Орлиное гнездо

[mainaS]

Спасибо за ответ!
Поздравляю с публикацией!

[Stasia]

Эрин, мои поздравления!

[Эрин]

Спасибо.

[Эрин]

Глава 59

- Вот теперь и в самом деле нам доспехи – как собственная кожа, - сказала Иоана. – Не снимешь!
Она только что спрыгнула с коня и стояла, расставив ноги и уронив руки, слегка пошатываясь.
- Ничего, - отозвался предводитель, мрачно поглядывая по сторонам. – Едва ли наш красавчик вышлет нам навстречу войско! Он не знает, сколько нас, – может только строить догадки; да и стратег из него, полагаю, неважный… Лучшее, что Раду может сделать, - это держать оборону в самом Тырговиште!
Иоана сняла шлем и провела рукой в перчатке сначала по одной щеке, а потом по другой, отделяя от лица мокрые волосы.
- Ты только что назвал его неважным стратегом, - сказала валашка. – Так что Красавчик может и не рассчитать своих сил, встретив нас войском за много полетов стрелы от Тырговиште! А может, это мы своих сил не рассчитали!
Андраши кивнул.
- Все может быть, - сказал он. – Но теперь нам остается положиться только на Божие милосердие.
- К кому? – с усмешкой спросила Иоана.
Она крепко схватила вороного, под стать всему ее вооружению, коня за повод и повела его к походной конюшне.

Спустя полчаса военачальник, Иоана и предводители венгерских и валашских сил собрались у большого костра. Они не боялись выдать себя: теперь поздно было бояться. Кроме того, день был еще в самом разгаре, и костер под еще нестерпимо белым солнцем горел бледным его отражением.
- Владетельные жупаны, - сказал Андраши. – Если Господь не оставит нас своим попечением, мы подойдем к Тырговиште завтра – ввечеру. Вы помните, как Дракула любил ночные атаки?
Венгр рассмеялся, поворошив угли хворостиной, – менее всего похожий на Дракулу: даже теперь, после стольких лет скитаний и стольких дней многотрудного пути, Бела Андраши походил на золотоволосого сказочного короля. Бояре поглядывали на него с недоверием.
- Нам нельзя полагаться на ночь, воевода, - заявил Крайовеску: теперь, оправданный в глазах всех товарищей, рыжий боярин смотрел в глаза повелителю дерзко, с вызовом. – Князь Раду будет предупрежден, и наверняка выставит на стены лучников, а навстречу нам вышлет кавалерию и пехоту! Лучникам будет нетрудно попадать по нашим рядам даже ночью, а мы только перебьем друг друга! Темнота окажется нам помехой, а не союзником!
- Ты прав, - сказал Андраши, поразмыслив; оглаживая отросшую щетину, он глядел на боярина пристально и холодно. – Но это только если Раду загодя узнает о нашем приближении. Если же нет, под покровом ночи мы сможем подойти к воротам беспрепятственно…
- Вот уж это навряд ли! – сказала Иоана.
Все немедленно и уважительно повернулись к ней.
- Нам не следует уповать на чудо, жупаны, - сказала княгиня. – Время чудес для Валахии миновало! А для того, чтобы атаковать посреди ночи, нужно согласие… безукоризненное согласие, в каком сражались витязи Дракулы! Между нами такого нет!
Андраши, внимательно выслушавший все, после ее слов улыбнулся и пристально взглянул на Крайовеску.
- К несчастью, - сказал военачальник. – Княгиня совершенно права, как и ты, жупан Крайовеску! Что ж, давайте рассчитаем наши силы так, чтобы подойти к Тырговиште не позднее, чем на закате… но не слишком поздно: дабы Раду нас не предупредил.
- Если он предупрежден о нас, князь, он так или иначе опередит нас, если пожелает, - заметил другой боярин. – Гнать коней – только загнать их, а заодно и нас…
- Может, атаковать на рассвете? Тогда, пожалуй, легче всего будет застать город врасплох, - предложил один из венгров.
- Что ж, так и сделаем, - согласился наконец Андраши. – Устроим завтра дневку и полновесный ночной отдых – дабы подойти к Тырговиште со свежими силами!
Он помолчал.
- Теперь также приказываю всем разойтись на отдых.
Зашумев, валахи и венгры встали и быстро разошлись кто куда; у костра осталась одна Иоана.
Подсев к своему вождю, она не обняла его – а только взяла за руку; он крепко сжал эту руку в боевой перчатке своей рукой в боевой перчатке, а лицо было усталым и отрешенным.
- Господь за нас, - сказал Андраши, глядя в костер. – Господь за нас! – повторил он, точно заклинание.
- И Господь, и святые его, и наши предки, - тихо откликнулась Иоана.
Она подняла глаза к небу – и ей примерещился посреди синевы образ, слишком земной, слишком отягощенный своими деяниями, чтобы воспарить… Образ этот сверкал острозубой улыбкой и пританцовывал над костром, помахивая покрывалом.
- И ты за нас, - прошептала Иоана. – Если ты за нас, то вместе с Господом и все силы ада за нас!
"Будь тверда и счастлива, сестра, - прозвучало в ее голове пожелание, которое когда-то давно Марина сказала ей, отпуская к Корнелу. – Люби этого человека! Он стоит тебя!"
- Что сделала ты с моим Корнелом, разлучница? – прошептала Иоана: губы сами вымолвили бранное слово.
Марина рассмеялась.
"Теперь нам более нечего делить, не правда ли? Корнел уже не достанется ни одной земной женщине!"
- Ты точно посланница ада, - пробормотала Иоана, смеясь своему безумному видению. – Но я рада тебе! Я рада тому, что ты сотворила с Корнелом!
- Иоана!..
Ее сильно встряхнули за плечо. Иоана вскрикнула и недоуменно уставилась на Андраши.
- Ты что?
- Это ты что? С кем ты сейчас говорила? – спросил венгр, с тревогой впиваясь взглядом в ее лицо.
- А ты сейчас ничего не видел в небе? – нахмурив брови, спросила в ответ Иоана.
- Не видел, но почувствовал, - помедлив, сказал Андраши. – Так ты… опять говорила со своими видениями?
Иоана молча кивнула.
Венгр помрачнел. Накрыл ее руку своей.
- Это очень опасно на людях, особенно рядом с католиками! Будь внимательней к себе… я тебя умоляю, дорогая, - прошептал он с настоящей мольбой, сжав ее руку в обеих своих.
- Постараюсь, Бела, - сказала Иоана. – Но иногда… Иногда я просто не владею собою, когда она приходит, - прошептала боярская дочь, вздрогнув, точно от озноба – в теплый день, у жаркого огня.
- Это не оттого ли, что мы голодали? – спросил Андраши, очень серьезно.
- Душу пощекотали, и она открыла глаза и уши, - тихо засмеялась Иоана. – Да, быть может, ты и прав, князь, - это все наш пост!
Она взглянула в глаза жениху, и смех ее оборвался.
Иоана припала к груди Андраши, а он прошептал, поставив заросший подбородок на ее черную макушку, – со слезами на глазах:
- Бог с тобой… И дьявол сейчас с тобой, любовь моя, и оба с тобою более, чем с кем-либо из нас!
Иоана промолчала, тяжело дыша и только цепляясь за его плащ – крепко, очень крепко.

Вопреки их ожиданиям – а может, и согласно им – враг на пути к Тырговиште им так и не встретился. Вернее говоря, не встретилось большое войско: но отряд разведчиков Андраши, засланный вперед, возвратился вечером, уменьшившись на треть. Они рассказали, что им встретился такой же отряд – не то турок, не то валахов, не то и тех, и других сразу: вражеские воины начали драку, не обменявшись с ними ни словом, и их пришлось всех уничтожить…
- Вы не догадались взять языка? – воскликнул предводитель.
- Мы хотели, но двое оставшихся в живых закололись, прежде чем их остановили, воевода, - прозвучал ответ. – Должно быть, испугались, что их будут пытать!
- Весьма разумно, - зловеще сказал Андраши после длительного молчания. Он, осиянный лучами заката, сейчас казался прекрасным, но жестоким королем чужедальней страны. – Очень жаль, что вы не сберегли пленников!
Немного поразмыслив, со сжатыми губами и горящими глазами, венгр распорядился разбить лагерь. Все равно теперь уже не переменишь ничего.
Еще день пути, только день пути – и им предстанет Тырговиште. И в маленькой Валахии разыграется великая битва, которая решит судьбу всех христианских земель.

Эта ночь также прошла в спокойствии – если армия Матьяша Корвина и его ставленника не имела опыта ночных атак, нынешний валашский князь был к ним расположен еще менее.
"Чем ближе мы подступаем, тем более мне кажется, что Раду Красавчик сидит в своих палатах и дрожит, - думал венгр. – Но нам нельзя полагаться на сердце!"
Его собственное войско тоже приустало, и боевой пыл его приугас. Нужно будет воспламенить их! Андраши думал, что вид Тырговиште – готового к обороне или к сдаче – воодушевит его солдат.
Однако воодушевило их другое.
Тырговиште предстал им на рассвете – когда сумрачный покров города заалел, Иоана вскрикнула, а следом за этим стон изумления и ужаса пронесся по всем рядам.
Раду чел Фрумош не тронул сада смерти, что оставил его брат в память о себе, - или люди сами не решались подходить к этому месту, или новый князь воспретил им, вообразив, что живая память о Колосажателе удержит врага вдали от Тырговиште не хуже, чем это делал он сам.
- Воронье поле, - прошептала Иоана. – Стража мертвецов!
Озноб пробрал конников при виде чудовищного кладбища – а от запаха их замутило: почти все посаженные на кол уже сгнили, но белые их остовы еще не обнажились окончательно, и оставались еще довольно привлекательны для ворон, черным облаком снявшихся с кольев при приближении войска.
- Ну нет, - сжав зубы, пробормотал предводитель. – Этим нас не возьмешь! Пуганы!
Он поворотил коня, оказавшись лицом к лицу со своими побледневшими солдатами.
- Сородичи! Братья! – крикнул Бела Андраши, воздев руку. – Вы видите, чем Раду Дракула пугает нас, - потому что больше ему устрашить нас нечем! Идемте же без страха вперед, и возьмем свое! Смоем с Валахии тлен и позор!..
Белый конь расходился под ним, и венгр, которому передалась дрожь животного, прядавшего ушами и гарцевавшего, склонился к его гриве и прошептал несколько ласковых слов. Потом тронул бока шпорами и поскакал вдоль рядов, давно утративших стройность: кони ржали, руки стискивали копья, до срока рвались к мечам. Андраши вскинул безоружную длань.
- Стоять! – крикнул он. – Без приказа никому не двигаться!
Он перевел дух. Иоана, которая была в передних рядах, засмотрелась на белого рыцаря на белом коне – светлые волосы струились из-под посеребренного шлема со страусиным пером, солнце зажигало огоньки в самоцветах, усыпавших поводья. Белый конь поднялся на дыбы. Андраши обнажил меч.
Валахи и венгры, едва стоявшие на месте, заколотили мечами о щиты. А предводитель вдруг, точно внезапно утратив боевой дух, опустил оружие и, пришпорив коня, врезался в передний ряд; ему в недоумении дали дорогу. Андраши подскакал к Иоане.
- Ты еще можешь отойти в сторону! Никто не упрекнет тебя! – воскликнул он. – Ты уже сделала очень много!
- Как ты только можешь так говорить, - дрогнувшим голосом перебила его Иоана. – Куда мне отойти? Меня затопчут, как только начнется битва! А если мы погибнем, то и я со всеми, мне не нужно подобия жизни, которое останется мне после вашей смерти!..
- Да будет так, - прошептал венгр, склонив голову.
Разорвав строй, он опять вынесся вперед.
- Братие! – крикнул князь. – Сотворим в сердце молитву о победе! Мы разобьем супостата – или ныне же вознесемся к Господу, дабы воссесть одесную Его!..
И тут все увидели, что врата города отворяются. А потом оттуда повалило черное полчище – пехота и конники султана, сипахи. Это были рыцари Аллаха, как воины Андраши были Господними рыцарями: закованные в латы, с мечами, щитами и увенчанные шлемами. Да только шлемы эти – железные шапки в виде тюрбана с кольчужной сеткой, спускавшейся на плечи, - разнились от шлемов христиан так же, как разнится купол мечети от купола церкви.
На стенах Тырговиште появились лучники. Лучники изготавливались к бою и среди вражеской пехоты.
Албу, сидевший на коне позади Иоаны, с ненавистью различил между турками и валахов, одетых как турки. Он получше перехватил копье, предвкушая, как оно пронзит одну из этих чешуйчатых грудей, – хорошо бы предателя-перебежчика!
- К победе! – прокричал Андраши, высоко воздев меч. – К победе или в рай!..
- К победе или в рай! – мощно откликнулись конники.
И Бела Андраши помчался на врага, и все войско двинулось за ним. Иоана скакала среди своих валахов, и в руке у нее был меч, потому что копьем она не владела; но дочь Валахии слышала неистовый крик, несущийся отовсюду, крик, ржание, горячившее коней и всадников, и безумие битвы захватило ее, как ее далеких языческих предков. Она уже не осознала, когда лучники Раду Красавчика начали выпускать стрелы, не видела, как падают по сторонам ее кони и люди. Иоана кричала и ярила своего скакуна, торопя его в бой. И лавина просто смыла передние ряды неприятеля: с такою яростью даже турки встречались нечасто. Иоана рубила и колола с седла, как это делали ее товарищи, - и поражала врага не хуже их. Как будто вместе с нею меч поднимала и опускала рука героического предка, некогда владевшего им, – и вдвое, втрое умножалась ее сила…
Сколько рубились валахи, венгры и турки – никто уже не сознавал. Но Бела Андраши вдруг понял, что его сила одолевает: наконец одолевает, и город будет его. Но тут врата отворились опять, и оттуда высыпало черное подкрепление.
Ворота Тырговиште захлопнулись снова, и битва вновь закипела, вспенилась кровавыми бурунами. Самые лучшие, самые яростные бойцы Андраши во главе с Албу прорвались к стенам; но сипахи окружили бы их там и смяли. Однако тут случилось то, чего не ожидали ни защитники, ни захватчики.
Ворота открылись в третий раз – и теперь уже не для своих, а для воинов Андраши!
Албу Белые Волосы первым ворвался в город; и только тут осознал, что произошло: Раду Красавчика предали изнутри!
- Победа! Победа наша! Валахия и орел!.. – прокричал Албу, с ног до головы покрытый кровью, как ужаснейший из благородных язычников. Конник перехватил копье, сунутое в руку не то своим, не то перебежчиком из людей Тырговиште, и вновь ринулся в бой. Он уже не видел, что рядом с ним бьется и одолевает врага его князь, что рядом бьется и одолевает врага его княгиня – воин торжествовал, торжествовал каждым ударом меча, каждым ударом сердца. А потом вдруг конь Албу упал на колени; потом конь завалился на бок, и воин грянулся оземь, понимая, что умирает, и перед смертью торжествуя. Наступила темнота.
Потом перед глазами прояснело, туман разошелся, и Албу увидел…
- Мы победили! – улыбаясь, прошептала чернокосая княгиня, тормоша своего охранителя и роняя счастливые слезы ему на грудь. – Албу! Не смей падать в обморок, ты жив, слышишь?..
- Он легко ранен, но ударился головой и потерял много крови. Мы выходим его, - откликнулся голос златокудрого князя.
Албу закрыл глаза и позволил себе провалиться в блаженное беспамятство.

[Эрин]

Глава 60

Они въезжали в город торжественно – строем гордых, победительных латников: никто из тех, кто мог держаться в седле, уже не помнил о своих ранах. Полоскались на ветру сбереженные стяги, и выше всех – два ярчайших, алых знамени: стяг Белы Андраши, золотой коршун, и стяг Иоаны, серебряный орел на католическом кресте. Албу был все еще слишком слаб, и знамя Иоаны вез Мареа, второй охранитель некоронованной государыни.
Пока еще некоронованной – но те, кто опускался на колени на улицах Тырговиште при виде победителей, уже видели на ней венец. Сопротивления почти не оказывали – те, кто мог его оказывать, были или безжалостно перебиты, или ранены: остальные же, будь то турки или валахи, уже представляли за спинами завоевателей несметные полчища венгерского короля. То, что Корвин вступил в дело всерьез, не оставляло сомнений.
Иоана выступала обнажив голову: не то из презрения к опасности, не то по странному капризу – чтобы никто не усомнился, что она женщина: и вид воительницы в черных латах, на черном боевом коне вызывал именно тот благоговейный ужас, которого она ждала. Даже вид Белы Андраши, венгерского рыцаря, который должен был вознестись князем Валахии, вид собственной крови на его светлых латах не так поражал зрителя. Бок о бок будущие князь и княгиня проехали по главной улице – они направлялись к господаревым палатам: навстречу Раду Дракуле. За его короной.
- А Раду Красавчик все так же сидит в своей норе и трясется, - процедила Иоана, краем глаза увидев, как справа зашумели люди и всплеснулись руки – не то приветственно, не то с угрозой. – Ничего удивительного, что мой народ, побыв под этим турецким наложником всего несколько месяцев, предал его в наши руки! Какой прок моим храбрым сородичам в таком князе!
- Погоди, Иоана, не горячись! – тихо воскликнул Андраши. – Ты еще не видела его! Будь осторожна!
Иоана только рассмеялась. Потом обернулась к своему знаменосцу.
- Мареа! Выше стяг! – приказала она. – Пусть Красавчик увидит, кто жалует к нему!
И высоко взлетел распятый орел – распятый торжествовал над своею смертью: как воин, преодолевший себя во имя любви к тем, кого он отстоял.
Победители въехали в ворота дворца: те уже были открыты – с турецкою готовностью подольститься, чтобы потом воспользоваться минутой и восторжествовать. Но покамест торжествовали христиане – над своим же собратом, православным князем.
- Ну-ка, где же ты, Красавчик? – пробормотал Андраши сквозь зубы, приподнимаясь в стременах. – Покажи-ка нам свое личико! И в самом деле любопытно посмотреть, каков ты есть!
Узурпаторы остановились перед дверями, в которые Иоана когда-то входила, направляясь на расправу к Владу Цепешу.
Раду Дракула по-прежнему не показывался.
- Мареа, - приказала Иоана прежде, чем ее повелитель снова открыл рот. – Передай кому-нибудь другому мое знамя, а сам иди и позови князя Валахии! Если он до сих пор не изволит выйти к нам!
Мареа поклонился и передал стяг одному из валахов. Он только спрыгнул на землю, как в палатах господаря раздались гулкие быстрые шаги – а следом появился и тот, кого им так не терпелось увидеть.
Господарь Валахии был облачен в доспех, прекрасный немецкий доспех, а в руке держал меч – искривленный турецкий меч. Голова его была непокрыта, и победители смогли удостовериться, что молва не зря называла Раду Дракулу прекрасным, – он и в самом деле был прекрасен: и пронес свою красоту невредимой через все битвы, сотрясшие его родину. Он был выше и стройнее старшего брата, намного уже его в плечах – но это только придавало сложению Раду соразмерность, какой недоставало Владу Дракуле; к тому же, Влад Цепеш выглядел значительно старше своих лет, а брат его – значительно моложе. Темные волосы молодого князя волнами ниспадали на плечи, а благородное лицо было бы совсем юным, если бы не аккуратная бородка, окаймлявшая рот на турецкий манер. Сейчас на нежных щеках властителя Валахии пылал румянец, а голубовато-зеленые глаза смотрели по-детски сердито.
Иоана улыбнулась бы этому зрелищу, если бы Раду Красавчик не открыл рот: и тогда прекрасные черты исказились, как у чудовищно избалованного ребенка, которому вдруг отказали в удовлетворении каприза. Голос его был высоким и молодым, но в нем звенела ненависть:
- Как смеете вы, венгерские собаки, вторгаться в мои владения?
Подъятый меч его указал в грудь Иоане. Ее свита схватилась за оружие; но Андраши крикнул:
- Не сметь! Он ничего не сделает!
Потом узурпатор сказал, обращаясь к Раду:
- Это более не твои владения, князь Дракула! Именем твоего сюзерена, пресветлого короля Матьяша Корвина, ты низложен!
Андраши говорил смягченным голосом, точно увещевая ребенка, - и это, должно быть, взбесило валашского князя окончательно. Раду чел Фрумош шагнул к венгру и пронзительно крикнул:
- Венгерский король мне не сюзерен! А ты – жалкий раб и подголосок своего Корвина, вместе с этой шлюхой!..
Он занес меч; но обрушил его не на Андраши. С проворством, какого от него не ждали, Раду Дракула повернулся и бросился на Иоану.
Воительница успела отпрянуть, конь встал на дыбы – и меч вонзился ему в грудь. Брызнула кровь, обагрившая лицо князя; а тот ухмылялся, как ни в чем не бывало.
- Жаль, не достал тебя!
Казалось, эта маленькая месть успокоила его; конь под Иоаной захрипел, споткнулся, и Иоана спрыгнула на землю прежде, чем издыхающее животное упало и увлекло ее за собой.
Андраши уже был на земле. Он смотрел на Раду с застывшим от ненависти лицом – отражением лица Красавчика.
- Я бы убил тебя за это, хоть ты и князь Валахии, - сказал венгр. – И пощажу тебя только из почтения к твоему славному роду!
- Еще бы ты меня тронул, - надменно, точно до сих пор не понимая своего положения, отвечал князь. Раду Дракула взглянул на Иоану и плюнул в ее сторону; несколько мечей мгновенно обратились на него, но тут уже Иоана крикнула своим воинам:
- Не троньте его!
Она печально улыбнулась, глядя, как вздрагивает в агонии тело ее коня.
- Это мелкая месть, - прошептала Иоана.
- Мы пришли за твоей короной. Отдай ее нам, - уже спокойнее сказал князю Андраши. Раду рассмеялся, точно в последний раз показывая свой нрав.
- Найди ее сам!
Андраши кивнул.
- Хорошо, - сказал он, точно только того и ждал. – Мы обыщем дворец, а если не найдем короны, спросим с тебя! Взять его! – с неожиданной свирепостью приказал он своим воинам; Раду Дракулу тотчас схватили за руки. Он не сопротивлялся.
- Отведите его покамест в дворцовую тюрьму, но обращайтесь хорошо. До поры до времени, - многозначительно закончил Андраши, взглянув на валаха. Он взмахнул рукой. – Прочь его!
Раду Дракулу увели; он временами спотыкался и подволакивал ноги, повисая на руках стражников, точно привычно доверяясь чужой опеке, но больше не бранился и не упирался.

Корона отыскалась в скором времени – в тронном зале, под самим троном, занавешенная его камчатным покровом. Что хотел показать этим Раду Дракула? Конечно, не спрятать венец, - это было бы глупо, чего не мог не понимать даже и такой правитель; должно быть, Раду хотел напоследок показать, что волен поступить с этим знаком высшей власти как угодно. Какой детски восточный жест!
Для Белы Андраши наступил миг высшей радости – высшего блаженства, сравнимого с любовным торжеством над избранницей. Валахия принадлежала ему!
- Валахия принадлежит мне, - прошептал он, страстно глядя на свою подругу.
- Будет принадлежать, государь мой, - если только тебя коронуют. Ведь ты еще даже не православный христианин! – заметила Иоана: теперь настал ее черед урезонивать разгорячившегося соратника.
Он повернулся к ней, грозный, исполненный величия, - и они посмотрели друг другу в глаза. Иоана сухо улыбнулась.
- Как - ты по-прежнему желаешь перекреститься в православную веру на глазах у всех людей Тырговиште? Или будешь угрожать архиепископу мечом?
Андраши долго молчал.
Потом он положил руки ей на плечи, и лицо его смягчилось; их лбы соприкоснулись.
- Нет, Иоана, - тихо сказал он. – Угрожать не потребуется. Я христианин, а это здесь теперь главное!
Венгр помедлил.
- Иоана, я сейчас соберу людей и пойду в Бисерика-Домняскэ. Говорить с Божьими слугами. Они услышат меня.
Андраши прервался, а потом улыбнулся ей и поцеловал в лоб.
- Дорогая, поручаю тебе столь же важное дело – подыщи для нас наряды, в которых мы можем обвенчаться. Думаю, в дворцовых кладовых еще достаточно платьев, которые подойдут для такого случая!
- Теперь платья не так важны, как важна суть, - страстно сказала Иоана, сжав руку в кулак. – Ныне как никогда важна суть!
Она стояла перед ним в своих черных доспехах, с мечом в руке – изумительное, небывалое видение языческого прошлого или знамение самых грозных для христианства времен.
Андраши улыбнулся – ласково, печально, само благородство и мудрость, сошедшие с небес.
- Платья всегда были - и остаются очень важны, любовь моя.

Платья отыскались без труда – та христианская челядь, которая еще уцелела в палатах господаря, охотно показывала победительной посланнице Венгрии, где найти все, что нужно. Одежды, принадлежавшие братьям, отцам и дедам князей из рода Басарабов, не уступали, а то и превосходили богатством и тонкостью отделки наряды венгерских королей. Валахия славилась восточной любовью к яркости и пышности одежд, заставляющих тех, кто низок и черен, склоняться перед тем, что им недоступно, и лежать во прахе.
Лучшая парадная одежда, которая могла бы подойти человеку роста и сложения Белы Андраши, оказалась тронута тлением: но это было ничто перед черно-багряной красотой переливчатого бархата и атласа, блеском камней, золотом и серебром трансильванской вышивки. Нашлось и платье для невесты – светлое, с золотом и серебром, совершенно целое, и сшитое точь-в-точь на Иоану.
У нее екнуло сердце при мысли, что в этом самом наряде могла венчаться горемычная Елизавета, которая была так же сложена, как и она, и почти такого же роста.
Будущая государыня позвала слуг и приказала приготовить ванну – себе, а как возвратится ее жених, то и ему. Душистое мыло, масла и благовония, которые, по-видимому, очень любил Раду Красавчик, нашлись в избытке.

Когда возвратился Андраши, он увидел Иоану благоухающей, прибранной, с косами, свившимися кольцами на висках и прикрытыми тончайшим белым покрывалом, в женском платье из богатого зеленого шелка, который очень шел к ее глазам. Такая перемена несказанно обрадовала его. И у него нашлось, чем порадовать невесту.
- Архиепископ только спросил – христианин ли я, - произнес венгр. – Я поклялся в этом на кресте и на Библии. Я сказал, что у меня православное сердце, и предъявил перстень Дана и печать моего короля.
Он в волнении прервался.
- Владыка пресек мои дальнейшие слова, сказав, что считает это достаточным для полного признания моих прав, – прибавив, что после Раду Красавчика готов помазать на княжение и не такого благочестивого и благородного человека, как я…
Иоана рассмеялась.
- Прими ванну и оденься, как это подобает, государь, - сказала она. – Думаю, ты сегодня же станешь князем, а следом за этим и моим мужем!

Коронация была не так торжественна, не так всеохватна, как мечталось до сих пор Иоане, - лился свет сквозь разноцветные стекла собора, раскачивались кадильницы в благовонном дыму, тянули славословия низкие голоса певчих, но собор не был полон и наполовину. Пришли все их валашские бояре, которыми позволили это раны, явилась и горстка знатных людей Тырговиште; также пришли и католики – из военачальников Андраши. Но даже все вместе эти дерзкие высокие господа составили совсем небольшую армию.
Албу тоже стоял здесь, хотя ему было худо и сильно болела голова, – но торжества своей княгини он пропустить никак не мог.
Помазание Белы Андраши не было народным торжеством, народным делом. Над этим народом власть в смутные годы сменялась слишком часто, и вера властителей слишком разнилась, чтобы войти к простым людям Валахии в сердце. Из всех князей последних лет овладеть сердцами подданных смог только Влад Дракула – и беспощадною своей любовью к людям, и страхом перед собою, и страданием за всех…
После того, как на победителя была возложена корона и все пали перед ним на колени, свершилось и его венчание: тогда на колени стал он сам, рука об руку с боярской дочерью, по праву разделившей с ним честь и славу.
На головы им возложили венки из золотых листьев – и Иоане вместо сияющего счастьем лица супруга представлялся лик Иисуса: помолодевшего, потому что Бела Андраши сбрил бороду, оставив только усы, в венце славы вместе тернового венца; еще лучше, еще краше Спасителя. Он поцеловал ее, подняв покрывало, и Иоана засмеялась и заплакала сразу…
Потом все отправились во дворец и сели за пиршественный стол – совсем скромный стол; но они не сознавали, что едят, что пьют, а только глядели друг на друга и улыбались с выражением людей, очутившихся во сне. Никто, казалось, до конца не верил, что это взаправду.

В брачном покое для государя и государыни приготовили пышное ложе, льняные простыни и шелковые покрывала, застилавшие перину из гусиного пуха. По углам кровати, в изголовье, горели свечи.
Иоана задолго до ночи осталась одна – в длинной шелковой рубашке, в сафьяновых восточных туфлях, новобрачная долго расчесывала волосы; она то садилась на ложе, то вскакивала и снова принималась расхаживать по спальне. Иоана простирала руки, будто бы обнимая желанную грезу, ощущая на своих устах поцелуй любви… потом роняла руки и опускала голову, принимаясь не то браниться, не то молиться. О, как ей было томно, трудно!
- Поскорей бы ты пришел! Или вовсе не приходил, мука моя! – шептала она, сжимая кулаки. Какие неженские руки! Какая доля!
Двери со скрипом отворились и снова затворились.
Иоана вздрогнула и отступила от человека, приближавшегося к ней с пламенем во взоре. Когда Бела Андраши подошел на расстояние нескольких шагов, она медленно подняла руку и наставила ее ему в грудь; ее супруг и государь замер, и они взглянули друг другу в глаза.
- Что? – спросил Андраши, поднимая руки, чтобы обнять ее: трепетно, благоговейно. Иоана резко мотнула головой и схватила его за ищущие руки.
- Я солдат снаружи, - сказала она; голос ее охрип, и Иоана кашлянула. – Я привыкла быть воином, привыкла к грубости, но это только снаружи! А женское мое естество теперь… теперь еще нежнее, чем было, - прошептала она.
Иоана задыхалась. Ей было очень страшно, что ее не поймут – что мужчина, которому она отдана навеки, ее не поймет. Но валашский князь кивнул и взял ее за подбородок, печально и ласково улыбнувшись.
- Да, - сказал ее возлюбленный. – Я прекрасно понимаю. Ты боишься меня…
- Я боюсь, и только тебе, сейчас могу признаться в этом… когда мы вдвоем, - резко сказала Иоана; на глаза ей навернулись слезы. – Я чувствую себя так, точно опять стала девственницей!
Она уткнулась лицом в плечо мужу, и не увидела, как широко распахнулись глаза Белы Андраши при этих словах; но потом он прошептал:
- Ты девственница для меня. Я буду любить тебя как святыню…
- Ты знаешь меня, - прошептала Иоана.
Венгр покачал головой.
- Нет, еще не знаю, - Иоана зарылась лицом в его длинные душистые волосы, - но я сейчас познаю тебя… - Наклонившись, он легко подхватил возлюбленную под колени и понес на ложе.
Он уложил ее и склонился над нею, лаская ее волосы и глядя Иоане в глаза. Ее супруг улыбался.
- Мои руки все еще грубы, - прошептал он. – Масла еще не смягчили их настолько, чтобы ласкать тебя там, где тебе так не хватает нежности… Но мои уста заменят их…
- Мне жарко, князь, - прошептала Иоана, краснея и изгибаясь на постели, точно пытаясь вывернуться из его объятий; потом она обняла его, но ее руки тотчас упали снова.
- Сейчас ты запылаешь как костер, - улыбаясь, пообещал Андраши, сжимая и лаская ее тело через сорочку. Когда он стал стягивать рубашку с ее плеч, Иоана сама приподнялась, чтобы позволить обнажить себя до конца. Андраши замер, впервые увидев ее нагой, - а она прошептала с улыбкой, не открывая глаз:
- Хороша ли я для тебя?
- Среди всех цариц, среди всех царств никогда не было и не будет женщины, подобной тебе, - прошептал ее супруг. Иоана распахнула зеленые глаза – и, улыбнувшись счастливо, притянула его к себе.
- Вкуси от меня, если хочешь…
Он со стоном припал поцелуем к ее смуглому плечу. Иоана обнимала его, гладя его волосы и плечи, - а любовник наслаждался ею, с каждым мгновением все больше, все ненасытнее. Его вздохи и стоны, жаркое дыхание и жаркий бесстыдный рот могли бы испугать жертву его любви: но она уже очутилась в той стране, где нет места страху. И когда возлюбленный лег на нее, она затрепетала от восторга и крепко прижала его к себе.
- Я сейчас сгораю… - прошептала Иоана. – Мы сгораем вместе…
- Я люблю тебя, и сейчас мы станем едины, - прошептал князь, пожирая ее взглядом.
Он ощутил себя так, точно и в самом деле овладевает девственницей, - Иоана вскрикнула, и слезы полились из ее глаз. Он уже не понимал, боль или наслаждение дарует ей, - но Иоана страстно прижала его к себе, обняв руками и ногами, и все мысли покинули его, осталась только власть над нею, только любовь. Они наконец стали едины – и властелин потерял себя в безбрежной любви; раба же вознеслась, жена обрела себя…
Потом он перевернулся и притянул Иоану себе на грудь, обессиленную, обеспамятевшую.
- Я все же причинил тебе боль, - прошептал Андраши. – Прости!
- Я так ждала… тебя, - прошептала Иоана в ответ. – Тебя всего…
У нее вырвался резкий смешок.
- Я никогда не думала, что так любят святыни!
- Только так и любят, - пробормотал он, будто в бреду. – Больше любить нельзя!
Иоана приподнялась над ним и обхватила его лицо ладонями; поцеловала раз, другой. Она снова плакала.
- Любовь моя… Милый!
Супруг обнял ее, накрыл ее обнаженные плечи шелковым одеялом.
- Спи, Иоана. Спи, моя дорогая!
Он погладил ее по щеке.
- Клянусь, что больше никогда не доставлю тебе страданий!
- Клясться… грех, - пробормотала Иоана, прижимаясь щекой к его груди и улыбаясь.
Он замер, закрыв глаза, ощущая ее в своих объятиях, - саму жизнь!
- Нет, не грех, - серьезно сказал Андраши.
Иоана уже спала и не услышала его.

