и плащ, натянув теплые чулки, башмаки и убрав волосы под покрывало. В одиночестве госпожа дома покинула спальню и, взяв светильник, спустилась по лестнице.
Открыв дверь, она увидела столпотворение.
В маленькое окно было плохо видно – и когда она спорила с мужем, еще ничего в самом деле не начиналось; но теперь она увидела, как по улицам мечутся люди, везде горят огни, кто-то причитает. Услышав имя, которое выкрикивалось в этом причитании, Марина приросла к месту от ужаса.
- Вы еще спите? Одевайтесь и спешите в крепость! – крикнул ей стражник, увидевший женщину на пороге богатого дома, в котором не зажглось еще ни одно окно. – Все господа сейчас там! – объяснил ей воин, тыча пальцем в сторону башни.
- Ну уж нет, - прошептала Марина.
Сжав губы и подхватив юбки, она взлетела обратно по лестнице. Слуги уже просыпались, но Марина никого сама не поднимала и на испуганные расспросы не откликалась. Она ворвалась в спальню и, подбежав к постели супруга, потрясла его за плечо.
- Василе! Василе, сейчас же вставай! Слушай меня!..
Муж вскочил как встрепанный. Понял наконец, что случилось что-то серьезное.
- Что, Марина?..
- На город идет Дракула! – прошептала Марина в ужасе и ярости, хватая его за рубашку и встряхивая. – Все купцы заперлись в крепости – но нам нельзя так делать!
Он наконец все понял и побледнел.
- Почему нельзя, Марина? Нужно спасаться, пока еще есть время!
- Вот именно: спасаться! – воскликнула она шепотом. – А крепость непременно будет взята: ты не знаешь, муж мой, что такое Дракула! Как ты думаешь, что он сделает со всеми купцами, которые будут сидеть в крепости, дожидаясь его?..
- Боже милосердный, - пробормотал муж, осеняя себя широким крестом. – Что же ты предлагаешь?
- Нужно попытаться выскользнуть из Сигишоары, пока еще не поздно, - прошептала Марина. – Я отличная наездница, ты тоже неплохо ездишь верхом! Мы умчимся – хоть в замок моего отца…
- Что за безумные бредни, - проговорил ошеломленный супруг. – Марина, ты забываешь, что здесь моя лавка, мои слуги! И куда мы поскачем посреди ночи? Нас еще легче убьют на дороге или в лесу!
- Да куда угодно ускакать лучше, чем здесь оставаться! – сверкнув глазами, ответила жена. – Какой ты дурак!..
Муж хотел вспылить – но Марина горячо и зло зарыдала, уткнувшись лицом в ладони; это его обезоружило. И он сознавал, каким-то чутьем мирного, но житейски опытного человека, что отчасти… отчасти жена права…
- Хорошо, Марина, мы сейчас же уйдем, - проговорил он, бодрясь. – Мы не будем прятаться в крепости; найдем другое место…
- Да хоть в церкви! – воскликнула Марина, схватив его за платье. – И можно переодеться простолюдинами!
- Хватит сказок, Марина! Мы сейчас придумаем, что делать!
Марина опять заплакала – она не видела спасения; но потом огромным усилием воли заставила себя успокоиться.
- Что ты предлагаешь? – спросила она мужа, посмотрев ему в лицо.

Корнел Испиреску спал глубоким и мирным сном – сном усталого, но непоколебимо здорового и сильного молодого мужчины; сном человека, отдавшегося судьбе. Корнел знал, что в Трансильвании может быть его жена; он знал, что воля господаря может оказаться жестокой. Но на все прежде всего Божья воля…
Может быть, Бог еще приведет его встретиться с Иоаной – если только любимая еще жива; а пока он будет исполнять свой долг. Сейчас у него один путь.
Воин устроился у входа в шатер господаря: внутрь Корнела, во время сна князя, все еще не допускали. Но уже быть ночью поблизости от шатра, а днем неотлучно при господаре – великая честь и доверие.
Он проснулся посреди ночи, потому что почувствовал чей-то пристальный взгляд; Корнел тут же вспрянул, хватаясь за саблю.
- Тсс! Я свой! – прошептал по-румынски незнакомый голос. – Не шуми!..
Откинув капюшон грубого плаща, на него пристально смотрел человек, которого можно было принять и за воина, и за монаха. Это был не дружинник – но и среди войска Корнел такого человека не помнил; впрочем, разве может он знать в лицо каждого из государевых трех тысяч?
- Что тебе нужно? – прошептал Корнел в ответ, покосившись на священный шатер.
- Отойдем подальше – скажу!
Корнел, все еще держась за рукоять, стал следом за своим проводником бесшумно пробираться между тел спящих бойцов к краю поля, где они ночевали. Ему это нравилось все меньше и меньше – но никуда не годилось поднимать княжеское войско и самого господаря по тревоге, не поняв, в чем дело! Да его первого казнят за такую неловкость!
Может быть, с ним хочет говорить человек от какого-нибудь боярина – просить о милости для господина?..
- Ты посланник боярина? – шепотом спросил он своего странного спутника, когда они отошли от войска.
Тот усмехнулся.
- Пожалуй, - ответил не то воин, не то монах. – Очень знатного боярина. А ты – Корнел чел Фрумош*.
- Что тебе? – тихо и грозно проговорил Корнел, уже нешуточно потянув из ножен саблю.
- Я от Раду Кришана, - ответил посланник.

* То есть "Корнел Красавчик": намек на Раду Красивого – брата Влада, предавшего его.

[Эрин]

Глава 15

Корнел оторопел; он встряхнул головой, чтобы убедиться, что не спит. Не наваждение ли перед ним в ночи?
- Кришана? Отца Иоаны? – прошептал юный воин лихорадочно, подавшись к странному монаху. – Моей жены?..
- Тихо ты! – отшатнувшись, воскликнул шепотом тот, видя, что Корнел вот-вот вспыхнет и поднимет все войско. – Да, я от боярина - от твоей Иоаны, которая неизвестно, будет ли когда-нибудь твоей!
- О чем ты говоришь? – прошептал, дрожа, Корнел. – Как это не будет? Она жива? Что с нею?
Вестник шагнул к нему.
- Семейство Кришанов теперь только в твоей воле, рыцарь, - прошептал он. – Иоана в городе, который вы с вашим князем готовитесь осадить! Она до сих пор жила у сестры, которая замужем за одним из хозяев Сигишоары! Понимаешь ли ты, что будет теперь со всеми ними?
- Так что же, значит, и хозяин твой в городе?
Корнел так растерялся, что уже едва понимал, где стоит. Куда бы его ни поманили сейчас – он пошел бы, без единой мысли. Иоана жива? Он погубит ее, когда нападет на Сигишоару?..
- Хозяин мой там, куда призывают его долг и любовь его, - сурово отозвался посланник. – Сейчас он узнал о тебе, о том, что господарь наступает на нас, - и поспешил напомнить о твоем долге и любви!
Корнел молчал, бледный, с остановившимися глазами.
- Или ты хочешь крови своей жены? – спросил его человек Кришана, презрительно усмехнувшись. - А она любит тебя и верит в тебя, как в Бога! Каково будет ей узнать, что ты…
- Довольно! – оборвал его Корнел, едва владея собой. – Что же я могу сделать для вас? Моя честь принадлежит господарю, ты это знаешь!
Его собеседник посмотрел в сторону шатра – таким взглядом, что стало ясно, какого он мнения о господаре и чести его слуг.
- Ты можешь сделать многое, - проговорил посланник. – Мне известно, что ты один из храбрейших рыцарей…
Корнел ждал, с горящими черными глазами. В эту минуту он был красив как никогда.
- Здесь поблизости есть подземный ход – из одного православного монастыря, что стоит в удалении от наших городов, - проговорил наконец человек Кришана. – Мало кто знает о нем. Мне неизвестно, жжет ли ваш князь церкви…
Корнел так и встрепенулся.
- Да как ты смеешь!
- Спокойствие, Корнел, - отвечал тот с какою-то нового рода угрозой – с которою нельзя было совладать мечом. – Перед тобою священник: и мне, а не тебе судить о Божьих делах!
- Священник? Духовный отец?
Корнел в порыве благочестия и раскаяния упал на колени перед своим собеседником: теперь кощунством ему показалось бы усомниться в любом его слове. Тот с улыбкой его благословил.
- Что же ты велишь мне сделать? – поднявшись, спросил Корнел с жаром.
- Пусть тебя направляет твой собственный дух, сын мой, и голос совести, - ответил священник. – Я сказал тебе о подземном ходе. Иоана со своею сестрою и ее мужем, а также другими именитыми людьми Сигишоары и их слугами может попытаться бежать таким путем, но это трудная задача… Твой князь упорен и памятлив, слишком упорен и памятлив для человека; он ведет точный счет своим врагам - и Влад не успокоится, пока не разыщет господ Семиградья, которых, конечно, в скором времени хватится. Подземный ход заканчивается южнее наших границ – но он не так длинен; а пещера, куда он ведет, выходит на ваши равнины, и вашей силы хватит, чтобы их оцепить. Если князь настигнет или обнаружит наших беглецов, он отрежет нашим господам пути к спасению – отсидеться же в монастыре им едва ли удастся; другим путем из него спастись нельзя, а взять его измором можно…
- Уж не думаешь ли ты, что господарь будет осаждать Божий дом?.. – не вытерпел Корнел.
Тут он вспомнил, с кем говорит, и повесил голову. В душе его бушевал пожар.
- Возможно, и будет, - медленно проговорил священник. – Уповаю всей душой, как и ты, что до этого не дойдет…
Он тяжко вздохнул.
- Кроме того, как нам выбраться из города незаметно? – напомнил он Корнелу. – Ведь вы уже близко!
- Вы могли бы сделать это, пока ты говоришь со мной! – не вытерпел юный воин.
Священник снисходительно усмехнулся.
- Ты очень молод, - проговорил он. – Тебе простительно не знать, что есть тайны, известные только Божьим слугам! Я сам пришел к тебе этим потайным ходом – а Иоана и ее родные не знают о нем! Меня послал к вам боярин, который, спаси Господь его душу, всегда щедро жертвовал на наши нужды; и потому ему открыто больше, чем простым людям.
Корнел изумился – такого он не предполагал.
- Что же нужно от меня? – спросил он.
- Дело, достойное храбрейшего рыцаря, - ответил священник. – Отвлечь твоего господаря, когда мы пойдем. Это будет, если нам посчастливится, завтра днем, раньше никак нельзя – нам не успеть предупредить, собрать всех и приготовиться; ведь мы будем спасать также наше добро, которым живете в Валахии и вы! Если же вы, да простит вам Христос, возьмете наши города приступом, разграбите лавки и предадите мечам и кольям мирных жителей…
Корнел едва дышал, весь обратившись в слух.
- Если после всего этого вы с победой поскачете домой в Валахию – отвлеки ястребиный взор твоего князя от поля, где мы с тобой сейчас стоим… Он самый приметливый в войске – не заметит он, не заметит никто; да и без приказа Влада ничего не сделается.
- А разве пещера здесь? – спросил Корнел, озираясь.
Он вдруг понял, что исход грядущей битвы в его руках!
- Здесь, - ответил священник. – Я пока не покажу ее тебе: ты и так уже посвящен слишком во многое. Может быть, после…
Корнел горестно вздохнул; душа его металась, как пламя между двух ветров.
- Почему же ваши не бежали, если знают о нас? Почему не бегут сейчас? – прошептал он.
- Бросать нажитое столькими трудами, отдавая свое добро на разграбление, - бежать из своих домов? – усмехнулся его собеседник. – Навстречу вашим копьям и турецким ятаганам?
Тут он спохватился.
- Мне нельзя медлить, сын мой… Тебе же надлежит вернуться к своему месту, подле твоего князя. Вот… видишь монастырь?
Корнел выпрямился и вгляделся изо всех сил. Вдалеке, между покрытых пожухлой травой холмов, что-то белелось.
- Да, - ответил он.
- По правую руку от Брашова, южнее Сигишоары, - сказал священник. – Надеюсь, мы еще успеем переправиться, пока вы не подойдете.
Корнел вздохнул.
- Да, отец. Я все понял.
- Иоана подаст тебе весть, если будет случай, - прибавил священник. – Может быть, перешлет письмо со мной или другим человеком Раду Кришана… А потом вы опять соединитесь, если только Господь сохранит вас обоих. Надейся.
Он перекрестил юношу на прощанье – и немного отступил; но Корнел понял, что посланник не уйдет, не покажет своего укрытия, пока он не ляжет спать. Что ж, по чести, так и следовало сделать.
Корнел осторожно вернулся к своему месту, пробравшись между ничего не заподозривших товарищей; они спали крепким, здоровым сном, не ведая, какие ничтожные случайности порою могут решать судьбы сильнейших и храбрейших.
Он лег; но теперь долго не мог сомкнуть глаз. Сейчас, когда Корнел знал, где Иоана, как он может спасти ее, - все остальное представлялось ничтожным. В молодой душе звучала песнь песней. Если бы он только мог опять обнять Иоану, опять назвать своею, - то потом хоть бы весь мир погиб!

