Ставрос

[Эрин]

Глава 124

Мардоний ничего не сказал сестре, когда она вернулась из города вместе с комесом, Феодорой и своим собственным мужем: брат даже не приблизился к Софии. Конечно, Мардоний не мог ей указывать, - они были не турки, чтобы он распоряжался своей старшей сестрой! И состояла София не под его опекой, а под комесовой!
Но Мардоний страдал и злился, что ничего не прослышал о таком деле до самого конца; и излил свои чувства Микитке, когда они остались вдвоем.
- Как она могла! – воскликнул юный македонец.
Русский евнух смотрел на него с пониманием, но без гнева – Микитка теперь научился даже радоваться, что кипение человеческих страстей, страстей пола, мало задевало его.
- Не докладываться же тебе ей было, - сказал Микитка, когда Мардоний замолк. – Тут твое дело сторона, брат… и всех, кроме них!
Он прервался.
- А я так даже рад за Софию. Артемидор ей будет славным мужем… сейчас ты их не трогай, - поразмыслив, прибавил московит, - а потом уж поговори с ними обоими ладом: теперь они над тобой старшие.
Мардоний дернулся.
- Еще чего!
Микитка кивнул.
- Да, - серьезно сказал он. – Чует мое сердце, что твоя сестра с мужем захотят зажить своим домом, и комес им даст добро, а тебя к ним отселит: он вашего семейства не любит. Артемидор Софию приневоливать не будет – это жена им станет заправлять… критяне рыбоеды, а вы, македонцы, мясоеды, и вы их хищней! – усмехнулся евнух.
Мардоний набычился и покраснел.
- Скажешь тоже!
Потом улыбнулся с мрачным удовлетворением: тонкий неразвитый юноша сейчас был вылитый отец.
- Что ж, мясоеды так мясоеды! Потому мы всех и били! И пусть теперь София ест этого критянина, будет знать!
Микитка встал – друзья сидели далеко от всех на берегу, и издали наблюдали суету вокруг обеих пар. Потом опять сел и, оправив свое длинное платье, посмотрел на Мардония.
- Я поначалу крепко думал на этого Артемидора, что он мог передаться, - сказал московит. – Теперь хоть на его счет успокоился.
Мардоний приоткрыл узкие губы, побледнел – вспомнил, видно, как Артемидор с товарищами стерег его и сестру в Золотом Роге, дожидаясь комеса.
- А ведь и правда, могло такое быть, - сказал сын Валента. – Но, значит, он чист! И Христофор с Андреем тоже ни при чем: они ведь все вместе нас караулили!
Микитка прикусил палец с обломанным ногтем, потом отнял руку ото рта.
- Может, и ни при чем. Но ты там с сестрой в сарае сидел, и как они вас караулили, не видел! Это только сам Артемидор может сказать… вот и помирись с ним, - закончил евнух, взглянув в черные глаза македонца.
Мардоний потупился, краснея еще больше; потом кивнул.
Приятели некоторое время еще сидели молча; потом Микитка встал и направился к товарищам. Мардоний вздохнул, борясь с собой, - и, поднявшись тоже, последовал за другом. Никому из них нельзя было надолго оставлять своих – ни сейчас, ни позже! Спасенье для них только одно – всем вместе! Как будто они, покинув огромную разлагающуюся Византию, испускавшую отравляющие и господ, и рабов миазмы, опять сделались маленьким народом, который мог уцелеть, только насмерть стоя за каждого верного и безжалостно отсекая предателей…
"Как Спарта, как древний Крит… как Русь в киевские, племенные времена", - думал Микитка.
Подойдя к товарищам, евнух почти сразу столкнулся с Леонардом, торопливо выходившим из палатки невесты; Леонард рассмеялся и придержал Микитку за плечи.
- Осторожно!
Потом посерьезнел, по своему обыкновению, - и сказал, глядя московиту в глаза:
- Завтра утром мы отплываем. Будь готов, и скажи Мардонию.
Микитка кивнул.
Потом замер, глядя на комеса, – Леонард все еще не отпускал его, будто они разговаривали без слов. И, пожалуй, знали, что хотели сказать друг другу.
Микитка наконец произнес:
- Я рад за тебя, господин. И за госпожу Феодору. Пошли вам Бог.
Леонард улыбнулся.
- Спасибо, Никита.
Он обнял его, коснувшись своими расчесанными до блеска и надушенными кудрями.
Потом быстро ушел, улаживать какие-то дела перед отплытием. Микитка, обернувшись ему вслед, только увидел, как мелькнул и пропал среди людей голубой с белым плащ. Еще не сняв жениховского наряда, комес опять стал нужен всем и сразу!
"Хоть бы жена ему облегчение сделала, - подумал Микитка. – Но ведь и ее тоже на части рвут! И не будет им облегчения: только любовью и осталось укрепляться. Зело крепка должна быть любовь".
Микитка ушел в большую общую палатку, где была его семья, и, сев в углу так, чтобы косые вечерние лучи падали сквозь щель между полотнищами, достал иглу и принялся чинить свои запасные штаны, которые разорвались понизу. Скоро, того и гляди, и обутка каши запросит… а у кого доставать новую, с кем расплачиваться?
Только у госпожи Феодоры и комеса; только им и платить теперь, и кланяться. Дай бог, чтобы не дармоедами, не на покорм к ним пойти… но отец, наверное, будет нужен как воин в Венеции не меньше, чем в Константинополе! Венеция – это почти Константинополь теперь, как Микитка наслушался в пути. Туда и греков за сотни лет понаехало, и греческих обычаев: Венеция самый греческий из итальянских городов…
Но ведь прежде патрикий, Феофано и комес как будто бы в Рим собирались? Рим – это Рим и есть. Или туда комес поедет без жены?
Русский евнух вспомнил о Фоме Нотарасе – и только вздохнул, укрепляясь перед неизвестностью и неизбежностью. Он опять воткнул иглу в холстину, расправленную на коленях, но укололся; досадливо зашипев, Микитка бросил работу и посмотрел на свет. Уже совсем смерклось. В таких южных краях до самого позднего часу кажется, что светлый день; и ночь настигает всех, как тать.
Микитка завязал узелок и оборвал нитку; привычно воткнул иглу с ниткой в просторный и глубокий боковой карман, простегав несколько стежков. Жечь масло московиты не могли – дорого, да и где его на всех достанешь!
Микитка хотел выйти, посмотреть, где там Мардоний, - потом раздумал и лег. Не потеряется, не маленький – и довольно пуган теперь, чтоб теряться!
Мардоний на берегу по-прежнему ночевал со своим побратимом, так же, как и в море; и Микитке, несмотря на усталость и на то, что их окружало много воинов и сильных людей, не спалось, пока Мардоний не пришел. Он что-то припозднился.
Сын Валента осторожно проскользнул в заднюю щель палатки, так что Микитка вздрогнул и чуть не напугался; но юный македонец приложил палец к губам и лег с ним рядом.
Он обнял друга за пояс и уткнулся лбом ему в шею. Таких нежностей между ними давно уже не водилось, хотя спали они тесно; Микитка хотел взбрыкнуть, но раздумал. Пусть его, бедный мальчишка, безотцовщина...
- Ты где был? – шепотом спросил он. – Я уже перетревожился!
Мардоний пошевельнулся – Микитка ощутил, как вспотела горячая ладонь, обхватившая его шею.
- Ходил к сестре, как ты сказал!
Микитка так и привскочил.
- Ты что! У них же… Какого ты сейчас полез, у них же первая ночь, - сердито прошептал он.
Мардоний, прижимавшийся к нему, запылал, как печка. Валентов сын быстро отнял руки и отодвинулся от приятеля.
- Я только на минутку… и я не мешал, - извиняющимся шепотом ответил он. – И они на меня не сердились.
Микитка хмыкнул.
- Спи давай. Завтра рано вставать, - прибавил он, вспомнив предупреждение Леонарда. – Мы отплываем!
- Господи, - ахнул Мардоний, тут же забыв о сестре и ее брачной ночи.
Он как будто запоздало вспомнил, в какой опасности они все находятся. Микитка в темноте нашарил его руку и пожал ее.
- Спи, брат.
Мардоний вздохнул и, опять приткнувшись к другу, затих.
Микитка долго еще не мог заснуть, слушая дыхание тех, кто ночевал с ним в палатке, - его кровь, его товарищи, самое святое, что может быть! – потом погладил длинные смоляные волосы Мардония и тоже закрыл глаза.

Утром Микитка проснулся рано: его взбодрило непрестанное ощущение опасности. Мардоний еще спал; Микитка повернулся лицом к выходу и, щурясь в слабом свете, пощупал свой подбородок.
Это, пожалуй, едва ли не больше всего напоминало ему о том, что он не мужчина, а бескрылый ангел, - все Леонардовы моряки и воины обросли за дни скитаний, даже те, кто обыкновенно брился; и у самого комеса опять волос на лице появился. Это ему шло, только придавало мужества. А Микиткино лицо оставалось гладким днем и ночью, не требуя никаких забот, - и он ощущал, кто он, даже не видя своего тела!
Микитка, потерев нахмуренный лоб, встал на колени и потормошил Мардония. Тот недовольно пошевельнулся и простонал во сне; а потом вдруг вскочил как встрепанный, все вспомнив.
- Тихо!.. Не буди никого, - прошептал ему приятель. – Идем наружу - посмотрим, что там!
Они вышли из палатки и увидели, что половина комесовых людей уже проснулась; они разговаривали, что-то чинили, чистили и укладывали. Кто-то развел огонь и варил похлебку – и, увидев юношей, показавшихся из палатки московитов, им махнули рукой, приглашая к завтраку.
Микитка подошел, невольно высматривая по сторонам комеса; конечно, Леонард был сейчас с молодой женой… но не забыл ли он ради нее свою первейшую обязанность?
Нет, такого не могло случиться: и если Леонард и забудется, Феодора ему напомнит. "Она наша, и всегда была наша", - подумал Микитка с горячей благодарностью к русской амазонке.
Сев к костру, Микитка увидел напротив Христофора и Андрея – тех самых матросов, которые вместе с Артемидором помогали Мардонию спасать сестру… а вернее сказать, все дело сделали за него. Крепкие моряки улыбались и весело разговаривали друг с другом, иногда позевывая, - такие же простые и честные на вид парни, как те, которых Фома Нотарас сманил с собой!
Немного погодя друзья увидели, как из своей палатки показались Артемидор и София; Мардоний тут же встал, и Микитка, быстро поднявшись, схватил приятеля за руку, чтобы он не приближался. Но Мардоний и сам все понимал. Им было видно даже со своего места, что София бледна и томна; несомненно, ночью все было совершено хорошо, и теперь Артемидор ей полный муж, а она ему полная жена…
Артемидор долго не отходил от Валентовой дочери, обнимал ее и голубил на глазах у всех; от них отворачивались с пониманием, так же, как от Леонарда и Феодоры, которые тоже вышли к остальным. София сносила свои женские тяготы со стойким высокомерием; впрочем, она удовлетворенно улыбалась. И, когда наконец муж поцеловал ей руку и ушел, помогать командиру, Микитка и Мардоний поняли, что не ошиблись. София будет верховодить в доме, которым заживет с этим критянином… она дочь своего отца и своей матери, которая тоже была крута нравом. Но мать ее не на того напала.
Микитка грустно улыбнулся, вспомнив об аргонавтах. "Всех этих героев греки с себя списывали, с кого же еще, - подумал он. – И Валент, пожалуй, готов плыть за нами на край света, как царь Ээт! Но аргонавтам легче было, чем нам, - наши-то чудища пострашней!"
Они поели, и Микитка хотел уже вернуться к своим, спросить, не нужно ли чего матери, - а наверняка было нужно, - как вдруг увидел Феофано. Лакедемонянка была одета мужчиной, Микитка уже и не помнил, когда видел ее одетой иначе, - только прическа женская, узел на затылке с хвостом, спускающимся на спину. Она сидела на песке, раздвинув крепкие колени, и сильными движениями, со скрежетом, от которого у Микитки даже заныли зубы, чистила свое оружие. Микитка вспомнил, как мастерски стреляла эта женщина, да и Феодора тоже, - и вдруг очень пожалел их обеих. Побыли амазонками, и хватит. Только развал Византии и позволил этим двум женам погулять и порезвиться, как русскому казачеству* на границах, где война и вольница. А приедут в Италию – и опять начнется римское время, пора прятаться и строить козни, самое время для Фомы Нотараса!
Умный патрикий человек, что и говорить…
Феофано вдруг подняла голову, почувствовав взгляд московита, - и резко произнесла по-русски:
- Что ты тут застыл, как истукан? Иди, поторапливай своих, пусть выходят и сворачиваются!
Микитка низко поклонился и ушел, про себя дивясь чистоте выговора этой гречанки. Дает же кому-то Бог такие способности – ко всему на свете!
Когда пришло время отчаливать, Микитка снова увидел Феодору: она долго не показывалась. Но когда вышла, на ней опять было мужское платье, а волосы собраны в хвост. Издали ее даже можно было принять за мужчину, за юношу…
На корабль она поднялась отдельно от мужа – хотя и Феофано с ней тоже не было; ее сопровождал Филипп, старый охранитель-македонец, переживший с Феодорой плен у Валента. И, конечно, нянька с детьми были рядом.
Микитка спустился следом за ними в общее помещение под палубой; он видел, что Феодора долго была среди своих, она говорила с его матерью и отчимом, хотя сам Микитка к ней не подходил. Потом Феодора опять скрылась в закутке, в котором ночевала вместе с Феофано.
Вскоре царица спустилась тоже, громко стуча своими подкованными сапогами и сверкая медными бляхами и оружием; она вошла к своей подруге, и занавесь скрыла их обеих. Микитка даже отвернулся, хотя не мог ничего видеть снаружи.
Все продолжалось так, как шло до этой свадьбы, - как будто между комесом, Феодорой и Феофано ничего не изменилось! Хотя Микитка знал, что изменилось все.
"Недолго им осталось… недолго", - подумал евнух, сам не зная, кого и что подразумевает.