[Эрин]

Глава 61

Утром Иоана проснулась раньше мужа – она словно выплыла из океана блаженства: остановившийся миг счастья, в котором она пребывала, заключился для нее в теплых руках, согревавших ее, в мерно вздымавшейся сильной груди, на которой покоилась ее голова. Княгиня шевельнулась, и ее возлюбленный тут же открыл глаза. Андраши улыбнулся.
- Хорошо ли ты спала? – спросил он.
Иоана на миг похолодела, глаза заволокло тьмой. Ей вспомнилось, как наутро после свадьбы она точно так же спросила об этом Корнела – законного своего мужа!
- Очень хорошо, - сказала Иоана. Улыбнувшись, прогоняя воспоминания, она потянулась к Андраши, и их губы слились в поцелуе.
- Пора вставать, - прошептала она, когда, с кружащейся головой, наконец отстранилась от мужа. Он удержал ее за руку.
- У нас еще есть время, дорогая, - тихо сказал он. – Я не буду спокоен, пока не дам тебе высшей радости, какой ты заслуживаешь…
- Но я уже…
Повелитель прижал пальцы к ее губам.
- Нет.
Иоана закрыла глаза, повинуясь, и повернулась на спину. Она знала, чего сейчас пожелает любовник, - попробовать ее: самая сладкая и самая постыдная ласка. Неужели он и в самом деле любит это больше всего?
Иоана ощутила прикосновение волос, дыхания, - а потом застонала, почувствовав нежность губ и усов. Когда она стала хватать воздух ртом, шарить руками по ложу, теряя рассудок и грозя оцарапать любовника, Андраши вдруг оторвался от нее и повернул ее на бок. Он прижался к ней сзади, лобзая ее шею, спину.
- Тебе так нравится?
Она не смогла ничего ответить: только всхлипнула. И тогда он взял ее, осыпая поцелуями ее шею, нашептывая слова любви. Они как будто качались на волнах – или парили, ничего не стыдясь. И только тогда Иоана вполне ощутила себя женою, радость расцвела в сердце ее существа…
Она засмеялась, повернувшись к супругу лицом и осыпая его поцелуями; он был так же счастлив, как и она. А потом Иоана вдруг опечалилась.
Андраши тут же нахмурился.
- Что с тобой? Ты не…
- Нет, ты осчастливил меня, - шепотом ответила она. – Но так, со спины… я была беспомощна, как будто я сделалась лошадью, которую ты оседлал. Только вчера я сама скакала на лошади!
Андраши посуровел.
- Ты думала, что я хотел унизить тебя? – спросил он уже в полный голос.
"Она забыла – и тело, и душа ее забыли, что смирение женщины начинается с брачного ложа", - сокрушенно подумал венгр.
- Должно быть, не хотел, - растерянно, со слезами обиды сказала Иоана. – Но так вышло!
- Ты мой возлюбленный друг, - сказал князь сурово. – Унизить тебя для меня все равно, что унизить себя самого!
- Это ведь не так, - отвечала Иоана грустно. – Зачем ты лжешь? Женщина никогда не будет равна мужчине!
- Это и не нужно! – воскликнул он, отчаиваясь высказать ей свое сердце. – Женщины иные, и это прекрасно! Ты – моя супруга, мое прибежище в Боге…
- Вот это верней, - с усмешкой заметила Иоана.
Она сделалась холодна, и князя охватили бесконечная любовь и жалость к ней. Он обнял ее – так же, сзади; она не противилась. Их волосы смешались.
- Ты не хочешь быть моей? – прошептал он ей на ухо.
- Очень хочу, - прошептала она со слезами. – И так же сильно хочу быть ничьей!
Как он любил эту гордую душу!
- Твой дух никому не подвластен, - прошептал Андраши. – Он – от Господа, и он волен, как любой человеческий дух… Всегда помни, как я люблю тебя…
"А все-таки ты будешь моя целиком – и телом, и душою!"
Иоана повернулась к нему, улыбаясь и простирая руки; они поцеловались в знак примирения.
- Вот теперь и в самом деле пора вставать, государыня, - прошептал князь.
Они улыбнулись друг другу напоследок, и Иоана соскользнула с ложа. Обернувшись шелковым покрывалом, она хотела шагнуть к двери; но муж нахмурился и, быстро выйдя вперед, отстранил ее.
- Нет, тебе нельзя показываться в таком виде! И вообще пока нельзя выходить!
Резкость его тона испугала Иоану – и тут же заставила вспомнить все их положение. Андраши надевал благоухающий имбирем шелковый халат с драконами, оставшийся ему от Раду Красавчика, - удивительное сочетание турецкой моды с западным гербовым зазнайством. Подпоясавшись кушаком с кистями, господарь подошел к двери – и, быстро распахнув ее, несколько мгновений осматривал коридор. Потом так же стремительно выступил наружу.
Иоана, с сердитыми и испуганными глазами, опустилась обратно на ложе и принялась искать взглядом, во что ей одеться. Как долго они проспали? Что творится теперь во дворце?
Тут муж вернулся в комнату. Иоана чуть не подскочила на месте, уставившись на него; он даже вскинул руки и рассмеялся, натолкнувшись на ее взгляд.
- Ты целишься в меня, как кулеврина*, - сказал венгр. – Не тревожься! Стража стоит за дверью, как мы ее и поставили, и во дворце все спокойно. Я отправил слугу за водой. Придется надеть вчерашние платья, потому что я не знаю, какие из тех, что имеются, нам подойдут!
Он хватил кулаком по ложу, бледнея от досады.
- Нужно упорядочить нашу жизнь! Я не знаю, как здесь все делалось при Дракуле…
- При котором? При старшем все совершалось в порядке и во страхе Божием и государевом, - мрачно сказала Иоана, почти тоскуя по тем временам. – А младший развалил все, что еще не развалилось само после изгнания Влада…
Явились слуги с горячей водой, полотенцами, мылом и маслами: не то валахи, не то турки. Раболепно кланяясь, они поставили свою ношу. Только взглянув на их смуглые лица и чернявые головы, Андраши раздражительным жестом выгнал прислужников.
Склонившись над умывальным тазом, он погрузил в воду руки и, плеснув себе в лицо, глубоко вздохнул.
- Удалить всех турок из дворца – это первое, - проговорил Андраши, точно диктуя самому себе волю свыше. Глаза его блестели, как сапфиры. – Назначить доверенных слуг, которые будут состоять при наших покоях, из наших собственных валахов…
- И непременно того, кто будет пробовать нашу пищу, государь, - вставила Иоана. – Возьми для этого моего человека!
Он остро взглянул на нее.
- Ты права, дорогая.
Они в молчании совершили туалет и оделись. Облачившись во вчерашнее платье зеленого шелка, Иоана раздражительно заплела две косы и сколола их золотыми заколками над ушами. Укрепив головное покрывало, она протянула руку супругу.
Он стоял, точно только сейчас осознавая, что его может ждать за дверью. Иоана ласково улыбнулась.
- Идем, Бела, это нужно… Валахия зовет!
Шагнув к ней, Андраши порывисто схватил ее за виски и поцеловал в лоб. Последние мгновения, когда они были только возлюбленными!
Потом они вышли за дверь, и тотчас перестали принадлежать себе.
Иоана несколько мгновений слушала, как наперебой стучат их каблуки, - а потом перед ними склонился стражник-валах, стоявший у дверей.
- У тебя утомленный вид, - сказал князь, холодно оглядывая его. – Точно ли все было спокойно? Ты не засыпал?
Слуга так и вскинулся, тараща честные глаза.
- Как бы я посмел, государь! Я был бы мерзким червем после этого!
- В самом деле, - так же холодно произнес венгр. – Что ж, хорошо. Иди позови человека себе на смену, а сам можешь пойти отдохнуть.
Низко поклонившись, стражник ушел. Андраши посмотрел на Иоану.
- Вот так, - мрачно заключил он. – Государю приходится самому следить за каждою тенью!
- Такова Валахия, - произнесла Иоана, невесело улыбнувшись. – Ты знал, что берешь, князь. Или ты уже не рад?
Глаза его вспыхнули.
- Я счастлив! – тихо воскликнул Андраши и ускорил шаг, точно вдруг окрыленный. Иоана покачала головой и поспешила за ним. Этот человек любил рисковать не меньше, чем властвовать.

Они позавтракали тем, что нашлось на кухне, - а потом господарь самолично устроил смотр дворцовой прислуге и удалил всех, которые казались ему ненадежными. Иоана подобрала себе девушек из бывших прислужниц Елизаветы: этих едва ли стоило бояться. Раду Дракула прислуги из женщин при себе не держал.
Иоана также проведала своих раненых – никто из тех, кто остался жив, пока не собирался умирать. Ее верные трансильванские валахи, прикованные к постели, целовали ей руки и проливали слезы.
- Почему мы еще не можем служить, когда так нужны тебе, государыня! – говорили они.
- Господь поможет мне и вам, - отвечала она. – А вы поправляйтесь: это сейчас лучшая ваша служба!
Иоана утешала их и чувствовала, что от этого к ней самой возвращается спокойствие.
Она опять сошлась с мужем только ближе к обеду. Эти часы разлуки сделали из него настоящего князя: грозного, озабоченного. Он едва кивнул ей.
- Вечером я созываю боярский совет, - сказал Андраши. – А сейчас нужно разослать письма всем, кто должен быть оповещен о перевороте…
Он замер на месте и закрыл лицо руками. Иоана подошла к повелителю, положив руки ему на плечи и ласково погладив их.
- Королю? – спросила она. – Семиградским господам?
Венгр кивнул.
- Да, Иоана.
Он заключил ее в объятия, крепко прижал. Иоана едва дышала.
- Тебе так тяжело, - прошептала она.
- Бог поможет, - отозвался Андраши. Он поцеловал ее в макушку, потом отстранил от себя. Взяв жену за руку, он подвел ее к дивану, еще одному султанскому подарку, и усадил.
Сам сел рядом с нею.
- Вести к султану уже полетели, Иоана, - прошептал властитель Валахии после тягостного молчания. – Этому мы никак не могли бы помешать. Теперь останется только гадать, кто узнает обо всем первым, – Мехмед или Матьяш.
Он рассмеялся.
- Хотя что гадать! Конечно, Мехмед!
Иоана улыбнулась - глаза ее были холодны.
- У тебя есть кое-что, чего султан не пожелает лишиться, - не правда ли, государь? – спросила она.
Андраши кивнул.
- Да, - сказал он, вполне понимая мысль супруги. – Это ценный залог. Думаю, что какое-то время он позволит нам выиграть... Но не слишком много.
Князь задумался, склонив голову.
- Остается надеяться, что Матьяш поймет, как ему нужно поступить, - и наконец наберется решимости, чтобы прислать большое войско! Если он промедлит сейчас, будет слишком поздно!.. Но ведь он… он ничего этого не видел.
Кивнув в сторону – на свои палаты, на Валахию, - господарь с горькой улыбкой взглянул на жену.
- Найди такие слова, которые убедят его величество, - сурово сказала Иоана. – Если желаешь, я помогу тебе в этом.
- Желаю, и немедленно, - отвечал князь.
Он улыбнулся, потом схватил ее за руку и поднял с дивана.
- Ты поистине бесценный друг!

Заперевшись в своих покоях, государь и государыня до самого вечера сочиняли письма и указы – самые срочные, самые неотложные. На споры ушло не меньше времени, чем на писание.
Потом, едва подкрепившись хлебом и вином, они вышли к боярам: Сфатул Домнеск уже ждал. Валахия, ее верхушка, неумолимо подпирала…
Совет не помог им, а только отнял у князя и княгини силы: бояре ничуть не изменились со времен Дракулы. Вернее говоря, если и изменились, то только к худшему.
Они требовали пожалований – и горячее всего выступали те, кто сражался с ними бок о бок: те, кто, казалось, лучше всего должен был понимать, как идут дела в Валахии и что она может дать своим господам.
Недовольство нарастало – и унять его господарь смог, только ударив в пол жезлом и погрозив. Бояре изумленно и немедленно утихли. Князь же спокойно, но непреклонно сказал, что о пожалованиях говорить слишком рано: сперва нужно навести в Валахии хотя бы какой-то порядок и обезопасить себя от Турции. Если они, верные его ближники*, помогут ему, это будет сделано скорее…
Ответом было хмурое молчание. Никто из явившихся на совет не рвался помогать, а тем паче против Турции. Иоана же подумала, что те несколько бояр, которых они и в самом деле могли назвать верными, сейчас лежат в постелях, потому что не щадили себя в бою…
Князь с видом печали и отвращения распустил знать. Иоана одна осталась подле него, сидя молчаливым утешителем.
Андраши посмотрел на нее – потом протянул руки, приглашая ее в свои объятия. Иоана усмехнулась.
- Тебе еще не хочется начать сажать их на кол? – спросила она.
- Это была превосходная мера, - без улыбки сказал князь. – Жаль, что моя христианская душа не позволяет этого!
Потом они разошлись, каждый по своим собственным делам. Иоана, ощущая, как щемит сердце, и сглатывая слезы, писала письмо в Венгрию – в Буду: брату и маленькому сыну. Как она хотела увидеть их! И как нескоро это еще может осуществиться – в самом деле, нельзя же привозить их сюда, в Тырговиште, в самое гиблое из всех гиблых мест!
Потом она написала письмо отцу.
Ночью супруги молча сошлись – и, так же молча улегшись в постель, любили друг друга, не задаваясь вопросами, кто над кем властвует, а только утешая друг друга, как могли. Потом заснули, держась за руки.
Для них настало время страшной борьбы, в которой проводил все свои дни Влад Дракула. Поможет ли им король – или иные силы?

* Общее название старинных ружей и легких пушек.

* Термин древнерусского юридического языка: родственник, свойственник.

[Эрин]

Глава 62

Влад Дракула со своими витязями содержался в крепости в Пеште* – это было размеренное и унылое существование; существование, которое наверное могло бы показаться унылым человеку, что во все свои дни горел ярче факела. Но Дракула ни на что не жаловался и ничего не желал. Теперь такой же пленник, как и любой другой пленник Матьяша Корвина, он получил то, чего ему не предлагали с ранних лет, - отдых без всяких условий, без всяких испытаний для чести и мужества.
Еще Дракула наслаждался одиночеством – ему было о чем поговорить с Богом вдали от чужих ушей.
Князь Валахии оправился за эти дни: словно бы даже седины в волосах убавилось. Так же изменился и Корнел. Он тоже наслаждался этим иночеством: это было как отпущение грехов, как исцеление… будущего воин не страшился. Будущность свою - и всего себя - Корнел препоручал Господу, которому послужил так усердно, как только мог.
Совсем рядом, в Буде, жила семья витязя Дракона, но он не желал и не мог видеть никого из них, даже если бы кого-нибудь из Кришанов до него допустили – и даже если бы кто-нибудь из Кришанов допустил его до себя. Он не желал и не мог видеть даже сына.
Корнел оторвал эти возлюбленные существа от себя вместе с частью сердца, и теперь эта часть уже никогда не прижилась бы снова.
Иногда он думал об Иоане – как о далекой, недоступной женщине; и подчас эти воспоминания вспыхивали непрошеной болью в усталом сердце, злым зеленым огоньком. Что сталось теперь с нею? Несмотря на то, что витязь помнил об Иоане, о ее доспехе и мече, Корнел и помыслить не мог, где его жена сейчас и какое положение заняла. Он надеялся только, что она еще жива… что нашла свою долю с Андраши, как не нашла ее с ним.
"Прости ей Бог!" - так думал о своей жене валашский витязь, простой Христов воин; и унимал злой огонек задолго до того, как тот грозил охватить его сердце пожаром.
Иногда пленников навещал король, справлявшийся об их здоровье и благополучии. Матьяш говорил с начальником гарнизона Пешта, но несколько раз снисходил и до самих узников.
Несколько раз он поднимался в комнату к Владу Дракуле и подолгу беседовал с ним с глазу на глаз. Но о чем говорили эти два властителя, прочим оставалось неизвестным: витязи содержались отдельно от князя, да он и сам молчал.
А потом вдруг его величество перестал навещать князя – как будто отчего-то решил обречь валахов на забвение.
Справедливый король был очарователен, и свидания с ним давали надежду на скорое смягчение их участи: но когда эти свидания прекратились, Дракула нимало не удивился. Его витязи тоже.
Эти люди давно состарились сердцем.

"Поздравляю вас с вокняжением, граф. Это лучшее, на что я мог бы надеяться, - возблагодарим Господа за это!
Но неужели же вы потеряли все войско, приданное к вам в помощь? Большое несчастье, если так, - потому что я дал вам столько людей, сколько мог.
Кроме того, вы сами писали, что Валахия разорена дотла. Как вы рассчитываете содержать моих солдат? Это большое расточительство для короны и жестокость к христианским воинам: посылать их на верную смерть. Я помню вашу дипломатическую одаренность, граф, и ваши успехи в переговорах с папой - постарайтесь потянуть время. Султан сейчас также не захочет войны.
Я весьма удивлен и обрадован тем, как легко вам удалось одержать победу над главой православной церкви Валахии. Каким образом вы убедили архиепископа совершить помазание и обвенчать вас с православной христианкой? Ведь вы, конечно, не изменили своей вере?
Зная вашу твердость и любовь к Господу, я в этом не сомневаюсь. Надеюсь, что при встрече – или следующим письмом – вы поведаете мне, как вы смогли заставить церковников Валахии склониться. Как бы то ни было, это важнейший шаг к торжеству истинной веры.
Молю Бога, чтобы вечно хранил вас, мой друг, и упрочил трон под вами и вашими потомками. Извещайте своего короля обо всем, что творится в вашем княжестве, столь дорогом нам обоим".

Господарь Валахии скомкал лист драгоценной бумаги, не заботясь о том, что это рука короля, и швырнул его в камин. Бумага свернулась в трубку, и пламя тут же пожрало приветливые слова.
Андраши схватил себя за волосы и изрыгнул ругательство, за которое в Венгрии его немедленно бросили бы в тюрьму – как за тягчайшее оскорбление величества.
Иоана так и не успела прочесть высочайшее послание – но ей и не нужно было этого: весь смысл королевского ответа заключился для нее в опущенных плечах, поникшей голове возлюбленного.
- Корвин скаредничает, - прошептала она. – Он не хочет войны, жалеет солдат… так?
- Да, - глухо ответил Андраши, не поднимая головы.
Он засмеялся, будто заплакал.
- Корвин думает не о моей короне – а только о своей собственной: и для папы, и для короны Иштвана бережет деньги и солдат! То, что далеко, для нашего короля словно бы и не существует: вернее говоря, его величество думает, что все обойдется как-нибудь без него, чужою кровью - как обходилось всегда!..
Княгиня взяла его за руку. Андраши несколько мгновений сидел, точно замороженный, - потом слабо улыбнулся и поцеловал эту руку.
- Боже, храни короля, - сжав ее пальцы, прошептал он, словно смеясь над собою. – Знаешь ли, дорогая, о чем Корвин спрашивал меня? Как я убедил церковников Валахии склониться перед католичеством! Большой Ворон не хочет шевельнуть ради нашей победы даже пальцем – а сам уповает, что мне на подмогу слетятся ангельские рати!
- Что ж, - сказала Иоана. – Быть может, его величество и не ошибся в своих чаяниях.
Она улыбалась, и в ее улыбке было что-то страшное.
Господарь долго смотрел ей в лицо – потом склонил голову, точно перед высшею властью.
- Мне порою думается, что я выиграл битву только потому, что со мною была ты, - прошептал он.
Иоана не ответила.
Она подсела к мужу и обняла его за плечи.
- Подумай об этом иначе, Бела, - сказала она. – Валахия голодает. Если нечего есть солдатам Корвина, нечего будет есть и воинам султана! Нам всем нужно время… да, время, - прошептала государыня.
Князь улыбнулся.
- Время! - произнес он. – Это понимаешь ты, я… и, бесспорно, прежде нас всех осмотрительный король венгерский! Но Мехмед – это не я и не Корвин! Я достаточно узнал Мехмеда Завоевателя, и понимаю: он будет заглатывать чужие земли, пока не подавится! У него столько воинов, что он будет морить их без всякой жалости!
Иоана покачала головой. А князь закончил:
- Кроме того, султан оскорблен нашей победой… так оскорблен, словно я ударил его хлыстом. Не спорь со мной: это так!
Иоана и не думала спорить.
Все же она сказала:
- Однако у Мехмеда хватает ума, чтобы править своей империей, - можно надеяться, что и теперь хватит ума, чтобы собраться с силами! А тем временем соберемся с силами и мы. Не изводи себя понапрасну, государь мой…
- Моя премудрая княгиня, - печально улыбаясь, сказал Андраши.
Иоана улыбнулась.
- Подумай теперь о приятных вещах, государь, - проговорила она, поглаживая его плечи. – Подумай, что на тех землях, которые ты даровал Добрите и Герескулу, собрали хороший урожай, и наши бояре готовы прислать людей, как уже прислали зерно…
- Это прекрасно, - улыбаясь, сказал Андраши: скорее радуясь тому, что жена ласкает его, чем ее словам. Иоана поцеловала его в висок.
- А я еще хотела попросить тебя, - сказала она. – Так кстати!
Князь изумленно воззрился на нее.
- О чем угодно, Иоана!
- Когда ты покидал Тырговиште, ты оставлял ворником Крайовеску, - сказала она с явным большим неудовольствием.
Тень вины омрачила чело господаря.
- Ты знаешь, что я оставил бы город на тебя, любовь моя, - ты хранила бы его куда лучше! - сказал он. – Но Валахия не примет женщину властительницей!
Иоана поморщилась, хотя была польщена его словами.
- Я не о том, - сказала она. – Я прошу тебя назначить ворником другого человека, не боярина и не боярского сына…
Андраши свел брови.
- Кого же, Иоана?
- Албу, - сказала жена, честно взглянув ему в глаза. – Моего охранителя. Он не так учен, как ты, - но сметливостью, твердостью и верностью не уступит лучшим боярским детям… А то и превзойдет их…
Князь побледнел. Ревность напомнила о себе неожиданной болью.
- Почему ты заговорила о нем сейчас?
- Потому что я люблю его и верю ему превыше всех других наших людей, - прямо сказала Иоана. – Албу мой лучший слуга, и его давно следовало пожаловать!
Андраши вскочил, стиснув кулаки. Иоана откинулась в кресле, но больше никак не выдала своего испуга; на губах ее при виде гнева господаря зазмеилась едва заметная улыбка.
- Что прогневило тебя, князь?
- Ты… Ты будто не знаешь! – задыхаясь, проговорил венгр. – Ты видишь, что я давно…
Иоана скрестила руки на груди. Покачивая ногой под тяжелым парчовым одеянием, она сурово сказала:
- Ты только что тяжко оскорбил меня, Бела, - неужели ты не видишь этого? Неужели ты столь мало мне веришь, хотя мы так давно знаем друг друга?
- Я не говорил…
Потом вдруг князь остыл и сел. Сморщился, как будто хлебнул горького; голос его дрогнул, когда он снова заговорил с княгиней.
- Прости, дорогая… Сам не знаю, что на меня нашло, - ведь я знаю тебя! Но теряю голову, стоит только подумать…
Иоана склонилась к нему, уперев руки в колени.
- А ты не думай, - почти с угрозой сказала она. – Просто поразмысли над справедливостью моих слов. Неужели Албу не достоин награды? Смотри: все наши верные люди отвратят сердца от тебя…
Андраши пресек ее слова досадливым жестом.
- Да, да! Ты права!
Он глубоко вздохнул.
- Так я и поступлю. Смещу Крайовеску, я и сам подумывал об этом… Этот крикун способен только жировать! Отошлю его назад в его поместье – пусть жирует там!
- Вернее сказать, тощает: у него там все выжжено, - заметила Иоана без всякой жалости. – Влад Дракула потоптался по его земле в самую последнюю очередь - должно быть, потому, что Крайовеску состоял ворником при нем! Хотя он и тогда на это не годился!
- Мы наживем себе врага, - сказал Андраши: медленно, удивленно - точно это до сих пор не приходило ему в голову.
- Крайовеску уже нам враг, - понизив голос, убедительно отвечала княгиня. – Или ты не знал? Он бы охотно сделал то, в чем ты заподозрил его во время похода, - перетравил наших воинов! Ему хотелось бы заправлять всем при Раду Красавчике! А не обманывал он нас только потому, что ты немедля казнил бы его, если бы уличил в этом!
- Верно, - тихо сказал князь.
Он посмотрел жене в глаза.
- Не сделать ли это сейчас?
- Нет, - сказала Иоана. – За умысел не казнят.
Она помедлила.
- Просто убери его с глаз долой!
- Да, - сказал господарь.
Он обнял ее.
- Я опасаюсь не таких, как Крайовеску, Иоана, - вдруг прошептал Андраши. – Я опасаюсь, что Корвин задумал предать нас. Может быть, его архиепископ нашептал ему слишком много против нас; или же до короля и его католических советников дошли слухи…
- Обо мне? Но каким образом? – воскликнула Иоана.
Андраши усмехнулся.
- Вот видишь! Ты спросила об этом прежде, чем сказал я! Таким же образом, каким о твоем ведьмовстве прослышал я, моя прекрасная Иоана, - мягко закончил он.
Иоана знала, что в этот миг муж ненавидит ее.
- Я никогда не колдовала, не вопрошала мертвых, - сказала она. – Ты знаешь!
Муж кивнул.
- Знаю.
А потом вдруг притиснул ее к себе так, что она едва не задохнулась.
- Даже если ты послана мне адом, я последую туда за тобой, - прошептал этот бывший католик. – Человек да не разлучает того, что соединил Бог!
Иоана улыбалась ему через плечо, гладя мужа по сильной спине.
- Да, не разлучает, - задумчиво сказала она. – Мы связаны кровью.
Потом неожиданно Андраши отстранил ее от себя, схватив за плечи, и уставился в лицо, точно жена навела его на какую-то мысль.
- Иоана, мы живем с тобой уже несколько недель! Ты…
Иоана качнула головой.
- Нет. Я еще утром хотела сказать тебе, - с едва заметной грустью ответила она. Княгиня замолчала, точно внезапно смутившись, - потом просто схватила мужа за руку и прижала эту руку к своему животу. Он ощутил, как под двойным платьем выступают многие слои набедренной повязки.
Князь кивнул.
- Хорошо, - смиренно сказал он. – Стало быть, сегодня я лягу отдельно. Если ты желаешь, - быстро закончил господарь.
Иоана кивнула.
- Так будет лучше.

В тот же день Крайовеску сложил с себя обязанности ворника, передав их Албу. Боярин едва мог скрыть свой гнев. Он покинул Тырговиште, не дожидаясь утра, - несмотря на то, что на дорогах стало теперь так же опасно, как до вокняжения Влада Дракулы.
Иоана с удовольствием приняла у себя своего милостника – и с удовольствием смотрела, как зарумянившийся от радости и гордости Албу, очень красивый в новом златотканом кафтане, в шитой золотом шапке с собольей опушкой, на коленях благодарит ее. Он, конечно, знал, чьими хлопотами и молитвами возведен на такую высоту – одну из важнейших должностей в Валахии!
Вечером супруг все же пришел к Иоане – поцеловать, пожелать доброй ночи. Он предоставлял ей их опочивальню – чтобы самому лечь в соседнем покое.
- Удивительно, что от твоего отца до сих пор нет вестей, - сумрачно заметил князь, оборотившись к жене уже на пороге спальни. – Ведь до замка Кришан куда ближе, чем до Буды!
- Опасаюсь, как бы чего не случилось, - сказала княгиня, тоже встревожившись.
Опасения ее подтвердились через день после этого разговора.
Ей прислал письмо управитель, назначенный Белой Андраши.

"Милостивая княгиня!
В сердечной скорби пишем тебе, что отец твой, великий боярин Раду Кришан, скончался. Он почил в бозе, едва прочитал твое письмо, в котором ты известила нас о своем вокняжении. Боярин схватился за сердце и упал мертвым.
Мы оплакали его и похоронили со всеми подобающими почестями, и ныне он лежит в фамильном склепе – буде ты, государыня, пожелаешь посетить его могилу. А мы остаемся твои верные слуги. Здрава будь, княгиня, и не забудь нас".

* Город по соседству с Будой: после их слияния образовался современный Будапешт.

* Управляющий господарским двором, выполнявший административные, судебные и военные функции в отсутствие господаря.