Для Марины все слилось в один кровавый, огненный ужас. Брашов запылал с четырех концов, стоило беглецам оказаться в нем, - как будто князь провидел и предупреждал каждый их шаг: именно Кришанов и их сторонников. Марина видела, как со стен отчаянные защитники города метали камни и лили кипящую смолу на тех, которые, точно одержимые, лезли на эти стены и рубили все, что ни встречалось на их пути. Несколько раз трансильванцы опрокидывали осадные лестницы, давя тех, кто взбирался по ним и кто напирал снизу, - но это, казалось, не унимало, а только разжигало боевой дух княжеского войска; и вот уже срубали, как колосья, и скидывали со стен последних защитников Брашова, и воины Цепеша спрыгивали вниз и тут же принимались крушить и жечь все, что вопило от страха и давило друг друга на тесных улицах. Трансильванцам казалось, что наступил конец света, и к ним явился сам князь тьмы со своими легионами.
Бежать через Брашов Марину уговорил муж – они пробирались к монастырю с его подземным ходом под прикрытием семиградских стен, чтобы как можно меньше оставаться на открытой равнине: теперь, когда их повсюду могла подстерегать смерть. Никто не знал, какова численность войска князя, на какой город господарь Валахии обрушит первый удар; где встанет, и не ударит ли он по нескольким городам одновременно. Трансильванцы хорошо торговали, но плохо сообщались между собой в военное время: и были мало к этому готовы. Поэтому беглецы выжидали, обдумывая каждый шаг – любой из них мог оказаться роковым.
Марину с мужем и немногими вооруженными их слугами нападавшие захватили врасплох, когда они пробирались к выходу из города, о котором знали немногие, - потом нужно было пересечь равнину, чтобы достичь монастыря. Толпа едва не оттерла супругов друг от друга – тогда муж Марины выхватил меч и стал грозить им тем, кто обезумел от страха; Марина же схватилась за кинжал. От этой четы мирные люди теперь отскакивали, как от врага, и они смогли едва ли не силою проложить себе путь к спасению.
Знакомый монах отпер маленькую железную дверь в толстой каменной стене и пропустил беглецов – а тем временем в городе уже поднялись страшные крики, к которым успела привыкнуть нежная Иоана: хозяев Брашова, не столь расторопных и безжалостных, как семейство Кришан, до последнего молившихся о чуде, сажали на кол посреди главной площади…
Упивавшиеся разбоем, насилием и государевым правосудием завоеватели отвлеклись – и пропустили беглецов. Была еще не ночь, хотя и смеркалось, - но небольшой отряд смог незамеченным преодолеть путь до монастыря.
И там они были вынуждены остановиться – у Марины кончились силы; хотя она и горела возбуждением, и жажда крови при виде избиения взыграла в ней вместе со страхом. Однако пережитого было слишком много для женщины. В святой обители им дали подкрепиться и предоставили постели; иначе они просто не преодолели бы подземной дороги.
Муж Марины вздремнул тоже – и он, как дочь Кришана, очень устал; но, отдыхая, стерег сон их обоих. Едва ли, конечно, князь мог бы напасть на святое место, каким бы отъявленным злодеем ни был… но готовиться следовало ко всему.

И через два часа после того, как спасенные уснули, их разбудили с криком:
- Бегите! Конники Дракулы во главе с самим князем скачут к монастырю – скорее спасайтесь, вы навлечете погибель на себя и на нас!
Беглецы спустились в подвал, где за массивными дубовыми, окованными железом дверями начинался подземный ход. Монахи со многими благословениями отправили господ Трансильвании через эти двери; и с облегчением заперли их за ними. Теперь ни один человек, кроме того, кто решился бы на самый тщательный обыск монастыря, не смог бы выследить бежавших.
Князь Влад таким святотатцем не был – и, получив благословение настоятеля, за которым и явился в православную обитель после своих деяний, отбыл вместе со своими победоносными воинами.

[Эрин]