* Упоминание о казаках как сословии вольных людей встречается на Руси уже c XIV века. Согласно одной из версий, слово "казак" имеет скифское происхождение, а казаки ведут свое происхождение от ираноязычного скифского племени.

[Эрин]

Глава 125

Фома Нотарас прибыл в Кандию двумя днями позже комеса Флатанелоса. В христнаиской Кандии было еще меньше порядка, чем на языческом Крите, и население ее, - несмотря на пересечение торговых путей и оживленность торговли здесь, на самом большом греческом острове, - было немногочисленно. Побережье на огромной его протяженности было пустынным, и мореплаватели со всех концов мира, желавшие остаться безвестными, высаживались на острове с разных сторон безвозбранно и не оставляя по себе следов.
Однако "Клеопатра" зашла в порт – здесь Фома Нотарас был известен еще меньше, чем в Константинополе, то есть совершенно неизвестен; но тому, что он спрашивает о Леонарде Флатанелосе, никто бы из местных не удивился. Светлячку позволительно глядеть на солнце, не так ли?
Мысль посетить Крит озарила Фому на другой день после отплытия; узнав, что подкупленные им матросы Флатанелоса ходили с комесом в Кандию, патрикий незамедлительно потребовал повернуть на Кандию. Это было очень рискованно – даже небольшое отклонение от курса грозило тем, что они разминутся с островом, удаленным и от Европы, и от Азии, и затеряются в открытом море. И каждый лишний день плавания грозил столкновением с пиратами или вражескими кораблями – что было бы немногим лучше пиратов: патрикий старинного византийского рода, как и его враг, комес Флатанелос, ныне сделался человеком без подданства и без всякой защиты.
И много ли значил человеческий закон, когда и честные, и бесчестные оставались во власти Посейдона?
- Господин, это опасно и, я думаю, бессмысленно, - предупредил его старый кентарх, когда они были еще в Пропонтиде. – Даже если комес сейчас там… он, конечно, сильно защищен и подозревает о том, что ты можешь идти за ним по пятам. И вы, скорее всего, разминетесь…
Фома рассмеялся, облокотившись о борт: совсем немного позолоченный загаром, с солнечными волосами, патрикий сейчас напоминал того светоносного Феба, который когда-то спас от мужа, низойдя с небес, а потом очаровал свою двоюродную сестру Метаксию.
- Может, и опасно, Гермолай, - но никак не бессмысленно! – сказал патрикий, щуря серые глаза не то на солнце, не то на своего слугу. - Я вовсе не собирался разыскивать комеса на острове. Или ты думал, что я бежал от него с Прота затем, чтобы натолкнуться на Крите?
Фома впервые так прямо, в лоб, говорил о том, что случилось на Проте. Гермолай немного смешался, но преодолел недолгую растерянность. Он действительно знал своего господина.
Фома коснулся его плеча своей аристократической рукой и прибавил, ласково и вкрадчиво:
- Вернее сказать, как ты, конечно, уже понимаешь, мой друг, - я собираюсь разыскивать нашего героя, но только по простывшему следу. Нам еще не пришло время встретиться лицом к лицу.
Кентарх кивнул.
Он подумал, морща лоб, перевязанный широкой полотняной лентой, - потом все-таки сказал:
- Но ведь комес едва ли выдаст свои намерения в Кандии! Он приучен к осторожности, господин, и ты только потеряешь время…
- Время! У меня достаточно времени, - ответил Фома.
Он помолчал, глядя в воду, как будто надеялся хоть на миг увидеть в изменчивой темной Пропонтиде свое блистательное отражение.
- Я не жду, что комес откроет свои намерения, Гермолай! Я жду от него не слов и не ошибок… а поступка, который он не захочет и не сможет утаить!
Кентарх, хотя и был неглуп, не догадывался, что подразумевает Фома. Для такой догадки нужен римский ум, привыкший пробираться извилистыми путями… и более того: ум римлянина-семьянина.
Фома склонился к старому моряку.
- Я жду, что именно здесь комес пожелает жениться на моей жене. Здесь его родина, прибежище его сердца!
Гермолай был ошеломлен, как всякая незамысловатая душа.
- Но ведь госпожа Феодора замужем!
- Госпожа Феодора замужем, - кивнул Фома, - а рабыня Желань – нет… Я отдаю должное уму моей жены, как и уму ее любовника.
Кентарх хотел уже уйти, приступить к своим обязанностям, - при подчинении приказу патрикия это требовалось незамедлительно! Но все-таки сказал напоследок:
- Если ты так думаешь, господин, незачем идти в Кандию. Мы только понапрасну издержимся, нам ведь плыть до самой Венеции!
Фома взглянул на него, потом опять в воду.
- Это было твое третье предупреждение, Гермолай, - лениво ответил маленький цезарь. – Ты думал, я не слышал или не понял первых двух? Исполняй!..
Последнее Фома Нотарас произнес с яростью, от которой даже полыхнул серый прищур его глаз. Гермолай был впечатлен и почти испуган; он отдал поклон патрикию и быстро ушел, топоча по крепкой дубовой палубе.
Когда кентарх скрылся, Фома прошептал сам себе, любуясь своей белой рукой:
- Я должен знать… знать наверняка.

Он узнал наверняка. Для этого было нужно только послать пару слуг потолкаться на рынке и послушать сплетни. Будучи поставлены в известность о вероятных планах комеса, люди Фомы Нотараса не ошиблись, отделяя выдумки кандийцев от правды. Новость о приезде Леонарда Флатанелоса и его венчании была не такова, чтобы сочинить ее от нечего делать.
Да, комес Флатанелос был здесь и женился. Половина города видела его – как он выбирал невесте платье, желтое, шитое серебром и золотом. Фома усмехнулся. Платье! Конечно, его соглядатаи узнали это у женщин, и слухи о венчании распустили женщины. Среди мужчин немало модников, но тем, кто красуется, до женских платьев дела мало, а прочим и подавно; и уж если заговорили о свадебных нарядах, значит, все правда.
Женщины очень болтливы и любопытны, но ум их ограничен и редко выходит за пределы домашнего круга. Они говорят о том, что доступно их пониманию, - прежде всего, о любовных делах, что чаще всего единственно интересует жен. И платье невесты, которое красавец комес выбрал неведомой подруге, конечно, запало сплетницам на ум прежде всего остального, если не исключительно!
Найдя свидетелей, видевших, как Леонард вез свою невесту под покрывалом в церковь, Фома холодно торжествовал. А узнав, что женщина с ним была не одна, а другую, черноволосую и смуглую, вез его помощник, патрикий возликовал. Ну конечно, это была София! И, конечно, Валентова дочь вытребовала и себе тоже свадьбу… иначе комес не пустил бы ее с собою в Ираклион, опасаясь, что вторая женщина может выдать всех. Само собой, жених Софии был тот, кто вез ее на своем коне, - Артемидор…
Потом вдруг Фома Нотарас осознал, что комес может быть еще здесь, сокрытый от своего врага, - что в этот самый миг, возможно, Флатанелос наслаждается своей пленницей; и в голову патрикию бросился жар. Фома с трудом взял себя в руки, вспомнив предостережение Гермолая, в кои-то веки пришедшееся кстати. И свои собственные слова ему Фома вспомнил. Комес сильно защищен; и еще не время, далеко не время!
Но патрикий Нотарас знал, что его тень, - женоподобная, если остальным так видится, и всеприсущая, подобно эриниям, - ходит за этими клятвопреступниками неотвязно. Вот случай, когда и сила, и власть – в отсутствии. Императоры знали, когда и как показываться своему народу.
Удовлетворившись поисками, Фома прошелся по рынку в сопровождении нескольких греческих матросов, Гермолая и одного из своих двоих итальянцев, предоставив им руководить собой, - его люди указывали, в чем у них недостача. Тут же, на ходу, составляли смету, какие припасы они могут себе позволить, чтобы добраться до Венеции.
Комесовы матросы, перебежчики, заметно помрачнели за то время, что они плыли до Крита: видимо, поняли, что прогадали, польстившись на лучшую службу у Фомы. И поняли, что мыслили коротко, думая о своем спасении и обогащении, - вовсе не такая царская награда ждала их; и что они будут делать в Италии, когда станут не нужны патрикию?
Но, конечно, вернуться к Леонарду матросам было бы немыслимо: даже если судьба сведет их с комесом снова. Изменить же теперешнему хозяину было бы не только еще более грешно, но и еще более невыгодно. Куда они подадутся в Кандии, где никого не знают?
Впрочем, Фома действительно намеревался хорошо наградить перебежчиков; и намеревался придержать матросов Флатанелоса при себе, потому что они могли немало пригодиться впоследствии, в недалеком будущем, которое патрикий готовил себе и комесу. Пока эти матросы никуда не уйдут: слишком переменчива и неласкова судьба таких простых людей. Сейчас же им всем одна дорога – на Венецию, волей или неволей.
Гермолай помалкивал все то время, что господин не требовал его советов, и только внимательно присматривался к Фоме, как будто ожидая какой-нибудь его ребяческой и опасной выходки. Фома улыбался, встречая взгляд старого слуги, и щурил серые глаза, точь-в-точь такие, как у царицы амазонок. "Ты, как и все другие, напрасно и совсем несправедливо считаешь меня ребенком; и еще рано тревожиться, мой друг", - мысленно говорил он кентарху.
Фома еще даже для себя ничего не решил… он знал, что военные планы лучше всего строить – и приходится строить – на местности.
Он купил себе новую серебряную фибулу, без всяких львов или других знаков, но красиво отделанную перламутром. Такие детали туалета прежде всего бросаются в глаза, все равно, женщинам или мужчинам!
Патрикий отплыл с Крита в один день с комесом, хотя ни тот, ни другой не подозревали этого. Они соперничали за Феодору сейчас, как Леонард некогда соперничал с Валентом, и их дороги так же сходились в приснопамятных местах.
Но Фома был не Валент, и до последнего мига никак себя не обнаружил.
Когда "Клеопатра" отвалила от берега, Фома, налюбовавшись великим греческим островом на прощанье, ушел в свою каюту. Слушая, как поднимаются и опускаются весла в руках прикованных гребцов, - каторжники они или нет, никто уже не помнил! – Фома потягивал вино и думал о Риме.
Сестра хорошо постаралась для них обоих, готовя их итальянское будущее; но что бы она делала без Фомы Нотараса? Где бы она была без Фомы Нотараса?
Метаксия давно и счастливо забыла, кому обязана своею вольною жизнью и славой. Что ж, Фома ей напомнит.