[Эрин]

Глава 63

По Раду Кришане отстояли большую и пышную заупокойную службу. Колокола Бисерики-Домняскэ оповещали весь город об утрате, понесенной княгиней, - и княгиня, слушая мелодичный глубокий перезвон, ощущала скорбное и глубокое удовлетворение. Это она, Иоана из рода Кришанов, сейчас потрясала сердца, это ее печаль сделалась печалью всего Тырговиште!
Бела Андраши, наследник Византии, венгерский граф и господарь Валахии, стоял рядом с женой и держал ее за руку. Прекрасная голова его, отягченная короной, была опущена, губы шевелились, точно он повторял шепотом греческие молитвы, которые были для его сердца как греческий мед. О несчастный, утративший отчизну!
После панихиды государь, государыня и придворные в молчании вернулись во дворец. Среди этих людей, валахов и венгров, было и два крещеных турка – два брата, как нарочно, рыжеволосых и голубоглазых. Они и между собой называли друг друга своими именами во Христе. Князь хотел выгнать их из дворца, одолеваемый такой же слепой ненавистью и подозрительностью к туркам, как Дракула, но Иоана удержала его - нельзя было править и хранить веру, совсем не имея веры в людей.
Когда князь остался наедине с женой, он долго молчал, как будто его одолевала какая-то неприятная, постыдная мысль.
А потом он сказал:
- Иоана, тебе сегодня еще нельзя было входить в храм! Ты ничего не говорила мне, но я знаю, что это так!
Иоана улыбнулась.
- Я государыня, - сказала она. – Я предстою Господу иначе, нежели простые люди. Зачем же ты разрешил мне отпевать отца сейчас, если думал, что мне нельзя?
Андраши улыбнулся тоже, глядя на нее с умилением и жалостью.
- Затем, чтобы утешить тебя. Потому, что ты предстоишь Господу иначе, нежели простые люди, - прошептал он, взяв жену за руку. – Если Господь дозволил неверным ворваться в свой дом, в свой град на земле, и осквернить его – неужели же он не дозволит христианской княгине утешаться в своем доме, когда бы она того ни пожелала?
- А почему Господь дозволил туркам осквернить Константинополь? – дрогнувшим голосом сказала Иоана. – Почему он допустил в храм меня, которая…
Голос ее упал до шепота, и сердце похолодело - как всегда, когда она ощущала, что скудеет верой.
Князь долго молчал.
- Царствие Божие внутри нас, - сурово сказал он наконец. – Вот храмины, которые нам заповедано хранить!
Он коснулся сначала своей груди, потом ее.
- Как ты изменился, - сказала Иоана: не зная, радоваться этому или нет.
Она знала, что человек, стоящий перед нею, - совсем, совсем другой, нежели тот, который соблазнял ее в вышеградском замке, давным-давно.
- Ты изменила меня, - сказал господарь.
И она знала, что это так. Как и то, что он необратимо переменил ее саму.

Ночью муж пришел к Иоане, хотя она еще не приглашала его, - однако не лег к ней, пока она сама не простерла руки и не позвала его, движением всего истомленного тела.
- Как ты узнал, что я хотела тебя? – шепотом спросила она.
- Я услышал твой зов, - улыбаясь, ответил он. – Ты звала меня сердцем так, что я услышал сквозь стену…
"Звала не сердцем - плотью", - подумала Иоана.
Но она звала его всем своим существом. Супруг утонул в ее жарких объятиях, и княгиня – в его; он овладел ею сразу, с жадностью, с тоской, и она так же принимала его. Князь ощутил, что возлюбленная плачет, и прошептал, замерев в испуге за нее:
- Тебе больно?
- Нет… - всхлипывая, ответила жена, сжимая, стискивая его. – Мне больно без тебя… Не говори больше ничего…
И он прижимал ее к себе, как свою собственность, как сокровище, осушая губами ее мокрые щеки. Он молился ее телу, всему, что она была. Теперь Андраши как никогда ощущал, что возлюбленная не способна ему изменить, - так дарить себя можно только одному мужчине.
Потом Иоана сразу уснула, как будто напившись чудесного сонного зелья. Лицо ее было страдальческим и счастливым. Что есть страдание, что счастье – и как отделить одно от другого?

Князю пришлось бы потянуть время в любом случае – какими бы силами он ни располагал. Корвин дал ему ценный совет, который был не нужен – Андраши куда лучше короля понимал, как вверенная ему страна нуждается в исцелении.
Иоана была уже несколько недель беспокойна, томилась сама не зная чем; и подозревала, что не только от подступающих холодов и тягот правления. Она, наверное, была непраздна… но пока не спешила сказать супругу. Как раз наступил Рождественский пост*, и они не делили больше ложе: Иоана не знала, идет ли это от любви к греческой вере, вдруг захватившей ее мужа, или от желания показать христианский образец своим подданным – или же от усталости, печали, что угнетали его на валашском престоле. Бела Андраши в полной мере понял, что есть Валахия и что есть господарь Валахии: один за всех людей, один на всю землю. Ему каждодневно приходилось и судить, и рядить, а то и казнить – однажды жена разглядела и указала ему заговорщиков, стакнувшихся с турками в самой столице.
Все виновные были преданы смерти: быстрой и милосердной, памятуя о князе Цепеше. Им отрубили головы на главной площади.
Мехмед еще с месяц не подавал о себе вестей – не все спокойно было и в его империи: чем больше земель султан захватывал, тем большего напряжения сил требовало удерживать их под своей пятой. Однако турецкие набеги оттого только участились: мелкопоместные беи без глаза распоясались и клевали Валахию, как куры зерно.
Занятой по горло, князь не заметил, что жена, как и он сам, охладела к любовным утехам. Хотя любовное их взаимочувствие не уменьшилось – и каждый разговор их был как ласка, как память об объятиях.
В один из таких дней, когда мелкие тревоги одолевали беспрестанно, а большая беда подкрадывалась незаметно, Мехмед наконец напомнил о себе. Он прислал не войско – а послов, как когда-то к Дракуле.
Быть может, он рассчитывал опять сделать Валахию своим данником?
Послы явились исполненные надменности – два разряженных паши с острыми намасленными бородками, в огромных тюрбанах, в туфлях с загнутыми носками, несмотря на то, что снаружи уже сеял снег. Сбруи их выхоленных лошадей позвякивали серебряными колокольчиками.
Господарь принял их в тронном зале – один, без жены, как это подобало князю Валахии. По сторонам его стояли стражники. Князь восседал на троне – в бархате, парче и золоте, и со спокойной и холодной ненавистью смотрел, как турки входят в зал. Они поклонились довольно небрежно: это были люди, раболепствовавшие перед силой, но мгновенно исполнявшиеся наглости, когда чувствовали слабину.
Иоану не допустили в тронный зал – но она была, конечно же, рядом, и, сидя в кресле, смотрела в зарешеченное оконце, проделанное в стене по турецкому образцу: в такое окно, как рассказывали, Мехмед наблюдал за заседаниями дивана, совета своих сановников. Иоане с ее места хорошо было видно и своего повелителя, и послов.
Албу Белые Волосы, ворник, стоял за плечом своей княгини: он чувствовал, что возлюбленная госпожа нуждается в нем.
- Наш повелитель, Мехмед Фатих*, возлюбленный небесами, - не дожидаясь позволения, громко заговорил один из послов, - велел нам передать тебе, Бела Андраши, беззаконно именующий себя князем Валахии, чтобы ты немедленно сложил с себя корону, на которую не имеешь никаких прав, и отдал ее князю Раду Дракуле! Его же тебе надлежит сей же час выпустить из темницы и вернуть на трон! Тогда, быть может, великий султан и пощадит твою жизнь!
Иоана ахнула, стиснув кулаки. Она за эти месяцы, учась у придворных толмачей, достаточно овладела турецким языком, чтобы понять почти все сказанное. Албу за ее спиной выругался в светлые усы.
Господарь невозмутимо выслушал наглую речь с начала до конца – и только ближайшие к нему стражники заметили, как подрагивают его руки, покоящиеся на подлокотниках кресла.
Потом Бела Андраши спокойно ответил, обращаясь к тому, кто заговорил с ним:
- Разве послам не следует обнажить головы перед лицом государя?
Турок на мгновение растерялся. Глаза его обежали стражников, потом встретились с холодными глазами князя. Потом посланец сказал, уже не столь уверенно:
- У нас это не в обычае!
Андраши кивнул. Потом он хлопнул в ладоши, и расширившимся глазам турок предстали молоток и гвозди, блеснувшие в руках одного из стражей.
- Я вижу, как твердо вы держитесь своих священных обычаев, и помогу вам еще более укрепиться в добродетели, - серьезно сказал князь. - Дабы вы не лишились ваших уборов даже по случайности!
Палач шагнул к послам, и только тут турки поняли, что им уготовано. Закричав, они метнулись к двери, но выход им тут же преградили стражники. Стеная и хватаясь друг за друга, турки упали на колени.
- Аллах! – заламывая руки, закричал паша, державший речь. Но было уже поздно: один из стражников схватил его за плечи и шею, а другой приставил к темени гвоздь и коротким страшным ударом вогнал его в череп, прибив тюрбан. Турок раздирающе крикнул и упал мертвым.*
Господарь поднялся с трона и направился ко второму послу. Стражники схватили его, ожидая только знака; на губах князя играла мрачная улыбка. Турок зарыдал, замотав головой.
- Эфенди*! Милостивый князь!..
Посол сорвал тюрбан, обнажив лысину; и, казалось, готов был лобзать сапоги князя, если бы его только пустили стражники. Остановившись над ним, Андраши несколько мгновений задумчиво молчал.
Потом сказал:
- Слушай меня внимательно, посол султана.
Тот трясся и плакал, с закрытыми глазами.
Князь выхватил из рук палача молоток и гвоздь и, приставив гвоздь к голове посла, легонько стукнул по нему. Вскрикнув, турок замолчал.
- Слушай меня очень внимательно, - лютым и тихим голосом, но очень отчетливо приказал Андраши, склоняясь к нему. – Сейчас ты возьмешь своего товарища и вместе с ним вернешься к султану… ты понял? Доставишь его как есть! И скажешь своему господину, что все его требования отвергнуты. Корона Валахии моя по праву и закону.
Он отступил, и турок принялся бормотать молитву.
- Передай своему султану, чтобы он отступил, если не желает переведаться с новым князем Цепешем, - улыбаясь страшной улыбкой, заключил Андраши. – Ты понял меня?
Турок встрепенулся, вскинулся, как в последней надежде.
- Да, эфенди! Я передам! Благодарю тебя!..
Господарь махнул рукой, и обоих турок уволокли – и мертвого, и живого.
Иоана только тут ощутила, что Албу мертвой хваткой сжимает ее плечо; слуга схватил ее за плечо, желая успокоить, но вскоре сам был охвачен невольным ужасом. Таким своего князя он еще не видел.
Когда все кончилось, ворник воскликнул:
- Государыня!
Иоана обернулась к нему – бледная, с огромными глазами. Одна из ее черных кос скользнула через плечо.
- Что тебе, Албу?
- Государыня! Ты здорова? – тихо воскликнул Албу, не зная, как еще выразить свою тревогу за нее. Он понимал, каково женщине впервые увидеть такое лицо своего мужа.
- Я здорова, мой друг, - улыбаясь, сказала княгиня. – Наш князь сделал очень хорошо!
Она начала вставать, и тут Албу увидел, что кровь пролилась не только в тронном зале. Кровь капала с ее кресла. Вскрикнув, он схватил Иоану на руки; и она тут же обмякла в руках верного слуги.
- Господи! Кто-нибудь! – закричал ворник. Он понес обморочную княгиню в своих объятиях, прижимая к груди и беспомощно озираясь. – Слуги!..
Сбежались несколько отроков-прислужников, потом стража; но Албу отмахнулся от них всех. Ворник бегом понес свою государыню в спальню. Ему казалось, что она уже мертва.

Иоана снова увидела своего князя в клубах благовонного дыма – лежа на постели. Над нею читали молитвы; в стороне надрывно плакали ее девушки. У ложа княгини, стоя на коленях и уронив голову, молился Албу.
- Что случилось? – медленно подступая к жене, спросил господарь. – Что?.. - он едва ли не закричал, схватив Албу за грудки и встряхнув. Мужчины тяжело дышали, уставившись друг на друга.
Но тут Иоана окликнула мужа со своего ложа.
- Бела, поди сюда!
Забыв обо всем, Андраши упал на колени и схватил ее за руку.
- Иоана! Оана!..
- Я жива и останусь жива. Убери отсюда этих песнопевцев, они мешают мне дышать, - закашлявшись, сказала княгиня, указав на священника и певчих.
Князь вскинулся.
- Пошли все вон!..
Всех, считая и святых людей, точно вымело метлой. А князь остался подле жены, стоя на коленях, уткнувшись лбом в ее ласковую руку.
- Оана!
- Я все знаю. Все хорошо! – сказала государыня.
- Ты потеряла дитя, - прошептал Андраши. – Господи, теперь ты умрешь! Никогда себе не прощу!
- Молчи, - шепотом ответила она. – Молчи! Просто будь со мной!
И он долго сидел подле нее, словно сторожил жизнь, которая грозила вытечь из ее тела. Но кровь уже остановилась.
Бела Андраши глядел на жену и молился – сам не зная о чем. Когда он понял, что Иоана не умрет, он возблагодарил Господа и поклялся… сам не зная в чем. Иоана улыбалась, видя эти метания.
- Благодать снизошла на меня, - шепотом сказала она. – Это значит, что где-то благодати убыло… не правда ли, князь?

* С 15 ноября по 24 декабря.

* Завоеватель.

* На самом деле такое деяние приписывают Владу III: но, скорее всего, это вымысел. Я приписала его моему герою, как характерное для такой натуры в условиях, в которых он оказался.

* Почтительное обращение к мужчине в Турции: господин.

[Эрин]

Глава 64

Двор ждал; воины ждали; весь народ ждал. Князь не показывался.
Он сокрылся в покоях, которые были для него прибежищем в Боге – всегда, но только не сейчас. Сейчас его снедала тревога, страх, которому не было имени: властитель Валахии держался за руку, через которую причащался неба… или ада. Иоана спала и горела; и разговаривала во сне.
Андраши внимал ей более чутко, чем внимал любому священнику.
- Зачем я делаю это, ты спрашиваешь, - невнятно проговорила Иоана; на лбу ее выступили капельки пота.
- Да, - серьезно сказала Марина. – Зачем, моя добрая Иоана?
Сегодня Марина была совсем не похожа на себя прежнюю: в белом платье без капли крови, точно наконец скинула с себя убор невесты, который ей постыл – или вовсе никогда не подходил.
- Я делаю это во имя Валахии, - прошептала Иоана. – Во имя твое, Марина Кришан! Во имя всех, кого люблю!
Марина засмеялась, обнажив клыки: Иоана вздрогнула, так неожиданно и страшно это показалось после белого одеяния ангела.
- А кого ты любишь? Что они для тебя? – спросила сестра. - Что для тебя этот человек, с которым ты делишь ложе?
- Он моя вечная любовь, - прошептала Иоана. Марина пожала плечами.
- Корнел тоже был твоей вечной любовью, - сказала неупокойница. – Но ты изменила ему сердцем куда легче, чем могла подумать, стоило только красоте и сладости другого мужчины поманить тебя! А когда Корнел ударил тебя, ты забыла все обеты, которые связали вас перед алтарем!
- Как… смеешь ты судить меня, - прошептала Иоана. – Ты… сама… что ты делала? Что ты делаешь сейчас?..
Марина улыбнулась, и сердце Иоаны затопило тепло. Сестра склонилась над больной и прижалась к ее лбу поцелуем: так же нежно, как ее целовала мать, отец… белый рыцарь…
- Я не судила тебя и не сужу, – сказала Марина. – Над нами всеми только один судья! Я только хотела показать тебе, что все, что ты делаешь, ты делаешь для себя одной. Как делала и я - как делают все, кто живет под солнцем!
- А ты… вы, ангелы? – спросила Иоана. – Как делаете вы?
- Мы – это не вы, люди, чуткие только к миру, а не к Господу, - серьезно отвечала злоумная смуглянка, поправив волосы, черные и гладкие, как вороново крыло. – В нас намного громче говорит то, что есть Господь. Ты этого не поймешь, пока не будешь со мною, с матерью, с отцом!
- Ты не ответила мне! Для кого живете вы? – громко спросила Иоана; она протянула руку, но не смогла коснуться сестры: Марина отдалилась, не меняя своего положения. Она была недостижима и непостижима.
- Мы тоже живем только для себя, - хрипло сказала неупокойница. – Как же может быть иначе?
До Иоаны донесся шум горной реки, струившейся где-то далеко внизу. Марина пошевельнулась, отворотившись от сестры, и Иоана поняла, что Марина сидит на окне в замке Поэнарь, а под ними обеими кипит Арджеш. Иоана шагнула вперед, и ее обдало холодной свежестью; внизу клокотала кровавая пена, и Иоана вдруг поняла, что это кровь, а не вода, орошает ей лицо. Бурливая река полоскала зеленое платье мертвой княгини, как усердная прачка.
Иоана с криком схватилась за щеки, обагренные кровью Елизаветы; а Марина хрипло захохотала.
- Это только вода, моя добрая сестра! Кровь гуще воды – или ты уже позабыла?
- Ты казнишь меня за то, что я бросила сына, - прошептала Иоана. – Но, боже, как бы я могла поступить иначе?
- Тебя казню! Что я тебе за палач? – с изумлением, которое казалось самым искренним, воскликнула Марина. – Что я за палач самой себе? Нет, конечно, ты не могла поступить иначе, Оана, – и никто не может! Мы все делаем то, что нам предначертано… и все, что будет, уже свершилось в Господе.
- Ты мне снишься, - прошептала Иоана. – Конечно! Это лукавый меня смущает!
- Ну-ну, - хмыкнула Марина. – Когда это лукавый тебя смущает? Уж не тогда ли, когда ты ложишься с любимым мужем? А сейчас ты разговариваешь со своей совестью, со своим сердцем!
Иоана закрыла лицо руками.
- Ты меня запутала, совсем, - со слезами прошептала она. –Что есть добро, что зло? Что есть Бог? Я его никогда не знала! Я, княгиня, не знаю Бога!
Марина ласково рассмеялась.
Она соскользнула с окна и подошла к сестре. Положила руки ей на плечи.
- Человек умрет, или же родится для вечной жизни, когда познает две вещи, - проговорила нежить. – Что есть Бог – и что есть добро и зло! Тебе этого знать не дано, государыня Валахии! Как и тому человеку, чьею волею и страстью ты сделалась!
- Мой Бела, - прошептала Иоана. – Мой маленький король…
Марина улыбнулась и постучала по ее лбу острым пальцем; Иоана вздрогнула, как турецкий посол, к чьей голове приставили гвоздь.
- Где мой сынок? – прошептала Иоана со слезами.
- Это была дочка, - задушевным шепотом, улыбаясь острозубой улыбкой, ответила сестра. – Это была маленькая Марина - и она не стала бы наследницей престола, потому что в Валахии так нельзя! Утешься!
- Она у тебя? – спросила Иоана.
- Она у Господа, - проворковала Марина, гладя ее по волосам когтистыми руками. – Она Божья… она ангел. Будь покойна.
Иоана глубоко вздохнула, и на щеках ее выступил румянец.
Вздохнул с бесконечным облегчением и зарумянился и мужчина, который стерег ее сон.
Марина с нежностью расплела сначала одну косу Иоаны, потом вторую. – Вот так, - прошептала она, проводя гребнем по волосам меньшой сестры. – Я знаю, как ты любишь…
Гребешок ласкал ее виски, темя; волосы теплой волной ложились на плечи. Арджеш успокоительно шумел, как река забвения, в которую веровали греки-язычники. Солнце пощекотало закрытые глаза Иоаны, и княгиня вдруг почувствовала, что хочет любви – хочет весь мир…
Она вскочила на окно, и вольный ветер обласкал ее с головы до пят, раздувая волосы, задувая юбки между ног; княгиня восторженно засмеялась. Она раскинула руки и шагнула навстречу миру, который готов был ее любить.

Иоана, крича, падала отвесно; потом покатилась по камням, разбивая тело в кровь, но не чувствуя боли, а только ужасный страх смерти.
И вдруг ее приподняло, вынесло, точно приливом на берег, - она вздрогнула и с изумлением поняла, что лежит в постели, а под головой подушка.
- Госпожа… - робко позвал девичий голос. – Госпожа! – радостно воскликнула ее прислужница. Девушка хлопнула в ладоши. – Ты очнулась!
- Василика? – удивленно спросила княгиня; она опять была княгиня. Иоана пошевельнулась в кровати, ощущая, как бремя власти снова легло ей на плечи.
- Долго я спала? – спросила она.
- Много часов, государыня, - сказала Василика. – Теперь вечер, почти ночь…
- Ах, - с облегчением пробормотала Иоана, поняв, что впереди у нее еще целая ночь для отдыха. Она повернулась на бок, подложив руку под голову. – Ты расчесала мне волосы?
- Да, княгиня, - сказала служанка. Она робко улыбнулась, и Иоана ласково кивнула.
- Хорошо, спасибо! Мне даже во сне стало легче!
Василика еще несколько мгновений улыбалась – потом улыбка сошла с веселого круглого личика; и вдруг девушка уткнулась лицом в постель княгини и разрыдалась.
- Матушка княгиня! – вскрикнула она, не поднимая головы. – Я думала, если ты умрешь… все слуги думали… что князь нас казнит!
Девушка плакалась ей, как плакалась бы матери, у которой ее взяли для дворцовой службы. Иоана, оторопев, приподнялась, потом села в постели. Положила руку на голову Василике.
- Казнит! Что ты выдумала? Разве ты враг мне - или, быть может, турок?
Василика вскрикнула от страха, и Иоана поняла, что шутка не удалась.
- Я не турок, но князь Влад так делал! – воскликнула служанка. – Когда две девушки не угодили княгине Елизавете, он велел их задушить!
- Неужели? – холодно спросила Иоана.
Сострадание и почтение, которые она испытывала к Елизавете, оказавшись на ее месте, вдруг остыли.
- Да, да! – горячо воскликнула Василика, осеняя себя крестом в знак своей полной правдивости.
- Что же, Елизавета была больна? – спросила Иоана. – Как я?
Василика порозовела.
- Вот уж не знаю, матушка княгиня, - прошептала служанка. – А только так рассказывают люди! А ты, государыня… ты при смерти лежала!
Иоана нахмурилась.
- Где же князь? – спросила она, вдруг ощутив негодование при мысли о том, что муж оставил ее.
- Он ушел только сейчас, - сказала Василика. – Вот перед тем, как ты глаза открыла! Как увидел, что ты ровно дышишь, госпожа, и уже… уже не умираешь!
Иоана кивнула, более не думая о горестях служанки.
- Хорошо, - сказала она, задаваясь вопросом: в самом ли деле она умирала – или так только показалось мужу, а следом за ним и прочим. – Дай мне вина, Василика! Горячего, на можжевельнике! Есть у нас такое?
- Есть, - Василика кивнула и вскочила, просияв улыбкой и ударив себя ладошками по крутым, спелым бедрам. – Сейчас приготовят, матушка княгиня!
Она хотела убежать на кухню, но Иоана остановила ее.
- Мужу… князю скажи, что я проснулась!
Василика остановилась, опустив руки, и круглое лицо ее стало сизым.
Иоана сдвинула брови.
- Не съест он тебя! – сурово сказала она. – Иди и скажи ему, князь должен знать! Или ты хочешь, чтобы я сама пошла?
Василика вздрогнула, и Иоане на миг показалось, что та сейчас падет на колени. Потом девушка мотнула головой и сложила руки.
- Нет, княгиня, князь велел, чтобы ты не вставала! – умоляюще воскликнула она. - Я скажу! Я мигом!
- Чтобы я не вставала, - откинувшись на подушки и закрыв глаза, прошептала Иоана, оставшись одна. – Нельзя вставать. А все ждут.
Она долго лежала, не открывая глаз, ощущая, что ее опять охватывает женственный жар. Потом кто-то взял ее за руку, и Иоана улыбнулась, узнав это прикосновение.
- Государь, - сказала она.
Андраши склонился к ней и расцеловал в обе щеки, точно христосовался. Он улыбался.
- Ты опять глядишь на меня, ты со мной, - прошептал он. – Может ли быть что-нибудь лучше?
Иоана глядела на него, и в полумраке он представлялся ей совсем молодым – юношей с золотыми кудрями. У нее на глазах выступили слезы.
- Мы потеряли нашего сына, - сказала она.
Андраши несколько мгновений медлил, неподвижно глядя на нее, - потом опустил глаза.
- Дочь, Иоана, - сказал он и глубоко вздохнул. – Ты ждала дочь, и называла ее Мариной. Ты бредила ею.
- Мариной звали мою сестру, - удивленно сказала Иоана.
Она ничего не помнила из своего сна.
Муж поцеловал ей руку.
- Главное, что ты жива.
"И что не убоялась меня".
Иоана поняла, чего он не досказал. Она устало улыбнулась.
- А где Василика? – спросила она. Княгиня вспомнила, что посылала свою девушку за вином.
Князь вскинул голову и быстро нашел взглядом служанку. – А вон, - он показал на тень, жмущуюся к стене. – Поди сюда! – позвал господарь.
Василика отделилась от стены и подошла, не поднимая глаз. Она опустилась на колени и подала княгине серебряный поднос, на котором стоял высокий дымящийся кубок с пряным вином. Иоана взяла кубок.
- Спасибо, Василика.
Девушка стояла на коленях, потупив взор; лицо у нее вытянулось, руки дрожали. Князь ласково усмехнулся, посмотрев на нее.
- Ты меня не бойся, девица.
Василика сильно вздрогнула и поклонилась ему в ноги, коснувшись лбом пола. Потом поднялась с колен и, еще раз поклонившись, попятившись, смешалась с тенями.
Князь и княгиня посмотрели друг на друга. Оба невесело улыбались, читая на лицах друг друга одну и ту же мысль.
- Мне кажется, князь, что мы с тобою во тьме, - вздохнув, сказала Иоана. – Окажемся во тьме тотчас, как ступим за дверь… ты один для меня светишься, как я для тебя.
Андраши подсел к ней ближе – так, чтобы ласкать ее волосы. Он стал перебирать черные пряди; а выражение было отвлеченным.
- Паша уехал, - сказал князь. – Турок увез труп: за этим проследили. Но не знаю, каким будет послание, которое он передаст.
Иоана закусила губу.
- Может быть и так, что он бросит труп по дороге, а сам сбежит, - сказала она.
Княгиня несколько мгновений смотрела на поднесенный кубок, сдвинув брови, - потом усмехнулась и сделала глоток. – Я не знаю, что пересилит у этого посла: страх перед тобой или страх перед Мехмедом. Султан ведь тоже неласков с горевестниками, - закончила Иоана. – Нужно знать каждого человека, чтобы действовать наверное! А мы не знаем никого: ни врагов, ни друзей - и всегда действуем наугад!..
Они посмотрели друг на друга долгим взглядом.
"Может, лучше всего было бы тебе склониться перед требованиями Мехмеда, - подумала Иоана. – Лучше всего было бы вернуть трон Раду чел Фрумошу! Ты и сам уцелел бы, князь, и спас тех, кто верен тебе; а может, спас бы и Валахию… Но ты не мог склониться, потому что на тебя смотрели твои люди, - потому что я смотрела на тебя в оконце, а через меня вся моя страна!"
- Спаси, Господи, раба твоего Влада, - сказал Андраши. Иоана поняла, что он прочел все ее мысли.
Они еще долгое время молчали, держась за руки. Иоана допила свое вино и отбросила кубок; он стукнул об пол.
- Корвин, - прошептала она. – Ах, Бела, он ведь тебе не поверил – не поверил, что ты остался католиком, хотя ты лгал так же убедительно, как наш король! Ты не мог остаться католиком, уже потому только, что воссел на валашский престол! Корвин, конечно, успел оценить, каковы наши люди и какова их сила…
Венгр рассмеялся.
- Корвин себе не принадлежит, как и все мы, - сказал он. – А теперь еще испытал силу Дракулы. Это значит, что король теперь его: иное было бы и невозможно, Дракуле отдаются все, кто сходится с ним, если только человек не необычайной крепости духа, какой Корвин не отличается!
Князь покачал головой.
- И я бы не устоял перед этим валахом, если бы судьба не развела нас. Теперь, бесспорно, Дракула заговорит с Корвином об ордене Дракона, тайнами коего владеет, о крестовом походе, о своем наследственном праве… И он будет во всем прав… Дьявол!
Иоана пожала его пальцы.
- Ты ничего не можешь знать, - прошептала она. – Ты должен знать человека, чтобы утверждать, как он поступит и о чем заговорит со своим тюремщиком… Ты же не скажешь, что успел узнать Дракулу?
Андраши покачал головой.
- Нет, и слава богу.
Он помолчал и серьезно сказал:
- Я навещал Красавчика, пока ты спала. Он стал совсем нехорош.
Иоана мягко улыбнулась.
- Ну, мы же его не обижаем.
Муж погладил ее пальцы.
- Не в том дело, дорогая… Подозреваю, что безумие, которое временами одолевает князя, как ты сама видела, - признак болезни. Любовной болезни*, - объяснил он, когда Иоана вскинула брови. – Может быть, это султан даровал Раду ее вместе со своим покровительством. А может, какой-нибудь фаворит самого князя. Люди, пораженные этим недугом, умирают долго и мучительно; он, к тому же, необыкновенно уродует.
- Несчастный, - Иоана покачала головой, ощущая сразу и брезгливость, и жалость. – Так ты думаешь, что выкупить им трон Валахии не получится?
- Выкупить трон вообще не получится, - резко сказал господарь. Он встал и широким шагом прошелся по комнате. – Получится только держаться, сколько даст Господь! Но не думаю, что султан охладеет к Раду за глаза, - он-то ведь помнит его таким же красивым, каким он и был. Разве что устанет от него и найдет себе новую забаву.
Иоана вздохнула.
- Даже если страсть утихнет, останется привычка, и расчет, и самолюбие, - заметила она.
Князь засмеялся.
- Почти уверен, что султан уже знает, каков сейчас Раду, - не сомневаюсь, что во дворце есть его соглядатаи!
Иоана попыталась встать с постели; муж удержал ее почти силой.
- Лежи, отдыхай!
- Трудно… - прошептала она, морщась. – А если придется бежать? Как мы молимся, князь, скажи - где берем помощь, удачу? Где бесконечная благодать?
- Благодать Господа бесконечна, Иоана, - серьезно сказал муж.
Иоана перебила его резким смехом.
- Я не видела никакой бесконечной божьей благодати – только человеческое добро, которое отнимается у одних, чтобы отдать другим! Ты думаешь, я глупа?
- Это то, что идет из мира, а не от Бога, - ответил господарь. – У Бога добра хватит всем.
Иоана вздохнула.
- Это тебя научили думать так – или ты сам дошел? Только не лукавь - только не со мной!
- Я не дошел, - отвечал князь. - Я иду! – серьезно и страстно закончил он, сдвинув брови.
Иоана положила ему руку на плечо, и они долго молчали.
- Идешь к благодати, ты говоришь, - пробормотала княгиня наконец. – Как там прежде звали нашего турецкого брата во Христе, крещенного Штефаном? Мунсиф, "справедливый"?
- Абдулмунсиф, - поправил господарь, щуря глаза. – "Слуга справедливости".

* Предположительно, Раду Дракула страдал сифилисом.