Глава 16

Марина, держа узел с вещами – она захватила столько драгоценностей, сколько смогла, - шла следом за мужем, который освещал им путь. У Марины, а также их слуг, были запасные свечи; но они не решались озарить ими всю дорогу: испытывая благоговение перед священным местом и его тайнами. Однажды они миновали раку – покоившийся в нише серебряный ларец с мощами какого-то безымянного святого; Марина размашисто перекрестилась, минуя их, хотя вид иссохшей белой плоти вызвал у нее скорее содрогание ужаса, чем священный трепет.
Потом Марина вспомнила, что если погаснет светильник, который несет муж, они останутся в полной темноте – и едва ли сумеют добыть огонь снова! А если там, впереди, поджидают враги?..
- Василе! – громким шепотом позвала она. – Василе, дай нам твою свечу, зажечь еще!
Муж остановился.
- Что ты говоришь, Марина, - мы не можем касаться святых тайн!
- Никто и не предлагал тебе касаться святых тайн, - громко и раздражительно ответила Марина; от звука ее голоса все вздрогнули, казалось, он мог вызвать обвал. – Ты понимаешь, что если твоя свеча погаснет, мы все тут можем погибнуть? В церкви всегда возжигают огонь во славу Господа!
Муж рассердился – но сдержался и ничего больше не возразил; он позволил Марине, а следом и еще двоим своим людям зажечь свечи от его собственной.
Стало видно гораздо дальше – ход, казалось, не имел конца; зато обнаружилось боковое его ответвление: черная дыра, в которую свет провалился. У Марины округлились глаза при виде таких монашеских тайн; но она, как перед тем муж, сдержалась и ничего не сказала.
Потом они отдались трепету подземного путешествия – слух, зрение, даже тело сделались болезненно чутки, ловя каждый ветерок, каждый посторонний звук. Однажды Марина вскрикнула и остановилась, переполошив остальных.
- Там наверху кто-то протопотал!
Она ткнула пальцем в потолок; бледная, с растрепавшимися черными волосами, которые разбросались по плечам во время их скитаний, Марина казалась видением из ада, нежитью.
Все в испуге прислушались тоже; и в самом деле как будто земля над ними дрогнула. А потом впереди послышался звук, точно что-то осыпалось.
Марина простонала.
- О боже, муж мой, ведь это обвал!
- Ты бы больше кричала, - с огромным неудовольствием, скрывая собственный страх, ответил муж. – Идем теперь вперед, посмотрим! Другой дороги нет!
Процессия снова двинулась дальше, некоторое время шли в молчании – и вдруг предводитель остановился так резко, что жена налетела на него, чуть не загасив свою свечу.
- Верно, Марина, обвал! Святые угодники!
Он обернулся к жене – такой же бледный, растерянный, как она.
- Это, не иначе, конники князя стрясли! Они так грохотали – еще на земле чуть не оглушили!
Марина выругалась громко и изощренно. Она уже увидела, какое препятствие перед ними, - проход был засыпан полностью.
- Нам не расчистить его без лопат, - прошептала она. – Да и вперед идти может быть опасно: ведь войско топотало по всей равнине! Нужно пробираться тем боковым коридором, который мы видели, налево, - он тоже должен иметь выход наверх!
- Там будто никто не топотал, - усмехнулся муж. – И подумай: в той стороне мы можем попасть в самые руки Дракулы, ведь это куда ближе к городу!
- К какому? Мы ничего не знаем – ни где Дракула, ни где его люди, - возразила Марина. – И, как бы то ни было, другого выхода нет. Идем!
Она пошла обратно первая – муж вскоре нагнал ее и, схватив за плечо, оттолкнул; он опять повел отряд, не позволяя Марине рисковать. Они достигли подозрительного лаза и сгрудились перед ним; было очень страшно отправляться навстречу неизвестности. Но другого выхода не было.
Этот коридор оказался уже и ниже, чем главный: очевидно, был проделан не с такою тщательностью и в большей тайне, нежели тот. Приходилось идти пригнувшись: во всяком случае, рослому предводителю. Через некоторое время он остановился, чтобы расправить спину; и предложил жене вернуться.
- Куда мы пойдем! – воскликнула Марина, испуганная и сердитая. – За нами заперто – и перед нами тоже: ты предлагаешь терять последние силы, пробиваясь понапрасну?
Он вздохнул – и, опустив голову и плечи, продолжил путь. Они продвигались долго, утомленные до крайности, грязные донельзя, продрогшие, испуганные и голодные; у всех подкашивались ноги. Скоро стало не разобрать – в самом деле под землей так темно или же у них темнеет в глазах…
И наконец муж снова остановился.
- Как я и ожидал! – воскликнул он.
Марина, подлетев к нему сзади, схватилась за его руку:
- Что?..
- Коридор еще сузился – и мне все казалось, что мы поднимаемся, - со скрытым торжеством в голосе ответил он. – Так и есть! Вот выход наверх, заваленный камнем: должно быть, ведет в поле, как и первый!
- А ты копыт не слышишь? – боязливо прошептала Марина.
- Нет, все тихо, - ответил муж. – Думаю, можно попытать этот выход: я отвалю камень!
- Ты надорвешься один, пусть слуги помогут, - сказала она.
Ей пришлось втиснуться в стену, в отвратительную холодную землю, чтобы дать дорогу двоим мужчинам. Все трое уперлись руками в камень – и вместе нажали; камень дрогнул, но не подался. – Еще! Разом! – резко приказала Марина, едва не пробив потолок головой от нетерпеливого движения.
Мужчины с кряхтеньем, могучим общим усилием толкнули камень – и сдвинули его! Путь был открыт!
- Молодцы! – рассмеялась Марина с огромным облегчением. И тут муж, выглянувший было наружу, отшатнулся, точно ему в лицо сунули факел; он потрясенным шепотом приказал:
- Тихо!..
- Что? – шепотом воскликнула Марина.
Муж рванулся к ней, сшибив с ног одного из помощников; у него был вид сумасшедшего.
- Это выход назад в город – хоть и не знаю, в какой! – задыхаясь, проговорил он. – Везде огни, на улицах горы трупов, а среди них бродят эти падальщики! Боже, а если нас заметили? Нам конец!..
Он невольно всхлипнул, плечи дрогнули – но никто из отряда не упрекнул господина в слабости. Слуги бессильно повалились на землю, отчаянным шепотом призывая Бога на помощь; Марина соскользнула по стене и беззвучно зарыдала. Однако, несмотря на полнейший, кромешный ужас, никто не шумел – все понимали, что это смерть.
А потом Марина прошептала:
- Может быть, попытаться выйти в город, когда никто не будет смотреть? Нам нужны…
И тут муж цыкнул на нее в настоящей ярости:
- И думать не смей! Уходим, пока нас не заметили!
- А камень ты как на место водворишь? – возразила едва живая, но не потерявшая холодной рассудительности Марина. – Все равно поймут, что здесь есть ход! И ты собрался расчищать завал руками?
- Да хоть зубами! Лезть к захватчикам нам – полное безумие! Уходим, немедленно!
И муж двинулся обратно, подталкивая Марину; потом повлек ее силой. Она так устала, что едва ли не висела на нем; но потом, не то сжалившись над мужем, не то собравшись с духом, поползла сама. Беглецы сейчас, и слуги, и господа, напоминали оголодавших черных демонов – пожалуй, отпугнули бы и воинов Цепеша, явись сейчас перед ними из-под земли; да только ненадолго…
Они выбрались, вернее – вывалились в главный коридор; и тогда Марина сказала своим попутчикам:
- Мне нужно попить и отдохнуть – иначе вы вынесете отсюда только мой труп.
Муж чувствовал себя немногим лучше; и хотя терять время было непозволительно, поскольку как раз теперь войска победителя могли отступить и снова перекрыть им дорогу, они выпили воды и съели по сухарю. Потом Марина привалилась к мужу и уснула; ее черные волосы – покрывало она давно потеряла - засыпали ему колени. Муж застыл на миг, занеся руку над нею в какой-то растерянной нежности, - а потом лег рядом с женой и заснул, обняв ее.
Пробудились они от холода и от лихорадки, которая, казалось, проникла в их кости из-под земли. Свечи давно догорели – но стало как будто светлее.
Помогая друг другу, беглецы поднялись и пошли дальше. Немного погодя опять добрели до завала.
И тогда предводитель, ожесточенно и молча, принялся расчищать его мечом. Марине велел не соваться. Она немного посмотрела, как муж копает таким благородным орудием, - потом остановила его, пожалев его силы. Попыталась рыть сама, но супруг мрачно приказал ей пустить на свое место слуг-мужчин.
Завал - к их огромной радости, которую спустя короткое время погасили усталость и страх, - оказался невелик: они смогли расчистить его и прорваться дальше.
- Слава богу, - прошептала Марина.
- Рано радоваться, - ответил муж.
Они пошли в молчании, потеряв счет времени; оцепенение, сродни безволию, охватывало их – без солнца, в полной неизвестности. Только думали: нет ли впереди еще одного завала? Кончится ли этот путь?
Путь кончился – очень похоже на боковой: огромным камнем.
- Вот это точно выход на равнину, - прошептал предводитель. – Свободна ли она?
- Отваливай, - с тяжким вздохом ответила Марина. – Примем свою судьбу.
Напрягши последние силы, мужчины отвалили камень.
Им открылось розовое, высокое и чистое окно – свобода. Свежий холодный ветер овеял измученные лица; Марина, ощутив себя счастливой и невинной, победно рассмеялась. Врага поблизости не было!
Беглецы вылезли наружу – и тут же поняли, что попали из огня в полымя.
Было раннее утро; они и в самом деле очутились в чистом поле, а на соседнем поле – рукой подать - расположилось лагерем войско Дракулы: отдыхающие после ночного боя воины, последняя стоянка перед отходом. Трансильванцы с ужасом обозревали землю, усеянную телами спящих. Кони их паслись в стороне. На таких конях воины князя стопчут их, как бы далеко спасенные ни ушли… Куда податься?
- Можно попытаться украсть нескольких коней, - прошептал предводитель. – Но ведь они наверняка выставили часовых…
- Хоть лезь обратно под землю, - горестно отозвалась Марина. – Попытаемся пройти!
Крадучись, стараясь даже не приминать траву, они стали пробираться мимо лагеря. Только бы Бог не оставил их милостью – ведь хранил до самого конца! До такого страшного конца!..
И тут они увидели, что на княжьем поле кто-то пошевелился. Дозорный!
Беглецы замерли; предводитель схватился за меч, но рука так и застыла, не вытащив его. Марина извлекла кинжал – но рука с оружием повисла плетью; ее пошатывало, своей воли не осталось. Все!
Однако часовой не спешил поднимать шум – он проскользил к ним, гибкой и полной силы фигурой; подойдя же, оказался юным рыцарем: в кожаной куртке, в сияющем панцире, в бархатной шапке с меховой опушкой, из-под которой ниспадали на плечи темные перепутанные кудри. Большие черные очи горели из-под густых бровей – но этот прекрасный витязь еще не начинал бриться…
- Ты – Марина? – спросил он ошеломленную женщину. – Где твоя сестра?
- Ты… ты – Корнел? – тихо ахнула Марина. – Муж Иоаны? Но она не…
Супруг крепко схватил ее за локоть, заставив замолчать; он ответил, собрав все спокойствие:
- Иоана ушла первой, еще прежде вас!
Ему на миг показалось, что после таких слов рыцарь его зарубит, - но лицо этого палача Цепеша вдруг озарилось каким-то небесным светом. Он тихо воскликнул:
- Хвала тебе, Господи! Иоана успела!
Потом чудный этот часовой попросил Марину:
- Передай своей сестре, что я люблю ее!
- Да как я передам – как мы уйдем от вас? – воскликнула Марина шепотом. Глядя на лицо Корнела, она в мыслях принялась молиться о спасении. Кто знает, что может такому ударить в голову?..
Корнел раздумывал несколько мгновений – а потом ответил:
- У нас есть несколько свободных лошадей – их седоки мертвы; я дам вам их. Вы успеете уйти!
- Ты разве один их стережешь? – усомнился предводитель отряда.
- Сейчас – один, - гордо ответил Корнел. – Князь ничего не опасается! Кто здесь посмеет тронуть нас - ваши города теперь наши!
- А с тебя не спросят? – изумилась Марина.
- У нас своих не так считают, как врагов, - и наши потери еще не подсчитывали, - отозвался Корнел.
Сил изумляться и спорить у беглецов не осталось – и вскоре, благодаря ловкости Корнела, они получили четверых коней: на каждого пришлось сесть по двое. Марину взял на свое седло муж. И тут вдруг витязь схватил за повод их лошадь.
- Скажи моей Иоане, что я люблю ее, - горячо потребовал Корнел у Марины. – Что все, что я сделал и делаю сейчас, я делаю во имя ее!..
"Что сделал – разорил и залил кровью нашу землю?.."
- Скажу, - пообещала Марина.
Их спаситель улыбнулся.
- Я приду к моей жене во что бы то ни стало! – поклялся Корнел.
"Безумец – не хуже Дракулы!"
Они поблагодарили Корнела и попрощались с ним – и умчались, понимая, что спасло их истинное чудо.
Когда войско осталось далеко позади, Марина спросила мужа, задыхаясь от скачки:
- Ты что – сносился с этим мальчишкой и сказал ему, что этим путем бежит моя сестра?..
- Нет, - ответил тот, все еще вспоминая Корнела и дивясь. – Как бы я мог! Я и не знал о нем: к нему подобрался кто-то от твоего отца! Ловок же боярин!
- Отец ведет какую-то игру, - прошептала Марина, откинувшись на грудь мужа. – Я не понимаю - и даже ты не понимаешь, на что она нацелена…

[Эрин]

