Ставрос

[Эрин]

Глава 104

Мардоний приспособился жить изгоем – изгнанником: и по мере того, как шли месяцы, даже почти перестал бояться, что его найдут. Это может произойти, только если он в совсем неудачное время попадется на глаза совсем неудачному турку или греку – большей части турецких сановников и чиновников сын Валента был неизвестен и безразличен; греки тоже почти не знали его. К счастью для него самого, в плену у Ибрахима-паши Мардония усердно оберегали от столкновений с сородичами.
А если кто из ромеев на улицах и узнавал юного беглеца, они не подавали виду: даже те, кто знал о награде за его поимку. У султана набралось много христианских вассалов, но нижайших предателей, готовых выдавать Мехмеду последних борцов за свободу, среди побежденных греков оказалось все же немного. Может быть, кто-то, прослышавший о побеге Мардония, даже завидовал ему и клял себя, что нашел в себе такой же воли, как этот мальчик…
И порою Мардоний, вместе со своим скифским другом, отваживался покидать итальянские кварталы: чтобы поближе послушать городские новости и разузнать что-нибудь о своих сестрах и отце. Конечно, Мардоний не мог быть спокоен, пока его семья оставалась под властью паши. Как и не мог никуда уехать или бежать!
Для благородных людей честь – самая прочная из цепей.
Мардоний прожил на попечении русов почти два года – и за все это время ему ни разу не удалось увидеть лица своей сестры Агаты, жены Ибрахима-паши; и даже Софии, которую так никто и не прибрал к рукам. Как будто его сестры исчезли для всего мира, для всех, кроме своего господина, - как тысячи и тысячи мусульманских жен!
Иногда сын Валента плакал горючими, злыми слезами, уткнувшись в плечо Микитке, - а русский евнух успокаивал его как мог. Но мог он немного. Чем дальше, тем больше Микитка отстоял от мира мужчин, властвовавших женщинами; а Мардоний как раз вступал в такой возраст, когда ему предстояло найти свое место в мужском мире! И этот четырнадцатилетний теперь юноша, видя положение своих сестер, все больше накалялся против магометан - и снова и снова клялся себе, что не уподобится им.
- Лучше уж я останусь вовсе без жены, как ты, - чем стану хозяином в гареме! - однажды в запальчивости сказал Мардоний.
У Микитки со щек сбежала краска – а Мардоний, давно узнавший главную постыдную тайну своего старшего друга, в ужасе ударил себя в грудь и стал вымаливать прощение за неосторожные слова. Микитка только рукой на него махнул и ушел – и не показывался Мардонию на глаза до самого вечера; и уже ночью юный македонец пробрался к нему на солому в амбар, где Микитка устроился спать. Разбудив его, Мардоний опять попросил прощения.
- Перестань, - хмуро ответил евнух. Он ладонью выбил из русых волос солому и попросил:
- Дай поспать.
Мардоний обхватил друга за пояс одной своей тонкой рукой и уткнулся в солому рядом с ним; и только тогда Микитка понял, как сам жесток с этим сиротой. Он погладил Валентова сына по черной голове и сказал, что не сердится, - это была правда: Микитка почти не рассердился, даже когда Мардоний невольно обидел его. Бывший паракимомен императора давно укрепил свое сердце против таких слов; но иногда их было все же очень трудно стерпеть.
Потом они оба еще долго не могли заснуть, взволнованные до слез своим объяснением, - а Мардоний, глядя на старшего друга в темноте, вдруг признался:
- Я тебя люблю… я никого еще так не любил, как тебя…
Микитка улыбнулся, потом нахмурился, скрывая, что смущен и растроган.
- А как же твой брат? Отец?
- Отца у меня больше нет, - ответил Мардоний: с простотой отчаяния. – Я хочу, чтобы он остался жив, и каждый день молюсь об этом… но не смогу даже заговорить с Валентом, если мы еще встретимся!
Юноша вздохнул и перевернулся на спину, зашуршав соломой.
- А Дарий… я был еще мал и глуп, когда мы расстались с ним! Если бы мой старший брат сейчас был у меня, я, наверное, любил бы его как тебя! Он такой смелый… и благородный; и умный!
"И притом не скопец, - подумал Микитка. – Может, старший Аммоний уже и женат. Пора жизнь жить!"
- Мне странно, что твой дядя-герой до сих пор тебя не искал, - хмуро сказал евнух, взглянув на Мардония. – Не верю я, что он ничего не может! Уж, наверное, побольше нас – он ведь знатный господин, и для вас он свой!
- Ты забыл, что дядя до сих пор не знает о моем побеге, - пылко возразил Мардоний. – А даже если вдруг и узнал…
Он вдруг словно споткнулся, приугас.
- Если дядя узнал, что я бежал от отца, молю Бога, чтобы он не приехал сюда и никого за себя не прислал! Его люди наверняка попадутся! Обо мне, может, скоро и вправду забудут; а если Дионисий что-нибудь сделает, он опять взбаламутит эти воды, и тогда горе всем!
- Молись, - ответил Микитка, тяжко вздохнув.
Все, что он мог сказать, - все, что он мог сделать! Но так ли это мало? Не вострее ли божье слово турецкой сабли?
Может, слово бы и перерубило вражью саблю, - если бы в эти часы и дни об исполнении своих желаний молились только Микитка и Мардоний.
"Молитвы – они как птицы, которые летят на божье небо, - подумал евнух, глядя на своего смуглого друга, который уже заснул. – И как много их летит: супротив друг дружки… Они сшибаются грудью и падают; и которая до Господа дойдет, кто может знать?"
А еще Микитка подумал, что свободно путешествовать могут только богатые и знатные, благородные люди, что бы это ни значило, - и они-то и видят мир, и владеют им, и мир видит их.
"А мы этим боярам – как трава, как корм подножный, - размышлял юноша. – Был человек, мучился… а не станет, и памяти по нем не останется".
Наверное, это справедливо.
Только как разберешь, кто перед Богом выше? "Бог один может разобрать", - подумал Микитка: как всегда в минуты мучительных душевных сомнений, прибегнув к этому безбрежному океану, в котором омывалось столько разных народов.
Микитка поцеловал своего названого брата в разгоревшуюся щеку, как когда-то давно делал его предатель-отец; и, поворочавшись на колком ложе еще немного, наконец уснул рядом с Мардонием.

Дни потянулись своим чередом – Джузеппе ди Альберто, их итальянский хозяин, не собирался никуда уплывать, хотя вел оживленные дела, сидя на месте. Валент Аммоний, изредка наезжавший в Город в эти месяцы, опять пропал в своих горах.
Оба младших брата Микитки были уже большие и разумные; а к тому времени, как Владимир, меньшой сын Ярослава Игоревича, начал бегать, и Евдокия Хрисанфовна отцвела. Она оставалась все еще красивой и сильной женщиной, но утратила способность рожать: часто для жены это самая счастливая пора.
Однажды, в такой день, похожий на все другие, Микитка бродил у Айя-Софии, откуда греческих нищих не гнали, а даже подавали им. Микитка был одет чисто, но бедно, сделался худ и суров, - но совсем не ожидал того, что случилось: богатый турок, покидавший мечеть в сопровождении янычар с палками, вдруг бросил ему деньги. Конечно, не одному Микитке, - а группе босых и голодных нищих, которые, наверное, уже и сами забыли, к какому племени себя причисляли. Они тут же бросились подбирать монеты, забыв все различия.
Микитка попятился, не желая даже ногами попрать этой милостыни; и вдруг остановился, присмотревшись.
Красная громада собора опять выпустила наружу группу маленьких людей – и среди них, несомненно…
"Женщина!" - подумал Микитка с замиранием сердца. В мусульманском мире увидеть женщину на улице – уже большое событие! И, конечно, знатную женщину: другую просто не допустили бы в Айя-Софию.
Микитка, стоя в почтительном отдалении, смотрел, вытянув шею, как эту госпожу, в расшитом, как ковер, красном платье, шелковых красных покрывалах и бархатной шапочке, - и, разумеется, с закрытым лицом, - подсаживают в носилки две служанки в черных платьях и покрывалах, тоже замотанные по самые глаза. Носильщики подняли на плечи паланкин, по сторонам построилась стража… да это очень важная госпожа! "Не из дома ли самого паши?" - подумал Микитка.
Больше он ни о чем не думал – а, ведомый каким-то вдохновением, увязался за этими турецкими носилками: разумеется, на таком же почтительном расстоянии.
Он сам не знал, чего ждет, - конечно, ему нельзя надеяться даже заговорить с этой женщиной! Но русский евнух, точно привязанный, шел за носилками, примечая путь: уже почти уверившись, что женщина принадлежит к дому Ибрахима-паши.
Он был в начале пустой улицы, а женщина со свитой и стражей – в середине, как опять случилось неожиданное. Откуда-то из-за угла или из-за ограды одного из глинобитных домов, неведомо кем населенных, наперерез носилкам вдруг устремилась группа мужчин. Они были одеты и вооружены кое-как, но тут же вступили в драку со стражниками этой госпожи с отчаянностью висельников! Да их и было больше, чем турок: всего четверо охранников!
Микитка ахнул и присел, не смея приблизиться; турецкие служанки завизжали, бросаясь на землю ничком и кутаясь в свои покрывала. Носильщики, некоторое время стоявшие в растерянности, наконец опустили носилки, чуть не ударив: наверняка женщина внутри сильно ушиблась! Ах, да она же на подушках!
И тут вдруг вся ватага нападавших бросилась наутек; кто-то из них, кажется, был ранен, и товарищи подхватили его. Как многие мирные люди, непривычные к драке, они оказались храбры до первой крови. Силы уравнялись; а потом турки бросились по пятам за греками, размахивая саблями и выкрикивая угрозы. А за стражниками, расхрабрившись, побежали и носильщики – конечно, они были только рабы, а не воины; но в таком деле мужчины часто забывают, кто из них кто…

Уже не раздумывая, Микитка бегом приблизился к носилкам. Две турецкие служанки все еще лежали на земле, прикрывая головы руками; и Микитка быстро склонился к паланкину.
Его бросило в жар; Микитка подумал, что ведет себя как последний дурак. А ну как эта госпожа сейчас покричит свою стражу?.. Хотя стража далеко убежала…
Занавеска паланкина откинулась, и на Микитку пахнуло удушливыми благовониями; из теней на него взглянули черные блестящие глаза. А потом вдруг женщина открыла лицо, и Микитка с великим изумлением – но и подспудной готовностью к этому - увидел, что перед ним не турчанка.
Он перевидал слишком много лиц греко-римской лепки, чтобы ошибиться! Прямой нос с тяжеловатым переносьем; полные губы – правда, смуглый лоб был высокий, и черные брови над черными глазами словно кистью наведены… "Это сестра Мардония – Агата!" – ослепительно осенило Микитку.
- Я еще у храма поняла, что ты меня преследуешь, - вдруг заговорила госпожа по-гречески, низким хрипловатым голосом: она смотрела на Микитку пристально, но без страха. – И ты… ты тавроскиф, который спрятал у себя моего брата Мардония?
Микитка кивнул. Женщина улыбнулась накрашенным рыжей хной ртом.
- Я знала, что он жив! Благодарю тебя!
- Ты – Агата? – воскликнул Микитка, облизнув пересохшие губы.
У них не было времени, совсем нисколько.
- Нет, я София, - с мрачной усмешкой ответила дочь Валента. – Агата опять носит ребенка и не покидает стен дома; особенно после того, как… как пыталась повеситься.
Микитка в ужасе вспрянул и перекрестился; а в черных глазах Софии при виде этого жеста мелькнул огонек одобрения и надежды.
- Да, добрый варвар, именно так! Ты, должно быть, еще не знаешь, что Дарий тоже в городе – что он схвачен и сидит в тюрьме? Агата на самом деле не хотела убивать себя - она хотела отвлечь внимание градоначальника на себя, но только разгневала его; а мне… мне пришлось пообещать, что я перейду в ислам, только бы меня выпустили в город, хоть ненадолго...
Микитка быстро взглянул в конец улицы; там все еще никого не было. Его потрясли слова Софии, но умел соображать даже в потрясении; иначе не дожил бы до этого дня.
Микитка ткнул пальцем в одну из служанок.
- А ты не боишься, что они тебя выдадут?
- Они рабыни. Разве ты сам не видишь? – презрительно ответила София. – К тому же, они совсем не понимают по-гречески!
И тут в конце улицы показались турки, возвращавшиеся к своим подопечным; они были, несомненно, очень злы. Упустили врагов – или разделались с ними?..
- Беги!.. – шепотом воскликнула София, с силой оттолкнув юношу от себя. Микитка пустился бегом; он отбежал на обочину и спрятался за большой чинарой. Там он припал к траве, тяжело дыша; мало на что надеясь… но готовясь вырываться или драться из последних сил…
Но он не слышал ничьего топота рядом; и когда отважился выглянуть из-за дерева, увидел, что за ним никто не гонится. На него даже не обратили внимания. Стражники, ругаясь, опять строились по сторонам паланкина; потом носильщики подняли женщину на плечи и быстро понесли дальше.
А может, они тоже боятся докладывать своему большому господину о случившемся? Мало им покушения! А может, - тут Микитка похолодел, - они уже знают, что перед ними не мужчина, а евнух, бывший постельничий императора?..
Микитка неведомо отчего ощутил надежду. Не вечно им побеждать!
Русский евнух вышел из своего укрытия и, расправив плечи, пошел, а потом побежал домой; он улыбался от восторга, в который может привести только собственная храбрость и удача, дарованная за эту храбрость. На улицах пока было малолюдно – молитвенное время еще не закончилось; и турки были куда более закрытыми людьми, чем греки. В этом и сила их, и слабость!
- Не вечно вам побеждать, - прошептал Микитка, останавливаясь и тяжело дыша.
Тут на него наконец навалилась усталость – и полное осознание слов Софии.
Как он расскажет обо всем бедняге Мардонию? А утаить не удастся – мальчишка слишком допытчив и умен, у них, наверное, вся семья такая!
Микитка вздохнул и пошел дальше. По дороге он успел многое решить и за себя, и за младшего друга: такие вести подождут. Микитка сперва сам должен хорошенько подумать, что делать, - а не то с Мардония станется опять выкинуть что-нибудь! Он точно уродился в своего братца Дария – ведь тот, несомненно, приехал выручать его! Так и София догадалась, что Мардоний жив!
"Может статься, еще и выручим обоих; и девушку тоже", - подумал Микитка: он помнил, что Мардоний говорил ему о положении Софии. А вот Агата – Агата пропащая! Второй ребенок!
И одного-то сына жене бывает предостаточно.
Микитка посмотрел на солнце – вот все, что осталось для них неизменного! Он улыбнулся, будто через силу, - и продолжал улыбаться, пока улицы вокруг опять не заполнились мусульманами; и тогда стало не до бодрости и гордости. Только знай уворачивайся от копыт и колотушек.

[Эрин]

Глава 105

Дарий лежал в полузабытьи на прелой соломе в подземелье – как в незапамятные времена томился Микитка, брошенный в дворцовую тюрьму по навету Феофано. Но Дарию пришлось гораздо хуже.
Правда, он остался мужчиной, - но, как и русского мальчика, греческого потомка зороастрийцев ущерб, грозивший душе, страшил более телесного ущерба. И Дарий предвидел, что, оказавшись в руках таких ужасных врагов, - которые были намного ужаснее греков, потому что победили! – он непременно погубит свою душу: даже если и сохранит мужество.
Услышав жужжание, пленник вздрогнул и пошевельнулся: тут же громко застонал от боли и омерзения. Над его исполосованной спиной уже роились мухи, которых в подвалах разводилось не меньше, чем на солнце! Неудивительно, если турки их так прикармливают, человеческим мясом, - еще одна пытка, которой не видится конца!
Дарий попытался встать, но от рези в спине чувства тут же помутились; он опять упал лицом в солому и долго лежал, благословенно не сознавая ничего.
Очнулся он, когда заскрежетал ключ в замочной скважине, а потом дверь громко заскрипела; но и тогда юноша не повернул головы и не встал. Было слишком больно и трудно сделать это – куда труднее, чем воображать себя героем, пугая кур и коз в дядином поместье!
К нему приблизились мягкие шаги – проклятые турецкие войлочные туфли; потом что-то холодное и мокрое коснулось его спины. Дарий стиснул зубы, чтобы не потерять лицо перед врагом; но боль, которую причиняли прикосновения неизвестного тюремщика, скоро уменьшилась, и стало легче. Сын Валента понял, что его сразу и обмывают, и лечат каким-то отваром или настоем. Потом эти же руки, умелые и сильные, приподняли его и перевязали большим куском полотна; Дарий не мог сопротивляться, даже если бы и хотел. Но воли к сопротивлению не осталось.
Турки знали, что для того, чтобы сломить человека, нужно совсем не так много усилий – нужно только понять, как и куда эти усилия приложить. Персы в свое время тоже очень хорошо знали это.
Потом Дарий ощутил, что его переворачивают на спину; он зашипел сквозь зубы, но теперь это оказалось терпимо. Мутным взглядом он наконец посмотрел на своего лекаря – это был, несомненно, турок, но вида очень опрятного, с почти правильным и приятным светлым лицом; длинные темно-каштановые волосы из-под его белого тюрбана ниспадали на плечи, хотя мусульманам устав запрещал это.
Поняв, что Дарий смотрит на него, лекарь поднял большие карие глаза и улыбнулся – и Дарий понял, что перед ним молодой человек, не более, чем лет на семь, старше его самого.
Дарий закусил губу, чтобы не улыбнуться в ответ на улыбку тюремщика, даже невольно.
- Что тебе надо? – спросил он по-гречески. – Зачем пришел ко мне?
- Я пришел помочь, - ответил молодой турок по-гречески же: выговор у него оказался почти чистый, как и черты лица.
Дарий пришел в ярость; он дернулся так, что боль опять пронзила все тело. Но теперь он презрел ее.
- Хочешь помочь – так выпусти меня из этой дыры! – крикнул сын Валента. – По какому праву…
- Тише!
Лекарь быстро накрыл его рот прохладной рукой; Дарий чуть не укусил его пальцы, но силы и ярость оставили узника так же быстро, как овладели им. Юноша упал обратно на свою подстилку, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы; и едва сдержался, чтобы не заплакать. Не только потому, что это было унизительно, - а еще и потому, что нельзя было расходовать воду, которой ему в тюрьме ни разу не давали… Он закашлялся; и тут же увидел, как турок возится с чем-то в стороне. А потом лекарь опять склонился над пленником, и в его раскрытые губы ткнулась чаша с водой.
Дарий закрыл глаза и позволил себя напоить, ощущая стыд, похожий на гниль, разъедающую кишки. Ему было необыкновенно хорошо – он прямо-таки ощущал, как высохший язык оживает во рту. И Дарий смог повторить свой вопрос, уже совершенно ясно и четко:
- Кто прислал тебя и зачем?
Лекарь улыбнулся, словно бы извиняясь. Он присел рядом с пленником на солому, ничуть не боясь испачкать свою белейшую одежду.
- Меня прислал мой господин и господин этого города – Ибрахим-паша, - сказал молодой турок: его греческая речь была изящна и печальна, как узор на покрове наложницы. – Ибрахим-паша немало тревожится о тебе, Дарий Аммоний.
Дарий отвернулся.
- Как вы отвратительны мне, - сказал он: более не считая нужным скрывать никаких своих чувств. Даже страх ушел. – Неужели готовы лгать во всем, лишь бы высосать самую мелкую муху?
Он вспомнил об истязательницах, которых прогнал гость, и дернулся.
Турок тихо, ласково рассмеялся. Он более не делал попытки притронуться к сыну Валента, но и не отодвигался от него.
- Я тебе не лгу, - сказал он. – Мой господин действительно сожалеет. Ведь вы с ним родственники. А мне… просто очень тебя жаль, хотя я тебя не знал до этого дня!
Дарий повернул голову и мрачно посмотрел на турка: карие глаза улыбались ему, как и губы. Было непохоже, чтобы этот человек лгал… хотя бы в последнем: молодому турецкому врачу действительно было жаль избитого до полусмерти молодого грека, которого он лечил.
Но от этого лекарь не переставал быть Дарию врагом – а наоборот: делался еще более опасным врагом. Наследнику иранских царей и жрецов не нужно было этого растолковывать.
- Оставь меня, - мрачно сказал пленник. – Дай мне умереть!
- А зачем? – неожиданно серьезно ответил лекарь.
Он придвинулся к Дарию и спросил, взглянув ему в лицо:
- Ты думаешь, что твоя смерть кому-нибудь… или чему-нибудь поможет? И разве ты сам хочешь этого?
Дарий возвел глаза к небу – но дивной синевы не осталось ему: путь к небу пресек низкий заплесневелый потолок.
- Я ничего вам не скажу, - произнес он. – Я ведь знаю, что…
Лекарь опять перебил его сочувственным смехом.
- Я знаю, что не скажешь. Я уверен, что ты ничего и не знаешь! Тебя совершенно напрасно мучили!
Дарий наконец улыбнулся.
- Можешь передать своему паше, что я благодарен ему за такой урок, - сказал он. – Моя спина не забудет его. А тебя я прошу уйти поскорее – если тебе и вправду меня жаль!
Лекарь, не прекословя, тут же встал.
- Я уйду… но я скоро вернусь, - сказал турок. – Тебе досталось сильнее, чем я ожидал.
Собрав какие-то свои принадлежности, на которые Дарий не посмотрел, врач пошел к двери; но на самом пороге помедлил и обернулся.
- Я хочу сказать тебе, что восхищаюсь тобою, Дарий Аммоний! Я не смог бы вести себя так же, окажись я на твоем месте!
Дарий опять улыбнулся – улыбка некрасиво искривила тонкие губы.
- Да, думаю, что не смог бы, - громко сказал юноша.
Он ожидал, что турок рассердится; но ничуть не бывало. Тот мягко вышел и мягко притворил дверь; а потом загремел ключ в замке.
Дарий хотел плюнуть, но удержался, не желая расходовать воду своего тела.
Юноша повернулся на живот, ощущая, что раны вновь засаднили. Воды ему опять не оставили… и, помимо собственной воли, в узнике, как невзначай политый цветок, расправлялось и крепло желание жить. Он больше не впадал в забытье – лежал и медленно думал, припоминая, как попал в руки городской стражи со своими людьми, которых придал к нему дядя.
Ему даже не нужно было ничего делать, чтобы выдать себя туркам, - достаточно оказалось только явить им свое лицо, так похожее на лицо брата Мардония! Дарий помнил, как сам крикнул своим воинам не сопротивляться: они только погубили бы себя, пытаясь отбить юного господина. Их уложили на землю и вязали веревками вместе с ним; а потом разлучили… и тогда Дария стали допрашивать.
Он так и думал, что его заподозрят в связях с Феофано, - и захотят через него разузнать что-нибудь о лаконской царице: Дария действительно спрашивали под свист бича о том, кто его послал и зачем… но больше просто проверяли на прочность. Дарий оказался нестоек – он всегда про себя это знал!
Он скоро потерял сознание; а очнулся уже в таком безнадежном положении, запертым в подземной тюрьме, построенной еще византийцами.
Дарий не знал, проклинать или благословлять недостатки своего сложения, – может, только благодаря им он остался жив! Конечно, турки понимали и то, что Феофано не пошлет такого, как он, на серьезное дело; и Дарий надеялся, что враги поверят, будто он самовольно отправился в Стамбул спасать брата. Но как он мог узнать о том, что Мардоний сбежал?
Конечно, теперь Ибрахим-паша понимал, что у греков остались шпионы, которые не дремлют, - что греки все еще сильнее и искуснее, чем он думал!
От Дария отступились – видимо, ненадолго: подбирая к нему ключ. И наконец, как им показалось, подобрали.
Дарий усмехнулся. К чему такие тонкости обхождения? Достаточно просто разложить перед ним одну из его сестер и выпороть ее так же, как это было проделано с ним! И Дарий согласится на что угодно…
Но нет же: эти псы хотели завоевать его полюбовно, заполучив его душу!
Дарий Аммоний отлично понимал, конечно, что достаточно ему оступиться – и на смену ласковому целителю опять явится бритоголовый палач с чувствительностью, как у бревна, а то и кто похуже: насильник…
Но он ничего не мог сделать.
И, помимо воли, в голову Валентова сына начали закрадываться мысли – что помочь своим несчастным близким он может, только если сам согласится покориться врагу. Только так ему дадут хотя бы небольшую свободу.
"Будьте вы прокляты… на вечный смертный мрак", - подумал Дарий; и наконец, позволив себе отпустить свои мысли, заснул.

Турецкий врач сдержал свое слово – он явился совсем скоро; и снова принес целебный настой, чистое полотно и воду для узника. Дарий упорно молчал, даже когда лекарь принялся разматывать повязки, приклеившиеся кровью к спине; турок озабоченно поцокал языком, а Дарий только с ненавистью улыбнулся. Он решил более не вступать с врагом ни в какие разговоры. Но это было и не нужно – врач говорил сам, сочувственно, но ненавязчиво, не вынуждая отвечать.
Он сказал, что его зовут Самир, что родился он в Эдирне – турецкой столице, которая давно поддерживала сношения с греками; а сюда был приглашен в свите Ибрахима-паши еще до падения Константинополя.
Дарий, изумленный названием Города в устах турка, как и его наружностью и произношением, не выдержал и спросил: нет ли в его роду греков.
Самир улыбнулся, радуясь первому отклику, - и ответил, что хотя он незнатный человек и никогда не исчислял своей родословной, ему доподлинно известно, что у него есть греческие предки и с отцовской, и с материнской стороны. Может быть, они переселились в Эдирне еще столетия назад…
Дарий опять замолчал. В этот раз ему оставили воду – и, уходя, турок прибавил, что скоро принесет поесть и постарается добиться того, чтобы его подопечного перевели в лучшее место: иначе здесь недолго ждать нагноения ран и лихорадки.
Дарий хотел было снова вспылить – но никак не показал своих чувств. Что пользы? Он сделает себе хуже – и совершенно напрасно: в этом подсыл Ибрахима-паши был прав…
Скоро лекарь принес миску похлебки. Дарий не ел уже более суток, но турок предупредил его, - да юноша и сам знал, - что опасно наедаться с голоду. Самир сказал, что поверг к стопам своего господина просьбу о помиловании узника, и, вероятно, градоначальник послушает его, если Дарий будет вести себя благоразумно.
Когда Самир ушел, Дарий спросил себя: как скоро от него потребуют перейти в ислам. А может, еще чего-нибудь похуже? Дарий знал, что красив на турецкий вкус, - и прекрасно понимал, что для турок иметь на ложе греческих юношей особенно сладостно. Он слыхал, что когда Город был взят, многие юноши и девицы были изнасилованы прямо на алтарях…
Порою ему хотелось размозжить голову о стену – но он вспоминал о сестрах и останавливался; а может, останавливал его постыдный страх, который здесь, наедине с собой, все увеличивался.
А потом, без всяких предупреждений, за ним пришли: Самира среди конвойных не было, и Дарий малодушно подумал, что хотел бы видеть среди турок хотя бы одно знакомое лицо. Он тут же обругал себя за эти мысли и заставил себя держаться высокомерно и не отвечать ни на какие вопросы. Впрочем, его ни о чем и не спрашивали – и обращались почти без грубости. Подталкивая Валентова сына палками, стараясь, однако, не задевать его ран, его перевели в светлую комнату над землей – с окном, которое выходило на какую-то широкую улицу. Звуки жизни, ворвавшиеся в его узилище, ошеломили юношу. Вдруг, словно вырвавшись из долгого оцепенения мысли, он вспомнил о своих людях и хотел попросить за них; но удержался.
Об этом можно говорить только с Самиром, никак не со стражниками. Будь они все прокляты!
Вскоре, как Дарий и ожидал, пришел Самир – без сомнения, он решил навещать своего подопечного один, чтобы тот при виде него не вспоминал о своих палачах. Лекарь сказал, что Ибрахим-паша готов снова встретиться с Дарием завтра или послезавтра.
Дарий видел Ибрахима-пашу во время битвы, когда отец увел с поля боя азиатов; и вспомнил, что видел эту рыжую бороду, когда его вязали; хотя в первый раз допрашивал его не паша. Кажется, Дарий даже ни разу не слышал его голоса…
Сын Валента безучастно кивнул в ответ на слова лекаря. Самир улыбнулся, как он умел, - и карими глазами, и губами; и, посмотрев Дарию в глаза, слегка поклонился. Дарий попросил турка за своих людей – и Самир ответил, что они содержались хорошо и дальнейшая их участь всецело будет зависеть от поведения юного господина.
На другой день Дарию было позволено принять ванну – ах, как истосковалось по купанию его исхудалое, истерзанное тело! – и переодеться в новую одежду: шаровары, рубашку и халат, все прекрасной тонкой работы. Вместо сапог ему дали туфли без задников, которые турки носили только дома. Значит, на улицу его выпускать рановато.
Дария причесали, позволив ему оставить на свободе густые длинные волосы, которыми юноша всегда гордился; и даже припудрили волосы ароматическим порошком. А потом повели куда-то прочь из темницы – коридорами того же дворца, где он был заключен, его привели в гораздо более тесно, пестро, богато и ярко заставленную комнату.
Дарий без приглашения опустился на подушки и увидел, что в глубине комнаты на подушках же, скрестив ноги, сидит великий турок. Паша внимательно смотрел на Дария своими маленькими бесцветными глазами – и, казалось, ждал поклона. Дарий не шелохнулся.
Он увидел, что паша в комнате не один – рядом с ним другой человек, светлобородый и в белой чалме, как у Самира. Поймав взгляд Дария, прислужник громко спросил его по-гречески, раскаивается ли он в своем поведении.
Дарий так же громко ответил переводчику, что не совершил ничего, в чем ему следовало бы раскаиваться. Он знал, что Ибрахим-паша прекрасно понимает по-гречески; но, конечно, турок напустил на себя важность и желал разговаривать с Дарием только через третьего человека...
Паша сказал что-то толмачу, и тот, поклонившись господину, громогласно повторил пленнику:
- Ибрахим-паша говорит, что твое поведение, юноша, явилось причиной больших волнений в Стамбуле. Мой господин отвечает за порядок в городе и должен строго следить, чтобы подобного не повторялось.
Паша сказал что-то еще; толмач кивнул, словно в ответ на давно известное. Он заговорил с Дарием словно бы от себя.
- Ибрахим-паша и другие слуги великого султана уже потерпели немалый ущерб от твоей семьи, Дарий Аммоний. Говоря по справедливости, вы все заслуживаете казни.
Дарий ощутил, как сердце замерло в груди.
А через несколько мгновений толмач прибавил:
- Но мой господин в своей бесконечной милости готов простить ваши прегрешения, если ты признаешь, что погряз во тьме ложных верований, и добровольно придешь к Аллаху.
Дарий был готов к этому; минуту назад он ощутил себя обреченным, а теперь… почти прощенным… Какая хитрая игра!
Медленно сын Валента поднял голову и посмотрел прямо на пашу.
- Если я приму ислам…
И вдруг голос его окреп, глаза заблистали; даже паша не решился прервать его речь, несмотря на то, что никто на его памяти еще не смел говорить с ним в таком тоне. Никто… кроме родителя этого юнца.
- Ты должен поклясться всем, что для тебя свято, что если я приму ваше учение, ты не тронешь моих сестер и будешь защищать их, обращаться с ними с заботой и уважением! – воскликнул Дарий. - Ты освободишь моих воинов… и откажешься от поисков моего мертвого брата.
Последнее было очень рискованно – но Дарий сказал это.
Спустя несколько мгновений ужасного молчания градоначальник ответил – опять через переводчика:
- Твои сестры будут содержаться, как подобает их положению и происхождению, если они будут во всем послушны и покорны своему господину. До сих пор их неслыханно дерзкое поведение оставалось без наказания, потому что пророк учит относиться к женщинам с мягкостью и милосердием, снисходя к слабостям их природы. Но дольше так продолжаться не может.
Переводчик помолчал, давая Дарию осмыслить слова великого турка, - а потом, недолго послушав своего господина, продолжал:
- Твои воины будут освобождены и войдут в твою личную стражу, если ты пожелаешь.
- А мой брат? – спросил Дарий.
Паша, усмехнувшись, что-то громко сказал толмачу по-турецки - и слуга ответил Дарию:
- Ибрахим-паша не станет больше тревожить прах твоего несчастного брата. Если ты дашь слово не пытаться сбежать из Стамбула – иначе мой господин возьмет назад все свои обещания, как и следует поступать с вероломными людьми.
Дарий взглянул прямо в глаза паше и увидел улыбку, которую тот спрятал в рыжей бороде. Он кивнул с колотящимся сердцем: они прекрасно поняли друг друга.
Потом градоначальник махнул рукой кому-то за спиной Дария; пленника подхватили под локти и вывели из комнаты.

Обряд обрезания над ним совершил Самир – Дарий не знал, смог бы допустить до себя чужого турецкого лекаря; но когда увидел, как этот молодой полугрек приближается к нему, держа в руках кожаную подстилку и нож, то подумал, что Ибрахим-паша вполне способен в отместку приказать сделать его евнухом…
Однако обошлось. Самир был с ним мягок и осторожен, насколько возможно, - а потом удалился, не сказав ни слова.
Дарию нарекли имя Фарид, персидского происхождения, как его собственное, - и оставили ему его волосы. Никто из мужчин в окружении паши не покушался на него. Самир тоже больше не приближался к сыну Валента – но тот чувствовал его дружелюбие и нежное сожаление во взглядах, которые лекарь бросал на юного грека издалека. Дарий догадывался о смысле этого сожаления.
Он почувствовал, что ненавидит доброго лекаря, - как и подобных ему, - больше, чем самого пашу.

[Эрин]

Глава 106

Мардоний нескоро узнал о том, какая участь постигла брата, - волнения в Стамбуле происходили постоянно; Микитка молчал, и русские воины, если и знали о случившемся, тоже скрывали это от юного грека. Узнал о Дарии Мардоний с неожиданной стороны.
Однажды, когда он, окончив домашние дела, толокся на берегу среди разношерстных, непостоянных и опасных сборищ, которые всегда наполняют порты, - Мардоний, как и его скифский друг, полюбил смотреть на корабли, - он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Сын Валента вздрогнул и быстро повернулся; он увидел крепкого загорелого воина в раскаленном солнцем византийском панцире. Тот тяжело дышал и неверяще улыбался, глядя юноше в лицо, точно нашел его, когда уже не чаял найти.
Мардоний понял, что этот человек только что прокладывал путь к нему в толпе.
- Кто ты? – воскликнул юный македонец.
Тут же воин опустил обе тяжелые мозолистые ладони ему на плечи, точно удерживая от бегства. Мардоний дернулся, но сразу затих: он почувствовал в незнакомце друга.
- Нет – это я должен спросить тебя: кто ты? – внимательно вглядываясь в юношу, произнес в ответ воин: несомненно, тоже ромей. – Ведь ты – Мардоний, младший сын Валента Аммония?
- Да, это я! – сказал изумленный Мардоний, который не нашелся за эти мгновения, как ответить иначе.
И вдруг у него ослабли колени от догадки. Он ахнул, схватившись за крепкую руку посланного: конечно, перед ним был чей-то посланник…
- Тебя прислала Феофано? – громко прошептал Мардоний.
Воин замер - а потом резко мотнул головой.
- Пойдем отсюда, здесь заметят.
Он обхватил Мардония за плечи и повлек прочь из толпы; никто не смотрел на них и не слушал. Как им казалось…
Когда они остались одни, Мардоний высвободился из покровительственных объятий: горячие доспехи неизвестного начали жечь его сквозь старый чиненый плащ. И как только его узнали – он ведь с виду теперь бродяга бродягой!
- Так кто тебя прислал? – повторил вопрос младший сын Валента.
Воин быстро огляделся по сторонам, а потом наклонился к юноше и прошептал:
- Твой брат Дарий. Я один из его стражников, которые приехали с ним из имения вашего дяди; сейчас мой молодой господин живет на попечении Ибрахима-паши…
Мардоний молчал, слишком ошеломленный, чтобы отвечать, - а воин вдруг помрачнел и закончил:
- Мой господин теперь магометанин, и у турок его называют Фарид.
Мардоний прикрыл глаза ладонью и беспомощно сел на землю.
- О господи… Владычица небесная, - прошептал он. – Дарий, мой дорогой Дарий!
Юноша всхлипнул. Посланник, понимая его чувства, не пытался его поднять с земли; он присел напротив и мягко сказал:
- Твой брат принял ислам, чтобы помочь тебе и своим сестрам… Иначе было никак нельзя! Как он будет счастлив, когда я скажу ему, что нашел тебя!
И тут Мардония охватило страшное подозрение. Греки были очень коварны – прославились этим по всему свету; ну а турки еще превзошли их.
- Я… Как я могу тебе верить? – запинаясь, прошептал Мардоний. Он неуклюже встал и попятился, в жалкой попытке к бегству, - конечно, если этот воин пожелает, он нагонит его одним прыжком и сомнет, как тигр добычу!
- Придется поверить, - сказал посланник.
Предвидя маневр юноши, он шагнул к нему и легко завладел его рукой; Мардоний понял, что попался.
- Ты и меня хочешь отвести к паше? – безнадежно спросил он.
Может, по дороге удастся вывернуться и сбежать… Но как знать – сколько еще людей паши подкарауливают в засаде?
Воин качнул головой.
- Нет, ты останешься на свободе. Ради этого Дарий и пострадал.
Он отступил от юноши и сложил руки на груди; теперь Мардоний мог бы сбежать, но ощутил, что уже не способен к этому. Его с посланником брата, - пусть даже и мнимым посланником, - за этот короткий разговор связала какая-то нить обязательств, видимая только благородным людям…
- Где ты живешь? – спросил посланник Дария. - Я должен знать, чтобы мой господин мог снова найти тебя.
Мардоний закусил губу.
- Может быть, вам удастся встретиться, - прибавил воин.
И Мардоний решился.
- Я живу в итальянском квартале… Вон там, - он показал рукой: воин, приложив ладонь к глазам и прищурившись, кивнул. Видимо, люди Дария – или паши? – уже не раз прочесали Стамбул в поисках беглеца.
- Меня укрыли тавроскифы, прежде служившие в этерии императора Константина, - закончил Мардоний.
Он улыбнулся.
- Это прекрасные и отважные люди… Мой лучший друг – скиф, - прибавил он, решив выложить все. – Бывший постельничий великого василевса.
И тут посланник изумленно подался вперед:
- Постельничий – евнух Никита? Тот самый русский слуга Константина?..
- Ну да, - ответил Мардоний: и удивляясь, как полнится слухами земля, и досадуя на такую славу. Уже то, что паракимомен императора – русский, должно было вызвать в Константинополе немало толков. И Микитка рассказывал ему, как Константин на одном из последних смотров войск снес головы двум итальянским гвардейцам, отстаивая честь своего евнуха…
- Какая судьба! – воскликнул воин.
Он помолчал несколько мгновений, улыбаясь и качая головой, - а потом сказал:
- Я сейчас же пойду и доложу моему господину. Да хранит тебя Бог, господин.
Он поклонился Мардонию и перекрестил его, а потом перекрестился сам. Мардоний просиял – теперь-то он видел, что перед ним свой!
Посланник Дария быстро скрылся; а Мардоний, не в силах сдержать восторга, подпрыгнул и испустил ликующий крик, выбросив в воздух кулаки. Дарий здесь, Дарий нашел его!
Потом Мардоний перестал улыбаться. Он прикрылся рукой и покачнулся на месте, точно его омыла тяжелая грязная волна – воды Пропонтиды, служившие стоком нечистот стольким поколениям ромеев.
Дарий – теперь Фарид, магометанин! Дарий погубил свою душу!
Это только у мусульман можно переходить из веры в веру; христианский же закон навсегда отсекает тех, кто единожды оказался способен на предательство святейшего… и правильно. Но как быть тогда с Дарием?
"Он для меня это сделал… Господь не может не простить", - подумал Мардоний.
Он вдруг поднял лицо к небу – и воздел кулак.
- А если Ты не простишь… я тогда сам… - прошептал юноша.
Мардоний не закончил своего богохульства, но додумал: он лучше будет с братом, чем с Богом, которого не видит.