[Эрин]

Глава 65

Иоана пролежала в постели еще два дня – только ненадолго вставая, чтобы помолиться, или принять у себя гостей, чьи посещения не терпели отлагательства, или почитать. На второй день ее девушки проводили госпожу в баню и долго занимались ею, купая в разных водах, поколачивая и растирая тело, как научились, прислуживая Елизавете, умащивая благовониями. Еще стоял пост, но Иоана довольно равнодушно думала об этом – она была княгиня, и она была больна.
Из бани Иоана вышла, ощущая, точно в нее влилась сила всех этих крепких, любящих рук. Ее искренне любили. Уж не потому ли, что она не успела еще вполне уподобиться Елизавете – и знала не только изворотливые и изменчивые женские, а и мужские способы правления, имела прямоту и крепость духа?
Или, может, таковы были свойства лучших жен, как и лучших мужей? "Верно, таковы были русы, о которых столько толковал Бела, говоря о временах дружества Византии и северной страны, откуда родом его бабка, - думала Иоана. – Жаль, что эти славные люди теперь уже тоже не чета прежним!"
Василика завернула ее в нагретую простыню, и княгиня с удовольствием запустила служанке в волосы руку с выкрашенными хной ногтями. Потрепала Василику по кудрявой голове.
- Умница! Так и старайся!
Обсохнув, остыв и выпив вина, княгиня закуталась потеплее и прошла в свои покои. Там она села, а девушки принесли ей нижнее платье, из шелка, и верхнее, широкое и длинное, из бархата, отделанное куницей. Меха были выделаны так искусно, что кунья мордочка сохранилась как живая: точно живой – или мертвый хищный зверек прильнул к плечу княгини Валахии. На ней застегнули драгоценный пояс, на руки нанизали запястья и перстни; шею же государыня оставила без украшений, не считая нательного креста, золотого с изумрудами: того самого, который ей подарил отец - и который она сберегла до самого своего вокняжения.
Крест этот Иоана выпустила на грудь, так что он сверкал в глаза любому, кто осмеливался посмотреть на нее.
Волосы ей уложили кольцом вокруг головы, скрепив заколками; насурьмили глаза, брови, нарумянили уста, покрыли волосы. Она еще раз с удовольствием погляделась в зеркало: как хороша, как грозна!
Потом хлопнула в ладоши и приказала позвать Штефана, толмача и просто прислужника князя: молодого красивого турка, привезенного с собою Владом Дракулой и крещенного им же.
"Посмотрим, каков ты христианин", - подумала государыня.
Штефан, прежде звавшийся Абдулмунсифом, вошел осторожно, мягко ступая войлочными туфлями, как, должно быть, ходили евнухи. Но это был не евнух: стоило только посмотреть, как засверкали его голубые глаза при взгляде на прекрасную княгиню, – пока турок не опустился на колени, чтобы поцеловать туфлю Иоаны, как когда-то преклонялся перед султаном.
- Султан-баши*, - прошептал Штефан, выпрямляясь и с улыбкой устремляя пылкий взор на ее лицо. – Государыня…
Иоана засмеялась, и протянула турку и руку. Он подхватил ее с ловкостью галанта и коснулся губами смуглых пальцев, оканчивающихся рыжими заостренными ногтями.
- Зачем моей княгине было угодно позвать меня? – по-валашски, почти совершенно правильно спросил он.
Иоана показала турку на подушки на полу.
Он грациозно сел, развернув сильные плечи и скрестив ноги. На нем были надеты турецкие шаровары и турецкий тесный вышитый жилет, но под этот жилет Штефан-Абдулмунсиф надел белую рубашку, стянутую на горле шнуром, по трансильванской моде, а длинные рыжие волосы, которые теперь открывал, завивал на греческий манер.
Турок слегка улыбался, показывая прекрасные зубы: улыбался искательно и искусительно. Иоана несколько мгновений разглядывала его, сидевшего в покорной позе, потом произнесла:
- Штефан, ты считаешь себя мужчиной?
Турок встрепенулся, точно неукрощенный молодой сокол, потом принял прежнюю позу: только руки сжались в кулаки.
- Я рожден мужчиной и воспитан как воин, - сказал он.
Иоана кивнула.
- Мне это известно. Тогда скажи мне, Штефан, отчего ты принял Христа вместо своего пророка? Ведь для мужчины важнее всего то, что он имеет в своем сердце, - чистота сердца, не так ли?
Штефан-Абдулмунсиф поклонился.
- Султан-баши права.
Он смотрел на нее теперь серьезно и без тени искательности.
- Я принял веру вашего князя, которому поклялся в верности, - сказал турок. – Влад Дракула стал моим князем, а значит, мое сердце также должно было обратиться! Аллах… Бог указал мне мой путь!
Иоана опустила глаза.
- Я немного знакома с учением вашего пророка, - задумчиво проговорила она, играя запястьем на своей тонкой руке. – И мне известно, что он отличался снисходительностью к слабостям человеческой природы… более, чем наша церковь! Ваш Мухаммед был снисходителен к тем, кто обращался в другую веру под угрозой пыток и смерти, - и дозволял им переходить в ислам обратно!
Она устремила на него мрачный горящий взгляд. Турок выдержал его не дрогнув.
- Что ты скажешь об этом, Абдулмунсиф? Я сейчас называю тебя именем, которое дала тебе мать.
- Госпожа очень мудра, - похвалил Абдулмунсиф, выслушавший ее очень серьезно и внимательно. – Пророк, да благословит его Ал… Пророк и в самом деле говорил такие слова! Но я принял христианскую веру по доброй воле, и не изменю ей!
Иоана слегка улыбнулась накрашенными губами.
- Ты по-прежнему признаешь своего пророка?
- Да, как пророк Мухаммед признавал Иисуса, - немедленно ответил Абдулмунсиф.
Иоана рассмеялась.
- Ты умный и находчивый человек, Штефан! Хвалю!
Абдулмунсиф поклонился, прижав руку к сердцу. Теперь он тоже улыбался: учтивой улыбкой царедворца.
- Что ж, признаюсь тебе, пока мы говорим с тобою с глазу на глаз, что и сама теперь прозреваю в вашей вере немало справедливости и мудрости, - проговорила княгиня, откинувшись на спинку кресла. Она сурово усмехнулась. – Но также скажу, что у нас нельзя, единожды приняв Христа, отдать его назад – будь ты мужчина или женщина!
- Я знаю, что моя госпожа твердостью духа и доблестью не уступит мужчине, - сказал турок.
Иоана взглянула молодому царедворцу в глаза, и взор его вспыхнул; да, турок загорелся страстью к ней, к необыкновенной женщине в необыкновенном положении. Она знала, как горячи бывают молодые мужчины с Востока, - и как порою безрассудны в своей страсти; но только пока она не пройдет…
- Ты ловок, - переведя дух, с трудом освобождаясь из-под власти его чар, проговорила княгиня. Она улыбнулась. – Ты мне нравишься!
Абдулмунсиф смотрел на нее, приоткрыв губы, словно одурманенный.
Иоана сцепила руки на своем дорогом поясе и, выпрямившись, приняла холодный вид. Довольно!
- Штефан, - сурово произнесла она. – Теперь я желаю знать, почему ты поднялся против своего султана. Я твоя государыня, и ты должен сказать мне! Ведь ты понимаешь, что, присягнув князю, должен будешь идти на султана?
- Да, понимаю, - помедлив, сбивчиво, словно не сразу услышав ее, сказал турок. – Я пойду, если будет нужда! Если Бог прикажет мне!
Иоана развернулась к нему так, что перед глазами Абдулмунсифа оказался крест.
- А если я прикажу?
- Я твой раб, - сказал турок с такой покорностью и жаром, что Иоана смешалась и почти испугалась. Она поняла, что, должно быть, ошиблась, приняв его наедине, - ведь эти сыны Востока совсем иначе смотрят на женщин! Уединение для них – уже приглашение к страсти, пусть Абдулмунсиф и познакомился с христианским обычаем!
- Хорошо, - сказала наконец Иоана, негодуя и на этого турка, и на себя. Нет, ему нельзя было верить, никому из них нельзя было верить!
- Ступай, - с тяжким вздохом велела княгиня. Турок поднялся, глядя на нее все такими же молящими, горящими глазами; он поклонился, прижав руку к сердцу, и попятился к двери.
- Погоди, - сказала Иоана, когда Абдулмунсиф был уже на самом пороге. Он замер, как истукан. – Вы верите в судьбу, не так ли? Кисмет – так это называется?
Абдулмунсиф широко улыбнулся, и лицо его преобразилось почти детским счастьем, точно он неожиданно услышал родные слова из чужих уст.
- Кисмет, судьба, - повторил турок. – Султан-баши говорит правильно.
- Ты можешь объяснить мне, что это значит? – сурово спросила Иоана, не разделяя его восторгов.
- Кисмет, - сказал Абдулмунсиф; он помешкал, потом опять сел, прямо на пороге, скрестив ноги. – В Коране сказано: человек несет свою судьбу привязанной к шее. Это значит, что с человеком случится только то, что предначертано ему Аллахом! Изменить кисмет невозможно!
Иоана хмыкнула.
- Стало быть, если человеку предписано грешить, он будет грешить, - сказала она. – А если предписано быть праведником, он будет праведником! И грешник все равно попадет в ад, а праведник в рай – так?
- Так, - подтвердил Абдулмунсиф.
Иоана склонила голову.
Оба, валашка и турок, долго молчали; Абдулмунсиф неотрывно наблюдал за государыней. Наконец она подняла голову; лицо сделалось вдохновенным, точно Иоана вдруг поняла то, что трудно понять христианке, – или услышала из чужих уст то, до чего нечаянно дошла сама.
- Что ж, это и в самом деле высшая справедливость, - проговорила княгиня. – Судьба предначертана человеку Богом, и все равно он выбирает ее по себе и должен отвечать за себя – верно?
- Верно, - тихо сказал турок. – Это высшая справедливость.
Низко поклонившись, он удалился.
Иоана поняла, что Абдулмунсиф и в самом деле высоко почитает ее и ее ум в эти минуты: но никак не могла решить, можно ли ему верить. И не могла ему верить.
"Пожалуй, я подчинилась бы воле князя и прогнала с глаз долой всех этих турок, называющих себя христианами и мужчинами, - мрачно подумала княгиня. – Но этого тоже нельзя! Таких, как Абдулмунсиф, как раз нужно держать на виду – если мы не пожелаем их уничтожить; но нельзя бесконечно убивать!"
- Господи, вразуми меня, - прошептала Иоана, стискивая пальцы. – Что мне делать? Куда я иду, куда веду мой народ?..
Потом она посмотрела вслед турку, и губы ее тронула горькая и покорная улыбка.
- Кисмет, - сказала государыня Валахии и перекрестилась.

Вечером князь пришел к ней – как она и надеялась, и боялась: конечно, ему уже доложили о посещении Абдулмунсифа. Но, конечно же, муж верил ей, должен был верить!
Андраши и в самом деле не сказал ни слова упрека. Только посмотрел жене в глаза и спросил:
- Ну, что?
Он со всею серьезностью ждал ее суда, суда вещего сердца женщины.
Иоана посмотрела на мужа, хотела что-то сказать – потом отвернулась; поморщилась, покрутила головой, подняла руки… и опять не нашла слов.
Господарь усмехнулся.
- Вот так и они все, - сказал он. – Я говорил тебе, что надо было выгнать всех турок из дворца, хоть некрещеных, хоть крещеных!
- Этого турка привез с собой Дракула, - резко отвечала Иоана. – А какой он христианин, нам известно!
- Но зачем это сделал Дракула, нам неизвестно! - так же резко возразил Андраши. – Мы не можем делать, как он, пока не поймем причины! Я же причины не вижу!
Иоана схватила его за руку.
- Не выгоняй их, государь, прошу тебя, - с жаром сказала она. – Это будет большая ошибка!
Она сама еще не знала, почему.
- Хорошо, - удивленно сказал Андраши. – Если ты просишь.

Наступило Рождество. Князь и княгиня со своим двором стояли все положенные службы; и всякий раз Иоана видела рядом Абдулмунсифа, стоявшего подле нее и повторявшего те же молитвы, что и государыня. Но Иоана знала, что в сердце у турка при этом не Христос, а она.
А что было в сердце у нее самой?
Когда прошли праздники, князь и княгиня опять разделили ложе: и это было большим счастьем и большой тревогой. Казалось, они крадут ночи любви у судьбы.
Наступил новый год – год, до которого они не чаяли дожить; Валахия отдыхала под снежным покровом, в кои-то веки не тронутым ни сапогами врагов, ни кровавыми и рвотными следами братоубийства. Это были редкие для княжества дни мира, почти благоденствия. Иоане и ее мужу за свое короткое правление удалось сделать немало.
И тогда Мехмед опять подал весть – он вызывал Белу Андраши, господаря Валахии, для переговоров в одну из южных крепостей: совершенно как сделал когда-то с Дракулой, желая заманить его в западню.

* Буквально – "голова султана", высочайшее звание. Любимые жены султана назывались "кадын-эфенди", "госпожи".

[Эрин]

Глава 66

- Минул год, ровно год со дня Джурджиу, - проговорила Иоана в темноту. – Ты помнишь?
Князь улыбнулся.
- Да.
Как было не помнить? Ровно год назад он сломил ее мужа, чтобы взять в полон сердце Иоаны. Он солгал своей возлюбленной во имя высшей правды. Кто теперь пойдет на Константинополь и вернет ему славу?
Иоана быстро приподнялась над князем.
- Это, без сомнения, такая же ловушка, Бела, как и та, которую Мехмед устроил для Дракулы, - горячо проговорила она. – Шпионы доложили султану, что в Валахии спокойно, что с нее опять есть что взять; и сам кровопийца отдохнул! Он требует дани, но это только предлог!
- Конечно, - совершенно спокойно ответил Андраши. – Мехмед Фатих, возлюбленный небесами, - женомуж с изъеденным червями нутром, не брезгующий ничем во имя своей священной цели: поглотить и потребить весь мир!
- Думал ли пророк, что его учение принесет такие плоды, - горько засмеялась Иоана. – И как: ты, конечно, поедешь?
- Конечно, поеду, - сказал князь.
Другая женщина заахала бы, стала упрекать его, что он сошел с ума… но его княгиня лишь кивнула.
- Не дай только захватить себя в плен, - сказала она.
Погибнуть он мог; попасть в руки турок – никогда. Государь и государыня улыбнулись друг другу, и Иоана прильнула к устам мужа.
Потом она опрокинулась на спину и, улыбнувшись, простерла руки.
- Иди ко мне, - позвала Иоана.
Он медленно лег на нее, вглядываясь в глаза.
- Ты думаешь, что я умру? – спросил князь.
- Нет, - ответила Иоана, гладя его по волосам обеими руками. – Я думаю, что ты не умрешь.
И она отдалась ему; отдавалась ему с радостью, с неистовством, принимала его силу, ощущая, как бьется в ней жизнь и любовь, плача от счастья. Они долго сжимали друг друга в объятиях, то поднимаясь, то опускаясь на ложе, пребывая в том раю, куда входят только вместе.
Потом князь лег рядом с женой, ощущая себя счастливым и опустошенным; она же была счастлива – и переполнена силой. Ей хотелось его и его силы еще.
Андраши ощутил боль. Он положил руку на грудь Иоане, прислушиваясь к ее сердцу, пытаясь понять – отчего оно так бьется, чего чает.
- Ты хотела взять меня напоследок… взять все, что я мог дать? – спросил он, пытаясь найти ее взгляд. Иоана закрыла глаза.
- Напоследок… нет, я никогда не напьюсь тобою, пока люблю, - с улыбкой прошептала она. – Пока могу любить. И ты знаешь, что если ты погибнешь, то с тобою для меня на земле погибнет все.
- Я так дорог тебе? – затаив дыхание, спросил князь; он не знал, верить ли сейчас своим ушам. Иоана никогда еще не делала ему таких признаний.
- С тобою для меня на земле погибнет все, - повторила Иоана.
И он понял, что это так: Валахия без него будет Валахией султана, Валахией Раду чел Фрумоша, и в ней не останется места княгине Иоане.
- Никто из нас не станет рабом неверных, - сказала государыня. – И мы не умалимся, князь, для жалкой участи.
- Но никто не может знать… - взволнованно проговорил князь.
- Да, - Иоана кивнула.
Она помолчала, припав щекой к его груди.
- Кисмет, судьба, - проговорила княгиня уже сонно. - Но я верю Богу, Бела; Господь не оставит нас…
"Те тысячи турок, которых Дракула месяцами томил в темнице, тоже думали, что их бог не оставит их, - и их было много, таких же чад Господних, как мы, и погибли они страшнее некуда! Есть ли такой равнодушный Бог?" - невольно подумал князь.
Он взглянул на спящую жену, и губы его тронула улыбка, а сердце - тепло. Вот когда он понимал, что Бог есть и Его не может не быть, - когда глядел на нее…
Он поцеловал сначала ее лоб, потом уста, потом крест, который висел на ее груди. Потом обнял жену и заснул, зарывшись лицом в ее волосы.

Князь выезжал из Тырговиште, везя с собою положенную дань серебром – и ведя три тысячи воинов: столько же, сколько он имел, когда брал город. Но теперь больше половины из них явилось с земель верных ему бояр. Все эти люди, господа Валахии, вместе с князем надеялись на чудо.
Перед тем, как господарю уехать, Иоана зазвала его к себе – попрощаться. Конечно, она оставалась здесь, в сердце своей родины.
- Мы никуда не отступим, даже если на нас нападут, - сказала княгиня. – Нам некуда отступать: везде наша земля, и эти люди, которые предадутся султану, будут наши люди… Совершится только то, что должно было сделаться много месяцев назад: на трон Валахии воссядет больной и порочный князь, имеющий на него наследственное право.
Муж не сводил с нее глаз.
- Вот ты и похоронила меня, любовь моя, - мягко сказал он.
Иоана медленно покачала головой.
- Нет, мой дорогой. Никогда.
Она улыбнулась.
- И уж никак не теперь: даже если султан и узнал о том, как была взята Джурджиу, его знание не помешает вам и в этот раз сделать так же! Войти внутрь, прикинувшись покорными, и устроить бойню! Рабы султана не ожидают от тебя того же, что делал Дракула: они верят, что на это способен один только сын дьявола.
Андраши рассмеялся.
- Дракула превращает в дьяволов всех, кто ему сопричастен!
Они крепко обнялись.
- Я тебя жду, - прошептала она страстно. – Я всегда буду тебя ждать.
Она будет ждать его, как не дождалась Корнела.
Иоана крепко обхватила ладонями прекрасную голову мужа и прижалась поцелуем к его губам.
- Теперь я готов, - прошептал князь, когда Иоана выпустила его из объятий. Княгиня улыбнулась со слезами, и увидела, что муж тоже плачет. Они оба улыбнулись.
- Гряди, государь! – сказала Иоана. Она поклонилась, а когда выпрямилась, никого больше не увидела: Андраши покинул ее, не то вдохновившись ею, не то не вынеся этого прощания.
Теперь править за него оставалась она: теперь – открыто. Никто из тех, кто успел узнать Иоану Валашскую, не ослушался бы ее в грозные дни.

Иоана сидела в Тырговиште неделю, блюдя и успокаивая людей, отдавшихся под ее покровительство. Она не ждала мужа до этого времени – и еще много позже не ждала: все знали, сколько превратностей судьбы может ждать его и его воинов. А потом княгиня увидела, что задумал султан: увидела, должно быть, куда раньше мужа, если он еще не погиб…
Войско Мехмеда подходило к Тырговиште.
Князя и главную его силу выманили из города, чтобы взять Тырговиште почти без потерь.

К Иоане прискакал вестник от городских стен: княгиня побледнела, но приняла известие спокойно.
- Албу, занимаем оборону, - приказала она своему ворнику. – Готовиться к осаде. Не думаю, что они сразу пойдут на штурм.
И государыня ушла надевать доспех. Она не знала, придется ли ей в самом деле пустить в дело меч, падет ли от ее руки еще хоть один турок, хотя бы этот Абдулмунсиф; но знала, как желает встретить врага.
Княгиня оставалась в городе: ей не годилось бросаться навстречу неприятелю, как это делали вожди-мужчины, - она будет до последнего держать то, что ей вверено, на своем месте. В сопровождении небольшого отряда валахов - еще ее трансильванских валахов, - в черных латах, алых шароварах и алом плаще, который, точно знамя, украшал ее герб, с мечом в руке Иоана покинула господаревы палаты и направилась к Башне Заката. Турнул Киндия ждала ее, как некогда ждала господаря, с высоты любовавшегося казнями.
Сейчас Иоана тоже посмотрит на великую казнь.
Она вышла на площадку и, улыбаясь и сверкая глазами, устремила взор на турецкое воинство, окружившее город, как черное море, грозившее навеки поглотить светлый остров. Иоана видела внизу огни, слышала боевые крики, крики боли и восторга: битва уже началась.
Ей казалось, что она поднимает и опускает меч с каждым своим воином, что у нее вдруг сделалась тысяча рук, и в сердце тысячекратно умножилась ненависть к врагу. – Я принимаю все, что вы есть, мои возлюбленные дети, - шептала Иоана, дрожа с головы до пят. – И я никогда не отдам этого назад!
А потом Иоана вдруг увидела, что битва идет на самых улицах Тырговиште: точно она проснулась и в один миг поняла, что происходит. Или все и в самом деле решилось в один миг!
- Должно быть, им открыли ворота, княгиня! – крикнул один из ее валахов за спиной Иоаны. – Турки и их прихвостни! Надо было пересажать на колья их всех, пока князь еще не ушел из города!
Иоана обернулась к своему воину, черные волосы, подхваченные ветром, захлестнули лицо; тот был сражен ее резкой красотой, ее яростью.
- Если это и начнется снова, начнется не с нас! – свирепо крикнула княгиня. – Мы должны сохранить Бога… хотя бы здесь, если церкви наши не удержат Его!
Она схватилась за сердце, и ее люди, пораженные словами госпожи, сделали так же.
- Мы не отдадим тебя, княгиня! – воскликнули они.
Иоана засмеялась, и всем показалось, что у нее заострились белые, крепкие зубы, а в зеленых глазах отразилось алое зарево заката.
- Я и сама никому не отдамся, - ответила она.
Тут загремели по лестнице шаги, загремели доспехи – и на башню вырвался Албу, в залитых кровью доспехах, с разметавшимися по плечам белыми волосами.
- Уходи, государыня! – крикнул он. – Идем во дворец, пока еще можно: там ты сможешь закрепиться и потянуть время… Выставить условия…
Ворник тяжело дышал, глядя на нее с болью, которая превосходила боль, причиненную ему оружием врага. Иоана от души пожалела любимого слугу.
- Ну, идем! – сказала она.
И они, сколько их осталось – не более десятка человек, - спустились вниз и, сбившись вместе, быстро пересекли улицы и вошли во дворец. Тот был еще не занят.
Иоана вместе с Албу направилась в свои покои. Оставшиеся воины стали на страже.
Княгиня села на подушки и с растерянной улыбкой повертела в руках дедовский меч.
- Так и не пригодился! – сказала она.
- Убийство должно же когда-нибудь кончиться, - отозвался Албу.
Он быстро прошел к дверям, быстро распахнул их – и закрыл; наложил засовы. Потом прошелся по комнате и остановился перед Иоаной. Ему некуда больше было девать свою преданность ей.
Иоана ласково улыбнулась.
- Сядь со мной, мой друг, и дай руку, - сказала она.
Албу послушался. Он закрыл глаза, точно прикосновение княгини на миг подарило ему умиротворение, - потом опять открыл глаза и напрягся. Сжал руку госпожи. Иоана улыбнулась и коснулась плеча Албу; ворник затих.
Ждать им пришлось недолго: в коридоре раздался топот многих пар ног, а следом лязг оружия. Албу взвился на ноги; Иоана вскочила тоже, распахнув глаза. – Не начинать драку! – крикнула она своим валахам через дверь. – Люди султана хотят со мной говорить!
За дверями на миг наступила тишина.
Потом зазвучал голос, который Иоана почти ожидала услышать. Она рассмеялась, не в силах сдержаться.
- Княгиня Иоана! Иоана, дочь Раду! – крикнул молодой мужской голос по-валашски, с турецким выговором.
- Абдулмунсиф! – воскликнула Иоана, хохоча. – Жаль, что я не успела вонзить в тебя кинжал!
Турку же было совсем не до смеха. Он долго молчал, собираясь с духом, - а потом заговорил снова: Иоана поняла, что Абдулмунсиф подошел совсем близко, приник лицом к дверям, разделявшим их.
- Кадын-эфенди! Великая госпожа! – воскликнул турок взволнованно. – Я пришел от имени султана предложить тебе почетное положение! Мехмед Фатих восхищен твоей доблестью и мудростью, и он сказал…
Иоана ждала, с уничтожающей усмешкой на устах.
- Он сказал, что сохранит тебе жизнь и свободу и всемилостивейше возьмет под свое покровительство! Султан даже не велит тебе отказаться от Христа, у нас живет много христиан!
- Не велит мне – как тебе, Штефан? – громко спросила Иоана.
Турок ошеломленно замолчал.
- Где же султан предлагает мне убежище? – спросила княгиня.
Албу закатил глаза и зарычал.
- Я выпущу ему кишки! – проревел валах.
Абдулмунсиф, опять помолчав – перемолчав излияния Албу, - крикнул:
- Я дам тебе убежище в Эдирне, прекраснейшей столице нашей империи, княгиня Иоана! Ты сохранишь своего бога! Ты вошла в мое сердце, как твой Христос!
Иоана взглянула на ворника, который едва стоял на месте от негодования, - и проговорила, смеясь:
- Я сохраню Христа, живя в его гареме. Как чудно, Албу!
- Кисмет, госпожа! Помни кисмет! – отчаянно крикнул Абдулмунсиф. Иоана усмехнулась.
- Мне кажется, что он там плачет, - сказала княгиня своему воину.
Потом крепко схватила верного слугу и друга за плечо.
- Албу, помоги мне! – страстно воскликнула она. – Ты готов? Мне нельзя сделать это самой!
- Да, - сказал Албу, склонив голову.
Он глядел на нее с бесконечной болью и гордостью.
Иоана торопливо сняла доспехи, подбитую мехом кожаную куртку; Албу помогал ей. Потом княгиня извлекла и вручила воину свой серебряный кинжал, висевший на поясе.
Она рывком разорвала на груди рубашку. – Не промахнись, - дрожащим голосом сказала Иоана и схватилась за надежные плечи Албу.
Он на несколько мгновений крепко прижал государыню к себе; потом, ослабив обьятия, приставил кинжал к ее сердцу.
Иоана возвела очи горе - и за миг до того, как вонзился кинжал, увидела белые стены, златые купола и кипарисовые рощи града Господня. Из райских кущ ей улыбнулся лик Христа с солнечными волосами, в свадебном венке из золотых листьев; и Иоана вскрикнула от восторга, приняв холодный смертельный удар.

Албу прижимал к себе княгиню, пока ее тело билось в судорогах; когда тело обвисло на его руках, поднял Иоану и положил на постель.
- Валахия мертва, - пробормотал он, глядя на возлюбленную. Потом ворник склонился над госпожой и крепко поцеловал в губы. Слезы его сбегали на ее лицо.
Албу отошел от смертного ложа, наклонился и поднял меч Миклоша Кришана. Он услышал, как вздрогнула от удара дверь.
- Ну же, вперед, - пробормотал ворник сквозь зубы.
Последовал еще удар, потом еще; и, наконец, двери распахнулись. Турки ворвались в спальню княгини, торжествуя полную победу; но ворник успел зарубить нескольких победителей, пока не пал сам. Абдулмунсиф, державший в руке окровавленную саблю, впереди всех подбежал к ложу Иоаны; и застыл как вкопанный – отчаяние исказило его лицо.
- О горе мне, - пробормотал турок, выронив оружие; он упал на колени и закрыл лицо руками. – О горе!..
Абдулмунсиф царапал себе щеки и ничего больше не видел, не понимал, раскачиваясь из стороны в сторону. И тут вперед выбежал князь Раду Дракула, оттолкнув с дороги самого султана. Болезнь уже успела оставить неизгладимые следы и на лице его, и в его разуме. Раду чел Фрумош поднял меч.
- Прекраснейший из прекрасных, дозволь мне! – пронзительно крикнул валашский князь; и, извернувшись, с воплем нанес страшный удар, отрубив Иоане голову.

[Эрин]

Глава 67

Василика, любимая прислужница княгини, сидела, сжавшись в комочек, в кладовой, и всхлипывала, закрыв голову руками. Она слышала, как по всему дворцу кричали и стонали женщины, ставшие жертвами турок. Девушка молилась, чтобы к ней поскорее пришла смерть, которая защитит ее от бесчестья; и желала скорой смерти своей княгине, для которой тоже не чаяла спасенья.
И вдруг дверь кладовой распахнулась; на пороге возник турок с безумными голубыми глазами, с расцарапанным в кровь лицом. Василика истошно закричала, отпрянув к стене; но турок схватил ее за шиворот и рванул к себе, зажав ладонью рот.
Василика попыталась укусить его, но враг приглушенно крикнул:
- Тихо! Я тебя не трону!
И тут Василика узнала его – это был один из придворных, крещеный осман.
- Что с княгиней? – вскрикнула она.
- Ты можешь помочь ей! – горячим шепотом ответил турок. – Только иди со мной и не болтай, если хочешь жить!
Он схватил служанку за руку и вытащил из кладовой; Василика впилась зубами в губу, чтобы не кричать. До нее издали, явственнее, чем прежде, опять донесся грубый турецкий говор и женский плач. Девица вся сжалась в страхе перед неотвратимой участью своего пола.
Абдулмунсиф и Василика вошли в пустую спальню государыни; и тут девушка застыла, ощутив, как ее колотит с головы до ног. – Господи Иисусе! – крикнула она, забыв обо всех опасностях.
На залитом кровью полу лежали груды трупов. Абдулмунсиф, крепко выругавшись на родном языке, потащил несчастную девушку вперед, заставляя натыкаться на мертвые тела. Когда же турок подтащил ее к кровати и рывком отдернул полог, Василика ахнула и едва не лишилась чувств. Она зажмурилась и схватилась за своего спутника; потом открыла глаза и уставилась на страшную картину, качающуюся перед глазами. А турок сурово воскликнул:
- Вот твоя княгиня! Если ты ее любила, будь ей верна и после смерти!
- Что же нам делать с ней? – дрожащим голосом спросила Василика, глядя на окровавленное тело и голову, которые так и остались лежать на кровати.
- Тебе – отыскать платье, в котором по вашим законам можно похоронить женщину - и большую госпожу! – отвечал Абдулмунсиф. – А мне - придумать, как вытащить вас из дворца! Беги и не болтай!
Василика кивнула, онемев от ужаса и горя, и убежала. У нее не было никакого понятия, почему вдруг этот турок так рискует ради мертвой православной княгини и отчего пожалел ее служанку; она заставила себя думать только о том, что ей приказано.
Валашка вернулась быстро, неся несколько драгоценных одежд, одна другой лучше, а также шелковые чулки. О том, что она наденет сама в зимний холод, девушка не подумала.
- Господин, - робко окликнула прислужница своего спасителя – или нового хозяина; но тут увидела, чем Абдулмунсиф занят, и собранная одежда чуть не посыпалась у нее из рук.
- Принесла? Хорошо, стой здесь! – бросил Абдулмунсиф сквозь зубы, заканчивая заворачивать тело и голову Иоаны в ее простыни и шелковые покрывала. На самом верхнем даже не видно было следов крови. Турок удовлетворенно кивнул.
- Теперь идем, - велел он, поднимая тело на руки.
Василика хотела воскликнуть: как они выйдут, как это можно? Но не посмела ничего сказать и только молча пошла за османом, который мог завлечь ее куда угодно. Хотя остаться во дворце еще худшая смерть!
Они быстро миновали несколько коридоров, которые были пусты – если не считать мертвых тел; потом вышли к дверям, перед которыми стояли два стража-турка. Василика закусила губу и стиснула кулачки, удерживаясь от крика; но Абдулмунсиф что-то спокойно сказал своим сородичам на их языке, и те спокойно кивнули и посторонились. Он вынес тело государыни на плече, точно это был ковер. Василика шла за ним как привязанная – к чему, сама не ведала!
На улице было темно и морозно; но Василика едва почувствовала холод. Турок завел ее в какой-то проулок и приказал:
- Сиди здесь. Я скоро вернусь.
Василика послушно села на мерзлую землю около трупа какой-то женщины в разорванной до пояса юбке. Девушка не могла даже думать о том, что станется с нею, если чудной спаситель не сдержит слова.
Но Абдулмунсиф скоро вернулся – и уже с пустыми руками; схватив девицу за руку, он поднял ее с земли и потащил за собой. Перед нею замаячила телега, прикрытая большой холстиной.
- Лезь, - велел турок валашке, показывая на телегу. Девушка схватилась за борта подводы и, перебирая закоченевшими ногами, с трудом забралась внутрь.
- Там внутри попоны, завернись, если холодно! – донесся до нее голос Абдулмунсифа. У нее даже не нашлось сил, чтобы благодарить; у Василики зуб на зуб не попадал.
Василика догадывалась, во что это она упирается ногами. Бедная госпожа! Куда этот сумасшедший неверный повез их обеих?
Василика ощупью завернулась в шерстяную попону, застарело пахнувшую лошадьми; потом еще одну. Потом девица закрыла глаза и принялась молиться – за себя и за душу мертвой княгини, лежавшей в возке около нее. Василика почувствовала, как телега качнулась; возница прикрикнул на коней, и они тронулись.
Василика умолкла, чтобы снаружи никто не услышал, и только надвинула попону на лицо по самый нос.