Глава 17

Замок Кришан вновь увидел свою боярышню оборванной, истощенной, черной, как погорелица; таковы же были все ее спутники. Марина, к тому же, жестоко простудилась. Она кашляла взахлеб, когда ее снимали с коня; муж на руках понес боярскую дочь в замок. На полпути навстречу им выбежали Катарина и Раду.
Боярин бормотал слова благодарения не то небу, не то еще каким-то силам за спасение детей; он гладил нелюбимую дочь по рукам, по щекам, и по старому лицу его катились слезы. Потом Раду забрал Марину у мужа и понес ее домой – довольно еще сильный, чтобы нести молодую крепкую женщину без устали. Катарина осталась хлопотать над зятем и его слугами.
Когда Марину внесли в большой зал, туда вбежала Иоана – в белом платье, с распущенными волосами. Она была прекрасна, как нетронутая роза, - ангельски хороша рядом со своею сестрою. Иоана бросилась к Марине, плача и бормоча благодарения; Марина села, опираясь на руку отца, и две сестры, светлая и черная, обнялись.
- Теперь вы можете меня пустить, - кашляя, сказала наконец Марина, высвободившись из объятий сестры. – Я еще не так немощна! Сама взойду наверх!
- Нет уж, я тебе не позволю!
Иоана повела сестру наверх, обвив рукою ее стан; Марина, несмотря на свои уверения в крепости, тяжело оперлась на нее.
Иоана проводила сестру в ее спальню – а сама, устроив ее в кресле с подушкой, которую покупала свекру, поспешила распорядиться о горячей ванне для Марины. Отец думал и турецкие бани к замку пристроить: но едва ли это успеется теперь… Какое жестокое время!
Она сама раздела сестру и стала мыть ее, взяв намыленную тряпицу; Марина покорно сидела под ее руками, хотя прежде не допустила бы такого самоуправства над собою. Иоана с болью заметила, как Марина исхудала, - все ребра можно было пересчитать…
Между тем госпожа Кришан подготовила для дочери спальню – ей перестелили постель, заправив чистым надушенным бельем; в комнате жарко затопили камин. Мать хотела тут же наброситься на Марину с расспросами: как они спаслись, что с ними приключилось дорогой? Но боярин удержал жену – пусть Марина отдыхает: еще будет время выведать все после.
Он очень надеялся.
Пока устраивали больную дочь, Раду хорошенько допросил зятя: и остался весьма удовлетворен. Весьма! Хотя, когда дело шло о Дракуле, удовлетворение всегда шло бок о бок с жестокой тревогой: потому что валашскому князю могло ударить в голову что угодно и когда угодно. Его прозорливость выходила за границы обыкновенной человеческой проницательности – хотя пока что ему не удалось обставить по этой части Раду Кришана…
А покамест Марину отвели в постель; Иоана села над нею, потому что больная, казалось, хотела видеть одну ее. Или же не хотела сейчас видеть никого. Но влечение крови говорило помимо разума, помимо желания: истинно неразрывные узы – в отличие от брачных!
Иоана накормила Марину горячей похлебкой – начала давать ей с ложки; потом Марина раздражительно отняла у сестры миску и принялась есть сама. Иоана ждала, глядя на нее и радостно, и скорбно. И сколько вопросов просились ей на язык, как осы жалили его, побуждая заговорить!
Наконец Марина отставила пустую миску и простерлась на постели, со счастливым видом человека, злоключения которого остались позади. Она готова была уснуть; но когда Иоана нежно и настойчиво взяла в свои руки ее жаркие руки, Марина посмотрела на младшую сестру и шевельнула губами.
- Я…
- Что? – склонилась к ней Иоана. – Что, милая сестрица?
- Я счастлива снова видеть тебя, - прошептала Марина, улыбаясь. – Как же чудесно мы спаслись!
- Марина… - Иоана не смогла долее молчать. – Скажи мне: не встречала ли ты Корнела? Я уже знаю, какой страх ты претерпела, и не буду тебя терзать расспросами… но ведь Корнел любимый отрок господаря, неразлучный его дружинник… Он должен был быть при нем!
Марина закрыла глаза, чтобы не глядеть на сестру.
- Нет, его я не встречала… Мы свели коней у княжьего войска, которое отдыхало в поле после битвы, - прибавила она с усилием, чтобы хотя бы немного удовлетворить Иоану. – Нас спас случай и милосердие Господне… Из города мы вышли подземным ходом, известным монахам.
- Как удивительно, - прошептала Иоана, складывая руки. – Поистине милосердие Господне!
Потом она умолкла и опять внимательно воззрилась на Марину.
- Мне… мне все же удивительно, что ты не встретила моего мужа, - проговорила Иоана. – Ведь он должен был быть…
И тут Марина вспылила:
- Да что мне – в лицо было этим псам каждому засматривать? Понимаешь ли ты, что мы едва не попали на кол?..
Брови Иоаны сошлись.
- Да, - резко сказала она. – Прости мой язык, сестрица. Теперь я оставлю тебя - поправляйся.
Она встала, как будто ее милосердие на сегодня все вышло; склонилась над Мариной и поцеловала ее в лоб, но больше ничего не сказала. Марина была не слишком охоча до нежностей.
Иоана забрала пустую миску и ложку; Марина уже спала, с так знакомым ей выражением гордого презрения на некрасивом лице, - она осунулась, нос заострился и казался длиннее. Иоана почему-то подумала о князе Владе – того, человекоубийцу, молва называла самым безобразным среди благородных братьев…
Все ли ей сказала Марина, что следовало? Скорее всего – не все; и если это так, больше от Марины она ничего не добьется.
"Где ты, мой прекрасный супруг? Каков-то стал теперь? Не озверел ли без моей ласки, не променял ли мою любовь на заплечные утехи?"
Иоана удалилась в свои покои и там всплакнула; а потом подумала – не попросить ли наконец у отца разрешения передать письмо мужу… Возможно ли это сейчас?
Или господарь, а с ним и Корнел, ополчились против Кришанов? Но ведь они не умышляли на князя и в предательстве не замешаны…
Или же это ей так представляется? Отец человек умный, хитрый… Но будь Раду Кришан замешан в предательстве, князь еще прежде Трансильвании смел бы с лица земли их замок.
Однако же то, что их не тронули, не означает, что отец чист, - это может означать только, что боярина пока не разглядели. Иоана теперь с горечью признавала, что отец может быть нечист, что жизнь вовсе не проста, а невинность бывает слепа; но даже если все так, Иоана ничего не сможет с этим поделать. Не подведет же она под беду своего любимого отца!
Но все же Иоана сделала это – она написала Корнелу нежное письмо, состоявшее по большей части из любовных слов; она упомянула, что живет сейчас в отцовском замке, заключив, что Корнел так и так должен был об этом догадаться.
Отец благосклонно принял ее письмо – и сказал, что подумает, отсылать ли его: прибавил, что Иоана сама должна понимать, почему это может не осуществиться.
- Конечно, понимаю, - сказала дочь.
Это было через день после возвращения Марины – та, хотя и все еще была слаба и кашляла, уже поднялась с постели и не позволяла никому поддерживать себя. Старшая дочь Кришана угрюмою тенью передвигалась по замку… но была вовсе не так равнодушна к тому, что делалось вокруг нее, как могло показаться со стороны; она видела письмо в руках сестры.
В тот же час, подождав, когда Иоана скроется, Марина вошла к отцу. Он был один – писал что-то, сидя за столом; отложил пышное перо, заслышав скрип двери, и повернулся к Марине с изумлением.
Та присела в поклоне - с почтением и значением, опустив глаза.
- Тебе следует быть в постели, - заметил Раду. – Зачем ты явилась?
Марина улыбнулась, и глаза ее блеснули, точно в предвкушении жестокой потехи.
- Ты всегда возлагал все надежды на Иоану, отец, - проговорила она. – Я пришла показать, что тоже могу быть полезна. Я знаю – тебе известно, каким путем я и мой муж спаслись от дьявола…
- Да, - сказал боярин, изумленно глядя на дочь. – И что же с того?
Марина усмехнулась.
- Я знаю и то, что это письмо, которое дала тебе Иоана, ты не пошлешь – а очень хотел бы!
Раду поперхнулся.
- К чему ты ведешь, дочь?
Марина приблизилась к нему и присела около него, глядя снизу вверх – но совсем не смиренно.
- Я знаю, что Корнел Испиреску очень нужный тебе человек, - проговорила она, улыбаясь. – Он очень близок к господарю. Но у него такая же горячая голова, как у моей сестры, - а разумы властителей должны быть всегда холодны! Если тебе нужны любовные письма, чтобы использовать Корнела Испиреску, - ты можешь…
- Довольно, - прервал ее боярин.
Он поднялся с места и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Остановился перед дочерью – высокий, грозный и многомудрый патриарх.
Потом склонился к ней и взял ее за подбородок – очень крепко; и властно впился взглядом в ее черные глаза. Марина продолжала улыбаться.
- Ты понимаешь, как называется то, что ты предложила мне?
- Да, - не дрогнув, ответила дочь. – Военная хитрость!
Раду отпустил ее и отвернулся.
- Я восхищен этим юношей, - угрюмо проговорил он. – Такую любовь трудно понять женщине… но для достижения моих целей я нуждаюсь в женщине, и здесь ты угадала, моя злоумная дщерь.
Он опять замолчал – потом велел Марине подняться и сесть в кресло.
Раду поместился в кресло напротив нее, чтобы они могли видеть глаза друг друга.
- Я умею писать разными прехитрыми способами, - медленно произнес боярин, оглаживая бороду; в глазах его сейчас не было отеческой ласки, а была холодность властителя, испытывающего слугу. – Но я не умею говорить языком любящей женщины. Ты никогда не любила, Марина… Ты сумеешь это?
Марина улыбнулась.
- Да, отец, - ответила она. – Мне знаком этот язык – и я родственная душа этой любящей женщине… Я сумею сказать то, что нужно, - и так, как нужно! А ты, конечно, найдешь способ подделать почерк Иоаны.
- Подделать руку дело нехитрое, - отозвался боярин. – Куда труднее подделать душу!
- О, зачем же подделывать - когда душа у нас одна! – рассмеялась Марина. – Мы все – Кришан! Не правда ли, отец?
- И ты Кришан куда более, чем мне всегда казалось, - произнес Раду. Он помрачнел. – Что ж… должен сказать, что и весьма огорчен твоей выходкой, и горд тобой. То, что ты делаешь, - измена, и ты должна понимать это… но многое прощается тому, кто служит великой цели. Ты и я спасаем наш род.
Марина склонила голову.
- Да.

[Эрин]

Глава 18

Влад Дракула объявил себя господарем всей Трансильвании – утвердил себя в этом звании и перед трансильванцами, и перед валахами, и никто, ни ближний, ни дальний, не смел оспорить этой власти. Десятки членов саксонских купеческих общин, владевших Семиградьем, были посажены на кол в один день – самая большая и жестокая казнь за время правления Дракулы; города были разорены и сожжены дотла; немногие защитники их порублены. Саксонцам, которые так хорошо посмеялись над господарем Мунтении издали, вблизи князь показал себя еще лучше.
Однако князь Влад знал, что трудолюбивые немцы быстро наладят торговлю снова – иначе им и невозможно; но отныне будут крепко помнить, чья десница ими правит и чей меч висит над ними. Никакой венгерский король, которым они так выхвалялись, не мог бы совершить подобных деяний – такой широты, жестокости и скорости.
К зиме Дракула отступил из Трансильвании, оставив жителей зализывать раны.
Вслед за Трансильванией содрогнулась и Валахия. В самые святые дни рождественского поста были казнены несколько великих бояр господаря – ураган опалил и Кришанов: сжег несколько друзей Раду Кришана, с которыми он давно знался. В числе их были его сообщники из Тырговиште.
Был приглашен в Тырговиште и казнен Михай Василеску, обвиненный в предательстве. В самом ли деле он был виновен – мог сказать один боярин; но голова его, насаженная на кол перед княжеским дворцом, уже не могла ни обличиться, ни оправдаться. Михай Василеску предвидел свой конец – и, отправляясь на зов владыки, покаялся во всех грехах и распределил все свое имение между наследниками. Однако приглашение Дракулы было милостивым и не предвещало смерти; быть может, Василеску подвел собственный ужас, когда он оказался перед лицом повелителя. Точно претворяя в жизнь страшные россказни о себе, ходившие среди народа и всюду теперь опережавшие его появление, князь Влад казнил боярина во время обеда: Василеску оторвали от стола и посадили на кол после нескольких неудачных слов, вылетевших из его рта. Четыре часа столица Валахии слушала крики княжьего мужа, долго и верно служившего отцу теперешнего правителя; но Господь был милосерд, и старое сердце Василеску не выдержало прежде, чем были пронзены другие его важнейшие органы…
Семьи Василеску - жены, детей и других младших родственников - Дракула не тронул; но полученного урока они не забудут. И если они не умышляли на князя при жизни своего господина и покровителя, после смерти его и подавно на это не отважатся.
Корнел Испиреску из восторженного юноши превратился в сурового молодого воина – приняв боевое крещение, покарав неугодную князю Трансильванию, он не озверел, не утратил вида человеческого… но стал таков, каковы были все лучшие и славные молодые воители его времени. Осыпался цвет его отроческой нежности, и место ее заняло сознание долга, чести и мужества. А может, нежность эта сокрылась глубоко в сердце – чтобы сердце Корнела с честью выдержало испытания, уготованные ему жестоким веком.
Сокрылась до поры до времени…
И вся нежность его и восторженность вернулись, как пьянящие вешние ароматы, когда Корнелу доставили письмо от жены.
Он схватил пергамент, как причастие. Когда он развернул тугой свиток, оттуда выпал блестящий черный локон, перевитый зеленой шелковой лентой; Корнел с восторгом прижал черную прядь к губам, потом к сердцу, и впился жадными молодыми глазами в строки, несомненно, сделанные рукою подруги.