Феодора лежала на постели, свернувшись подле Феофано, как когда-то в доме лакедемонянки, положив голову ей на колени. Корабельная койка была так же по-спартански проста: кожаные ремни, натянутые на деревянную раму, с брошенным поверх жестким волосяным тюфяком. И Феофано, так же, как когда-то в своем доме, гладила свою филэ по волосам и плечам.
- Он разлучит нас, - прошептала московитка. – Так всегда бывает… всегда!
Феофано склонилась и поцеловала ее сзади в шею, так что подруга изогнулась всем телом от неожиданной ласки.
- Конечно, разлучит, - ответила царица, улыбаясь. – Но только в нашей воле даже в разлуке не разлучаться!
- Но ведь это грех… а с таким человеком, как Леонард, тем более! – тихо воскликнула Феодора.
Царица опять нежно улыбнулась; она тронула Феодору за нос, и та повернулась и посмотрела на нее снизу вверх, доверчиво, как всегда.
- Ты не знаешь, Феодора, что творится сейчас в Италии, - сказала Феофано, когда глаза их встретились. – Мужеложство так распространено там, что в Европе называется любовью по-итальянски… Скажу тебе больше: в Италии среди знатных католических семейств немало таких, где любовник жены, застигнутый на месте преступления, принужден бывает ублажать еще и мужа… Это память о римских нравах.
Феодора содрогнулась.
- Боже правый… какой разврат.
Она нахмурилась.
- Странно, хоть мы и грешили, о нас с тобой я никогда так не думала!
- И правильно, - согласилась лакедемонянка. – Эти итальянские истории почти всегда – разврат. Но то, что между нами, никогда не было развратом. Мужчина гораздо чаще, чем женщина, любит телом и жаждет тела; мы же любим душой, даже если хотим тела!
Феодора вдруг спросила:
- Сколько тебе лет, Метаксия?
Она удивилась, что до сих пор ей не приходило в голову это узнать. Метаксия казалась созданием без возраста.
- В будущем году исполнится сорок, - немедленно ответила царица. Ее огромные глаза сверкнули. – Я становлюсь стара для тебя?
Феодора мотнула головой. Она поцеловала жесткую сильную руку, к которой прижималась щекой.
Она видела приметы возраста на лице Феофано, как боевые шрамы на ее теле… и, несмотря на это, госпожа становилась для нее тем драгоценнее, чем дольше они знали друг друга. Феодора могла бы поведать историю каждой морщинки, каждого рубца; и все, что узнавала, любила.
Она выпрямилась и, обвив руками шею царицы, поцеловала ее в алые губы. Больше они пока не могли себе позволить; но в объятиях возлюбленной московитка ощутила то, чего не ощущала больше ни с кем, - это была всякий раз новая жажда подруги, новая радость от близости.
Феофано прошептала ей на ухо:
- Комес будет часто уходить в плавание.

Когда Феофано заснула, и все вокруг заснули, Феодора склонилась над чистым листом бумаги. Леонард подарил ей много дорогой бумаги, и до сих пор Феодора берегла ее; однако теперь вдруг опять ощутила вдохновение, двигавшее ее рукой.
Лампа, подвешенная над головой, покачивалась, и световой круг дрожал, колебался, будто Феодору обступили почитатели из загробного царства, жадно слушавшие ее новые мысли. Московитка писала:

"В женщине – начало всего, как я убеждаюсь, снова и снова возвращаясь к женщине, к источнику моей жизни! Так верили на Крите, откуда родом мой Леонард; многие отцы церкви называли женщину злым началом… христианские философы учились у античных авторов, тоже имевших такие настроения. И те, и другие правы. Женщина бывает злым началом, так же, как и благим! Она самая тонкая повелительница чувств и мыслей мужчины – и вот почему: страстность ее, хотя порою и достигает такой же силы, как у мужчины, обычно гораздо слабее мужской страстности, как свет луны слабее солнечного. Я узрела еще одну причину, почему женщина должна оставаться чиста прежде всего, блюсти нравственность: игра ее, мало трогающая чувства самой женщины, может свести мужчину с ума, а искра, вспыхнувшая в женщине, мужчину охватит пожаром. А главные деятели мира – именно мужи.
Я сейчас подумала об Адаме и его ребре. Я никогда не была христианским теологом, и ум у меня не теологический, а по-гречески свободный. И, что бы ни говорили церковники, я вижу, как нелепа эта сказка, придуманная, несомненно, ослепленными гордыней мужчинами, не понимавшими ни женской природы, ни своей собственной. Тому, кто умеет наблюдать жизнь и размышлять над нею, в конце концов становится ясно, что это мужчина вырастает из женщины – во всех отношениях!
Господи… я сейчас подумала, что мне и Метаксии нужно будет очень остерегаться, когда мы приедем в Италию. Если даже там прослышат о нашей любви, это не так страшно, как если фанатики – или просто честолюбивые и самолюбивые враги-католики – прочтут наши мысли.
Метаксия спасла больше половины наших с нею сочинений, и до сих пор держит при себе. Не знаю, как она распорядится ими на земле: нам нужно будет поговорить безотлагательно".

Феодора бросила перо на столик и, зачерпнув песку, посыпала лист. Переждав несколько мгновений, пока чернила не высохли, ссыпала песок обратно в песочницу.
Она быстро свернула свои записки и, поколебавшись, сунула за пазуху: даже здесь, на корабле, после стольких опасностей, пережитых вместе с товарищами, московитка опасалась слежки.

[Эрин]