Мардоний встретился с братом через несколько дней: младший сын Валента гулял в окрестностях Софии, начиная догадываться, что указом градоначальника его велено не трогать. Наверное, магометанство Дария послужило паше выкупом за бегство Мардония… на что Мардоний этому турку, в самом деле? Только постращать Валента, только прижать его посильней: а теперь уже сильней некуда…
Бедный отец! Бедный брат!
Только он подумал о брате, как услышал оклик: Мардоний не слышал этого голоса уже несколько лет, но узнал его сердцем раньше, чем разумом.
- Дарий! – воскликнул он.
И в следующий миг бродяга и великолепный турецкий принц, в которого превратился Дарий Аммоний, бросились друг другу в объятия.
Дарий благоухал райскими ароматами; его объятия были крепки, как будто он каждодневно упражнялся с оружием или в борьбе, а руки, когда он взял брата за голову, чтобы поцеловать в лоб, оказались нежны, как у девушки. Потом он сжал этими руками загрубелые ладони Мардония.
- Господь всемилостивый, на кого ты стал похож! – воскликнул Дарий.
- Я опростился… по-христиански, - усмехнулся младший брат, не сводя изумленных жадных глаз со старшего. Один халат на нем стоил, наверное, пары добрых коней… а сапоги! А пояс! А оружие!
Тут Мардоний вспомнил, что видит перед собою магометанина Фарида, - и улыбка потускнела, он отступил.
- Прости…
- Куда ты? Стой, - Дарий тут же удержал его за руку. Поняв чувства Мардония, он улыбнулся и притянул младшего к себе. – Я все еще твой брат, и люблю тебя! Со мной тебя никто не тронет, идем!
- Куда? – прошептал Мардоний, робея все более. Ему – показаться в обществе такого господина? Или, вернее, - Дарию показаться в его обществе?
- В таверну… поговорим, - и Дарий сделал ему знак. Конечно, Мардоний не посмел не повиноваться.
Они зашли в ту самую таверну, в которой когда-то Мардоний поведал о себе Микитке. И точно так же, как когда-то Мардоний, Дарий заказал им обоим угощение. Но ему не к кому было сбежать…
Они долго молчали, потягивая свой шербет, изредка взглядывая друг на друга одинаковыми черными глазами, - ощущая и счастье, и тягостную неловкость, и страх...
Дарий заговорил первый:
- Стало быть, ты теперь живешь у тавроскифов? И твой лучший друг – русский евнух?
В его голосе послышалось и лукавство, и какая-то жесткость… жестокость, которой Мардоний не помнил у брата: разве что у отца.
- Да, - подтвердил Мардоний. – Я счастлив, что встретил этих людей и… Никиту.
Он не знал, что прибавить, - и вдруг понял, что Дарий, который так пострадал за него, стал ему совсем чужим!
Дарий, казалось, понял это – и, перегнувшись через стол, сурово сказал:
- Ты уже знаешь, что я сделал и почему, Мардоний… И ты должен бежать! Ты должен бежать к нашему дяде, рассказать ему обо мне, обо всем… и заменить ему меня!
Видя изумление Мардония, Дарий откинулся назад и властно заключил, сложив руки на груди:
- Я не предлагаю, а приказываю тебе, брат. Это мое право и твой долг… а теперь – особенно! Теперь я в силах обеспечить тебе побег!
Мардоний и не думал отказываться – и он вдруг понял, что не может желать себе лучшей доли. Он неверяще улыбнулся.
- Только Никита побежит со мной… - прошептал юноша. – Он, конечно, тоже захочет этого!
Дарий понимающе улыбнулся.
- Никуда без своего Патрокла*?
- Никуда, - подтвердил Мардоний серьезно. – Только он не Патрокл, он мне как брат… как ты!
На лице Дария мелькнуло странное выражение.
- Что ж, тогда он и мне брат, - сказал старший Аммоний. Он улыбнулся со смесью восхищения этим неизвестным увечным юношей, который завоевал сердце его брата, и жалости к нему.
Мардоний покачал головой, поняв, о чем думает Дарий.
- Нет… причина не в увечье: их можно любить только так. Тавроскифы совсем другие.
Дарий улыбнулся снова: вспомнив то, чего Мардоний, возможно, и не знал.
- Полагаю, что среди тавроскифов бывают разные, как среди всех народов, - заметил он. – Но они другие: конечно, ты прав...
Братья задумались, опустив глаза.
Потом Дарий сказал:
- Скоро я женюсь – иначе нельзя, на меня уже косо смотрят.
Мардоний вскинул голову:
- Возьмешь турчанку?..
Дарий качнул головой.
- Нет, какую-нибудь гречанку из пленниц: это разрешается. Конечно, - тут он улыбнулся, - только одну. Ведь я… никогда не переставал быть...
Голос его споткнулся. "Христианином", мысленно докончил за брата Мардоний. Он кивнул.
- Думаю, паша тоже понимает, каков я – каков я и остался, - прошептал Дарий. – Ему не так нужна моя душа, как моя наружная покорность: у него много других душ для уловления. Очень многие изменяют христианству с радостью…
- Отец, например, - вырвалось у Мардония.
Дарий посуровел.
- Нет, отец несчастлив.
За столом опять воцарилось тягостное молчание; тусклый звон глиняных кружек, смех и разговоры по сторонам словно принадлежали другому миру.
Потом Дарий сказал:
- Если ты побежишь в Морею, ты скоро можешь оказаться в осаде.
Мардоний прикрыл глаза: он помнил об этом, и ему было, конечно, страшно. Но потом он ответил:
- Все равно я так хочу… и я должен, ты прав.
Он улыбнулся.
- Я буду учиться… всему тому, чему учатся благородные юноши! И мой друг тоже, хотя он уже не юн!
Дарий улыбнулся такому детскому порыву; потом нахмурился и приложил палец к губам.
- Все, довольно. Я снова найду тебя, когда все подготовлю: а ты подготовь своего Никиту и его родителей…
Братья встали из-за стола; они вышли из таверны, взявшись за руки. Потом Дарий быстро обнял Мардония, поцеловал его и, похлопав по плечу, скрылся.
Мардоний глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями: он догадывался, что Дарий приказал своим людям оставаться на страже. Конечно, паша знал о таких проделках и вынужден был мириться с ними, – все равно турки остаются в выигрыше!

Евдокия Хрисанфовна согласилась отпустить сына: она даже не слишком удивилась такому обороту дела.
- Знать, так тебе Бог велит… Поедешь царицу искать, - грустно улыбаясь, сказала ключница.
Она обняла сына, потом его названого брата. Мардоний с искренним почтением поцеловал руку этой простой женщины, которая говорила с мудростью, какой не научат ни в одной школе. Мужская школа может даже замутить в женщине эту своеобычную способность видения и суждения.
Микитка долго серьезно смотрел на родительницу – она была из тех женщин, к кому всегда хочется возвращаться: как старая икона, как ладанный дух и теплый свет свечей. Мать была не как Бог, который выше всякого разума, зрения и постижения. Она была как все то доброе и земное, но вселяющее трепет, - все то, что человек находит для себя в своих домашних святынях, которые каждодневно видит глазами и может осязать.
- Я к тебе вернусь и спасу тебя отсюда, - наконец сказал он Евдокии Хрисанфовне. Мать улыбнулась, но не стала смеяться.
- Спасешь, сынок, я тебе верю.
Микитка, как Мардоний, приложился к ее руке.

Их свободно выпустили из города – Дарий хорошо одел, снабдил деньгами брата и его друга, дал им в провожатые несколько своих воинов, и, видно, сговорился со стражниками у ворот. А может, те стражники были давно знакомые – турки порою до ужаса напоминали греческих христиан: изворотливостью, двуличностью и снисходительностью к слабостям служилых людей. Только все в свою, мусульманскую, сторону.

Мардоний и Микитка добрались до имения Дионисия – и старшему в роду Аммониев пришлось вкусить много сладкого и горького, встретив таких нежданных гостей и выслушав их рассказ.
Но, когда волнение улеглось, Дионисий понял, что скорее даже рад за Дария и признателен ему, – поступок племянника куда меньше походил на измену, чем поступок Валента: это было падение, пожалуй, возвеличивающее душу.
Мардоний продолжал молиться за отца, как и за брата. О Валенте давно уже не было ни слуху, ни духу.

* Возлюбленный Ахилла, воспитанный вместе с ним, хотя был старше его, и сопровождавший его в походе на Трою, где был убит раньше Ахилла.

[Эрин]

Глава 107

Мардоний встретился с Феофано, как давно мечтал, - и не был разочарован: как всякий юноша, умеющий горячо любить свои мечты и творить себе постоянных кумиров. Впрочем, Феофано, хотя и постарела, по-прежнему производила потрясающее впечатление даже на хорошо знакомых с нею людей. Она как будто черпала свою силу и очарование из сфер, недоступных простым смертным.
Иным от рождения дается мало – и до самой смерти не больше; а других небеса всю жизнь одаривают с избытком.
Мардоний, с благословения дяди, приехал в гости к Нотарасам вместе с Микиткой; там как раз была лаконская царица. И русскому евнуху, вместе со своим греческим другом, пришлось пережить немало мгновений, повергающих в стыд, изумление, ужас перед прошлым – как раненому, которому выпускают из раны гной. Но полного исцеления для таких, как он, никогда не наступит – только не на земле…
Микитка несколько раз плакал, спрятавшись в укромном уголке ухоженного душистого сада своих покровителей, - он чувствовал, что, как и Мардоний, любит эту ужасную женщину, причастную к его непоправимому увечью: любит, как любят богов, которые одаряют одной рукой, карая другой.
Однажды его нашел в таком положении сам хозяин дома – патрикий Фома Нотарас, которого Микитка прежде видел разве что мельком, когда тот бывал во дворце василевса. Теперь же Микитка неожиданно ощутил какое-то сродство с этим тонким и умным римлянином, похожим на ядовитый цветок. Русский евнух думал, что умрет со стыда, если кто-нибудь застанет его плачущим из-за мучительницы Феофано; но когда увидел подходившего к нему Фому, почти не ощутил смущения… а только какое-то благословенное облегчение.
Об этом даже с Мардонием нельзя было говорить: а с патрикием Нотарасом оказалось вдруг можно, он ведь был такой же калека, как Микитка!
Русский евнух неожиданно понял, что это за человек, когда хозяин дома присел с ним рядом на скамью.
Микитка замер, оказавшись в таком соседстве; но Фома Нотарас смотрел на него с теплым сочувствием.
- Я даже не стану спрашивать, из-за кого ты плакал, - произнес патрикий. – Из-за нее, без сомнения.
Он протянул тонкую белую руку и аккуратно утер Микиткину мокрую щеку; потом вдруг обнял его, приблизив голову к его лицу. Микитка ощутил запах вербены, касание мягких золотых кудрей и закрыл глаза, боясь шелохнуться.
- Дай ей волю, она оскопила бы всех мужчин на земле, - неожиданно произнес хозяин дома. – Моя возлюбленная сестра здравствует только потому, что рядом с ней есть мужчины, которые позволяют себя топтать…
Он отпустил евнуха, а тот почувствовал, что страх ушел – явилось какое-то смутное сочувствие к этому господину.
- Есть два рода женщин, мой юный друг, - задумчиво проговорил патрикий, склонив голову; они с Микиткой по-прежнему сидели так близко, что ощущали теплоту тел друг друга. – Женщины бывают жалкие и опасные: жалких больше… но как только женщина перестает быть жалкой, она делается опасной. Запомни это.
Фома поднял голову и посмотрел на Микитку – он теперь улыбался: с теплым, предостерегающим сочувствием.
- А твоя жена Феодора, господин, жалкая или опасная? – неожиданно для самого себя спросил Микитка; он тут же испугался своих слов, но патрикий ничуть не рассердился. Рассмеявшись, он потрепал собеседника по плечу.
- Опасная, - сказал ромей. – И чем дальше, тем опаснее она делается… и я все больше люблю ее. Я всю жизнь очень любил этих двух женщин – и они всю жизнь жалили мне сердце.
Он помолчал.
- Впрочем, тебе жен бояться нечего. Разве что своей матери – думаю, ты сам знаешь, мой друг, к какому роду женщин она относится…
Микитка даже не стал спрашивать, откуда патрикий Нотарас так хорошо осведомлен о его семье. А хозяин дома после нескольких мгновений такого же теплого, ядовито-сочувственного молчания спросил:
- Хочешь, я буду тебя учить – языкам, философии, поэзии? Ведь ты, конечно, совсем невежествен?
Микитка покраснел.
- Хочу, - сказал он, не отпираясь от поименования невеждой. – Тогда уж и Мардония тоже, господин. Ведь он рос со мной и учился только работать руками!
Фома кивнул.
- Конечно, и Мардония. Дионисий его только драться и скакать на лошади может научить; а воин из Аммониева сына все равно будет неважный. Как и из меня.
Он отвернулся, и его лицо странно дернулось; а может, так только показалось из-за игры теней. Глядя на этого непонятного человека, Микитка спрятал руки в рукава, ощущая озноб, - не то испуг, не то предчувствие страха.
- У тебя чудесный сад, господин, - сказал он. Фома тонко улыбнулся, словно делился с русским рабом своим ядом.
- Спасибо, - сказал он. – Моя жена тоже хвалит меня за то, как я садовничаю.
Он встал и оправил длинную розовую хламиду с каймой, по которой катились золотые барашки волн, - меандр, означающий вечную смену поколений: излюбленный греками орнамент. Потом патрикий еще раз пытливо и тревожно взглянул на евнуха своими серыми глазами:
- Так ты будешь заниматься со мной?
- Буду, господин. И скажу Мардонию, - обещал Микитка.
Фома бледно улыбнулся и ушел. А Микитка прижал руку к сердцу, ощущая огромное волнение, - он вдруг понял, что не столько этот человек и его уроки нужны им с Мардонием, сколько они оба нужны патрикию Нотарасу. Еще один ромей со своими ромейскими причудами, за которого он, Микитка, теперь в ответе!
Тут в конце дорожки, за маслинами, показалась чья-то тень – Феофано! Микитка пошевельнулся, потом быстро встал: он не мог сидеть в присутствии этой женщины, хотя ему легко сиделось в обществе ее двоюродного брата.
Феофано подошла к нему и положила руку на плечо; а Микитка содрогнулся, вспоминая, как эта лакедемонянка вытаскивала его из тюрьмы. Нет, ему никогда не забыть ничего, что она с ним сделала!
- Здесь сейчас был мой брат? Вы говорили с ним? – спросила патрикия Метаксия Калокир.
- Да, госпожа, - ответил Микитка. Он прибавил – немного робко, но решительно:
- Господин Фома Нотарас хочет давать мне и Мардонию уроки.
Русский евнух взглянул в лицо лакедемонянке. Она не смотрела на него – глядела в сторону, кусая губы:
- Давать уроки?.. Интересно!
Потом посмотрела на Микитку – взгляд ее потеплел, губы улыбнулись:
- Что ж, занимайтесь. Вам всем это будет на пользу.
Она встрепала русые волосы бывшего раба и ушла так же быстро, как появилась, оставив его в кипарисово-лимонном облаке своих духов. А Микитка подумал, что с Фомой Нотарасом ему, как и с Мардонием Аммонием, придется решать другие неведомые ему трудности другого древнего и благородного византийского семейства. И Феофано его опять для чего-то приспособила…
Что ж, приспособила – и ладно. Тому себя надо жалеть и корить, кто болтается без пользы.

Патрикий Нотарас оказался прекрасным учителем – хотя Микитка до сих пор не имел никаких учителей и ему не с кем было сравнивать; но в первый раз в жизни он испытал наслаждение, доступное немногим избранным; и еще меньшему числу людей в его век. Наслаждение общением с истинно образованным византийским греком – и спорами, спорами с человеком, умеющим их вести.
- Если бы вы ходили в обыкновенную школу для благородных юношей, - если бы у нас еще оставались такие школы, - посмеиваясь, говорил патрикий, остановившись напротив стола, за которым сидели двое его учеников, - вас бы заставили хором повторять прописные истины, а за любые вопросы вы получали бы палки! Так учат детей в мусульманских школах, - произнес он, оглаживая свой подбородок. – Так воспитывают наших врагов, мои дорогие: греки же учат все подвергать сомнению.
- И Бога тоже? – вдруг громко спросил Мардоний, до сих пор завороженно молчавший.
Фома взглянул на него.
- Если ты чувствуешь, что можешь быть один, - то и Бога, - мягко согласился учитель.
Мардоний потупился, живо вспомнив о брате и отце.
- Я не могу быть один, - прошептал он. – Бог должен существовать!
Фома примостился на краешке стола и, смеясь, похлопал юноше.
- Блестяще, Мардоний! Бог должен существовать, потому что нужен тебе, - я восхищен твоей логикой! И знаешь, - понизив голос, вдруг серьезно прибавил патрикий. – Я согласен с тобой. Бог должен быть уже постольку, поскольку нужен нам… и человеческая логика к Нему неприложима.
Патрикий сложил руки на груди.
- Истинно свободен тот, кто не нуждается в Боге, - и потому среди людей едва ли найдешь хотя бы одного истинно свободного. Но греки ближе к этому состоянию, чем османы. Может быть, османы вовремя завоевали нас - спасли нас от самих себя!
Юноши затихли – и понимая, и боясь до конца понять этого философа. А Фома Нотарас склонился над ними и положил им руки на головы, сблизив русую и черную макушки:
- Не думайте об этом, дети. Не губите в себе способность отдаваться иллюзиям – человек, который рано лишается этой способности, становится несчастен на всю жизнь! Лучше займемся теми прекрасными сказками, которые человечество выдумало для себя за свою долгую историю.
И они опять занимались латынью или древнегреческим языком – и читали то притчи, то хроники, то философские трактаты; то сочинения современных богословов и ученых. Впрочем, наставник не спешил перейти к новейшим богословам, говоря, что сначала нужно научиться мыслить свободно и непредвзято, а этому могут научить только античные вольнодумцы. Европейские сочинения последних лет – это только различные формы богопочитания…
- Если вы когда-нибудь поедете в Европу, - говорил патрикий полушутя, - вы уже не найдете в библиотеках того, что я преподаю вам! Церковь очень хорошо оберегает юные умы от соблазнов – так что цените меня, пока можете.
Юноши засмеялись; а потом оба, не сговариваясь, встали и поклонились.

Ночью, - друзья, как теперь почти всегда, спали вместе – Микитка тихонько говорил сыну Валента:
- Ученость – это очень хорошо, и рассуждать нужно уметь… Я и не думал, что меня когда-нибудь будет учить такой человек, как наш хозяин! Но когда он говорит: вот, мол, Бога может не быть…
Микитка вздохнул и поставил подбородок на руки, глядя на молчаливого друга.
- Всякий цветок Бога знает – а когда человек говорит, что Бога нет, он, какой ни есть ученый, мне видится точно больной! Может, для латинян и иначе; а для нас, русских, Бог выше всякого рассуждения.
Мардоний кивнул.
- Я по крови наполовину иранец – так мы сами себя называем… Для нас то же самое.
Они помолчали, лежа голова к голове.
Потом Мардоний вдруг сказал:
- А ведь это ему все пустое, все наше учение... Фома Нотарас ненавидит меня в своем сердце, потому что я сын Валента. Он никогда не забудет, что было у моего отца с его женой!
Микитка покосился на приятеля.
- А ты виду не подавай.
Сын Валента хмуро кивнул.

Впрочем, пока патрикий не выказывал никакой ненависти: напротив, уроки с юношами словно бы даже укрепляли и вдохновляли его, проветривали сокровищницу его знаний, в которой столь многое оставалось в неприкосновенности. Жена и дети требовали много его ума и сил – но это были не те ум и силы: житейские, обыденные.
Друзья, однако, слышали, что госпожа дома, Феодора Нотарас, - Желань Браздовна, как называл ее только Микитка про себя, - сама была прекрасной мыслительницей, воспитанной Феофано. И с нею же она и упражнялась в спорах: точно так же, как для Феофано приберегала самое сокровенное в своей любви. Эти женщины оставались любовницами, несмотря на четверых детей, которых Феодора произвела на свет.
Микитка понимал теперь, что Феодоре этот грех был так же необходим, как патрикию Нотарасу – их уроки. Он знал также, что Феодора подолгу занимается со своей покровительницей стрельбой и другими изнурительными телесными упражнениями, хотя у Нотарасов был маленький сын, который постоянно нуждался в матери. Но Микитка признавал, что в такое время женщинам, а прежде всего – благородным женам, приходится быть и воинами. Нет ничего легче, чем воину растерять свои умения!
А потом Феодора и Феофано уехали вдвоем, взяв с собой маленького Александра, которому пошел пятый месяц! Это, должно быть, решилось между Нотарасами и Метаксией Калокир давно; и тогда Мардоний тоже запросился домой, к дяде. Но Микитка сурово одернул его:
- Только не сейчас! Нельзя сейчас!
Он знал, что женщины уехали в Мистру, - а раз уж взяли с собой младенца, значит, нескоро вернутся. Микитка понимал, что на теле той болезненной плотской любви, которая связывала Нотарасов, Аммониев и их знаменитую родственницу, только что лопнул очередной большой нарыв, который давно созревал. Оба юноши и их умственные занятия были как никогда нужны хозяину дома, чтобы отвлечь его...
Микитка и Мардоний остались: теперь они каждый день молились за всех своих старших, что бы там патрикий Нотарас ни говорил о Боге.

[Эрин]

Глава 108

- Бедный Фома, - сказала Феодора. – Он ведь все знает – понял все сразу!
Феофано, сидевшая напротив нее в повозке, лениво улыбнулась.
- Предположим… Что это меняет? Так даже лучше, для Фомы не будет потрясений! Слишком долго все танцевали вокруг одного моего братца!
- Леонард благороден, - задумчиво проговорила московитка. – Но у всякого благородства есть граница. Может быть, он сейчас и не думает чего-нибудь требовать от меня, - но что будет, когда он меня увидит?
Она покачала спящего Александра, который завертелся у нее на руках.
- Выйди к нему с этим ребенком, - спокойно ответила Феофано. – Выйди – и посмотри, где лежит граница его благородства!
Она рассмеялась.
- Хотя Леонард безумец, вроде Валента, - так что все может быть.
Лакедемонянка взглянула на итальянскую няньку, которая дремала в другом углу под стук колес; а может, только притворялась спящей. Хотя обе госпожи знали, что она не выдаст их патрикию Нотарасу: женское союзничество, которое не требовало общности веры и даже общности крови. Женщины всегда рассчитывают все за всех!
- Аспазии скоро рожать… а я ее бросила, - вдруг сказала Феодора.
Подруга ласково улыбнулась.
- Ничего … когда она будет рожать, будет молиться тебе, и все пройдет хорошо.
Феодора поежилась – ей всегда было не по себе, когда лакедемонянка говорила такие вещи. Да и в окно задувало – она приподнялась и плотнее задернула занавеску. Московитка подумала о Марке, который сейчас, вместе с ее собственными воинами, ехал рядом с ними, охраняя женщин, которых раз и навсегда поставил выше себя. Вот образец рыцарства! Но Марк простой солдат, не видевший ничего далее окраины своей Мореи: у него и запросов таких никогда не было, как у Леонарда, ни телесных, ни духовных…
Увидев, что Феодора опять мучительно задумалась о будущем, Феофано встала с места и пересела к подруге. Приобняв ее за плечи, она завела колыбельную – странную песню, под звуки которой московитке грезился то звон мечей, гром давно отгремевших битв, то шум вечного моря, то шелест листвы, в которой вместе с ними прикорнули демонята-фавны и дриады. "Мы все – гости, странники в этом мире, - казалось, шептала царица. – Мы все здесь для того, чтобы учить и любить друг друга: и делаем это как умеем… Больше ничего не имеет значения…"

Они добирались до морейской столицы долго, неудобно – как всегда бывает с маленькими детьми – но без происшествий. Феофано заблаговременно послала письмо во дворец - влиятельным знакомым, с которыми не прекращала сношений, - и ее со свитой приняли хорошо.
Феодора не бывала в Мистре со времен Константина; и этот город опять показался ей неприветливым и надменным, как все византийские города, не согретые в памяти долгой привязанностью. Да эти белокаменные греческие города и строились так, чтобы поражать и повергать в трепет своим обликом: и пришлых варваров, и собственных граждан, лишь только они теряли по какой-то причине право на почетное гражданство…
"У нас никогда не было так, - подумала московитка. – Мы всегда любили и чтили и чужие народы, и свой собственный!"
Потом она вспомнила слова Феофано, - что московиты усиляются на имперский лад, чтобы не погибнуть, - и ей стало горько… и, вместе с тем, отрадно. Кончалось детство теперь и русов…
Когда Феодора с сыном устроилась в отведенных ей покоях, Феофано удостоверилась, что все в порядке, и сказала, что пойдет разыщет Леонарда Флатанелоса.
- Может быть, я сейчас не найду его… но, когда найду, я приведу его к тебе, - предупредила лакедемонянка. – Конечно, в гинекее станут говорить… но это лучше, чем вам гулять по городу вдвоем.
Феодора, утонув в своем высоком и глубоком кресле, закрыла глаза, вокруг которых легли тени.
- Веди, только поскорее… не могу больше ждать, чего сама не знаю!
Феофано улыбнулась и, склонившись к подруге, поцеловала ее. Потом поцеловала ее руку, лежавшую на подлокотнике, и, бесшумно ступая, вышла из спальни.
Оставшись вдвоем с Магдалиной, не считая спавшего в колыбельке сына, Феодора обернулась к няньке:
- Ну что – как ты думаешь? Стоит нам привечать его?
Магдалина улыбнулась и натянула на щеки свой белый головной платок, так что теперь виднелись только светлые, обесцвеченные годами глаза:
- Как вы сами себе думаете, госпожа… Люди, когда спрашивают совета, ждут не чтобы их отговорили, а чтобы с ними согласились, - а делают все равно по-своему!
Феодора хмыкнула, удивленная справедливостью этого замечания.
- Хорошо, Магдалина… Ты с ребенком выйдешь, когда он зайдет, – или останешься здесь?
- Лучше уж я одна выйду, а дитя пусть останется, - сказала кормилица.
Феодора поняла, что Магдалина вовсе не спала во время того разговора в пути. Она улыбнулась.
- Спасибо, дорогая.
Магдалина улыбнулась и опять затаилась в своем углу, где сидела и вышивала Александру рубашку. Феодора же не могла ничем занять ни руки, ни ум. Она едва сидела на месте при мысли о том, что сию минуту, может быть, войдет комес Флатанелос – человек, с которым она обменивалась столькими пылкими признаниями через столько лет, земель и морей! Разве можно вообразить более поэтическую любовь? Это Феофано научила ее поэтизировать такую измену мужу!
Конечно: это ведь называется куртуазным рыцарством, на франкский манер, и Леонард именно так и думает… Он столько времени провел в отсталой, дикой Европе…
Феодора встала, прошлась по комнате – потом вернулась к креслу и села. Щеки горели пожаром. Она поправила прическу – темные косы, уложенные вокруг головы, как у нимфы с итальянской картины; расправила свою тунику и дорогой плащ, который преломлялся блистающими складками до самого пола, когда она садилась. Феодора нарочно не снимала плаща: не только потому, что в комнате было зябко, но и чтобы выглядеть построже.
А потом в коридоре раздались шаги, показалось мерцающее пламя светильника в руке проводника, на порог легла тень… и появился он.

Это первое движение навстречу вышло так просто и естественно, точно Леонард Флатанелос был старинный друг, которого Феодора привечала всю жизнь. Только румянец и восторженный испуг в карих глазах хозяйки выдали ее огромное чувство; и комес при виде этого выражения застыл, схватившись за косяк. Он изумленно и счастливо улыбался возлюбленной – огромный и сильный, прекрасный, свободный…
Потом быстро пересек комнату и упал на одно колено возле кресла Феодоры; он схватил ее руку и прижал к своим горячим губам. Феодора почувствовала, как уже успела увидеть глазами, что Леонард чисто выбрит.
Комес поднял голову, и Феодора рассмотрела его гладкое загорелое лицо вблизи: это отсутствие усов и бороды было непривычно, но заметно молодило его. Скоро она привыкнет к этой особенности и полюбит ее, как уже любила все, что примечала в своем поклоннике прежде…
Да о чем же она думает!
Феодора осознала, что думает о чем угодно – только бы избежать ужасной неловкости этого свидания. Она быстро оглянулась, ища взглядом Магдалину; но кормилица уже незаметно ушла, оставив свое шитье на столе.
Тут московитка ощутила, как обжигающая даже сквозь платье ладонь обхватила ее щиколотку, и комес припал поцелуем к ее колену. Феодора ахнула и хотела оттолкнуть его; но он не пускал, уткнувшись лицом в ее ноги. Это было восхитительно и страшно – но больше восхитительно.
Потом Феодора тихонько пошевелила ногами, и влюбленный пустил. Он поднял голову – карие глаза его сияли.
- Я понимаю, - сказал он. – Это все, что мне позволено.
Феодора хотела воспротестовать, но тут же поняла, как непристойно будет звучать возражение; покраснев до ушей, она промолчала. Комес тихонько рассмеялся.
- Не бойся… не бойтесь. Вам нечего бояться меня.
Феодора кивнула. Она была рада, что он перешел обратно на "вы", по-европейски, по-римски, - как будто та лихорадка письменных излияний была не с ними двоими. Хотя ни он, ни она никогда этого не забудут.
Леонард сел рядом на табурет – он немного сгорбился, что, впрочем, нисколько не умалило его стати и силы, которой веяло от всей его фигуры. Феодора помолчала стесненно несколько мгновений, не зная, как продолжить разговор, - но тут выручил сын: загулил в своей колыбельке.
Мать встала и быстро подошла к Александру: проверила его. Мальчик был сухой, но его потребовалось поносить на руках, прежде чем он опять заснул.
Опустив ребенка назад на постель, Феодора обернулась к поклоннику – и увидела, что он улыбается: так же счастливо, как в первый миг, когда увидел ее.
Феодора нахмурилась.
- Чему вы улыбаетесь? – спросила она почти неприязненно.
- Я люблю детей, - просто ответил комес. – Всегда любил.
Феодора смешалась и отвернулась – она ощущала себя под его взглядом как под жарким солнцем, чьи благодатные лучи проницают все ее существо: это было даже не бесстыдство... а какая-то языческая естественность любви. То же самое она ощущала под взглядом Валента: хотя его страсть была по-мужски тяжелой, по-мужски подавляющей волю. А этот человек по-мужски же ее превозносил.
- Леонард… Комес, - произнесла она.
Подошла к поклоннику и опять села в кресло; их руки почти соприкоснулись, но больше они не делали попытки сблизиться. Комес внимательно и понимающе смотрел на возлюбленную.
- Этот мальчик – третий мой ребенок от мужа, - сказала Феодора; она невольно заломила пальцы. – Взгляните на мои волосы – в них уже седина, которую я скрыла в косах… Я не знаю, чего вы ожидали…
Комес поднял руку, и она замолчала.
- Я не стал бы лгать тебе, что безразличен к твоей красоте, - сказал он; Феодора встрепенулась, опять услышав "ты", но Леонард Флатанелос качнул головой. – Нет, этот час – мой, и я буду говорить с тобой так, как мечтал все эти годы!.. Ты привлекла меня своей красотой раньше, чем я узнал тебя… но сейчас я люблю тебя. Кажется, что любил всю жизнь.
"И мне кажется так", - подумала Феодора.
- Я не требую твоих признаний – я все вижу по твоему лицу, - продолжал критянин; он задыхался, несмотря на все свое самообладание.
Феодора опять попыталась заговорить, и он опять ей не дал.
- Я знаю, о чем ты думаешь! – воскликнул комес. – Я глубоко понимаю твою философию, хотя не читал твоих последних сочинений; но я читал твои мысли… Ты хотела сказать: для женщины очень часто признание в любви означает лишь то, что она готова отдаться.
Он усмехнулся.
- Мне нередко делали такие признания – и я отвергал этих поклонниц…
- Из-за меня? – воскликнула Феодора: пораженная в сердце мыслью, что, может быть, разбила жизнь этого героя.
Комес качнул курчавой черной головой.
- Нет… из-за них самих… и потому, что я таков, каков есть. Но ты другая – в тебе есть сила и, пожалуй, жестокость… Ты та, кого я мог бы назвать настоящей подругой!
Тут впервые Феодора серьезно подумала, сколько же женщин, должно быть, знал этот человек. Она была для него путеводной звездой – но мужчине гораздо чаще нужны женщины, чем звезды… А тем паче моряку…
Комес увидел на ее лице боль, которой Феодора не могла скрыть, и накрыл ее руку своей.
- Я жил без тебя, ты права… но жил так же, как ты без меня.
Феодора вспомнила о Валенте, и ей стало легче. Она улыбнулась.
- Я ведь ничего не обещала тебе, - сказала она.
Взглянула в карие глаза, опять ласкавшие ее лицо, фигуру, - и увидела, что комес тоже улыбнулся.
- Не обещала, - согласился он. – Ты только играла со мной.
И Феодора увидела, что он опять все понимает, - и не сердится: конечно, комес понимал, что она не могла вести себя никак иначе. И любил ее, несмотря на ее игру, – и за ее игру тоже!
Феодора встала: она в этот миг отсекла, пресекла в себе что-то. Сжала в кулак руку, скрытую складками парчового плаща.
- Комес, - сказала она. – Ведь вы понимаете, что дальше зайти это не может… Намного дальше, - поправилась она, глядя в смеющиеся глаза Леонарда. – Мы с вами убьем моего мужа, если позволим себе измену! А я люблю Фому, он родной мне человек, как бы ни был капризен и слаб!
Тут в люльке наконец проснулся и расплакался сын Фомы Нотараса – Феодора бросилась к Александру и схватила на руки. Вот теперь требовалось его переодеть, покормить и прочее…
- Уходите! – бросила она Леонарду, глядя на него поверх облачка золотистых кудрей сынишки. – Сейчас же!
- Погодите.
Комес не двигался с места, глядя на нее.
- Я не негодяй, - сказал он. – И я все понимаю о вас, дорогая! Я когда-то поклялся вам и себе, что не трону вас, пока ваш муж жив и с вами, – если вас не разлучат непреодолимые обстоятельства! И то, что вы сейчас сказали, не изменило моих чувств…
Александр плакал; Феодора уже едва слушала гостя, дожидаясь, пока он уйдет. Леонард понял и быстро вышел из комнаты.
Явилась Магдалина – так скоро, точно подслушивала за дверью. Хотя, может, и подслушивала.
Когда Александра перепеленали и покормили, Леонард пришел опять. В этот раз его не приглашали – он сам, как Магдалина, почувствовал, когда вернуться.
Феодора не поднимала на него глаз, качая люльку.
Леонард присел около нее и тихо сказал:
- Я знаю, что невыносим для вас сейчас… Но для меня это ничего не изменило. Я знаю, что вы приехали, потому что отчаянно нуждаетесь в моей помощи: и вы правы в том, что я едва ли не единственный человек, который может вывезти из Византии вас и Феофано. Позже, когда вы будете готовы слушать, я лучше объясню вам ваше положение.
Феодора кивнула, не глядя на влюбленного.
Леонард взял ее за руку; она дрогнула, но не отдернула руки.
- Я сделаю для вас… и для вашей филэ, и для вашего мужа то, что вы хотите. Я доставлю вас в Рим.
Феодора прикрыла глаза.
- Если Фома согласится…
- Он согласится, - ответил комес.
В его голосе, в первый раз за время этого нежного объяснения, прозвучала насмешливая жестокость. Феодора закусила губу. Как трудно с мужчинами!
Не легче, чем с женщинами…
Она вздохнула.
- Но ведь вы понимаете, комес…
- Да, - ответил Леонард Флатанелос, вставая. – Я все схватываю быстро, сударыня.
Это новое европейское обращение резануло ей слух. Феодора вскинула глаза.
Комес улыбнулся – он уже стоял в дверях, с наслаждением глядя на нее.
- А ваша статуя все еще царствует на форуме, - сказал он. – Даже у султановых слуг не поднялась на нее рука!
Феодора прижала руки к груди, растеряв все слова для ответа. Комес легко, радостно рассмеялся; потом поклонился ей и исчез.
Феодора закрыла лицо руками; ребенок опять заплакал, но она в эту минуту не слышала его.