"Милый мой, сердечный друг!
Не счесть, сколько раз я поминала тебя и молилась, повторяя твое имя, которое свято для меня, как имя Спасителя нашего. Нам заповедано небесами жить в неразлучье – но судьба лишила нас этого счастья; сам знаешь, как опасно ныне слабой женщине ехать через нашу землю. Дорогой отец мой, который трепещет за меня так же, как я за тебя, не пускает меня к тебе. Турки, по своей ли воле, по воле ли коварных приграничных беев, нападают на наши земли, и, что ни день, похищают валашских жен; когда я ехала на свадьбу сестры, меня едва не украли. Мы, с малыми силами отца моего, боярина Раду Кришана, едва отбились от проклятых.
А я бы лучше умерла, чем досталась неверному: пусть и вся краса моя, и разум, и воля вечно принадлежат тебе одному, мой возлюбленный.
Не только это страшит нас - отец мой убоялся, узнав о судьбе, постигшей Трансильванию и нескольких изменников, приближенных к трону, которых он знавал. Моя сестра Марина едва спаслась из Сигишоары, от князя, – Божией милостью и твоею доблестью. Я слышала, какую службу ты сослужил нашей семье, и не устану благодарить тебя в моем сердце, дорогой мой супруг. Ведь мы, Кришаны, невиновны, как немцы и иные подлые бояре, - а и мы столько претерпели! Велик и грозен господарь, и всем подданным должно жить в трепете перед ним, как в страхе Божием; и всем боярам должно быть под князем, как под Богом. Отец лучше всех других бояр понимает это – иначе не отдал бы меня за тебя, мой любый Корнел, за самого верного государева слугу и самого лучшего его рыцаря.
Великий боярин Раду Кришан теперь мал и смирен, как простой человек, и ничего так не желает, как послужить князю. У меня есть два сильных и храбрых брата, и отец мой также зело мудр и силен; но перед нашим владыкой они – как орлы перед огненным ураганом, который заломит крылья любому орлу.
Но сейчас и наши малые силы могут пригодиться – в такие дни, когда ворогов у Валахии не счесть.
Молю тебя, мой возлюбленный супруг: попроси господаря за нас. Князь любит тебя, и он тебя послушает. Отец желает вернуться к нему на службу, и людей своих привести; но сам явиться не смеет. В Тырговиште меня тоже привезти не смеет: здесь сейчас душно, страшно, и отец боится, что этот город задушит меня. Вся Мунтения теперь трепещет за свои жизни.
Попроси за Раду Кришана! Быть может, тогда князь и тебе позволит приехать к нам в замок: верность укрепляется любовью, и любовь – верностью. Быть может, мы увидимся в Рождество – и я снова обниму тебя, Корнел. Я мечтаю поцеловать твои черные очи, и волосы твои причесать частым гребешком, как, помнишь, любила делать; и по брачному ложу нашему истосковалась. Я так желала бы родить тебе сына, такого же прекрасного, сильного, как ты, властелин души моей!
Целую очи твои, и уста, и белые руки. Кланяюсь тебе, мой возлюбленный супруг и господин.
Твоя верная Иоана".

Письмо это произвело то самое действие, на которое было рассчитано: и горячую любовь всколыхнуло в воине, и польстило ему, и напомнило смрадный страх, в котором жила вся страна. Корнел словно увидел князя чужими глазами – и возмутился им, как возмутился бы чужой…
Но, вместе с тем, письмо напомнило ему и о долге. Конечно, он сделает то, чего желает Иоана, попросит за Раду Кришана!
Корнел был умен и уже сам довольно ловок; и понимал, как хитры могут быть старые изменчивые приближенные. Но разве стал бы изменник сам класть голову в львиную пасть, проситься к господарю на службу, да еще и в такое время?
Он сделает все, чтобы он и Иоана снова были вместе, снова любили друг друга, не боясь ни князя, ни своих, ни чужих ворогов. Разве он не мужчина?

Марина была горда своею ловкостью – она знала, что угадала душу сестры, высказала ее сердце лучше, чем сделала бы сама Иоана. Да: ее сестре, которая сама была еще такое же дитя, как Корнел, и в голову бы не пришло просить о милости так тонко и умно, как это сделали они с отцом. Марина мало знала Корнела Испиреску – но знала, какой дар может тронуть такое юное и горячее сердце: и с нежною насмешкой над положением государева отрока, лишенного жены, состригла у себя черный локон, как две капли воды похожий на сестрины волосы. Да: у них двоих, у красавицы и у дурнушки, было куда больше общего, чем могло показаться на первый взгляд.
Раду Кришан и в самом деле жил в страхе – Марина едва ли преувеличила; но чувствовал, что поклонился Дракуле вовремя. Если бы он прятался от него, как делал несчастный Михай, дьявол в конце концов пришел бы к нему сам – и тогда пощады не жди…
И в середине декабря Кришаны получили ответ, как гром с ясного неба. Никто не знал, счесть это благословением или карой господней: господарь Влад приглашал их на Рождество в Тырговиште, всю семью, - и боярина, и жену его, и обоих сыновей, и обеих дочерей, и зятя, и брата боярина с женою. Раду ужаснуло не столько приглашение – сколько дотошность Влада, который откуда-то уже узнал, кто из семьи сейчас живет с ним, и узнал расположение его замка…
Однако отказываться и думать было нечего – нельзя было не прогневить, ни насторожить господаря. Раду приглашали как верного слугу, как он сам назвал себя в письме Корнелу: так посланные князя и сказали. Оставалось ехать.
И тут Иоана, которую известили о воле князя, утешила отца. Он не ждал сейчас ободрения от меньшой дочери – но она вдруг сказала:
- Не бойся Дракулы, отец! Он не тронет нас.
- Откуда ты знаешь? – спросил боярин.
- Иначе Дракула пригласил бы тебя одного – если бы желал казнить, - ответила Иоана. – И он горазд стращать куда более, чем убивать! Князь казнит только тогда, когда его выведут из последнего терпения. Я видела Дракулу и могу судить о нем – я видела его справедливость!
- Ты из Сигишоары не бежала! Уж там он учинил всем справедливостям справедливость! – зло заметила Марина.
Иоана вдруг посмотрела на нее прямо и спокойно.
- А тебе, любезная сестра, я бы посоветовала придержать свой нрав, - проговорила она. – Князь сквозь стены видит!
Она взглянула на отца – и вдруг боярину показалось, что из зеленых глаз дочери на него глядит князь Влад: зелеными, всевидящими глазами. Иоана посмотрела на сестру - и вдруг той вспомнилось, что это дитя уже попробовало крови, казнив троих врагов…
- Когда мы поедем? – резко спросила Марина отца, неожиданно ощутив желание защититься от Иоаны.
Раду сощурил глаза.
- Завтра, как только закончим сборы. А Иоана с нами не поедет, - очень спокойно проговорил он, посмотрев на младшую дочь. – Она серьезно больна!
Иоана побледнела, открыла уста – взглянула на отца, потом на сестру. Марина открыто усмехнулась.
- Да, Иоана с нами не поедет! Ей нужно лечиться – голову свою дурную подлечить! – заявила она. – А то ей уже в Тырговиште сладко дышится, как я погляжу!
Иоана медленно покачала головой, глядя на них обоих.
- Боже мой… Кто же вы такие – самые родные мне люди… - прошептала она.
Она поняла уже давно, что отец заговорщик, изменщик, - и понимала даже, что боярин может быть и прав. Князь был слишком жесток, с этим спорить не приходилось. Но отец сейчас действовал не лучше Дракулы!
- Как же ты сам-то делаешь, - прошептала Иоана, уже не таясь.
- Ты должна знать, милое дитя мое, что врага нужно бить его оружием. Ты ведь дочь рыцаря, - ответил Раду Кришан.
Ее отец, которого она так любила, шагнул к ней и ласково возложил руку на голову. Погладил по волосам.
- Полно, Оана, - ты сама должна понимать, что так будет лучше! Будь наша воля, мы бы все сказались больными: да нельзя. Можно уберечь тебя одну. С тобою останется твоя тетка Елизавета – а мужа твоего я к тебе привезу, как мы воротимся; или же попозже приглашу…
Иоана опустила голову.
- Я покорюсь вам, мне ничего другого не остается…
- Это правда! – жестоко заметила Марина. – Ты одна, а нас много!
А Иоана вдруг подумала, что Раду Кришан не позволит ей соединиться с мужем – он замыслил разбить их брак. Если же Раду Кришан такое замыслил, противостоять ему будет очень трудно.
И он не хочет, чтобы Иоана снова отдавалась Корнелу на брачном ложе; тем паче не хочет, чтобы она от него зачала…

Кришан и его семья отбыли на другой день. Иоана, неулыбчивая и словно в самом деле больная, простилась с ними во дворе замка. Господин наказал слугам и воинам, которых оставлял с дочерью и ее теткой, беречь боярышню пуще глаза - и прибавил, что они отвечают за нее жизнью. Без всяких шуток – он казнил бы своею рукою тех, кто позволил бы Иоане погибнуть или сбежать по собственной воле…
Раду на прощанье благословил и поцеловал дочь, и Иоана ударилась в слезы.
Она совсем потерялась, не понимала, кого больше любит, кого более желает спасти – семью свою или супруга; а то, что кто-то из них в скором времени падет, было несомненно.