Глава 126

Комес больше не высаживался на берег – оставшийся им морской путь, между Критом и Италией, по большей части лежал через открытое море, и приставать к берегу лишний раз было бы слишком накладно.
Большую часть времени Феодора проводила внизу, с Феофано, детьми и сородичами; но когда у комеса находилось время, он приглашал свою жену к себе, наверх, и они сидели в резной беседке, обнявшись и тихо разговаривая. Или просто молчали вместе. Сейчас, когда комес отвечал за все происходящее на обоих своих кораблях, ему и Феодоре нельзя было увлечься серьезным разговором или спором, которые, конечно, еще не раз предстоят им потом; но и молчать вдвоем было очень хорошо. Леонард обожал ее – так же, как сама Феодора обожала Феофано: он не уставал смотреть на возлюбленную, и любил все, что узнавал о ней. В том числе и ее лесбийские пристрастия, без которых ни Феодора более себя не мыслила, ни Леонард - ее.
Феодора узнала, что Леонард еще на Крите объяснился с Феофано и смирился с их любовью. Да: это был настоящий рыцарь, настоящий жрец всевластной женской богини.
Однако разговаривали они сейчас по большей части о насущном – о том, что будут делать сразу после высадки в Венеции. Комес говорил, что в прошлое свое плавание арендовал в городе дом, где места хватит на первое время всем, - у него не было собственного городского дома или земельных владений в итальянской провинции, потому что Леонард ни на какой земле не закреплялся надолго, и домом для него всю жизнь было море. А то небольшое наследство, которое осталось ему в Византии от родителей, давно уже было разворовано или прибрано к рукам ушлыми сухопутными родственниками.
Леонард улыбался со спокойным и горьким пониманием, рассказывая это. Иначе и быть не могло.
Но, говорил комес, у него, как и у Феофано, есть в Италии друзья, которые помогут ему приобрести собственную землю. Конечно, он первым делом озаботится тем, чтобы предоставить своей жене и ее детям имение не хуже того, в котором она жила с Фомой Нотарасом в Морее. Греческие друзья Флатанелосов, обосновавшиеся в Италии задолго до того, как из Византии побежали последние греки, спасавшиеся от османов, даже могут на первое время приютить его семью у себя на вилле…
- Друзья! – вдруг воскликнула Феодора, с тревогой сжав его руку. – У тебя в Италии, конечно, есть друзья… ты знаешь их, бывал у них… но ведь Феофано не виделась ни с кем за пределами Византии. Она заводила итальянские знакомства только по переписке, с твоей помощью, или сама, заручаясь помощью тех, кто готовился уехать: в Мистре и Константинополе. Можно ли положиться на тех, для кого наша царица стала чужой за эти годы, после того, как они уехали, – или всегда была чужой, потому что они никогда с нею не встречались? И ведь она женщина, не забывай!
Леонард поцеловал ее пальцы, потом прижал жену к себе и поцеловал ее в висок.
- По-настоящему можно верить только себе, - прошептал он. – И самым любимым и близким людям… хотя и им не всегда. Но в обычных обстоятельствах, когда не требуется геройство, в людях все же чаще побеждает совесть и благородство, чем худшие качества. Феофано должны встретить в Венеции так же, как встретят меня: с почетом, как благородную даму... Кстати, ты знаешь, что слово "дама" происходит от латинского "domina", госпожа дома, - и тот, кто объявляет женщину своей дамой, отдается ей в рабы? – вдруг усмехнулся моряк. – Как много интересного можно почерпнуть из языков, изучая их историю!
Феодора посмотрела в его карие глаза – и на мгновение словно бы опять увидела в них прежнюю боль, как будто Леонард опять узнал о предательстве; но, конечно, ей показалось. Она прижалась к своему последнему мужу, с которым, как надеялась от души, соединилась на всю оставшуюся жизнь. Леонард крепко обнял ее, и они долго сидели, не говоря ни слова.
Сейчас она принадлежала ему одному, а он вверил себя ей одной; а за будущее… ответит будущее. Нужно уметь быть счастливыми настоящим мигом: оба очень хорошо усвоили этот урок.
- Ты дашь Феофано ссуду? Она говорила, ты ей обещал, - тихо напомнила Феодора.
Леонард несколько мгновений не отвечал – но это было ласковое, смиренное молчание. Он поиграл ее пальцами, лежавшими в его руке.
- Конечно, дам, - ответил мореход. – Я буду всемерно помогать Феофано завести свое хозяйство.
"Разумеется", - с неприязнью подумала московитка.
- Феофано хорошо ведет хозяйство… она и нам поможет, - сказала Феодора.
- Да, - ответил Леонард.
И Феодора поняла, что нужно заканчивать этот разговор. Она порывисто обернулась к Леонарду, и они поцеловались.
Леонард улыбнулся: с прежним восхищением. Бережно взяв Феодору за плечи, он поднял ее со скамьи.
- Мне пора, - сказал он. – Можешь вывести детей наверх… только сидите с ними в беседке, здесь достаточно солнца.
Феодора серьезно кивнула. Конечно. Еще столкнуться с каторжниками им не хватало! А Вард такой неугомонный… нет, он просто живой и смелый мальчик, каким и следует быть в его возрасте. Пока дети сидят с нянькой внизу, Вард не убежит, потому что не проберется к лестнице незаметно. Но наверху дело другое - можно себе представить, как ее мальчику наскучила эта дорога!
Слава богу, что Вард не знает, как плавают корабли, которые он так красиво рисует… Так же, как не знает о жизни своей матери.
Феодора быстро спустилась к остальным и, подойдя к Магдалине, приказала итальянке сопровождать ее наверх – на прогулку с детьми. Магдалина с улыбкой поклонилась. Но Феодора вдруг подумала, что одной няньки недостаточно… и, заглянув к Феофано за занавеску, пригласила с собой и госпожу.
Феофано нечасто вызывалась сама, но, когда требовалось, всегда хорошо помогала подруге справляться с детьми. Она сразу согласилась пойти с ними.
Магдалина взяла на руки Александра, Феодора завладела Вардом, своим главным сокровищем, а Феофано осталась девочка, Анастасия, которая уже была когда-то на ее попечении. Впрочем, со стороны Анастасии не предвиделось ничего опасного. Это была уже маленькая женщина - тень и эхо мужчин и старших!
Или так только казалось – и за этим скромным фасадом прятался целый великий мир, который, возможно, навеки останется непознанным и невостребованным? Как у стольких женщин…
Они поднялись на палубу и прошли в беседку, где Анастасия тут же села. Вард последовал примеру сестры с явной неохотой, болтая ногами и оглядываясь. Он уже насиделся там, внизу! Каково будет с ним справиться на земле, да еще в незнакомых местах, среди чужих людей?
Феодора, взглянув на столик, с улыбкой заметила, что комес распорядился принести им поднос с прохладительными напитками и сладостями, которыми могли угощаться все, кроме малыша. Взрослым, женщинам, оставили кувшин вина и воду в другом кувшине, чтобы разбавлять вино, по эллинскому обычаю. Сам комес пил мало – он, будто мусульманин, сознательно воздерживался от опьянения, испытывая отвращение к этому скотскому состоянию.
"Как и Фома", - подумала Феодора с болью в сердце.
Вард и Анастасия уткнулись в свои кубки с шербетом, слишком большие для их ладошек; впрочем, на солнце часто хотелось пить. И благословен был тот, кто мог позволить себе утолять жажду, когда пожелает.
Феофано села за стол напротив подруги и няньки – лакедемонянка внимательно смотрела на Магдалину, которая тетешкала Александра, подбрасывая его на колене.
Мальчик смеялся – он привык к няньке больше, чем к собственной матери; впрочем, иначе и не могло сложиться в их положении.
- Магдалина, хватит, - сказала Феофано: спокойным, но непреклонным тоном. – Ты его потом не уймешь.
Итальянка подняла глаза – и Феодора ощутила вдруг сильнейшую враждебность между этими двумя женщинами. Даже больше, чем между Феофано и Евдокией Хрисанфовной, чей сын был искалечен при участии Феофано…
- Как скажете, госпожа, - сказала кормилица кротко через несколько мгновений; она ссадила мальчика с колен, придерживая одной рукой. Другой рукой налила себе в кубок вина, смешав с водой, по примеру своих хозяек.
Феофано подняла кубок и чокнулась с Феодорой. Феодора знала, откуда пошел этот обычай знатных господ, - вино, выплескиваясь из одного кубка в другой, убеждало равных в своем положении сотрапезников в миролюбии друг друга. По крайней мере те, кто ударил кубком о кубок, не пытались друг друга отравить…
Нянька выпила свое вино одна – впрочем, конечно, она не могла считаться ровней или товарищем своим госпожам. Жены почти никогда не бывают товарищами друг другу: между ними все слишком сложно для этого, подумала Феодора.
Феофано взяла с блюда горсть изюма и миндаля, и Феодора последовала ее примеру. Нянька, повинуясь знаку московитки, насыпала изюму в руки старшим детям, и те с удовольствием стали есть. Что значит – не избалованы!
- Завтра мы причалим, так сказал Леонард, - произнесла Феодора после нескольких мгновений стесненного молчания.
Орешек щелкнул на крепких зубах царицы, и она кивнула.
- Вот и прекрасно. Меня уже мутит от этого корабля.
- Лаконцы всегда были мореходами по необходимости, а не из любви, - усмехнулась Феодора, - это и сейчас не изменилось…
- Много что не изменилось, - заметила лакедемонянка.
Феодора протянула к ней руку, и Феофано взяла ее за руку, посмотрев в глаза с ласковым недоумением.
- Что, моя дорогая?
- Наверное, ты первое время будешь жить с нами, - сказала Феодора.
Феофано пожала плечами, будто услышала глупость.
- Где же еще, моя милая Феодора! Конечно, первое время мы все будем в одной свалке, пока не разберемся между собой!
Феодора усмехнулась. Прямота и грубость Феофано были восхитительны, как ни в одной другой женщине.
- Верно, госпожа, и дай бог эту свалку скоро раскидать.
Тут вдруг снаружи послышался шум, и в дверях беседки появились двое – женщина увлекала за собой мужчину.
- Можно к вам?
Валентова дочь улыбалась так, точно имела право влезать в любое общество. "Мардоний никогда себе такого не позволял", - подумала Феодора.
Но Мардоний юноша, а скоро и мужчина – он всегда чувствовал себя в своем праве; София же только что, как говорится, дорвалась. Это она за бедную сестру отыгрывается, и за всех плененных гречанок!
- Проходи, - приветливо сказала Феодора, прежде чем Феофано произнесла хоть слово. – Выпей с нами.
София в этот раз улыбнулась искренне и приветливо, и обернулась к мужу.
- Распорядись, чтоб принесли еще пару кубков и вина, нам не хватит.
Артемидор кивнул и тут же ушел.
Валентова дочь вошла и села рядом с московиткой, даже немного потеснив ее со скамьи.
- Как я рада, что мы завтра приплывем, - громко сказала она, оглядывая всех остальных женщин. – До смерти надоела эта качка!
"Как она счастлива, что вырвалась от отца и турок, - подумала Феодора. – И думает, что все будет прекрасно, что все опасности остались за океаном! Хотя нет, конечно, София умна, она женщина… и не может так думать: просто бодрится, как все мы…"
Что будет, если Валент узнает, с кем спуталась его дочь, кому она отдалась, - ведь Аммоний богат и могущественен, действительно богат и могущественен, и положение его прочно! Не то, что у Леонарда, который никогда не имел твердой почвы под ногами!
Леонард щепетилен – Валент же никогда не был щепетилен…
Вернулся Артемидор, который сам принес еще кувшин вина и пару кубков для себя и супруги; он сел рядом с ней и приобнял ее за талию. София снисходительно улыбнулась в ответ на ласку, не поворачиваясь к мужу.
"Из нее выйдет чудная итальянка… синьора, - подумала Феодора со странным чувством. – Интересно, муж уже учит ее по-итальянски… или она заставила кого-нибудь другого?"
София чокнулась с госпожами как равная; а выпив из своего кубка, вдруг произнесла, посмотрев на Феодору:
- А мой брат нашел в своей книге кое-что про твое ожерелье, - македонка без стеснения подцепила пальцем амулет на шее Феодоры, с которым московитка не расставалась ни днем, ни ночью. – Они с вашим ев… с его скифским другом уже много чего прочитали из того, что Дарий подарил!
Феодора быстро поднялась:
- Нашел про ожерелье?.. Что нашел?
София махнула рукой.
- Я не слушала. Хочешь, иди спроси сама!
"А до свадьбы она ведь очень любила книги, - подумала Феодора. – Как у женщины переменяется вся жизнь, все влечения, когда она выходит замуж!"
Сама Феодора до того, как стала жить с Фомой, даже читать не умела – но увлеклась книгами потому, что ее хозяин был ученый человек; а будь он вроде Артемидора, она бы так и не приохотилась к чтению! Мужчина наполняет жизнь женщины содержанием, оплодотворяет ее и в духовном смысле тоже.
Метаксия уничтожала, одного за другим, всех мужчин, кто ее оплодотворил, - уничтожала по мере того, как сама обретала могучую способность к творению…
Но тут Феодора спохватилась, поняв, что задумалась некстати: развившаяся склонность к философствованию и изучению человеческих характеров порою отвлекала ее от действительности даже в важнейшие моменты. Она с волнением схватилась за свой амулет, очертив пальцами холодные золотые изгибы.
- Феофано! Ты слышала? Пойдешь со мной к Мардонию?
Феофано кивнула; она осталась сидеть, услышав новость Софии, но сейчас быстро встала.
- Дети, идемте вниз, - велела она.
Вард с неохотой, только после окрика, оторвался от своего занятия – допив шербет, мальчик залез под стол и рассматривал качающиеся и переступающие ноги взрослых, с особенным увлечением наблюдая за тем, как порыжевший от носки козловый сапог Артемидора встречается с новенькой нарядной туфлей жены. Анастасия все еще сидела на месте и, опустив темную гладко причесанную головку, глядела в свой кубок, пытаясь рассмотреть свое отражение в оставшемся на донышке красном напитке.
Женщины спустились вниз вместе с детьми и, опять предоставив малыша Магдалине, отпустили Варда и Анастасию играть свободно, как раньше.
Феофано взяла свою филэ за руку, и они отправились на розыски Мардония с Микиткой. Неразлучные друзья сидели вдвоем в углу, над головами у них горела лампа. Видимо, засветить ее попросила София или сам Мардоний: Микитка был слишком горд, чтобы просить греков о лишней милости. И оба читали – у каждого с колен свешивался длинный свиток, сплошь исписанный мелким каллиграфическим почерком опытного переписчика, и еще несколько свернутых свитков ждали своей очереди.
Феофано остановилась перед юношами. Мардоний первым поднял глаза, Микитка чуть погодя.
- Я слышала, вы нашли кое-что важное, - произнесла лакедемонянка. – Мардоний! Это касается Феодоры, почему вы молчите?
Мардоний, покраснев, тут же встал, придерживая свиток обеими руками.
- Мы хотели вам сказать, госпожа… но сперва хотели дочитать! Это оказалось так интересно!
Феофано хмыкнула и протянула руку.
- Дай сюда. Потом дочитаете, на земле у вас будет много времени! А завтра плавание кончится!
Юноши неохотно, но безропотно протянули гречанке свои свитки. Феодора поняла, что они читали одну книгу, которую разняли на листы: рукопись из нескольких свитков, вложенных один в другой. Должно быть, эта книга была так ценна, а копия требовалась так срочно, что ее не успели даже переплести как должно – только переписать. Ведь, конечно, книга была переписана недавно?
Хотя даже пергаментные свитки очень дороги… иные стоят не меньше каменного дома! Для ценителей, конечно... и переписывать на пергамент на скорую руку может себе позволить только тот, кто сам владеет стадами и имениями.
Феофано велела Мардонию показать, в каком порядке листы вкладывались один в другой; Валентов сын извиняющимся движением пожал плечами.
- Мы сами не знаем, госпожа, здесь они без всякого порядка! Наверное, и Дарий тоже не знал! Их придется самим расположить как надо!
Царица кивнула.
- Значит, расположим, - сказала она.
Сделала знак Феодоре, и они ушли; Феодора хотела извиниться перед юношами хотя бы взглядом, но не успела.
Когда они скрылись в своем алькове, Феодора посмотрела на госпожу с упреком. Феофано улыбнулась в ответ.
- У этих молодых бездельников еще будет много времени на любое чтение… не то, что у нас с тобой! К тому же, твой комес при первой возможности спровадит Мардония к сестре, вместе с его книгами.
Феодора не стала спорить. Ее при взгляде на книгу уже одолевал знакомый голод, голод разума – зверь, грызущий прутья клетки…
Они несколько мгновений шепотом препирались – кому с какого листа начинать; потом просто разъяли книгу как пришлось. Разберутся, что следует за чем, по мере чтения.
Зашуршал пергамент – одни свитки чтицы сворачивали, другие распяливали, держа за деревянные палки, к которым были прибиты края листов. Потом воцарилась тишина.
Феодора сидела рядом с Феофано, но обе уже были неимоверно далеко друг от друга – погрузившись каждая в свое.

[Эрин]