Они остановились перед городскими воротами, и Василика опять услышала громкий турецкий говор. Она зажмурилась, едва удерживаясь, чтобы не молиться вслух. Но беда миновала; Бог охранил их, должно быть, и они продолжили путь.
Василика даже не знала, сколько человек едет с ними, кто они по крови; а куда направляются, не смела и думать. Она задремала; и проснулась от толчка. Беглецы встали, должно быть, в чистом поле.
Отдернулась холстина, и мужская рука протянула ей черствую лепешку.
- Ешь!
- Спасибо, господин! Благослови Бог! – откликнулась Василика; тут же спохватилась, что с турком это, должно быть, неуместно. Но тот никак не ответил на ее слова.
Они поехали дальше, и Василика опять заснула; и была разбужена так же жестоко, толчком и окриком. Абдулмунсиф приказал ей вылезать.
У нее болело от холода все тело, и Василика почувствовала это, как только попыталась разогнуться. Турок подхватил ее, когда девушка вывалилась из телеги, поднял на ноги и встряхнул. Кругом царила кромешная тьма, только снег под ногами отсвечивал белизной.
- Смерть как холодно! – пожаловалась несчастная.
- Сейчас мы войдем в монастырь и обогреемся, - ответил Абдулмунсиф, избегая глядеть на нее, точно думал о своем. – Бери платья княгини!
В монастырь? Что они будут делать? Стуча зубами, Василика вытащила одежды государыни и прижала их к себе, точно чтобы защититься от холода. Попоны, которую она прихватила с собой, не хватало.
Она догадалась, что ее спаситель хочет попросить убежища у монахов; и может это сделать, потому что он христианской веры. Но что они сделают с телом государыни?
Они пошли по снегу вперед; другие их спутники, люди Абдулмунсифа, которых Василика наконец увидела, светили им факелами. Это были не то валахи, не то тоже турки; но Василика слишком устала, чтобы разбирать, кто с ней, и ум ее путался от страха.
Монастырь был женский; монахини открыли им не сразу - но наконец маленькая дверь в толстой белой стене отворилась, и суровый бородатый человек подозрительно уставился на путников, светя себе лампой.
Абдулмунсиф прежде всех слов убеждения распахнул ворот своей одежды и показал крест. После этого лицо привратника смягчилось. Турок обещал заплатить за помощь, и тогда их впустили.
Телега со священным и страшным грузом въехала последней; и открывшиеся им ворота монастыря затворились.
Василику первой отвели в какую-то келейку, которая сразу полюбилась девушке уже потому, что там было тепло: печь за стеной обогревала сразу две комнаты. Василика робко разложила великолепные платья госпожи на топчане, который нашелся там, а сама легла на пол, притулившись к горячей стене.
Вскоре раздались шаги, и дверь кельи распахнулась. Василика вскочила на ноги, осенив себя крестом: она уже успела немного укрепиться духом, оказавшись в святом месте.
- Господин! Скажи мне: куда ты везешь мою госпожу и меня? – воскликнула она.
В темных глазах валашки горел испуганный огонек, который легко мог бы разгореться в ярость. Абдулмунсиф поглядел на спасенную девицу и улыбнулся, точно немного утешился.
- Твою госпожу похоронят здесь, - мягко сказал турок. – Я пришел за ее одеждами. Ее зароют в землю внутри ограды, как это велит православная церковь.
- А кто же ее обрядит? – спросила Василика.
- Ты? – спросил в ответ Абдулмунсиф. Девица побледнела, снова вообразив себе то, что увидела на постели княгини; но потом кивнула.
- Хорошо. Тогда бери одежду и идем, - приказал турок.
Василика так и не спросила его, что он сделает с ней самой; но почему-то думала, что не бросит и не подвергнет никакому бесчестью. Горько утешенная, она взяла то платье, которое ей показалось красивейшим из всех, к нему – сорочку и чулки; и, склонив голову, последовала за турком.
Монахини согрели для омовения знатной покойницы большой чан воды – а саму ее положили рядом, на стол. Тело уже развернули, и Василика пошатнулась, опять узрев, что осталось от княгини.
Глубоко вздохнув, она разрезала платье на госпоже ножом, который приготовили тут же, на столе, и сдернула его.
Взяв тряпицу, девушка окунула ее в воду и стала с трепетом обмывать нагое тело, которое почти закоченело; Василика думала не о своей работе, а о том, что Штефан сказал настоятельнице. Кем он представил госпожу?
Вскоре тело заблестело чистотой и стало почти таким же красивым, каким было при жизни государыни. Василике было страшно приняться за мертвую голову, и она смывала кровь с лица и шеи, то и дело закрывая глаза и борясь с дурнотой.
Но потом служанка поняла, что не сможет одеть госпожу сама – тело казалось гораздо тяжелее, чем было при жизни. Замирая от робости, она вышла и позвала монахинь. Про себя Василика думала, что сослужила княгине хотя бы одну святую службу.
Княгиню облачили и зашили в саван; а потом сильные девушки-послушницы вынесли ее во двор. Мужчины - конечно, свои - стали копать для нее могилу.
Василика вдруг заметила, что турок внимательно оглядывает место, где роют яму: как будто хочет запомнить его получше. Но зачем? Мертвую навсегда примет земля, а ее душу – Господь…
После этого Абдулмунсиф велел Василике вернуться в келью и лечь спать. Она опять хотела есть, но ничего не сказала об этом: сейчас голодать приходилось даже слугам во дворце, и до того, как попала во дворец, Василика знавала голод.
Она легла, сотворила короткую молитву и заснула, завернувшись в овчину, которую нашла в келейке.

Разбудила Василику старая монахиня, которая принесла ей хлеб и воду. Девица поблагодарила и робко спросила – нет ли у святых сестер какого-нибудь теплого платья. Ей сказали, что она может взять ту овчину, на которой спала: это оказалась длинная безрукавка. Василика горячо благодарила, гадая, откуда ее покровитель взял деньги, чтобы заплатить за гостеприимство. Может, ограбил господарскую казну?
И куда, в самом деле, он повезет ее?
Вдруг Василике стало так страшно, как не было даже при виде разгромленной спальни государыни. Это был турок, какого она не могла понять: что это за турок, который вдруг бежит от своих победительных сородичей и хоронит христианскую княгиню по чужому обычаю? Что он высматривал во время погребения? Безумец, не иначе – если не приспешник дьявола!
Прежде, чем выпить воду, Василика окунула в нее ладони и умылась. Потом напилась, съела свой хлеб и расчесала пальцами кудрявые каштановые волосы.
Она обулась, надела овчину, подпоясалась своим собственным поясом и почувствовала, что готова.
И тут как раз в келью заглянул Штефан. Странный этот турок и сейчас не покрывал головы, хотя даже православные в холод – и по обычаю - носили меховые шапки; его рыжие волосы кольцами ниспадали на заячью куртку.
- Ну, готова? Идем, - велел он.
Василика не тронулась с места.
- Я не могу пойти с тобой, господин, пока ты не скажешь, куда ведешь меня, - заявила девушка. Она была в святой обители, и самая мысль об этом придавала сил. Штефан усмехнулся.
- Станешь монахиней?
Василика не хотела подаваться в монахини, даже если бы ее и взяли - она была слишком молода; но и не знала, куда ей теперь деваться. Женщина почти никогда этого не знает. Увидев смятение на ее лице, турок шагнул в келью и протянул руку.
- Идем со мной! Я о тебе позабочусь - ты хорошо позаботилась о своей княгине! Аллах… Бог учил, что доброе дело никогда не должно оставаться без награды!
- Ты христианин? – спросила Василика, нахмурив брови и не двигаясь с места.
- Дерзкая девчонка! Да, я христианин, как ты могла сама видеть, - усмехнулся восточный царедворец. – Идем, и не заставляй меня терять терпение! Будешь служить, как служила прежде, руки везде нужны, - прибавил он.
Штефан сегодня совсем не казался сокрушенным смертью княгини, хотя вчера исцарапал себе все лицо в скорби о ней: сегодня глаза его ярко блестели, и порою представлялось, что он не слишком хорошо понимает, кто с ним - и куда он сам идет.
Но Василике некуда было деваться. Она тяжко вздохнула и, шагнув вперед, приняла руку нового хозяина.
Он вывел ее во двор, теперь озаренный солнцем, и усадил в ту же телегу.
- Не высовывайся, если не хочешь себе худа, - посоветовал турок. Василика кивнула. Это и она сама очень хорошо понимала.
- Куда мы едем? – спросила она. Девушка едва ли ждала ответа; но, к ее удивлению, Абдулмунсиф ответил.
- На юг. Встретиться с одним большим господином, - сказал он. – А теперь залезай в телегу, и чтобы тебя было не видно и не слышно!
Василика покорно залезла в возок, хотя от слов покровителя у нее занемели ноги и руки. Теперь она почти уверилась, что Абдулмунсиф поехал навстречу князю, вдовцу Иоаны. Уцелеет ли ничтожная служанка, если сойдутся два таких господина?
Василика опять натянула на себя смердящие лошадьми попоны и, обхватив колени руками, закрыла глаза. Господи, избави! Господи, вразуми!

Они продвигались на юг несколько дней; к счастью, никакой враг им не встретился. Василика не казала носа из возка: монахини снабдили их пищей и водой, а все дела решались мужчинами, которые ее сопровождали. Может, их не трогали потому, что Штефан и его спутники были турки…
И через три дня пути они остановились, как обычно, на привал – но Василика поняла, что случилась какая-то беда, по тому, что к ней никто не заглядывал и не тревожил слишком долго. Тогда она выглянула сама.
Откинув холстину, девушка услышала снаружи голоса. Разговаривали мужчины: и она сразу узнала оба голоса и их обладателей.
Княгиня до сих пор не понимала, как похожи эти два мужа: должно быть, потому, что редко видела их вместе, и ей и в голову не приходило их сравнивать.
- С чем ты приехал, Слуга Справедливости? – спросил холодный и усталый голос Белы Андраши, низложенного господаря Валахии.
- С неотложными вестями, князь, - дурными вестями! Но есть и добрые, - отвечал Штефан-Абдулмунсиф. – Твоя княгиня погибла, но славной смертью - и я вывез ее тело невредимым и похоронил по христианскому обряду!
Последовало долгое морозное молчание. Василика вся сжалась в своем возке и дрожала.
- Добрые вести, Слуга Справедливости! Добрые, - проговорил наконец холодный и безмерно усталый голос господаря.

[Эрин]

Глава 68

Василика, не дыша, переводила взгляд с одного благородного мужа на другого – они казались братьями, если не по крови, то по вере. Оба были бледны и измучены так, как не сушат человека ни труд, ни телесные лишения: только сухотка души. И тут Василика поняла то, до чего женщины доходят куда быстрее мужчин: оба эти человека любили государыню.
Только один был ее мужем, а второй, турок, лишь добивался… Сейчас, когда княгиня умерла…
- Господи, помилуй, - прошептала валашка. Занесла руку для крестного знамения, но замерла, не желая привлекать внимание; она продолжила наблюдать за своими повелителями во все глаза. Знал ли князь о Штефане то, что вмиг успела понять о нем простая прислужница княгини?
- Ты, должно быть, устал, голоден, - наконец сказал Андраши турку, никак больше не показывая, что у него на сердце. – Пойдем, тебе дадут поесть и умыться!
- Со мной женщина, князь, - отвечал Абдулмунсиф. Василике захотелось провалиться обратно в телегу или вовсе сквозь землю; но она не успела исчезнуть, оба мужчины повернулись к ней и вперили в нее взгляды, как голодные волки. Ей показалось, что они принюхиваются к ней издали, как волки!
Потом Андраши едва заметно улыбнулся. – Позаботься о своей женщине! – велел он турку; и тот поклонился собеседнику с подобострастием, точно султану, и направился выполнять приказ.
Василику опять сволокли с телеги прежде, чем она сделала хоть одно движение. Девица надеялась, что она и Абдулмунсиф так и уйдут, минуют князя: оба эти мужчины казались валашке сумасшедшими, но турок ее пугал менее господаря, лишившегося враз и короны, и любимой жены. Однако Абдулмунсиф подвел свою подопечную к Андраши - словно затем, чтобы тот оценил ее, как товар на базаре.
Венгр оглядел девицу внимательно и очень холодно. Потом сказал, воззрившись на ее покровителя:
- Тебя проводят туда, где можно согреть воды для купанья и подобрать для нее одежду на смену. Пусть оденется мужчиной, будет меньше заметно! И тебе придется следить за ней неотлучно, здесь одни мужчины!
- Я понимаю, эфенди, - с низким поклоном ответил турок. Потом, сжав губы, взглянул на Василику. Он схватил ее за плечо.
- Идем!
Василика ощутила себя рабыней, стократ хуже, чем была во дворце, – там за ней присматривали, там были знакомые дворовые, другие девушки и женщины! Там была княгиня, ласковая к ней! А здесь никто не смилостивится, даже если Василика изойдет слезами!
Но слезы рабы – что вода. Пора бы ей это запомнить. Один Бог милосерд!
Вспоминая Бога, покойную мать, княгиню, Василика, сдерживая слезы, пошла за своим покровителем и проводником, которого князь придал к ним: показать устройство лагеря. Штефан следовал за человеком князя легким широким шагом, не оглядываясь; Василика, несмело покрутив головой, поняла, что они в большом военном лагере. Солдаты занимались своими делами. Кое-кто, замечая новоприбывших, смотрел на них с жадным любопытством и показывал на них товарищам; Василика вся сжималась под таким вниманием.
Проводник никак не одергивал солдат. Но Штефан однажды, когда двое венгров высмотрели и стали ощупывать взглядами девушку и смеяться, свирепо прикрикнул на них:
- Не глазеть и заткнуть пасть!
И, точно в этом турке было что-то особенное, солдаты тут же отвернулись от Василики и замолчали.
Остановились они перед высоким шатром, покрытым войлоками и шкурами, для тепла. Проводник попросил Штефана подождать и зашел внутрь один.
Через несколько мгновений оттуда вместе с ним появилось трое воинов с растерянным и негодующим видом: не просто воинов – военачальников, с перьями на шапках, в дорогих бронях поверх кафтанов на дорогом меху. Они в гневе и изумлении воззрились на Штефана и его спутницу. Посланник князя резко показал своим господам в сторону – прочь, уходить прочь. Они быстро ушли, размахивая руками и ругаясь.
Потом проводник что-то объяснил Штефану на чужом языке, но не на турецком: Василике показалось, что это был венгерский. А следом за этим турок повернулся к девушке, которая вся оцепенела, наблюдая такие события.
- Этот шатер освободили для тебя, - сказал он так спокойно, точно иначе никак не могло быть. А потом турок засмеялся, обнажив белые зубы, - голубые глаза горели блеском безумца или человека, пристрастившегося к дурману.
- Будешь жить как княжна!
Василике в этот миг захотелось умереть – или проснуться; но она не могла ни того, ни другого. Девица только опустила голову и вошла в шатер.
Спустя несколько мгновений Абдулмунсиф вошел следом; сердце у нее так и подпрыгнуло, и Василика судорожно оглядела шатер в поисках оружия. Она видела, что далеко, на войлоках, блестит брошенный нож; но понимала, что не успеет и не решится схватиться за него. Она быстро повернулась к своему покровителю, сжав кулаки и сверкая глазами.
- Не тронь меня! – пронзительно крикнула она. Потом отскочила, думая о ноже; ее охватил безрассудный жар, и Василика бы даже кинулась к оружию… но тут она поняла, что буянит одна. Штефану не составило бы никакого труда усмирить свою пленницу; однако он стоял, не двигаясь с места, у входа в шатер, и бесстрастно глядел на нее.
В глазах у девицы прояснело, и она увидела, что руки у турка сложены на груди, а глаза насмешливо блестят.
- Может, выслушаешь меня, прежде чем драться? – спросил он.
- Ну говори! – крикнула Василика.
Так, точно она ему приказывала. Штефан кивнул: его губы под золотисто-рыжими усами раздвинула улыбка.
- Ты будешь жить здесь в шатре, на своей половине, как госпожа, - сказал он. – На второй буду жить я.
Василика ахнула.
- Считай, что я твой болук-баши*… начальник охраны, - сказал турок: теперь уже совершенно серьезно. – Мы отгородимся друг от друга, и ничего не будем видеть.
- Но зачем? – спросила девушка. – Зачем я здесь?
Штефан пристально посмотрел на нее.
- Предпочитаешь спать среди солдат?
Василика залилась краской. Изверг! Турецкий дьявол!
- Ты вся грязная, и смердишь, - помолчав, продолжил мучитель. – Сейчас тебе принесут горячую воду и мыло. Ты умеешь шить?
Василика, раскрасневшаяся и сердитая, кивнула.
- Хорошо. Тогда убавишь мужскую одежду, которую тебе дадут, чтобы ты не выделялась, - сказал турок.
Он повернулся и вышел, не удостоив ее более ни словом.
Василика села на войлоки, схватившись за голову.
Она почти ничего не понимала - но понимала, что попала в большую беду: такую беду, что впору позавидовать мертвой княгине!
Чтобы ее, дворовую девушку – пусть даже и прислужницу государыни, - держали на положении, приличествующем княжне, просто так, из жалости и милости! Василика не видала ничего за пределами своего дворца и города, а и то понимала, что такого не бывает.
Что думал Штефан, когда говорил это, - неужто решил, что она поверит?
Должно быть, он и вовсе не думал о ней: что ему дворовая девчонка!
Но что же замыслил этот турок – и человек, которого Василика всю осень и половину зимы называла своим князем? Кто на самом деле Бела Андраши, большой господин – "эфенди"? Все думали, что венгр; все думали, что православный христианин; но он, скорее всего, не тот и не другой. Эти господа, должно быть, турки оба: и оба дьяволопоклонники…
Больше простая девушка домыслить не могла. Ей осталось только молиться. Но княгине ее молитвы не помогли – и Валахии тоже.
Потом раздвинулись полотнища шатра, и вошли слуги, которые несли чан горячей воды. Его поставили на ковер, рядом положили простыню, мыло и свернутую одежду.
Ее тело обрадовалось прежде разума. Еще бы к этому гребень!
Но о гребне никто не вспомнил. Василика решила, что попросит его позже; подождав с минуту после ухода слуг, оглянувшись на дверь, она быстро и неуклюже разоблачилась. В шатре было тепло – его и освещали, и согревали жаровни. Потом девушка шагнула в чан, в котором плавали кусочки обугленного дерева: воду натопили из снега…
Василика села в эту походную ванну и некоторое время сидела, зажмурившись от блаженства. Потом стала намыливаться, то и дело бросая сторожкие взгляды на дверь из-под мокрых волос. Она вымыла голову, отжала свои кудри и выбралась наружу, пытаясь сразу и вытереться, и закутаться в простыню.
Потом, стуча зубами, быстро оделась во все принесенное: набедренная повязка, вязаные чулки, шерстяные шаровары, рубаха, шерстяная безрукавка. Все великоватое, некрашеное - не такое яркое, красивое, какое Василика привыкла носить во дворце: но мужское платье очень бодрило. Мокрые волосы она заплела в косу.
Потом девушка, засучив рукава, постирала свою старую одежду в той же воде, в какой купалась: вода стала совсем черная, но выйти набрать снегу Василика не посмела бы – не смела злить своих господ. Она должна выпрашивать милости понемногу, если хочет жить.
Василика как раз заканчивала выкручивать платье, когда к ней опять вошел человек – не Штефан, другой: и, должно быть, валах. Василика оживилась и хотела окликнуть его, но слуга, поставив поднос с едой, быстро наклонил голову и исчез. Все в лагере, должно быть, сбиты с толку ее появлением – уж не сочли ли ее и вправду какой-нибудь княжной?
Но, учуяв запах жареного мяса, Василика забыла обо всем и набросилась на еду, разрывая жаркое обеими руками и запихивая в рот.

А пока Василика насыщалась, ее покровитель тихо беседовал со своим князем в шатре военачальников.
- Крепость теперь твоя, князь, - но все равно, что султанская. Ты знаешь, - сказал Слуга Справедливости.
Они оба сидели скрестив ноги на коврах, греясь у жаровни, куда добавили ароматного масла.
- Да, султанская, - тихо и очень устало сказал Андраши. Он неотрывно глядел в огонь, и огонь танцевал в его голубых глазах. Турок же смотрел на князя – с необыкновенным вниманием.
- Ваша вера обещает телесное воскресение, эфенди, - тихо произнес Абдулмунсиф. – И вознесение к Богу через страдание. Что для вас рай – пребывание с Богом, служение Богу во славу Его?
Лицо Андраши дрогнуло.
- Да, - сказал он. – Пребывание в Боге.
Турок потянулся к нему, но рука его остановилась на полпути.
- Верно ли я понимаю, князь, что вы отвергли рай пророка потому, что тот телесен и бездеятелен, и заключился в одних радостях плоти и праздности? Но как быть воскрешенному человеку целую веч…
Андраши быстро повернулся к своему собеседнику.
- Мы отвергли, Штефан, - сказал он сурово. – Ты христианин, как я! И ты знаешь, что мы, рыцари-братья, разошлись с церковью в том, что есть небо! Воскрешенная плоть не может быть бездеятельна и безрадостна, как и лишена пола!
Турок слабо улыбнулся.
- "Брат-дракон", - проговорил он.
- "Брат-дракон", - повторил венгр, склонив голову.
Он закрыл глаза – Абдулмунсиф смотрел на него с состраданием… и завистью.
- Ты высокий посвященный, князь, - проговорил он. – Выше тебя только Дракула.
- Дракула разошелся с нами давно, - резко ответил господарь. – И я далеко не так высок, как ты меня полагаешь…
- Но все же именно Дракула был тот, кто сказал мне, что суть христианской веры – преображение человека в Господе с сохранением человека, единение с Господом с сохранением человека - а не полное благорастворение в возлюбленном Творце с самозабвением. Так думают те из нас, которые допускают единение с Творцом в любви, а не единственно преклонение перед Ним в раю, как рабов перед господином*, - проговорил турок: сейчас его валашская речь была гладка, точно катились волны. – В этом согласны и Дракула, и ты.
Андраши надолго замолчал. Потом резко сказал:
- Оставь меня сейчас, брат!
Турок бесшумно поднялся. Он поклонился своему повелителю со всем почтением; и пятясь неслышно удалился. Андраши остался сидеть как сидел – спиной ко входу в шатер; и это было хорошо, потому что никто не мог видеть, как по его лицу одна за другой сбегают слезы.
- Ах, моя Иоана, святая Иоана, - шептал князь. – Могу ли я когда-нибудь пожелать видеть тебя ангелом, а не женой? Как возможно этого пожелать? Как мне узнать тебя?
Он быстро осмотрелся, точно вдруг потревоженный прикосновением ангела – или демона. Всколыхнулось пламя в жаровне, и холодный ветер овеял его лицо. Андраши шевельнул губами, точно поцеловал этот ветер.
- Нет, - прошептал он. – Это я не могу любить…

Абдулмунсиф вошел в свой шатер, когда было уже темно: он постарался не шуметь, думая, что пленница спит. Но она услышала. Василика не спала – попросту не могла уснуть здесь, не переговорив со своим покровителем хотя бы немного!
- Господин! – приглушенно позвала она через полотняную перегородку, разделявшую их: вход для Абдулмунсифа находился с другой стороны.
Девушка думала, что турок может и не ответить. Но он отозвался – опустившись на колени, как и она, и приблизив губы к перегородке.
- Что тебе?
- Ты христианин, как и я, - а значит, мой брат, - тихо проговорила валашка, набравшись храбрости, волнуясь. – И поэтому я хочу сказать тебе, что мое христианское имя – Василика… Ты мой спаситель, господин, и я хочу сказать: да пребудет с тобой Господь…
Турок долго молчал. Но валашка знала, что Штефан здесь, что он не ушел, что он дышит через эту перегородку, как и она.
- Да пребудет и с тобой Господь, Василика, - наконец ответил ее спаситель. Она не могла понять его тон, не видя лица: Штефан говорил не то насмешливо, не то очень серьезно.
Потом он бесшумно поднялся и отступил назад, на свою половину. Василика перекрестила своего покровителя через полотно, потом встала сама.
Она подошла к постели и легла; но долго еще не могла заснуть, ворочаясь с боку на бок. Ей было тревожно, ужасно тревожно: и никакая чужая забота, никакая благодарность или молитвы не могли развеять этого чувства.

* "Болук-баши" – военный чин в Османской империи, офицер: "болук" – отряд.

* Представление суфиев – ветви ислама, появившейся уже в VII веке: приверженцы суфизма веруют в возможность единения с Господом не с сохранением человеческой личности-творца (как считается у христиан), а с полным растворением в Творце. Известно противопоставление мусульманского рая-сада и христианского, града: то есть христианский знаменует соучастие человека в спасении.

[Эрин]

Глава 69

Когда Василика проснулась, она поняла, что проспала очень долго. Как будто выпила макового зелья, которым сама когда-то поила княгиню по ее приказанию – для спокойного сна… Голова была тяжелой, а перед глазами все отливало красным.
Валашка поднялась и подошла к выходу, раздернула полотнища – и ее тут же всю пробрал холод. Хотелось есть; жаровни были потушены, и шатер давно простыл, а ее покровитель, конечно, ушел…
Но когда Василика вернулась назад, ее точно в спину поразил громкий голос.
- Куда ты направилась?
- Я никуда! Я только осмотреться! – торопливо откликнулась она, изумляясь, как это Штефан так быстро понял, что она куда-то пошла. Потом Василика увидела, что перегородка отодвинута - немного, но достаточно, чтобы следить за всеми движениями на женской половине.
Василика опустилась на колени и с великой осторожностью заглянула на хозяйскую половину.
- Я голодна, - робко сказала она. Ей хотелось выйти еще и по другой нужде – но пока ее хозяин тут, лучше об этом забыть.
- Сейчас принесут еду, - ответил турок, который был занят какой-то работой и даже не поднял головы, разговаривая с ней. – И нечего тебе осматриваться, я буду сам говорить все, что нужно!
И тут Василика с изумлением поняла, что Абдулмунсиф шьет – игла так и мелькала перед лицом. На коленях турка блестели дорогая кожа и мех.
- Ты сам занимаешься шитьем? – спросила она, не в силах удержаться от вопроса.
Штефан отложил работу и поднял голову. Яркие голубые, северные глаза изумили ее на этом восточном лице. Василика даже не могла сказать, чем лицо Штефана восточное, - эти неверные порою так походили на них самих!
И все же отличались от них, как небо от земли!
- Что тебя удивило? – спросил турок после долгого молчания.
- Я думала, господин… что ты состоял при султане, - сказала Василика, понизив голос до шепота.
- Так и есть, - невозмутимо ответил Абдулмунсиф. – Каждый мужчина в нашей стране должен владеть ремеслом… для черного дня! Никто не может знать, как повернется к нему судьба!
Василика изумилась снова, еще больше. Их боярам, господам Валахии, было далеко до такого смирения.
- Что еще? – спросил турок, видя, что пленница продолжает смотреть на него. Василика покачала головой, и тогда он опять склонился над работой.
Девица прошлась по своей половине, потом села на шкуры и подушки, служившие постелью. Потом опять встала и окликнула его.
- Что? – отозвался Абдулмунсиф; и, даже не видя его теперь, Василика поняла, что глаза ее господина сверкнули нетерпением.
- Мне тоже нужно будет шить! – чуть не плача от смущения, сказала девица. – Мне нужна игла, нитки, а еще гребень для волос!
- Хорошо, - ответил турок. – Ты все получишь.
Василика принялась расплетать, а вернее – раздирать косу: она давно высохла, но свалялась как шерсть. Василике страшно было подумать, как вдруг придется говорить с этим человеком… или с другими мужчинами здесь… о том, что настигает женщин каждый месяц и что неизменно приходило к ней, несмотря на все тяготы войны.
Нет - чем сказать ему, лучше умереть. Придется просить о помощи кого-нибудь из слуг, здесь ведь есть валахи! Но если Абдулмунсиф заметит, что она говорила с чужими мужчинами, он ее попросту убьет!
"Все под богом ходим", - подумала валашка.
Абдулмунсиф и без того безумец, а смерть в такие страшные дни может забрать любого из них, когда угодно! Василика решила, что сойдется с кем-нибудь из сородичей, которого пришлют ей прислуживать: быть не может, чтобы здесь не нашлось добрых валахов, христиан! И среди простых людей таких встретить куда верней, чем среди господ, - сколькими бы ремеслами те ни владели!
Вскоре Штефан ушел. Василика угадала это по движению теней на полотне: вот, значит, как он следил за ней!
Через некоторое время к ней пришел слуга, который принес белых лепешек и вина. Василика нечасто ела так сладко, хотя и была княжьей отроковицей!
- Погоди, - она остановила слугу, у которого, как ей показалось, было простое, доброе лицо; но когда Василика заговорила с ним, по этому лицу прошла тень страха.
- Что угодно госпоже?
Это был валах – он выговаривал слова на ее родном языке так же чисто, как она сама. Но это был и чужак. Валахи никогда не смотрели так робко, никогда не чурались своих!
- Я не госпожа, - жарким шепотом сказала Василика. – Я такая же, как ты! Мне нужны нитки, игла и гребень для волос!
Слуга опустил голову, избегая ее взгляда.
- Я передам господину, и если он разрешит, принесу.
- Он уже разрешил! – тихо гневаясь – и отчаиваясь, отозвалась Василика. Она замолчала, потом потребовала:
- Назови мне хотя бы свое имя, ведь ты тоже валах!
- Александру, - ответил прислужник. Он не поднимал глаз.
Потом вдруг быстро прибавил:
- Мне запрещено говорить с тобой, госпожа! Прости!
Василика увидела, что на бледных щеках слуги выступил румянец. Она усмехнулась.
- Добро, - пробормотала девушка, - значит, нельзя…
- Разожги жаровни, мне холодно, - потребовала Василика. Александру в этот раз не стал спорить, а, зачерпнув в каком-то горшке углей, проворно наполнил две металлические жаровни и зажег огонь. Потом откланялся и ушел.
Абдулмунсиф, хитрый змей, конечно, приставил к ней одного этого безъязыкого слугу – конечно, и этому валаху, да и всем остальным мужчинам здесь запрещено говорить с ней; наверное, даже смотреть! Абдулмунсиф тоже большой господин в этом месте – или завладел княжеским сердцем настолько, что князь дозволяет ему творить все, что тот захочет! Или оба эти господина согласны в том, что творят.
Или же Абдулмунсиф делает все тайком, как это принято у турок…
Василика стала есть, едва ощущая вкус превосходной господской пищи. Она думала – откуда же взялась такая добрая еда здесь, когда вся Валахия давно голодает, а у князя такое большое войско? Может быть, он взял какую-нибудь турецкую крепость и завладел припасами: складами и скотом?
Но ведь сам князь на стороне турок – разве нет?
Этого было слишком много для ее бедной головы, и Василика заплакала, уткнувшись лицом в колени.
Потом она утерла глаза и заставила себя доесть. Неизвестно, когда дадут еще – что может случиться через час!
Валашский прислужник Александру, теперь державший себя с ней так, точно он и вправду был немой, вскоре вернулся за посудой и принес ей иглу, нитки и костяной гребень. Красивый гребень - хоть боярской дочке! Но Василика не могла ничему радоваться – ей сделалось только страшнее.
Абдулмунсиф сказал, что она будет при нем служанкой. Но как турок допустит женщину прислуживать себе – они ведь так отгораживаются от женщин, и Абдулмунсиф, хоть и крестился, не мог себя переменить?
Да он и не переменял…
Значит, Василика нужна для другого. Если не в наложницы, то еще хуже… хотя что может быть хуже?
Она стащила с себя шаровары и, оставшись в одних чулках и набедренной повязке, обмоталась овчиной, как юбкой. Потом принялась ушивать штаны.
Сердце у нее сжималось, на пальцы капали слезы. Василика напевала заунывную валашскую дойну* – пела колыбельную всем своим мертвецам, которых не было времени оплакать.