[Эрин]

Глава 19

На пути в смертный город Кришаны не могли более останавливаться там, куда Раду стучался прежде, - много меньше дверей открылось бы им теперь; путникам едва не пришлось заночевать в поле, как Иоане, - они едва, почти униженно упросили хозяев одного из замков принять их.
А ведь сейчас спать снаружи было не только очень опасно, а еще и холодно.
Если так пойдет и дальше, придется отныне сворачивать в монастыри, намного увеличивая путь; еще и неизвестно, примут ли их там… Ведь столько валашских монастырей находится теперь под властью господаря, а для иных он и вовсе является ктитором*…
Катарине Кришан тяжело далась эта дорога – а от непрестанных сердечных волнений она едва не расхворалась; Марина, хотя после трансильванских приключений и была еще бледна и худа, хранила угрюмое молчание и стоически переносила все невзгоды. Муж ее, слишком заботливый и покладистый для такой женщины, словно бы потерялся и отошел в сторону в эти дни – как будто перестал в чем-то быть Марине мужем или никогда не был им вполне.
Тем более, что после бегства из Трансильвании они ни разу не разделили ложе – пока Марина была больна, наступил пост. И даже отдаваясь мужу, несомненно, наслаждаясь им со свойственным ей - так долго вызревавшим в ней мрачным сладострастием, Марина большую часть себя утаивала для себя. Василе Поэнару уже знал, что власть крови и натуры всегда будет довлеть над его женою больше, чем власть супруга, - и, будучи умным и пожившим человеком, он с этим смирился. Теперь же и вовсе стало не до семейных прений – когда над ними всеми нависло такое бедствие…
Кришаны боялись; и чем ближе подъезжали к столице, тем больше боялись. Свидетельства власти Влада Дракулы попадались им все чаще: те самые свидетельства, которые стяжали ему его зловещее прозвище, - как будто господарь насмехался над злоязычием своих подданных и даже над собственным своим положением. Вдоль дорог, ясно видные посреди голых припорошенных снегом полей, перед глазами путников то и дело возникали колья, на которых торчали то головы, то целые тела врагов: точно Дракула снова и снова насаживал неугодных на свой посох пастыря, каковым являлся для своего народа. Враги попадались и в турецком, и в валашском, и в немецком платье; иные обглоданные воронами уже до костей… но снимать их и предавать земле никто не смел. Хорошо было хотя бы то, что холод не давал мертвецам гнить быстро и заражать воздух.
Госпожа Кришан при виде первого на своем пути такого украшения полей лишилась чувств; потом притерпелась и дальше поехала бледная, но спокойная, только качалась на своем коне, как будто от большой сердечной слабости. Но только ли это ей предстояло пережить!
Марина же, проезжая мимо одного пронзенного турка, вдруг приостановилась и с размаху пнула кол ногой, так что с головы казненного свалился тюрбан; Марина после еще и плюнула на этот головной убор, который османские мужчины так почитали.
Василе Поэнару был потрясен, а Раду Кришан дал дочери затрещину за несдержанность; она вскрикнула и поморщилась, но извиняться не стала и явно чувствовала себя полностью удовлетворенной.
Боярин, хотя наружно и рассердился, несомненно, в душе тоже остался полностью удовлетворен.
Но пока это было только лихачество – Кришаны хорохорились, как иные сильные духом преступники, которых в цепях ведут на казнь. Когда им предстал Тырговиште, все они присмирели.
Был белый день – и Тырговиште был бел и уныл: на город спустилась зима, казавшаяся похоронами их надежд.
Раду Кришан первым вновь пришпорил коня – и поскакал вперед; за ним, бодрясь, последовала вся семья. Кришан долго вычислял – и так и не вычислил в уме, у кого они могут погостить в эти дни: кто же из его сообщников в Тырговиште еще не умерщвлен князем? И кто остался предан Кришанам, а кто передался?..
Однако у городских ворот их ждала неожиданность – огромная и ужасная, как представилось всем без исключения: стражники их приветствовали почтительно и тревожно, как долгожданных важных особ, обреченных гибели. Да: Кришанов здесь ждали, и немедленно передали им приглашение – вернее говоря, повеление явиться во дворец.
Господарь оказывал им великую честь и избавлял от неудобств, приглашая всю боярскую семью к себе – на все праздники.
Катарина закрестилась за спинами своих спутников; Марина застыла в седле, как изваяние. Мужчины тоже окаменели. Мало кто из Кришанов усомнился в этот миг, что злодей подготовил им пышную встречу: себе большую забаву, а им смерть.
Семья поехала прямо ко дворцу – не заезжая даже к жившим здесь родственникам; несколько стражников примкнули к ним, как к приговоренным. Оборванные дети и простой люд, попадавшийся им на пути, отбегали с пути Кришанов и глазели издали с жадным любопытством – как на невиданную большую охоту: облаву на таких диковинных лесных зверей, устроенную их господарем.
Им встретилось еще несколько кольев – но после дороги, изобиловавшей ими, это уже не так впечатляло; и только перед самым дворцом Раду вздрогнул и перекрестился. С длинного позолоченного кола на него смотрело то, что осталось от головы Михая Василеску: большой почет! Высокое место!
Ветер трепал длинные окровавленные волосы и бороду.
Открылись ворота дворца, и бояре проехали; попадавшиеся навстречу дворцовые служители и придворные, засматривая на коней подозрительно и испуганно, кланялись гостям. Никто еще не знал, сколько из этих благородных людей – и с чем выйдут обратно от господаря…
Большой дворцовый сад так же обнажился, как и все долины, льняные и пшеничные поля и лески вокруг; на миг утомленным, налитым кровью глазам одинаковые черные деревья также представились кольями, ждущими свои жертвы. Но в государевых палатах никаких бесчинств не проглядывалось – пока.
Марина была все время так нахмурена, что на ее пятнадцатилетнем лбу уже пролегла неисчезающая продольная морщина; впрочем, это едва ли ее испортило более. Молодая госпожа Поэнару, ощущавшая себя неизменно – Кришан, надвинула низко на лоб нарядную бархатную шапку с меховым околышем и сделалась как никогда нехороша собою, как никогда такою, какою была, когда ей не требовалось себя золотить для других…
Они спешились, передав коней княжеским конюхам; и затем, устало и обреченно, уже не изумляясь красоте и пестроте убранства палат – фрескам, мозаике, золоту и серебру, драгоценному дереву, - последовали за проводниками. Кришан гадал, оказался ли кто-нибудь из бояр в таком же положении, как они: найдут ли они во дворце товарищей по несчастью?
Но бояре и собственною гордынею, и волею Влада Дракулы были разделены – и представали перед его судом поодиночке.
На полдороге и Кришанов разделили: двум женщинам, матери и дочери, предложили проследовать на женскую половину, где жили другие знатные жены. Великая честь! Марина даже оживилась и стала посверкивать по сторонам глазами почти с прежнею заносчивостью.
Ей с матерью отвели одну комнату на двоих – правда, большую и богато обставленную, хотя и слишком пестро, кичливо, после единообразия и строгости огромных залов замка Кришан.
Когда стало можно сесть, Марина тут же опустилась в кресло, выпустив из-под шапки и покрывала измученные косы, змеями развившиеся по ее груди. – Как устала, - пробормотала она. – Где же тут слуги?
- Марина, помни, где мы сейчас, - прошептала с большой тревогой мать, так и не осмелившаяся еще сесть. – Здесь тебе нельзя показываться простоволосой - здесь жены в великой строгости!
Марина лениво улыбнулась, накрутив на смуглую руку одну черную косу. После свадьбы она как будто позволила себе распуститься, и волосам тоже дала волю – выпустила наружу часть дремавшей в себе женской силы.
- Здесь живут и жены княжеского рода, - пробормотала она; глаза ее сверкнули. – Вот бы познакомиться с княгиней! Я слышала, что она совсем молода!
- Куда! – воскликнула Катарина, совсем сведя брови. – Куда замахнулась, не успела приехать!
Потом госпожа Кришан успокоилась и тоже села в кресло; и от собственного тяжелого головного убора избавилась. – Погоди, - одышливо прошептала она, обмахиваясь ладонью. – Будут тебе и слуги, и все, что хочешь… Конечно, князь не оставит нас без внимания…
Слуги и в самом деле явились незамедлительно – две красивые девушки для помощи обеим знатным госпожам и три дюжих молодца, которые тащили чаны с горячей водой и большую медную ванну. Поставив это все, мужчины низко поклонились, не поднимая глаз, и тут же поспешили исчезнуть с запретной половины.
Девушки наполнили для них ванну – для обеих, чтобы одна выкупалась после другой; Марина поджала губы, но почтительно предложила матери вымыться первой.
Та отказалась: пусть в свежей воде искупается ее дитя, а она пока отдохнет.
Когда обе гостьи привели себя в порядок, сменив платье, умастившись и обвесившись украшениями – чтобы выглядеть достойно своего рода и нынешнего положения, – им принесли поесть, прямо в эту комнату. Мать и дочь, пусть и неосознанно, ждали, что их пригласят куда-нибудь, но, должно быть, время еще не пришло. До самого вечера они просидели в своих высоких и богатых, но тесных покоях – тесных для двух повелительниц ветров, лесов и равнин, которыми обе Кришан были совсем недавно: сейчас это были такие же затворницы, как и другие знатные жены из дворца князя Влада. Еще даже хуже.
Они были узницы – как бы их ни содержали.
Госпожа Кришан и Марина легли спать на одну кровать – здесь была только одна кровать, пусть и пышная и просторная, с резными столбиками и пологом. Марина отодвинулась от матери на самый край: она не привыкла, чтобы во сне ее касался кто-нибудь, кроме мужа. Да и его не всегда до этого допускала.
Марина тут же уснула, перевернувшись на живот и свесив одну руку до пола. А госпожа Кришан еще долго ворочалась и вздыхала на своей половине постели. Уснула она со скорбным выражением, которое в последние дни и даже ночи не сходило с ее лица.