[Эрин]

Глава 109

"Константинополь всегда был полон статуями и картинами, изображавшими богоподобных мужчин и женщин, прелестных и величественных, - они остались и посейчас… кое-где, в садах и домах уцелевших греков и итальянцев в своем праве; наверняка среди таких собирателей красоты есть и турки, обманывающие свой закон. Но слава женской статуи для турка – совсем не то, что для эллина! Как я сейчас хорошо понимаю это! А мой погибельный союз с Метаксией – здесь не действует математический закон сложения и закон логический: слава каждой из нас после слияния увеличилась не вдвое, а во много раз.
Тот, кто властвует умами и сердцами сильных мира сего, властвует всем миром. Олимп гордился бы собою сейчас – а может, рвал бы свои редкие волосы, сокрушаясь о не ко времени пришедшемся своем искусстве?
Но нет, не думаю! Мой дорогой Олимп был такой же грек, как Леонард, как Валент, - он, не принимаясь за оружие, а незаметно трудясь в мастерской над глиной своими сухими тонкими руками, тоже жаждал стать богоравным, скольких бы человеческих жертв это ни стоило…
Леонард предупреждал меня, что мне очень опасно даже войти в Стамбул с открытым лицом, - равно и с закрытым: Ибрахим-паша неутомимо плетет свои тенета. Это как раз того сорта человек, который не погнушается ничем ради установления своего полновластия и уничтожения своих врагов. По словам Леонарда, таковы же римские кардиналы и испанские инквизиторы, среди которых немало дворян: несмотря на родовитость и сан, в них совсем нет благородного мужества и прямоты, свойственных грекам даже до сих пор. И даже греческому духовенству, которое долго было слишком бедным, слишком полиняло и утратило свое политическое влияние, чтобы иметь большую выгоду от корысти, - вместе со всей империей!
Но уместно ли сравнивать турка – турецкого чиновника – с христианским духовным лицом? Леонард уверял, что более чем уместно. Он рассказывал мне, что турецкие паши постоянно делят свое влияние – и имеют дело – с католической знатью, и перенимают ее ухватки и обыкновения. А именитые и богатые латиняне, католики, нередко покупают себе духовные звания, чтобы приобрести еще большую власть: часто это люди совсем светские, несмотря на то, что часто и фанатики... Католические духовные звания продаются… И католик может быть сразу и фанатиком, и светским лицом, - об этой удивительной и страшной двойственности души мне толковал еще Фома. А под предлогом спасения душ во владениях римской церкви творятся такие дела, что поневоле радуешься, как вовремя старая греческая церковь закрыла глаза, - она не увидела этого глумления над христианством.
Леонард сказал мне, что в латинском мире то, что заслуживает имени христианства, можно встретить только среди самых необразованных, простых людей, которые близки к земле: и этим схожи с такими же простыми греками-землепашцами. Ну и простых, честных воинов, вроде нашего всеми любимого спартанца. Однако чем выше поднимается в Европе человек, тем больше уродуется его душа: таким же пыточным арсеналом, какой применяют, чтобы терзать тела еретиков. Проповеди католических священников, а особенно ученых схоластов, есть самые противоестественные и человеконенавистнические внушения, от которых отшатнется любой неиспорченный человек, наделенный здравым смыслом. Но если бы только это – если бы не было еще и всех махинаций римской церкви!
А как это на руку Турции и таким людям, как градоначальник Стамбула, - ведь Ибрахим-паша еще страшнее латинян тем, что, в отличие от католиков, не запуган ни женщинами и их ведьмовством, ни адом! Ад у мусульман нестрашный, а женщины – предмет сладостного торга… гордость владельца, и только в свои лучшие годы: в молодости турецких жен легко прятать от взоров других таких же любострастных владык, а когда состарятся и обесценятся, легко устранить и заменить.
Мусульмане страшные, страшные враги.
А самые страшные мусульмане – те, кто, подобно туркам, близок к христианам и понимает их, и потому может успешно, по-европейски, им противодействовать…
Феофано всегда была хорошим политиком; а я понимаю, что это значит в Византии, – но по сравнению с латинскими духовными особами и турецкими чиновниками даже она недостаточно хороша. Потому что она - царица, и она – женщина-воин, герой! Ей противно без конца ловчить и отсиживаться в норе, пока ее не скрючит от сырости и старости!
И ей трудно будет скрыться даже по дороге в Стамбул. Поезд неизбежно привлечет внимание как бродяг, так и шпионов, - а выяснить, что это едут греки, а также то, кого они везут, не составит большого труда: даже если Феофано унизится до переодевания, даже и в турчанку!
Леонард предупреждал меня, что когда турки пополняют свои гаремы, ими движет далеко не одно только сладострастие – участвуй в их торжищах одна природная похоть, не кипела бы так торговля женщинами на средиземноморских рынках, и за рабынь не заламывали бы такие несусветные цены. Ведь далеко не все паши, беи и принцы имеют мужскую силу и желания, соразмерные их власти! Нет: сладострастие покупателей подогревается искусственно и искусно, владельцев гаремов стравливают между собой дельцы, в жажде наживы… и эти магометане, покупая диковинный живой товар, сами стремятся обставить друг друга из глупого, а зачастую и расчетливого тщеславия. Таковы мужчины! Одни выхваляются размерами своих дворцов и угодий, другие – количеством и достоинствами женщин, которые им принадлежат.
Уже только поэтому нам нужно выбираться из-под обломков империи с очень большою осторожностью – даже не воспламенившись страстью ко мне и моей возлюбленной царице, турки, слышавшие наши имена, способны умыкнуть нас из одного только мужского бахвальства, которое у магометан не сдерживается ничем.
Мы поедем в Рим, оплот католичества: казалось бы, безрассудство! Но Леонард, - хотя я до сих пор не очень осведомлена о том, какую помощь Феофано и Фома рассчитывают найти там, - хвалил нас за такое намерение. Комес говорил, что хотя католичество принесло кислые плоды, которыми травится вся Европа, в самом Риме дело обстоит иначе. Там еще витает латинский дух: тот самый, который умер вместе с первым Римом и который Византия так и не возродила вполне.
Нет: Византия говорила по-гречески, и по-гречески же мыслила и верила.
А Италия, благодаря железным латинянам, способна сберечь накопленные Византией сокровища духа, мысли, искусства, которые уже в таком множестве утекли туда вместе с самими греками. Фома был прав, что рвался в Италию, забыв о родовой гордости. Но везти нас до сих пор было некому!
Сейчас нам гораздо опаснее покинуть Византию, чем в той сумятице, что возникла сразу после падения Царьграда, – но раньше нам гораздо опаснее было бы отплыть от греческих берегов, чем теперь, потому что мы не имели такого опытного флотоводца, как Леонард!
Фома знает это, и сам этого хотел… Но я вздрагиваю от мысли, что сейчас рисуется моему мужу, - что он, со своим болезненным воображением Нерона-артиста, непрестанно представляет меня в объятиях своего соперника! А ведь Леонард, конечно, столько раз обладал мною в мыслях!
Может быть, Фоме даже представляется, что Вард – сын моего поклонника. А глядя на Варда и сличая его с комесом, даже муж с намного более ограниченным умом легко поверит в мою измену…"

Феодора отбросила перо и спрятала голову между локтей, вдыхая запах козлиного пергамента, вместе со сладким запахом чернил, замешанных на вишневом клее. Пахло наукой… греческой и латинской наукой. Уменьем властвовать и разделять - разделять разум и чувства, граждан и варваров, светскую и христианскую душу в одном и том же человеке…
"Ах, Фома, как ты близок мне – и как чужд! Но не ты ли помог мне понять, как чужды друг другу все люди? И что мне делать с тобой, мой первый супруг и господин, отец моих детей, мой самый дорогой возлюбленный?"
Она услышала за спиной шаги – и улыбнулась, не поворачиваясь. На плечи ей легли нежные горячие руки, которые затем скользнули выше и ласково сжали ее шею.
- Где ты была? – прошептала московитка.
- Гуляла, - шепнула Феофано. – Там, снаружи, хорошо, хотя и холодно: но так даже лучше… Велеть оседлать для тебя лошадь?
Феодора кивнула и встала, потирая испачканные чернилами покрасневшие руки. Упряжная лошадь – это, конечно, совсем не то, что Тесса; но почувствовать между своих сильных бедер сильные перекаты конских мышц за последние дни стало ее насущною потребностью. Она, как и Феофано, всегда сидела по-мужски. Феофано понимающе засмеялась, глядя в глаза своей филэ.
- Он ведь стал еще лучше, не правда ли?
Царица, казалось, и ревновала подругу к комесу Флатанелосу – и разделяла с Феодорой все ее восторги. Такое тонкое и постоянное понимание тел возможно только между женщинами.
- Он прекрасен… - улыбаясь, сказала Феодора: темные глаза ее еще больше потемнели от страсти и боли. - Мне иногда казалось, когда я была наедине с ним, что я ему сейчас отдамся, забыв обо всем: но потом мы оба будем проклинать себя и друг друга…
Феофано отвернулась, направляясь к выходу. – Ну конечно - русы особенные люди, - с загадочной улыбкой заметила она, удаляясь от подруги. – Но по-гречески можно любить безопасно… А то он весь изведется, бедняжка! Комес Флатанелос нужен нам в здравом рассудке!
Феодора очень хорошо знала, что это значит – "по-гречески": это было все, кроме совокупления, о чем ей рассказывал еще Фома. К такому облегчению еще в древности часто прибегали бедные – ведь Греция почти всегда была бедна - но любвеобильные греческие супруги, которые не могли себе позволить заводить лишних детей. И не одни только супруги. Они с Феофано…
Но чтобы она позволила себе подобное с Леонардом! Порою Феодоре казалось, что Феофано совсем не понимает ее в своей греческой безнравственности: но, конечно, это было не так. Царица очень хорошо понимала свою старую и самую любимую московскую подругу - и любила дразнить ее.
А может, указывала ей выход, которого Феодора не видела своими русскими глазами, хотя так долго жила на византийской земле.
Ведь она уже изменила мужу мысленно… И изменяла по-настоящему! Как он узнает, если…
"Нет, этого не будет! Я же сама поклялась Леонарду; и он поклялся мне…"
Однако Феодора очень хорошо понимала, что в страстной любви, особенно мужской любви, отказы – как пряности в пище: только разжигают аппетит. И теперь у нее, стараниями всех своих учителей, почти так же легко, как по-русски, получалось мыслить и чувствовать по-ромейски, по-римски: выросшая и сформировавшаяся под властью Византии пленница как будто отныне и навеки стала принадлежать двум родинам, хотя Рим со своими нравственными понятиями был теперь мертв.
"Нет – не мертв: Рим будет возрождаться снова и снова. Потому что по своему устройству и устоявшемуся сплаву характеров, созидающих его, это государство есть как настоящая опора человека и кормилец его потребностей, так и настоящая Cloaca Maxima*, величайшая клоака человеческих похотей".
Но все эти великие искушения Феодора побеждала наедине с собой, точно Христос в пустыне, - и они оставались только в ее сердце, воспитанном и развращенном греками: отныне и навеки... "Я понимаю ныне, в чем смысл Господнего творения, - думала Феодора, шагая по холодному, скудно освещенному коридору. – Ничего не было – и вдруг все стало: по слову Его! Так же нельзя вернуть утраченную невинность: возвратить душу в прежнее ее состояние".
Потому что развращение – это тоже творение.
Да, греки научили русскую рабу рассуждать и аристократически ценить изыски любви и предательства: все грани и формы человеческих отношений, существующие в высоких кругах. Как разные соусы, сладости и вина.

Поздоровавшись со скучающими и, к счастью, равнодушными к ее похождениям и славе часовыми у дверей, Феодора вышла на осеннее солнце, и направилась к дворцовым конюшням: там ее уже ожидала Феофано с конюхом. Конюх, светлоголовый верзила, удерживал двух оседланных лошадей, из которых одна, черная и белолобая, принадлежала лакедемонянке.
- Я поеду с тобой, - сказала Феофано.
Встретившись взглядом с ее серыми чуть прищуренными глазами, в которых никогда не отражалось никакого стыда, а только насмешливая уверенность госпожи, Феодора поняла, что Леонард присоединится к ним позже. Это была уже не первая уловка, которую они придумали втроем. Хотя вообще-то они мало скрывались… в их встречах не было ничего предосудительного!
Феофано ловко вскочила в седло, одетая как и подруга: на них обеих под туниками были шаровары, что, впрочем, смотрелось вовсе не так удивительно. Феофано рассказывала Феодоре, что в Италии нередко можно встретить наездниц, которые надевают порты под юбки: может быть, это турецкое влияние…
Здесь было гораздо меньше таких женщин – потому, что гречанки подверглись худшему турецкому влиянию и, следуя собственным давним традициям, чаще вели жизнь затворниц. А может, им попросту было не до увеселений.
Леонард присоединился к ним, когда они проехали одну или две узкие улочки. Комес выехал к подругам на красивом соловом* коне – и сам, как всегда, красивый и серьезный. На нем был дорогой панцирь поверх голубой шерстяной туники, белый плащ с артистической небрежностью ниспадал с одного плеча: такая кажущаяся небрежность, античные складки, необыкновенно идет атлетическим фигурам – и предназначена именно для них.
Когда комес повернул к ним голову, в его длинных вьющихся волосах блеснули бронзовые заколки. Феодора подумала, что в жизни не видела такого прекрасного собой мужчину.
Нет, конечно, видела – но в присутствии Леонарда Флатанелоса не могла думать ни о ком другом…
Взглянув в глаза возлюбленной, Леонард склонил голову; она только улыбнулась, но чуть могла вздохнуть. И, конечно, комес видел, что делается с ней!
В молчании они проехали некоторое время – улица, как нередко в средневековых городах, была такая тесная, что два человека с трудом могли скакать по ней бок о бок: и теперь бок о бок скакали Феофано и Леонард, оставив свою московитку позади. Феофано обратилась к влюбленному первая:
- Комес Флатанелос, неужели ты еще не видел своими глазами, как моя Феодора стреляет?
Комес мотнул головой: его волосы, сколотые сзади на концах в пышный хвост, качнулись перед глазами московитки.
- Нет, не видел… Но очень хотел бы увидеть!
Феофано склонилась к родичу убиенного Никифора: она коснулась его плеча рукой, хотя они и так почти терлись коленями.
- Конечно, в Мистре она стесняется показывать тебе свое искусство… Но приезжай в гости к моему брату, и посмотришь!
У Феодоры и Леонарда перехватило дыхание одновременно; а Феофано посмеивалась, наслаждаясь драмой, которую ставила в своем театре.
- Но это нельзя, - наконец сказал честный комес. Честный морской дьявол – как такое может быть?
- Это не только можно, но и необходимо, - возразила Феофано. – И в самом скором времени. Ведь ты понимаешь, комес, что Фома должен был посвящен во все подробности плана побега: я привлеку к этому и Дионисия Аммония, и его племянника-магометанина, который может оказаться очень ценным для нас человеком!
Несколько мгновений комес не отвечал – тогда Феофано прибавила:
- К тому же, если уж мы сошлись, действовать нужно быстро! Мы слишком заметные люди, и турецкие власти могут уже сейчас дознаться и предупредить наше бегство!
- Турецкие власти никогда не спят… по крайней мере, в Константинополе они еще не могут позволить себе спать, - проворчал Леонард Флатанелос.
Феофано рассмеялась.
- Так значит, ты согласен.
Комес склонил голову; потом на скаку схватил руку Феофано и поцеловал ее.
- Да, госпожа. Ты совершенно права.
И он обернулся на Феодору; и его взгляд сказал московитке все.
А царица амазонок вдруг придержала своего черного белолобого коня – и, пропустив вперед спутника, ловко поравнялась с Феодорой, ехавшей позади Леонарда; и та ловко заняла ее место рядом с комесом. Тренированное тело действовало быстрее разума.
А когда подруги менялись местами, Феофано успела подмигнуть Феодоре.
- Мне кажется, у вас появилось много что обсудить, друзья, - сказала она обоим.
И вдруг Феодоре стало легко: она, как и Феофано, почувствовала себя автором этой драмы*, которую они, оказывается, ставили с василиссой вдвоем! И исход драмы был еще не решен!
Феодора засмеялась. Они еще не делали ничего предосудительного!
- Комес, я хочу рассказать вам о моей семье, - произнесла она. – Мы до сих пор почти все время говорили о вас и о ваших странствиях, потому что вы для нас сейчас самый важный человек… но поскольку вы едете к нам, это необходимо.
Комес, с такой же изысканной вежливостью, поклонился.
- Буду счастлив слушать вас бесконечно. И узнать о вас как можно больше.
И, в отличие от большинства дамских угодников, западных галантов, он не лгал и не преувеличивал. Феофано, ехавшая позади этой пары, улыбалась и щурила глаза, слишком хорошо представляя, что таится за учтивостью обоих.
Ну ничего: в конце концов боги присудят победу сильнейшему, как всегда бывает.

* Обширная система канализации в Древнем Риме, считающаяся прототипом античной канализации: Большая клоака функционирует до настоящего времени.

* Соловый (лошадиная масть) - желтоватый, со светлым хвостом и гривой.

* Драма, вопреки распространенному представлению, в своем исконном значении не равняется трагедии: трагедия – ее подвид, как комедия, мистерия и др.

[Эрин]

Глава 110

Фоме Нотарасу не впервой было привечать гостей, которые затмевали его и принижали одним своим существованием. И любезность таких гостей оскорбляла его еще больше грубости.
Но он не был бы римлянином, если бы позволил себе показать свои чувства. И даже когда позволял, никто никогда не мог предсказать его поведение, которое сам патрикий предпочитал называть политикой. В этом они с сестрой были равны: и, пожалуй, Фома Нотарас имел преимущество перед нею, потому что его не сковывала необходимость сохранять мужество и благородство.
По иронии судьбы, приняв роль вождя, Феофано была вынуждена принять и другие атрибуты мужества…
Но, однако, пока все хорошо играли свои роли – как будто этих людей, господ и рабов, своих и пришлых, нарочно подбирали друг к другу. Когда дворовый мальчик прибежал к патрикию сказать, что возвращается его жена, Фома вышел встречать ее на дорогу. С внезапным острым и болезненным удивлением, точно напоровшись на колючку, он различил среди всадников, сопровождавших повозку, комеса Флатанелоса; но удивление быстро прошло.
Фома улыбнулся.
- Ну конечно, - прошептал он. – Моя дорогая Феодора.
Он оправил свой белый, как у комеса, плащ, поправил прическу и стал во весь рост на дороге, ожидая гостей; с каким-то жестоким удовольствием патрикий хотел увидеть лицо Леонарда, когда тот узнает мужа своей возлюбленной, и ждал, когда комес осадит коня…
Комес первым из всех осадил своего редкого солового коня – шагах в десяти от хозяина; спрыгнув с лошади, Леонард пошел к нему. Фома усмехнулся. Флатанелос не выдержал: этого следовало ожидать.
Комес, все еще привычно покачиваясь, быстро приблизился к патрикию; протянул ему свою сильную руку, и теперь настал черед хозяина крепко пожать ее.
Фома приветливо посмотрел герою Византии в глаза. Он уверился в этот миг, что Феодора еще не изменила ему со своим воздыхателем – обоим не позволило благородство, хотя они наверняка много мечтали друг о друге.
Патрикию вдруг стало почти забавно принимать Леонарда Флатанелоса у себя во второй раз – вот теперь он, бесталанный муж, был арбитром судеб обоих этих влюбленных!
- Приветствую вас, - улыбаясь, сказал Фома раньше, чем Леонард подобрал слова. – Очень рад видеть вас снова, спаситель империи. Догадываюсь, что привело вас в мой дом… позвольте вас поблагодарить!
Глядя в растерянное лицо Леонарда, патрикий подумал: не обняться ли с ним. Но решил, что это будет уже чересчур.
- Я приехал по просьбе вашей супруги, патрикий, и госпожи Метаксии… Феофано, - наконец нашелся Леонард. Он прокашлялся; Фома кивнул.
- Мои дорогие женщины всегда были предусмотрительнее меня самого.
Бесспорно... и чем дальше, тем предусмотрительнее.
Тут он увидел и Феодору; жена шла к нему с пустыми руками, а за ней нянька несла Александра. Фома отметил, что его наследник выглядит здоровым, и тут же забыл о нем, сосредоточившись на жене.
Лицо подходившей Феодоры выразило изумление.
- Фома! Ты снова подстриг волосы?
Фома рассмеялся и повернул свою красивую голову, потрогав светлые кудри на затылке.
- Тебе нравится?
- Нравится, - удивленно сказала московитка. – Ты теперь опять как…
Ей, как и комесу, понадобилось прочистить горло. Фома сощурил серые глаза, ласково улыбаясь; конечно, он понимал, что хотела сказать супруга. Он опять стал как римлянин, которые всегда стриглись по-военному коротко.
Отстранив комеса прикосновением к локтю, патрикий с нежностью взял голову жены в ладони и заглянул ей в глаза; она дрогнула, но потом вернула взгляд с твердостью и ясностью.
Она была еще верна своему венчаному мужу. Нет: Феодора никогда не станет такой, как Метаксия, - хотя именно сейчас ей очень этого хотелось бы!
Фома приник к губам жены долгим поцелуем; и она ответила на ласку. Когда он опять посмотрел ей в глаза, в них блестели слезы.
Патрикий почти пожалел ее.
Взяв супругу под руку, он посмотрел на Леонарда: с холодноватой придворной учтивостью.
- Пожалуйте в дом, комес Флатанелос, - сейчас я распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату.
Леонард поклонился: трагически бледный и безмолвный.
Фома увлек Феодору через кусты на тропинку, проложенную между груш и яблонь, - эта тропка потом сливалась с широкой аллеей, подходившей к крыльцу: на этой аллее Метаксия когда-то исполнила перед множеством мужчин на своей лошади танец амазонки, схватив на седло его жену. И сейчас, как тогда, патрикий ничего не говорил жене: прекрасно представляя, как эта московитка казнится. Но долго ли это продлится?
Все-таки школа Метаксии не прошла даром – московская пленница очень, очень изменилась с тех пор, как они с сестрой купили ее.
Когда они восходили на крыльцо, Феодора вдруг прошептала:
- Спасибо, что не позвал с собой детей… это было бы так неловко!
Фома остановил ее и повернул к себе.
- Ну я же все понимаю, дорогая.
На лице московитки выразился мгновенный ужас: ей представилось, что муж действительно понимает все. Хотя он догадался почти обо всем, в самом деле.
Феодора улыбнулась с усилием.
- Я скучала по вас… по тебе!
Фома с нежностью обнял ее. Он знал, что жена сейчас не лжет.
- Прошу тебя, милый, будь приветлив с нашим гостем, - глухо попросила Феодора, склонив голову. Виноватая жена - как будто она никогда не была амазонкой!
Фома приподнял голову жены за подбородок и смахнул слезу с ее щеки.
- Что с тобой, любовь моя? Конечно, я буду хорошим хозяином! И я знаю, зачем вы пригласили комеса!
Патрикий прервался.
- Разве сестра не сказала тебе, что написала мне обо всем?
Он улыбнулся.
- Спасибо. Это настоящая дипломатия.
Феодора глубоко вздохнула, точно всхлипнула, собираясь заплакать, - а потом вдруг укрепилась, как окаменела. Она взглянула на мужа с выражением, очень напомнившим ему Метаксию: светлую беспощадность ее глаз.
- Пойдем в дом, позови детей… Почему дети еще не вышли к нам? И где сын Валента и его друг?
- Я приказал им пока не говорить, - ответил патрикий. Он крепко взял жену под руку и нахмурился. – Скорее, у нас мало времени: сейчас все подойдут!
Вард восторженно вцепился в мать и засыпал вопросами, не отпуская ее отдохнуть с дороги; патрикию пришлось вмешаться, строго одернув мальчика.
Феодора обняла застенчивую Анастасию, которая тоже обрадовалась матери, но бледно, как всегда; а потом хозяйка хотела выйти на крыльцо, дождаться Магдалину с малышом.
- Я подожду их, - сказал патрикий. – Иди наверх: я уже приказал приготовить для вас баню.
Он улыбнулся.
- Метаксию я пришлю к тебе.
Феодора подумала об Аспазии и хотела спросить: не родила ли та без нее. Но Фома, конечно, даже не вспомнит сейчас, кто это такая… Или он ничего не забывал? Кто его знает?
Видя, что Феодора замерла в нерешительности, муж легонько подтолкнул ее к лестнице; он улыбался с таким же непроницаемым выражением. И тут наконец послышался шум снаружи.
- А! Они идут, - сказал хозяин дома. – И комес с ними, я уже слышу его голос!
Феодора подхватила юбку и взбежала наверх без оглядки. Патрикий горько рассмеялся, покачав головой; потом направился к дверям. Лицо его приняло прежнее выражение вежливо-холодной ласковости.
Вот сейчас он поцелуется с сестрой. А потом будет решать, где поселить дорогого гостя и куда отправить его мыться… Хотя последнее известно: конечно, Леонард Флатанелос будет мыться с хозяином!
На губах Фомы все еще цвела нежная и холодная усмешка, когда управитель – моложе прежнего, бедного старого Николая, и невосполнимо хуже – ввел в дом комеса и Метаксию с их свитой. Явился и неразлучный любовник Метаксии, которого Фома почувствовал, как привычную занозу; а последней вошла Магдалина, с Александром на руках.
Хозяин быстро подошел к кормилице и коротко расспросил ее о сыне – и румяная с холоду итальянка, широко улыбаясь своим почти беззубым ртом, заверила Фому, что его сын здоров и все эти два месяца вел себя как ангел.
Патрикий благосклонно кивнул Магдалине, которая даже присела ему, на манер дамы-католички; отворачиваясь от этой пожилой итальянки, он уверился, что кормилица была пособницей Метаксии и Феодоры в амурных делах его жены.
Хотя прежде всего, конечно, - Метаксии: именно сестра всегда была зачинщицей всего, что переворачивало его жизнь!
Тут в глубине зала послышались торопливые юношеские шаги; из столовой появился Валентов сын со своим русским евнухом. Эти двое были одеты почти одинаково, по-персидски или по-самаркандски, - и во всем повторяли манеру друг друга, как любовники; хотя, конечно, любовниками быть не могли.
Тут патрикий вдруг вспомнил, что узнал, когда только приобрел себе Феодору: услышав не от нее, конечно, а от какого-то заезжего итальянца, - что московиты у себя дома одевались похоже на персов, а в теремах Московии весьма распространилось мужеложство.
Фома, с той же улыбкой, какой одаривал комеса и Магдалину, подманил друзей рукой. Он положил обоим руки на плечи, точно собственным детям.
- Мардоний, Никита, это комес Леонард Флатанелос, стяжавший себе немеркнущую славу в империи и за ее пределами, - сказал патрикий. – Поклонитесь ему: он этого заслуживает.
Фома увидел, как на бледном лице комеса появился румянец и тут же пропал. А юноши воззрились на Флатанелоса открыв рот. Они не догадывались ни о чем, кроме того, что лежало на поверхности.
Тут Микитка вывернулся из-под руки хозяина и первым поклонился гостю с выражением почтительной серьезности.
- Я давно знаю комеса, - сказал он. – Очень рад снова видеть тебя, господин!
Фома перевел взгляд с лица Микитки на лицо гостя. Евнух, может быть, и догадывался…
Леонард улыбнулся в ответ на приветствие московита и обнял его, по-христиански коснувшись губами обеих его щек. Кажется, они были непритворно привязаны друг к другу. Фома закусил губу, все учитывая и запоминая.
Наконец он подошел к Метаксии, которая уже успела скинуть плащ на руки своему Марку; они о чем-то шептались, когда хозяин подошел. Фома отвлек сестру от любовника и тут же заключил ее в объятия.
Метаксия поцеловала его в щеку, потом в лоб. Она искренне улыбалась брату, но по ее глазам нельзя было прочесть ничего.
Фома был бы даже разочарован, если бы сестра наконец себя выдала…
Крепкая смуглая рука лакедемонянки пожала его крепкую белую. Метаксия подняла узкие черные брови, они едва заметно преломились:
- Ты опять фехтуешь? Или стреляешь тоже?
- Я стараюсь не опускаться, - скромно ответил белокурый патрикий; они оба рассмеялись, и серые глаза у обоих блеснули. Любимая сестра, с нежностью подумал Фома. Она и вправду не дает ему опускаться, и, пожалуй, несмотря на всю свою гордыню, едва ли не одна из всех знает патрикию Нотарасу истинную цену! Но не верно ли он подумал, что в последнее время Метаксия искренне недооценивает его?
Очень жаль, если так.
- Ступай наверх, дорогая, - сказал Фома. – Присоединяйся к нашей Феодоре: она там моется.
Метаксия еще раз обняла его и, погладив по щеке, ушла не оборачиваясь. Она знала, что им предстоит разговор позже, - и, надо отдать ей должное, никогда не уклонялась от таких объяснений.
Наконец хозяин занялся комесом, который с замечательной выдержкой ждал своей очереди. И Фома собственной особой проводил его в баню, как почетного гостя и как мужчина – мужчину. Вежливость обоих была безукоризненной. Но патрикий знал, что этому лицедейству, истинно римскому, он обучен лучше порывистого и прямодушного героя.
Спустя час с небольшим умытые и нарядные гости и хозяева наконец собрались в большом зале к ужину. Феодора сидела рядом с мужем – она сама льнула к нему, и щеки ее пылали; впрочем, московитка почти открыто смотрела на всех за столом, кроме Леонарда.
Несмотря на свой опыт, Феодора была все еще такое бесхитростное дитя рядом с ними обоими, Фомой и Метаксией!
Однако опыт комеса ни в коей мере нельзя было недооценивать – Флатанелос был уже спокоен и спокойно смотрел на всех; и улыбался хозяину, и принимал участие в застольной беседе. Впрочем, все собравшиеся говорили мало: больше ели. Только патрикий, по долгу хозяина, едва прикоснулся к своему мясу и устрицам; он следил, чтобы ни у кого ни в чем не было недостатка.
Фома заметил, что русский евнух со своим приятелем тоже мало ест – и все посматривает на флотоводца; и лицо у Микитки слишком уж серьезное, хотя он всегда ходил с постным видом.
Может быть, этот умный русский скопец пригодится теперь и патрикию, как уже пригодился Феофано…
Хотя едва ли. "Справлюсь без тебя", - улыбнувшись сам себе, подумал господин дома.
Он поднял свой серебряный кубок и провозгласил еще один тост за здоровье Леонарда Флатанелоса.

[Эрин]

Глава 111

"Возлюбленный брат!
Воздай хвалу Аллаху, если читаешь это письмо. Я уже не знаю, как именовать Того, кто печется о нас. Я уже не знаю, кого из любимых мною людей предпочесть, - и кому из опекунов ниже всех поклониться за заботы.
Как ты уже знаешь, Ибрахим-паша отдал мне часть доходов с соляных копей и частью передал мне надзор за ними; раньше эти копи принадлежали никому иному, как Димитрию Палеологу, который пытался мошенничать с султаном: за это и наказан. Я теперь живу тем, что предназначалось нашему деспоту.*
Если бы ты знал, как я ненавижу турок, - и турки знают, что я их ненавижу: но они еще наглее католиков. Они прощают себе все, что ни делают, - у них ведь нет ни исповеди, ни настоящего покаяния, а только угроза смерти и пыток тому господину, который недостаточно словчил!
Ты знаешь, что в Город приезжал наш отец, - и что я виделся с ним? Я рад, что тебе не пришлось увидеть лицо отца в тот миг, когда он узнал, что я мусульманин! Мне показалось тогда, что он сейчас пойдет и одним ударом вышибет дух из градоначальника, – ведь ты знаешь, что Валент все еще способен на это.
Но он только обнял меня и долго держал у сердца. Я заплакал – я был готов простить отцу все, что он совершил; но потом понял, что не могу. Если я прощу отца, я предам вас всех: и его тоже.
Я уже знаю, что у турок много таких ренегатов-христиан, как Валент: они живут на два закона, и некоторые очень терзаются памятью о своем прошлом, но это не искупает их предательства. Меня ты тоже не прощай: я требую этого!
Я женился, как говорил тебе: моя единственная жена - гречанка Анна, незнатная сирота, которая была в услужении у благородных ромеев и похоронила своих господ во время осады. С этих пор она жила в гареме султана, и ее никто не касался: как многих молодых пленниц, которых турки берегут для своих. Анна одних лет со мной, неловкая и запуганная, но наша – моя – в своем сердце. Она не красавица, но приятна взгляду и умна; не учена, но я теперь ее господин и могу учить ее всему, чему пожелаю.
Если бы ты знал, как это согревает мое сердце, - это как будто опять обрести тебя или другого младшего, чтобы заботиться о нем и забывать обо всех остальных. Но не бойся, Мардоний: тебя я никогда не забуду.
Агата теперь успокоилась – она нянчится со своими двумя детьми и радуется тому, что муж больше не прикасается к ней. Я тоже этому очень рад – нам с сестрами позволяют видеться довольно часто, потому что теперь нет никакой причины нас разделять.
Агата говорила мне, что сыновей скоро заберут у нее насовсем, чтобы отдать на воспитание мужчинам: и признавалась, что ждет не дождется, когда избавится от них. Она плохая мать - но кто посмеет осудить ее за это? Сколько таких матерей порождают турки?
Я даю ей и Софии свои книги, у меня составилась целая библиотека из награбленного: София берет мои книги намного охотнее, потому что у нее свободнее разум и в сердце живет не одна только ненависть, но и надежда. Она говорила мне, что могла бы пойти в монастырь, если бы спаслась из Стамбула, - но я знаю, и наша старшая сестра сама знает, что у нее нет такой веры, какая нужна для монастыря. София уже слишком стара, чтобы ее взяли замуж здесь, и слишком зла и насмешлива, чтобы подчиняться христианским монахиням; она - пышная роза царских садов, которую засушило солнце, и никто не вспомнил о ней, собирая цветы для властелина. Ни для своего, ни для его победителя!
Впрочем, София счастливее Агаты – Агата моложе ее, здорова, холена, но мертва душой. Ей больше нечего ждать, кроме своей смерти. А София еще даже может найти себе мужа, если вырвется от избалованных турок.
А моя супруга Анна, признаюсь тебе, счастливее обеих наших сестер. Когда мы с нею вдвоем, мы нередко говорим о том, куда могли бы уехать, какие земли посмотреть, когда кончится эта война… или хотя бы немного утихнет, ибо конца ей не видно. Может быть, эти мечты так и умрут, как у гаремных женщин и мальчиков, - но каждый человек должен видеть что-то впереди, иметь надежду на лучшее, только чтобы жить. Ты согласен с этим, дорогой брат?
Через шесть месяцев я стану отцом. Мне и моей жене очень тревожно от этой мысли – я молюсь Богу, чтобы Анна принесла дочь. Тогда я смогу уберечь мое дитя от мусульманского воспитания, потому что мусульманских девочек не представляют свету.
Валент, как ты хорошо помнишь, стал отцом в тот же год, когда сдался султану; и теперь беременна еще одна его наложница. Не знаю, как это могло случиться, - мне представляется, что отец давно испытывает к своим турчанкам отвращение. Он скорее приказал бы им ублажать себя другим способом, чем опять соединяться со своими женщинами как муж!
Думаю, что Валент никогда не перестанет тосковать по тому времени, что провел с женой Фомы Нотараса. Он будет ловить ее, будто мираж, будто химеру, как человек, чающий лучшее впереди, - даже если испытает великое разочарование, поймав. А я уже сейчас предрекаю, что он будет разочарован. Ведь женщины существуют не затем, чтобы дарить нам праздник, как бы мужчинам, подобным отцу, ни хотелось в это верить. Это такие же человеческие существа!
Ты поймешь это, когда придет твой черед стать мужем и отцом. Я бы больше всего хотел, чтобы это случилось на христианской земле.
Валент наконец поставил Каппадокию на колени - он навел там на всех ужас своим бесстрашием и жестокостью к врагу. Пишу об этом только сейчас, потому что мне страшно заглянуть в душу отцу. Чтобы человек стал ужасом своих врагов, он должен стать ужасом самого себя! И прежде всего - христианин!
Не забывай этого никогда, Мардоний, - и вместе с другими мужчинами вашего дома стереги Феодору, сохрани ее для ее мужа и детей. Моя жизнь в вас… в тех, кто остался верен нашему закону.
Помни, что так же, как меня назвали в честь великого царя, тебя нарекли именем прославленного полководца Персии*. Конечно, тебе не быть полководцем, как мне царем, - но соблюди себя и наш закон!
Я знаю, что в скором времени вы намерены бежать: и даже если бы знал, каким образом, не стал бы говорить об этом письмом. Но если так случится, не оглядывайся на меня: я так или иначе останусь в Стамбуле - и если я могу быть полезен вам, я помогу. Я лучше защищен, чем вы. А смерть каждый день угрожает каждому.
Единственная, кого вы можете спасти из нашей семьи, - это София: если у нее самой хватит отваги. Но я думаю, что хватит: не столько храбрости, сколько злобы к врагам. И ведь ты знаешь, что женщин даже в битвах редко убивают. Женщина почти всегда чувствует себя лучше защищенной, чем мужчина: точно так же, как более беззащитной!
А если вы побежите через Стамбул, как, видимо, намереваетесь, - учти, что это будет самой благоприятной возможностью для Валента захватить вашу московитку. И учти, что в таком предприятии наш отец получит всемерную помощь от городских властей. Хотя он вполне может обойтись своими силами – у него теперь много людей, и христиан, и турок, которые душу ему отдадут. Валент сумел добиться такого же поклонения и страха, какие вызывали к себе лучшие македонские полководцы, с избытком наделенные умом, страстью и удачливостью: любимцы богов. Впрочем, ты знаешь, что наш отец таков и есть.
Ты можешь не отвечать на это письмо, я все пойму. Но если захочешь, знай, что от меня к тебе приехал верный человек.
Он узнавал для меня, как живет семья вашего Никиты, - у них все благополучно. Я молюсь за всех твоих тавроскифов – в Айя-Софии я молюсь так, как молился бы в старом храме. Может быть, кто-то из врагов это и видит; но мне нет дела.
Помни, что я живу вашей жизнью и счастлив вашим счастьем, тем законом, который еще горит в ваших сердцах.
Дарий, сдавшийся на милость"

Микитка нашел своего друга скорчившимся в углу спальни над распечатанным письмом; Мардоний всхлипывал, согнувшись, как будто его мучила боль в животе.
Когда московит подошел, очень встревоженный, Мардоний молча сунул ему свиток. Микитка присел рядом и быстро и сосредоточенно прочитал послание.
Потом со вздохом положил свиток и обнял друга за плечи; Мардоний прижался к нему, вцепившись в его одежду, и долго молчал, перемогаясь и вздыхая. Потом встал, не глядя на евнуха.
- Я сейчас отвечу ему.
Мардоний быстро куда-то ушел, и Микитка не последовал за ним. Он сидел и думал, каким братом Бог благословил его друга, - и как Дарий Аммоний, должно быть, осчастливил свою молодую жену. Уж наверняка больше, чем Фома Нотарас – свою! Та тоже привыкла гоняться за миражами, как и Валент… и Леонард!
Мардоний пришел спустя долгое время. Он сжимал в кулаке свиток и прятал глаза.
- Пойду отдам письмо посланнику.
- Постой, - тут Микитка встал, забеспокоившись. – Ты уверен, что не написал лишнего?
Мардоний взглянул на него своими черными глазами и тут же потупился опять.
- Уверен.
Микитка же вовсе не был в этом уверен – но сделать, конечно, ничего не мог. Мардоний снова скрылся; а спустя небольшое время ветер донес в окно стук копыт. Гонец уехал.
Мардония никто не учил дипломатии – но никто и не мог вмешиваться в его переговоры с братом… даже дядя, который приехал на переговоры к Фоме Нотарасу!
Уж конечно, Дарий лучше знал, какую помощь может им предложить, - они, сидя в имении, ничего не могли от него требовать! Да ничего еще и не решилось.
Дионисий, Феофано, патрикий Нотарас и его жена спорят целыми днями – и как будто только мешают, а не помогают один другому думать. "Вот так, наверное, заседал сенат… и римский, и византийский, который был еще бестолковей, - думал Микитка. – Каждый в свою сторону тянул. От большого ума и сладкой жизни… которым тяжело жить, те не рассуждают, где еще слаще!"
И комес Флатанелос, герой и спаситель, только поддал жару! Он замыслил самое злое дело – он как враг, попавший в их стан!
Может быть, он и не уведет Феодору, - но патрикию Нотарасу никогда не будет мира, пока комес рядом с его женой…
Но как может Микитка осуждать их – когда живет их милостями? И сколько еще таких добрых милостников, которых кормят хищники? Вот вам Рим, вот город на костях человеческих… И хоть Римом его назови, хоть Константинополем, хоть Стамбулом, хоть Вавилоном – он все таков же. Вечный город!
Тут Микитка вздрогнул, заметив в углу фигуру друга: Мардоний уже вернулся и некоторое время молча наблюдал за ним. Юный македонец печально улыбнулся, встретив взгляд московита.
Он подошел к нему и обнял одной рукой за шею.
- Ты сейчас опять думал, как бы тебе от нас уйти, - прошептал вдруг Мардоний. Микитка никогда не делился с ним такими мыслями и удивленно посмотрел на друга.
- Ничего я не думал!
Мардоний медленно покачал головой – а потом, приблизив к себе голову евнуха, тихо поцеловал его в губы. Микитка не сопротивлялся.
Русский евнух стоял, будто понимая про себя что-то; а Мардоний все еще обнимал его за шею, горячо дыша в щеку. Он прошептал:
- Ничего не выйдет, мой любимый друг… Мы никуда не денемся один от другого! И чувствую, что даже там, за порогом смерти, мы будем вместе.
Юный азиат отстранился от Микитки и взмахнул руками в широких рукавах, точно простирая их в вечность.
- Мой отец как-то сказал Феодоре – что он никогда не расстанется с ней. Это правда. Мы можем стать друг для друга раем, а можем и адом! Но мы уже никогда не будем одни, причастившись друг друга!
Микитка перекрестился.
- Блаженный! Что ты надумал!
Мардоний улыбнулся.
- А разве ты сам не чувствуешь так же?
Микитка кивнул.
Он потеребил свой плетеный серебряный пояс с кистями и спросил, опустив глаза:
- Ты хотя бы посоветовался с дядей или с Феофано, прежде чем отсылать свое письмо?
- Ну конечно, - ответил Мардоний. – Я представил гонца дяде, и тот не отпускал его, пока не узнал, кто он таков, как ехал и как найти его господина.
Микитка крутнул головой.
- Если этого гонца и в самом деле прислал твой брат! У вас тут лжа на лже!
Мардоний поджал тонкие губы.
- Так ведь и у вас то же самое.
Микитка сложил руки на груди.
- А я помню, как твоя Феофано подделалась под мою мать, - даже я не отличил!
- Теперь уже ничего не сделаешь, - сказал Мардоний. – И от всего не убережешься. Я буду верить, что это брат.
Микитка грустно усмехнулся.
- Пойдем учить латынь, брат Мардоний.
Друг кивнул, и они пошли заниматься.