Глава 127

Львиная морда, и солнечный круг, и извивающиеся змеи многократно изображались оружейниками, ювелирами и декораторами древней Азии, Великой и Малой, Греции, Рима, величайшего собирателя сокровищ искусств, - откуда перекочевали в Европу, где эту символику полюбили рыцари, короли и священнослужители. Немногое указало бы двум ученым подругам, что Мардоний обнаружил описание именно амулета Феодоры, - если бы они не наткнулись в книге на точное его изображение.
Это был немного неуклюжий рисунок, выполненный черной тушью в манере средневековых художников, все время нарушавших пропорции и перспективу, - но срисовано было, несомненно, тщательно, и изображение совпадало с оригиналом во всех подробностях, считая до букв, изображенных на лучах.
Первой эту картинку увидела Феофано.
Она тихо вскрикнула и подтолкнула подругу локтем; обе впились взглядом в рисунок. Феодора, схватив амулет, сличала его с изображением, перебегая глазами с украшения на картинку: она узнавала все, даже драгоценные камушки, изображенные грязноватыми красными и зелеными точками.
- Сокровище Парисатиды*, дочери Артаксеркса… - пробежав глазами текст, окружавший рисунок, прошептала наконец царица. – Полученное ею в приданое, когда… когда она стала третьей женой Александра Великого, после главной жены, бактрийки Роксаны, и Статиры, дочери Дария!
Она взглянула на Феодору, приоткрыв рот; сухо сглотнула.
- Ты понимаешь, что это такое, моя дорогая? Твое ожерелье гораздо дороже, чем думала даже я! Такая древность… и такая история!
- Если это правда, - заметила Феодора, невольно прикрыв рукой оберег.
- Очень может быть, что правда, - сказала сурово Феофано. – Во всяком случае, того подтверждения, что мы нашли в книге, будет достаточно, чтобы ученый собиратель древностей… да и просто опытный торговец предложил за твою подвеску самую высокую цену. Не знаю, читал ли эту книгу Дарий Аммоний… но он оказал нам очень большую услугу, что дал свитки с собою в дорогу. Если бы турки прознали о том, что ты носишь на шее, они могли бы потопить наш корабль со всеми, кто на нем находится, только бы заполучить твое ожерелье!
- Они бы и так это могли, - рассмеялась Феодора.
Гречанка качнула головой.
- Нет… ты все еще не понимаешь, что это за народ, - ответила Феофано.
Феодора нахмурилась, водя пальцем по ободу.
- Если это персидская вещь, почему на ней греческие буквы? – спросила она.
Феофано качнула головой, точно слушала нерадивую ученицу.
- Разве ты забыла, что персидские цари и вельможи часто пользовались греческим языком? Задолго до того времени, как персидская империя была покорена нами!
Царица еще раз внимательно вгляделась в украшение.
- Может быть, это жреческая вещь… ты ведь знаешь, что греческие и восточные боги в Азии нередко сливались. Зевс-Аммон, - такое двуликое божество, обращенное и к Востоку, и к Западу, - считался отцом и покровителем великого македонца. Вот откуда взялась фамилия твоего Валента, брата моего мужа! – рассмеялась лакедемонянка. – Может быть, твой амулет служил персидским жрецам, сочетавшим в своем служении богам зороастризм с эллинскими веяниями! Зороастризм, похожий на христианство… в сочетании с эллинизмом, христианство породившим!
Феодора уронила свои свитки; стук палок о пол приглушил ковер.
- Вот это да, - прошептала она.
Обе женщины несколько мгновений ошеломленно молчали. Они успели прочесть достаточно, чтобы понять, какой труд перед ними: это был исторический труд, составленный каким-то совершенно забытым ныне ромейским историком на заре Византии, ровно тысячу лет назад, если верить переписчику, указавшему имя и время жизни автора в начале книги.
Книга была посвящена греко-персидским войнам, длившимся не одно столетие, - и составлена оказалась, несмотря на похвальное намерение, довольно бестолково: автор много внимания уделял мелочам, почти ничего нового не говорившим о потрясающей эпохе, представить которую он взялся, и мало строк посвятил великим воинам и философам, главным ее движителям и столпам.
- Византийские ученые часто бывали неряшливы в сравнении с античными! Но думаю, что только благодаря этому мы и узнали о том, что узнали, - сказала Феофано. – Об Александре и его диадохах* сказано много, будет сказано еще больше… а таких, как его последняя юная жена, дочь великого царя Персии, предадут забвению, вместе с их сокровищами.
Феодора задумалась.
- Византийцы часто повторяют свое прошлое, я заметила, - согласилась она. – И во всем… во всем, что вокруг меня, я вижу повторение!
Она даже обвела маленький альков руками и посмотрела на гречанку изумленными глазами. Московитку поразило собственное наблюдение.
- Ваши имена… ваши платья… твое императорское имя, государыня! Даже ваши раздоры, как похожи они на то, что греки переживали тысячелетия назад!
Феофано склонилась к ней совсем близко.
- Вся человеческая история заключается в повторении, любовь моя, - сказала она негромко, но с грозной значительностью. – Но не так, как ты говоришь и думаешь сейчас. История развивается вот как.
Она подняла руку и, вытянув палец, нарисовала в воздухе спираль, снизу вверх, чертя круги все шире. Потом палец наставницы замер, указуя в небо.
- Новое накладывается на старое, и витки ее подобны уже многократно пройденному! Чем больше пройдено, тем больше напоминаний! Но мы не кружимся на месте, это невозможно, и ты уже знаешь, почему, - раз сотворенное невозможно сделать несотворенным!
Феофано хлопнула в ладоши, глаза ее заблестели восторгом неожиданного открытия.
- Витки все расширяются – и, гляди: если пойти вот так, обратным путем, - палец опять стал описывать круги, теперь опускаясь, - получится воронка, в которую может уйти все… как преисподняя, будто предначало, пожирающее все сущее! И развитие человека заключается в преодолении этой силы, и с каждым витком сил на преодоление нужно все больше!
Феодора не сдержалась и похлопала своей покровительнице. Феофано взглянула на свою филэ лучистыми от удовольствия глазами, потом слегка поклонилась.
- Думаю, эта книга должна отойти тебе, вместе с подарком Дария, - сказала она. – Может быть, юный Аммоний и предназначал ее тебе… но как бы то ни было, это по справедливости твоя часть среди книг, подаренных Дарием нам всем. Конечно, Леонард может забыть об этом или уступить все книги Мардонию, из всегдашнего своего благородства… но так не годится.
Феофано улыбнулась московитке.
- Ты согласна?
Феодора кивнула.
- Только прежде я дам им дочитать то, что они не успели.
Феофано издала смешок.
- Это твое право. Только я думаю, что лучше этой книге сохраняться у тебя, и теперь, и позже. Мальчишки все время трутся среди остальных, и не уследят за свитками, даже если будут стараться.
Феодора свела брови и прижала ладонь к виску.
- Нужно попросить их молчать.
- Они и без всяких просьб будут молчать, - сказала Феофано. – Но внимания им не хватит… Ах, как жаль, что Дарий доверил свои книги не мне!..
- Ты всегда такая жадная, - рассмеялась Феодора. – Но не к золоту, а к знанию и любви!
Лакедемонянка приняла похвалу как должное, горделиво посмеиваясь; а Феодору при виде нее снова охватил трепет. Она снова увидела в глазах госпожи древнюю и высокую душу – как узнать: чью? А может, многие греческие души сладостно спелись и соединились в одной Феофано?
Царица же увидела, что подруга мучительно сомневается – идти ли к Микитке и Мардонию сейчас; и как сказать им о таком хищении. Феофано встала.
- Я сама все скажу им. А ты, пока свободна, разбери свитки и сложи по порядку!
Феодора склонила голову; и, не дожидаясь, когда Феофано выйдет, приступила к работе.
Она билась над свитками допоздна – гораздо дольше, чем Феофано отсутствовала. Вернувшись, лакедемонянка, не отвлекая ее, занялась своим делом: села к столу что-то писать.
Феодора несколько раз выходила – проведать детей, проследить, как они поужинают, и покормить младшего; и когда закончила-таки с книгой, все уже уснули.
Феодора съела свой остывший, но все еще вкусный ужин, который принесла ей заботливая подруга, - лепешку, жареное мясо, листья салата и огурцы, мелко порубленные и политые оливковым маслом. Леонард сдержал обещание улучшить их стол еще до конца плавания. Огурцы были редкостью не только на корабле, но и на столах вельмож – сам султан Мехмед, который был увлеченным садовником, выращивал их в своем саду как лакомство.
Феодора медленно пила прохладное вино и вспоминала, что рассказывал ей комес, - о том, что некоторые высокопоставленные итальянцы, зная, как много отравителей может окружать их, заблаговременно принимают меры: стараются развить у себя невосприимчивость к яду, каждодневно добавляя крошечную дозу его в свое питье.
"По мне, так смысла в этом мало: себя только губить… Если попытаются отравить другим ядом? В Италии, конечно, немало знатоков этого искусства; и уж если подсыплют яду, то такого и столько, чтобы убило наверняка! Ведь не один Леонард знает о защитных мерах!"
Она взглянула на книгу, оставшуюся лежать на столе, - ее перекатывало, и палки постукивали друг о друга. Потом вздохнула и, двумя сильными движениями стряхнув сапоги с ног, легла, устало вытянувшись на своей спартанской постели. Она так и не спрятала книгу. От всех и вся не убережешься, и все сокровища под себя не подгребешь!

Утром ее разбудил Леонард – собственной особой. Феодора даже испугалась, увидев его; она вскрикнула спросонья и села. Комес улыбнулся, но в глазах уже появилась тревога, свойственная ему только на земле, где опять предстояло бороться с бесчестными и завистливыми людьми.
- Надень это, любимая. Сейчас, как только встанешь и умоешься, - торопливо сказал он.
На протянутых руках критянина лежало синее платье – красивое и дорогое, но все же женское платье, до пят, с широкими и длинными рукавами, которые, конечно, ниспадали до кончиков пальцев; без пояса, с квадратным вырезом, отделанным багряным атласным кантом.
"Под такое платье можно надеть сорочку – с рукавами поуже и покороче…Конечно, эти платья так и носят".
Словно отвечая ее мыслям, Леонард подал ей и белую льняную сорочку, с присборенной круглой горловиной и такими же присборенными вокруг запястий рукавами.
- Ты боишься, как бы венецианцы не узнали амазонок? – спросила Феодора, невольно улыбнувшись.
- Да, - ответил Леонард без тени улыбки. – Тебе я купил одежду на глазок, вместе со свадебным нарядом… извини, что не предупредил, - сказал он. – Это по венецианской моде – она гораздо удобнее, чем дамская мода в остальной Европе и Италии! Здесь видна и Турция, и Греция!
Феодора вздохнула.
- И мне придется снять мое ожерелье.
Леонард кивнул. Потом посмотрел на Феофано, которая, так и не встав с постели при его появлении, с усмешкой глядела на комеса, подперев голову рукой.
- И Феофано тоже просила у меня обнову, в счет своего долга: твоя государыня не принимает от меня подарков! – грустно усмехнулся Леонард.
Феодора кивнула, поджав губы: что ж, следовало ожидать, что эти двое греков ее не предупредят.
- Благодарю тебя, - сказала она, потупившись. – Выйди, пожалуйста, мы приведем себя в порядок!
Леонард поклонился жене и Феофано и оставил их.
Одевшись, Феодора обнаружила, что рукава у платья привязные, и в проймах, как и в вырезе, видно нижнюю рубашку. Платье Феофано, из другой шелковой материи, тоже было широким и длинным, но совсем темным, как у старшей синьоры – то есть старшей над старшими; и без всяких разрезов.
Они обе причесались по-гречески, скрутив волосы простым узлом на затылке. Смочили волосы и шею духами – больше возможностей для туалета у них сейчас не было, а умываясь, они только ополаскивались из кувшина водой. "И дети так долго уже не мылись как следует, - подумала Феодора. – Когда наконец мы сможем принять ванну?"
Ей вдруг стало все равно, в каком городе и в каком окружении она окажется, - только бы поскорее позаботиться о себе и детях!
Потом они наскоро поели и долго сосредоточенно собирали свои вещи. К счастью, за ночь ничего не пропало. Уложив книги, одежду, немногие мелочи, приобретенные в пути, в плотные сумки, подруги вышли – Феофано, оглядевшись, стала громко скликать остальных.
Все собрались вокруг нее, как стадо вокруг пастыря. Феофано и Феодора первыми направились наверх; подождав у лестницы, приняли детей.
Комес подошел к ним через несколько минут.
- Как вы быстро! – с улыбкой сказал он. Оглядел людей зоркими глазами. – Все здесь? Превосходно!
Взял за руку жену и помолчал немного; все его подопечные не сводили с героя глаз.
- Если нам ничего не помешает, берег покажется менее, чем через час. Не теряйтесь, - предупредил Леонард. – Лучше все пройдите в беседку, места хватит!
- Да, - сказала Феодора.
Он улыбнулся ей.
- Еще немного терпения, любимая. Уже совсем скоро… но сейчас я должен идти.
Кивнул жене и широким шагом враскачку ушел.
А Феодору охватило предчувствие, что именно сейчас беда и случится: слишком гладок был их путь до сих пор.
Все направились в беседку и расселись где пришлось – на скамьях ли, на подушках ли, или просто на голых досках; беглецы так устали, что не замечали уже ничего вокруг, думая только о земле, ждавшей их впереди.
Феофано, усевшись немного в стороне от всех, время от времени бдительно оглядывала их, хотя тоже казалась утомленной. Гречанка заметила, что таким же неустающим взглядом посматривает на товарищей и Евдокия Хрисанфовна.
Против ожиданий Феодоры, ничего не случилось – комес пришел спустя совсем короткое время и громко объявил, чтобы остальные вставали и выходили на палубу. Берег уже виден! Они доплыли еще быстрее, чем он рассчитывал!
"И Валент даст о себе знать быстрее, чем мы рассчитывали… И ведь Леонард дал слово каторжникам отпустить их! Когда-то он снова сможет выйти в море?"
Феофано стояла, приобняв Феодору за плечи, и они вдвоем смотрели на приближающийся итальянский Царьград – как когда-то вдвоем прощались с Царьградом изначальным. Комес опять подошел к ним. Но заговорил он только со старшей, как будто это была особенная минута, предназначенная только для царицы.
- Божественная Феофано, - сказал Леонард Флатанелос. - Добро пожаловать в Венецию!
Он улыбался с ласковой насмешкой над их положением, но в его обращении к лакедемонянке не было никакой насмешки. Феофано склонила голову.
- Благодарю тебя, критянин.
А Феодора подумала, глядя на них обоих, что этим двоим никогда не сделаться римлянами… так же, как Фома Нотарас был римлянином всегда.