Абдулмунсиф вернулся днем: если Василика угадала время, во дворце в это время подавали обед…
Она еще не закончила со своими шароварами; и не могла переодеться. Но Абдулмунсиф, конечно, не вошел к ней.
Он, не присаживаясь, возился с чем-то на своей половине. Василике вдруг нестерпимо захотелось взглянуть, какие вещи ее спаситель держит там, - но валашка понимала, что ей будет, если она сунется туда. Может, у него там колдовские книги? Но ведь Василика не умеет читать!
Как ей вдруг стало жаль, что она не знает грамоты; хотя это было редкостью среди женщин.
- Господин, - окликнула Василика турка.
- Мне сейчас некогда! – огрызнулся Абдулмунсиф. Или Штефан. Непостижимый человек!
Он вышел так же быстро, как и вошел.
Но хотя бы не отказывался говорить с ней, не презирал ее разговоров! Этот человек все же пожил среди христиан! Может быть, вечером Василике удастся заставить его рассказать хотя бы немного о себе и о том, что он намеревается делать. Или заставить проговориться…
Она вздохнула и отложила работу, глядя на вход в шатер, который сквозил недостижимой свободой. Пальцы, с отвычки шить, Василика все исколола…
Она слизнула выступившую на пальце капельку крови и, зажмурившись, протерла усталые глаза. Открыв их, Василика поняла, что не одна.

В первое мгновение девице показалось, что пришел слуга; но нет, никто не входил к ней, никто не тревожил ее снаружи. Тревога явилась изнутри. Василика почувствовала, что над ней кто-то стоит.
Она поняла, что это женский дух, по жаркой злобе, волнами окутывавшей ее, по радости, которую этот дух испытывал при виде крови.
- Ты кто? – шепнула Василика, не смея повернуть головы.
Длиннопалая жаркая ладонь легла ей на плечо.
- Бедное дитя!
Вот ее наконец и пожалели, в первый раз после спасенья из Тырговиште, - но Василика готова была убежать на край света от такой жалости.
- Ты дух из ада? – прошептала она. Гостья засмеялась.
- Нет никакого ада, глупенькая!
Василика отважилась повернуть голову – и встретилась взглядом с высокой смуглой женщиной, в длинных серьгах, запястьях, подобно змеям, обвивавших ее руки, в длиннейшем белом платье, клубящемся у ног. Черные глаза и черные волосы духа блестели, как намасленные. Блестели долгие клыки в алчно приоткрытом рту.
- Рая тоже нет, - шепнула гостья.
Она помолчала, внимательно глядя на девицу, и прибавила, очень серьезно и печально:
- Вы напрасно думаете, что когда-нибудь сможете освободиться.
- Я не понимаю тебя, - боязливо прошептала Василика.
Пришелица улыбнулась.
- Ну конечно же, не понимаешь, - сказала она.
Черный дух отдалился, скрестив руки на груди.
- Разве ты не знаешь, что вампир приходит, только если его позвать? – спросила жуткая гостья.
- Как же я тебя звала? Я тебя даже не знаю, - прошептала девушка. В этих резких чертах, лишенных женской красоты, было что-то знакомое, что она страшилась узнать.
- Ты меня знаешь. Я знавала твою княгиню, и мы с ней очень давно дружны, - ответила черная женщина.
- И теперь дружны? – прошептала Василика.
Марина покачала головой.
- Теперь? Теперь княгиня потеряна и для вас, и для нас, - сказала она с тяжким вздохом. – Моя несчастная святая сестра!
Василика начала понемногу понимать – и чем больше она понимала, тем больше ужасалась.
- Княгиня попросила, чтобы ее убили… потому что не хотела стать самоубийцей и проклятой!* – воскликнула она.
Марина усмехнулась.
- Ну, княгиня все едино стала самоубийцей, кого бы об этом ни попросила, - сказала нежить.
- И она потеряна для вас, потому что ей пронзили сердце и отсекли голову, - произнесла Василика дрожащим голосом. – Да?
Марина вскинула плечи и руки, зазвенев запястьями.
- Это сказки для детей – для вас, людей! – воскликнула она. – Нет, милая, так вампира не уничтожишь!
- Как же можно уничтожить вампира? – спросила Василика.
Она была во сне – страшном, необоримом и почему-то сладостном.
Марина оказалась совсем рядом – как она сделала это, Василика не поняла. Ей было томно, страшно и сладко сразу.
- Чтобы уничтожить нас, перестаньте нас кормить, - ласково положив руки девушке на плечи, шепнула нежить ей в лицо. Она засмеялась. – Но вы никогда не перестанете нас кормить!
Василика закрыла глаза: голова шла кругом. Нежные руки погладили ее по волосам, потом легли на шею и сомкнулись на ней.
- Какое сладкое дитя, - прошептала Марина. – Бедненькая! И я ничем не могу тебе помочь!
- Но почему? – шепнула Василика. – Разве ты не знаешь, что замыслил Абдулмунсиф, как прочла мои мысли?
- Умное дитятко, - проворковала Марина, улыбаясь. Руки отпустили девичью шею. – Ты понимаешь, что я тебе не враг! Но, увы, твой прекрасный турок находится не в моем, а в другом аду! Его мысли для меня недоступны!
Василика понимала все меньше и меньше. Но ее и не просили думать – только покориться. "Эта тварь лжет, лжет", - колотилась в голове мысль, не желавшая уходить.
- Ты говоришь правду? – спросила она.
Боярская дочь усмехнулась.
- Ты разве не знаешь, что женщина лжет даже тогда, когда говорит правду? – отозвалась Марина.
Потом некрасивое лицо ее еще больше исказилось.
- Они не слышат и не видят меня! Князь не слышит и не видит меня, оба эти господина не слышат и не видят меня… только ты, чернавка! А теперь и княгиня, моя сестра, потеряна для меня!
Девушка беспомощно посмотрела на терзавшего ее духа.
- Но ведь княгиня Иоана умерла? – спросила она: как будто не похоронила ее своими руками. Смех Марины зазвучал в ее ушах.
- На самом деле безразлично, жив ты или мертв, - горько сказала нежить.
Василика зажмурила глаза и зажала уши. Ей показалось, что тьма сгустилась вокруг нее, оборачивая ее, как нагретое полотно после турецкой бани; как неверные заворачивали своих женщин, в одно покрывало за другим. Потом девушка отняла руки от ушей – это получилось с трудом, как будто руки приклеились; глаза разлепить тоже оказалось нелегко.
Она увидела, что одна. Потом Василика посмотрела на вход в шатер - и распахнула глаза в изумлении и ужасе: свет за дверью окрасился кроваво-красным. Но ведь только что было обеденное время! Она же не спала?..
Потом валашка почувствовала голод, впившийся в желудок. Она даже застонала, схватившись за живот. Почему к ней никто не пришел – забыли?..
Василика поднялась на затекшие ноги; но вместо того, чтобы выйти из шатра, подошла к своей постели и легла, обхватив голову руками. Ей казалось, что она, еще не умерев, попала в ад. Василика попыталась молиться, но ничего не вышло.
Потом колыхнулись полотнища у входа, и девушка быстро села. Это оказался валах Александру: Василика так обрадовалась живому человеку, что чуть не схватила его в объятия. Бедняга, должно быть, умер бы со страху, вздумай она так поступить. Смиренный валах поставил перед ней поднос с горячим супом, кебабом* и лепешками.
Василика стала есть – с жадностью, с наслаждением. Ей казалось, что она не ела добрую сотню лет.
Наевшись, она откинулась на подушки и заснула как убитая.

Проснувшись, Василика увидела за полотняной занавесью черный силуэт своего господина, освещенный лампой, – кудри, ниспадающие на гордо развернутые плечи, высокий лоб и нос с горбинкой. Штефан что-то читал.
"Вот бы и мне выучиться читать и понимать все эти премудрые господские вещи!" - с тоской подумала валашка.
Но пока Василика могла только встать и окликнуть этого турка, назвав господином. Он распрямился.
- Что?
Василика приблизилась к нему: сердце так и замирало. Она отвернула край полотна и склонилась, заглядывая в щель, чтобы посмотреть Штефану в лицо.
- Я хотела тебя спросить, господин, - прошептала девица. – Ты очень похож на князя, а тот – венгр…
Василика замолчала, закусив губу. Она не знала, как продолжить. Абдулмунсиф улыбнулся, став сразу и краше, и страшней.
- Наш князь венгр только по матери, - сказал турок. – Его отец родом из Царьграда. Мой – тоже.
Штефан помедлил и прибавил:
- Завтра мы уходим… снимаемся с лагеря. Приготовься.
Он опять вернулся к книге, дав понять, что все сказал. Василика выпрямилась и выпустила занавесь из рук. У нее не осталось ни слов, ни мыслей.

* Румынская и молдавская лирическая народная песня.

* По румынским поверьям (и поверьям многих близких к румынам южнославянских народов), вампиром может стать самоубийца, как богоотступник. Кстати говоря: одна из румынских разновидностей вампиров – стригои – имеет рыжие волосы, голубые глаза и два сердца.

* Шашлык: мясо с овощами, изжаренное на вертеле.

[Эрин]

Глава 70

Они уходили ввечеру – Василика едва успела закончить со своими шароварами, работая как проклятая: меньше всего ей хотелось бы предстать этой армии чужих мужчин полуодетой или одетой как женщина. Должно быть, памятуя о том же самом, Штефан по первой ее просьбе подарил Василике ремень и высокие крепкие сапоги. В первый раз она могла отойти по снегу далеко… если бы ей дали на это время.
И Василика смогла припрятать в сапоге нож, брошенный валашским военачальником.
Ножа у нее никто не отнимал – с того самого дня, как ее поселили сюда; Василика не могла поверить, что ее тюремщик не приметил этого оружия, а значит, он попросту презирал ее попытки взбунтоваться. А может, Абдулмунсифу пришлась по нраву ее строптивость – как знать…
Василика как раз заканчивала облачаться, надевая овчину поверх шерстяной безрукавки, как Абдулмунсиф вошел к ней, без всякого предупреждения. Турок опустился перед нею на колени, чтобы посмотреть в глаза.
Может быть, хотел успокоить. Василике начало представляться, что ее восточный хозяин стал по-своему привязываться к ней.
- Мы уходим, - сказал турок, улыбаясь этому.
Василика улыбнулась в ответ. Она шевельнула правой ногой, ощутив успокоительный холод и твердость стали в сапоге; почувствовала, как на щеки взошел румянец.
- Ты очень добр ко мне, господин.
Штефан ласково кивнул; его белозубая улыбка стала шире. Потом он вдруг положил ей руку на правое колено – и у валашки зашлось сердце: конечно, сейчас хозяин выхватит нож из ее сапога и всадит ей же в грудь! Девица закрыла глаза; и тогда рука исчезла с ее колена – но потом обе руки турка легли ей на плечи, и он оказался так близко, что это испугало Василику пуще всех угроз пыток и смерти, исходивших от него.
Хозяин поцеловал ее горячими, нетерпеливыми раскрытыми губами. Ее в первый раз целовал мужчина!
Потом он поднял ее и обнял за плечи. Василика не могла как следует думать ни о чем – ни о том, что этот человек любил мертвую княгиню, ни о том, что он был рожден неверным, ни о том, что он признался в близком родстве с князем Валахии… у нее подкашивались ноги, кружилась голова, и она не верила ни этому турку, ни его поцелую, ни самой себе.
Неужели ей все-таки предстоит стать наложницей турка? Хватит ли у нее твердости, чтобы уйти от такой доли?
"Напрасно вы думаете, что когда-нибудь сможете освободиться", - прозвучал в ее голове чужой, предостерегающий голос: голос мертвой благородной женщины.
- Ты говорил, что от меня несет, - сказала Василика, посмотрев в лицо Абдулмунсифу; темный огонек ярости и упрямства разгорелся в ее глазах. – А теперь так делаешь со мной?..
Конечно, он мог делать с ней все, что пожелает! Но вместо того, чтобы вслух признать свою власть, Абдулмунсиф только усмехнулся и потрепал пленницу по щеке.
- Больше от тебя не несет, - сказал он.
Потом спросил:
- Ты взяла все свои вещи?
- Да, - сказала Василика, не глядя на турка. Он ничего не ответил; только крепко взял ее за руку и вывел из шатра. Она получше надвинула на лоб шапку с меховым околышем, из-под которой свисала толстая коса, и стала посматривать по сторонам уже смелее – куда смелее, чем когда очутилась в лагере!
Но теперь этот стан сворачивался у нее на глазах: падали и складывались шатры, палатки; гасли костры, которые быстрые уверенные руки забрасывали снегом; рыцари и простые конники вскакивали на лошадей. Слуги, не разгибая спины, нагружали возы.
- Ты поедешь на одном из моих возов, - сказал ей Штефан, остановив Василику в тени обоза*, который как раз составлялся. Он осмотрел полонянку с ног до головы в ее мужском платье - и, усмехнувшись, заключил: – Я бы дал тебе лошадь, если бы ты умела ездить верхом!
Василика благодарно кивнула.
- А куда мы теперь…
Она так и не спросила об этом своего хозяина. А больше было не у кого – Абдулмунсиф, именуемый Штефаном, стал для нее единственным окном в мир.
- В Турцию, - ответил ее господин так спокойно, точно не было в его жизни ни одного христианского дня. – Сдаваться на милость султана!
Василика всхлипнула от ужаса, схватившись за телегу; почувствовала, как в глазах темнеет. Абдулмунсиф крепко и больно схватил ее за руку.
- Эй!
Он хотел ударить ее по лицу, чтобы привести в чувство; но почему-то не сделал этого. Василика очнулась сама.
- Как в Турцию? Как сдаваться? – прошептала валашка, думая, что она сейчас в самом дурном, ужасном сне. – А как же князь…
- Потом все сама увидишь!
Абдулмунсиф без лишних слов схватил ее и подсадил на телегу силком. Потом, беззаботно смеясь, похлопал девушку по ноге – по той самой, которая скрывала нож.
- Сиди!
Прятаться он ей больше не велел. Василика свесила ноги и схватилась за край возка, как сидело множество слуг, ехавших в обозе. Пока бояться было особенно нечего; делать тоже нечего – и она могла смотреть по сторонам и раздумывать…
Бежать Василика не сможет. Даже если бы решилась на такое в виду всего войска – она станет добычей диких зверей или диких людей в тот же день. Она совсем не знает этих земель, которые все равно что турецкие… А ее спаситель и господин верит ей: да, он почему-то верил ей и ее влечению к нему.
Кроме того, не может все быть так просто. Наверняка под этой сдачей на милость султану что-то кроется! Ее господа такие хитрые люди!
Или же Бела Андраши так убит, сломлен горем, что и в самом деле решил сдаться Мехмеду: а этот турок мог обольстить его. Такая мысль была настолько правдоподобна, что Василика чуть не соскочила с телеги, несмотря на весь ужас смерти и расправы. Но девица удержалась. Ей теперь не было другой дороги, кроме как с этими людьми, этими повелителями.
Вскоре дорога убаюкала ее, и Василика стала клевать носом. Заставив себя встряхнуться, валашка увидела подле себя черную смуглую женщину в белом – мертвую женщину. Светлые одежды Марины сливались со снегом, по которому они ехали.
- Я думала, что вы боитесь солнца, - сказала Василика.
- Не открывай рта, заметят, - серьезно посоветовала Марина. – Ты можешь просто думать – я услышу.
Василика кивнула.
"Мы боимся солнца, когда являемся телесным глазам, - прозвучал в ее голове тот же голос, который она уже привыкла слышать ушами. – Ты же сейчас видишь меня глазами души, которых почти никто не открывает".*
Василика боязливо притронулась к виску.
"Как же слепы все вокруг!"
"К несчастью, милая, - серьезно и сочувственно отозвалась Марина. – Или же к счастью. Бог рассудит!"
Василика покраснела.
"Ты слышишь меня, все мое сердце… как на исповеди!"
Марина рассмеялась.
"Исповедник слышит только язык, дитя мое, а никак не сердце! И подбери ноги, а не то потеряешь сапоги".
Василика торопливо подобрала ноги и поправила нож в правом сапоге. Совет был очень кстати.
"Мне так стыдно, что ты все слышишь!"
Марина вдруг с улыбкой обхватила ее за шею, царапнув длинными ногтями, и жарко поцеловала в уста: как невольничью печать поставила. Как метил рабов султан, к которому они ехали.
"Твой ангел-хранитель должен же знать, что ты замышляешь!"
Конечно, этому духу любо было насмехаться над нею; но поделать Василика ничего не могла.
Марина вдруг обняла ее за плечи, так что рука в белом разрезном рукаве обнажилась до локтя, и показала за спину Василике – то есть вперед.
"Видишь ли, куда мы едем?"
"Нет, - испуганно подумала Василика. – Куда?"
"Назад на север, к Тырговиште! Султан выедет навстречу княжескому войску, и вы все вместе двинетесь в Турцию!"
Господи, неужели это правда? Абдулмунсиф продаст ее в рабство?
Сколько таких полонянок увезли в Турцию за все эти годы – и скольких выманили таким вот обманом, как ее?
"Обыкновенные турки так не любезничают, моя милая, - немедленно откликнулась Марина на ее мысли, хотя Василика вовсе того не просила. – И ты уже его раба, хотя и необыкновенная. Думаю, он оставит тебя при себе".
Василика всхлипнула и утерла глаза. Боже всемилостивый, она до того дошла, что искала утешения у этого нечистого существа, у живого мертвеца!
И тут длинный палец вскинул ее голову за подбородок, и злые глаза с красным огнем впились в ее глаза.
- Будь-ка со мной поучтивей, девчонка! – уже в полный голос крикнула ей в лицо боярская дочь так, что чуть не оглушила. – Думаешь, сама я довольна, что мне тебя навязали?
Василика, вскрикнув, содрогнулась и быстро осмотрелась: невозможно было поверить, что это существо видит и слышит она одна. Несколько голов и в самом деле смотрели на ее воз с земли, с лошадей: но только на нее одну, на чудную полонянку турецкого рыцаря, с которой вдруг приключились корчи. Василика взглянула направо, налево – Марина пропала.
Какому творению ада она отныне обречена подчиняться – и в чем? Но, кто бы эта женщина ни была, Василику некому оборонить от нее. Господь к ней глух – как уже давно, давно глух к страданиям всей Валахии.
Василика заползла поглубже в телегу, насколько позволили тюки шерсти – должно быть, купленные или взятые силой у валашских пастухов, - и задумалась над тем, что ей сказал этот дух, нечистая сестра покойной княгини. Не обманула ли она ее? Но ведь немного погодя все равно станет понятно, куда и к кому они едут.
Валашка свернулась на возу и задремала. Беседы с Мариной отнимали у нее много сил.
Когда совсем стемнело, они стали на привал – и подле Василики тотчас очутился Абдулмунсиф.
Он снял ее с воза скорее бережно, чем грубо. От него сильно пахло лошадью, но это было приятно; горячие руки турка согревали ее плечи. На ее хозяине была яркая дорогая броня и валашская шапка с бархатным верхом – не знай Василика, кто перед ней, приняла бы за своего, за дворянина…
- В какую сторону мы едем? – спросила Василика.
- На север, навстречу султану, - ответил турок, избегая ее взгляда. Но в темноте он приобнял ее крепче. – Идем, там для тебя раскинули палатку, поспишь одна!
- Спасибо, - сказала Василика.
Она пошла, чувствуя руку господина на своем плече, а нож, который готовилась обратить против него, - в своем сапоге. Об этом Абдулмунсиф по-прежнему молчал.
Когда ее подвели к палатке, Василика спросила – нельзя ли умыться. Турок молча кивнул. Вскоре ей принесли горячей воды, которой она умылась так старательно, как только могла. Василика уже скучала по баням, в которых во дворце купались и девушки княгини: госпожа держала при себе только опрятных прислужниц… Можно ли будет так купаться в Турции?
Василика звонко засмеялась, поймав себя на таком соблазне. О чем она думает!

Больше Абдулмунсиф не целовал ее и почти ничего ей не говорил, кроме самого нужного. Василика иногда видела его подле князя, хотя сама думала, что они проводят вместе намного больше времени, чем это ей видится. Кто ее хозяин князю – неужели и в самом деле брат, сын того же отца? Быть такого не может!
Но эти двое, несомненно, были в родстве.
Через два дня они съехались с султаном.

Василика по-прежнему сидела на возу и могла наблюдать встречу вождей так же свободно, как мужчины. Она вытянула шею, напрягла слух, пытаясь понять – что говорит золотоволосый и прекрасный собой Бела Андраши, который близко подошел к могучему бородатому и уродливому султану и склонился перед ним, но не пал ниц, как это полагалось.
Андраши говорил по-турецки, и Василика не поняла ни слова. Потом Мехмед усмехнулся и так же по-турецки, громко и грубо, как ей показалось, ответил.
- Влад Дракула был костью в моей глотке, которую в конце концов раскусил ворон! – сказал султан венгру. – Тобой же я долго давился, но наконец, я вижу, проглотил!
Андраши немного изменился в лице, но, помедлив, ответил спокойно и почтительно, не поднимая глаз.
- Я решил принять всемилостивейшее предложение, полученное от султана. Я сложил с себя корону, на которую не имею права, а сам со всеми моими людьми смиренно признаю власть империи!
- И Аллаха, - с удовольствием сказал Мехмед. – Но своего Христа ты сохранишь, Бела Андраши! Я великодушен к побежденным, и ты воспользовался этим!
Венгр еще раз поклонился, прижав руку к сердцу, но более не преклоняясь. Впрочем, султан этого сейчас и не требовал: всему свое время. Он знал, что победил сильного человека.
- Хорошо, - наконец сказал великий турок. – Ты и твои люди поедете со мной, с моей армией! Сколько у тебя осталось воинов, Бела Андраши?
- Две тысячи, - сказал низложенный господарь.
Мехмед хмыкнул.
- Немалая сила!
Он, должно быть, вспоминал – что делывал, располагая не намного большей силой, Влад Дракула: Андраши, несомненно, вспоминал о том же самом. Глаза его застыли, губы дрожали. Но такие страсти, отражавшиеся на лице врага, только убедили султана в его искренности. Мехмед милостиво кивнул.
- Сейчас твои и мои люди вместе отдохнут перед тем, как продолжить путь, - сказал султан. Глаза его уменьшились и стали колючими. – Но если только мои воины заметят попытку бунта…
Андраши серьезно и печально покачал головой.
- Разве я глупец – или враг своим воинам?
Мехмед еще раз кивнул - и, тяжко ступая, удалился.
Василика перевела дух. Кажется, все разрешилось мирно. Она, несколько дней тому назад люто ненавидевшая султана, как и почти всякая женщина на ее месте, сейчас была рада миру с ним.
А потом валашка опять затаила дыхание, увидев Абдулмунсифа, – ее турок громко и радостно говорил с каким-то человеком, очень на него похожим: еще более, чем были похожи между собой Абдулмунсиф и князь. Потом эти двое крепко обнялись. Не оставалось сомнений, что они были настоящие братья!
Позже, когда Штефан подошел к своей пленнице, Василика спросила его:
- Кто этот человек, с которым ты говорил, господин?
- Мой брат Абдулкарим*… его христианское имя Адриан, - поглядев ей в глаза, ответил турок, все еще сияя счастьем встречи. – Он жил при дворе князя вместе со мной, а теперь приехал ко мне с султаном из Тырговиште!
Тут Василика припомнила, что словно бы и в самом деле видела Абдулкарима при дворе: но он показывал себя гораздо реже, чем его брат.
"Господи, куда мы едем?" - подумала Василика. Но никто не мог дать ей ответа: даже завладевшая ею неупокойница.

На другой день войско под началом султана двинулось в Турцию, к Эдирне – столице империи, куда Абдулмунсиф так и не успел сманить царственную избранницу своего сердца.

* Обоз - вереница следующих друг за другом повозок с грузом; совокупность транспортных средств, приданных войсковым частям.

* Материализации в парапсихологии действительно боятся света: может быть, от этого и пошли легенды о вампирах, не выносящих солнца.

* "Слуга Благородного".

[Эрин]

Глава 71

Путь до Турции был долог – Василика никогда прежде даже не воображала себе таких долгих путешествий. Скоро она перестала считать дни, которые слились в одну белую дорогу.
Вспомнить о времени ее заставило только женское проклятие, заставшее княжью отроковицу прямо на возу. От стыда и ужаса Василике показалось, что сейчас остановится мир; но и весь мир, и войско двигались безостановочно…
И тогда Василика заползла вглубь телеги и занавесилась своим платьем и шкурами, насколько получилось. В этой палатке прислужница княгини вынула нож из сапога и распорола один из тюков с шерстью. Заметит хозяин – что ж, так тому и быть… Но он, конечно, заметит. Василика привела себя в порядок, когда уже успела замарать свои штаны.
Едва они стали на привал, Абдулмунсиф, по своему обыкновению, подошел к пленнице. Когда она спрыгнула ему в руки, то поморщилась; турок, оглядев Василику с ног до головы, поморщился тоже. Девица, покраснев от стыда, посмотрела ему в лицо – и, глядя с вызовом, показала сначала на свои шаровары, а потом на телегу.
Она стала руки в боки, как будто винила своего господина в том, что с ней происходило. Но это был совсем непонятный человек – Василике показалось, что турку понравилось, что делается с ней; а еще более понравилось, что она признается ему в таких вещах.
Абдулмунсиф проводил Василику в палатку, где она смогла позаботиться о себе. Ей пришлось подобрать новые штаны, которые полоскались вокруг ног, как парус. Но это было и к лучшему.
Пока ее не отправили обратно на телегу, Василика смогла немного осмотреться. Она с острой ненавистью и тревогой заметила большой шатер султана, расписанный райскими цветами и птицами - и снаружи, и, наверное, изнутри; с бунчуком*, украшенным семью разноцветными конскими хвостами. Шатер был наполовину заслонен янычарами, воинами из бывших христиан, и турецкими рыцарями – сипахами, в длинных кольчугах и остроконечных шлемах. Василика подумала, что ни разу не видела, чтобы ее господин одевался подобно своим соотечественникам: и платье, и вооружение на нем было валашское, даже после того, как он воссоединился со своим султаном. И султан ему это спускал…
Неужели Мехмед и в самом деле терпит христиан и христианский обычай более, чем христиане – его?
А вслед за этим Василика увидела такое, что чуть не села прямо на снег перед своей палаткой, снова испортив штаны. Из шатра вышли двое – сам султан и Бела Андраши. Все при виде этих двоих простерлись ниц.
Только Василика осталась стоять, торчать жалкой фигуркой на снегу посреди всеобщего преклонения. К счастью, ее поведения никто не приметил; как солдаты и их начальники едва ли примечали ее вообще. Им с некоторых пор было запрещено примечать Василику…
Султан тоже не увидел валашскую женщину поверх спин своих рабов. Бела Андраши, однако, в ноги Мехмеду не кланялся – он ограничился, а Мехмед удовольствовался низким поясным поклоном своего вассала. Василика вдруг подумала, что облобызать стопы султана венгр мог в шатре, когда их никто не видел…
Вокруг нее царило такое страшное всеобщее лицемерие, что не только душу – голову сохранить на плечах едва ли получалось. Василика тенью уползла назад в палатку и не показывалась до тех пор, пока за ней не пришел господин.
Абдулмунсиф положил ей руку на плечо, почти дружелюбно поглядев в глаза; а Василике вдруг захотелось, чтобы он ее опять поцеловал… Девица шевельнула ногой, ощутив холодное касание стали, и отогнала такие мысли.
- Ты устала? – вдруг спросил турок.
- Да, - правдиво ответила она. Хотя Василика и ехала на телеге, от непрекращающейся тряски, уже который день, она чувствовала себя разбитой. К тому же, простудилась. Василика кашлянула в ладони, и Абдулмунсиф погладил ее по голове, по мохнатой шапке – точно домашнюю кошку по шерстке.
- Скоро мы будем дома.
От этих слов у нее внутри все оборвалось. Василика опустила глаза, стараясь скрыть свои чувства. Но Абдулмунсиф, конечно, все и так понял.
- У нас теплее, чем в Валахии, - проговорил он, улыбаясь. – В Эдирне очень красиво. Ты должна посмотреть.
У Василики дрогнули в улыбке губы.
- Должна, - задумчиво произнесла валашка. Ей редко приходилось задумываться до сих пор – задумываться, пока она служила своим князьям. – Скажи, ты солгал мне? Я не буду при тебе служанкой?
Она впервые не назвала его господином; а Абдулмунсиф, казалось, не обратил внимания.
- Нет, - помедлив, ответил он. – У меня будет много слуг. Ты будешь в моем доме… под моей рукой, - сказал турок, не сразу подыскав верные слова.
Василика усмехнулась. Она взялась за лоб, закрыв глаза.
- У тебя много жен в Турции? – шепотом спросила валашка.
Она ощутила прикосновение к плечу, и изумленно открыла глаза.
- У меня нет ни одной жены в Турции, - ласково произнес Абдулмунсиф. – Я христианин.
Это было то, что Василика успела совершенно позабыть.
Она не знала, что еще сказать; а турок, помешкав, протянул ей пару лепешек, переложенных ломтями сыра.
- Съешь пока; потом я дам еще. Лучше тебе не оставаться на земле.
- Среди ваших солдат, - сказала Василика, пристально посмотрев на него. Штефан немного покраснел.
- Да, - сказал он. – Идем.
Когда он подсадил ее на воз и хотел уйти, Василика удержала его за рукав. Сама не знала, как осмелилась; но потом сжала пальцы крепко. Штефан не вырывался.
- Кто был твой отец? – шепотом спросила пленница.
Она порозовела от волнения; он тоже.
- Большой человек… царского рода, - ответил он. – Я думал о моем отце, когда принял греческую веру.
Турок ушел. А Василика осталась оцепенело сидеть на возу, собираясь с мыслями. Ее знобило – хотя вокруг уже начало теплеть.
Марина в эти дни ее не трогала; хотя ночами Василику одолевали жаркие, страстные сны. Своих снов Василика не могла припомнить - ни одного.
А когда Абдулмунсиф пришел к ней с дымящимся пловом на тарелке, он сказал:
- Мой отец… мой и Адриана… еще жив, и он сейчас в Эдирне. Он живет с моей матерью, и ты увидишь их обоих.
Его родители еще живы? У них в Валахии нечасто доживали до преклонных лет, даже господа. Василика вдруг подумала, глядя на своего повелителя, что Абдулмунсифу должно быть не менее тридцати лет – хотя вначале он показался ей гораздо моложе.
И тут Василика поняла, что ей сказали. Отец Штефана, знатный грек, еще жив! Она своими глазами увидит господина из великого города*!
- А еще братья или сестры у тебя есть? – растерянно спросила она своего хозяина. Абдулмунсиф засмеялся.
- Братьев нет. Есть три сестры, их ты тоже увидишь.
Василику охватил мгновенный страх; но она совладала с ним. Улыбаясь, турок погладил ее по бедру, потом ушел. А Василика не сразу и поняла, что ее приласкали – и что ей это понравилось…
Неужели Штефан хотел сказать, что возьмет ее в жены? Не слишком ли велика честь для дворовой девушки? И даже пожелай он того – как сделать это в Турции, если он и вправду христианин?
И если бы Василика согласилась сама… Жена – это уже не раба. Но в Турции, должно быть, жило много женщин непонятного положения. Страна султана богата, жирна, и может их содержать.
"Но я и сама никогда не пойду за такого человека, - мрачно подумала Василика. – Если начнется христианское дело, в котором спросят меня!"
Но пока ее никто не спрашивал.