- Комес, вам никогда не бывает страшно? – спросила Феодора, шевеля носком сапожка раковины, ограничивавшие дорожку, по которой они шли.
Комес быстро взглянул на нее.
- Очень часто, - с улыбкой сказал герой. – А почему вы спрашиваете?
- Я боюсь, что в Стамбуле нас ждет засада, - прошептала Феодора. – Я боюсь того, от чего не уберечься. И ведь нам придется ждать.
Дойдя до скамьи, оба сели.
- Муж ни за что не хочет везти Александра, пока ему не исполнится хотя бы год, - а я уже согласна и на это! Только бы бежать от Валента и от всех его турок!
Леонард вздохнул.
Он подсел к ней ближе и взял за руку. Стрела, выпущенная Феодорой давным-давно, оказалась как раз над его головой, - будто хозяйка дома целилась в него и чуть-чуть не попала!
- Дорогая, я не могу ничего предсказать, - произнес флотоводец. – И вы тоже не можете. Вы знаете, что мне каждый раз, когда я выходил в море, приходилось вверять себя Богу! Думаю, что ваш муж разумно пережидает, пока малыш не окрепнет, - потому что от всех лихорадок, которые накидываются на путешественников в портах, городах и морях, и взрослые люди гибнут во множестве. Вы не знаете, сколько моих людей унесли болезни… а перемена мест еще ослабляет тех, кто слаб.
Феодора странно улыбнулась.
- Это правда.
Они посмотрели друг другу в глаза.
- Все меняется каждый день, - тихо сказал Леонард. – Когда я, много месяцев назад, повернулся к Риму спиной, я уже тогда не мог сказать, как он назавтра встретит меня! Я не знаю, каков он сейчас! Успокойтесь…
Она встала, и на ее щеках появился румянец; слова замерли на его устах.
- Я спокойна, комес, - сказала хозяйка.
Она подошла к нему, и Леонард опять взял ее за руку, глядя так, точно ожидал приказаний. Феодора глядела на поклонника в упор, сверху вниз.
- Вы знаете, что муж до сих пор… не живет со мной как муж? – спросила московитка. – Он заботится обо мне! Боится… сделать мне ребенка! Я восхищена его стойкостью.
Леонард кивнул.
- Я тоже, - серьезно сказал он.
Комес поднес к губам ее руку и поцеловал. Феодора усмехнулась; потом выдернула свою ладонь и ушла.
Комес прислонился к дереву, прикрыв глаза рукой. Потом изрыгнул какое-то морское ругательство и со всей силы ударил по стволу кулаком; дерево вздрогнуло, вместе со стрелой, оставленной по приказу Фомы Нотараса.
Леонард схватил стрелу и вырвал ее.

* На самом деле эта конфискация (по причине предполагаемого мошенничества Димитрия) произошла на десять лет позже, в 1467 году.

* Мардоний (др.-перс. "Мардуния", др.-греч. "Μαρδόνιος") – храбрый персидский полководец, приближенный царя Дария I, а после и Ксеркса: погиб в битве с греками.

[Эрин]

Глава 112

- Нет, Феофано, - сказал Дионисий. – Нет, моя василисса.
Феофано, побледневшая и даже осунувшаяся от тревоги за своего родича и любимого боевого товарища, коснулась его могучего плеча – и тут же убрала руку.
Она отвернулась к окну, откуда в сумеречный обеденный зал сквозь занавеси просачивался свет.
- И тебя уже бесполезно уговаривать, - сказала царица тусклым голосом. – Я знаю: чем больше уговариваешь, тем больше человек упорствует… А особенно ваше семейство!
Дионисий повел искусно причесанной головой.
- Ты полагаешь, что я хочу остаться, чтобы сцепиться с Валентом? – усмехнулся он. – Или что нас с братом опять сведет судьба, к общему несчастью? Если это суждено, то мы бессильны, моя царица.
Дионисий помолчал – потом сказал:
- Нет, причина в другом, Феофано, - я слишком прочно врос в эту землю, и в моей семье слишком много женщин. Ты сама понимаешь, как даже одна женщина обременяет корабль…
Видя ее лицо, он поспешно прибавил, улыбнувшись и подняв руку:
- Конечно, речь не о тебе и не о Феодоре! Но моей жене и дочерям, и моим внукам… нет, это невозможно.
Феофано шагнула к своему военачальнику и сжала его в объятиях. Слезы текли по лицу лакедемонянки.
- Вы останетесь здесь, чтобы встретить полчища султана, - прошептала она. – Он скоро придет сюда, когда будет брать Мистру, - и наверняка с Валентом! Как ужасно, что мы не можем предсказать свою судьбу хотя бы на день!
- Слава богу, что не можем, - усмехнулся Дионисий.
Он погладил ее по голове.
- Думаю, царица, что полчищ не предвидится, - это ни к чему… Сдача Мистры теперь всего лишь…
- Условность, - подсказала Феофано. Дионисий кивнул.
- Ведь мы знаем, сколько сил Мехмед бросает против настоящих врагов, на запад... против Венгрии, Валахии, Австрии!
- Против Московии, - засмеялась лакедемонянка.
Дионисий блеснул зубами под полоской черных усов.
- Надеюсь, Московии еще нескоро предстоит бросать в бой амазонок…
- Нет, - серьезно сказала Феофано. – Московия выстоит.
Она помолчала.
- Но Мардония мы у тебя заберем – думаю, это уже решено.
Дионисий кивнул.
Они прошлись по обеденному залу, в котором были вдвоем; Феофано кусала губы и слегка пошатывалась, разволнованная окончательным отказом товарища. Дионисий подал ей руку, и царица оперлась на нее.
Заговорщики опять повернулись друг к другу лицом; Феофано оглянулась на тяжелый обеденный стол и, привскочив на сильных ногах, уселась на стол напротив Дионисия, закинув ногу на ногу.
- Европейские женщины не могут так делать, - рассмеялась лакедемонянка. – Им мешают эти ужасные слои юбок, в которых они путаются и на которые собирают свою месячную кровь!
- Просто… это для них непристойно, - улыбнулся Дионисий, как всегда, восхищаясь манерой Феофано. Он оперся о стол рядом с ней.
- Стало быть, комес сказал, что вам лучше всего отплывать этой весной, ближе к лету.
- Да, - кивнула Феофано. – Именно тогда оживляется Золотой Рог и морская торговля… легче будет скрыться! И еще не наступит большая жара – но в Константинополе тоже будет яблоку негде упасть. Ты же знаешь, как Мехмед оживил Город всего за два года! А Александру будет десятый месяц отроду: мы с Фомой наконец сошлись на этом возрасте.
Она поджала губы.
- Хотя сдается мне, Дионисий, что брат тянет время просто потому, что боится. Как всегда.
Дионисий вздохнул.
- А кто из нас не боится? Только глупцу ничего не страшно!
Феофано провела ладонями по лицу и пробормотала:
- Ах, Леонард… Он столько наобещал мне! Мне кажется теперь, что эти обещания порождало опьянение любви! Он сам – преданный друг и храбрец: так думает, что и все вокруг такие же!
Дионисий приобнял ее и привлек к себе.
- До сих пор комес умел разбирать людей, - сказал он негромко. – А вино любви не только притупляет, но и обостряет чутье, как ты сама знаешь... Думаю, его итальянские банкиры его не подведут.
Феофано покраснела.
- Получается, что мой брат опять окажется в долгу перед комесом… мы все! Конечно, большую часть долга я смогу ему вернуть, и даже в скором времени; но Фома ведь не сможет расплатиться за себя и не простит такого одолжения.
Феофано усмехнулась.
- Фома уже задолжал здесь… и лучше бы ему сжечь мосты и уехать, пока с него не спросили!
Дионисий поцеловал ее в склоненное черное темя.
- Я хоть и не плавал в Европу сам, но со слов моих знакомых путешественников могу сказать тебе, что в таком положении живут очень многие европейские дворяне, - сказал он. – Они проедают свое будущее на годы вперед, живя на широкую ногу… или просто нищенствуя, закладывая и перезакладывая свои имения. А уж патрикиям империи должать не привыкать!
Старший Аммоний улыбнулся.
- В конце концов деньги и заклады остаются тем, чем должны быть, - грудой бесполезного металла или просто обещаниями, которые часто никогда не выполняются. Деньги сейчас обесцениваются… все обесценивается, василисса! Главное – то, как люди живут каждый день. И рассчитаться можно не только золотом… особенно благородным людям! Это крестьяне живут только тем, что дает им их земля, - благородные люди и получают, и дают намного больше!
Феофано хмыкнула.
- Тебе бы при европейском дворе служить и пополнять казну короля!
- Нет, - улыбаясь, возразил Дионисий. – Я для этого слишком честен. И я возвращаю мои долги.
Они посмеялись.
Потом Феофано перестала улыбаться и сказала:
- Что-то брату сегодня неможется… пойду проведаю его.
Дионисий кивнул.
Когда Феофано скрылась, он схватил со стола кувшин и налил себе полный кубок вина. Несколько мгновений сминал в пальцах мягкое серебро – потом выпил вино залпом.

Фома Нотарас был у себя в кабинете, где, вместо того, чтобы писать, рисовал на чистом листе кораблики, похожие на детские рисунки. Он был бледен, лоб перехватывала сильно пахнущая повязка.
Феофано вошла к брату; он услышал – а может, и не услышал – но не повернулся. Положив Фоме руки на плечи, Феофано склонилась к нему через плечо и поцеловала.
Патрикий без улыбки взглянул на нее – потом кивнул ей на соседнее кресло.
Феофано села – несколько мгновений настороженно смотрела на хозяина, потом подтянула под себя одну ногу и сцепила руки на коленях.
- Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
- Сносно… только голова болит, - ответил Фома. Он коснулся виска и вздрогнул, поморщившись.
Потом встал и покачнулся: голова закружилась.
- У меня, наверное, будет морская болезнь, - пробормотал он. Снова сел.
Феофано кивнула.
- Ничего, это не смертельно, - сказала она. – И быстро проходит.
Улыбнулась.
– Ты всегда был мужественнее, чем казался многим… и я всегда гордилась тобой: пожалуй, это особый род мужества - превозмогать себя все время.
- Если бы только еще все это понимали! Тот, кто храбр, часто храбр просто от недомыслия, - усмехнулся брат. – А бояться и проявлять отвагу… вот это настоящий подвиг.
Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся.
- Спасибо, милая сестра.
В кабинете словно потеплело. Но, несмотря на это, Фома опять встал и, перейдя комнату, кочергой пошевелил поленья, которые горели в полукруглой нише, проделанной в стене, - сладковатый запах яблоневых дров и веток тимьяна наполнил комнату. Феофано пристально и задумчиво следила за ним взглядом, покачивая ногой.
- Брат, - сказала она. Патрикий вздрогнул и обернулся, поправив теплый голубой халат, который сполз с плеч.
- Мне кажется, эту рыжую горничную Феодоры – Аспазию – нужно отдать Дионисию, вместе с мужем, разумеется... Теренций все еще отличный солдат; а Дионисию никогда не хватало охранителей. Пусть его жена прислуживает младшим девочкам Аммониев. И ее ребенок…
Фома словно бы пропустил мимо ушей все, что не касалось самого старшего Аммония.
- Дионисий остается? – спросил он.
Феофано кивнула; у нее снова защемило сердце, и на глазах выступили слезы. Она позволила им пролиться.
Брат любил, когда она проявляла слабость.
Патрикий быстро пересек кабинет и обнял Феофано.
- Бедная моя царица, - пробормотал Фома. – Могу вообразить, как это для тебя тяжело!
"Нет, - мрачно подумала Феофано. – Не можешь. Сейчас все обесценивается… кроме таких людей".
Патрикий поцеловал ее, и при этом опять поморщился, как будто каждое движение отдавалось болью ему в голову.
"Всего неделю назад лежал с простудой, - мрачно подумала Феофано. – Никто больше не заболел, даже крошка Александр!"
Она догадывалась о причине, расстроившей здоровье брата, – кроме той, что Фома никогда не отличался крепостью; но причина эта была неустранима. Даже несмотря на то, что комес давно оставил дом Нотарасов. Ему многое требовалось подготовить для бегства – сейчас им опасно было разделяться; но не менее опасно могло оказаться оставаться вместе.
Феофано встала из кресла и ласково улыбнулась патрикию.
- Я пойду. Тебе прислать что-нибудь?
Фома качнул головой; и его снова передернуло от боли… и страха. Ничего удивительного – чтобы побороть страх, в таком отчаянном положении, как их, вернейшим средством были товарищи и любовь. Кому, как не лакедемонянке, это понимать. А Фома был один… он так старался побороть свое одиночество, что даже побратался с русским евнухом и рабом! Но и это не помогло!
"Опасность тоже помогает побороть одиночество… враг – это любовник наоборот, - подумала Феофано. – Опасность… и занятость".
Она еще раз улыбнулась Фоме и поцеловала его. Доверчивость в его глазах вызвала у нее нежность, какой она давно не испытывала к этому человеку.
- Поправляйся, дорогой, - сказала царица; и быстро ушла.
Она спустилась вниз в обеденный зал, где Дионисий все еще сидел один, с опустевшим кубком в больших ладонях, - и подумала, что, конечно, этот могучий, надежный, горячий человек намного реже чувствует себя одиноким. Тот, кто одаряет всех любовью и силой, получает их взамен в изобилии…
Дионисий заметил ее и встал; Феофано улыбнулась и, как давеча, присела рядом на край стола.
- Ты послезавтра уедешь от нас? – спросила она.
- Если мне ничего не помешает, василисса, - ответил Дионисий. Феофано вдруг прыснула; ее позабавило, с какой персидской серьезностью величания этот красивый важный человек титуловал ее. Дионисий улыбнулся, понимая, что ее насмешило, - но сам остался серьезен.
- Возьми с собой горничную Феодоры – эту рыжую, с мужем и ребенком, - попросила лакедемонянка. – Мы ведь не сможем взять ее в море. И то, что она…
Феофано накрутила прядь волос на палец.
Дионисий понимающе кивнул.
- Тем более, что вы все время будете среди католиков, - заметил он. – Их фанатиков порою очень трудно распознать, но они страшны.
Старший Аммоний взглянул на царицу.
- Хорошо, я возьму к себе эту служанку с ее семьей, - согласился он.
Феофано признательно поцеловала родича.
- Я не сомневалась в тебе.

Все было окончено к концу апреля – Нотарасы, Аммонии и комес готовились всеми силами; враг не предупредил их. И наконец пришло время выступать.

[Эрин]

Глава 113

Феодора и Феофано поехали в первой повозке из двух с младшими детьми и ближайшими слугами – обе внутренне возмущались против такого решения, но обе признали, что это было самым разумным. Конечно, если их верхом на лошадях заметят вездесущие шпионы, в них признают женщин.
Правда, их люди заблаговременно прочесали окрестности, - но на каждую такую разведку требовалось почти столько же времени, сколько понадобилось бы османам, чтобы заслать других соглядатаев, а теперешним турецким соглядатаям – скрыться: особенно если они сообщались друг с другом. Способы сообщения у турок и у греков не различались – конные гонцы и бегуны; еще на суше, как и на море, могли зажигать сигнальные огни, но с этим и те, и другие осторожничали, чтобы ненароком не подать весть врагу.
Мужчины – все, кроме слуг, не приученных к седлу, - ехали верхами; они никак не переодевались, если не считать за маскировку одинаковые темные плащи, которые патриции и императоры надевали еще во времена первого Рима, отправляясь по ночным делам. Из числа благородных господ в отряде пока был только сам хозяин - Фома Нотарас; но остальные всадники были испытанными воинами и товарищами. Все мужчины вооружились короткими мечами и кинжалами, а Леонид и Теокл, лучшие стрелки из всех, еще и луками.
Этим двоим любовникам было приказано не охранять повозку, а наблюдать за дорогой по обе стороны: именно их умение пригодилось бы в первую голову, попадись беглецам шпион.
Феодора и Феофано, хотя и сидели в экипаже, были одеты по-мужски и вооружены кинжалами; а Феофано еще и мечом. Она так и не успела приучить свою филэ к мечу. Зато под сиденьями у них лежали луки, а на поясе у каждой висел колчан, полный стрел.
Еще подруги приготовили платки, чтобы скрыть лица, и чалмы, чтобы спрятать волосы. Действительно – не воспользоваться такой предписанной исламом маскировкой было бы очень глупо. Кроме того, в Город они думали вступить в вечернее время: а тогда, с закрытым лицом, можно было бы надеяться даже обмануть стражу, выдав себя за мужчин. Турецкие воины нередко закрывали лица убором, похожим на женский никаб, - легкий головной убор с прорезью для глаз, - когда совершали вылазки или просто желали спрятаться.
А резкость и силу в движениях, свойственные мужчинам, и, прежде всего, воинам, обе амазонки упражняли очень долго.
Феодора сидела напротив Феофано – они почти соприкасались ногами в сандалиях; а иногда соприкасались намеренно, даря друг другу лукавые улыбки. Феодоре было страшновато – но не страшно по-настоящему: как будто ее увлекали навстречу восхитительному приключению. Даже мысль о том, что рядом дети, не топила ее в ужасе, заставляя задыхаться: как эта мысль топила бы обычную женщину и мать.
Да, она и в самом деле стала воительницей – и оценила, повидав мир и жизнь, сколько стоят человеческие жизни. Как говорил Олимп? Женщина-воин обедняет свою душу, потому что начинает смотреть на людей без жалости и понимания, забывает и отторгает причиненные другим муки…
А Фома – и комес - говорили, что женщины жестоки по своей природе.
Но Феофано и Феодоре, может статься, понадобится вся их жестокость и отвага, чтобы противостоять врагу.
Комес первым предложил – и после жарких споров все приняли необыкновенный по дерзости план побега: впрочем, Фома признал, что умнее даже он едва ли придумал бы. Если до тех пор, как они достигнут Стамбула, их не раскроют, они представятся стражникам и чиновникам караваном – караваном, перевозящим рабов для комеса Флатанелоса! То, что герой Византии был пиратом и работорговцем еще во времена империи, известно многим: и туркам преуспевание на таком поприще скорее внушает почтение, чем отвращение. А султан, как и градоначальник, знают его и в действительности не питают к нему большой враждебности. Ненавидят турки тех христианских героев, кто служит сильным и живым христианским государствам: таким, как Венгрия и Чехия. Византия же более не существует, и сам Леонард Флатанелос – уже не более, чем тень царя Приама, оплакивающая руины Трои.
Леонард говорил, что сильнее всего ему следует опасаться греков: у него немало лютых ненавистников как среди тех, кто остался христианами, так и среди отступников.
И ненависть эта порождена не черными его делами – а скорее делами великодушными, которые все же перевешивают на весах его совести... и в сознании тех, кто слышал о нем.
Но даже среди греческих врагов Леонарда Флатанелоса мало тех, кому известны подробности его жизни; и среди тех, кто слышал о его возвращении, мало тех, кому известны его цели. Те, кто действительно может изобличить его намерения перед султаном, - это Валент и его присные.
Что хуже всего, Валенту известно о страсти комеса к знаменитой московитке… и о том, что его связывает с Феофано.
Феодора посмотрела на Варда, который сидел рядом с сестрой, - этот сильный и умный шестилетний мальчик понимал уже очень много. Достаточно, чтобы бояться. Но у него был уже сложившийся характер комеса, и держался он молодцом.
Анастасия, до сих пор дичившаяся всех мужчин, считая и брата, сейчас прижалась к Варду, взяв его под руку: одна из длинных темных кос девочки легла ему на колено, и длинные, до плеч, темные кудри юного грека трепетали от ее дыхания. Вард держал младшую сестру за вторую руку, и такая опека в него самого вливала силы и храбрость.
Феодора ощутила, как нога подруги толкнула ее в ступню; Феофано, улыбаясь, кивнула на Магдалину с Александром. Нянька дремала, уткнувшись носом в теплое плечико младенца: она была самой безмятежной из всех. Феодора вспомнила, что Магдалина и тогда, когда они бежали с гор Каппадокии, назад к взявшему итальянку в услужение Фоме-римлянину, была такой же спокойной. И тогда, когда Магдалина узнала о любви Леонарда…
- Вот сила веры! – сказала царица.
- Она едет домой, - тихо ответила Феодора. – Она - одна из всех нас! Каждый шаг приближает ее к дому!
И вдруг обе помрачнели. Феофано кивнула, угадав мысли своей филэ: она думала то же самое.
- Ничего, - сказала лакедемонянка. – Я и в Риме буду с тобой, а ты со мной!
Только они смолкли, как проснулся сначала младенец, а потом кормилица. Феодора немного устыдилась своих мыслей; но не слишком. Не зря и на Руси говаривали, что простота хуже воровства…
Магдалина поднесла ей Александра – покормить; Феодора покормила сынишку и вернула итальянке. Она сейчас не могла ни разговаривать с ней, ни забавлять ребенка.
Казалось, что Магдалина понимает состояние хозяйки; не поняла бы взаправду!
Потом Феодора оттянула воротник рубашки и сказала:
- Я выйду… должна проехаться верхом, я здесь больше не могу!
Феодора ожидала, что Феофано немедленно разгневается; но гречанка вдруг посмотрела на нее каким-то странным взглядом и сказала:
- Изволь.
А потом царица неожиданно соскользнула со своего широкого сиденья, которое ночью служило настоящей удобной лежанкой, и, балансируя при тряске, нырнула под сиденье и вытащила лук Феодоры.
- Если ты решила вылезти, вооружись.
Феодора взглянула ей в глаза – и покорно кивнула.
- Помоги мне, госпожа.
Феофано, уперевшись коленом в сиденье, привязала тяжелый длинный лук подруге за спину; той пришлось согнуться, чтобы никого и ничего не задеть. Потом гречанка оглядела ее и произнесла:
- Хорошо… Лицо сейчас закрывать не нужно, иначе будет слишком бросаться в глаза. Просто надень головную повязку.
Она помогла Феодоре убрать волосы. А потом громко крикнула в окно всем остановиться.
И так велика в отряде – и во всем их братстве - была власть этой женщины, что мужчины немедленно послушались.
Феодора спрыгнула с подножки в пыль и, подбоченясь, посмотрела на верхового мужа.
- Фома, я хочу немного проехаться верхом! – сказала она. – Дай мне мою лошадь!
Конечно, Тессу вели в поводу.
Феодора ожидала, что ей придется преодолевать сильное сопротивление Фомы, - но он тоже посмотрел на московитку-амазонку с каким-то суеверным чувством, будто увидел знамение; патрикий молча махнул рукой, чтобы жене подвели ее гнедую кобылу.
Феодора вскочила на нее без чьей-либо помощи. Патрикий приказал трогать; он покосился на жену и тут же отвернулся.
Феодора оглядела пустые поля по сторонам, заприметила овражек справа, потом ивовую рощу впереди… и незаметно для себя отъехала в сторону, к Леониду. Не обменявшись со своим охранителем ни словом, она, раз уж осмелилась показаться наружу, взяла на себя ту же обязанность, что и воины: смотреть за дорогой.
В имении она научилась стрелять с седла, как стреляла с земли, – не так, конечно, как в бою; но неплохо. Леонид взглянул, как хозяйка на скаку примеривает руку к своему луку, и Феодора ощутила его молчаливое одобрение.
Некоторое время все скакали молча; Феодора почти блаженствовала под теплым солнцем, тело загорелось и мышцы заиграли после тесноты экипажа. Она повернула голову, чтобы насладиться лаской ветра… и вдруг увидела впереди, у рощи, одинокую человеческую фигуру: мужчину в бедной некрашеной одежде, которая лучше всего сливается с землей и травой...
- Кто ты? Стой! – громко крикнула московитка по-гречески, раньше всех своих спутников; и действовала она быстрее всех. Она сама не понимала, что с ней сделалось: ей хватило нескольких мгновений, чтобы, стиснув ногами бока коня, сорвать со спины лук, выхватить стрелу и наложить ее.
Незнакомец кинулся через прогалину под раскидистые ивы; Феодора успела услышать крики и ругательства своих спутников, которые тоже повыхватывали луки. Но неизвестный бросился в чащу и скрылся бы, если бы Феодора не выстрелила.
Она было подумала, что промахнулась; и несколько мгновений даже надеялась на это… а потом, подлетая к роще вместе с другими всадниками, услышала между деревьев стон.
- Вот он! – крикнул Марк, опережая ее на своем богатырском рыцарском коне. – Попался!..
Лаконец спрыгнул с лошади и, выдернув из ножен меч, бросился вперед, раздвигая висячие серебристые ветви.
Леонид и Теокл ринулись следом; а за воинами, невольно отставая, ошеломленная и потерявшая боевой пыл, поплелась русская амазонка.
Торжествующий вопль Марка показал ей, что она и в самом деле подранила человека… а может, тот уже мертв?
- Боже мой, не надо, - прошептала Феодора. Она представила себе, что только что ошибкой убила невинного; и ей стало дурно. Московитка опустилась на колени в стылую траву.
Ее поднял на ноги подоспевший спереди Теокл.
- Госпожа, идем с нами!
Белокурый фессалиец улыбался – улыбкой охотника, поразившего дичь; подхватив хозяйку под руку, он вывел ее на открытое место, где деревья расступались. Там-то и лежал незнакомец, раненный в бок, как когда-то сам Теокл: только на этом человеке не было никакого доспеха, и стрела прошила его насквозь, наконечник торчал из бедра. От крови потемнела и одежда, и трава под раненым; а когда Теокл склонился над мнимым соглядатаем, тот вдруг вскинулся и выбросил вверх скрюченные руки, будто хотел схватить врага за горло. От этого движения кровь брызнула из обеих его ран. Полные ненависти черные глаза остановились на московитке, побледневшие губы шевельнулись; а потом глаза остановились навсегда.
Лицом этот убитый был совершенный грек… а может, и турок. Как теперь разобрать! Он уже не ответит за себя!
Феодора всхлипнула.
- Господи… что я натворила!
Тут с другой стороны бегом вернулся Леонид, которого мужчины, видимо, за чем-то посылали.
- Как ты и думал! – крикнул он своему филэ; Теокл торжествующе кивнул.
- Идем, госпожа! – приказал он своей подопечной.
Он поволок Феодору, которая спотыкалась от потрясения, куда-то, куда манил их обоих Леонид.
С другой стороны рощи обнаружился конь, привязанный к дереву, - несомненно, принадлежавший убитому.
- Один конь – его, и отличный конь! – торжествующе воскликнул Леонид. – Полные сумки – значит, далекий путь! Кругом больше ни души! Одежда крестьянина, нужная, чтобы скрыться… а оружие, поглядите-ка, дорогое, под стать коню!
- Это шпион, госпожа, - заключил Теокл. – Да будет славен твой лук и твой верный глаз!
Видя, что Феодора по-прежнему смотрит на него с ужасом и виной в глазах, фессалиец свел светлые брови:
- Каких еще доказательств тебе нужно?
Феодора глубоко вздохнула. Что сделано – то сделано: даже если она совершила такую страшную ошибку.
- Нам следует осмотреть его седельные сумки, - дрожащим голосом сказала московитка.
- Сначала обыщем самого этого красавчика, - сказал Теокл. – Мне думается, и при нем мы найдем что-нибудь!
Он быстрым шагом опять углубился в рощу, оставив госпожу на попечение Леонида; Феодора припала к воину, словно прося искупления.
Теокл вернулся спустя небольшое время – и в этот раз с видом полного торжества. Он нес в вытянутой руке какой-то свиток, наполовину залитый свежею кровью из раны; и потряс этой бумагой перед самыми глазами Феодоры, обдавая ее тошнотворным запахом ее преступления.
- Фирман султана, который был спрятан у негодяя на груди! – воскликнул Теокл. – Это охранная грамота для въезда в Стамбул!
Он развернул пергамент – плотная кожа не пропустила всю влагу внутрь, и значительная часть написанного уцелела. Феодора мало понимала по-турецки; но доверилась заключению своего воина.
- А еще что-нибудь нашли? – спросила она.
Теокл кивнул.
- Кривой кинжал, который был у него под лохмотьями. Отравленный кинжал!
Феодора прикрыла глаза и отвернулась; ей стало легче. Вероятно, это действительно был враг!
- Но ведь неизвестно, следил ли он за нами, - прошептала она.
Теокл похлопал ее по плечу окровавленной рукой.
- Это слуга султана… и даже если он не был послан шпионить за нами, он превратился бы в доносчика, войдя в Стамбул! Поверь: мы этих поганых знаем!
Леонид согласно кивнул.
Феодора печально улыбнулась. Она уже почти овладела собой.
- Все-таки идемте проверим сумки.
В сумках, против ожидания, не нашлось ничего любопытного – кроме съестных припасов, солонины и сухих фруктов, и запасного платья; платье было такое же неказистое. Черви сомнения опять зашевелились в душе московитки; чтобы не потерять лицо перед своими людьми, она попросила проводить ее до повозки.
Марк посадил Феодору на лошадь и, минуя Фому Нотараса, довел ее коня под уздцы до самого экипажа, дожидавшегося далеко позади. Там лаконец принял московитку в объятия и передал в руки своей царицы, которая тоже вышла и теперь стояла у подножки. Феофано оставалась с детьми и нянькой – но со своего места догадалась почти обо всем.
- Это был турецкий шпион, - сказала Феодора, посмотрев в серые глаза покровительницы. Феофано спокойно кивнула, точно не ожидала другого.
Гречанка помогла подруге взойти в повозку. Она закрыла дверь, и они остались в полумраке; Феофано еще плотнее задернула занавеси.
Магдалина притихла в своем углу, и что-то громко и сердито прошептала малютке, когда он напомнил о себе. Феофано бегло взглянула на итальянку, потом села и посмотрела на Феодору.
Московитка стащила с себя широкую перевязь с луком и бросила под сиденье, как ядовитое животное; потом, содрогнувшись при воспоминании о содеянном, обессиленно упала на сиденье напротив царицы.
Но через несколько мгновений она все-таки нашла в себе мужество взглянуть на своего верховного судию.
Феофано улыбнулась в полумраке… и Феодора почему-то не отвела глаз. А потом почему-то улыбнулась в ответ.
- Ну, что? – спросила Феофано шепотом. Она подманила Феодору рукой, и та нагнулась к ней, вспомнив о детях рядом; и когда их головы сблизились, лакедемонянка прошептала подруге на ухо:
- Ты крещена кровью, как давно мечтала… теперь понимаешь, что это значит? Что значит война!..
- Понимаю, - шепотом ответила Феодора.
Она замешкалась.
– Это точно был турецкий шпион, - повторила она едва слышно, обняв царственную подругу за шею.
Московитка не видела, но почувствовала, что царица снова улыбнулась; и тогда Феодора опять улыбнулась сама. Потом обе женщины посерьезнели.
Обе выпрямились на своих сиденьях и отвернулись друг от друга; и долго молчали в темноте, с одинаковым выражением, с одинаковым чувством. Долго молчали все в экипаже.

Спустя несколько часов ехать верхом пожелала Феофано; но в ее смену ничего не случилось.

Они ехали много утомительных, однообразных дней; и наконец перед ними на солнце загорелись золотые купола и поднялись белые стены Стамбула. Странники увидели Город гораздо позже, чем увидел бы его тот неизвестный, не обремененный детьми и прислугой, - шпион он был или не шпион!
Феодора и Феофано обе вышли из повозки и некоторое время разминались, изгибаясь и прыгая, не смущаясь мужчин; на них обеих были просторные турецкие мужские костюмы, чалмы и платки, закрывавшие лица. Потом подруги подошли друг к другу; Феофано оперлась на плечо Феодоры, учащенно дыша. Она вперила взгляд в купол Софии.
- Ну, здравствуй, Константинополь… в последний раз! – прошептала лакедемонянка.

[Эрин]

Глава 114

Мардоний лег в траву, подперев руками подбородок; он смотрел на Айя-Софию, теперь полыхающую алым на розовеющем небе. Микитка неслышно подошел к другу и присел рядом; спустя несколько мгновений потормошил его.
- Соберись-ка! Нам скоро уже…
Мардоний быстрым движением развернулся к нему и с неудовольствием посмотрел на евнуха.
- Все решат без нас, - сказал он, кивая на костерок, у которого все еще бурно совещались старшие. – И нам с тобой все равно нельзя будет высунуться; а если станет можно, значит, опасность миновала!
А потом сын Валента вдруг опять растянулся в траве, лицом вниз, и всхлипнул.
- Мне страшно, брат Никита! До сих пор почти не боялся; а сейчас сил моих нет, как страшно!
Микитка погладил длинные смоляные волосы.
- Терпи… крепись. Мне так мать всегда говорила, когда я боялся!
Евнух помолчал – и прибавил, когда юный македонец поднял голову:
- Ты подумай, каково мне! Мне ведь еще мою мать выручать, и всю семью с малыми детьми!
Тут Мардоний тоже сел. Он словно бы забыл свой страх, когда Микитка упомянул о матери.
- А ты уверен, что наши…
Московит вскочил на ноги, сжав кулаки.
- Уверен! - отрезал Микитка, не позволив другу даже додумать такую подлую мысль. – Госпожа Феодора не даст… а значит, и Феофано! И твой брат, - прибавил он.
Мардоний усмехнулся.
- Ну да, Фарид… бедный Дарий, - прошептал он, зябко обхватив себя руками. – Теперь уже не знаю, он ли мне писал.
Сын Валента поник головой.
- Ты забыл, что мне нужно сестру выручать, - а это потрудней, чем твою мать! Дарий обещал ее вывести к нам; но я как подумаю, что…
Микитка вскинул русую голову и махнул рукой, обрывая его.
- Ты сам сказал, - сурово заметил он, - что тебе соваться не позволят. И правильно, что не позволят. Так что сейчас твое дело – делу не мешать! Ты понял?
- Понял, - вздохнул Мардоний.
Он через силу улыбнулся и встал на ноги. Потом побрел к костру; на ходу юноша расправил плечи и потрогал рукоять легкого меча. Микитка улыбнулся и последовал за приятелем.
Когда они подошли, Марк взглянул на юношей и подвинулся, давая место обоим. Они сели в круг – и настороженно оглядели озабоченные лица старших. Разговор с их появлением примолк. Все решилось – или они помешали?
- Вот, поешьте, - с другой стороны к друзьям склонилась Феофано, подавая обоим жареное мясо на прутьях. – Ешьте медленно: чтобы надолго хватило!
Они почти благоговейно взяли свой ужин.
- Вы опоздали, - сказала царица, когда юноши, поблагодарив, стали жевать.
Мардоний, проглотив кусок, взглянул на нее удивленно и пристыженно.
- Но мы видели, что вы еще совещаетесь, василисса!
Микитка толкнул его в бок; он видел, что Феофано, как и все старшие, очень волнуется, и оттого сердится.
- Прости, госпожа, - сказал он.
Феофано улыбнулась алым ртом – она была в турецком мужском платье, и ее упрямый подбородок и гордую шею окутывал темный платок, знак подчинения восточной жены; но в свете костра гречанка казалась воплотившимся духом из невозвратимого прошлого, богиней подземного царства. А может, подумал Микитка, прошлое и настоящее смыкаются, когда день смыкается с ночью, и просыпаются ночные духи… Как верили предки…
Ему казалось, что древние славянские и греческие духи, взявшись за руки, завели невидимый хоровод вокруг их костра.
- Доедайте… делайте свои дела, - еще раз улыбнулась лакедемонянка, - и залезайте назад в повозку. А потом сидите и не высовывайтесь!
Она нахмурилась.
- Мы скоро тронемся; а в темноте друг друга растеряем!
- Слушаю, госпожа, - сказал теперь Мардоний.
Он еще раз подумал – как безрассудно было разводить костер в такой близости от неприятеля, даже несмотря на то, что вокруг было как будто бы пусто. К удивлению Мардония, огня пожелали все; и даже Фома Нотарас не протестовал, хотя, конечно, боялся, как всегда! Это был священный обычай, древний, как звезды.
Может быть, самые отважные греки Византии в последний раз собрались у костра и увидели друг друга свободными…
Феофано протянула им баклагу с вином; оба выпили – Микитка после Мардония; а потом быстрым движением сплеснул остаток в костер, стараясь, чтобы этого никто не заметил.
Огонь ярко вспыхнул, озарив усмешку царицы.
- Боги приняли твою жертву, юноша, - сказала она громко. – А теперь иди, забирайся в повозку.
Микитка встал и быстро зашагал к повозке, как часто с этой женщиной, не зная, насмешничает Феофано или говорит серьезно. Мардоний нагнал его через несколько мгновений. Они залезли в экипаж и сели друг напротив друга: Микитка как раз против окна, закрытого занавесью. Фонарь, подвешенный к потолку, так и не зажигали.
Московит поколебался, потом наполовину отдернул занавеску и приник к окошку. Мардоний хотел что-то сказать; но промолчал, только придвинулся в товарищу ближе.