* Парисатида — дочь персидского царя Артаксеркса III, третья жена Александра Македонского, после бактрийской княжны Роксаны и дочери побежденного Дария III Статиры. Статира была убита Роксаной; великую царицу через четырнадцать лет после гибели Александра казнил один из военачальников и преемников царя, Кассандр, а судьба Парисатиды неизвестна.

* Диадохи – др.-греч. "преемники": военачальники Александра.

[Эрин]

Глава 128

Они долго еше оставались на палубе "Эрато", даже когда галера причалила и была пришвартована, - сбившись вместе, беглецы как-то обессмыслились, словно потеряв свое значение каждый в отдельности; или поглупели, превратившись в толпу, которая шагу не может ступить без слова вождя. А таким вождем сейчас был один Леонард, который один все здесь знал. Даже самые смелые и сильные мужчины отряда ничего не могли бы поделать без флотоводца.
Конечно, хорошо знали Венецию люди с "Киприды" и экипаж "Эрато": но главою их, который вел переговоры с самыми высокими итальянскими господами, решая все судьбы, тоже был Леонард. И поэтому отряд двинулся в путь только тогда, когда комес посадил на лошадь свою жену и вручил поводья Артемидору: Софии тоже пришлось идти пешком, разделяя участь мужа, и она весьма недовольно посматривала с земли на скифскую полонянку.
Правда, возмущение ее скоро уступило место страху; София жалась к мужу, женщины и дети отряда жались к мужчинам. Феодора и Феофано, - две амазонки, - единственные из всех женщин ехали верхами, точно принцессы. Феофано, как и московитке, пришлось сесть боком, потому что многие видели их и их посадку; ее коня вел под уздцы Марк.
Это был не мусульманский город, и верховые мужчины, окруженные богато одетыми, но пешими женщинами, вызвали бы изумление. Леонард и без этого негласного рыцарского правила не мог изменить себе - так же, как на Крите, не мог малодушничать, пряча и унижая своих знаменитых спутниц: к тому же, Феофано и Феодора, как и мужчины, взяли к себе на седло детей.
"Но ведь, конечно, здесь немало блестящих женщин – таких, которые не стыдятся выставляться, знатных женщин и куртизанок, - думала Феодора. – Чем мы особенные? Может быть, мне вовсе не о чем беспокоиться?"
Пока, наверное, беспокоиться было не о чем: но ведь они собирались остановиться в Венеции не на один день и не на два! Скоро многие венецианцы начнут говорить о гостях города – особенно те, кому нечем больше заняться!
Тут Александр, которого она везла, посадив перед собой и придерживая одной рукой, вдруг заплакал – Феодора ощутила с испугом, что он весь горит, и не от жары.
У мальчика началась лихорадка. Счастье, если это просто дорожная усталость; ведь могло быть что угодно!
"Я с ним никуда больше не поеду и не побегу", - подумала Феодора.
Сколько лет еще пройдет, прежде чем ее дети научатся жить сами! Сколько раз они могут до этого погибнуть!
И как легко могут погибнуть, только вступив в жизнь взрослых… Такую жизнь…
- Леонард! Долго еще? – окликнула она мужа со своей лошади. Может быть, ей не стоило привлекать внимание: но московитка не могла дольше терпеть.
Критянин, обернувшийся к ней с тревогой со спины своего белого ахалтекинца, так же громко ответил:
- Нет, недолго! Свернем вот в эту улицу, и будет наш дом! Я выбирал дом ближе к морю!
Потом он вдруг пришпорил коня и быстро подъехал к Феодоре. Тихо спросил, заглянув ей в лицо:
- Что случилось?
Феодора показала ребенка – он продолжал хныкать. Леонарду сквозь шум толпы этого не было слышно.
- Может быть, он болен! Он, как и Фома, слаб здоровьем…
- Не так уж Фома и слаб, - заметил красавец комес, улыбнувшись почти неприятно.
Потом взгляд его стал озабоченным и сочувственным: благороднейший критянин твердо вознамерился стать отцом этому чужому младенцу, сыну врага и соперника. Хотя Александр Нотарас почти наверняка унаследовал не только наружность, но и характер своего родителя…
Они завернули в улицу, в которой было гораздо тише, чем в порту и в приморских кварталах. Похоже на итальянский квартал в Константинополе, подумал Микитка, который шагал пешком, держа за руку Мардония. Совсем как там!
Феодора спешилась первая; она прижала к себе своего несчастного ребенка. Потом она встревожилась за остальных детей. Здоровы ли сыновья Евдокии Хрисанфовны? Нужно будет сразу о них позаботиться…
Ведь это единственные русские дети во всем их отряде, неожиданно поняла Феодора. Ее собственные дети – не русы, а греки, все трое; даже все четверо, считая и оставшегося в Византии Льва! Ведь принадлежность к роду считается по отцу!
Вот почему женщин даже в войнах редко убивают – они становятся собственностью вражеского племени, увеличивая его численность и обновляя его кровь… Даже если победители добры…
Но Евдокия Хрисанфовна просто устарела для того, чтобы достаться грекам в жены или наложницы: и поэтому осталась русской женой и матерью русских детей… И кто из них двоих счастливее, и кто правее?
Подошел Леонард: он отлучался, чтобы поговорить со слугами в доме.
- Все хорошо, я предупредил слуг… Идем быстрее, - велел он жене. – Сразу займешься ребенком, а потом вы сможете вымыться.
Феодора улыбнулась: Александр отяжелел у нее на руках, видимо, заснув или впав в лихорадочное забытье.
- Спасибо, Леонард.
Они первыми быстро направились к белому особняку по посыпанной песком дорожке, среди цветущих розовых кустов и апельсиновых деревьев. Магдалина следовала за ними, ведя за руки старших детей. Кормилица широко улыбалась, несмотря на болезнь Александра, а старшие дети московитки и улыбались, и морщились сразу. В этом итальянском саду чудесно пахло – слишком сильно для больных, для пленников с севера!
Вард и Анастасия всегда были больше дети своей матери, чем Фомы Нотараса…
Их встретил в передней слуга-итальянец, который напомнил бы Микитке старого Витторио, а Феодоре никого не напомнил, только показался подозрительным и брюзгливым. Однако он низко поклонился комесу и его спутнице, ни о чем не спросив женщину, и показал в сторону лестницы, наверх. Итальянец сказал, что там уже ждет горячая вода и служанка. Феодора нахмурилась. Есть ли здесь все, что им нужно после такой долгой дороги?
Неприхотливые старшие дети ничего не сказали; а Александр по-прежнему бесчувственно лежал на руках у матери. Впрочем, казалось, что он действительно спит.
Феодора решила не будить его – а выкупать, когда проснется.
Она подозвала Магдалину, не доверяя чужой служанке, - еще не хватало, доверять детей чужой итальянке! Лучше уж своя, какая бы ни была…
Сначала они, от банной духоты сбросив верхние платья и оставшись только в нижних рубашках, вымыли Анастасию: Вард рыцарски уступил очередь сестренке. А потом, хотя до тех пор не смущался женщин, вдруг заявил матери и няньке, что хочет выкупаться сам.
- Пусть сам, - сказала Феодора Магдалине: и обрадованная, и взволнованная таким своеволием.
У Анастасии они не нашли ни блох, ни вшей, хотя насекомые могли бы завестись за дорогу; у здорового и опрятного мальчика, наверное, тоже не было. И если найдет, он скажет.
Когда Вард вымылся, проснулся Александр. Пощупав лобик ребенка, Феодора с облегчением убедилась, что лихорадка прошла: ее дети никогда не болели серьезно, наверное, им просто повезло.
Для малыша пришлось нагреть еще воды. Феодора приказала согреть побольше: здешняя итальянская служанка мало говорила, но была понятливой и расторопной.
Потом, наконец, Феодора смогла вымыться сама. Феофано поднялась к ней как раз к этому времени: что она делала до тех пор, лакедемонянка не сказала.
Оставшись вдвоем, они помогли друг другу мыться, как в прежние дни. Феодора хотела уйти, как только закончит и будет не нужна царице; но оказалось, что она ей слишком нужна. Феофано не дала ей одеться, опрокинув назад в медную ванну, где детей купали по очереди, а они с Феофано мылись вдвоем!
- Сейчас нельзя, - московитка попыталась уклониться, но оскользнулась, подняв тучу брызг, и чуть не ушла под воду. Гречанка схватила ее и удержала, до боли сжав ее плечи.
- Нет… это потом нам будет нельзя, - прошептала она, задыхаясь. – И долго. Я чувствую…
Феодора закрыла глаза, когда любовница прижала ее к краю ванны, целуя ненасытным ртом и лаская, над водой и под водой. Мысль о том, что Леонард и остальные могут догадаться о таком бесстыдстве, подстегнула чувства московитки, и она совсем скоро содрогнулась в руках подруги, откинув голову и вцепившись в бортики ванны.
Она открыла глаза – Феофано улыбалась в полумраке: в купальне не было окон, и освещалась она единственным светильником. Черные мокрые волосы Феофано блестели, будто умащенные маслом, глаза горели, как у менады.
Феодора встала из остывшей воды, глядя на госпожу, - в целом мире не осталось никого, кроме них двоих, как когда-то давно.
- Теперь позволь мне, - прошептала она пересохшими губами.
- Я уже почти готова, - так же шепотом ответила Феофано: ноздри ее прямого носа вздрогнули, губы приоткрылись, кроваво-красные, точно она омочила их кровью в священном безумии. – Мне достаточно смотреть на тебя и ласкать тебя.
"Так мне мог бы сказать мужчина", - подумала Феодора, почти ужаснувшись.
Она притянула разгоряченную и сильную, как мужчина, подругу в объятия. Они слишком хорошо знали друг друга, и Феодора знала, какие ласки предпочитает ее императрица; та действительно была почти готова, и скоро забилась в руках московитки, как та – в ее.
Потом амазонки вытерлись и оделись, склонив головы и не глядя одна на другую; им не было стыдно, потому что они знали, что заслуживают своей любви и предназначены друг для друга, как никто в целом мире. Но сейчас время их любви прошло. Феодора приехала в дом своего мужа.
Когда они покинули купальню, рядом никого не было – как тогда, когда они провели вдвоем ночь накануне похода против Ибрахима-паши.
Леонард нашелся нескоро – он, как оказалось, мылся с товарищами в другой половине дома. Комес посмотрел в глаза жене, и она сразу же покраснела.
Леонард ничего не сказал.
Он поцеловал Феодору и произнес, посмотрев на Феофано:
- Сейчас мы будем обедать.
Феофано спокойно улыбнулась и кивнула: гречанка никак не изменилась в лице. Она протянула комесу руку, и он поцеловал ее.
Они поели внизу в столовой все вместе, как не ели еще никогда, будто семья, в которой все только что нашли друг друга: и София, и Артемидор, и Евдокия Хрисанфовна со своим мужем и детьми, и Марк, любимый воин Феофано, - все были тут.
Настроение за столом было какое-то удивительное и радостное. Будто бы только что началась новая жизнь, в которой счастьем было уже то, что они просто живут! Счастьем был каждый миг этой подаренной жизни!
"А ведь так и есть", - подумала Феодора. Какие уж тут упреки, какая ревность!
Но это пока…
После трапезы все спокойно, по-семейному разошлись: все товарищи и семьи по своим углам, помогать друг другу устраиваться.
Леонард помогал жене, ни о чем ее не спрашивая, - она сначала стыдилась на него смотреть, а потом все стало как прежде. Только для этого ей пришлось забыть о Феофано. Как говорила сама царица, в любви всегда есть место только двоим.
К ночи Феодора приготовилась тщательно – она ждала, что здесь пройдет ее брачная ночь, которой у нее с Леонардом так и не было. Леонард и в самом деле пришел в ее спальню и лег к ней на ее широкую кровать при свете свечей; но он сразу заснул.
Феодора долго не спала, глядя на него; потом она долго думала. Московитка не плакала – только думала; потом уснула сама.
На другой день она увидела Феофано лишь с утра: царица улыбнулась ей и поздоровалась, но потом пропала на целый день. Марка тоже нигде не было. Лакедемоняне чем-то занимались вдвоем в этом огромном доме или снаружи; комес, если и знал, им не препятствовал. Напряжение борьбы, готовность к схватке оставили всех – беглецами овладела апатия, как после изматывающего боя. Все было так же, как тогда, когда Феодора и Фома принимали у себя Валента, приехавшего вместе с Феофано из мистрийского лагеря…
Феодора отдыхала, бродила по дому, лениво разбирала свои вещи и читала; комеса она увидела только за обедом, и он предложил ей прогуляться. Она охотно согласилась – лишь попросив взять с собой старших детей.
Прогулка удалась – они с удовольствием покатались верхом по саду; потом Феодора с мужем читали вместе, ту самую книгу, которую царица отобрала у Мардония. Леонард сделал несколько замечаний, которые заставили московитку посмотреть на него с еще большим уважением. Он был таким же прекрасным знатоком истории, как и Феофано; и, возможно, знал многое ей неизвестное.
Они поужинали вдвоем – а потом наконец провели вместе брачную ночь. Леонарду понадобилось больше усилий, чем Феофано, чтобы дать удовлетворение жене, - но он не отступился, пока этого не случилось.
Феодора порою чувствовала, что может сойти с ума от такого раздвоения чувств. Как же ощущает себя Феофано?..
Когда Леонард прижал ее к себе, засыпая, она прошептала:
- Не сердись на меня.
- Ты же знаешь, что я не способен на тебя сердиться, - ответил муж.
Он все знал. Ему казалось, что он все понимает! Но мужчина мог быть с двумя любовницами сразу – и мог оставаться при этом спокойным; а женщина? Женщине нужно особенное устройство души, чтобы жить в такой любви!
"Они нужны мне оба, - думала Феодора. – Но Леонард нужен мне временно, хотя я люблю его; а моя царица – постоянно… И он это понимает…"
Да, Леонард и это понимал!
А на другой день случилось то, что потрясло для основания душу Феодоры и всю ее жизнь. Хотя казалось, что больше потрясений, чем те, что уже произошли, с нею быть не может.
Феофано пришла к ней утром, когда Феодора одна в своей спальне причесывалась. Царица подошла к ней сзади и ловко выхватила из ее руки гребень; Феодора ахнула и повернулась.
Феофано улыбалась – но в глазах ее было что-то странное. Что-то новое и чужое.
Феодора встала с табурета, на котором сидела перед зеркалом.
- Что случилось, дорогая госпожа?..
- Я беременна, - ответила Феофано шепотом.
Феодора чуть не упала. Как висельник, у которого из-под ног выбили опору.
- Что ты говоришь?..
- Я беременна, - шепотом повторила лакедемонянка: в глазах ее были слезы. – Это я теперь знаю достоверно.
Феодора села назад на табурет и уронила руки на колени. Плечи ее опустились.
- Давно?
- Уже третий месяц, - сказала Феофано. Усмехнулась. – Как оказалось, я еще способна к этому!
Феодора с ужасом вздохнула.
- Так ты все это время…
Феофано теперь засмеялась.
- Ты забыла, что моя родина – Лакедемон? Среди нас место лишь сильным, славянка!
Она потянулась, выгнувшись дугой, и Феодоре сразу же показалось, что она видит округлившийся под платьем живот. Но, конечно, такого не могло быть: беременность еще не скоро преобразит стройное и крепкое тело.
- Если мой ребенок выдержал то, что мы пережили, значит, он достоин жить! – сказала царица.
Феофано улыбнулась, и ее выражение смягчилось: эта нежность не имела более отношения к Феодоре. Нет, конечно, - такого не могло быть: они делили все, и всю жизнь свою, и детей… А теперь будут нужны друг другу еще больше!
- Кто его отец? – спросила Феодора.
Конечно, она уже знала это.
- Тот, кто более всего достоин им быть, - сказала Феофано.
Она посмотрела в глаза Феодоре, и они крепко обнялись.
- Он знает? – прошептала московитка.
- Да, - шепотом ответила Феофано. Она всхлипнула. – Ему, конечно, не быть моим мужем… у меня уже никогда не будет мужа… но мой спартанец счастлив, и я счастлива за него.
Тут обе услышали шаги, и сразу же узнали их.
Феодора обернулась к мужу.
- Леонард, у Феофано будет ребенок, - сказала она. Московитка не успела подумать, можно ли это говорить, не рассердится ли госпожа. Но та и не думала сердиться, зная наперед, какие слова сорвутся с уст ее филэ.
Леонард на несколько мгновений застыл, переводя взгляд с одной женщины на другую, - потом медленно поднял руку и провел пальцами по своим волосам, по заколкам.
- Это чудесно, - сказал комес.