Войско благополучно добралось до Турции, почти без потерь – если не считать нескольких солдат, не выдержавших трудностей пути. В лагере вспыхнула небольшая лихорадка, которая не затронула Василику, только простых турок и венгров, спавших скученно.
По мере того, как они продвигались вглубь империи, войско рассеивалось, расквартировываясь по разным частям: армия султана и без валашских пленников была разношерстна и разнородна. Но Василика уже мало что могла видеть. Близ границы Штефан спустил ее с телеги – и сказал, что это уже насовсем.
- Не годится тебе ехать на возу вместе с рабами, - сказал он.
Рабы предназначались для другого. Василика увидела, что четверо дюжих мужчин стоят около резного деревянного паланкина. "Истинная княжна", - с насмешкой над собою подумала она.
- Тебе следует сокрыть себя от чужих глаз, как это делают наши женщины! – сказал Штефан.
Василика хотела сказать, что она не их женщина и никогда ею не будет, – но промолчала. Что толку? Ей останется только вонзить в этого турка свой нож, если она захочет оспорить его слова.
- Кроме того, здесь мой воз разгрузят, - мягко прибавил ее избавитель. – Ты долго тряслась на нем, а слуги ступают гораздо мягче, чем лошади!
Василика улыбнулась.
- Ты очень добр.
Оглядевшись, Штефан обнял ее за плечи и отвел в сторону. Когда они скрылись от чужих глаз, турок нежно взял ее руки и, перевернув их ладонями кверху, поцеловал запястье – там, где бешено забилась жилка. Если бы этот человек прокусил ей руку и выпил ее крови, Василика бы не удивилась.
Но он только несколько раз поцеловал ей руку, а потом обнял и поцеловал в губы – долгим, жарким поцелуем, от которого у нее пресеклось дыхание и ослабли колени, лаская губами и языком ее уста.
- Ты мне не муж, - глядя исподлобья, прошептала Василика, когда турок оторвался от нее и она смогла отдышаться. Щеки пламенели как маки. – Тебе нельзя…
Штефан только рассмеялся и поцеловал ее снова, обхватив голову, так что кудрявая макушка уткнулась ему в сгиб локтя. Василика давно рассталась со своей меховой шапкой.
- Я ведь даже не красива, - получив свободу, задыхаясь, прошептала девица. В ее больших темных глазах плескалось смятение – готовое вылиться на голову любовника ледяным морем.
- Ты красива, - тихо ответил он, глядя ей в глаза и гладя невольницу по щекам. – И у тебя сладкие губы.
Потом, взяв девушку под руку, турок подвел ее к носилкам. Усадил туда; а потом сказал, наклонившись к ней, пока она не скрылась:
- Разуйся, эти тяжелые сапоги тебе больше не понадобятся. Я принесу тебе удобные туфли.
Василика наклонилась вперед и посмотрела в глаза Абдулмунсифу.
- Как прикажет мой господин, - сказала она - и резко, один за другим, стряхнула сапоги с ног. Когда свалился правый, Василика запустила в него руку и вытащила нож. Опять посмотрев в глаза турку, она заткнула этот нож за пояс.
Абдулмунсиф несколько мгновений смотрел на валашку, вытаращив глаза, - а потом безудержно расхохотался.
- Ты дикарка, - он качал головой, возводил очи горе, воздевал руки, потом опять ронял их. – Да смилуется надо мною Аллах, какие вы все изумительные дикари!
Василика прикрыла глаза и увидела оскал Марины, облизнувшей яркие, жадные губы.
А когда девушка снова взглянула перед собой, ее хозяина уже не было.
Турок принес ей зеленые сафьяновые туфли с острыми загнутыми носками.
- Сними и чулки, ты наверняка стерла ноги.
Он нежно взял ее за ногу, не смущаясь присутствием невольников. Василика нахмурилась, но не стала вырываться, пока ее не отпустили. А потом Штефан расправил и показал ей легкую шелковую ткань, которую принес на плече.
- Ты христианка, и я тоже, - сказал турок. – Но тебе нужно соблюсти наш обычай, потому что ты будешь жить среди нас.
Василика закрыла глаза снова, и чадра окутала ее голову, спустившись до самых подушек, разбросанных по паланкину.
Когда носилки поднялись и поплыли, качаясь, над смутным людским морем, валашка подумала, что давно потеряла из виду князя и его воинов. Конечно, то были не витязи Дракулы, своею яростью и сплоченностью производившие истинные чудеса, - но мысль о такой потере, потере самих себя, заставила больно сжаться сердце.
"Господи, дай нам силы выстоять, - подумала Василика. – Всем нам".
И она не знала уже, за кого молит Бога и какой помощи хочет.

* Бунчук, или туг, - конский хвост на деревянном древке, использовавшийся в Османской империи и Восточной Европе вместо штандарта.

* Великим городом жители Балкан и Юго-Восточной Европы, как христиане, так и мусульмане, называли Константинополь.

[Эрин]

Глава 72

Василика прямо спросила у своего покровителя, где князь, - однажды, когда они остановились и Абдулмунсиф смог отвести ее в сторону.
- Я слышала, что князя Влада ужасно пытали здесь, - произнесла валашка, глядя исподлобья темным, горящим взглядом.
Турок посмотрел на нее неподвижно.
- Вот как у вас рассказывают?
Василика кивнула. Да, о мучениях князя Влада, превративших его в изверга, шептались люди даже спустя годы после вокняжения Дракулы – и она мимолетно удивилась: неужели сам Штефан не слышал этого, живя при дворе в Тырговиште? Но турок сказал неожиданную вещь.
Положив руки пленнице на плечи, Штефан произнес:
- Я учился с князем Владом в Турции, в придворной школе. Он был одним из лучших… умен, как хафиз…
Василика нахмурилась.
- Кто?
- Тот, кто читает Коран наизусть, - объяснил Штефан.
Василика фыркнула с большим презрением, чем намеревалась.
- Ваша святая книга!
Глаза турка сверкнули необузданной яростью; но потом он поджал губы и с сожалением усмехнулся. Что эта девчонка может понимать?
- Князь Валахии постигал нашу мудрость шесть лет, - сказал Абдулмунсиф. – Вера пророка – вера любви и милосердия, Василика…
- То-то я вижу это по вас, - сказала девушка.
- Война всегда жестока, с кем бы она ни велась, - заметил ее хозяин. – Жестокость бывает необходимостью… поистине так, - прошептал он, кивая, уже словно бы самому себе.
Василика обхватила плечи руками и, насупившись, сказала:
- Мне кажется, что ты никакой не христианин.
Ее прямота, немыслимая для турчанки – и для туземной рабыни, – ударила его, заставив поморщиться. Но в глазах валашки Абдулмунсиф разглядел тоску, причину которой угадал.
- Ты тоже сможешь постигать нашу мудрость, когда войдешь в мой дом, - сказал он, погладив Василику по плечу. – У нас женщинам дозволено учиться. А ваши женщины – дикие женщины…
Абдулмунсиф подумал о валашской женщине, соединившей в себе и эту свойственную им свежую, благородную дикость и силу, и редкую красоту, и ум, и тонкость… Иоана Валашская…
Эта девчонка, ее служанка, тоже хороша, но никогда не уподобится своей властительнице, сколько ее ни школь: такой, как Иоана, нужно родиться. Голубые глаза турка смотрели с тоской и с предвкушением – с неизбывной тоской и с неизбывным предвкушением. Потом Абдулмунсиф улыбнулся, взглянув в лицо служанке.
- Я был добрым товарищем князю Дракуле. Он полюбил меня так, что взял с собою в Валахию, - здесь же я был одним из тех, кто скрашивал князю и другим благородным христианским юношам трудные дни учения.
- То есть вы переделывали их на свой лад, - сказала Василика.
Девчонка была умна и дерзка. Конечно, она не выдержала бы и малой доли того, что Дракула и ее княгиня, - но Абдулмунсиф и не собирался ее такому подвергать. Чтобы утешить, он обнял и поцеловал Василику в губы. Она трепетала в его объятиях. Сколько пройдет времени, прежде чем он приручит ее – и она сама возжаждет его, возжаждет принадлежать ему?
Но когда он выпустил ее, Василика опять заговорила о своем.
- Где мой князь?
Несчастная! Абдулмунсиф усмехнулся.
- Он в безопасности, - сказал турок. – А ты в безопасности со мной.
Он тихо погладил девушку по щеке; но она не откликнулась. Василика отошла к своим носилкам, ждавшим в отдалении, и села; к ней тотчас подступили невольники. Когда Василику подняли в воздух, Абдулмунсиф крикнул:
- Прикрой лицо!
Сквозь резьбу паланкина можно было разглядеть сидящую.
- Пока нет нужды ничего прикрывать, - отозвалась она звонко. – В воздухе меня никто не увидит, кроме птиц!
Обыкновенную рабыню он бы выпорол за подобное – но ее не будет. Нет: Абдулмунсифу, крещенному Штефаном, который и сам себя называл Штефаном, не хотелось калечить такую натуру; и смирения, и рабов в империи было предостаточно…
Мало только таких людей, которые и творят историю, - неукротимых, подобных великому сыну дьявола. Валаху, которому Штефан присягнул с намного большею готовностью, чем служил султану. Из числа таких избранных был и Бела Андраши: из людей, которые выше закона, которые сами и есть и закон, и правда, и вера.
Братья-драконы… Возлюбленные братья!
Штефан плакал, выступая на своем коне рядом с Мехмедом. Княгиня Иоана, великая госпожа, поняла бы его. Турок взглянул в сторону носилок – и тотчас отвернулся. Василика сейчас мало занимала его мысли.
Он не знал, что в этот самый миг Василика видит терзания, скрытые от других, – но не его, не мужское горе: Василика видела перед собою прекрасное лицо княгини Иоаны, государыня Валахии плакала кровавыми слезами.
- О, что они творят, - прошептала Иоана. – Прости им, Господи! Они не ведают… не ведают, что творят!
- Чем я могу послужить тебе, государыня? – спросила Василика шепотом. – Где ты?
Иоана улыбнулась, капля крови сверкнула на ее щеке; княгиня всплеснула руками, словно распростерла их над своею землей, как крылья, - и пропала.
Василика зажмурилась, ощущая огромную любовь и боль, любовь и боль всего существа Иоаны.
- Ты… везде… - прошептала девушка, точно молясь.
- Кисмет, - в ответ прошелестел холодный ласкающий ветер.
Василика уже знала, что это значит по-турецки: судьба. Государыня велела ей принять свою турецкую судьбу.
Василика склонила голову и опустила на лицо покрывало.
Голос княгини - единственный, которому она повинуется без всяких сомнений.

Учить Василику турецкому языку Штефан начал прямо в пути – когда они останавливались и могли говорить. Василика быстро училась: память у нее оказалась прекрасная. Турок видел, что пленница внимает ему всецело, - но, при всем при том, она словно бы так же чутко слушала что-то еще, вне его, вне себя…
Штефан кормил свою женщину, одаривал ласками, и вид ее согревал ему сердце. Он думал, как привезет ее домой – и как она в конце концов перестанет смотреть вовне, и начнет смотреть только на него. В этой девице было – или сейчас появилось что-то, напоминавшее ему Иоану: что-то, чего он не мог постичь и чем не мог овладеть. Но это дело времени и терпения.
Василика скоро привыкла к турецким видам, но мало что запомнила за дорогу – когда они останавливались, она узнавала все те же белые дома, узкие запутанные переходы, зарешеченные окна, сады за глухими стенами: все, чтобы сбить с пути и обмануть человека, посулив недостижимое. Войско почти рассеялось к тому времени, как они подошли к столице, - словно Турция засосала всех обратно в свою паутину.
Путники несколько раз ночевали в таких вот белых домах. Василике прислуживали безмолвные женщины с открытыми накрашенными лицами. Эти существа в мужских шелковых рубашках и ярких шароварах, с ловкими руками, унизанными браслетами, не показались валашке рабынями: но представились Василике созданиями из другого мира, которые всегда будут враждебны ей.
С небывалой силой Василика затосковала по своим молодым невинным подругам из господаревых палат, замученным турками; по своим сестрам, которых она могла любить и понимать сердцем без слов. Турчанки вымыли ее, умастили с макушки до пят благовониями, как госпожу, - а Василика жалела, что не умерла там, на родине. Она лежала на мягких измирских* коврах, разбросав руки, с ног до головы одетая по-турецки, и слезы бежали из ее накрашенных глаз, затекая в уши.
Она повернулась на этом ковре - и увидела подле себя Марину: одетая так же по-турецки, боярская дочь лежала около нее, и смотрела на Василику своими черными глазами с бесконечной печалью.
- Мы платим не только за то, что совершили сами, - а и за то, что совершили другие, - прошептал дух. Марина коснулась щеки Василики холодными пальцами.
И тут Василика увидела, что на голове боярской дочери шевелятся живые змеи. Девушка с криком вскочила, и видение пропало.
Василика тяжело дышала. От потрясения расхотелось плакать – она прошлась по ковру, утопая босыми ногами; потом глубоко вздохнула и улыбнулась, расправив грудь. Кисмет: так говорил Штефан, так говорила княгиня.
Василика вспомнила, как служанки ее раздевали и увидели нож: они вскрикнули, а Василика схватилась за нож, показывая, что скорее ударит им, чем отдаст. Но перейти от слов к делу не пришлось: турчанки разбежались, как испуганные гадюки, и, наверное, нажаловались на полонянку своим турецким господам… Штефану, конечно…
Василика громко расхохоталась, представив себе, как ее господин посмеялся над служанками и прогнал их, услышав такие слова. Нож она сохранила при себе, и сейчас носила за шелковым кушаком.
Тут раздались смягченные коврами шаги, и Василика улыбнулась, зная, кто идет: против воли она всем существом приветствовала этого человека. Штефан был изменчив, коварен - но очень уж хорош.
Он вошел и сразу заключил ее в объятия; расцеловал в щеки, потом страстно прижался губами к накрашенным губам. Поглядев зардевшейся Василике в глаза, турок слизнул с губ хну, оставшуюся после поцелуя.
- Ты истинная пери, - улыбаясь, сказал он.
- Кто такая пери? – спросила Василика, отрезвленная чужим языком.
- Ангел… Волшебница из сказок, - объяснил Штефан. Он наслаждался, рассказывая ей то, чего она не знала: как будто наносил на девственный лист прекрасные стихи собственного сочинения.
Он уже читал ей персидские стихи, которые тут же переводил на валашский язык: Василика даже переведенное не очень-то понимала, но пылкие слова неведомого поэта заставляли неученую девушку краснеть и замирать, как в предчувствии какого-то недозволенного рая.
В этот раз они просто сидели рядом, прижавшись щекой к щеке, и Абдулмунсиф гладил ее по плечу. Турецкие мужчины наслаждались долгим покоем и сладостным бездействием – Василика никогда прежде не могла вообразить, что такое возможно для мужчин.
- Зачем я тебе? – наконец шепнула она. – Зачем ты спас меня и привез сюда?
От этой неизвестности у нее даже слезы на глазах выступили. Абдулмунсиф, нахмурившись, нежно отер ее щеки.
- Я хотел спасти тебя от бесчестья. Разве этого недостаточно?
"Достаточно для нашего человека – но не для турка", - подумала Василика; но промолчала.
Но даже валах не стал бы так заботиться о чужой девушке без причины, без корысти. Если она не будет служить Абдулмунсифу руками и ногами, послужит иным образом.
Спаситель поцеловал ее в щеку, потом встал, оставив ее сидеть.
- Послезавтра к вечеру мы прибудем в Эдирне, - сказал он, улыбаясь. – Ты больше… не простужена?
Василика покачала головой.
- Прекрасно, - Абдулмунсиф широко улыбался. – Тогда отдыхай. Скоро ты сможешь отдохнуть как следует.
Он вышел, ступая мягко и вольно, как сытый кот. А Василика опять легла на ковер. Она чувствовала, что такая жизнь, праздность и услаждение тела, уже вредит ей: что-то в ней погрузилось в сон и не могло пробудиться. А в Тырговиште без отдыха трудились ее руки и ноги – но дремал ее ум… Но на родине и сомнений не было, что она служит правому делу; здесь же все представлялось подлостью, хотя Василика никак не могла действовать иначе. Как чудна жизнь!
- Ты только дозволь мне это, государыня, - прошептала Василика. Она встала и подошла к узкому окну, в которое заглядывали звезды. Девушка ощутила ласковое дуновение ветра у щеки, и две звездочки, может, от слез, застлавших глаза, мигнули ей.
Василика долго стояла, печально вглядываясь во тьму. Ей было так одиноко, как не было до сих пор никогда, - и ей ужасно захотелось, чтобы пришел ее спаситель и развеял это одиночество.
Но это-то желание и было самое страшное.

Наконец путешествие закончилось.
Эдирне принял в объятия новую невольницу – кто мог знать, не навеки ли? Василика устало приняла заботы незнакомых служанок, которые, впрочем, казались дружелюбнее и веселее, чем турчанки, прислуживавшие ей в чужих домах; она поела, вкусно и сытно, переоделась в новое турецкое платье, которое уже успела полюбить за удобство, подчинение женским нуждам. Потом валашка легла в согретую и взбитую постель – и долго плакала, обнимая подушку, как желанного друга, которого никак не могла обрести.
Никому здесь на самом деле не было дела до нее. Будь проклят этот обольститель, разбудивший в ней надежды на недостижимое! Будь он проклят за то, что не дал умереть, заронил в голову мысли, опасные для простой девушки что в Турции, что в Валахии! Никакой простолюдинке нельзя возмечтать о себе – кроме горя, от этого ничего не будет.
Потом Василика погрузилась в сон; и во сне утешилась. Кто-то успокаивал ее: как Абдулмунсиф обольщал ее днем, кто-то обольщал ее и отнимал разум ночью, преображая Василику во имя какой-то цели.

* Измир – древний город в Турции, славящийся ковроткачеством.

[Эрин]

Глава 75

Наступила весна. Василика поняла это потому, что Абдулмунсиф сказал ей: для нее же, казалось, время остановилось, заключившись в стенах гарема, как была заключена она сама. Василика почувствовала, как течет время для восточных женщин, - для женщин, которых от изобилия слишком много и которые потому пребывают в забвении и праздности.
Время текло сразу и очень медленно, и очень быстро. Эта жизнь была тягучей, сладкой, как нуга; а дни мелькали незаметно...
Но Василика никак не могла назвать себя забытой – она знала, что ее помнят, даже когда Штефан отсутствовал: он помнил о ней неизменно, и невольница это чувствовала, как чувствует всякая женщина, обласканная и лелеемая чьей-то сильной волей. Он проводил с ней не слишком много времени: но каждый раз был как подарок. Вначале они подолгу занимались вдвоем – господин продолжил учить Василику турецкому языку, и заметил ее быстрые успехи… и это, казалось, встревожило его. Этот человек не привык бросать работу, не доведя ее до совершенства: и потому учил Василику до тех пор, пока она не смогла свободно читать турецкие сочинения, свитки и книги, хранившиеся в его библиотеке, и свободно писать. И на том ее образование закончилось.
Казалось, Штефан испугался, что наложница поумнеет не в меру.
Он сразу и ценил ее ум, как неограненный алмаз, - и боялся огранить его и украсить им свой венец, чтобы никто не позарился; или чтобы Василика не перестала нуждаться в нем так, как нуждалась прежде. Хотя Штефан уже чувствовал, что овладеть ее умом, как это сладостно представлялось вначале, он не сможет: эта простая девушка оказалась так же сильна и верна себе, как и ее государыня.
То, что было между ними, уже походило на любовь: это был не полыхающий костер, а огонь, исполненный какой-то святости. Что-то, что оба боялись вспугнуть, - или что-то, чего оба боялись…
Нередко, приходя к своей полонянке, Штефан беседовал с ней: он рассказывал ей о турецкой жизни и о жизни других народов, вещи, исполненные очарования, удивительные и пугающие – но рассказывал так, что хотелось слушать еще, удивляться и страшиться еще. Василика всякий раз думала, как же много знает ее господин, - и спрашивала себя, сколько он знает с чужих слов, а сколько испытал сам, и что в самом деле вошло к нему в душу. Иногда они просто сидели рядом, прижимаясь друг к другу и держась за руки.
Василика беспрестанно вспоминала предостережение княгини. Уединяться с этим человеком было как стоять на краю пропасти – и если Василика упадет, с нею может пасть целый народ, и не один, а многие народы. Как же опасно быть другом большому человеку, а еще опасней быть возлюбленной!
Иногда Штефан ласкал ее – и Василика позволяла обнажать свое тело и душу, зная, что господин не обнажит ни то, ни другое до конца. Принадлежать его рукам и устам было восхитительно, хотя сам он всегда оставался для нее закрыт. Василика чувствовала, что он жаждет полного единения с нею. Но Абдулмунсиф не хуже своей пленницы понимал, что если овладеет ею всецело, то погибнет в ней, как она погибнет в нем.
А это было нельзя – то ли из каких-то черномагических помыслов, может, самого Абдулмунсифа, а может, его братьев-рыцарей; то ли по другим причинам, велению семьи или земных владык. И долга перед своими землями, который оба ощущали смутно, но которого держались твердо.
Мало-помалу, сама не заметив того, Василика сделалась слишком ученой и изнеженной, чтобы когда-нибудь вернуться к прежнему положению, - даже если бы и представилась такая возможность; иногда ей казалось, что утонченная забота этого восточного владыки есть худшая казнь, какой ее могли подвергнуть. Тяжело выбиться из грязи в князи – а снова пасть в грязь, испытав власть, удовольствия, облагородив свой ум, в тысячу раз ужасней!
Но, конечно, ей было невозможно жаловаться – как она смела роптать, памятуя о том, что сталось со столькими лучшими, чем она, со столькими невинными людьми? И все же Василика роптала. Видения ее больше не посещали, хотя иногда ей очень хотелось этого – хотелось поговорить с какими угодно духами, небесными или адовыми, чтобы причаститься чего-нибудь за глухими стенами тюрьмы, которая называлась жизнью. Но и небеса, и ад молчали. Василику все предоставили самой себе.
После того, как учение языку закончилось, Штефан стал посещать ее гораздо реже – и это оказалась приятная жизнь: ее господин был драгоценен для нее в отсутствии, и дарил ей огромную радость, когда приходил. Василика с удивлением поняла, что радуется этому человеку и верит ему, даже несмотря на то, что он замышлял сделать с ней. Иногда сердце бывает глупее ума – или, может, мудрее?
Василика читала, пела свои, валашские, и чужие песни, училась игре на лютне… а когда ее навещал Штефан, делала все это с ним, для него. Это было их маленькое счастье, как лампадка под образом. Василика радовала своего господина всем, кроме танцев, - потому что танец был слишком близок к любовному слиянию.
И оба чувствовали в такие минуты, что если они соединят свои жизни, счастье вспыхнет всеочищающим огнем и будет невыносимо, как боль, - и быстротечно и бесконечно, как безвременье.
Так ли жила княгиня Иоана со своим князем? Что это такое – истинное супружеское счастье, и не слишком ли дорого счастье владык обходится маленьким людям здесь, на земле?
Господин баловал Василику подарками, которые она прежде и взять в руки бы не осмелилась, а теперь они примелькались. Драгоценности, духи, тонкие ткани – Василика продолжала шить и вышивать себе, и наловчилась в этом не хуже, чем Штефан, царедворец, владеющий ремеслом на черный день. В конце концов, когда Василика научилась сносно изъясняться по-турецки, она смогла показаться в восточном платье собственной работы, с собственными слугами, на улицах Эдирне.
Знатные турчанки на самом деле довольно часто покидали свои дома, обладая немалой властью и свободой, – и хотя Василика не была ни турчанкой, ни даже свободной женщиной, на какие-то часы она приравнялась к ним. Должно быть, Штефан почувствовал, как нужен его женщине этот глоток воздуха.
Он знал, что она все равно никуда от него не сбежит – ее положение чужестранной невольницы, как и честь ее, и благодарность, и привязанность к нему удержат ее как самые прочные цепи.
Василика отправилась на базар – просто затем, чтобы посмотреть людей и показать этому враждебному городу себя: точно на битву. На ней была шапочка с пером, длинное бархатное платье с высоким воротом, отороченным мехом, на руках – вышитые перчатки. И совсем бы могло показаться, что она валашская боярыня, если бы не шаровары под платьем и не шелк, занавешивающий лицо по самые глаза.
Одни эти искусно подведенные карие глаза были открыты миру и надменно взирали на мир; и выглядывали из-под шапки каштановые локоны, скрученные над ушами.
И ей это нравилось – нравилось быть княжной Фатихой, как называл ее господин в часы ласк. Почему-то Василике казалось, что он так представляет ее и другим – тем, кто не посвящен в тайну ее побега. Штефану порою очень хотелось, чтобы она была благородной девицей, - она этого заслуживала!
Ему порою очень хотелось, чтобы можно было жениться на ней по христианскому обычаю – завладеть ею свободно, забыв обо всем, что их разделяло, обо всех своих явных и тайных клятвах.
Ее понесли в открытых носилках, а с нею шли две ее помощницы, две служанки гарема постарше, которые должны были помогать госпоже с покупками. Василика надменно покачивалась в своем паланкине, посматривая по сторонам, - и думала, как прихотлива судьба и как она коварна.
Вот раздались впереди крики стражников, расчищавших дорогу какому-то большому господину, - Василика, встрепенувшись, всмотрелась и узнала, кого несут ей навстречу в таких же открытых носилках. Это оказалась женщина, стражники называли ее принцессой - и Василика только на миг встретилась глазами со столь знатной госпожой. Зеленые кошачьи глаза невозможно было забыть – то была Фериде, мать Штефана! Так она родственница султана!
Штефан почти ничего не рассказывал Василике о своей семье, как они ни сделались близки…
И тут Василике стало ясно, что мать ее господина ненавидит ее всей душой, - как это было понятно!
Ей показалось, что Фериде узнала ее, как сама Василика узнала большую госпожу, - узнала и послала ей свою ненависть, от которой валашка содрогнулась. Вот отчего Штефан больше не водил ее к своим родителям! Хотя Феофан Комнин, благородный грек, был еще ужаснее своей жены – если верить тому сну.
Но для маленьких людей господа всегда страшны. Даже свои, хотя они и заступники.
- Никогда нельзя забывать свое место, - прошептала Василика, закрыв глаза. Она подняла руку и перекрестилась, забыв, что ее несут высоко над толпой посреди турецкой столицы.
Услышала, как негодующе ахнули обе ее служанки. Василика приподнялась и прикрикнула на них по-турецки, отчего женщины потупились и отвернулись, продолжив покорно шагать рядом с носилками.
Прислуге помыкать собой она ни за что не даст – если уж не давала этого самому господину своей судьбы!
Василика проехала до самого базара, где ее опустили, а женщины почтительно высадили под руки. Она пошла вдоль рядов, рассеянно скользя глазами по товарам, - увидела проткнутые крючьями мясные туши, над которыми вились мухи, и ее одолели воспоминания о базаре в Тырговиште, о трупном запахе, пропитывавшем все самое лучшее…
Василика покачнулась, ощутив, что жизнь душит ее, и тамошняя, и здешняя. Как мучительно бывает прозреть, подняться над собою!
Она чуть не сорвала с лица покрывало, едва удержалась. Резко приказала своей свите двигаться вперед.
О благоустройстве дома полностью заботился сам Абдулмунсиф и его прислуга, и Василике осталось только купить какую-нибудь мелочь, чтобы самой себе сказать, что этот выход был не зря - и что она тоже может тратить деньги, как госпожа. Василика выбрала пару ножных браслетов с подвесками, перезвон которых начал ей нравиться, когда она танцевала наедине с собой, но которые она никогда не надевала при Штефане.
Слишком напоминали оковы – и ту первую его насмешку.
Еще она купила духи, запах которых был ей незнаком. Василика даже не поняла объяснений смуглого беззубого парфюмера, расхваливавшего товар; но посчитала недостойным это показать.
Василика поехала назад, домой; она улыбалась, подставив лицо весеннему ветру. Она подумала о Штефане – и сделалось хорошо, сладостно на душе, как было всегда при мысли о нем… когда Василика не позволяла себе заглянуть за ту завесу, за которой он мог заниматься богопротивными делами. Разве сама она ангел – и разве не нужно любить людей и верить им, каковы бы те ни были, чтобы жить? Один только Господь всеблаг!
Вернувшись домой, Василика подумала, что наконец совершилось что-то очень важное – она получила достаточно веры, чтобы вырваться из клетки. У Штефана был большой сад. Василике хотелось бы ухаживать за ним. Пусть Штефан велит своим слугам уходить оттуда хотя бы на пару часов в день, чтобы она могла гулять с открытым лицом!
Вечером Штефан пришел к ней – она не ждала его; но Василика нечасто знала, когда ждать своего хозяина. Однако оба очень обрадовались.
Господин долго обнимал ее, как любимого друга, который никогда не предаст, - а Василике вдруг подумалось: способен ли Штефан сейчас на свое черное дело, или уже нет?
Они посмотрели друг другу в глаза.
Штефан улыбался ясно, радостно.
- Что ты себе купила? – спросил он.
Василика повернула голову, зазвенев тяжелыми серьгами-полумесяцами, чтобы он мог наклониться к ее надушенной шее. – Вот, - с улыбкой сказала она. – Сладко ли я пахну?
- Слаще розы, - вздохнул турок, целуя ее в шею.
Они снова обнялись.
- А я видела твою мать, - вдруг сказала валашка.
Штефан вздрогнул и высвободился. – Как?
- Ее пронесли мимо в носилках. Фериде посмотрела на меня… ненавистно, - сказала Василика, отворотившись от него.
Штефан долго молчал.
- Да, мать невзлюбила тебя, - наконец сказал он, не скрываясь. – Поэтому я и не хотел, чтобы ты еще раз виделась с ней…
Василика поджала губы.
- Как же твоя мать думает о том, что я живу в твоем доме?
Штефан побледнел.
- Я не хочу об этом говорить. Я мужчина, и решу сам, кому жить со мной, - резко сказал он.
Потом посмотрел ей в глаза.
- Я тебя никогда не брошу.
"До самой до смерти", - подумала Василика, и холодно улыбнулась.
- Я бы хотела чаще гулять в саду, - сказала она. – Хотела бы… чаще открывать лицо на воздухе. Теперь ведь уже тепло. Можно ли мне ухаживать за твоим садом?
- На это у меня есть садовник, - рассмеялся он. – И руки ты испортишь…
Василика нетерпеливо вздохнула, и Штефан понял, что наложница гневается.
- Хорошо, - ласково сказал он. – Только надевай перчатки. Я тебе пришлю.
Василика благодарно поцеловала его. В этот миг она чуть не сказала, что любит его и давно полюбила, - но что-то удержало ее от такого признания.
Штефан вдруг засмеялся. Он поднес ее руку к губам и поцеловал, потом сжал в обеих своих.
- Даже сам султан Мехмед любит копаться в земле, - сказал турок. – Однажды, когда из его любимого сада пропали огурцы, султан велел вспороть животы нескольким садовникам, одному за другим, пока не нашел, кто съел их…*
Василика ахнула и выдернула руку.
Такие-то минуты и удерживали ее от признаний в любви. Штефан, поняв, что напугал Василику, смеясь, обнял ее и расцеловал, извиняясь.
- Прости, моя нежная роза… Прости, моя княжна!
- Я не испугалась… Ничего, - холодно сказала Василика.
Штефан восхищенно поцеловал ее.
- Я люблю тебя, - вдруг сказал он. – Давно люблю.
Василике стало и необыкновенно прекрасно, и страшно сразу. Она опустила глаза и подумала, что для турка эти слова значат совсем не то, что для валаха, православного христианина. Но разве сама она может назвать себя православной христианкой? Давно уже нет!
- Я тебе благодарна, господин, - сказала она.
- Зови меня Штефаном. Ведь я твой брат во Христе, - сказал он.
Василика покачала головой, улыбаясь. Что за люди эти турки!
- Хорошо, Штефан.
Они поужинали вместе, а потом господин ушел. Василика не ждала его на другой день – ранее, чем к вечеру: но он, к ее изумлению, явился к завтраку, когда она только закончила одеваться.
- Мне так хорошо с тобой, что я пришел с утра, - заявил он.
Василика засмеялась.
- Будь моим желанным гостем.
Штефан шутливо поклонился.
- Как угодно моей Фатихе.
Они вместе сели завтракать, и Штефан кормил ее с рук, как любимого ястреба сырым мясом, а сам не ел.
Когда Василика кончила есть, господин поцеловал ее в губы. Потом запил завтрак вином, к которому она не прикоснулась.
- Мы с тобой христиане, нам можно пить! Даже правоверные этим грешат, - турок засмеялся так, точно насмехался в эту минуту и над исламом, и над христианством сразу. Над тем, как понимали эти учения обыкновенные люди…
Штефан ушел, наговорив ей ласковых, но почему-то чуждых сердцу слов, а Василика села за шитье. Но долго работать ей не пришлось.
Вдруг у нее схватило живот: боль была сильной и жестокой. Василика вскрикнула от страха, выронив работу; к ней подлетела испуганная Айгюль.
- Госпожа?..
- Мне дурно! – крикнула Василика.
И тут она все поняла.
- Господи, это яд! Я отравлена!
Айгюль закричала, вцепившись пальцами в щеки. Юная турчанка побежала прочь, оглашая криками дом, а Василика согнулась пополам, тяжело дыша. Резь в животе становилась нестерпимой, и она громко застонала; в глазах потемнело.
Она умрет!
Василика, поддавшись какому-то наитию, засунула немеющие пальцы в рот, и ее обильно вырвало. Она почувствовала, как ее окружили служанки, почувствовала, как они тормошат ее, снимают с нее испорченную одежду. Турчанки вопили не переставая, призывая Аллаха; и вдруг Василике стало противно.
И тут ее снова озарило.
- Дайте мне молока! – крикнула она. – Побольше! Слышите?
Ее завернули в покрывало и уложили. Василику бил озноб, хотя в комнате было жарко. Она покрылась холодным потом и вдруг почувствовала, что непременно умрет…
"Штефан, - подумала валашка из последних сил. – Он не ел со мной, слава Христу!"
Резь в животе немного утихла; и тогда Василика приподнялась и опять вызвала рвоту. Усмехнулась. Ничего, уберут…
Прибежала Айгюль с кувшином горячего молока. Налила в чашку и трясущимися руками подала госпоже. Василика залпом выпила и потребовала еще.
Она пила, пока не опустошила кувшин наполовину.
Потом приказала всем выйти. Испуганные служанки убежали только после повторного окрика, унеся еще одно оскверненное покрывало. Василика облегчилась, а потом легла на подушки, чувствуя слабость и ломоту во всем теле.
Ей было плохо, но она поняла, что смерть прошла стороной. В который раз!
"Где Штефан?" – подумала валашка.
Потом сил думать не стало, и она потеряла счет времени.