Феодора огладила на себе зернисто блестящий жемчугом боевой пояс, подаренный Дионисием Аммонием, - а потом повернулась перед глазами своей госпожи и Марка; оба смотрели на нее с восхищением. Правда, пояс амазонки был надет поверх шаровар и турецкой рубашки, - но ведь еще иранские, скифские и сирийские воительницы: современницы, а может, и соплеменницы первой владелицы этого пояса, - прикрывали себе руки и ноги и носили штаны! Феодора словно бы ощутила, как от этих восточных племен к ним, русам, протянулась какая-то нить, невидимая для эллинов.
- Я чувствую, что этот пояс защитит меня.
Феофано серьезно кивнула.
- Дионисий умеет делать подарки.
"И Дарий", - подумала Феодора, ощущавшая под рубашкой золотую звезду с искривленными лучами.
Феофано подошла и обняла ее за плечи; они вместе направились к своему экипажу. Как бы превосходно ни были вооружены женщины их отряда, им, как и детям, нельзя будет показаться наружу, пока все не кончится...
Они сели друг напротив друга – Феодора рядом с сыном, как сидела всю дорогу; вдруг, поддавшись порыву, она стиснула руку Варда.
Ощутила, словно впервые, как мальчик тяжело, испуганно дышит; и прижала его к себе.
- Уже недолго, сын, - прошептала московитка. – Вот увидишь: скоро все кончится!
- Я знаю, - глухо ответил умница Вард: конечно, этот малыш еще меньше ее мог знать, чем все кончится, но чувствовал, как нужно держаться и что говорить в такую минуту.
Анастасия, которую мать забыла, как нередко бывало, молча сжалась в сторонке – и только следила за Феодорой и Вардом испуганными и ревнивыми глазами.
Феофано, заметив это, пригласила девочку к себе. Анастасия с неожиданной готовностью пересела к лакедемонянке и прильнула к ней.
Феофано погладила ее по локтю и поцеловала в лоб.
- Ничего не бойся, - прошептала она. – Я и твоя матушка – самые храбрые женщины на земле! Мы никому не дадим вас в обиду!
Анастасия уткнулась в ее плащ.
- Я знаю, - прошептала девочка, как старший брат.
Когда повозка тронулась, Анастасия все еще сидела так – прижавшись к Феофано, не поднимая головы.

К беглецам, в полутора сутках пути до Стамбула, присоединились посланные Леонарда Флатанелоса, которые должны были представлять их как живой товар и караванщиков: сам комес уже дожидался в Городе, в условленном месте в итальянском квартале. То, что Леонард безопасно вошел в Стамбул и выслал к ним навстречу своих людей, немало ободрило Феофано и ее отряд.
Если это Леонард послал к ним помощников; и если это Дарий отправлял своему брату письма…
Фома Нотарас скакал к Городу во главе отряда, вместе с посланными комеса, – и все смотрел на купол храма; когда же София заслонила весь обзор, а патрикию пришлось запрокинуть голову, чтобы глядеть на нее, он потряс головой и понурился, уставившись на холку своего коня.
"Что делать… я ведь всех сейчас подведу, - лихорадочно думал Фома; пот обильно выступил у него на лбу, так что залоснились и намокли волосы и даже брови. – Как сказать им, что…"
Как сказать им, что Фома Нотарас предназначен для кабинетных битв, а не для арены?..
Тут вдруг он ощутил, что его толкнули в плечо; Фома вздрогнул и повернулся, схватившись за меч. Это движение было у него непроизвольным, унаследованным от куда более бравых предков.
- Господин, ты можешь отъехать назад, - прошептал один из людей Флатанелоса, такой же смуглый и широкоплечий критянин: с головой, по-гречески, на морской манер, или по-пиратски повязанной платком. – Мы сами поговорим со стражниками! Так будет даже лучше!
Фома посмотрел в блестящие светлые, как у волка, глаза этого помощника кентарха, и вдруг в патрикии поднялось опасение за семью, заставившее забыть собственную трусость.
- Ты уверен, что…
- Совершенно уверен! – кивая, ответил морской человек. – Погляди: мы сейчас подъедем, караульным все будет видно! Осади назад, скорее!
Фоме осталось только подчиниться: несмотря на все упражнения, которыми патрикий изнурял себя, он знал, что не сладил бы даже с одним таким молодцом, чья сабля, несомненно, побывала во многих настоящих переделках. Патрикий сжал конскую гриву и истово взмолился, - хотя не был особенно верующим, - чтобы вся его семья спаслась, и чтобы его Феодора не попала в лапы к этому критянину, Флатанелосу, которого она совсем не знает и который ослепил ее собою, как и многих других…
А потом их увидели османы: двое стражников, которые стояли снаружи у запертых ворот квадратной проездной башни*. Эти турки были по-европейски вооружены алебардами. Сейчас их и греков разделял ров, наполненный водой еще со времени осады, но его пересекал широкий деревянный мост – наверное, эти ворота часто служили и военным, и невоенным проезжающим.
И греки, повинуясь команде критянина, направились прямо по мосту к сторожевой башне, как будто имели на это полное право.
Турки пошевельнулись при виде каравана, но не слишком встревожились.
- Стой! Кто идет? – крикнули им, когда первая повозка оказалась по ту сторону рва.
Первый помощник кентарха, который так горячо советовал патрикию отступить, выехал вперед и заговорил. Фома неплохо, но недостаточно понимал по-турецки, чтобы полностью понять эту бойкую уверенную речь; но то, чего он недопонял, объяснили жесты критянина, который несколько раз ткнул большим пальцем в повозки, а потом широким взмахом руки окинул своих спутников.
Бородатые стражники переглянулись и кивнули своими большими чалмами; они усмехнулись, смягчившись. Хотя и подозрительность их после объяснения людей Флатанелоса увеличилась.
- Вон там? Ценный товар?
И тут Фома Нотарас, к своему великому ужасу, увидел, как осман быстрым шагом приблизился к повозке, в которой ехали его жена, сестра и трое детей…
Меч чуть сам не вырвался у осторожного хозяина из ножен; он едва сдержал себя и укротил свой дух. Фома перекрестился – и, весь бледный, истекающий потом, вперил безумный взгляд в экипаж.
Стражник заглянул в окно, на котором занавеска все еще оставалась незадернутой. Несколько мгновений вглядывался туда, даже ладил сунуть руку… но передумал. Отвернулся и подошел к помощнику Флатанелоса, который благоразумно спешился и ничуть не потерял самообладания. Критянин пошарил в поясе, и стражник, засмеявшись, протянул руку.
Фома тоже невольно усмехнулся, глядя на эту сцену, старую, как Рим и мир.
А потом турок вернулся к своему товарищу. Еще некоторое время они говорили, сблизив обмотанные тюрбанами белые головы; а потом тот самый, которому дали взятку, - видимо, старший, - постучал рукоятью своей алебарды в ворота.
Он крикнул, чтобы открывали, - все спокойно, едет ценный товар для комеса Флатанелоса, и товар проверен!
Загремел засов; а потом ворота проездной башни Феодосиевых стен медленно открылись. С другой стороны, озаренные сзади светом фонаря, выглянули такие же стражники: и не двое, четверо или больше. Фома прикрыл глаза, снова молясь с детским жаром.
Помощник комеса наблюдал, как стражники снаружи спорят с теми, что внутри; а потом расступились все. Ворота открылись шире, и турки махнули караванщикам руками: проезжайте.

Они пересекли Паратихион* и остановились перед внутренней стеной. До пленников экипажей донесся короткий разговор их воинов со стражниками; а потом отворились и вторые ворота. Повозки тронулись опять.
Сидевшие в них испустили вздох облегчения; но не позволили себе ничего больше.
В первой повозке, куда заглянул турецкий стражник, еще долго не было ни звука, ни движения; и только когда обе госпожи услышали скрип затворяемых внутренних ворот, они позволили себе податься друг к другу и взяться за руки. Серые глаза над повязкой, закрывающей лицо, взглянули в карие; серые уже насмешливо щурились, а в карих стояли слезы.
Дети завозились в углу – Вард выпустил из объятий сестренку. У них обоих лица были открыты; но детей дозор не знал и не мог узнать, и им не было нужды прятаться.
Феодора стащила с лица платок и глубоко вздохнула; она провела рукой по волосам, которые, как и у гречанки, скрывал головной платок.
- Поверить не могу, что мы…
- Тише! – шикнула на нее Феофано. Она неожиданно рассердилась и обеспокоилась. – Закрой лицо, еще ничего не кончено! Сидите тихо!.. – приказала она и детям, молниеносно обернувшись к ним
Вард и Анастасия одновременно кивнули. Магдалина, сидевшая со своим сокровищем в глубине экипажа, боязливо обернулась на лакедемонянку – и, опять прижавшись пухлой румяной щекой к светлой головке Александра, отчетливо зашептала католическую молитву: тогда как до тех пор молилась беззвучно. Еще трое слуг, которые спрятались среди узлов, выставили головы – и тут же схоронились снова.
Они ехали в безмолвии – Феодора, опять прикрывшая лицо, сидела прямая как струна, касаясь щекой занавески; Феофано напротив нее раскинулась более вольно – и огнем готовности блестели ее глаза. Несомненно, вломись к ним враг, Феофано действовала бы быстрее и успешнее всех своих попутчиков.
Но беглецы остановились своей волей – свободно стали где-то посреди Стамбула.
Когда смолкли копыта, Феодора услышала, как замерло "Богородице, дево" на устах итальянки. Московитка осознала, что они стоят посреди необъятного вражеского стана. И какие враги поджидают их!
Феофано хмуро посмотрела на свою филэ и наконец стащила со своего лица платок. Она облизнула красные губы красным языком.
- Еще ничего не кончено! – сказала она: огромные глаза ее, уставившиеся на московитку, были глазами демоницы. – Сиди и не вздумай выходить!
Феодора кивнула; она чувствовала, что у нее все тело онемело от долгой неподвижности и страха, который еще больше нагнетался этой неподвижностью.
А потом дверь экипажа отворилась снаружи: сильным ударом, который, однако, не походил на взлом. Феофано сама вскочила, хватаясь за оружие, забыв все свои предостережения; дети с криком уцепились друг за друга. А Феодора, приподнявшись с места, схватилась за спинку сиденья и так и замерла; другой рукой она сорвала свой покров. Улыбка испуга и счастья засияла на ее бледном лице, точно на нем отразился лунный луч.
- Вы пришли, комес, - прошептала она. – Вы нас спасете!
Леонард протянул к возлюбленной руку, а потом просто схватил ее, одолеваемый нетерпением, и вытащил наружу. Феодора припала к нему, забыв, что у нее есть муж; забыв обо всем, кроме этого человека.
- Какое счастье, - прошептал критянин. Он рукой сбил с ее головы платок, который и так почти свалился, и поцеловал волосы своей подруги. Они посмотрели друг другу в глаза, улыбаясь.
Потом Леонард обернулся, почувствовав присутствие патрикия, - Фома Нотарас, зловеще бледный в лунном свете, смотрел на них со своего коня, скрестив руки на груди. Но сейчас никому из них некогда было ревновать, и все это понимали.
- Патрикий, нам нужно спешить! – сказал Леонард. – Сначала заберем московитов, это совсем близко отсюда; дальше будет труднее.
Феодора, успевшая оглядеться, поняла, что они в итальянском квартале: красно-зеленые виноградные плети свисали с глухих белых стен, между которыми была зажата узкая улица.
- Фома, вы меня слышали? – уже резче позвал комес.
Фома кивнул: он будто только что очнулся от страшного сна, в котором увидел объятие жены и соперника.
- Да, слышал, - сказал патрикий. – Конечно, вы правы: поспешим.
Он спешился.
Леонард обернулся к Феодоре и Феофано, которая присоединилась к подруге.
- Вы оставайтесь здесь, со своей охраной, - велел он. – А вы двое пойдете с нами. Будете показывать дорогу!
Он сделал повелительный знак русскому евнуху и Мардонию – друзья давно вышли из повозки и стояли в ее тени, схватившись за руки.
Микитка посмотрел в глаза Валентову сыну.
- Идем, брат, - сказал он. – Пришла наша минута!

* Из башен, надстроенных над внешней стеной Константинополя (стены Феодосия, возведенные в V в.), десять были проездными.

* Проход между наружной и внутренней Феодосиевыми стенами.

[Эрин]

Глава 115

Микитка шел рядом с комесом; быстрый упругий шаг моряка был слишком скор для него, но Микитка не ощущал никакого утомления. Он думал о матери и о всех своих русичах; о том, что принесет им спасение, - и забыл о своей многодневной усталости и даже о друге рядом.
В первые минуты Микитка запутался в переходах и очертаниях белых стен и домов, - ведь здесь итальянцы строились очень похоже, без выдумки! – и юноша пришел в смятение; но потом память его ожила и стала воскрешать подробности, которых он словно и не примечал, пока жил здесь. Мардоний не понадобился. Микитка уверенно вел своего избавителя: то выбоина в мостовой, то рисунок ступенек или слепой арки, то старое фруктовое дерево, которое никому не принадлежало и иногда подкармливало их, - все это подсказывало ему дорогу.
И вот наконец комес со своими провожатыми очутился у маленькой двери, проделанной в одной из толстых стен.
- При мне калитку не запирали, и собаки хозяин не держал, - прошептал московит. – Но теперь кто знает!
Он надавил на дверь – та с легким скрипом отворилась. Микитка и Мардоний скользнули внутрь; комес ступил следом и остановился, положив большую ладонь на плечо московита. Он огляделся; ноздри его трепетали, точно комес вынюхивал угрозу, которой евнух мог и не почуять. Потом Леонард кивнул своему проводнику.
- Веди нас.
Помощник комеса, светлоглазый загорелый Артемидор с пиратской повязкой на волосах, шел за своим комесом след в след; остальные, трое мужчин, - несколько поотстав.
Микитка обогнул дощатый амбар, в котором столько раз ночевал вместе с Мардонием, пробрался через кусты розмарина, и наконец вышел к дому Джузеппе ди Альберто. Персиковые деревья и смоковницы в диком саду, окружившем его жилище, почти не давали плодов, зато давали много тени: и дом было трудно разглядеть снаружи. И больших ценностей хозяин в доме не держал. Может быть, потому итальянский купец всерьез заботился о защите только тогда, когда покидал свой квартал.
- Наши воины спят внизу на лавках… там у ди Альберто гридница*, - с усмешкой пробормотал Микитка. – А мать моя и отчим наверху, там и сам хозяин…
Он посмотрел на Мардония, будто в первый раз за дорогу вспомнил о сыне Валента; и сделал другу знак.
– Пойдем, постучимся! Нам откроют: а там и объяснимся!
- Скорее, - сказал комес; Микитка увидел, как потемнели его карие глаза, и вспомнил, что им сейчас предстоит только самая легкая часть дела.
Юноши поднялись на крыльцо, и Микитка постучал в толстую деревянную дверь вделанным в нее кольцом-колотушкой: по римскому еще образцу.
Довольно долго не было ответа; Микитка собирался постучать снова, и тут дверь приотворилась.
Изнутри пахнуло сухими травами и старостью; на них пристально смотрел пятидесятилетний слуга ди Альберто, Витторио.
Микитка невольно отступил; подозрительность и раздражение во взгляде маленьких черных глаз под нависшими седыми бровями вот-вот должны были уступить место испугу, и тогда Витторио побежал бы полошить воинов, русичей! – как вдруг старик узнал гостей. Подслеповатые глаза узнали черты, не похожие ни на одно итальянское или римское лицо.
- Это ты! Вы оба! – воскликнул слуга ди Альберто.
- Да, Витторио, это мы с Мардонием, - торопливо ответил евнух; он оглянулся на комеса. – Скорее иди, скажи матери, что я вернулся!
- Каким только ветром вас принесло! – воскликнул итальянец: словно забыв, кто они такие и что их связывает с хозяином.
Микитка топнул ногой.
- Сейчас же впусти нас!
- А это кто еще с вами? – старый брюзга, не давая дорогу, стал вглядываться в спутников юношей, которых скрывала темнота.
Но тут Леонард быстро ступил вперед; он легко оттолкнул с дороги Микитку, а потом и Витторио. Итальянец хотел поднять крик; но комес уже взбегал наверх. Микитка вскочил в переднюю следом за ним, и яростно шепнул слуге:
- Не кричи! Хуже будет!
Витторио, вытаращив глаза, только хватал ртом воздух. Микитка побежал будить Ратшу и Бориса, бывших русских этериотов императора. Он помнил, что Дарий обещал предупредить московитов о побеге и о комесе; и долгого объяснения, скорее всего, не понадобится.
Когда Микитка поднял своих воинов и после первых излияний изумления и радости сбивчиво объяснил им, с чем вернулся, вниз спустились Ярослав Игоревич и Леонард. Они шагали рядом, как старые товарищи: такие люди сразу сходятся и начинают верить друг другу!
За мужем шла Евдокия Хрисанфовна: мать была в одной сорочке, поверх которой придерживала на груди персидскую шаль, простоволосая и изумленная.
- Микитушка!..
Он бросился к ней и крепко обнял; через несколько мгновений обжигающего счастья мать сама отстранила сына от себя, схватив за плечи. Она посмотрела Микитке в глаза:
- Нам сейчас собираться?
- Да, мать, - ответил евнух. – И поскорей!
Евдокия Хрисанфовна кивнула и проворно, почти бегом поднялась наверх.
А Ярослав Игоревич перехватил пасынка за плечо и воскликнул:
- И удал же ты, Микитушка! Какую рать привел!
- Поскорее, отец! – попросил Микитка и его.
Ярослав Игоревич улыбнулся, схватил его обеими руками за голову и поцеловал, взъерошив волосы; потом оставил пасынка и поспешил за женой наверх. По лестнице быстро протопали его шаги.
А комес посмотрел на обоих друзей.
- Сейчас пойду к вашему хозяину: скажу, что мы уходим.
Микитка открыл рот во внезапном испуге; но Леонард Флатанелос качнул головой.
- Нет, я давно его знаю. И даже если и так… ди Альберто нам не навредит: скоро весь город и без него узнает…
Он улыбнулся, глядя в лицо своего русского друга.
- Неужели ты думал, что я могу долго остаться безвестным?
"И в этом все греки", - подумал Микитка.
Спустя совсем небольшое время вниз сошла Евдокия Хрисанфовна, одетая в дорогу; она вела за руки обоих младших сыновей. Это были русоволосые мальчики, похожие друг на друга и на Микитку. У Евдокии Хрисанфовны был большой узел за плечами; сыновья тоже каждый держали в руках по узелку.
Разговор с хозяином получился недолгим: тот был слишком обескуражен, хотя давно слышал от своих московитов, что они хотели бы уехать. Но он никогда не думал, что это для них возможно без него. Итальянец был очень огорчен тем, что теряет своего лучшего охранителя. Где еще найдешь такого дешевого и надежного защитника!
Но комес не дал Джузеппе ди Альберто долго сокрушаться и мешать им.
Впрочем, у ди Альберто оставались двое других русских воинов: их Микитка звал с собой, но они отказались. Сказали, что их долг остаться с хозяином, раз уж его покидает старший.
Они скоро ушли: мужчины подхватили на руки Владимира и Глеба, чтобы те не отстали вместе с матерью. Итальянец, в бархатном халате поверх ночной сорочки, спустился следом за беглецами с крыльца – и долго в полнейшем изумлении глядел им вслед.

Евдокию Хрисанфовну с младшими детьми посадили в повозку, к сыну и его побратиму; а мужчины некоторое время решали, что делать дальше. Потом Леонард заглянул в экипаж и позвал Мардония.
- Возьми Артемидора! Поедешь с ним, Христофором и Андреем к своему брату! Ты знаешь, как найти его?
- Да… знаю, - сказал Мардоний. – Знаю, - подтвердил он, взглянув в глаза другу.
Микитка сжал его плечо.
- Поезжай! Бог помощь, - серьезно и взволнованно сказал он. – И без сестры не возвращайся!
Мардоний перекрестился; он быстро и крепко обнял московита за шею и поцеловал его в уголок рта. Потом выпустил Микитку из объятий и отвернулся.
- Я готов, - глухо сказал он, точно шел на плаху.
"Как знать", - мрачно подумал Микитка.
Артемидор поднял Мардония на коня, потом сел сам; другие двое людей Флатанелоса вскочили в седла, и все четверо уехали.

Мардоний быстро отыскал дом Дария – брат тоже жил во Влахернах, в приморской и печально знаменитой части Города: ею первой овладели турки.
Мардоний нашел дом брата по приметам, которые тот указывал в письмах, - выкрашенная в зеленый цвет ограда и молодой лавр, посаженный у самой калитки; та никогда не запиралась, как в доме ди Альберто. Там хозяин не запирался, потому что чувствовал себя спокойно; здесь же, если придет беда, не спасет никакой замок…
Мардоний с острой радостью узнавания сорвал через ограду глянцевитый листок деревца-привратника и перетер его в пальцах; вдохнул свежий пряный запах.
- Это дом брата! – сказал сын Валента своим спутникам. – Я войду!
Артемидор опередил его и схватил за руку.
- Куда спешишь? Я пойду с тобой!
Они вошли вдвоем; а их двое товарищей, Христофор и Андрей, остались на страже.

Дом Дария снаружи напоминал дом Валента – конечно, жилище брата было скромнее, но очертания колонн, позолота капителей, статуи эфебов, скрытые за деревьями… все было как у отца!
Мардоний перекрестился; он ускорил шаг. Артемидору пришлось опять осаживать его, чтобы юноша, торопясь встретить судьбу, не наделал глупостей.
Мардоний поднялся на крыльцо и, еще раз перекрестившись, постучал колотушкой в дверь.

Открыли ему быстро – и в этот раз на пороге оказался не старик, а испуганная молодая женщина: ее пестрое покрывало, наброшенное на голову, ниспадало до пят. У нее были растрепанные светлые волосы и голубые глаза; одной рукой держа дверь, другой женщина прикрывала свой живот.
"Беременная! Это жена Дария – Анна!.." - понял Мардоний.
- Анна! Это я, Мардоний! Проведи меня к брату! – воскликнул он, прежде чем его остановили; сын Валента только успел подумать, что перед ним может быть вовсе не Анна, как хозяйка улыбнулась.
Испуг все еще стоял в ее глазах, но она пригласила юношу рукой и отступила.
- Проходи… Кто еще с тобой? – хозяйка приподнялась на цыпочки и заглянула ему за спину; потом отступила, все так же прикрывая живот. – Проходите, мой муж давно ждет вас!
Анна повернулась и, оглядываясь, пошла по коридору, устланному коврами; Мардоний за ней, и Артемидор последним. Немного погодя Анна попросила их остановиться.
- Сейчас позову мужа, - сказала она и быстро ушла.
Больше хозяйка не появилась; навстречу Мардонию вышел старший брат.
Дарий, в одном из своих великолепных халатов, с волосами, подобранными лентой на затылке, несколько мгновений смотрел на Мардония с изумлением, восторгом и тревогой. Македонец простер к брату руки, будто желал обнять, и не решался от неловкости; переступил с ноги на ногу… а потом братья просто шагнули навстречу друг другу и обнялись. Оба всхлипнули.
Но предаваться чувствам было некогда. Сегодня, если все удастся, они распрощаются на веки вечные; но им некогда было даже поговорить.
- Я сейчас возьму лошадь и привезу вам Софию, - сказал Дарий, посмотрев брату в глаза; он быстро утер мокрые щеки. – Ты помнишь, что это близко! Сестру я обо всем предупредил: она готова, знает, куда выйти, и не испугается…
- Ты не пойдешь один! – ужаснувшись, воскликнул Мардоний. – Я с тобой!
Дарий рассмеялся.
- Ты только помешаешь, мой милый. Вот его я взял бы, - и юный аристократ так взглянул на дюжего Артемидора, который был выше его и гораздо шире в плечах, что тот только молча поклонился, повинуясь.
- Он у тебя один? – спросил Дарий брата, когда они втроем вышли из дому и направились в конюшню.
- Нет, господин, еще двое ждут снаружи, - ответил вместо Мардония помощник комеса. – Если нужно…
- Нет, не нужно, - оборвал его Дарий. – Если нам посчастливится, мы справимся вдвоем; а если нет, не отобъемся и все вместе! У паши сильная охрана!
Говоря это, он уже подтягивал подпругу; потом вывел коня наружу и вскочил на него.
- Жди меня здесь! – воскликнул Дарий. Он повернулся к Артемидору:
- Поехали!
Артемидор вскочил на лошадь и повторил Мардонию наказ брата: ждать. Как долго ждать? И как понять, не ждет ли он беды?..
Дарий и помощник Флатанелоса ускакали.
"Бог помощь", - подумал Мардоний, у которого не получалось думать ничего другого. Он вернулся к дому и постучал в дверь, которую успели опять запереть; открыла снова Анна. Она сейчас была не испугана – а едва держалась на ногах от страха за Дария и за себя со своим ребенком. Мардонию пришлось успокаивать жену брата, хотя он сам с трудом владел собой.
Служанка с потупленными глазами, под темным покрывалом, принесла гостю вина; Мардоний выпил.
Он едва удержался, чтобы не осушить кубок; сейчас никак нельзя захмелеть! Хотя он в таких чувствах, что едва ли захмелеет…
Мардоний уткнулся лицом в ладони; потом вскочил с дивана, на который хозяйка усадила его.
- Я выйду и подожду их снаружи, госпожа! Прости!
- Постой, - Анна вдруг быстро встала и с неожиданной силой схватила его за плащ. – Дарий сказал, что хочет подарить вам на прощание книги, редкие книги! Вы уже таких не найдете, если покинете Византию!
- Какие книги?..
Мардоний посмотрел на нее как на полоумную; а потом вспомнил - Дарий действительно упоминал в письмах, что собрал у себя редкую библиотеку.
Он мотнул головой, отстраняясь от хозяйки рукой.
- Нам некогда!
- Все уже готово, - Анна улыбнулась: видно, была такой же любительницей книг, как и муж. Даже страх забыла. – Сейчас принесу!
Она торопливо ушла.
Вернулась она с туго набитой сумкой, которую вручила гостю.
- Внутри рукописи и две переплетенные книги, они завернуты в навощенную кожу, - предупредила хозяйка. – От сырости.
Мардоний схватил подарок и поклонился, прижав его к груди.
- Благодарствуй, госпожа!
- Благодари моего мужа, - в голубых глазах Анны появилась грусть, а потом опять вспыхнул испуг. Она перекрестилась по-гречески и взглянула в сторону дверей. – Боже мой!..
Мардоний приблизился к ней и схватил за холодную руку; потом они вместе подошли к дивану и снова сели. Мардоний уже не заговаривал о том, чтобы уйти.
Он украдкой проверил свой меч.
Потом начал молиться; услышав, что он шепчет, Анна присоединилась к нему.

Дарий не возвращался так долго, что Мардоний начал уже думать, что дождался беды. Бедняжка Анна к этому времени без сил опустилась на диван, который Мардоний уступил ей целиком; и, побледнев и держась за живот, безостановочно повторяла молитву…
Мардоний услышал торопливые шаги в передней; он вскочил, хватаясь за меч, и выбежал навстречу неизвестному. Анна в гостиной села, схватившись за подушку; она глядела на двери застывшим взглядом.
Мардоний увидел в полумраке черные волосы и богатое платье Дария; а потом блеснули черные глаза и волосы Софии, которая спустила с головы покрывало. Мардоний захлопал в ладоши:
- Привел!.. Все удалось?
- Ну, ты же видишь, - Дарий, все еще не отошедший от пережитого напряжения сил, быстро улыбнулся брату; потом посуровел и подтолкнул к нему старшую сестру, которая испуганно и недовольно оглянулась на своего спасителя.
- Бери ее и уезжай, как можно быстрее!
- Я взял твои книги, - Мардоний показал брату сумку и тут же понял, что это совсем неуместно. Дарий поджал губы.
- Взял? Прекрасно! А сейчас поспеши, дорога каждая минута!
Он вывел Софию и Мардония на улицу; и там, торопливо обняв обоих по очереди, велел садиться на коней. Софию взял к себе на седло Артемидор; она взобралась на лошадь довольно ловко.
Дарий посмотрел на них с земли, ободряюще улыбнулся… не нашел, что сказать еще, только махнул рукой и ушел в дом. Мардоний едва успел подумать, что простился с братом навсегда; они поскакали куда-то в ночь, навстречу чему-то еще страшнее пережитого.
Мардоний увидел, что уже светает; ясно обозначились крыши и минареты, полумесяцы над мечетями. Он перекрестился; София пробормотала что-то, похожее и на молитву, и на ругательство.
- Мы поскачем прямо в Золотой Рог, комес так велел, - крикнул Артемидор; Мардоний молча кивнул. Они прискачут в Золотой Рог и спрячутся на складе, где указал Леонард; и там дождутся остальных.
Они прискакали в бухту, которая показалась им совершенно пустой, - только сиротливо темнели корабли, дожидавшиеся своих хозяев; Артемидор, однако, не растерялся.
- Здесь не пусто, - шепнул он Мардонию. – Вон там, на кораблях, матросы, на складах работники. И сторожа – турки, конечно, но хозяин с ними договорился…
Мардоний поежился, распознав на кораблях и вокруг них движение: темные фигуры людей, которые занимались своим делом – и неизвестно, какие таили намерения!
Артемидор похлопал юношу по плечу.
- Ничего страшного. Идемте, я покажу вам, где спрятаться.
Приобняв за талии обоих детей Валента, точно старых друзей, помощник комеса завел их в какой-то полуразрушенный сарай; судя по запаху, там хранились доски для постройки. Ощупью найдя эти доски, брат и сестра опустились на них, взявшись за руки.
- Мы вас постережем, - пообещал Артемидор. – Сейчас должны прибыть наши! Выше нос!
Он вышел и закрыл за собой дверь.
София в темноте всхлипнула, стиснув руку брата; потом вдруг прижалась к нему, положив ему голову на плечо. От нее пахло восточными духами, женским телом и потом. Мардоний приник к ней, сам ища поддержки.

Когда открылась дверь сарая, яркая заря заставила детей Валента зажмуриться; а потом к ним с радостным смехом бросилась Феодора.
- Живые! Здоровые! Господи!
Мардоний вскочил и стиснул ее в объятиях, забыв, кто перед ним; он жаждал обнять все эти родные существа, с которыми вместе спасся от гибели. Потом он прижал к груди Софию: высокомерная, злая старшая сестра смеялась как дитя и оглядывала всех с умилением и нежностью.
Первым опомнился Леонард.
- Подтянуться! – приказал комес; он схватил и с громким треском переломил о колено крепкую доску. Восторги стихли, и все внимание обратилось на предводителя.
- Сейчас мы можем провалить все, если позволим себе расслабиться! Выходим - и все будьте начеку!
Он вышел первым; за ним Артемидор, потом остальные.
Они прошли совсем немного – Леонард уже показал спутникам свой корабль, и они направлялись к нему, - как вдруг их внимание привлекло движение на верфи.
Феодора остановилась; она вдруг вспомнила, как тайком встречалась с комесом на этой самой верфи, где было столько укрытий. Ее спутники тоже стали, почувствовав опасность.
И недаром. Увидев подходивших к ним людей и узнав их предводителя, София взвизгнула и пронзительно вскрикнула:
- Нет! Я не верю!..
- Придется поверить, - убийственно спокойно сказал остановившийся напротив нее восточный воитель: седина, тронувшая его густые черные волосы, не умалила, а только усугубила впечатление его грозной силы.
Потом он посмотрел на Феодору и улыбнулся белозубо, сложив на груди мощные руки.
- Мы снова встретились, маленькая царевна! Ты устроила мне долгую охоту… но какая была погоня, и какая попалась добыча!

* В древнерусской архитектуре IX – XVII веков помещение, где размещалась княжеская дружина: от др.-рус. "гридень" - дружинник.

[Эрин]

Глава 116

- Как ты узнал? – воскликнула Феодора. – Ведь я убила твоего шпиона!
Она плохо понимала, что говорит; ее охватил жар под взглядом македонца. Тот усмехнулся, бесстыдно рассматривая ее.
- Ты убила кого-то еще? Жаль тебя разочаровывать, малышка, но это был не мой соглядатай. Должно быть, какой-то бедолага некстати попался тебе под руку.
Феодора побледнела; но не потеряла самообладания. Глаза ее заблистали гневом, и она быстро шагнула к Валенту, но тут кто-то из своих крепко схватил ее за локоть и оттащил назад.
- Не суйтесь, Феодора.
Леонард Флатанелос медленно вышел вперед, закрывая собой своих людей. Он остался с Валентом Аммонием лицом к лицу, они смотрели глаза в глаза – и никто с обеих сторон не смел вмешаться: словно решалась судьба двух войск в поединке этих вождей. Древность иных обычаев довлеет и над сознанием, и над религиозным чувством, воспитанным сознательно…
- Что тебе нужно? – тихо спросил комес. Он все еще не брался за меч. Валент надменно вскинул голову, крепкая челюсть напряглась; но за меч он тоже не брался.
- Мне нужно то, что принадлежит мне по праву, Флатанелос, - сказал македонец. – Мои дети, - София вскрикнула, а Мардоний сжал кулаки. – И эта женщина. – Он перевел взгляд на Феодору. – Она моя военная добыча!
Валент рассмеялся.
- Остальные твои спутники подлежат власти начальника этого города и будут судимы как возмутители спокойствия и бунтовщики, неоднократно покушавшиеся на владычество султана. Их возьмут в тюрьму, и Ибрахим-паша решит их участь.
Марк с проклятьем выдернул меч из ножен; Теокл выхватил лук и наложил стрелу, прицелившись в Валента. Трое из турок Аммония тоже прицелились в тех из противников, кто показался им самым значительным.
Леонард положил руку на эфес меча; он неподвижно смотрел на Валента. Комес побледнел, глаза его потемнели.
- О правах мы можем рассуждать бесконечно, - тихо проговорил критянин. – Но я служу моей империи, и в ее глазах ты изменник, чьи слова не имеют никакого веса и чьим деяниям нет никакого оправдания!
Валент рассмеялся снова.
- Твоя империя мертва, ее законы тоже!
- Еще нет, - живо возразил Леонард. – Димитрий Палеолог все еще правит в Мистре, и столица империи ныне там, в Морее!
Конечно, Валент Аммоний явился сюда не говорить слова, а взять свое; но он был не силен в адвокатуре, и на лице его при последних словах комеса мелькнула растерянность. Однако свои сомнения этот человек привык разрешать только одним способом. Он выхватил меч.
- Что ж, героический комес, сейчас увидим, кто из нас прав!
Леонард выхватил свой меч; он шагнул назад, отводя оружие. Комес обернулся на своего помощника.
- Поднимайтесь на корабль, живо!.. Я задержу его!..
Феодора из-за спины Леонарда успела разглядеть, что у Валента людей почти втрое больше, чем у них, считая и женщин с детьми; и македонец отрезал им путь к отступлению, зажав их между складами, понастроенными у входа в бухту, и мелководьем. Но теперь и враг ие мог обойти их с тыла: а лучники греков, не подпуская неприятеля на удар меча, могли бы задержать турок надолго.
Феодора потянулась к своему луку – потом взглянула на детей и, быстро шагнув к ним, притянула к себе; Магдалина с Александром на руках уже была у самых сходней галеры.
- Бегите!.. - яростно крикнул Леонард; и в следующий миг Валент атаковал его.
Фома Нотарас бросился к кораблю, увлекая за собою жену со старшими детьми; Христофор и Андрей уже взбежали по сходням и втащили на борт итальянку с младшим сыном Нотарасов. Феодора, слыша, как позади нее бьются насмерть два величайших воина Византии, уже не могла следить за поединком: турки и азиаты Валента напали всем скопом, и священный бой превратился в безобразную бойню. Марк рядом с Феофано убил двоих турок, покушавшихся на царицу, и раскроил череп третьему, пытавшемуся схватить Евдокию Хрисанфовну. Московитка, едва заметив кровь и мозг, обрызгавшие ее и младших детей с головы до ног, схватила их за руки и потащила к галере. Марк и Феофано взбежали следом; Филипп и Максим отступали, прикрывая своих и рубясь с яростью гладиаторов. Леонид и Теокл бросили мечи и, став плечом к плечу, натянули луки.
Лучники турок мешкали, боясь в этой каше попасть по своим и по грекам, которых было приказано взять живыми; и двое фессалийцев стали расстреливать нападавших. Упал один из турок, потом и второй, третий; в рядах врагов произошло замешательство. Воспользовавшись этим, Артемидор вытащил из гущи битвы Мардония и Софию; юный сын Валента успел обнажить меч, но взмахнуть им ни разу не изловчился, и едва не потерял свое оружие. Микитка взбежал на корабль, успев полоснуть кого-то кинжалом; он сам был ранен, но вспомнил об этом намного позже.
Отчаянно защищавшегося Максима зарубили у самых мостков. Леонид и Теокл стреляли без промаха, не подпуская врага; но в конце концов турки прорвались к кораблю.
Ярослав Игоревич, тяжело раненный, отбился напоследок от какого-то сирийца и, шатаясь, взобрался по сходням; его втащил на борт Микитка с помощью Марка.
Феодора, очутившись на палубе, оттолкнула мужа; она стала у борта и, расставив ноги, натянула свой лук. Стиснув зубы, она выстрелила по туркам три раза, и из трех попала два; московитка пыталась высмотреть Леонарда и Валента среди сражающихся, но тщетно.
Ее схватила и оторвала от борта Феофано, которая утащила подругу в укрытие, за бочки, стоявшие на палубе под холстинным навесом, где уже сидели дети.
Феодора порывалась назад, но Феофано не пустила; пытаться сладить с ее железной рукой было бесполезно.
- Хватит геройства… он не за этим там остался! Ты видела?.. Они уже целились в тебя! – говорила гречанка сквозь зубы.
И тут обе услышали команду отдать концы – обрубали канаты, державшие галеру у причала. Они услышали, как тяжко застонали гребцы, налегая на весла; корабль заскрипел, разворачиваясь. Феодора подумала, что даже не знает, вольные эти гребцы или каторжники…
- Он остался там! – отчаянно крикнула Феодора, вспомнив о Леонарде. – Он там!..
Феофано держала ее, пока подруга не затихла, рыдая в ее объятиях.
- Если он жив, он доплывет! – прошептала лакедемонянка, притягивая ее к себе, прижимая ее голову к своему сильному плечу. – Ты же знаешь, какой он пловец! А если нет, уже ничего не сделаешь!
Феодора замолчала, стиснув зубы; в глазах потемнело – так было больно.
Прошло несколько бесконечных минут – шумели весла, вздымая море, надсмотрщики неистово подгоняли гребцов: кажется, это были действительно каторжники. Феодора узнала среди голосов надсмотрщиков голос Артемидора.
А потом раздались крики у правого борта.
- Человек за бортом!
А следом:
- Это комес!.. Хвала небесам! Поднимайте скорее!
Феодора с радостным криком вскочила и бросилась туда, где слышались возбужденные мужские голоса. Она увидела, как матросы вытаскивают на палубу Леонарда; он сразу же упал на деревянный настил, очень бледный, дыша со свистом. Под правой его ногой по доскам растекалось кровавое пятно.
Феодора крикнула:
- Он ранен!
- Пустяки, - пробормотал Леонард: его большое тело перекатывалось от качки, и он стискивал зубы. – Я с этой царапиной бегал…
Феофано уже сосредоточенно помогала подруге осматривать героя. Они порвали его правую штанину и увидели, что мускулистое бедро глубоко прорублено выше колена: по мокрой смуглой коже алой бахромой стекала кровь.
- Быстрее, полотно! – крикнула Феофано. – Он сейчас истечет кровью, остолопы!..
Не заботясь о промывании, женщины туго перетянули ногу комеса; а потом он словно очнулся и неожиданно оттолкнул их.
- Теперь все хорошо… идите позаботьтесь о других. Здесь есть еще раненые… Я дальше сам!
И комес действительно, покачнувшись, встал на ноги без чьей-либо помощи; Феодора опять поразилась жизненной силе этого человека.
- Хорошо, что поджилки не перерубили, - заметила Феофано. – А то он лишился бы ноги на месяц! А так вправду скоро заживет!
Амазонки, вместе с Евдокией Хрисанфовной и Микиткой, занялись другими ранеными: тяжелее всех пострадал Ярослав Игоревич, но его жизни больше не угрожала опасность. Жена уже позаботилась.
Феодора стала подсчитывать потери: ее любимые и сородичи все были тут… Она знала, что убит Максим… а потом неожиданно вспомнила о своих верных фессалийцах, темноволосом Леониде и белокуром Теокле. Их не было; и Феодора догадывалась, какая участь их постигла, - но не смела никого спросить об этом.
Вдруг жестокость и смерти, и жизни поразила русскую амазонку, подкосив ее силы после того, как главные испытания остались позади…
Феодора нашла место, где сидел, отдыхая, комес; он собирался с мыслями. Почувствовав, что возлюбленная опустилась рядом, Леонард повернул к ней голову и взглянул своими честными, обличающими карими глазами. Он много лгал, жизнь так велела… но глаза его никогда не лгали.
- Где они? – тихо спросила московитка.
Леонард сразу понял, о ком она спрашивает.
- Пали, - ответил он.
Феодора зажмурилась, и из глаз потекли слезы. Большая холодная рука комеса, - кровь еще не успела согреть ее, - накрыла ее руку.
- Вы видели это сами? – спросила московитка прерывающимся голосом.
И вдруг ей стало очень страшно; она представила себе, что ее воины остались в живых… и попали в руки врага…
Она открыла глаза и снова взглянула на комеса; губы его тронула улыбка. Леонард Флатанелос понял ее: он всегда ее понимал!
- Да, я видел это сам, - сказал критянин. – Их зарубили на моих глазах. Вашим храбрым фессалийцам повезло.
Феодора прижалась к нему; от качки эта близость ощущалась еще сильнее, еще сильнее волновала.
- Наверное, они мечтали о такой смерти… плечом к плечу, - проговорила она сдавленным голосом. – Они так любили друг друга…
- Да, - тихо отозвался комес.
Потом он взглянул на безоблачное синее небо, повернулся в сторону берега, едва заметной полосы с крошечными людьми, - и, сделав над собой усилие, встал. Это далось ему не легче, чем в первый раз: несколько мгновений Леонарду потребовалось отдыхать. Феодора едва удержалась от желания прижаться к его боку и поддержать его.
- Я должен идти… Взять на себя командование, немедленно, - сказал комес. – Нужно выверить курс, пока не поздно. И вы не теряйте бдительности! Лучше бы вам спрятаться, даже в трюм!
Он ушел, прихрамывая; Леонарду недосуг было даже переодеться, и Феодора видела, как вздуваются мускулы на его обнаженной ноге, на которую легла двойная работа. Московитка вдруг подумала, что даже не спросила Леонарда, убит Валент или жив. Как и не знает ничего о том, сколько имущества, сколько ценностей они спасли!
Феодора подумала, что экипаж галеры наверняка осведомлен гораздо лучше; и положила себе поскорее расспросить кого-нибудь. Пройдя несколько шагов, она наткнулась на Артемидора. В руках у того был размочаленный кнут, который он при виде московитки быстро опустил.
- Что вы здесь делаете? Идите спрячьтесь, - сказал критянин: Феодоре сразу и понравилось, и покоробило такое обращение, которое Артемидор перенял от своего командира.
- Артемидор… вы знаете, что произошло на берегу? – спросила она. – Валент жив?
Артемидор огляделся, будто их могли подслушать; потом кивнул.
- Да, госпожа, - сказал он. – Должен быть жив. Комес ранил его, выбил из рук меч, но потом сам ослабел от своей раны. Нашего комеса ранили до того! И враги напирали! Леонард бросился в воду и уплыл; а турки подумали, что он утонул, и не стали преследовать…
- Правда? – воскликнула Феодора.
Она до сих пор не успела подумать, как Леонард мог уйти от стольких врагов. Феофано говорила ей, что он выплывет… так значит, Феофано почти наверняка лгала! Или нет?
- Как он уплыл? – прошептала московитка.
- Хозяин умеет долго плыть под водой, - улыбнувшись с гордостью, ответил светлоглазый пират. – Он учился этому с детства, как учат нас, критян. Среди турок мало хороших пловцов, и никто из них не умеет так надолго задерживать дыхание! И этому Валенту тоже далеко до нашего господина!
Феодора пришла в восторг.
- Ты молодец, Артемидор, - сказала она; просто потому, что ей хотелось восхититься комесом, а он был уже недоступен. Феодора даже не заметила, что перешла с этим моряком на "ты", как ей все время хотелось с комесом.
- Ты тоже себя неплохо показала, - улыбаясь, сказал грек. – А твоя Феофано уложила из лука четверых, пока ты еще только прицеливалась!
Феодора рассмеялась: о доблести своей госпожи она уже знала.
- А другие ваши корабли?
- Они остались в Золотом Роге, - ответил Артемидор; он нахмурился, но был спокоен. Феодора ахнула.
- И как они теперь?
- Должны отчалить следом, как только люди Аммония уйдут, - ответил грек. Он сощурил бледные глаза и провел пальцами по рыжевато-русой щетине, почти сливавшейся с загорелой кожей. – Паша не прикажет обыскивать все корабли в порту, боится ссоры с итальянцами…
Он усмехнулся.
- Прятаться не так трудно, госпожа, - если знаешь как, - сказал первый помощник.
Феодора посмотрела на кнут, который он рассеянно вертел в руках, и у нее вырвалось:
- А здесь на галере, гребцы… каторжники?
Артемидор сплюнул за борт.
- Разумеется.
Потом вдруг засмеялся.
- Это христиане, католики из разных стран… Хозяин обещал им всем свободу, если они довезут нас до Венеции, - можешь себе представить?
Феодора кивнула: очень даже хорошо могла, хотя она с трудом представляла себе, как воспримет подозрительная команда Леонарда Флатанелоса такое великодушное обещание. Конечно, комес в этом не лгал!
Артемидор тронул ее за плечо.
- Госпожа, мне нельзя тут долго стоять. Я отведу тебя в беседку*, где твой муж и дети.
Феодора поняла, что это приказ; она кивнула.