[Эрин]

Глава 129

- Я откровенен с вами, потому что я лучшего мнения о вас, друзья, - сказал Леонард.
Он обвел глазами своих товарищей – ближе всех сидели две женщины, священные для него, - его талисман; и тут же присутствовали Артемидор с женой, Марк, начальники воинов и матросов с обоих кораблей. Были здесь и старшие из московитов, муж и жена, – они заслужили такое право; и Микитка с Мардонием пробрались на совещание, хотя юношей не звали.
Артемидор переглянулся с женой, потом встал со скамьи и ответил первым:
- Мы все понимаем, господин. Слово есть слово.
Старший помощник комеса помрачнел, но не роптал, хотя как никто понимал, сколько теряет на таком деле вместе со своим начальником. И понимал, что очень скоро им, возможно, придется нищенствовать… или ввязаться в новое рискованное предприятие, чтобы раздобыть на всех приличествующие им средства. Теперь, когда их жизни и так висят на волоске!
София поджала губы и только сверкала черными глазами. Ей были безразличны судьбы каторжников, и она не так уж высоко ставила данное им слово: сколько раз благородным грекам приходилось лгать, чтобы сохранить жизнь и высокое положение! И сколько раз, вероятней всего, сами преступники нарушали свои слова! Валентова дочь понимала это лучше кого-либо другого.
И что будут делать в чужом городе эти жалкие люди, ни к чему уже больше не способные, кроме как надрываться на галерах: люди, давно потерявшие и человеческий облик, и человеческие понятия? Разве для них самих не было бы лучше поскорее окончить свой век? Разве они станут и смогут жить честно?
Скорее всего, освободившись, Леонардовы гребцы ударятся в такой же разбой, как тот, за который уже угодили на каторгу.
Люди комеса, исподлобья поглядывавшие на Леонарда и друг на друга, наверное, подумывали то же самое – и каждый прикидывал в уме огромные убытки, которые они потерпят от благородства своего начальника. Но никто, подобно Софии, так и не высказался.
Леонард встал.
- Что ж, хорошо! Тогда я сейчас же отправлюсь на галеры и раскую наших гребцов, которые подарили нам свободу. Иначе… мы никогда уже не сможем прямо смотреть в глаза друг другу, - прибавил он, обведя товарищей взглядом своих обличающих карих глаз, которого никто не мог выдержать.
Леонард сделал знак Артемидору, и тот, не простившись с женой, вышел вместе с комесом. Остальные остались в обеденном зале – начальников было не так много; они знали, что для освобождения каторжников командиру потребуется немало людей, но Леонард возьмет для этого простых матросов и воинов, которые всегда жили бедно и не останутся в таком убытке, как их старшие.
Но матросы и воины смогут найти себе дело, если поступок комеса надолго прикует их к земле, – и даже довольно быстро подрядятся к другому начальнику, буде пожелают уйти от Леонарда. А каторжники не смогут…
Что ж, и Византия кишмя кишела такими несчастными, которых империя перемолола в своих жерновах и выбросила, еще когда была греческой! Ничто из того, что происходило сейчас, не было для беглецов внове.
Феофано и Феодора сидели рядом, держась за руки, - и говорили между собой только пожатиями пальцев. Им было не нужно слов. Но остальным, возможно, слова требовались: Феофано своим безошибочным чутьем василиссы уловила в воздухе изгарный запах мятежа.
- Комес великодушен, - громко сказала царица в тишине; мужчины и немногочисленные женщины изумленно посмотрели на нее. Феофано сильно сжала руку подруги и, встав со скамьи, увлекла за собою и ее: теперь амазонки словно держали речь вдвоем.
- Комес великодушен, и комес прав! – повторила царица, обводя всех взглядом. – Ведь Леонард дал преступникам обещание еще на Проте! И теперь, нарушь он свое слово, они могли бы отказаться подчиняться, и стали бы не только бесполезны для нас, но и опасны!
Феофано сделала паузу. Насмешка мелькнула в ее глазах и улыбке, когда она обозрела угрюмых мужчин.
- Человека нельзя бить бесконечно – наступит время, когда это перестанет действовать, - произнесла самозваная императрица.
И такое заключение подействовало на собравшихся сильнее, чем слова Феофано о благородстве Леонарда.
"Комес прав… Леонард прав", - поползло по залу. Феофано коротко засмеялась; потом, с силой обхватив свою безмолвную московитку за плечи, опять села с ней на место.
Еще некоторое время в зале было тихо, как будто все обдумывали их общее положение, - а потом царица, не вставая с места, опять громко сказала:
- Мне кажется, друзья, сейчас нам лучше разойтись. Кто хочет, может подождать комеса снаружи! Мы ведь не приговор ему выносим – что мы будем сидеть здесь, точно обвинители! – усмехнулась она.
Евдокия Хрисанфовна первая послушалась предложения Феофано; она встала со скамьи, с силой потянув за собой мужа. Микитка вскочил следом за матерью и отчимом, с вызовом оглядев людей Леонарда; Мардоний последовал примеру друга. Когда поднялись московиты, начали вставать и другие.
Беглецы разошлись – некоторые и в самом деле отправились в переднюю и наружу, в сад, встречать комеса; а прочие ушли заниматься каждый своим. Феофано, Феодора и Марк вышли втроем; и уже за дверью Феофано погладила своего лаконца по щеке и, улыбнувшись, взглядом попросила уйти.
Марк молча поклонился и удалился – как тогда, когда Феофано еще не носила его ребенка.
Хотя разве этот ребенок изменил многое? Царицам, конечно, не раз случалось рожать детей от своих фаворитов!
"Будь Феофано законной императрицей, а не самозваной…"
Когда подруги остались вдвоем, Феодора наконец зашептала с упреком:
- Зачем ты сказала так – про обвинителей? Теперь каждый в душе вооружится против Леонарда прежде, чем он придет!
- Было бы гораздо хуже, если бы они остались дожидаться твоего мужа всем скопом, - возразила царица. – Я-то знаю, как быстро меняется настроение толпы – и насколько толпа глупее и беспощаднее, чем каждый в отдельности!
Феофано сжала руки своей филэ и прошептала ей в лицо, прислонившись лбом ко лбу:
- Поверь мне, кто желал вооружиться против Леонарда внутри себя, уже сделал это… Перемен в душе не остановить, моя дорогая. Мы можем только мирить их и усмирять, пока это в наших силах!
- Так всегда делала Византия, - сказала Феодора грустно и восхищенно.
Феофано погладила ее по щеке, как только что ласкала Марка, и ушла – может, следом за своим лаконцем, а может, по собственным делам, которых не знал даже он. А Феодоре вдруг подумалось, что ее комес может и не вернуться…
Насколько толпа каторжников может оказаться глупее и беспощаднее толпы господ, которых всего только немного ущемили по сравнению с привычною жизнью! Или разницы нет?
Феодора ушла в свою супружескую спальню и, опустившись на колени, долго молилась. Она клала земные поклоны, исполняя давно забытый ею православный обряд… "преклоняя колени сердца своего", как учило лучшее и мудрейшее на свете греко-русское христианство. Потом московитка встала, утерев слезы, и, усевшись в жесткое ореховое кресло, устремила взгляд на икону Спасителя, которую комес сберег в плавании и повесил в углу в первый же день.
Феодора посмотрела в глаза Христу, потом потупилась и сжала руки в кулаки. Она подумала о Леонарде, потом о Феофано… и ощутила, как накаляется ее сердце пламенем веры и любви, и святой, и грешной: всякая любовь оправдывала себя только тем, сколько в ней было любви!
"Вот единственная правда, которая остается у любого человека и любого народа, - подумала Феодора. – С тех пор, как всякий человек стал Христовым… Но истинный Христос страшен, как истинная любовь!"
Леонард застал ее все еще сидящей в кресле, глубоко погруженной в раздумья. Он улыбнулся, стоя на пороге, - ему так нравилось наблюдать, как трудится мысль и чувство Феодоры, когда она думала, что предоставлена сама себе!
Потом он тихо подошел и, опустившись перед креслом жены на колени, взял ее руки в свои и поднес их к губам.
Феодора вздрогнула и слегка вскрикнула, ощутив касание горячих губ и гладкой горячей щеки; бороду в Венеции Леонард сбрил опять, и Феодора так и не смогла заключить, каким он ей больше нравится…
- Что, мой дорогой? – тихо спросила она.
Леонард улыбнулся и уткнулся в ее ладони лицом, как будто пил из чаши, в которую сложились руки мраморной богини.
- Как я люблю, когда ты ласкаешь меня словами, - проговорил он, не отнимая губ от ее ладоней. – Ты это делаешь гораздо реже, чем я!
Феодора встрепенулась, отняв руки.
- Но я тебя…
- Любишь, конечно! Но не хочешь лишний раз поощрять мужчину, который и так слишком горяч, - печально улыбнулся героический комес. – Я понимаю.
Они оба одновременно встали и обнялись.
- Все? – шепотом спросила Феодора, гладя могучую спину мужа и глядя через его плечо.
- Все, - шепотом подтвердил Леонард.
Потом она опять села в кресло, а Леонард на табурет, по правую руку от жены. Он накрыл ее руку, лежавшую на полированном скошенном подлокотнике, своей ладонью.
- Нам пришлось обнажить оружие – мы боялись их, несмотря на наше слово и наше число, - усмехнулся комес, не глядя на нее. – Это был очень опасный… момент, как говорят латиняне. Но взяться за оружие не пришлось, слава богу. Мы распустили наших гребцов прямо там, в порту.
Он посмотрел на жену.
- Теперь уже дело венецианцев бояться за свои кошельки и жизни!
Феодора прикрыла глаза.
- А я и не догадалась, - прошептала она. – Ты выпустил каторжников здесь не только потому, что обещал… но и затем, чтобы они пощипали итальянцев, как говорят у нас на Руси!
Леонард сильно сжал ее руку.
- Нет, - сурово сказал он.
Потом вдруг заразительно засмеялся, как в былые времена.
- Однако ты права… получилось так, как всегда получалось у ромеев! Что ж, латиняне никогда нам не уступали.
Феодора нахмурилась.
- А тебя не накажут за то, что ты сделал?
Комес покачал головой.
- Ты думаешь, мои гребцы скажут кому-нибудь, чем они занимались? И никакого закона я не нарушил.
Он задумался.
- Однако мы можем возбудить недовольство среди горожан, ты права. Особенно если задержимся здесь.
Феодора погладила его кудри.
- Но ведь у нас нет другого выхода, кроме как задержаться?
Леонард глубоко вздохнул. Потом встал во весь рост.
- Я обдумал пути к отступлению, насколько мог, еще в плавании, - сказал он. – Мои давние друзья в Риме, куда меня еще император отправлял посланником… в Ватикан. Только у них мы можем раздобыть сейчас средства – наши венецианские греки сами почти в таком же положении, как мы… они бежали недавно, ты ведь знаешь.
Посмотрел в глаза сидящей стиснув руки подруге.
- Я уговорился с Метаксией, что возьму ее с собой…
Феодора вскочила.
- И это слово тебе придется нарушить, комес!.. Даже если она по-прежнему желает сопровождать тебя, я…
Леонард накрыл своими большими ладонями и сжал ее плечи.
- Успокойся, любимая. Конечно, Феофано останется… И тебе придется остаться с ней, без меня!
Феодора улыбнулась.
- Мы как-нибудь проживем, герой. Ведь ты ненадолго… и ты оставишь с нами охрану, не правда ли?
- Разумеется.
Леонард прошелся по комнате. Посмотрел на икону на беленой стене, тускло бликующую в солнечном свете, - посмотрел, будто в досаде; потом повернулся к жене.
- Но ведь никому нельзя сказать!..
Феодора кивнула. Пока присердечную тайну императрицы знали только они трое – считая Марка. Феодора очень надеялась на это!
Она отвернулась к высокому полукруглому окну, в которое медвяно веяло розами.
- Я бы не оставила ее сейчас, даже если бы ты велел мне сопровождать тебя, - тихо сказала московитка. – Ты ведь знаешь, что теперь мы не можем расстаться!
Леонард кивнул. Он побледнел, а Феодора закусила губу, чтобы ничего больше не сказать, – она едва удерживалась, как и муж. Но опасный момент миновал. Лучший комес императора Константина был приучен владеть собой всегда – так же, как и простой лаконский воин, бывший эскувит императора Иоанна…
- Да и Марк ее от себя не отпустит, хотя подчиняется ей во всем остальном, - прибавила московитка.
Леонард опять отвернулся к иконе, чтобы скрыть свои чувства. Как ему порою хотелось оставить свою жену в таком же положении, в каком была Феофано! Чтобы любимая уже никуда никогда не ушла...
- Ты знаешь, что я объяснил моим людям, что делать, если вас без меня настигнет опасность – если явится Валент… или Фома Нотарас, - глухо проговорил Леонард. – В порту стерегут мои воины, как раньше в Константинополе; а мои помощники найдут, у кого вам укрыться. Я уже побывал там и предупредил. Я надеюсь, - усмехнулся комес, не поворачиваясь, - что в православной Венеции живет еще греческая верность мужей, как жила она в католическом Константинополе!
- Я верю, что живет! Но о чем ты предупредил друзей? – взволнованно спросила Феодора. – Я надеюсь, не…
Леонард быстро подошел к ней и посмотрел ей в лицо.
- Будь покойна – сказал только то, что можно сказать! А преследования, которых мы боимся, не вызовут больше подозрений, чем должны: алчность и мстительность турок слишком хорошо известна всем грекам.
Феодора опустила голову и собрала в кулак синий шелк своего платья. Когда она разжала руку, драгоценная ткань тут же распрямилась, не осталось ни складки.
- Выходит, ты обманываешь своих здешних союзников!
- Выходит, что в чем-то обманываю, - печально улыбнулся Леонард. – Увы, каждому из нас приходится лгать… во имя того, что всего дороже.
Феодора вспомнила, как сама говорила то же самое Микитке, который жаловался ей на всеобщую лживость, когда они встретились во дворце василевса.
Желань Браздовна тогда была уже женой патрикия, а Микитка – пришел проситься к последнему Палеологу в евнухи.
- Но надеюсь, что до бегства не дойдет, - прибавил Леонард. – Не так скоро. Это даже хорошо – что я уеду сейчас: меньше человек успеет узнать обо мне и связать мое появление с вашим, - вдруг сказал он. – А если я съезжу в Рим и вернусь удачно, мы не задержимся надолго в этом городе, хоть он и прекрасен.
Супруги бесконечно нежно улыбнулись друг другу.