На другой день их никто не будил – и обе женщины выспались всласть; проснулись во внезапном испуге, что пропустили какую-нибудь церемонию. Но будь это так, их, конечно, уведомили бы.
Не так страшен князь… как его малюют.
Им опять принесли горячую воду, и опять накормили – улыбаясь, кланяясь, но ничего не говоря; теперь даже Марина с трудом скрывала свое беспокойство. Мать же ее от тревоги за мужа и сыновей вообще не находила себе места.
А ближе к обеду их вдруг вызвали – наконец-то!
Это оказался не князь: а та самая особа, с которой Марине так загорелось встретиться в первый день в Тырговиште, - молодая княгиня, жена Дракулы Елизавета.
Сей высочайшей госпоже очень любопытно стало познакомиться с двумя трансильванскими женами, о которых она успела столько переслышать. Известив о приглашении, им дали время приготовиться, оставив в комнате вдвоем.
Катарина ужаснулась, услышав, как скоро исполнилось желание дочери; она тихонько взмолилась к небесам о помощи, а потом начала давать Марине быстрые испуганные наставления, как себя держать. Марина слушала, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу и раздувая ноздри, - а потом махнула на мать рукой.
- Ах, матушка, оставь! Княгиня же не глупа! Поймет, каково нам тут!
- Ах ты, греховодница, - ахнула мать. Она смотрела на нее и сердито, и разочарованно, и очень тревожно. – Поймет княгиня, говоришь ты! А почем ты знаешь, какова княгиня, - и что прикажет с тобой сделать за твой язык?
Марина изумленно посмотрела на мать.
- А что она может сделать, при таком муже? – спросила Марина, понизив голос. - Да и какова бы она ни была, - тут боярская дочь перешла на шепот, - при своем князе она может быть только овечкой!
Катарина покачала головой.
- Глупа ты еще, - прошептала она скорбно. – Мы не знаем, сколько сей великой жене здесь дозволено; женская власть вовсе не так проста, как тебе кажется…
Марина вздохнула, потом еще раз поправила косы, уложив получше под покрывалом, и покрасивей разложила на плечах и груди жемчужное ожерелье. – Ну, мы готовы, - она со вздохом величественно выступила из комнаты, прежде, чем мать успела ее удержать. Госпоже Кришан оставалось только последовать за своим страшным детищем.
Вестники молча повели их куда-то – какими-то коридорами, закоулками, дверями; иногда встречались грозные, как тяжелорукие вооруженные статуи, стражники, иногда – проворные, стройные и нарядные служители и служительницы. И вот наконец они пришли.
Перед ними торжественно распахнулись двойные двери, и обе трансильванские жены вступили в высокий покой – такой же пестрый, прихотливый, как их собственный, но куда просторней и роскошней. Еще не успев никого увидеть в этой византийской вязи – как будто тут выставил напоказ все свои богатства маленький Царьград, – Марина и Катарина низко склонились; и не выпрямлялись до тех пор, пока им не велели это сделать.
Мелодичный женский голос, прозвучавший из глубины комнаты. А потом они узрели и его обладательницу.
Черноволосая и стройная княгиня Елизавета оказалась и в самом деле молода – немногим старше Марины; молода и красива. Но мысленно Марина удивилась: она ожидала большего, таких женщин в Валахии, да и в Венгрии было множество. "Иоана собой лучше", - с гордостью подумала она.
И тут же испугалась, что княгиня может прочесть на ее лице эту мысль, и отвела глаза.
А та быстро и величественно встала с места и легкой поступью приблизилась к ним. Елизавета приветливо улыбалась, очевидно, чтобы рассеять их страх. Марине же вдруг стало досадно, что она обязательно должна была бояться, - она покраснела и прямо посмотрела на властительницу.
- Добро пожаловать, - просто проговорила княгиня: ничего особенного, миловидная женщина, каких тысячи! – Садитесь вон в те кресла, я прошу вас разделить со мною трапезу.
Тут обе гостьи догадались еще раз низко поклониться.
Елизавета весело рассмеялась.
– Не бойтесь!
Когда все три женщины уселись – кресло княгини было не выше, чем кресла гостей, - хозяйка с улыбкой сказала:
- Я очень рада знакомству с такими благородными женами.
Она помедлила и спросила боярыню:
- А где же твоя младшая дочь, госпожа Катарина, - Иоана, которая замужем за княжьим отроком Корнелом Испиреску? Госпожу Иоану также приглашали ко двору. Я наслышана о ее красоте и добронравии и была бы рада видеть ее у себя.
Катарина мгновение помешкала, потом ответила, опустив глаза:
- Иоана, к несчастью, тяжело заболела – она не смогла приехать. Покорно прошу княгиню простить нас.
Длинные насурьмленные брови Елизаветы сошлись, она перестала улыбаться.
- Да, большое несчастье… Что ж, надеюсь, что Иоана скоро поправится. Жене негоже так долго жить в разлуке с мужем – это против Божьих заповедей.
Госпожа Кришан глядела на это искусно накрашенное спокойное, приветливое лицо и внутренне трепетала.
Княгиня же опять милостиво улыбнулась и посмотрела теперь на Марину.
- Пока мы все трое свободны, я желала бы побольше услышать о вашем прекрасном лесном крае – который, к несчастью, знаю еще так мало.
Госпожа Кришан мысленно снова вознесла мольбу к небесам – спрашивая себя, хватит ли ума у такой самонадеянной дикой девчонки, как ее дочь, понять, что может крыться за подобною любезностью. Но переглянуться с Мариной она уже не могла – княгиня Елизавета не сводила с них своих добрых, ясных глаз.

* Т.е. главным попечителем.

[Эрин]

Глава 20

Они рассказывали долго – госпоже Кришан, к счастью, скоро удалось перехватить нить беседы у растерявшейся дочери, которая была не готова к такому тонкому поединку. Елизавета неизменно сохраняла приветливый вид – и слушала, и задавала меткие вопросы, которые были подобны пушечным ядрам, обстреливающим крепостную стену родового замка...
Спасло положение то, что Катарина не была посвящена во все замыслы мужа; как и то, что ей стало дурно во время приема – по-настоящему дурно: и княгине пришлось прервать допрос и позаботиться о гостье. Впрочем, возможно, она и в самом деле была добра – однако даже добрые люди могли быть безжалостными… в том, что касалось их важнейших страстей.
А как безжалостны могут оказаться самые добрые женщины, Катарина знала не понаслышке.
Однако, когда ее привели в чувство холодной водой и растиранием, прием окончился.
Но могло быть и так, что княгиню попросту призывали неотложные дела – или же она сочла, что пленницам нужно отдохнуть и осмыслить ее нежные угрозы, чтобы завтра она с новыми силами могла напуститься на них. Речи Елизаветы были как иглы – те самые разящие иглы, на кончике которых собираются ангелы*…
Катарину и Марину опять протомили в безделье и неизвестности до самой ночи, ничего не сказав о судьбе мужа и сыновей, как и о решении, вынесенном насчет самих благородных жен; а назавтра их подняли рано, стоять заутреню в церкви вместе с князем, княгиней и их двором.
В храме госпожа Кришан впервые за эти дни увидела мужа и детей – старший юноша, Петру, казалось, сделался матери чужим или перестал узнавать… хотя разве не так ведут себя все молодые мужчины, когда посвящают себя занятию мужчин?
Катарина, разрываемая тревогой, больше всего хотела допытаться у мужа, что решил князь; но не могла сделать этого во время службы и в присутствии князя. А его она впервые видела близко – и вместо того, чтобы внимать святым словам, то и дело отвлекалась на его яростные черты, которых не могла смягчить даже близость к Богу, на необыкновенную мощь сложения и волю, которая от него исходила. Эта воля, несмотря на молчание и смиренную позу, казалась больше, чем божественная сила всех вместе взятых одетых в парчу священнослужителей и благих образов. Лики старцев-святых и крылатых ангелов склонялись над этим наместником Бога на земле в нежной, бесплотной и бесполой византийской скорби…
Разве могла она смягчить одетое броней сердце дракона?
После службы госпоже Кришан тоже не удалось сойтись с мужем, даже ненадолго, - вся княжеская свита, какого бы ни была пола, возраста, положения, телесной и духовной силы, немым и покорным стадом направилась обратно во дворец. Катарина почувствовала, что князю Владу не то что противиться трудно – трудно вообще сохранить свое сознание и волю в его присутствии…
Потом они так же стояли обедню – после службы муж посмотрел в сторону Катарины, но неизвестно, узнал ли; как и то, что хотел ей сказать. Их развели слишком скоро. А вечером Катарину опять пригласила к себе княгиня Елизавета: теперь уже одну, без дочери.

Князь Влад принял своих гостей в первый день – мудрому высочайшему примеру следовала и супруга Дракулы, принимая у себя боярских жен; и Катарина, возможно, даже догадывалась, сидя за обеденным столом с Елизаветой, что в эти самые минуты муж ее претерпевает испытание княжеской волей. Но она ничего не могла поделать.
Однако она могла бы гордиться супругом, если бы видела его в тот миг, - Раду Кришан показал себя достойным древнего имени и своих славных предков. Он смог спокойно и сдержанно есть, глядя на веселую жадность, с какой князь поглощает постные блюда, точно сочное мясо и сладости, - как он вообще был жаден до всего, с чем входил в соприкосновение. Вечно голоден.
С ними обедали и оба сына Раду – и они, конечно, как и отец, видели длинный позолоченный кол, установленный прямо напротив стола. Юноши были бледны, но тоже смогли есть, не выдавая своих чувств никакими жестами. Только младший, Николае, все украдкой посматривал на красивый кол, точно тот притягивал его взгляд, - сверкающий, как маковка церкви.
И наконец князь заметил взгляды Николае и спросил отрока:
- Зачем, по-твоему, это сделано?
Он показал на кол широким жестом гостеприимца. Николае сделался бел, как мертвец; впрочем, это было неудивительно, если вспомнить, что ему только двенадцать лет. Однако Дракула допрашивал его, как взрослого.
И мальчик сказал, запинаясь:
- Должно быть, это сделано затем… чтобы почтить какого-нибудь очень знатного боярина, который не угодил господарю…
Князь кивнул; он широко улыбался, отчего сделался совершенно безобразен, глаза весело блестели.
- Ты угадал. Это я тебя хотел почтить – ты ведь очень знатный боярский сын! Как, по-твоему, довольно ли будет чести – или приказать кол повыше принести, да получше вызолотить?
Раду сам не знал, как смог сидеть на месте и молчать, - у него онемели все члены и отнялся язык; он мог только глядеть на свое бедное дитя. А Николае посмотрел зверю в глаза – его светло-карие глазки заволокла смертная тень. Он закусил дрожащую губку, потом вздохнул и ответил:
- Если… Если князь думает, что я виноват, то пусть казнит…
А Дракула вдруг выпучил глаза и расхохотался – громко, безобразно, непристойно; он похлопал мальчика по спине, отчего тот чуть не ткнулся носом в тарелку. Продолжая смеяться, господарь проговорил:
- Я пошутил… А ты молодец, боярский сын! Хорошо сказал!
Потом кивнул на кол:
- Так и будет, если ты мне не угодишь.
Еще раз хлопнул Николае Кришана по спине и вдруг прибавил, по-прежнему обращаясь только к мальчику - как будто, кроме них двоих, здесь никого больше не было:
- Я был еще моложе твоего, когда поганые турки принуждали меня отречься от христианской веры, угрожая смертью! Я не посрамил своего имени и рода… А ты, придет день, займешь место в моем войске!
Раду перевел дух; лоб его оросил холодный пот. Сердце стучало так, как не стучало бы от страха за самого себя. А князь посмотрел через стол на боярина.
- Твой храбрый сын еще слишком молод, чтобы служить мне, - и посему я забираю в свое войско твоего старшего! Он совсем зрелый муж – посмотрим, такой ли силы духа, как его брат!
Раду мог только подняться с места – и старшего, Петру, заставил подняться; они вместе низко поклонились господарю. А тот кивал с довольным видом.
- Вот лучшая наука для благородных мужей!
Боярин взглянул на Николае, опять усаживаясь за стол, - и, к величайшей своей досаде, увидел, что его Николае покраснел от удовольствия. Какой хитрый сатана! Теперь боярин видел, чем тот обольщает неокрепшие души – прежде, чем неопытные юноши научаются понимать в политике и настоящих нуждах своей страны!
Но делать было больше нечего – воля изречена, и теперь боярин будет жить в таком же положении, в каком жил отец князя Влада, некогда отправивший ко двору султана своего старшего сына.
Получив же свое, князь смягчился, и теперь имел добродушный и даже сердечный вид. Раду в жизни бы не поверил, что это лицо может принимать такие выражения, - но ведь именно сатана известен как отец лжи…
После трапезы их отпустили – а вечером того же самого дня Петру пригласили для ознакомления с его будущими обязанностями. Он больше не принадлежал своему отцу: и, в отличие от валашского заложника в Турции, Влада Дракулы, уже никогда не может быть вызволен из этого плена – кроме как смертью своего господина.