Фома был болен, как она почти ожидала, - и московитка увидела, что и двоим младшим детям тоже дурно; она осталась с ними, пока им не полегчало. Муж, не находивший в себе ни сил, ни желания упрекать ее, рассказал Феодоре о планах комеса, еще не известных ей самой: Леонард намеревался вести корабль на пустынный остров Прот, на котором не было никого, кроме монахов-скопцов из монастыря, и там дожидаться двух других своих кораблей. До Прота плыть еще несколько часов: если им повезет, они будут там до темноты…
- Комес сказал, что он условился со своими людьми о высадке на острове, на случай такого поворота, - болезненно улыбаясь, произнес патрикий. – Надеюсь, что хоть теперь-то нам посчастливится!
Феодора отвела глаза.
- Леонид и Теокл погибли – ты знаешь?
Фома помолчал, затем вздохнул.
- Очень жаль.
Феодора усмехнулась. Потом встала.
- Если тебе больше ничего не нужно, муж мой, я пойду проведаю наших раненых.
Фома кивнул; он взялся за горло и отвернулся. Его все еще сильно тошнило и кружилась голова, хотя у детей дурнота прошла.

Их никто не преследовал; но несчастье настигло с другой стороны. Через два часа над ними сгустились тучи, а потом полил дождь и задул ветер; качка усилилась. Даже в укрытиях стало холодно и мокро; все, кто не греб и не командовал на палубе, завернулись в плащи. Потом буря разыгралась настолько, что нельзя было ступить по палубе, не рискуя быть смытым за борт. Скрипели, раскачиваясь, снасти над головами испуганных людей; грохотал гром.
Потом что-то грохнуло совсем близко, точно обрушилось с треском. А затем дверь драпированной шелком резной беседки, в которой Феодора сидела вместе с Феофано, мужем и детьми, распахнулась: на пороге появился Леонард.
- Сломалась фок-мачта*! – крикнул он. – Мы не совладаем с бурей; нужно спасаться, пока корабль не разбило! Если он начнет тонуть, людей утянет на дно!
Феодора вскочила, схватив за руку Варда.
- У вас есть шлюпка? – воскликнула она.
Он кивнул и протянул руку.
- Разумеется! До острова осталось всего ничего, мы доплывем! Давайте сюда детей!
Феодора покинула каюту, оглянувшись на Феофано; лицо гречанки озарило всполохом света. Закутавшись в свой темный плащ, царица амазонок отважно поползла по палубе следом за своей филэ и комесом, которые спасали детей. Фома Нотарас выбрался на палубу после сестры – Феофано увидела его, но жена нет: она была уже далеко.
Когда они подбежали к шлюпке, ту уже спустили на воду; комес по очереди принял у московитки детей и передал их двоим матросам, которые сидели в лодке.
А потом вдруг на галеру обрушилась волна, сбившая с ног и едва не утопившая их; Феодора прижалась к комесу, их омыло мощно и безжалостно. Это было как общее крещение… когда волна отхлынула, Феодора увидела перед собой бледное и прекрасное лицо Леонарда; черные завитки волос облепили его голову и шею, и мокрая рубашка пристала к могучей груди.
- Нужно прыгать! – воскликнул он.
- Но, Леонард… А как же гребцы?
Феодора встала на ноги и, отчаянно обернувшись, позвала:
- Феофано! Фома!..
Ничего не было видно в темноте, среди товаров и пожитков, загромоздивших палубу, которые сейчас с грохотом катались по ней – канаты развязались или лопнули. А потом Феодора ощутила, как ее схватила мощная рука.
Московитка вскрикнула; Леонард прижал возлюбленную к себе и взобрался на борт, помогая себе свободной рукой. Феодора только успела подумать, что он совсем недавно ранен, а она вовсе не так хорошо плавает… как комес прыгнул в воду, увлекая ее за собой.

* На венецианской галере – помещение для пассажиров, вместо каюты.

* Мачта в носовой части судна. Галеры XV века бывали как многомачтовые, так и одномачтовые: в данном случае подразумевается двухмачтовая, имеющая фок-мачту и грот-мачту.

[Эрин]

Глава 117

Они сразу погрузились глубоко под воду; Феодора набрала полный рот воды и стала задыхаться под ее толщей, беспомощно пытаясь выгрести руками и ногами. Комес крепко сжимал ее талию, сковывая движения; и ей начало казаться, что этот человек сейчас утопит ее, как вдруг он повлек ее наверх, легко и сильно. Феодора вынырнула и, заглотнув воздуха, ощутила, что железное объятие разжалось.
- Оседлайте волну, ветер дует к острову! Остров уже виден! – воскликнул рядом комес. – Вы сможете!
Его накрыло с головой; но через несколько мгновений он вынырнул намного дальше, впереди нее.
- Помогайте морю, а не боритесь с ним! – крикнул Леонард, обернувшись. – Держитесь на гребне волны, вы сможете!..
Началось самое головокружительное и потрясающее испытание за всю ее жизнь; оно было бы очень страшно, если бы у Феодоры остались силы и внимание на то, чтобы бояться. Но все ушло на борьбу за свою жизнь: когда волна накрывала ее, московитка старалась расслабить тело и не хлебнуть воды; а когда волна увлекала ее вверх и вперед, Феодора помогала морю гребками рук и ног. Вынырнув на поверхность, она набирала полную грудь воздуха и успевала на несколько мгновений увидеть желтый скалистый берег: вокруг него волновалась белая пенная полоса. С каждою волной Феодора все ближе видела берег; но и сил оставалось все меньше. Феодора уже ничего не слышала, оглушенная тяжестью воды, обрушивавшейся на нее раз за разом; а когда белопенная полоса расступилась перед Феодорой, потеряв свой цвет, московитка подумала, что ее разобьет о камни. Но чувства покинули ее раньше, чем это произошло; а потом Феодора ощутила сильный удар, толчок снизу… твердь, на которую ее вынесло грудью. Московитка почувствовала твердь всем телом и, вцепившись в землю, поползла вперед. Море опять накрыло ее; переждав, пока волна схлынет, почти без сознания, Феодора проползла еще немного. Потом еще. Ощутив, что новая волна достала ей только до пояса, московитка подтянула колени к груди и провалилась в темноту.

Открыв глаза, Феодора увидела склоненное над собой лицо Магдалины, очень непривычное без платка; растрепанные пепельные волосы колыхались вокруг круглых щек. Сама Феодора была завернута в плащ, и что-то мягкое было под головой. Увидев, что хозяйка очнулась, кормилица улыбнулась беззубой улыбкой и обернулась к кому-то рядом. Феодора почти забыла об итальянке во время кораблекрушения; и сейчас с испугом подумала: где все остальные? Где Леонард? Где дети?..
Феодора села, отчего у нее заболело в ушах и в груди: тело еще помнило, как его давило и швыряло море.
- Где мои дети? – спросила она: собственные слова гулко отдались в ушах.
- Здесь, госпожа! Они спасены, слава Святой Марии! – Магдалина погладила ее по волосам; и Феодора с изумлением подумала – а как же спаслась эта женщина? Не прыгала же она в воду, подобно своей хозяйке!
- Меня посадили в лодку матросы, - улыбаясь, ответила кормилица на вопрос госпожи. – Мы прекрасно доплыли, слава всем святым!
Конечно, на борту была не одна шлюпка, подумала Феодора. Но отчего-то она ощутила сильную неприязнь к этой итальянке. Вдруг снова почувствовав слабость, московитка легла.
- Приведи детей, - приказала она едва слышно. – И я хочу видеть Леонарда! Кто еще спасся?
Магдалина, не отвечая, быстро ушла. Пока ее не было, Феодора успела осмотреться и увидеть, что спокойное серо-зеленое море под серо-зеленым вечерним небом колышется далеко – значит, ее относили прочь мужчины, пока она лежала без чувств.
А потом Феодора подумала, что не знает, спасся ли комес…
Но она не успела как следует испугаться; Магдалина вернулась, и рядом с нею шагал Леонард – он прихрамывал сильнее, чем на корабле, казался очень усталым, но был жив и здоров. Нянька несла на руках Александра, а за нею и комесом шли Вард и Анастасия. Было похоже, что они, как и Магдалина, нисколько не пострадали.
Ощутив огромное облегчение, Феодора приподнялась и ослабевшими руками по очереди обняла детей. Опять сев и взяв на колени Александра, она посмотрела на комеса.
- Где остальные, Леонард?
Комес присел рядом на корточки и посмотрел ей в глаза. Выражение его было так серьезно, что у Феодоры захолонуло сердце.
- Господи, - прошептала она, крестясь. – Не может быть, чтобы…
Леонард положил ей руку на голову; теперь теплую и источавшую силу. Потом вдруг прижал Феодору к себе, не обращая внимания на свидетелей.
- Я с моими матросами сейчас обыскивал остров, - проговорил критянин, не глядя на нее. – Мы нашли ваших московитов… они все спаслись, и дети Аммония тоже. Спасся даже этот старый стражник императора, отчим Никиты, хотя он был ранен и ослабел… Тавроскифы рассказали, что уцепились за обломки корабля… моя галера затонула, разбившись о скалы, как я и боялся, - усмехнулся Леонард Флатанелос. – И потом ваши тавроскифы вытаскивали из воды друг друга. А детей Валента подобрали матросы, которые посадили в лодку Магдалину.
Он помолчал, как будто история чудесного спасения только предваряла худшее.
- Заканчивайте! – потребовала Феодора. – А Феофано? А мой муж?..
Леонард опустил голову.
- Их не нашли, - тихо ответил он. – И этого лаконца, Марка, - тоже.
Феодора закрыла лицо руками.
- А гребцы? – прошептала она. Ее разум отказывался сразу воспринять последние слова Леонарда; и она защищалась от такого осознания новыми вопросами.
- Я приказал Артемидору и Христофору расковать тех, кого они успеют, - отозвался Леонард, словно бы рассеянно. – Они успели сбить цепи с трети гребцов, ведь вы знаете, что на каждом весле сидело по пять человек. Но что сталось с освобожденными и остальными – не знаю.
А Феодора подумала, что такой поступок, хотя его и требовало христианское сердце, был еще и очень опасен… каторжники могли взбунтоваться, воспользовавшись подобной прекрасной возможностью. Эти люди могли забыть об обещании Леонарда отпустить их или не поверить ему – хотя свобода для них здесь, в турецких владениях и на пустынном острове, едва ли могла сравниться со свободой в католической Италии. Уж не пали ли их жертвами царица и патрикий Нотарас?
- Нет, не может быть, - прошептала Феодора; она даже рукой отмела такую мысль. Леонард печально усмехнулся.
- Все может быть, любимая, - сказал он: подразумевать он тоже мог все, что угодно.
Потом посмотрел ей в глаза.
- Я счастлив уже тем, что вы сейчас со мной, - сказал комес.
И, несмотря на все, что с ней стряслось, несмотря на величайший страх, - потерять самых любимых людей, - Феодора тоже на миг ощутила счастье. Леонард прижал ее к себе и поцеловал в лоб.
- Идите к своим, - сказал он. – Или вас отнести? На берег набросало кусков дерева с корабля, и там как раз развели костер.
Он показал в сторону – и Феодора в самом деле увидела костер, который, видимо, только что разгорелся; вокруг собрались люди, при виде которых сердце ее радостно взыграло. Леонард улыбнулся, когда она улыбнулась.
- Я сама дойду, - сказала Феодора, надеясь, что в сумерках не видно, как она покраснела. – А вы ведь хотели еще чем-то заняться, правда?
Леонард кивнул, скрестив руки на груди.
- Да, мы с моими людьми обыщем остров еще раз – нужно как следует убедиться, что вашего мужа и Феофано здесь нет. И трое моих матросов тоже пропали. Хотя они могут быть на соседних островах*.
Он нахмурился.
- Вся моя команда – превосходные пловцы, и нам очень повезло с кораблекрушением… если можно так сказать, - усмехнулся комес. – Нас разбило у самого Прота и вынесло на берег; сейчас море теплое, и после крушения галеры осталось много обломков, на которых было даже легче выплыть, чем на самом тяжелогруженом корабле. Очень может быть, что ваш муж и подруга живы, только потерялись. Так же, как и каторжники, которых мы освободили.
Феодора взялась за горло, как патрикий Нотарас, когда его схватила тошнота во время качки, - горло у нее сжималось.
- Метаксия хорошо плавает, она мне говорила…
Леонард кивнул и улыбнулся.
- Значит, надейтесь.
Он показал на костер.
- Идите, обогрейтесь и поешьте. Мы кое-что спасли из провизии и наловили рыбы.
"Как же долго я была без чувств!" - изумилась Феодора.
Комес ушел, все еще немного прихрамывая, - но все таким же быстрым упругим шагом несокрушимо сильного человека.
Феодора встала, придерживая ребенка, – у нее зазвенело в ушах от усталости; Магдалина схватила хозяйку под руку. Вместе с детьми они пошли к костру; и Феодора с новой радостью узнала Евдокию Хрисанфовну, уже хозяйничавшую у подвешенного над огнем котелка, ее мужа и детей… Микитку с Валентовым сыном… Евдокия Хрисанфовна первая заметила ее и улыбнулась, выпрямившись.
- Живая пришла, воительница, - сказала она. С теплотой и без всякого порицания. Хотя, конечно, прекрасно знала, что Феодора любовница гречанки, которая столько сделала ей и ее сыну…
Может, теперь уже бывшая любовница?..
- Милости просим к огоньку, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Сынок, дай место госпоже Феодоре!
Микитка подвинулся, и Феодора села, обняв своего малыша и придвинув его к теплу.
- Сейчас похлебка поспеет, - сказала ключница. – А пока вот выпей винца, согрейся.
Она протянула Феодоре баклагу; та взяла, поблагодарив, - и наконец подняла глаза на Евдокию Хрисанфовну. Взгляды их встретились… и в серых глазах ключницы было очень, очень много.
Но Феодора могла сказать ей не меньше. И они помирились и примирились друг с другом, не сказав ни слова.

Когда все поели, Феодора отодвинулась от остальных и от их тихих разговоров – костерок приугас, и Феодора задумалась о том, когда же прибудут корабли, которых Леонард Флатанелос хотел дождаться здесь. Но такие планы он строил, когда у него была галера! А теперь – что у них осталось?
Утлая лодчонка – или две? Сейчас это неважно; если за ними не придут корабли, они почти наверняка обречены.
- Метаксия, - прошептала московитка, и ощутила, что вот-вот разрыдается. Как ей хотелось сейчас защиты, любви своей подруги; ее язвительности и ума, всей царицы Феофано!..
Мысль о том, что лакедемонянка могла погибнуть, - что во всем мире враждебных женщин она утратила единственную любящую, - заставила Феодору почти корчиться от боли на холодной каменистой земле. Костер догорел, и люди устроились спать, завернувшись в плащи и одеяла; Феодора, уже не сознавая ничего, простерлась ничком и зарыдала, срывая ногти о камни.
Наконец она обессилела и затихла, свернувшись калачиком.
Мелькнула мысль о младшем сыне, Александре, а потом и о Фоме; Феодора вяло перевернулась на бок, найдя взглядом Магдалину. Итальянка чем-то занималась с ее младенцем: наверное, накормила его. Александра уже прикармливали пищей взрослых.
Феодора опять свернулась, закутавшись в плащ, и попыталась заснуть; как вдруг услышала шаги.
Шел Леонард, и он был не один. С ним было двое мужчин, Артемидор и неизвестный Феодоре матрос; и еще…
Феодора вскочила и бросилась к своей царице. Феофано с радостным воплем схватила ее и закружила, а потом крепко поцеловала в губы. Им сейчас не было дела ни до каких приличий. Их спутникам, видимо, - тоже; все мужчины счастливо улыбались.
- Марк! – ахнула Феодора, оторвавшись от подруги.
Лаконец засмеялся и, выхватив московитку из рук Феофано, подбросил ее высоко в воздух; а потом бережно поставил на ноги и обнял.
- Это чудо, что мы все живы, - сказал он.
Феодора с нежностью поцеловала его, уколовшись его бородой.
Потом посмотрела на Феофано. Та теперь была очень серьезна, совсем как Леонард, и стояла скрестив руки на груди.
Феодора медленно приблизилась, засматривая ей в лицо.
- Фома?.. – спросила она.
Феофано качнула головой.
- Мы не нашли его, - ответила царица. – Мы с Марком выплыли со стороны северной оконечности Прота, севернее вас, и сразу же начали искать остальных; но не обнаружили никаких следов моего брата. А потом столкнулись с комесом.
- Он может быть жив, - сказал Леонард после общего долгого молчания.
Феодора закусила губу.
- Не нужно, Леонард… только не лгите!
К глазам опять подступили слезы, слезы горя… но не было ли это горе и облегчением?
"Но ведь Фома вправду может быть жив, как и каторжники! Они не могли утонуть все! Сейчас уже совсем ночь, никакого огня не хватит осмотреть весь остров… И вокруг еще восемь островов, где столько заливов, ущелий, где кипарисовые рощи!"
- Уж не укрылся ли Фома в монастыре? – пробормотала она с усмешкой. – Он временами бывал так богомолен…
- Мы спрашивали в монастыре, - сказал комес серьезно. – Монахи нам сказали, что у них никто не просил приюта.
"А правду ли сказали?"
Феодора, чтобы отвлечься от таких мыслей, посмотрела на Феофано.
- Идите поешьте, там в котелке осталась похлебка… и сухари.
Феофано погладила ее по щеке.
- Спасибо, дорогая, мы уже поужинали. Сейчас пойдем спать.
Она сделала знак Марку, и они ушли вдвоем; и Феодора увидела, что осталась с комесом наедине. Артемидор и другой спутник Леонарда Флатанелоса говорили в стороне о чем-то своем.
- Леонард, давайте отойдем от них, - попросила московитка. – Я хочу сейчас посидеть с вами!
Комес взглянул на нее как-то непонятно – непонятным и жарким взглядом.
- Идемте.
Он приобнял Феодору за плечи, и они отошли подальше, за скалы. Они сели на песок и долго молчали.
- Леонард, вы ждали кораблей сегодня? – наконец нарушила молчание московитка.
- Да, - ответил он. – Но их могло задержать что угодно… Может быть, пережидали шторм.
- Может быть, - согласилась Феодора.
Разговор опять прервался.
- А если не дождетесь? Мы спасемся отсюда?
- Попытаемся всеми силами, - ответил Леонард. – Надежда всегда есть, дорогая.
Феодора прижалась к его плечу; они взялись за руки. Комес стал поглаживать ее пальцы, потом ладонь; Феодора ощутила жар, разгорающийся на щеках и в кончиках грудей. Она вдруг быстро отодвинулась от критянина и показала наверх, на огоньки монастыря, прославленного своими суровыми порядками и неприступностью, – со стороны моря скалы обрывались отвесно.
- Мне кажется, что мой муж сейчас наблюдает за нами оттуда, - сказала она.
Комес нахмурился.
- Что за мысли! Оттуда ничего не разглядеть на берегу!
Феодора покачала головой; она вдруг начала смеяться.
- Вы не понимаете, Леонард… Все вокруг думают, что мы с вами любовники, или ждут этого от нас… ваша команда, мои слуги, мои русские люди… даже мой муж ждет этого от нас, и он больше всех! Мне кажется, - она икнула от смеха, - что Фома мог притвориться мертвым, только чтобы посмотреть, что мы станем без него делать!
Это было настолько похоже на Фому Нотараса, что Феодора осеклась. Ей стало жутко.
Комес опять привлек ее к себе и приподнял лицо за подбородок.
- А что думает Феофано? – серьезно спросил он.
- Она знает точно, что мы не любовники, - так же серьезно ответила Феодора. – Метаксия одна знает меня так же хорошо, как ты.
Леонард покачал головой, словно что-то отрицая или отрекаясь, - а потом наклонился и приник к ее губам. Он поглаживал ее шею под спутанными волосами. Потом комес перехватил ее одной рукой за плечи, а другой стал ласкать и сжимать ноющие груди. Феодора всхлипнула; любовь этого человека накатывала как шторм, от которого не было спасения. Леонард уложил ее на спину, и она вцепилась в камень рядом, сдерживая стоны. Любовь греков ласкала и полировала ее изнутри, как море и борьба совершенствовали снаружи…
Ощущая жаркую тяжесть любовника, Феодора не чувствовала себя раздавленной и побежденной; это была цельность, которой ей так давно не хватало, борьба, которой она так давно жаждала. И даже обладая ею всецело, Леонард приподнимался над нею, забыв о своей раненой ноге; он даже сейчас берег ее, он служил ей.
Комес зажал подруге рот, чтобы она, вскрикивая, не разбудила остальных. Потом закутал в плащ их обоих, спасая от ночного холода.
Они долго лежали так, прижимаясь друг к другу. Наконец Леонард сказал:
- Нужно вернуться к костру.
Феодора закрыла глаза и приникла головой к его груди.
- Они все поймут.
- Они уже поняли, любимая, - серьезно ответил критянин.
Феодора подняла на него глаза – комес смотрел на нее, и в глазах его было безмерное, невыразимое словами счастье. Он склонился к ее лицу и еще раз поцеловал ее; а потом встал и потянул возлюбленную следом.
- Оденься и пойдем назад.
Ему словно не терпелось показать свое торжество остальным. Феодора вдруг нахмурилась. Как по-мужски!
Когда они вернулись к своим товарищам, то обнаружили, что Артемидор и его собеседник все еще не спят; не спала и Феофано. Старший помощник посмотрел на любовников и улыбнулся своему командиру. Феофано не улыбалась – она пристально глядела на свою филэ, и глаза ее блестели.
Комес скоро заснул, по-настоящему заснул; и тогда Феодора смогла подсесть к царице.
- Кто еще знает? – шепотом спросила московитка.
- Все… если и не все, завтра узнают остальные, - тихо ответила лакедемонянка.
Феодора встрепенулась.
- Метаксия, послушай…
Феофано накрыла пальцами ее губы и улыбнулась.
- Что бы ни говорили и ни думали о тебе мужчины… что бы ни замышлял твой теперешний любовник, - она подчеркнула это "теперешний", - я буду любить тебя всегда. Все хорошо, моя дорогая.
Феодора блаженно прижалась к подруге. Та погладила ее по голове и прошептала:
- Но помни, что мой брат может быть жив… а мое сердце говорит мне, что он жив наверняка.

Феодора крепко уснула рядом с комесом; по другую сторону от нее лежали Мардоний и Микитка, приткнувшиеся друг к другу так же тесно. Под утро московитка, пока остальные еще не очнулись, проснулась и заплакала о своем муже; и Леонард утешал ее.

* Остров Прот входит в архипелаг Аладар в Мраморном море, прежде Принцевы острова, названные подобным образом как известное место ссылки особ византийских императорских фамилий.

[Эрин]

Глава 118

Утром Феодора осталась со своими детьми: у нее опять пошло молоко, и она этому очень обрадовалась. Может быть, любовь комеса помогла…
Леонард велел ей оставаться на месте, и велел самым сильным воинам отряда стеречь женщин – и, прежде всего, свою возлюбленную. Все люди комеса радовались его долгожданной победе – и охотно взялись стеречь его счастье.
Теперь следовало опасаться освобожденных каторжников: благородство комеса легко могло обернуться против него. Хотя, если они оказались на соседних островах, их положение было хуже, чем у их хозяев: обе лодки остались у Леонарда с его командой, и каторжники попросту сделались пленниками без надежды на скорое возвращение к людям. Если они не погибнут от голода в ближайшие дни, все равно участь их будет незавидной.
Сам Леонард с несколькими матросами с утра опять отправился на поиски пропавших – он долго совещался со своей командой, стоит ли взять лодку и сплавать на соседние острова. Наконец решили, что осмотрят два ближайших острова: когда прибудут другие корабли, комес, как начальник всех троих судов, прикажет экипажам присоединиться к поискам. Это их долг. Ну а если галеры не приплывут, придется изменять все планы: тогда и пропавшие, и спасшиеся окажутся в одинаковом положении.
Леонард на прощание поцеловал Феодору на глазах у товарищей, поцелуем мужа; и Феодора ответила. Остальные видели это – и если не все одобрили, то все приняли.
Критянин посмотрел Феодоре в глаза – взглядом счастливейшего обладателя и дарителя: взглядом он обещал ей весь мир. Потом он ушел, оставив женщин под охраной своих людей, в обществе друг друга.
Евдокия Хрисанфовна не разговаривала с Феодорой – но, так же, как не одобряла, и не судила ее. Эти две русские женщины, прежде волновавшиеся одними чаяниями и глядевшие на все одними глазами, теперь, пережив византийский плен, как будто навеки стали принадлежать разным мирам, которые более не могли соприкоснуться. А старший сын Евдокии Хрисанфовны, русский евнух, принадлежал обоим этим мирам и примирял их в своем сердце – а также словом и делом…
Пока они дожидались кораблей, Микитка в стороне от других разговаривал с сыном Валента и успокаивал его. Мардоний страдал тихо, но глубоко: он очень боялся за своего брата… и мучился поступками отца. И за отца он тоже боялся.
- Не тронет их никто, - убежденно говорил Микитка, гладя приятеля по худому плечу. – Таких, как твой отец, раз два и обчелся, что у нас, что у турок… храбрецы - они люди все больше простые, - высказал русский евнух свое давнее соображение. - А Валент и вояка добрый, и ловкий человек, и благородный господин! А пока он жив, и твоему брату ничего не будет.
Мардоний покосился на него черными Валентовыми глазами.
- Как ты говоришь о моем отце… будто он нам не враг!
- Враг, - вздохнул Микитка. – А враг не человек, что ли?
Они оба посмотрели на Софию, которая, ни на кого не глядя, расчесывала свою угольно-черную косу, свалявшуюся с ночи.
- А ей как будто все равно, - заметил Мардоний: почти с отвращением.
Микитка улыбнулся.
- Это потому, что она женщина. Женщине первое дело – себя сохранить, - сказал он. – Хорошо, что хоть не плачет, держится!
Евнух прибавил:
- Ты не вскидывайся на Софию… она же сестра твоя, семья: больше ведь никого не осталось!
Мардоний угрюмо кивнул.
- Правда, никого.
Потом юный македонец поднялся и, пересилив себя, пошел к сестре. София, прервав свой туалет, удивленно взглянула на брата; но потом улыбнулась ему, и вскоре они уже разговаривали. Микитка улыбнулся тоже, радуясь, что отвлек обоих.
Самый большой страх, потерять корабли, висел над ними с ночи. И эта туча не рассеивалась – а, клубясь, росла и чернела: если предположить, что корабли комеса задержал паша, он мог узнать, куда направлялся Леонард Флатанелос, – и тогда сюда придут не союзники комеса, а корабли паши. И все смерти, все геройство беглецов окажутся напрасными.
Микитка подумал о тех книгах, которые Дарий подарил брату на прощанье, - Мардоний спас их, потому что все время носил при себе! Микитке, который сделался таким же книгочеем, как его греческие учителя, не терпелось узнать, насколько эти сокровища пострадали в воде, и заглянуть в них; но сейчас было совсем не до того.
Московит уткнулся лицом в ладони и подумал о Фоме Нотарасе. Человеке, который так им мешал и без которого никто из них не мог обойтись, потому что он очень много места занимал у всех в мыслях, пусть и нелестных… Каждый нужен на своем месте: а Фому Нотараса мало ценили и почти презирали, потому что он был не на своем. Или же такие люди подобрались вокруг него.
Не всем же быть героями! Патрикий Нотарас – такой умник, которому именно от ума не хватает храбрости.
"Господи, хоть бы он живой остался, - подумал русский евнух, которого переполнила горечь и благодарность к своему наставнику. – Но ему нельзя быть с нами: у нас его опять запинают, хотя он лучше многих… Что за собачья жизнь!"
Микитка встал и прошелся по берегу, чтобы размять ноги, - он посматривал по сторонам и наверх: на песочно-желтые скалы, на кипарисы, на монастырь, - и его не покидало чувство, что за ними наблюдают из всех этих укрытий.
"Блажь, - подумал Микитка, - боюсь, вот и кажется… Остальным, наверное, так же мерещится".
Он перекрестился, потом вернулся к товарищам и сел – несколько поодаль, обхватив колени руками и поставив на них подбородок. Ветер шевелил длинные русые волосы евнуха; и он отметил, что ветер переменился: теперь дует от острова. Хорошо будет уплыть, но причаливать трудно.
Микитка вздохнул и помолился за комеса. Больше он все равно ничего не мог сделать: и только подумал, что не следовало Леонарду уходить на поиски сейчас, когда эти галерники, разбойники, могут рыскать где угодно. Сколько их было на корабле – две сотни, больше? А сколько Леонард освободил?
Вот придут другие корабли с воинами, тогда и можно будет это воинство уряжать… да ведь и на них, конечно, галерники гребут? А если они стакнутся между собой – беглые и новые?
Микитка подумал, что если бы на Руси начали строить галеры, то сажали бы на весла только вольных: русский человек к тяжкому труду привычен, и вольный труд, а тем паче такой нужный, ему не каторга.

Леонард вернулся через два часа: солнце взошло высоко, чайки кричали под ясным небом, а никаких кораблей на горизонте не появлялось. У комеса был озабоченный и задумчивый вид – странный вид; и он опять прихрамывал, хотя с утра ходил как здоровый.
Феодора вскочила и первая бросилась к нему; но, подбежав к комесу на глазах у товарищей, застыдилась и остановилась. Леонард улыбнулся ей и обнял; он только погладил свою подругу по спине и плечам, но всем захотелось отвернуться - столько чувства было в этом объятии.
- Ну, что? – спросила московитка, заглянув ему в глаза.
Комес вздохнул.
- Твоего мужа нет, - сказал Леонард. – Мы совсем никого не нашли…
Он взглянул на нее, и его карие глаза сказали еще больше.
- Что еще? – резко спросила Феофано, стоявшая поодаль плечом к плечу со своим Марком.
- Пропала одна лодка, - ответил Леонард обеим амазонкам. – Я велел за ней присматривать, конечно, но вы же видите, что у нас не хватает глаз! Ни глаз, ни рук!
Он развел своими сильными руками.
Феодора и Феофано, побледнев, посмотрели друг на друга с одинаковой мыслью. Фома! Это мог быть Фома!
Ну а если каторжники?
Нет, едва ли: разбойники передрались бы за такое средство спасения, решая, кому уплывать… или нет? Лодку вполне могли захватить те, кто раньше до нее добрался, только и всего.
Но беглецам сделалось ясно, что на Проте есть один человек или несколько, которые скрываются от них. Или же были до недавнего времени – и исчезли с опасными намерениями!
- Боже мой, а вдруг кто-нибудь поплыл выдавать нас в Константинополь? – ахнула Феодора, высказав то, что пришло на ум каждому. – Ведь от Прота можно доплыть на лодке, верно? И ветер как раз дует от нас к Городу! Леонард, вы… ты можешь положиться на всех своих матросов?
- Конечно, - убежденно ответил комес.
Но в присутствии этих матросов он и не мог ответить иначе.
Все долго молчали.
Потом Леонард сказал с улыбкой:
- Одно утешение у нас есть, друзья. Мы теперь знаем точно, что на Проте каторжников нет – и едва ли можно в скором времени ожидать нападения с других островов. Те, кто взял нашу лодку, вряд ли собираются вернуться сюда; а больше до нас добраться не на чем. Если не добудут лодку в каком-нибудь рыбацком поселке на Принкипосе или Халки*… но даже если и так, украдут с другою целью!
- Фома, - прошептала Феодора, думая о своем. Вдруг ее осенило подозрение… а потом ей представилась такая ясная картина похищения лодки, словно она видела случившееся своими глазами.
- Леонард, те трое твоих матросов тоже так и не нашлись? – спросила московитка предводителя.
Комес медленно покачал курчавой черной головой, глядя на нее; потом в его глазах появилось понимание.
- Ты думаешь, что твой муж мог… но каким образом? Чем он мог соблазнить их?
Феодора улыбнулась.
- Ты недооцениваешь Фому Нотараса, милый. Ты не знаешь, какой это политик!
Леонард немного покраснел, но ничего не сказал: было слишком много оснований поверить, что хотя бы частично предположения его возлюбленной верны.
Потом они поели все вместе; а после Леонард велел своим матросам нырять и высматривать затонувший груз своего судна. Что именно он вез, комес во всеуслышание не говорил. Вскоре предводитель присоединился к своим людям, но ненадолго: требовалось руководить работами с берега и на берегу, и раненая нога наконец дала о себе знать.
Почувствовав необходимость в отдыхе, Леонард пригласил с собой подругу.
Они ушли вдвоем, не оборачиваясь: и кто бы ни смотрел им вслед, молча отвернулся, словно так и следовало. Так и следовало в самом деле - право комеса на Феодору Константинопольскую чувствовали все, хотя и не все могли это право складно объяснить…
Любовники удалились в уединенное место, за кипарисы, растущие на всхолмье. Там сели рядом… и комес сразу же взял Феодору на колени. Она ахнула, изумившись, какое мощное желание возбуждал в ней этот человек. Ведь она отдалась ему только вчера!
"Так же было с Валентом…"
- Твоя нога, - задыхаясь под поцелуями любовника, пробормотала московитка.
- Забудь о ней… - прошептал критянин.
Прижимая к себе ее голову, он страстно целовал ее; а другой рукой ласкал, проникнув между ее бедер, под штаны. Она оседлала его, и Леонард так и взял ее; Феодора содрогалась от восторга, сидя у него на коленях, как древняя царица морского народа на живом троне.
Потом они еще долго не могли успокоиться, пылко целуясь и ласкаясь, - наконец Феодора оттолкнула комеса и первая придала себе строгость.
- Так нельзя! – сказала она, поправляя одежду. – Леонард, ты со мной голову потеряешь, а тебе никак нельзя!..
Леонард улыбнулся.
- Ты меня только вдохновляла и укрепляла все эти годы, дорогая.
- Но тогда я не была твоей, - хмурясь, возразила Феодора. – Иметь женщину в руках – это совсем другое дело!
Карие глаза сияли.
- Совсем другое, - согласился комес, откинув влажные волосы с ее щеки.
Потом Леонард Флатанелос посерьезнел и, отодвинувшись от Феодоры, взял за руку. Он вглядывался ей в глаза со всей душой и вниманием, как умел только он.
- Ты сейчас хотела что-то сказать мне? Пока нас не слышат?
Феодора кивнула. Она стала заплетать волосы в косу.
- Леонард, я опасаюсь, что среди нас есть предатели… или один предатель. Кто-то должен был выдать нас Валенту и городской страже! А никто, кроме наших, не знал часа отплытия… и где пришвартован твой корабль!
Она помолчала – комес все так же пристально смотрел на нее.
- И если лодку украл Фома, значит, предатель не бежал… а сейчас с нами на острове.
- Предатель мог быть среди матросов, если они уплыли с твоим мужем, - заметил Леонард. – Если ты не веришь, что твой муж сам… хотя нет, это слишком для него, пожалуй. Скорее всего, Фома Нотарас просто бежал от нас, желая показать характер, хотя один Бог ведает, к чему это приведет...
Он сдвинул брови.
- Как бы то ни было, не вижу, чем изменник может повредить нам сейчас, даже если ты права. Ты же знаешь, что вторую лодку я приказал оттащить далеко на берег, в кусты, и ее охраняют мои люди вместе с вашими.
Леонард помолчал, опять притянув подругу на колени, спиной к себе, и сцепив горячие сильные руки замком на ее талии.
- Даже если ты права, это вряд ли ухудшит наше положение сейчас. Подождем еще этот день… а потом, если корабли не придут, придется все перерешать.