А потом ее вырвали из забытья гневные крики, крики боли и ужаса. Штефан ворвался к ней как шторм, и схватил ее за плечи.
- Жива?.. Слава богу!
Он отбросил ее назад на подушки, как куклу, и заметался по комнате.
- Проклятье моему дому! Дьявол! Я сам накормил ее этим завтраком!
Он стенал и рвал на себе волосы; потом вдруг сел рядом и припал к ней, схватив ее за руку.
- Как ты?
- Буду жить, - слабо улыбнувшись, ответила невольница.
Штефан страстно поцеловал ее в лоб; потом крепко обнял.
- Господи, я думал, что лишился тебя…
- А как ты? Ты ведь меня целовал, - прошептала Василика.
- Я здоров… Только голова заболела - а я удивлялся… Но теперь эти псы ответят мне за тебя! – яростно воскликнул турок. – Никто не смеет тронуть то, что принадлежит мне!
Василика поморщилась, но ничего не ответила.
Господин опять уложил ее и, погладив по волосам, сказал:
- Отдыхай, тебе нужно поправляться!
Он вышел, крупно и гневно шагая. А Василика подумала, кто и как ответит Штефану за нее, - но она ничего не могла с этим поделать.
"А ведь повинна его мать", - вдруг пришло ей в голову; и сразу же стало ясно, что так и есть.
Василика закрыла глаза и, повернувшись на бок, застыла, как мертвая. Ей иногда хотелось исчезнуть из этого мира, где из-за нее большие господа делали такие вещи.

А на другой день Штефан пришел к ней с видом палача, упивающегося своим искусством. Поставив ногу в сапоге на табурет, он подбоченился и сказал:
- Преступник найден и казнен, Василика!
Василика лежала; но при этих словах быстро села.
- Кто он?
- Это мой кухонный работник. Из него вынули все потроха на главной площади! – сказал Штефан.
Василика упала обратно на постель, глядя на Штефана во все глаза; а тот засмеялся.
- Да, моя несравненная роза, теперь тебя никто больше не тронет! Все знают, как ты для меня драгоценна!
Он сел рядом и схватил ее руки, прижимая к губам. Василика не отвечала на его ласки, лежа в оцепенении. Она выросла в жестоком краю, во времена самой лютой жестокости – но даже великие бояре, даже свирепый Влад Дракула никогда не казались ей такими нелюдями, как сейчас этот нежный любовник. И ведь он знал, что во всем повинна его мать!
А может, Василика просто не привыкла к тому, что она госпожа и что из-за нее делаются такие вещи: ведь для господ это обыкновенное дело!
Штефан гладил ее руки, и против воли она стала опять покоряться его чарам. Турок лихорадочно шептал:
- Нам нужно уехать отсюда… Мы скоро уедем туда, где никто не посмеет тебя обидеть.
- Куда? – спросила Василика.
Она знала.
- В Стамбул, - ответил Штефан. – В Царьград. В великий город.

* Подлинный исторический анекдот.

[Эрин]

Глава 76

Василика поправлялась дольше, чем ей представлялось вначале: верно, Фериде не пожалела отравы на ненавистную ведьму-валашку. Персидский врач, которого приглашали к ней, сказал, что это, должно быть, мышьяк, не имеющий вкуса и запаха, и потому один из самых коварных ядов.
Невольница вышла в сад, как обещал ей ее покровитель. Вначале она не могла работать, но Штефан все равно очищал сад от слуг ради нее, ее уединения. Где еще она могла бы найти такого заботливого хозяина - возлюбленного? Но его любовь была другой стороной его дикости, его ненависти.
Василика сидела на скамье и, закрыв глаза и закинув голову, молилась об исцелении сердца этого турка, которое сделалось для нее так драгоценно. Она хотела бы стать его женой, его вечной возлюбленной… но так бывает только в мечтаньях.
Чья-то великая земная любовь – другая сторона чьих-то великих земных страданий. Кто сказал ей такое? Прежде Василика не мечтала высоко ни о себе, ни о своем счастье, а думала только о службе, и была добродетельная девица. Неужели же добродетель значит бездумье?
"Есть ли колодезь, из которого можно черпать счастье и не вычерпать? Хоть на небесах?" - мучительно думала турецкая полонянка.
Потом она услышала шаги своего господина, и повернулась к нему, сияя небесным счастьем. Это были шаги убийцы, мясника – но Василика протянула ему руки и прильнула к устам этого человека, как к источнику жизни.
- Моя драгоценная, - прошептал Штефан. – Моя роза…
- Что ты думаешь делать со мной? – шепнула Василика, уже без ярости первых дней: словно сдаваясь на милость.
Он сел рядом и обнял ее, а Василика положила голову ему на плечо.
- В Стамбуле все еще есть христианские церкви, - прошептал турок. – Когда мы будем там… тогда…
Василика перебила его дрожащим голосом.
- Нет, не тешь меня такими словами! Я знаю, что этому не бывать!
Казалось, Штефан жестоко насмехается – так жестоко, как еще не смеялся: а ведь он много смеялся над ней...
Абдулмунсиф не стал ее уговаривать, а только крепко взял ее за руку, словно боялся, что невольница улетит.
- Зачем тебе в Стамбул? – резко спросила Василика. – Ведь ты состоишь при султане! Ты так мало говоришь о своей службе, а я сама не своя от того, что ты скрываешь!
Василика распекала своего господина, точно жена. Он взял ее лицо в ладони и мягко улыбнулся.
- Ты думаешь, что я неспособен сам позаботиться о себе и о тебе?
Василика осталась непреклонна.
- Расскажи мне!
Штефан уткнулся лицом в ее волосы.
- У нас дом, место женщин… место чистоты, - проговорил он. – Мы не несем в свой дом того, что его осквернит. Мы успокаиваемся рядом с нашими женами.
Василика усмехнулась; хотя от слов турка у нее захолонуло сердце.
- А вы спрашиваете ваших жен – успокаиваются ли они рядом с вами? – резко спросила она. – Или они никогда не говорят того, что вам не понравится?
"Наложницы не говорят", - подумал Штефан. Он промолчал и крепче прижал к себе Василику.
- Я не хочу ранить тебя, - сказал он.
- Ты больше ранишь меня, когда молчишь… Я хочу страдать с тобой так же, как радуюсь с тобой, - пылко ответила Василика. Господин увидел, как она покраснела, - и понял, как и поняла она сама, что это было самое страстное любовное признание. Штефан улыбнулся и поцеловал ее в щеку.
- Кажется, я понимаю, почему так полюбил тебя, - прошептал он. – Хорошо, если ты желаешь, я скажу…
Ему было трудно открываться ей, точно жене, - когда он так долго жил с ней только для наслаждения. Но Василика жаждала его признаний: это стало ее существом.
Вдруг Штефан схватил ее за руки и поднял с лавки; упал на колени и ее заставил упасть. Так они и стояли – точно принося обет перед алтарем. Только глядели не на Бога, а друг на друга.
- Василика, султан Мехмед сделал меня пашой – за заслуги перед нашим великим повелителем, - проговорил турок, не сводя с нее глаз. И Василика поняла, как была глупа: о султане нельзя было говорить таких дерзких речей – в этом доме, в котором действовали руки и слушали уши принцессы Фериде.
- Пашой? И теперь великий султан отправляет тебя с поручением в Стамбул? – боязливо спросила валашка. Штефан улыбнулся.
- Да, моя роза.
Потом он обнял ее, так и стоя напротив нее на коленях, - и Василика ощутила, как его сердце стучится в ее грудь, точно требует, чтобы ему открылось. И Василика поняла, что принадлежность Штефана к священному ордену Дракулы – тайна для султана и смертельная угроза для всего их дома. И султан грозил смертью, и братья Штефана: если те и в самом деле занимались диаволовыми делами… а Штефан отошел от диаволовых дел, полюбив девицу, назначенную в жертву…
- Я буду надзирать за порядком в великом городе – меня посылают усмирителем народных возмущений*, - глухо сказал Абдулмунсиф. Он выпустил ее из объятий и теперь стоял, опустив голову, точно каялся перед кем-то. Быть может, в эту самую минуту турецкий рыцарь отрекся от намерения отвоевывать Царьград, ему опротивела кровь, на которой вставали все великие земные царства – чтобы потом рухнуть?
Вот исполнился срок и Византии… Может ли царствие Божие на земле утвердиться так, как об этом грезят слепые к Господу и брат к брату люди?
- Я все поняла, господин, - сказала Василика.
- Я для тебя отныне Штефан, - ответил он, посмотрев ей в глаза.
Нет: он не отошел от дел ордена – может, отказался только пожертвовать ею, но не всем прочим, что постиг со своими братьями-еретиками. От Дракулы отказаться было невозможно.
Штефан встал с колен, поднял свою подругу и предложил ей уйти в дом. Василика покачала головой.
- Нет, - сказала она, и турок удалился, потупив взор.
А она сидела и мучительно думала о справедливости – той, которой он служил. "Страх – самое лучшее, чем можно смирить людей, потому что люди всегда порочны". Эти слова как будто кто-то ронял в ее душу извне, тяжело, как расплавленный свинец. "И только великим страхом можно смирить людей, которые рядом с тобой, когда ты ешь, когда спишь, когда ты беззащитен… Враги человеку домашние его…*"
- Нет, так нельзя, - прошептала Василика.
Но так жила вся империя султана – и ей одной не под силу было это остановить: кровь влекла за собой кровь. Однако Штефан поступил по справедливости… так, как велел ему кисмет.
- Вот слово, которым турки все в себе извиняют, - с усмешкой пробормотала Василика.
Она встала и медленно ушла в дом, чертя остроносыми туфлями по земле Штефана, как будто помечая ее. Потом направилась не в свои комнаты – где, должно быть, хозяин ждал ее, - а в библиотеку. Лица Василика прикрывать не стала. Ведь они с Штефаном были христиане – а христианки не прикрывают лиц, как пьют вино, не так ли?
Она достала с полки свиток: переведенное на турецкий язык сочинение византийской принцессы Анны Комниной, к семейству которой восходил род Штефана-Абдулмунсифа. Сочинение называлось "Применение императором пытки для блага народа".
Василика села за стол, сделанный по итальянскому образцу, как рассказывал ей господин, и, погрузив руку в волосы, с задумчивой усмешкой стала читать.

Штефан так и не увиделся с нею в этот день – но когда Василика пришла в спальню, она нашла на своей постели пару перчаток из тонкого, но прочного холста. Перчатки стягивались золотым шнуром на запястьях, и были вышиты золотом.
- Господин сказал, что это для работы в саду, - улыбаясь, объяснила Айгюль.
Много ли в таких наработаешь!
И тут Василика поняла, что господин трудился над этим подарком сам, - и у нее дыхание перехватило.
Присмотревшись, Василика разобрала, что на перчатках вышиты слова, поэтические строки – эти строки перекликались друг с другом, как вечно помогали друг другу правая и левая руки:
"И мертвый орел остается орлом", - гласила левая.
А правая, главная, отвечала:
"Но я ястреб, который воспарит".
Василика прижала обе перчатки к груди и зажмурилась: из глаз потекли горячие слезы. Она всхлипывала, не в силах их остановить. Но этих прекраснейших слез ей было не стыдно.

Наутро Василика вышла в сад, надев простое темное платье поверх шаровар и дареные перчатки, - но вначале не смела приняться за дело, даже после того, как садовник сказал, какой клочок земли отводится ей в пользование: в полное распоряжение. Она может сажать на нем все, что хочет, - и цветы, которые растут в ее родной Валахии: их можно достать здесь, в Эдирне…
Василика стояла, прижавшись к абрикосовому дереву, обнимаясь с ним и гладя кору перчаткой. Как можно грязнить такую вещь?
Потом пленница оторвалась от дерева и, опустившись на колени, погрузила в мягкую прохладную землю правую руку. Разве может замарать какую угодно работу Штефана родная земля?
Она подумала, что едва ли увидит плоды своих трудов, - но семя, зароненное ею, не погибнет… Нет! Ни одно доброе семя не погибнет!
Василика взяла лопатку и принялась полоть грядку, на коленях, как и была, - и ощущая смирение и молитвенный покой, в теле и в душе.

Но, по-видимому, немедленно трогаться рыцари не намеревались – Василика успела возделать свою грядку, как когда-то, еще девочкой, пестовала маленький садик своих родителей в Тырговиште. Фериде больше не трогала их – Василика не знала, что произошло между Штефаном и его матерью, но это перемирие послужило ей самой только во благо.
В скором времени после того, как Василика начала трудиться на воздухе, Штефан сделал ей удивительный и очень приятный подарок: привел красавицу-кобылку, гнедую, под цвет ее волос и глаз.
- У нас женщинам не принято ездить верхом, как и надолго покидать свои дома, - улыбаясь и лаская морду благородного животного, сказал турок. – Но среди знатных женщин встречаются и наездницы. Я подумал, что негоже тебе ехать до самого моря в носилках, - и ты достойна лучшего животного, чем осел!
Василика захлопала в ладоши, охваченная ликованием. Она бросилась на шею своему покровителю, и они оба засмеялись от счастья.
Штефан погладил кобылку по шее.
- Ее зовут Годже.
Это означало – избранная, драгоценная: так звали одну из многочисленных женщин, принадлежавших дому ее хозяина; не то родственниц, не то прислужниц.
- Могу ли я сейчас же сесть на нее? – воскликнула невольница.
Штефан закинул голову и раскатисто расхохотался, скаля зубы.
- Конечно, - сказал турок.
Он подсадил ее в седло, и Василикой овладел телесный восторг, какого она прежде не знала. Штефан повел лошадь под уздцы вкруг сада, и Василика скоро подладилась под шаг Годже. У валашки разгорелись щеки от удовольствия, которое доставляло ощущение сильной, бугрящейся спины между бедер; и улыбка ее господина говорила, что он понимает все, что испытывает его полонянка.
А через несколько дней дом Штефана посетил Бела Андраши – обездоленный князь, король без королевства.

Василика, конечно, не могла увидеть венгра на своей половине; но ей посчастливилось углядеть гостя из окна - он говорил со Штефаном, своим рыцарем, в саду. Потом оба удалились на хозяйскую половину.
Василика растревожилась необыкновенно; она гадала, скажет ли ей хозяин о приходе Андраши. Если не скажет, это может быть очень дурным знаком…
Но Штефан сказал.
Много позже, расставшись с Андраши, он вывел Василику на конную прогулку – должно быть, затем, чтобы избежать чужих ушей.
Валашка покачивалась в седле, все крепче сжимая поводья, и, напрягшись, готовилась внимать словам турка. Они не смотрели друг на друга. Штефан наконец заговорил тихо, с дрожью в голосе:
- Дракула свободен… Нет, не свободен, конечно, - но король Корвин выпустил его из крепости и теперь перевез в вышеградский замок, где Дракула будет жить как князь! Василика давно знала, где томится Влад Дракула, - со слов Штефана; и понимала, что даже заключение в королевском замке далеко от свободы. Но, услышав такое, необыкновенно взволновалась.
- Кто это тебе сказал? Андраши?
Услышав об освобождении Дракулы, она тут же перестала называть Андраши князем. Турок усмехнулся.
- Да, Василика, Андраши! Белый рыцарь! Он теперь живет так же, как Дракула, - а вернее говоря, и еще свободней, и еще подневольней: мой вождь теперь служит при дворе султана и делится с ним сокровищами своего разума и своих знаний, а его люди причислены к султанскому войску. Мехмед не чужд размышлений о божественном… Но Мехмед не Корвин, - прошептал Штефан, положив Василике руку на бедро; а она едва заметила это. – Если мой великий вождь взбунтуется, участь всех его людей будет страшна…
- Так наши валахи согласились служить султану против своих? – прошептала Василика.
Это поразило ее более, чем все остальное.
- Зачем же против своих? Валахия и так под пятой Мехмеда Фатиха, - почти пренебрежительно, почти с торжеством откликнулся Штефан. – Но у султана много других владений, в которых тоже нужно усмирять людей; а ваши валахи известны как прекрасные воины… Никого из них не принуждали отречься от христианской веры, - прибавил турок, взглянув на Василику.
В это она уже не поверила – но смолчала.
- Белый рыцарь также по-прежнему ненавистник Дракулы, - прибавил Штефан через небольшое время, снова взглянув на полонянку.
Она несколько шагов ехала молча – потом сухо ответила:
- Вас никого не понять! Вы то любите друг друга, то ненавидите, и так без конца!
Турок от души рассмеялся.
- Это и значит властвовать, моя возлюбленная Фатиха, - сказал он. – Так издревле правили все великие вожди.
Он остановил ее коня и взял девушку за руки, с нежной страстью поглядев в глаза.
- Скоро мы выступим на юг, к Стамбулу, - прошептал Штефан. – И тогда… тогда для нас с тобой начнется совсем другая жизнь.

* Приблизительно соответствует современной должности начальника полиции.

* Евангелие от Матфея.

[Эрин]

Глава 77

Василика стояла рядом с хозяином и вместе с ним следила, как нагружают их воз. Штефан вез в Царьград товар, которого за морем не хватало, - меха и в большом количестве ту же валашскую шерсть…
Этот человек не гнушался торговлей, как не гнушались ею и валашские дворяне, - но бояре принимались за низкие занятия с куда меньшим смирением. Однако турецкий рыцарь имел гордость и стыдливость иного рода, мусульманского, - которую было не высказать словами.
- Кто же теперь позаботится о женщинах твоего дома? – спросила Василика господина. Он улыбнулся.
- Адриан – мой старший брат. У нас родственники-мужчины всегда заботятся о женщинах семьи.
Василика знала, что женщины семьи – это и чужие вдовы, и сестры, и племянницы. Ни с кем, кроме нее, Штефан в своем доме не жил: да и ее… хранил, говоря, что до свадьбы. Но из чего проистекало это целомудрие – не из того ли, что Штефан был безумец, который смотрел на свою возлюбленную как на жертву?
Или целомудрие многих восточных мужчин происходило от пресыщения: и оттого, что многие были… мужеложцами.
- Как справедливо устроена ваша жизнь, - задумчиво сказала валашка. – Ваши женщины всегда защищены.
Штефан кивнул.
- Да.
А Василике вспомнилось, что она однажды услышала от женщин его дома: как один паша избавился от гарема, слишком отяготившего ему плечи, - этот владыка попросту посадил всех женщин в мешки и утопил в море, а на другой день был свободен и от женщин, и от угрызений совести. Турки были удивительные люди. Они вели счет душам куда небрежнее, чем христиане, - и куда менее заботились о спасении собственной души, ожидая для любого, кто мог назвать себя богобоязненным, вечных плотских утех на том свете. О судьбе душ наложниц турецкие господа едва ли думали вообще; как и о том, как благочестивые жены, попавшие по учению пророка в рай, уживутся с гуриями, предназначенными для их мужей...
Василика заметила, что Штефан внимательно смотрит на нее – и, кажется, понимает, что делается в ее голове. Он ласково кивнул.
- Иди проверь свои вещи, чтобы мы ничего не забыли, - а потом садись на лошадь. Мы поговорим с тобой в дороге.
Василика улыбнулась и поцеловала ему руку. Здесь, у него во дворе, она стояла с открытым лицом.
Потом она пошла и самолично проверила все свои седельные сумки: там были и платья, сработанные ею, и благовония, и масла для защиты от солнца, и все дорогие подарки ее господина. Василика с особенной любовью сберегла костяной гребень, подаренный ей еще по дороге в Турцию, - который, возможно, был украден с туалета боярской дочки после того, как саму эту валашскую боярышню умыкнули турки… И обошлись с нею едва ли так учтиво, как Штефан с самой Василикой…
Василика была одета как турецкая благородная девица: остроконечная шапочка с вуалью, облаком спускающейся на волосы, разобранные напополам и скрученные над ушами; шелковое платье, которое могло бы показаться непристойно коротким – если бы не мешковатые штаны; из-под платья выглядывал сборчатый воротник сорочки, а руки скрывали перчатки. Лицо, конечно, было занавешено до глаз. Но, коль скоро она могла видеть, Василику это уже не беспокоило.
Она легко вскочила в седло и приласкала свою кобылку – этому подарку она не уставала радоваться, особенно после того, как ей дозволили кататься верхом одной, хоть и в пределах господского сада. Василика понимала, какая это редкая милость.
Валашка, уверенно толкнув Годже пятками в бока, направила свою лошадь к Штефану, который тоже сел в седло. Турок захлопал в ладоши, приветствуя свою прекрасную спутницу, а потом послал ей воздушный поцелуй.
А потом, никак более ее не ободрив, развернул своего коня и выехал за ворота: Василике осталось только трусить за своим господином, думая только о том, как бы не отстать, не затеряться. Ужаснее этого ничего быть не могло!
Валашский боярин, а тем паче венгерский дворянин, на месте Штефана сейчас позволил бы своей даме поравняться с собой и дальше ехал бы с нею стремя в стремя. Но мусульманская стыдливость, воспитанная в этом человеке, не позволяла ему ехать иначе, как во главе отряда.
И, чего бы ни хотел он сам, обычаи нужно соблюдать – здесь женщины никогда не выставляются так, как в христианских странах!
Василику сразу же после того, как они выехали со двора, окружили воины и слуги, почти скрывшие женщину от чужих глаз. Она поехала, едва ли не впервые обозревая турецкую столицу так, как мужчины, - не с высоты, а с земли. Эдирне и в самом деле был прекрасен, как рай мудреца: но это было все не то…
Василика сдвинула брови и устремила взгляд перед собой, на плащ своего вождя. Вот это – главное, что ей никогда нельзя упускать из виду.

Когда они оставили позади Эдирне и поехали лугами, Штефан наконец позволил Василике догнать себя. Правда, лица она по-прежнему открыть не могла - но это не мешало им разговаривать.
- Вы мало заботитесь о душе, - сказала Василика. Теперь Штефан уже не запрещал ей произносить такие речи – а, напротив, внимательно их выслушивал.
- Я понимаю, что ты подразумеваешь, - сказал турок.
Потом вдруг он засмеялся так, точно она сказала презабавнейшую вещь. Василика рассердилась – а ее хозяин произнес:
- Наши большие люди распутничают потому, что считают это радостью плоти, дарованной Аллахом, предвестием рая… А ваши – потому, что не чают в своем христианском раю никаких радостей вообще… как и того, что вы называете спасеньем души!
Василика нахмурилась.
- Это как?
В ответ Штефан быстро подъехал к ней – и вдруг, схватив ее за бока, очертил ладонями линии ее тела. Василика ахнула от испуга.
- Вот это - прекрасно, - прошептал он ей на ухо. – Это то, что делает тебя тобой, моя роза… А у христиан плоть почитается греховной, и тем паче – женская…
Он усмехнулся.
- Ты уже успела об этом забыть?
Василика сердито тряхнула серьгами.
- Нет, - сказала она.
Штефан сочувственно кивнул.
- И ты была бы согласна прямо сейчас сбросить с себя свою грешную плоть и облечься в тело ангела?
Василика изумилась. Она никогда об этом не думала.
Штефан улыбнулся.
- Какая красивая девушка не пожелала бы остаться такой, как она есть, и после смерти – если бы только это не воспрещалось Божьим законом! А ведь твое естество – это то, что делает тебя тобою, моя возлюбленная… Лишишься его – умрешь, и то, что сохранится, будет уже не ты…
Василика раскраснелась; она метнула на своего господина сверкающий взгляд – и тут же отвела глаза.
- Простые люди об этом не думают, - откликнулся турок на ее смятение. – Им не дают, и правильно делают! Пусть за них думают государи!
Василика поджала губы.
- Это еще почему?
- Потому, что народ нужно держать в покорности, обуздывать его грубые страсти, давая ему жить… и этого довольно, большее и недостижимо, - вдруг прошептал Штефан с какой-то горечью. – Нужно указать людям звезду, на которую они будут молиться, пока живы, - а что это за звезда, каждому человеку откроется только после его смерти.
- Но ведь это огромная, страшная ложь, - прошептала Василика.
Штефан улыбнулся.
- Это кисмет, моя драгоценная Фатиха. Если каждый смерд начнет думать сам вместо того, чтобы слушать святых отцов, служить Богу и государю, никакое государство не устоит. К счастью, - тут турок рассмеялся, очаровательно, искусительно, - большинство людей непроходимо глупы. Или неизлечимо ленивы умом, что нисколько не лучше.
- А ты не глуп, мой господин, - сказала Василика.
Это был наполовину вопрос. Турок ничуть не оскорбился.
- Нет, моя дорогая, я умный человек.
"Как будто ты мог сказать иначе", - подумала она.
Василика опустила голову.
- И правильно ли я поняла тебя… что вы, властители, скрываете от народа божию правду?
Штефан давно признался ей, что он рыцарь Дракона, - но Василика до сих пор никогда не заговаривала об этом сама, как и о ересях ордена.
- Правильно, - ласково подтвердил турок.
Василика глубоко вздохнула и замолчала, заставив себя глядеть на дорогу – на пыльную дорогу, которую уже пробороздили сотни пар колес, копыт, подкованных сапог. Все эти люди, хоть господа, хоть смерды, думали о себе, что они умные люди и знают, куда идут, - потому что всяк человек так думает. Но лучше всего люди бывали тогда, когда доверялись не себе, а голосу своей души…
Но Василика знала, что жила большим умом своей государыни, а не только голосом ее души. И те смерды, которые состояли при государыне, были совсем не глупы, что бы ни говорил сейчас Штефан, - а им только не позволялось жить своим умом… Что сталось бы с Валахией, если бы все эти простые люди послушали себя?
Самое мудрое, что Василика вынесла из турецкой жизни, было – кисмет. Господом для всех предопределено, кому какая доля.

Они ехали без спешки, не отклоняясь никуда в сторону, - и Василика почему-то с облегчением думала о том, что Валахия, монастырь, в котором погребена государыня, от них все дальше и дальше. Ей страшно было представить, что могло остаться от прекрасного тела Иоаны, изувеченного ворогами, к жаркому лету, хотя княгиню и похоронили зимой… И в такое-то воскресение учит верить церковь?
Останавливались путники на постоялых дворах. У Василики с непривычки болело от верховой езды все тело, и она сбила себе ноги. В первую же ночь Штефан пришел к ней и осмотрел ее, как будто знал, что так выйдет, - и, обмыв ей раны, перевязал их. Потом поцеловал каждую нагую ногу.
- Ты слишком для меня хорош, - прошептала девушка, погладив волосы турка и поглядев в его счастливые голубые глаза. Василика порою не могла понять – счастливые эти глаза или безумные.
Штефан только рассмеялся и крепко обнял ее колени.
- Ты всегда слишком хорошо знаешь, что мне нужно, – для тела, для души, - дрогнувшим голосом сказала Василика. Вдруг ее это ужаснуло.
- Я просто люблю тебя, - кротко ответил он.
Ее покровитель встал, и они обнялись.
- Если ты учинишь надо мной какое-нибудь непотребство… богомерзкое дело, я уйду от тебя, хоть сгину… Хоть в греческое море брошусь, - дрожа, прошептала Василика. Она сама не знала, что ее сподвигло на такие речи.
Турок долго молчал, прижимая ее к себе. Василика почему-то изумилась этому: она ждала, что Штефан разгневается.
Наконец он сказал:
- Не меня тебе нужно бояться.
Потом, в тишине, взял ее руку, поцеловал и вышел.
Василика села на свою постель и, закрыв лицо руками, подумала о белом рыцаре… о том, куда и от кого Штефан бежит с нею. Он бежал от султана, с поручением от Мехмеда, - бежал, чтобы скрыть свою принадлежность к ордену. Он бежал от Белы Андраши, этого премудрого безумца, - наверное, показывая низложенному князю, что выполняет его поручение.
Быть такого не могло, чтобы разум не говорил Беле Андраши, какое черное, невозможное дело он задумал, - но этот светлоликий венгр мог уже дойти до того, что не владел собою, а полностью принадлежал своим водителям из ада…
Какие страшные тайны хранит каждая человеческая душа!
Василика легла, не молясь. Молиться она не могла – наверное, многие высокие люди этого тоже не могли.

Ехали они спокойно – куда спокойней, чем по валашской земле. Им не встретилось никаких разбойников – только горстка оборванных бродяг, попрошайки, которых один из их отряда отогнал кнутом.
"Наши бы подали", - подумала Василика.
Но то были не ее люди, и они никогда не станут ее. Даже прекраснейший из этих турок.
Штефан иногда разговаривал с нею, но больше молчал. Его лицо казалось спокойным, но внутри его словно бы засела такая же боль, как и после побега из Тырговиште, когда он увозил тело княгини. Но теперь причина этой боли была иная.
Василика страдала, пыталась увлечь своего спутника разговором… но он вдруг стал огрызаться на нее. И тогда девушка замолчала, предоставив своего вождя самому себе. А не то она, чего доброго, собьет его с какой-нибудь спасительной мысли!
Когда путники прибыли в порт и увидели греческий корабль, дожидавшийся их, лицо Штефана просветлело. А когда ступили на борт парусника, Василика увидела, что боль, тревога, терзавшая ее возлюбленного, оставила его – точно отлетела на берег, от которого их отделила синяя сверкающая полоса, расширявшаяся с каждым мгновением.
И Василика поняла, что верно угадала причину того, что творилось с ее покровителем.
Они стояли, держась за руки, и улыбались горячему морю, которое тяжело перекатывалось за бортом, и слушали, как кричат над волнами чайки, - и Василике казалось, что она внимает этой древней жаркой песне не только за себя, а и за какую-то другую, великую, душу.