Обо всем этом Раду смог поведать своей жене, когда им наконец позволили встретиться. А та утешила его не больше, чем он ее, - боярыня рассказала, как ее долго и искусно увещевала княгиня Елизавета, поминая Писание и заповеди Божьи: Иоане долженствовало как можно скорее вернуться к своему мужу. Если боярская дочь задержится у родителей слишком надолго, Елизавета вынуждена будет пожаловаться своему супругу и повелителю…
- Кто сказал, что она уже этого не сделала? – заметил боярин, когда смолкли сетования. – Кто может сказать, какую игру ведут эти муж с женой?
Муж и жена пристально и мрачно посмотрели друг на друга.
А потом Катарина бросилась Раду на шею и всхлипнула.
- Боже всемилостивый, муж мой, за что нам такое наказание? Казалось бы, кого и карать – так это князя: а ему как будто сам дьявол помогает! Землю нашу разгромил, детей наших забрал, а потом и вовсе всему христианскому рыцарству ногу на шею поставит!
- Так и есть – дьявол ему помогает, - ответил боярин. – Если он не сам дьявол. Но не вечно сатане побеждать! Вот увидишь: скоро Дракулу низложат, и дети наши будут свободны!
- Тише! Здесь и стены имеют уши! – ахнула Катарина.
Боярин только отмахнулся.
- Он не может не знать, о чем мы сейчас с тобою говорим, - он ведь очень умен и знает, чем пленить человека! Но напрасно думает, что взял меня за горло…
Катарина промолчала, опустив темные ресницы, длинные, как у девушки, - она тоже думала, что Дракула взял ее мужа за горло. Но у нее хватило благоразумия не поминать это лишний раз.

Кришаны остались у князя на все дни до Рождества – и, несмотря на пост, заключение их было вовсе не так однообразно: Дракула еще несколько раз приглашал к себе своего вассала, для бесед, не только военных, но и ученых. Оказалось, что он очень образован, знает историю и отлично ведет схоластические споры; кроме того, Раду увидел библиотеку господаря, которая поразила его богатством. Не во всяком рыцарском замке можно было найти хотя бы одну книгу – хорошо, если отыщется Библия; а Раду был сам не только воином, а и ученым человеком, и ощутил невольное восхищение, найдя в ненавистном повелителе такие достоинства.
- Теперь еще книг в мире ничтожно мало, - говорил ему князь, - даже у самых великих людей! Потому, что они слишком трудоемки в изготовлении и распространении. Кто может сказать, сколько великих сочинений погибло потому, что существовало в единственном экземпляре?
Господарь усмехнулся.
- Ты слышал, господин Раду, что в Европе изобрели способ печатания книг? Движущиеся литеры, которые смачивают краской и оттискивают на бумаге. Скоро такой печатный стан появится и у нас в Валахии – и тогда можно будет быстро распространять и сохранять для потомства какие угодно сочинения… Мне рассказал об этой остроумной выдумке один саксонец.
Раду похолодел, осознав, что князь намекает на семиградских памфлетистов, которым он сам предлагал для распространения клеветнические сочинения о Дракуле. А Дракула глядел на него в упор и скалился в понимающей улыбке.
- В самом деле остроумно, государь, - согласился боярин, собравшись с духом.
Князь рассмеялся.
- А теперь не желаешь ли сразиться со мною в шахматы? Ведь ты, конечно, играешь в шахматы?
Раду подтвердил. А князь ободряюще прибавил:
- Сейчас, правда, постные дни - но это не великий пост, и я могу позволить себе развлечь гостя!
Раду низко поклонился.
- Почту за великую честь, государь.
К концу этого дня князь Влад дважды его обыграл.

Боярыня с дочерью тоже не скучали – им показали многие сокровища, собранные во дворце, добытые у разных народов; княгиня Елизавета, уверившаяся в их покорности, еще несколько раз уделяла им время и оказалась любезной проводницей и интересной собеседницей. В самом ли деле Елизавета была плохо осведомлена о том, что делалось в далеких областях Валахии и Трансильвании, осталось неизвестным; но немало могла поведать об обычаях других стран. О жизни турок княгиня рассказывала так, что даже Марина, давшая себе обет ненавидеть все в городе Колосажателя, слушала открыв рот. А под конец у нее вырвалось:
- Княгиня рассказывает так, точно она туркам не враг, а друг!
Марина до боли закусила губу, осознав, что говорит, – а мать чуть не умерла, услышав такие слова; но Елизавета только рассмеялась и сказала, коснувшись руки Марины:
- Врагов следует знать еще лучше, чем друзей!
Марина посмотрела в ее добрые карие глаза и подумала, какими страшными противниками могут быть слабые женщины.
Перед Рождеством Катарину и Марину пригласили в княжеские бани – не хуже турецких; хотя женщинам сравнивать было не с чем, они еще ни разу не посещали бань. И остались в каком-то греховно-блаженном упоении, ощутив себя расцветшими и посвежевшими, более женщинами, чем когда-либо. Марина думала с удивлением, что пути Господни поистине неисповедимы: раньше для нее это были пустые слова, а теперь она, считавшая себя созревшей во всех отношениях, сознавала, сколь много вещей на свете еще может ее изумлять.
Но ни Господь, ни святые его, ни государевы чудеса не заставят ее отказаться от себя – от своего имени и чести! Князь не отказался, не продался неверным: не откажется и Марина, уступив себя и свою сестру князю.
А после Рождества к Кришанам допустили того, кого они меньше всего желали видеть: княжьего отрока, которому принадлежала их дочь. И будет принадлежать, пока смерть не разлучит их!
Корнел ворвался к Раду, точно брал укрепление приступом: он едва поклонился тестю и тут же воскликнул:
- Иоана больна? Почему мне не сказали? Почему я не видел вас в Тырговиште, вы скрывались?
Раду тяжело встал и неспешно ответил:
- Будь ты моим сыном, я бы поколотил тебя за такую дерзость. А поскольку ты назвался моим сыном, я вправе это сделать, - он спокойно смотрел на юношу, а тот сжимал кулаки, казалось, готовый расплакаться от ярости и боли.
- Что с моей женой? – вырвалось у Корнела.
- Она была больна – ты верно угадал, - ответил боярин. – И я не мог привезти ее сюда – ты сам знаешь, почему. Дочь рассказывала мне, о чем писала тебе.
Корнел движением гордой головы отбросил за спину кудри. Он был так прекрасен и дик в эту минуту, что затмил бы своим темным пламенем даже князя.
- Смерти не минует никто! – воскликнул он. – И ты очень дурно делаешь, господин, что прячешь от меня Иоану: ты ответишь за это перед Богом и совестью! Ты стар, - тут Корнел подступил к боярину. – Ты должен подумать о душе!..
Раду поднял голову и покачал ею, с легкой усмешкой.
А потом неожиданно отвесил юноше удар такой тяжести, что тот свалил его на пол. Корнел не успел ни прикрыться, ни отпрянуть.
- Вот так, сын мой, - проговорил боярин, тяжело дыша, глядя на княжьего отрока сверху вниз. – Вот так я уязвляю неразумных детей, которые смеют меня учить!
Корнел, горя от стыда, медленно поднял голову.
Раду, глядя ему в глаза, спокойно кивнул.
- Да, так! Может быть, я возьму тебя с собой в замок, - если ты поймешь, как следует себя вести, и сможешь выхлопотать для себя разрешение у князя! Ты все равно не увидишь Иоаны раньше, чем мы!
Раду понимал, что очень рискует сейчас, говоря о княжеском разрешении, - но он рисковал всегда. И знал: крутых мер к нему сейчас Дракула не применит. Он уже отыграл немало – теперь должен частично уступить.
Раду склонился над юношей и подал ему свою старую мощную руку; легко поднял на ноги. Он улыбался.
- Я благодарен тебе за спасение Марины и Василе Поэнару, - проговорил боярин.
Корнел несколько мгновений неподвижно глядел на тестя – потом поклонился и с видом оскорбленной гордости повернулся и ушел: только дрогнули красивые губы и взметнулся ворох темных кудрей. Ах, любимчик дракона! Балованный щенок, которому отказали в косточке!
"Чтоб вам всем провалиться, дьяволы", - думал Раду, когда дверь за Корнелом закрылась.

Боярин с невольным замиранием сердца ждал этого разрешения – как и разрешения на собственный отъезд; и наконец получил и то, и другое. Кришанов уведомили, что их отпускают; с ними – чтобы погостить с неделю, не более, - может отправиться Корнел.
Конечно, Петру Кришан останется здесь. И, конечно, Иоана Испиреску приедет сюда с мужем, когда кончится его отпуск.
"Ты не получишь моей Иоаны, - спокойно и жестоко думал Раду. – Ты не стоишь ее – она заслуживает гораздо большего; и я не позволю тебе и твоему князю пожрать то, что осталось от нашей земли".
Пусть даже этому преданному молодому псу не хватает ума понять, каков его князь и к чему он в конце концов приведет Валахию, дай ему только волю. Отсутствие ума еще никогда никого не оправдывало и не спасало от истребления.

* Схоластический вопрос (сколько ангелов может одновременно танцевать на кончике иглы), приписываемый Фоме Аквинскому.