Но корабли пришли: обе галеры комеса Флатанелоса, на каждой из которых, не считая кентархов – командиров судов и их помощников-надсмотрщиков было по восемьдесят воинов и матросов и гребло по две сотни каторжников. Вторая галера приплыла через час после первой.
После бурной радости, быстрых расспросов, объятий и поздравлений комес сразу же взял под свое командование экипажи обоих судов, приказав им осмотреть архипелаг. Не все подчинились приказу охотно; но никто его не оспорил, узнав, что ищут патрикия Нотараса.
Искали до самого вечера этого дня и весь последующий день; и наконец выловили в леске на острове Антигоне десять человек каторжников, которые уцелели - и, как ни удивительно, попросились назад на галеру. Обычно за побег приговаривали к смерти... но эти люди не бежали, и их комес не тронул бы. Каторжные католики видели это, поняли, что с Принцевых островов им никуда не деться… и знали, что могут попасть в Италию только гребцами на галерах Флатанелоса; а в благородство комеса найденные преступники поверили искренне.
Фому Нотараса и пропавших матросов так не нашли.

За прошедшие часы Леонард как следует расспросил экипажи о том, что делается в Стамбуле; вместе они обсуждали и оценивали опасность. Их как будто бы не выследили до Прота; и с Прота некому было подать сигнал врагу.
Они провели на острове еще одну ночь, а наутро комес приказал поднять паруса.

* Названия Принцевых островов: Принкипос – самый крупный, Халки – второй по величине.

[Эрин]

Глава 119

"Но у меня есть другие достоинства – честолюбие, в совершенстве в нас оно становится добродетелью… находчивость, отвага, пусть не на поле брани, но отвага бывает разной! Верность – своей семье… и... тебе! Но моих добродетелей ты не заметил!"
(Фильм "Гладиатор". Коммод – своему отцу Марку Аврелию.)

Фома Нотарас в самом деле не погиб.
Хотя он выглядел больным до самого крушения, в действительности ему полегчало раньше. Сестра подумала о нем, спасаясь, и жена тоже; но, конечно, они предпочли спасать детей и себя самое. И так и следовало… разумеется, ведь Фома Нотарас мужчина!
Хотя помнила ли его жена, что он мужчина и муж ей, когда прыгала в море в обнимку со своим поклонником? Фома успел увидеть это; а потом остался один, совсем один.
Он привык к одиночеству… к любви, приправленной презрением. Уже то, что он вынужден был плыть на корабле, названном именем его жены, - и все вели себя так, точно иначе и быть не могло! А этот наглец, Флатанелос, приплыл сюда на "Василиссе Феодоре", нисколько не заботясь о том, что может выдать всех таким императорским именем!
И сейчас, когда буря угрожала разметать корабль в щепы, патрикий Нотарас вдруг понял, как действовать, чтобы заставить всех этих людей по-настоящему считаться с собой. В первый раз за его жизнь они все будут считаться с ним, негодовать или бояться – но никакого больше презрения!
Фома улыбнулся, выпрямившись навстречу ветру: он понял, что не погибнет.
Он вернулся в венецианскую беседку и прибрал немало ценностей, забытых его родственниками. "Василиссу Феодору" заливало, и темный плащ патрикия промок и тяжело обвис; плавал Фома не слишком хорошо, но он твердо знал, что не погибнет. Выбравшись снова на палубу, патрикий присел около бочек с каким-то вином или, может быть, фруктами и вцепился в канаты, все еще связывавшие их; теперь низкий борт галеры загородил ему обзор, и Фома перестал понимать, куда несет корабль. Но он и так знал, слышал!
- Галера треснется о скалы и развалится, - пробормотал Фома: он уже видел, как от судна отлетают куски; смыло в море обе мачты. – Но меня она успеет донести до места!
Может быть, еще кто-то на корабле спасался так же, как он; патрикию было не видно. Он сидел за бочками, продрогнув и промокнув до костей в своем плаще; корабль мотало, "Василисса Феодора" уседала все глубже - но держалась на плаву. А потом вдруг резко накренилась вправо, и все, что ни оставалось на палубе, поехало прямо на Фому. Фома вскрикнул и выпустил канат; тот лопнул, и бочки покатились на патрикия. Тот едва успел увернуться. Одна бочка, ударившись о борт, расселась, и из нее посыпались апельсины, оранжевые, как рясы кардиналов…
Фома взмахнул руками и вывалился за борт.
Уйди он сразу ко дну, неизвестно, выплыл ли бы; но, ударившись об воду, Фома вместе с этим ударился о что-то деревянное, и вцепился в этот предмет обеими руками. Это была разломанная бочка, и она оказалась достаточно велика и прочна, чтобы патрикий мог держаться за нее, не окуная головы в воду; он подгребал ногами, с ликованием помилованного видя совсем близко берег Прота. Но потом бочка все-таки вывернулась у него из рук, и Фома ушел под воду; он сумел выплыть, яростно и неумело биясь, и продержался на поверхности несколько мгновений. Его накрыло снова; и притопило так, что патрикий задохнулся бы, если бы не ударился наконец о берег.
Полумертвый от такого испытания, он, дергаясь и стеная, пополз вперед, ничего не видя и не слыша; и, в отличие от Феодоры, полз не делая остановок, как краб, пока не лишился чувств.

Очнувшись – он не знал, сколько прошло времени, - патрикий Нотарас обнаружил, что по-прежнему один. Все тело болело, и шевельнуться было так тяжело, точно он лежал на самом дне.
Но над ним было небо, пусть и свинцовое от туч; море все еще шумно плескалось за спиной, но достать его уже не могло. Сделав над собой большое усилие, патрикий сел и, встряхнув головой, осмотрелся.
Он увидел вокруг только желтые скалы и море; потом, окинув взглядом пустынный берег, заметил разбросанные там и сям куски дерева, останки галеры Флатанелоса. На миг его охватил ужас: а что, если он единственный, кто спасся?..
Но, призвав рассудок, Фома понял, что такого не может быть. Скрипнув зубами, он поднялся на ноги, стряхивая с плаща налипшие песчинки. Приставив руку к глазам и прищурившись, патрикий осмотрелся.
И наконец увидел их. Он увидел матросов Флатанелоса, которые ходили по берегу далеко от него; и, кроме их коричневых фигур, - грубой одежды и грубых загорелых тел, - различил на песке темный патрицианский плащ и белую рубашку, алые шаровары… это была Феодора! А рядом с ней темное монашеское платье – итальянка, Магдалина!
Фома быстро опустился на песок и отполз за скалу, чтобы никто из них не заметил его; патрикий сам еще не успел осмыслить, зачем все это делает, но знал, что поступает верно. Он вглядывался в далекую жену так, что заболели глаза. И наконец дождался – увидел, как Феодора обнимает старших детей и берет на руки младшего…
Фома улыбнулся; но не этого он ждал больше всего. Он смотрел и смотрел на свою московитку, пока не увидел, как к ней подходит Леонард Флатанелос.
Патрикий отпрянул за скалу: он увидел все, что хотел. Остальное он мог дорисовать в своем воображении так же верно, как если бы наблюдал своими глазами!..
Фома оглядел берег снова: в этот раз высматривая укрытие, где его драгоценная семья и великий герой не найдут его как можно дольше. Патрикий не очень хорошо умел прятаться в диких местах, как вообще не умел достигать согласия с природой, - но, может быть, усталые глаза обманут людей Флатанелоса?
Или среди людей Флатанелоса окажутся такие, кто не побежит к нему сразу докладывать… кто не слишком любит комеса. А такие недовольные должны быть, такие бывают всегда! И куда чаще, чем можно подумать, они попадаются в тени героев!
Фома прятался до темноты – он знал, что всегда может вернуться к своим, которые примут его с прежней полупрезрительной любовью; но на это он пойдет, только если не останется никакого выбора. А выбор был – пока патрикий выжидал, в его уме подспудно созрел план. Этот план подсказала ему счастливая находка, которую он сделал: Фома заприметил спрятанную за камнями лодку, которую, по-видимому, никто не охранял…
И даже если охраняли – в темноте все эти матросы неотличимы друг от друга.
Патрикий Нотарас улыбался, глядя на море, любовно сливавшееся с небом, - как, наверное, уже слились воедино его жена и комес! Он заприметил не только лодку, но и троих матросов, которые сидели вместе и не возвращались к Флатанелосу, о чем-то разговаривая: им не спалось.
Фома Нотарас очень хорошо понимал, что это значит, когда сон бежит от человека в таких обстоятельствах… и когда не спится сразу нескольким товарищам, которые прячутся от своего начальника!
Он оправил свою римскую прическу и двинулся к матросам. Меч его остался при нем; но оружие не понадобится. Даже если бы Фома смог воспользоваться мечом против троих – все решится миром и ладом: он знал человеческую натуру.

Матросы, хотя о чем-то спорили с весьма угрюмыми лицами, встретили благородного господина с удивлением и радостью. Простолюдины вообще склонны радоваться нежданному появлению господ, живущих как боги на земле и диктующих плебеям закон их жизни, - даже если господа угнетают их!
Но Фома Нотарас был намерен осчастливить этих матросов. Он попросил их не шуметь, и они стихли, с удивленными и почтительными улыбками оглядывая его фигуру.
- Вы хотите бежать отсюда? – спросил наконец патрикий, видя, что его сейчас очень внимательно выслушают, что бы он ни предложил: настал именно такой момент.
- Мы бы рады, господин, но не знаем как, - сказал за всех троих один из матросов, самый старший и с уродливым шрамом на щеке: конечно, поножовщина…
Фома улыбнулся.
- Я нашел лодку, - сказал он. – Вон там, за камнями.
Он показал рукой, и все три головы повернулись в сторону лодки.
- Но ведь это лодка комеса! – сказал наконец старший.
Фома внимательно смотрел на матросов.
- Комес все равно не уйдет с острова на лодке, вы же понимаете, - заметил он. – Леонард Флатанелос будет дожидаться здесь двух других своих кораблей! А если не дождется, он все равно не сможет воспользоваться лодкой: у него слишком много людей, и в Город всем им путь заказан.
Старший, меченый, усмехнулся, оглядев своих товарищей.
- Это верно, господин. Только что же тогда делать?
Фома склонился к ним.
- Вы не хотите возвращаться к комесу, потому что боитесь… боитесь, что никто за ним не придет! А еще вы не желаете более служить ему, потому что недовольны платой, которую получаете за свою службу! Я же знаю, что вам перепадает от удачи комеса к удаче, да и то крохи! Такое количество людей, которое в подчинении у Леонарда Флатанелоса, да еще при вашей отчаянной жизни, невозможно содержать хорошо!
Повисла изумленная тишина – только море рокотало за их спинами.
Потом старший сказал:
- Правда, хотелось бы побольше получать, господин, - только кто же даст?
- Я дам, - сказал Фома Нотарас без колебаний, со всем блеском политика. – Я щедро награжу всех вас, и возьму на мой корабль. На службу, за которую буду платить гораздо больше комеса, - если вы вывезете с Прота меня и самих себя! Вашему комесу будет и легче, если я избавлю его от лишних людей, - теперь, когда он потерял свою галеру!
Опять повисло молчание. Матросы думали, не смеется ли он над ними, - но было совсем непохоже: сейчас никому из них было не до смеха. Потом его спросил уже другой критянин:
- А как же остальные, господин?
Фома скривился, схватившись за шею, будто ее прострелило.
- Моя семья не хочет меня у себя и рядом с собой… и они предпочли бы скорее погибнуть друг с другом, чем уцелеть вместе со мной! Но я все равно не спасу их, и эта лодка тоже!
Он прибавил – уже видя, что сомнения перевешивают в его пользу:
- К тому же, монахи могут помочь тем, кто останется, - ведь святые люди порою выбираются отсюда по нужде! И у Флатанелоса есть другая лодка.
- Это правда, - подтвердил старший. – Мы сами снаряжали корабль и привязывали ее!
Фома кивнул.
- Вот вам задаток, - не давая своим сообщникам опомниться, он сорвал с руки два золотых перстня, один из которых был с крупным рубином, а другой с хризопразом: патрикий предусмотрительно надел их, когда началась буря. – Когда мы причалим к берегу, получите еще втрое больше!
Фома не показывал, есть ли у него еще что-нибудь при себе, - и видел, что глаза у матросов алчно загорелись; потом старший поспешно схватил оба перстня, блестевшие в песке, и спрятал себе в пояс.
- Потом рассчитаемся! – сказал он товарищам.
Перстня было только два – и это было весьма умно рассчитано.
Только бы не передрались сейчас… нет, ожидание награды победит. И хотя критяне известные разбойники, эти еще не похожи на конченых людей…
Матросы посмотрели друг на друга, потом на патрикия. Фома Нотарас улыбнулся уверенной улыбкой. Хотя ему легко представилось в этот миг, как изменившие комесу люди потом, посреди моря, решат изменить и ему самому и, обчистив его, выбросят за борт, на корм акулам…
Но ведь они, кажется, в Бога веруют? Фома перекрестился, и матросы набожно перекрестились следом. Старший обернулся на монастырь.
Потом он встал, засунув большие пальцы за пояс, в котором зазвенел задаток.
- Мы согласны, господин!
Фома поднялся.
- Ну так едемте сейчас, - приказал он. – Огни Города видны даже в темноте! Ведь вы не ошибетесь?
Он направился к лодке, и его сообщники следом. Но когда они уже подошли к лодке, которую никто не охранял, меченый вдруг спросил патрикия:
- Эй, господин! А какую службу ты нам предлагаешь?
Он погрозил кулаком остальным, которые было заворчали. Жадность ослепила их, и они были короткомыслящими, как многие простолюдины и люди, зависящие от случая; но сейчас, под влиянием старшего, все вспомнили, что еще не обговорили с патрикием свою будущую службу.
- Вы поможете мне добраться до Италии, - ответил Фома. – Моя "Клеопатра" все еще пришвартована в Золотом Роге! И она сделана из северного дуба, гораздо прочнее этой галеры!
Он говорил сейчас наугад: "Клеопатра" действительно еще долго после завоевания Города дожидалась хозяина в порту, этого корабля там сейчас почти никто не знал, как и его хозяина, патрикия Нотараса, - но, готовясь к отплытию с комесом, Фома рассчитал свою команду! Они могли найти себе новое дело за это время… столько всего могло случиться!
- Вы ведь, конечно, умеете управляться с хеландией? – спросил патрикий матросов, поощрительно улыбаясь. – И путь до Италии вам знаком? У меня отличная команда, но ей нужны проводники… Ведь вы, разумеется, не раз плавали с комесом в Венецию?
Меченый старший усмехнулся: он приосанился.
- А то! – сказал он. – Приказывай, господин!
Фома кивнул и направился к лодке, сделав сообщникам знак. Он, конечно, знал, что польстил этим матросам безбожно: но такие люди ведутся на самую безыскусную лесть, и сейчас они были очень нужны ему. А оказавшись в Стамбуле, он сможет, пожалуй, нанять в команду и настоящих итальянцев.
У него все еще оставалось, чем вознаградить своих помощников, - а там… заплатит будущее.
Когда лодку оттолкнули от берега и Фома Нотарас остался один посреди моря с троими неизвестными критянами, сердце у него часто застучало и он покрылся холодным потом: только уже исполнив задуманное, он понял, каким опасностям себя обрек. Не схватят ли его тотчас же по возвращении в Стамбул? Но кто из турок – или даже людей Валента – может ждать от беглецов такого безрассудного шага?
А может быть, корабли Флатанелоса задержал не шторм, а городские власти, и теперь в Стамбуле все знают о его намерениях?..
Но повернуть назад было нельзя, как и показать свой испуг нанятым матросам.
Плыли они долго, и хотя им помогал попутный ветер, через час один из гребцов выдохся: и тогда патрикий Нотарас предложил его заменить. Ему уступили весло: с некоторым удивлением, но охотно.
Фома греб до самого Города, не жалуясь: он устал, но меньше, чем от него ожидали. Когда все вокруг привыкают считать человека слабым и никчемным, то становятся склонны к ослеплению и преуменьшают даже настоящие его достоинства…
Гребля отвлекала мысли и отгоняла страх.
Когда лодка причалила к берегу, еще не рассвело. В Золотом Роге было полно кораблей и рыбацких лодок, среди которых суденышко Фомы Нотараса сразу потерялось.
Пользуясь темнотой, четверо сообщников вышли на сушу и отправились на поиски "Клеопатры", на которой всегда ночевал кто-нибудь из экипажа: чтобы не оставлять хеландию без присмотра.
Фома Нотарас скоро нашел и корабль, и экипаж: ему очень удивлялись… но и радовались тоже. Фома объяснил, что "Василисса Феодора" погибла, и всех, кто был на борту, разнесло в разные стороны. Он нашел случай спастись – и вынужден был вернуться назад…
Конечно, его кентарх и остальные сразу же заподозрили неладное; и они испугались за семью Фомы, которую искренне любили. Но спокойствие господина убедило их, что не случилось ничего непоправимого… и они знали патрикия Нотараса, поэтому не спросили ничего больше.
Их дело было слушаться, а не спрашивать, и его люди это понимали.
Никто еще не успел нанять людей Фомы Нотараса, и они признались, что, несмотря на полученный расчет, надеялись на встречу с хозяином. Он один из немногих истинно благородных греков, оставшихся в турецких владениях! Остальные – или турецкие прихлебатели и приспособленцы, или католические… или вообще, только плюнуть и растереть.
Фома рассмеялся: его слуги, как настоящие верные слуги и верные греки, превыше всего хвалили свое и своего господина, а прочие были хуже, только потому, что не были Фомой Нотарасом!
Он похлопал по плечу седовласого кряжистого кентарха, который когда-то вывозил на морскую прогулку его с женой и детьми.
- Поторопимся, мой друг, - сказал патрикий. – У нас много дел… и вокруг много великих опасностей!

Они экипировались через двое суток; и Фома Нотарас подрядил, кроме своих греков, двоих настоящих итальянских моряков, которые не знали, куда себя деть.
"Клеопатра" отвалила от берега – и направилась в Италию в обход острова Прота и других Принцевых островов. Фома был уверен, что к этому времени его кентарх уже догадался почти обо всем, что произошло между Флатанелосом, русской женой своего господина и остальными; но, конечно, старый моряк ни о чем не спросил.
Фома улыбался, облокотившись о борт и глядя на архипелаг, казавшийся единым островом посреди голубого моря, - и этот остров удалялся, пока не потерялся в дымке.

[Эрин]

Глава 120

Когда галеры комеса Флатанелоса проплывали мимо Стамбула, Феофано стояла у борта, глядя на Город, и с нею Феодора: никто не препятствовал им. Ни один из московитов больше не захотел бросить на Стамбул прощальный взгляд… из всех русских рабов одной лишь рабе Желани Византия преподнесла великие дары, во много раз превосходящие ее потери.
Обе амазонки смотрели на Константинополь, пока Город не слился со своим полуостровом. Только Айя-София, Святая София, виднелась далеко, долго после того, как пропали из виду дворцы, и сады, и вражеские полумесяцы.
Наконец Феофано обняла подругу за плечи и увела с палубы. Они знали, где им находиться: в беседке, смежной с каютой кентарха, а ночью лучше спускаться в общее помещение под палубой, где были размещены остальные. Там для подруг было отгорожено собственное спальное место: Феофано настояла на этом, и комес быстро согласился. Он и сам лучше кого-либо другого понимал, что на борту не может повториться то прекрасное любовное помрачение, которое он пережил со своей подругой на Проте. Теперь Феодора принадлежала ему: но у такого обладания, как всегда у разумных и благородных людей, было множество ограничений.
Когда Феофано дернула за шнурок, придерживавший шелковую занавесь, и та отделила подруг от всего мира, Феодора села напротив гречанки и посмотрела ей в глаза серьезно и встревоженно.
- Чем мы будем жить? Мы еще почти не говорили об этом! Мы же все потеряли!
Лакедемонянка улыбнулась уголками яркого твердого рта.
- Ты не веришь своему возлюбленному?
Феодора медленно покачала головой.
- Я верю, что Леонард не бросит меня, - сказала она. – Но я не знаю, как он будет содержать меня и моих детей! Ведь он…
- Родич Никифора, которого он убил, - кивнула Феофано. – Критянин, мореход без подданства, а значит, морской разбойник… в Европе таких, как он, называют корсарами. И он хотел бы владеть тобой безраздельно, но оставит тебе свободу, потому что любит тебя!
Феодора грустно рассмеялась.
- А как будешь ты? Ведь у тебя тоже ничего не осталось?
- Кое-что осталось… и у тебя осталось, - заметила Феофано, касаясь амулета на шее подруги. – И если не хватит моего богатства, я возьму ссуду у Леонарда, - совершенно спокойно продолжила она. – Куплю имение, заведу хозяйство… где-нибудь в провинции, рядом с вами. Найду друзей, уехавших в Италию раньше меня. А года через три, пожалуй, смогу вернуть комесу долг! Было бы здоровье!
Феодора взглянула на белую прядь, змеившуюся в черных волосах Феофано; и вдруг, охваченная нежностью и страхом, пересела к гречанке на ложе и обняла ее.
- Я так боюсь тебя потерять!
Феофано прижала подругу к себе и, уложив ее голову на свое плечо, чуткими пальцами повторила изгибы ее тела. Она чувствовала, как ее московитке этого хочется. Никакой мужчина не научится такой женской любви и взаимопроникновению.
- Я всегда буду с тобой, - прошептала гречанка. – Нас ничто не разлучит! Мы существуем, лишь пока отражаемся в глазах друг друга!
Они поцеловались – сначала по-христиански, потом в губы, долгим томительным поцелуем. Феодора ощутила дрожь и жар желания. Феофано немедленно передались ее чувства, и гречанка улыбнулась.
Феодора встала с ложа, справляясь с собой; переведя дух, она выглянула за занавеску. Там Микитка что-то рассказывал ее старшим детям, а Магдалина сидела с младшим на коленях. Феодора отпустила занавеску и села обратно к своей покровительнице.
- Метаксия, я не знаю, как быть с моими сородичами.
Феофано пожала плечами.
- Кто-нибудь из нас возьмет твоих тавроскифов к себе – или я, или… вы, - сказала она. – Какие могут быть вопросы? Мы приставим их к делу, как было здесь.
Феодора застыла, глядя на нее.
- И я буду… госпожой, боярыней над Евдокией Хрисанфовной?
- А что тут такого? – сказала Феофано. – Ты рассказывала, что в вашей стране даже знатные люди издавна попадали в рядовичи и закупы*, - Феофано говорила по-русски, и совершенно свободно: но в ее устах старинные названия прозвучали чуждо и враждебно. – Это различные формы рабства, из которого можно выкупиться по-разному... у нас проще: или свободен, или раб. А ты без всякого ряда или купы будешь благодетельницей для своих, у вас подобное тоже не редкость!
Феодора потрясла головой. Они с Феофано говорили чаще по-гречески, но нередко и по-русски; однако Феодора так и не привыкла к русской речи в устах Феофано – царица строила фразы совершенно не так, как московиты, и употребляла совершенно другие, чужеродные, слова: это был какой-то новый язык, враждебный русскому, с латино-греческим костяком. Язык, время для которого не наступило… и уже никогда не наступит: Константинополь пал!
Феодора и сама давно уже разговаривала по-русски как гречанка, не слыша себя со стороны! Ничего удивительного, что Евдокия Хрисанфовна так смотрела на нее, – она-то сохранила русскую речь в изначальной чистоте, как и себя самое!
- Мне их взять к себе – совсем другое дело, - сказала Феодора.
Конечно, Феофано прекрасно понимала, почему "совсем другое дело", но ничего не ответила. Жизнь жестока; и даже тем, кто совсем к этому не склонен, приходится изменять себе.
Феодора опять встала с ложа и прошлась по ковру, с наслаждением и тревогой всем телом ощущая качку.
- Несчастный Фома, - сказала она, сцепив руки. – Я все время думаю о нем!
Феофано отвернулась.
- Уверена, что этого мой братец и добивался.
Лакедемонянка легла, согнув и разогнув сначала одну сильную ногу, потом вторую. Потом она выгнулась на своей постели, сцепив руки над головой.
- Ты помнишь, что в моей Лаконии издревле для мальчиков из благородных семей существовало военное воспитание, - сказала царица. – Из них делали мужчин, отсылая далеко от дома и подвергая суровым испытаниям! Может быть, мой брат наконец сделает из себя мужчину!
Феодора замерла.
- Так ты рада тому, что случилось.
Она почти ожидала этого.
Феофано опустила длинные черные ресницы.
- Случилось то, что должно было случиться. Плохо, когда двое мужчин делят женщину, особенно подобную тебе!
Феодора кивнула.
- Это произошло бы все равно, рано или поздно, - произнесла она. – И слава богу, что распря началась не в плавании!
- Моя умница, - ласково сказала Феофано.
И Феодоре стало жутко. Многие мужчины хотели обладать ею; но сильнее их всех ее ревновала и хотела ею владеть эта женщина. Подобные Феофано женщины постоянны и страшны в своей любви.
Феодора отвернулась, прикрыв ладонями пылающие щеки. Хотя чего, казалось бы, ей еще осталось стыдиться наедине с Метаксией Калокир!
- Я рада, что ты так думаешь о брате, - сказала московитка. – Если ты думаешь, что Фома собирается воевать с нами как мужчина, а не как политик!
Глаза Феофано стали пустыми, и на лице тоже выразилась тревога.
Она встала, потом вдруг подтолкнула Феодору сильными руками наружу, вон из их алькова.
- Иди проведай детей и своих московитов.
Казалось, Феофано не терпелось остаться одной, чтобы обдумать кое-что наедине с собой. Феодора низко поклонилась царице и покинула ее.
Она покормила сына, радуясь тому, что не забеременела снова; поговорила с Вардом, который опять спросил ее, где отец. Старший сын уже спрашивал об этом на Проте – и когда мать сказала, что отец уехал и вернется нескоро, Вард скривился, точно взрослый, которого пытаются провести, считая за глупца. Может быть, теперь мальчик надеялся услышать правду.
- Я не знаю, где ваш отец, - наконец честно ответила Феодора обоим старшим детям. – И не знаю, когда мы снова увидим его.
Вард кивнул.
- У нас теперь будет другой отец? – спросил он серьезно.
Феодора опешила. Леонард нравился ее старшему сыну, и они не раз увлеченно играли вместе, когда комес гостил у Нотарасов. Но Феодора до сих пор еще не успела задуматься, как скажутся на детях такие перемены в ее жизни.
- Твой отец – Фома Нотарас, - сказала она мальчику после долгого молчания. – Никогда не забывай этого! Но, может быть, комес Флатанелос теперь станет моим мужем.
Вард улыбнулся и кивнул, удовлетворенный тем, что ему отвечают как взрослому.
Когда мать хотела уйти, он вдруг окликнул ее.
- Мама, я тебя люблю, - сказал старший сын Фомы Нотараса. И, глядя в его карие глаза, проникновенные, как глаза комеса, Феодора поняла, что осталось недосказанным: сын любил ее, несмотря на все, что она сделала и намеревалась сделать.
Феодора крепко обняла и поцеловала Варда.
- Благодарю тебя, мой золотой.
Она долго держала мальчика в объятиях, а тот прижимался к ней с любовью, которая только окрепла за эти годы. Потом Феодора поцеловала сына еще раз и, погладив по голове, подошла к деревянной лестнице, которая вела наверх.
И вдруг страшное воспоминание овладело ею: Феодора вспомнила, как ее везли в Константинополь в трюме, и точно по такой же лестнице к пленникам спустился Никифор Флатанелос, ныне покойный доместик схол, флотоводец и работорговец…
Феодора оглянулась на альков, где сейчас Феофано предавалась важным раздумьям, и, схватившись за деревянные перила, стала подниматься наверх. Ей хотелось побывать на палубе и осмотреться; и, встретившись с Леонардом, спросить, где они сейчас и далеко ли еще до Италии.
Но ей не пришлось искать Леонарда. Московитка прикрылась рукой от солнца, совсем как тогда, когда ее, рабыню, выгнали на палубу дромона, - и вдруг комес, налетев со спины как ураган, обнял ее за талию. Он крепко прижался к ней сзади, оглаживая так, как это только что делала Феофано; и Феодора, откинув голову любовнику на плечо, ощутила страсть еще большей силы, но другого рода. Такой огонь не может пылать долго!
- Я уже так истосковался по тебе, - прошептал комес, жадно целуя ее в шею. – Если бы не этот корабль!..
Феодора повернулась к нему лицом, и они задохнулись в поцелуе.
- Леонард… милый, подожди, - прошептала она наконец. – Что ты делаешь! – ахнула московитка, когда любовник вскинул ее на руки.
- Поставь меня! – потребовала она почти возмущенно, глядя ему в глаза. Стукнула его крепким кулачком по спине.
Леонард смеялся.
- Слушаюсь, - сказал комес; и, поставив ее, в самом деле тут же посерьезнел и взял себя в руки. Да: это был настоящий водитель людей.
- Леонард, где мы сейчас? – спросила Феодора, осмотревшись.
Город давно пропал. Море вокруг было очень синее, такое же, как небо над головой, - только в греческой земле она видела такое.
- Мы все еще в Пропонтиде, держим курс на юго-запад - на Венецию, - ответил комес. – Скоро выйдем в Эгейское море, обогнем Балканы - Болгарию, Македонию... Пройдем мимо Крита, может быть, высадимся там, - счастливо улыбнулся флотоводец. - Если повезет с погодой, мы будем в Италии недели через две, самое меньшее.
Феодора отвернулась, прикусив запястье.
- Леонард… а как ты поступишь со мной в Венеции?
Он изумился.
- Я думал, это давно ясно нам обоим, любимая! Я возьму тебя в жены!
Феодора смотрела на него с бесконечным терпением и насмешкой – и в этот миг напоминала Евдокию Хрисанфовну, живой и сильный укор самой себе.
- Ты не можешь взять меня в жены, - сказала она. – Я мужняя жена.
Леонард прикрыл глаза рукой, как будто Феодора ослепила его; отвернулся.
- Я не люблю заниматься казуистикой, однако приходится довольно часто, - сказал он после долгого молчания. – И насколько мне известно, наша греческая церковь разрешает расторжение брака в случае безвестного отсутствия одного из супругов…
- И превыше того - прелюбодеяния, - мягко усмехнулась Феодора.
Леонард теперь смотрел на нее.
- К тому же, - прибавил он, – ты, по церковным правилам, даже не можешь считаться…
- Не могу считаться женой Фомы Нотараса, - согласилась Феодора. – Потому что здесь я ношу чужое имя, а на самом деле я Желань Браздовна!
- И это не христианское имя… хотя и очень подходит тебе, как и имя Феодоры, - заметил Леонард, улыбнувшись. – Однако тебя окрестили так! Видишь, сколько условностей, которые церковь преступает по необходимости! Много ли они значат для тебя?
- Много, - сурово ответила Феодора. – Подумай, что если незаконен мой брак, незаконны и мои дети!
Леонард обнял ее.
- Уверяю тебя, дорогая, что никто не спросит об этом в Италии, - сказал он. – А перед Богом мы уже муж и жена.
- И ты женишься на мне по католическому обряду, - прошептала Феодора.
Леонард рассмеялся.
- Еще одна условность!
- Только теперь, и только для нас, - сурово возразила московитка. – А для других, кто нас видит? Вспомни, за что мы бились!
Леонард ничего не ответил.
Он долго смотрел на нее, а потом произнес:
- Так решено? Ты согласна? Это сейчас главное!
Феодора кивнула.
Леонард счастливо улыбнулся и снова обнял ее, лаская. Феодора закрыла глаза, млея и томясь в его объятиях.
Птица Желань уже не может вернуться в свое гнездо, там не примут ее… ей нужно лететь искать себе новый дом. А дом этот еще даже не построен!
Леонард наконец выпустил ее из объятий и, поцеловав в лоб, сказал:
- Мне нужно идти… Очень жаль! Мы сейчас не можем ни приласкать друг друга как следует, ни поговорить!
- Мы на земле свое наверстаем, - засмеялась Феодора.
Леонард кивнул с сияющими глазами.
Комес ушел, а она, глядя ему вслед, нахмурилась, схватившись за шею. Дай-то бог.

Когда она спустилась к Феофано, то обнаружила, что лакедемонянка спит, раскинувшись на своей постели и подложив под голову локоть. Рот Феофано был приоткрыт, как у ребенка, черные волосы разбросались по ее груди и разметались по подушке.
"Когда-то я еще увижу ее спящей? Когда мы еще будем ночевать вот так, наедине?"
Феодора тихо опустилась на свое ложе, стараясь не скрипнуть; но как только она села, царица открыла глаза.
Она смотрела на подругу словно бы с ленцой… но это было обманчивое выражение. Феофано могла вспрянуть молниеносно, как воин.
- Ну, что у вас там?
И как только она узнала, куда и зачем выходила Феодора!
- Он предложил мне взять меня в жены в Италии… и я согласилась, - со вздохом ответила московитка. – Мы оба сошлись на том, что мой муж безвестно отсутствует.
Яркий рот царицы искривила улыбка.
- Ну да… конечно. Что ж, я рада за вас обоих. И за безвестно отсутствующего.
Феодора легла на свою постель и уткнулась лицом в подушку.

* Рядовичи — на Руси XI – XIII вв. лица, служившие землевладельцам по ряду (договору), как правило попавшие в зависимость от него за денежный долг, помощь семенами или орудиями труда, вынужденные отрабатывать у господина часть своего времени. Закупы – рядовичи, взявшие взаймы ссуду (купу) и селившиеся на земле хозяина на время отработки этой ссуды. К XVI веку эти формы зависимости постепенно были вытеснены крепостничеством.

[Эрин]

Глава 121

Пока они плыли до Крита, на море еще несколько раз начиналось волнение, вызывавшее волнение и среди всех, кто был на борту; но каждый раз воды успокаивались.
- Ничего страшного, - говорил комес, ободряя людей. – В конце весны и в открытом море бури случаются редко!
А наедине с подругой он признался:
- То, что случилось с "Василиссой Феодорой", было полной неожиданностью для меня. Самое неспокойное время в Пропонтиде – поздняя осень и зима! Шторм как будто нарочно подгадал, чтобы разделить нас!
Феодора внимательно смотрела на любовника – и вспоминала, что натворил своим криком маленький Лев, ее сын от Валента, когда они убегали из Каппадокии.
- Ты не рад тому, что случилось? – спросила она.
Комес нежно улыбнулся.
- Я понимаю, что только благодаря этому я получил тебя!
Он поцеловал ей ладонь; а потом она закинула Леонарду руки на шею, и они долго миловались, забыв о том, что их могут видеть… и наверняка видят.
Каторжники, правда, сидели в своих банках, особых каморках, в средней части корабля и не могли наблюдать того, что происходило на носу галеры, где стояли любовники. Однако команде Леонарда Феодора по-прежнему не доверяла.
И даже при полном доверии между начальником и экипажем созерцание чужих объятий, чужой желанной женщины может всколыхнуть в ядреных, жаждущих опасности мужчинах звериные чувства.
Но сейчас Феодора была готова к опасности. Она улыбнулась греку, когда они с Леонардом отклонились друг от друга: он все еще обнимал ее за талию.
- Ты опять носишь заколки, - сказала она, притронувшись к его виску. – Очень красиво.
Леонард рассмеялся и поправил свой пышный хвост.
- Я еще в Мистре заметил, что тебе так нравится.
Потом прибавил серьезно:
- В Европе у мужчин нечасто найдешь хорошие волосы, вроде моих… У низших сословий волосы портятся от голода и сверхсильной работы, а у благородных… от пагубных привычек и любовных болезней.
Феодора подняла брови:
- Любовных, голубчик мой?
Она вцепилась в его плечи.
- И моряки, должно, богатые урожаи собирают, когда заходят в порты?..
- Правда, собирают, - согласился Леонард, улыбаясь. – Но я всегда был щепетилен. Не бойся.
Феодора знала, что он хотел сказать ей приятное; но ей отчего-то стало очень не по себе. Она высвободилась и отошла к борту, вглядываясь вдаль.
- Где там твой остров?
Комес через несколько мгновений оказался рядом и опять привлек ее к себе; он завладел ее рукой, лаская ладонь.
- Вот он, уже рукой подать, - прошептал Леонард, поцеловав подругу. – Совсем скоро мы сойдем, и ты сможешь отдохнуть на песке… как следует искупаться… а потом я покажу тебе славу моей отчизны, знаменитые критские дворцы и росписи!
Феодора взглянула комесу в глаза без улыбки; и тогда он прижал ее к груди, гладя по волосам и спине.
- Я буду хорошим мужем, - прошептал критянин. – Богом клянусь, я буду лучшим мужем, какого ты могла бы пожелать! Я не стану собирать грязь в портах, чтобы потом вымазать ею тебя! Как ты только могла подумать!
- Я ничего не думала, - прошептала Феодора, прижимаясь к нему.

Обе галеры, называвшиеся "Эрато" и "Киприда", благополучно пристали к критскому берегу: галера-водительница, "Эрато", несшая комеса и его подопечных, причалила первой. Были сброшены мостки; в ослепительно белый песок забили столб, к которому пришвартовали судно.
Феодора видела белые стены прочно укрепленного приморского города – Кандии*, бывшего гаванью, сейчас очень оживленной; но комес не собирался заходить в этот порт. Они причалили в пустынном месте, где никто не мог бы узнать и запомнить его необыкновенных спутников.
Комес сошел на берег первым, рука об руку с Феодорой, точно препровождал царственную супругу во дворец. Где же сам дворец? Феодора не видела отсюда, но могла вообразить себе со слов Леонарда колоссальные коричнево-красные руины, палимые солнцем тысячи лет. Древнейшее творение человеческих рук; жилище, заброшенное задолго до того, как по всему эллинскому миру выросли Александрии.
"Подумать только, - в благоговейном ужасе размышляла московитка. – Сколько людей жило на свете и умерло задолго до нас! Так давно, что голова кружится! И все они мыслили, любили, говорили и действовали… и где эти люди теперь?"
Феодора вгляделась в сине-зеленую гористую даль, в которой теперь уже различала развалины жилищ, задолго до Христа разрушенных землетрясениями, - и вдруг совсем странная и страшная мысль пришла ей в голову: а не могли ли души древних критян, морских владык, остаться пленниками своих дворцов до сего дня? Библия учит, что язычникам навеки закрыта дорога к Господу: а что, если это вправду так – и души минойцев до сих пор стенают на своем острове и перебирают, как листы зачитанной книги, страницы своей великолепной, но столь короткой человеческой жизни?
"Как мы можем знать, сколь долго тянется время для умерших, и как они чувствуют его – если способны к этому?"
Леонард тронул ее за плечо, и она чуть не вскрикнула.
- О чем ты задумалась?
- Ни о чем, - Феодора покачала растрепавшейся головой, - просто… этого всего слишком много для меня, и я так…
Она схватилась за голову и, опустившись на горячий песок, разрыдалась, сама от себя этого не ожидая.
Леонард сел рядом и молча ждал, пока ее чувства успокоятся; он не пытался ее утешить, зная по своему опыту с женщинами, что от этого подруга только пуще расплачется.
Феофано, спустившаяся по сходням вместе с Марком, все еще стояла у галеры, настороженно блуждая взглядом по острову: будто собственными глазами, а не воображением видела в нем логовище пиратов, живущих на отшибе от всей Греции, какими критяне прослыли еще с языческих времен.
Потом она быстро подошла к любовникам и склонилась над Феодорой.
- Комес Флатанелос, уведи ее с солнцепека, - сказала царица. – Ты все время забываешь, что Московия – не Крит, а ведь вы еще южнее нас! Ей сейчас станет совсем плохо!
Леонард озабоченно взглянул на лакедемонянку снизу вверх.
- Ты права.
Он бережно подхватил всхлипывающую Феодору под руку и поднял; потом увел в тень синеватых пихт, которые росли за скалами.
Утерев глаза и охладившись, она сразу же забеспокоилась о детях; но подошедшая Феофано уняла ее тревогу, показав, что Магдалина уже нашла всем троим другое укрытие.
Вскоре, когда все присоединились к ним, Леонард велел раскинуть на берегу палатки, которые нарочно взяли с собой его товарищи. Для него и его подруги поставили особую палатку, отдельно от всех, даже от детей - детей Фомы Нотараса…
Феодора сразу вспомнила, как провела первую ночь с Валентом. Эти двое славных греков повторяли друг друга в своем обхождении с нею, не подозревая о том!
Леонард принес ей воду с медом и уксусом, - от заразы, - горсть миндаля и сухие лепешки. Он извинился за скудость стола.
- Скоро мы пойдем в город, и закупим свежей еды, - сказал он. – И других припасов, которыми, может быть, не разживемся еще долго.
Он коснулся ее локтя.
- Тебе нужно что-нибудь? Одежда, может быть… или другое? Говори сейчас!
Феодора качнула головой.
- Одежду я предпочту выбирать сама… пока мне хватает того, что есть.
Она взглянула на свою линялую рубашку, которую позаимствовала из сундуков моряков, пришедших на "Эрато".
Подняла глаза на Леонарда.
- Если можешь, достань мне масла, у меня кожа так сохнет… и мыла для волос. Мне и Феофано; и детям тоже нужно вымыть голову…
Леонард кивнул.
- Конечно.
Он улыбнулся.
- Я понимаю, что тебе хотелось бы пойти с нами, но здесь тебе и детям лучше не показываться в людных местах. Теперешний Крит совсем не похож на древний.
Феодора возмутилась:
- Чтобы я бросила детей на берегу – или потащила их в неведомо какие…
Она осеклась, поняв, что Леонард мог оскорбиться. Но комес только засмеялся.
- Ты права, любимая, лучше туда, где мы будем затовариваться, детей не таскать. И вообще – себя поменьше показывать. Это тоже турецкие гнездовья… и кого теперь тут только нет.
Леонард помрачнел.
- Самая память о древнем Крите вытоптана задолго до нас, и истинных греков-критян тоже осталось мало: они растворились среди других народов, как соль, брошенная в воду, - пробормотал он.
Они поели; потом Феодора захотела выкупаться в море. Комес последовал ее примеру – конечно, они купались отдельно друг от друга, и Феодора выбрала место, где никто не смог бы увидеть ее. Но потом вернулись в свою палатку.
В этот раз им было еще лучше, чем на Проте: но они были так долго врозь, что насытились друг другом наспех, как голодные глотают даже самую лучшую еду.
Потом комес, поцеловав возлюбленную во влажный лоб, клятвенно пообещал, что у них здесь еще будет время насладиться друг другом без спешки.
Феодора улыбнулась и кивнула, не отвечая; ей хотелось спать, в то время как Леонарду обладание ею только придало сил. Конечно, это бывало по-разному и у мужчин, и у женщин; и, несмотря ни на что, она была счастлива.
Когда комес со своими товарищами ушел, поручив остальным мужчинам охранять женщин и детей, московитка пошла к своим сыновьям и дочери и вздремнула вместе с ними в палатке. Она знала, что семья Евдокии Хрисанфовны тоже трудно переносит такой зной, хотя московиты долгие годы жили в Константинополе. Феодора положила себе проведать их после.

Леонард вернулся после обеда, очень довольный, - с богатой добычей, как сразу поняла Феодора: он не пешком пришел, а приехал на коне!
Она даже отступила от любовника, так и вспомнив Валента.
Артемидор и двое других товарищей комеса тоже ехали верхами, нагрузив своих коней; и еще одну лошадь комес вел в поводу.
Соловый ахалтекинец* Леонарда остался в Золотом Роге, как и Тесса Феодоры, и конь Феофано; и Феодора сразу поняла, кому предназначается гнедой конь, который рысил без седока.
Леонард с улыбкой спрыгнул с лошади и, подойдя к изумленной Феодоре, вручил ей поводья.
- У тебя никогда еще не было жеребца, я знаю, - сказал он. – Но он той же арабской породы, что и твоя Тесса, и той же масти! Молодой и резвый, но хорошо объезженный, будь покойна!
Похлопал коня по крупу.
- Назови его как сама желаешь.
Он даже не спросил, согласна ли Феодора принять такой подарок! Но ведь теперь Леонард имеет над ней все права мужа… хотя и не женат на ней.
Феодора погладила чутко вздрагивавшего коня.
- Пусть будет Борей, - сказала она.
Мысль дать коню русское имя мелькнула и погасла: ни к чему сейчас возмущать память о своем происхождении. Как будто не видно во всем ее поведении, в каждом слове, что она русская женщина, как бы ни выучилась всем греческим наукам!
- А зачем сейчас, Леонард? – спросила Феодора, улыбаясь против воли: все же она была очень рада подарку. – Зачем сейчас так нагружать корабли?
Леонард рассмеялся.
- Ты не знаешь, что значит нагружать, любимая!
Он прибавил:
- Кроме того, мы приобрели их очень выгодно. А для тебя я купил коня сейчас, потому что осматривать руины Кносса* мы поедем верхом!
Посмотрел ей в глаза серьезно, будто любимому младшему, которого учил жить:
- А ты как думала?
Феодора потупилась, зарумянившись от счастья. Она подумала, что Феофано осталась без лошади… но, конечно, царица купит себе лошадь сама, и по собственному выбору! Она госпожа и себе, и другим!

Феодора вооружилась – лук ее давным-давно погиб в морских волнах, а меча она отроду не носила; но кинжал оставался при ней. И голубые халцедоновые ножны к нему сохранились: подарок, приложенный к поясу амазонки, который спасла для Феодоры царица.
Московитка потуже подпоясала свои алые шаровары, а темно-русые волосы, по-гречески убранные в хвост, перехватила белой головной повязкой. Вид у нее теперь был диковатый и грозный – русская женщина, давным-давно позабывшая свое родство во имя защиты жизни!
Узнав о готовящейся прогулке к кносским развалинам, Феофано тут же пожелала сопровождать комеса и свою подругу. Коня она вытребовала себе у венецианцев, которые плыли с комесом на "Киприде": те переплавляли лошадей от самого Стамбула.
Леонард хотел протестовать, но не сказал ни слова: зная, каким упрямством отличается знаменитая лакедемонянка, а особенно в делах любви ко всему греческому и к своей филэ.
Феофано, как и мужчины отряда, который комес брал с собой, вооружилась мечом. Своего лука она тоже лишилась… но в таких глухих местах едва ли можно было опасаться кого-нибудь, кроме змеи. Феодора очень сожалела, что нельзя взять с собой детей, а особенно Варда, который был очень любознателен. Но брать ребенка на такую вылазку комес воспретил строго-настрого – его могла погубить любая случайность, не говоря о том, что долгая конная прогулка вымотала бы силы мальчика.
Само путешествие оказалось совсем не таким долгим и трудным для хороших наездников – когда они достигли огромного дворца, тени удлинились, но солнце едва коснулось дальних гор. Впрочем, Феодора была готова к тому, что в Кноссе придется заночевать.
Близость Леонарда будоражила ее больше, чем когда-либо, - здесь, в окружении величественных камней, точно надгробий, посвященных великим язычникам: не убийцам по призванию, но славным и неустрашимым воинам по необходимости, когда нужно защищать свою родину. Таким, как этот критянин, сейчас сжимавший ее руку.
Леонард с восторгом показывал подруге орнаменты из черных и белых прямоугольников на карнизах дворца, настенные изображения пляшущих девушек с обнаженной грудью, игр с быком… в сумерках красные, белые и черные краски казались ярче, рисунки живее, но Феодора исподволь думала, что все равно это искусство не может выдержать никакого сравнения с современным греческим и итальянским. Леонард возвеличивает кносские памятники лишь потому, что любит их и знает их историю…
Искусство никогда не может быть само по себе - и не может быть самоценно, вдруг поняла Феодора. В творение художник должен вложить душу, и это никакое не иносказание! Почему икона, писанная истово верующим иноком, потрясает гораздо более картины равнодушного атеиста, даже если тот мастер?
Феодора прикрыла глаза, прислонившись к прохладному камню; она забыла о том, что может попортить фреску. Ей показалось, что ее обступили тени критских владык, безмолвно соглашаясь с нею. Призраки минойцев, заточенных здесь…
И вдруг Феодора почувствовала, что осталась наедине со своим возлюбленным: Феофано и другие их спутники удалились куда-то вглубь дворца, умышленно или нет, оставив их вдвоем.
Леонард посмотрел ей в глаза – и вдруг опустился перед нею на колени, блеснув своими заколками в черных пышных волосах; он обнял ноги подруги.
- Феодора, я подумал сейчас… и теперь серьезно предлагаю тебе выйти за меня здесь, на моей родине.
Феодора ахнула.
- Что ты!
Леонард поцеловал ее колено.
- В Ираклионе… в Кандии есть православные церкви, которые венецианцы несколько столетий назад превратили в католические, - но их греческий дух неистребим… и если мы сочетаемся браком здесь, наш союз будет благословен гораздо более, чем если в Италии пойдем в искони католический храм!
Феодора положила руки на его широкие плечи. Леонард тут же поднял голову, ожидая ее решения.
- Но ведь нас могут узнать!
- Нас могут узнать где угодно, - горячо прошептал любовник, гладя ее икры, потом поднимаясь к бедрам. – Но с нами Бог… а значит, нам нужно слушать свое сердце, что оно подсказывает в трудную минуту…
Феодора закрыла глаза и опустилась на колени напротив Леонарда, обнимая его и притягивая к себе. Этот человек совершенно лишал ее разума.

* Кандия – название, которое в средние века, во времена итальянского владычества над Византией, получила древняя столица Крита Ираклион: это название закрепилось за всем островом, известным как Кандия в Европе. Леонард и другие этнические греки в моем романе называют остров его исконным именем.

* Верховая порода лошадей, выведенная на территории современной Туркмении (Ахал-Теке) предположительно около 5000 лет назад. Для всех мастей ахалтекинских лошадей характерен яркий золотистый или серебристый оттенок шерсти.

* Кносс – древнейшая столица Крита, располагавшаяся у северного берега моря, южнее Ираклиона (Кандии).

[Эрин]

Глава 122

Феодора проснулась и улыбнулась, ощутив прижимавшееся к ней теплое сильное тело, крепкие руки, обнимавшие ее; потом поморщилась – в плечо и бедро впились обломки известняка, от раскрошившихся напольных плит, и комки сухой земли, чувствительные даже сквозь шерстяной плащ.
Она пошевельнулась, и Леонард открыл глаза. Он улыбнулся.
- С добрым утром.
Феодора бегло улыбнулась ему и постаралась вывернуться из его рук, чтобы рассмотреть, не поздно ли; она вспомнила о детях. Но Леонард привлек к себе ее голову и поцеловал; и московитку опять захватило пережитое ночью чувство слабости и силы, единения с ветром, небом, землей… и с этим человеком, новым повелителем своей судьбы, чью судьба она сама решала, подобно великой богине. Валент тоже любил любить ее на земле, под звездами…
Феодора с усилием вырвалась из объятий критянина; она, пошатнувшись, встала. Попыталась поправить волосы, которые безнадежно спутались. Она посмотрела вдаль:
горы и купы деревьев уже четко выступили на розовом небе.
- Господи! Нужно ехать назад, и быстрее! – ахнула московитка.
Все ее существо теперь рвалось на берег, к кораблям – к детям.
Леонард, поднявшийся следом, схватил ее за руку: он гневался.
- Успокойся! Ничего с ними не случится, я оставил на берегу не меньше полусотни воинов!
Феодора притопнула ногой, хотела ответить резкостью… а потом вздохнула и улыбнулась.
- Ты прав.
Даже будь они сейчас с детьми – если бы грозила серьезная опасность, их маленький отряд ненамного увеличил бы общие силы.
Феодора поцеловала Леонарда сама.
- Пойдем найдем остальных.
Взяв за руку этого восхитительного и страшного человека, она ощутила, точно они одни в целом мире - первозданном мире, сотворенном только для них. Это был уже второй Адам – вторая проба: сочетавшийся с тою же Евой…
Они обогнули мощную черную колоннаду дворца, с красными капителями, и за углом столкнулись с Феофано. Царица амазанок вскинула руки и рассмеялась от неожиданности.
- Нашлись, пропащие!
В смехе ее Леонарду почудилось что-то неприятное. Он посмотрел лакедемонянке в глаза – это тоже был сильный зверь, вожак… и ревнивый любовник. Леонард порою не знал, в женском или мужском роде думать о Феофано.
Комес улыбнулся и подал царице руку.
- Хорошо ли вы спали?
Феофано подавила зевок, пожимая ему руку.
- Чудесно.
Она оглянулась на Марка, чей могучий силуэт возник у нее за спиной. Феодора усмехнулась. Продолжает ли бедный лаконец еще надеяться?
- Где остальные? – спросил комес.
- Вон там, встают… Я послала Христофора за водой к ручью, где царская гробница; а оставшимся велела ждать его и не мешать вам, - ответила Феофано; и комес нахмурился. – Сейчас умоемся, позавтракаем и поедем назад.
Леонард кивнул: прибавить было нечего. Феофано прекрасно распорядилась его людьми.
Царица ушла, вернувшись к мужчинам; комес и Феодора опять остались вдвоем. Феодора прижалась к критянину, взяв его под руку: она отчего-то была очень взволнована коротким разговором своих покровителей.
Леонард окликнул ее.
- Так ты согласна? – тихо повторил он вчерашний вопрос: теперь, при свете дня, ему представлялось, что ночное "да" он вырвал у нее ласками.
Феодора кивнула; она ничего не сказала. Улыбнулась извиняющейся улыбкой.
- Я пойду напою Борея…
- Я помогу тебе с конем, - тут же откликнулся Леонард. Они вместе отправились ухаживать за лошадьми, переговариваясь друг с другом только односложно. Отчего-то им было мучительно неловко – хотя они только что согласились сделать важнейший шаг друг к другу, после которого не разлучаются!
Они поели захваченного с собой хлеба и сыра, запивая чистой водой из ручья; потом в молчании поехали обратно в лагерь.

Без них на берегу ничего не случилось; и, узнав Феодору, к ней сразу бросились старшие дети. В темных глазах Варда светился вопрос, который вот-вот был готов вскочить на язык. В глазах Анастасии тоже: она, хоть и тихоня, была не глупее брата!
Феодора улыбнулась, краснея под взглядом детей.
- Идемте, - она взяла сына за руку и за плечо притянула к себе дочь. – Идемте, я кое-что вам скажу.
Разговор получился совсем коротким. Потом детей сразу увела Магдалина.
Наконец оставшись одна, Феодора расплакалась от облегчения.

Когда Феодора ушла объясняться с детьми в сторонке, Феофано и Леонард тоже остались вдвоем; они незаметно отошли от всех товарищей. Леонард увидел в серых глазах лакедемонянки приглашение к разговору; и безмолвно подчинился.
Когда они остановились на влажном песке, напротив "Киприды", на которой не было видно ни одной живой души, Феофано повернулась к комесу.
- Комес Флатанелос, надеюсь, ты понимаешь, что мы никогда с тобой не помиримся?
Леонард видел совсем близко огромные глаза Феофано, чувствовал ее гармонию, силу… и видел ее седину, морщинки, которыми на лице царицы была начертана трудная повесть ее жизни. Когда Феофано приоткрыла яркий рот, среди ее белых зубов показался один, который начал крошиться.
- А разве мы ссорились, царица? – мягко спросил комес.
Глаза спартанки вспыхнули, она сделала шаг к нему:
- Не смей меня жалеть!
И прибавила, нагнув голову и понизив голос:
- Ты ведь понимаешь, о чем речь?
Леонард кивнул.
- Ты одолеваешь одного мужчину за другим, борясь за Елену, и они остаются позади - но женщина нет!.. Ты понял? – спросила Феофано.
Лакедемонянка точно ощетинилась: она была страшна в этот миг.
Леонард склонил голову.
- Я понимаю, почему ты зла на меня, - сказал он. – Я знаю, сколько ты отдала ей… ты для нее больше, чем мать, сестра, подруга… и любовник сразу, - грустно усмехнулся Леонард.
Он помолчал – Феофано неотрывно смотрела на него.
- Ты овладела ею тогда, когда она не хотела и не могла сопротивляться тебе, - в задумчивости продолжил комес. – Она не знала никого, кто мог бы сравниться с тобой. Ты вылепила ее по своему замыслу… своему образу, насколько этому поддается славянская натура. И Феодора всегда будет принадлежать тебе – даже теперь, когда она моя, она по-прежнему твоя!
Он печально улыбнулся Феофано.
- Я понимаю, что ты для нее никогда не останешься в прошлом!
Феофано кивнула.
- Рада, что ты это понимаешь.
Комес огляделся, потом сделал ей знак сесть; они опустились рядом на песок, теплый, но еще не горячий. Феофано поставила подбородок на руку, продолжая рассматривать критянина: тот готовился продолжать.
- Тебя знают очень многие… и многие, как я слышал, смеялись над тобой, говоря, что ты пытаешься сравняться с Александром, великим покорителем и объединителем народов, - сказал Леонард.
Он криво улыбнулся. – Говорили, будто то, что ты делаешь, - жалкая пародия империи на свое прошлое, женские потуги…
Лицо Феофано загорелось, она приподнялась и приоткрыла рот:
- Жалкие… женские потуги?..
Леонард поднял руку.
- Я лучше кого-либо другого понимаю, василисса, что ничего из того, что ты делала, не было жалким! – воскликнул он. – Это слово неприменимо к тебе! И я восхищался тобою всегда: а сейчас еще больше прежнего.
Феофано улыбнулась.
- Спасибо.
Леонард положил ей руку на плечо.
- Когда тебя сравнивали с Александром, мне совсем не хотелось смеяться, - вдруг произнес он. – Я, будучи образованным человеком, знакомым с его жизнеописанием, понимаю, что великий македонец вовсе не был так мужественен, как принято думать… я, как ты знаешь, госпожа, никогда не одобрял ни мужеложства, ни женоподобия в мужчинах, но это другое. Александр Великий сочетал в себе достоинства обоих полов. Так же, как ты. И ты столь же ненасытно, как он, жаждешь признания и восхищения – всегда и от всех!
Леонард взглянул в сторону, потом опять на Феофано, которая не произносила ни слова.
- Александр очень многое перенял от матери – безумной и мудрой эпирской* жрицы Олимпиады, которая, как мне представляется, тоже весьма напоминала характером тебя… Будь я суеверен, - неожиданно возвысив голос, продолжил Леонард Флатанелос, - я бы предположил, что тобою руководят какие-нибудь давно почившие деятели той эпохи: эпохи рождения и крушения греческой империи, если не душа кого-нибудь из них вселилась в тебя… История повторяется… и души влекутся к себе подобным. Мы ничего не можем знать… о том, что направляет нас!
Леонард очень взволновался: он уже забыл, что только что отрицал в себе суеверия.
Феофано склонила голову к плечу: она даже не улыбнулась, услышав такое предположение.
- А почему бы и нет?
Леонард качнул головой, будто пытаясь вернуть себе здравость рассуждений.
- Не будем говорить о том, что никому не ведомо… но я понимаю, что влечет друг к другу тебя и Феодору. Я понимаю, что вы значите одна для другой… вы вечно сменяющееся, но неизменное отражение друг друга, как в текучей воде; мерка сил, и мерка мужества, что необыкновенно важно для женщин. Я не буду препятствовать вам, - закончил комес, сжав руку в кулак.
Феофано придвинулась к нему.
- Ты не только лучший и благороднейший из известных мне мужчин… ты еще и умнейший! Нет, не так.
Она тронула его колено.
- Ты почти так же умен, как мой брат, Фома Нотарас.
Феофано рассмеялась, видя, какое лицо сделалось у комеса при упоминании патрикия. Она прибавила:
- Я могла бы отдать мою Феодору только такому, как ты.
- И даже мне ты ее не отдаешь, - усмехнулся критянин.
Феофано махнула на него рукой; на глазах у нее выступили слезы.
- Молчи уже!
Потом неловко встала, и Леонард тут же поднялся следом, сделавшись выше ее более, чем на полголовы. Но лакедемонянка казалась ростом с него. Феофано посмотрела ему в глаза.
- Ну же, обними меня! – вдруг приказала она.
Леонард крепко обнял лакедемонянку, и она стиснула его в ответ. Они покачнулись на песке, точно сцепившись в схватке, у обоих хрустнули кости.
- Я тебя люблю, негодяй, и всегда буду тебе благодарна, - пробормотала Феофано сквозь слезы.
Комес рассмеялся.
- Взаимно, Феофано.
Он похлопал ее по спине, потом она отстранилась, взяв комеса за руку.
- Так значит, вы будете венчаться сегодня?
Леонард кивнул с жаром.
- Мы все равно не можем отплыть раньше, чем через день, ты знаешь… А я так давно мечтал об этом! Нас не откроют, я думаю: здесь видали и слыхали всяких, - прибавил он. – И едва ли итальянские священники распознают ее выговор.
Феофано смотрела на него с усмешкой.
- Конечно, в Кандии навидались всяких невест… и едва ли итальянцы распознают ее выговор, ты прав, - сказала она. – Но не думаю, что они в придачу к этому будут и слепы. Сомневаюсь, что за столетия католического владычества здесь видели хотя бы одну невесту в штанах.
Леонард хлопнул себя по лбу.
- Ах, я…
Феофано улыбнулась.
- Я помогу тебе снять с нее мерку, а потом ты подберешь ей платье. Время еще есть, - закончила она. – И твоему вкусу я доверяю, комес Флатанелос.

* Эпир - округ на северо-западе Греции, историческая часть древней Эллады, к юго-западу от Македонии и к Западу от Фессалии.

[Эрин]

Глава 123

Подвенечное платье-туника, в которое Феодора облачилась в палатке, под бдительным оком Феофано и вдали от глаз жениха, было желтого шелка, с серебряными и золотыми цветами, рассыпанными по юбке. Как будто она прилегла в нем на лугу, и полевые цветы осыпали ей колени. Узкие византийские рукава были почти сплошь златотканые, тяжелый пояс с каменьями подпоясывал наряд; под тунику полагалось надеть нижнюю белую рубашку с горловиной, отделанной розовым жемчугом.
Первым делом московитка примерила вышитые туфли желтой кожи, испугавшись, что те окажутся не впору; ведь это подарок не меньше коня! Такие траты!
"А и все равно – Леонард тоже не станет мне мужем по христианскому закону… Не могу же я назвать в церкви мое настоящее имя!"
"Нехристианское, скверное имя у тебя, Желанушка… и судьба твоя будет нехристианская", - вспомнились ей слова Евдокии Хрисанфовны, которыми ключница напутствовала дворовую девушку, когда они познакомились в трюме греческого корабля, везшего их в полон. Напутствовала – а может, накаркала? У Евдокии-то Хрисанфовны воля к творению не меньше, чем у Метаксии Калокир! И способность скликать себе на подмогу силы, невидимые глазу…
- Что ты там бормочешь? – спросила Феофано.
Феодора подняла глаза – гречанка стояла у входа в палатку, скрестив руки на груди, и постукивала ногой.
- Ничего, - ответила она.
Потом отвернулась и все-таки объяснила:
- Вспоминаю Евдокию Хрисанфовну… Она мне напророчила нехристианскую судьбу, и все сбылось по ее слову! Я ведь и с Леонардом буду в блуде жить!
Феофано насмешливо улыбнулась.
- В самом деле, - сказала она. – Как зыбко то, что называется христианским законом! Разве ты не испытала этого в полной мере? Христианский закон, моя дорогая, - это общий закон нашей жизни, дорога, которой идут наши свободные народы плечом к плечу, сплотившись против общего врага! И твоя Евдокия Хрисанфовна, как мне представляется, прекрасно понимает это!
Феодора вздохнула.
- Пожалуй, что так… плечом к плечу.
Они опять говорили с царицей по-русски, и это опять было странно. Подняв ногу, Феодора повернула ее, пощупала сквозь туфлю, потом встала.
Феофано тут же двинулась к ней.
- Как тебе – все хорошо?
Феодора улыбнулась. Да, чудесно. Если забыть о том, что сегодня она станет двоемужницей… а то и троемужницей: да еще и мужа возьмет по латинскому обряду…
- Дай мне зеркало, госпожа, - попросила она.
Перед зеркалом Феодора поправила волосы, заплетенные в две косы и уложенные венцом вокруг головы. Удивительно – и русские женщины, беря мужа, начинали расчесывать волосы надвое: так же, как она много раз видела на греческой земле! Подобные обычаи, общие для греков и русов, порою как будто сбивали душу с толку… и Феодора каждый раз, словно в первый раз, чувствовала, что потеряла родину.
Феофано, едва заметно улыбаясь, покрыла ее голову тонким покрывалом, окутавшим всю фигуру.
- Вот настоящая невеста.
Феодора теперь с трудом различала себя в зеркале – складки шелка преломляли ее черты, тяжелую вышивку ее наряда; и ее опять изумила находчивость Феофано. Покрывало невесты не даст церковникам рассмотреть ее во время всей церемонии; и шелк заглушит голос. Лишь на несколько мгновений она поднимет вуаль, чтобы выпить из брачной чаши и поцеловать жениха.
Но комес Флатанелос, герой Византии – он ведь не только явит всем свое лицо, но и назовет свое имя!
Хотя что в этом такого - почему прославленный комес Флатанелос не может жениться, да еще и на своем Крите? Ходил же он здесь по рынку, наверняка собрав вокруг себя толпы зевак!
Но зеваки не знают его в лицо – а свое имя он назовет только в церкви… Однако, когда разные слухи просочатся через храмовые стены и смешаются, о том, что комес Флатанелос побывал здесь со своими кораблями и таинственной невестой, станет известно всей Кандии…
Феофано взяла ее под руку.
- Ну, готова?
Феодора кивнула. Готова. Она знала, что в церковь поедет верхом, - сев на лошадь боком и поставив ноги на особую дощечку, - и не поднимет своего покрова, пока не встанет перед алтарем. Только еще посмотрит напоследок на Леонарда, прямо сейчас… он и так-то загляденье, а в праздничном наряде еще краше станет! Кумушки в этом греко-итальянском городе все глаза проглядят… а сколько потом будут судачить…
Когда подруги показались из палатки, им захлопали. Феодора откинула покрывало и, обведя восторженных мужчин бодрым, счастливым взглядом, поклонилась им по-русски – достав рукой землю…
Греки и несколько итальянцев из комесовой свиты заулыбались удивленно, переглянулись – а потом торжественно поклонились московитке в ответ.
- Здравия и радости тебе и комесу, госпожа! Многая лета! – говорили ей со всех сторон.
"И ведь все понимают, - мучительно подумала Феодора, - что это против божия закона! Тем более, что немногим известно, как я венчалась с Фомой и как меня зовут взаправду…"
Хотя товарищи комеса - такие лихие люди, столько обычаев перевидавшие и примерившие на себя, что им все нипочем.
Тут подошел Леонард, которого встретил шквал рукоплесканий и поздравлений; Феодора взглянула на возлюбленного, и сердце замерло от его красоты. Леонард подобрал на себя наряд цветов родного моря, столь любимых на его Крите, - в голубом и лазури с головы до пят, в плаще, артистически присобранном на правом плече серебряной фибулой, с серебряными заколками в волосах, он казался царевичем морского царства. С нежностью и безграничным восхищением посмотрев на Феодору, он обнял ее и поцеловал; со всех сторон раздались новые крики восторга. Правда, жених и невеста были сдержанны друг с другом – оба отличались целомудрием души, не позволявшим обнажать свою любовь перед всеми.
Потом Феодоре подвели Борея; Артемидор, тоже принарядившийся и похорошевший, сияя улыбкой, подсадил невесту в седло и помог устроить ноги на дощечке. А потом вдруг, по примеру своего господина, схватил и поцеловал ее правую ногу, в самую туфлю!
Феодора ахнула, но только беспомощно взмахнула руками под вуалью; а разбитной помощник комеса засмеялся и подмигнул. Он поклонился ей, прижав руку к сердцу, а потом сам вскочил в седло, легко для своего крупного тела.
Составилась небольшая свита для молодых – все сильные мужчины, самые доверенные помощники. Но даже среди таких помощников может попасться предатель – и именно среди них, как показывает жизнь, и попадается…
"Кто-то же должен был выдать нас Валенту!" - в который раз подумала Феодора. Но она не узнает этого – и никто не узнает предателя, пока тот не нанесет удара снова. А тогда может оказаться слишком поздно.
Леонард вскочил на своего коня, - такого же ахалтекинца, но белого, и тоже очень заметного, - и процессия тронулась. Но не успели они проехать и нескольких шагов, как вдруг среди провожавших произошло движение: какой-то человек растолкал их и вырвался вперед. Женщина!
- София! – ахнула Феодора, откинув покрывало и во все глаза уставившись на старшую Валентову дочь.
София тяжело дышала, ее глаза горели черным пламенем.
- Ты!..
Она шагнула к Артемидору, который смотрел на нее ошеломленно и неподвижно, и указала на него пальцем.
- Ты что мне обещал?
- София!..
Артемидор спрыгнул с лошади: с него слетела обычная бесшабашность. Он подбежал к девушке и схватил ее за плечи.
Она вцепилась в него, как утопающая.
- Ты обещал, что женишься на мне, - тихо, но так же гневно выговорила дочь Валента; ее руки стиснули кожаный пояс моряка, будто когти.
Все так и ахнули. Леонард смотрел на обоих, будто громом пораженный. Конечно – увлекшись своею любовью, он, всегда такой наблюдательный, перестал замечать, что делается вокруг!
Феофано, стоявшая рядом с этой парой, не выказывала удивления – только гневно посмеивалась, как будто сбылись ее не самые радостные предчувствия.
- Артемидор! – наконец воскликнул комес, склонившись к своему первому помощнику с седла. – Что это значит?
Артемидор хмыкнул; он смутился и немного покраснел под взглядами, устремленными на него со всех сторон, но в глаза командиру посмотрел прямо.
- Ну, это самое и значит, комес, - сказал он. – Я ей обещал жениться, когда мы приедем в Италию, - он кивнул на Софию. – А ей, видишь, сейчас загорелось!
Леонард сдвинул брови.
- Что вы оба – с ума сошли?
Он спрыгнул с лошади и подступил к Софии; та только выше подняла черную голову. Благородная девица, хотя давно уже вышла из возраста невесты, была сейчас на диво хороша.
- Он меня обманет, я знаю, - дочь Валента кивнула на Артемидора, потом опять взглянула на комеса. – И я не хочу с ним венчаться у католиков – пусть ведет меня в ваш храм! Я не хуже твоей скифской пленницы, комес!
Последнее София сказала громко и отчетливо; вокруг все зароптали, но быстро смолкли. Конечно, все в команде комеса Флатанелоса помнили, кто такая Феодора – и кто такая София!
Артемидор овладел собой; он привлек к себе девушку и положил ей руку на плечо.
- Она права, господин, - теперь серьезно и даже покаянно сказал дюжий светлоглазый пират. – Я уж возьму ее с собой, и повенчаемся все вместе!
Леонард покачал головой, не в силах ничего сказать.
- Ты понимаешь, что вы нас можете…
- Тебя, господин, так и так узнают и запомнят, - сказал Артемидор. – А она хочет выйти за меня на греческой земле и в греческом храме! София права! Мы вам с госпожой Феодорой дела не испортим, а она…
- Житья тебе не даст, - усмехнулся Леонард. – Что ж, и будет права, если ты ей обещал жениться и решил вильнуть…
Феодора к этому времени достаточно опомнилась, чтобы оценить, что произошло между Артемидором и Софией. Допустила ли его дочь Валента до себя? Нет, вряд ли – вряд ли между ними было что-то большее, чем несколько поцелуев. Но, конечно, этот критянин мог ей наобещать с целую гору и обмануть; и София вправе была чувствовать себя обманутой…
Феодора оглядела наряд Софии: девица вышла к ним в том же зеленом шелковом турецком платье, в котором убегала от паши. Правда, шаровар на ней сейчас не было: и наряд, хотя и пообтрепался, был все еще достаточно красив и дорог, чтобы в нем венчаться.
Леонард посмотрел на Артемидора и Софию – и кивнул им с какой-то горькой гадливостью, будто получил от них нож в спину. Феодора помнила это выражение – Леонард так же смотрел на нее, в самую первую встречу на верфи, когда она заговорила с ним о предателе Никифоре.
Ей стало очень больно за своего возлюбленного и страшно за них обоих.
Артемидор сел на коня; София вскочила к нему за спину, обняв его за пояс.
Все тронули лошадей; Феодора опять опустила покрывало, в чем теперь не видела никакого смысла. Если здесь есть турецкие шпионы – шпионы паши, а может, и Валента – враги очень скоро будут обо всем знать.
И о том, что Леонард остался жив и ушел, - и о том, что старшая дочь Валента сделалась женой одного из Леонардовых людей, а Феодора обвенчалась с самим комесом…
Вскоре они выехали на вымощенную камнем дорогу, которая в этот час оказалась почти пуста. Только несколько путников на ослах ехали в сторону города: конный отряд обогнал их, хотя и двигался медленно – из-за скованной приличиями и неудобно сидевшей невесты комеса, чьего коня пришлось вести под уздцы. Свадебную процессию пропустили в город после небольшого объяснения со стражниками у ворот; потом они оказались на улицах, гораздо более запруженных. Феодора, не поднимавшая покрывала, плохо видела Кандию – и нынешняя венеиецианская столица показалась ей похожей и на отуреченный Константинополь, и на морейские города: Аргос и Корон. Такой же жаркий, белый, шумный, враждебный город, пестрящий смуглыми лицами и яркими драгоценными одеждами со всех концов мира, засаженный южными хвойными деревьями - чтобы исцелять зараженный людьми и скотом воздух.
Они направлялись в старинный собор Святого Тита, основанный православными греками. В этом храме уже двести лет как правили службы католики – но сейчас Феодоре это было почти безразлично: она понимала только, что здесь ее навеки соединят с комесом Флатанелосом. И молилась, чтобы об этом не прознали враги… нет: чтобы прознали как можно позже.
Когда они спешились у входа в высокую белую церковь, Леонард подал руку своей невесте, и они первыми шагнули в сводчатый прохладный полумрак. Пахло благовониями, и такою мирною святостью, что Феодора была готова поверить, что они вступили в православный храм.
Леонард оставил ее на попечение товарищей, а сам пошел объясняться со священником.
Феодора понимала по-итальянски – ее научила Феофано; и знала, что если собьется, произнося клятвы, ей подскажут. Может быть, ее примут за гречанку – или узнают в ней чужестранку, плененную и воспитанную греками: ничего удивительного в этом не было. София, скорее всего, не понимала по-итальянски совсем… но, конечно, ей будет подсказывать жених.
"Господи боже, во что мы все впутались…"
Леонард вскоре подошел к ней и, извиняющимся движением погладив по плечам, сказал, что вначале обвенчают Софию и Артемидора. Если все пройдет хорошо, следом станут перед алтарем и они.
Феодора кивнула – язык ей не повиновался. Леонард нашел под покрывалом и сжал ее руку.
Она наблюдала из-под своего покрова, как помощника комеса и Валентову дочь оплели и связали латинскими словами. Феодора улыбнулась и облегченно вздохнула, видя, как Артемидор целует молодую жену. Потом они отошли в сторону, и Леонард потянул вперед свою суженую.
У Феодоры так стучало сердце, что, казалось, оно колотится везде – в висках, на шее, в кончиках пальцев. Она подняла и откинула назад покрывало раньше времени – иначе не поняла бы, когда и с какими словами к ней обращаются; но священник, загорелый и цветущий, несмотря на все свои обеты воздержания, казалось, вовсе не смотрел на ее лицо. Ей задавали вопросы по-итальянски – и она отвечала правильно на том же языке, хотя умом, казалось, совсем не понимала смысла клятв.
Ее губ коснулся холодный край брачной чаши, и она ощутила вкус сладкого вина. Потом подняла глаза – Леонард улыбался ей, хотя, наверное, был в таком же смятении, как и невеста.
Они надели друг другу кольца. София и Артемидор никакими кольцами не обменивались – но на греческой земле, в эти времена перемен, все святые обряды исполнялись неряшливо, а обычаи, что ни день, сменяли друг друга.
Наконец комес обхватил московитку за плечи, склонился к ней, и она приняла его поцелуй: от этой прилюдной ласки у нее, казалось, растаяли все кости. Теперь она была женой Леонарда – который стал ее третьим незаконным супругом.
"Скверное имя у тебя, Желанушка… нехристианское имя, и судьба твоя будет нехристианская", - опять прозвучало у нее в ушах, как приговор. Феодора поежилась, схватив мужа под руку.
- Поедем отсюда, - сказала она дрожащим голосом. – Быстрее, милый!
Леонард успокаивающе улыбнулся ей, потом мрачно посмотрел на Артемидора с Софией и сделал всем знак выходить.