Прощаясь, Леонард обнял Артемидора – тот оставался в Венеции вместе с женой-македонкой; потом Микитку, которого любил больше всех московитов, после своей жены. Потом комес крепко пожал руку Марку, с настоящим удовольствием посмотрев в зеленые глаза спартанца.
Он почтительно и нежно обнялся с Феофано; царица коснулась губами щеки комеса, и тот едва заметно вздрогнул.
Наконец дошла очередь до Феодоры. Все отвернулись, чтобы не мешать этой минуте, - комес и его подруга долго не отпускали друг друга; Феодора плакала, беззвучно, без слов, и когда Леонард взглянул на остальных, им показалось, что в глазах героя тоже слезы. Но это было не стыдно – ни у греков, ни, тем более, у итальянцев. Мужчине не стыдно плакать, если это не от трусости и не от боли, а от большого сердца!
Комес вскочил на своего белого ахалтекинца, и его спутники последовали примеру начальника. "Так я прощалась с Фомой, отпуская его в Константинополь, - подумала Феодора. – Но ведь Леонард уезжает не в мнимый Рим, а в истинный!"
Она перекрестила мужа, и он улыбнулся ей.
- Я вернусь, клянусь тебе.
Потом резко повернул коня, чтобы не выказать своих чувств, - и вместе со своими людьми поскакал прочь по улице. Феодора и Феофано, стоя впереди всех, провожали его взглядами, стоя обнявшись в кованых воротах сада.

[Эрин]

Глава 130

Валент Аммоний забрал бронзовую Феодору Константинопольскую в свой сад.
Стоя на форуме, она возбуждала в Стамбуле слишком много внимания и слишком оскорбляла этим правоверных – пожалуй, даже больше, чем нагие греческие статуи, которые слишком примелькались… и не имели такой силы воздействия, как статуя скифской полонянки.
Может быть, потому, что время древних греческих канонов прошло – и поклонение прекрасной наготе как высшей выразительнице духа в греко-римском мире давно и безвозвратно уступило место восхищению гармонически одетым человеком Возрождения, чьи струящиеся одежды дополняли и завершали его облик, исполненный благородного дерзания и силы. Такова именно была Феодора Константинопольская – последнее порождение гения скульптора Олимпа: греко-римские одежды облекли прекрасную и сильную русскую женщину, готовясь явить миру нечто новое и дивное, невиданное на берегах Босфора со времен посольства княгини Ольги. Об этом посольстве и старинной славянской моде, ныне забывавшейся в самой Руси, ставшей Московскою, напоминали немногие, но броские мелочи: драгоценный позолоченный пояс и височные кольца – колты, блестевшие под головным покрывалом статуи.
Живая Феодора верно заметила, что искусство немыслимо и бессмысленно само по себе; теперь же, в разгар войны греческого креста и полумесяца, среди турок и греков Стамбула осталось слишком много тех, кто понимал значение последней работы Олимпа и впечатлялся ею.
Валент Аммоний не имел такого художественного чувства, как Леонард, - но, услышав, что бронзовую статую собираются переплавить на ядра султанских пушек, забрал ее себе прежде, чем прозвучал такой приказ.
Он остался христианином… пусть этот ренегат не соблюдал более никаких христианских обычаев, его исповедание позволяло македонцу часто наведываться к своему идолу. Прежде Валент первым посмеялся бы над мужчиной, уличенным в такой чувствительности, а теперь он сам подолгу забывался перед статуей, которая не могла дать ему никакого удовлетворения, а только увеличивала его тоску. Но он радовался этой тоске.
Он готов был убить всякого, кто посягнул бы на статую, как прежде убил бы любого, кто коснулся бы его русской жены… Македонец помнил. И он надеялся – нет, он готовился к последнему удару по своим врагам! Феодора уже два раза ушла от него; и теперь Валент приносил клятву перед ее изваянием, как католик перед Марией – или как древний перс перед статуей Иштар, что настигнет самую любимую и самую ненавистную из своих женщин. Ни одна женщина не забирала у него столько чувства и жизни, сколько эта московитка!
Валент довольно быстро оправился от своей раны – даже сверхчеловечески быстро, подобно своему сопернику. И в скором времени он понял, что критянин мог остаться жив: и, вероятнее всего, остался! Валент очень кстати вспомнил о хитрости, к которой прибегнул собственный его сын, чтобы сбежать от турок, - и македонец понял, что Леонард Флатанелос тоже мог прикинуться утопленником; к тому же, комес, в отличие от Мардония, обладал могучим здоровьем и выносливостью.
А отважившись украсть из-под носа у Ибрахима-паши лаконскую царицу Феофано, Леонард, на чьи поступки до тех пор паша смотрел сквозь пальцы, раз и навсегда восстановил турка против себя. Своим безрассудным благородством он нажил себе врагов, пожалуй, гораздо более, чем Валент – своим своевременным предательством! И теперь Ибрахим-паша готов был перевернуть небо и землю, чтобы выловить эту горстку врагов. Немногие удостаивались со стороны турок такой ненависти, как Леонард Флатанелос. Пожалуй, в это время только валашские князья Дракулы*, чье родовое имя означало и дракона, и дьявола, и венгерские короли, бывшие одними из самых непримиримых врагов мусульманства.
Валент Аммоний советовал своему покровителю, как поступать и куда направить поиски, – сам он не имел кораблей, чтобы плыть за беглецами, и не мог оторваться от своих воинских обязанностей в Константинополе и Каппадокии; но паша располагал и кораблями, и шпионами в достатке. В Кандии у него соглядатаев не было; но Валент, руководствуясь своим чутьем, убедил турка, что именно на Крит критянин первым делом и поплывет.
"Вы так привязываетесь к своим родным островкам!" - смеялся великий турок. У него-то не было никаких привязанностей к земле и древним языческим обычаям, - привязанностей, которые могли бы оглупить его, подобно грекам, - а только преданность исламу и султану.
Однако он послушал разумного совета – и отправил в Кандию шпионов.
Среди беглецов оставался настоящий турецкий шпион, тот самый, который и навел Валента на них в час отплытия: но Флатанелос мог в конце концов вычислить его и уничтожить. Флатанелос был очень, очень неглуп… хотя соглядатай паши умен не менее, и, - в чем уже было немало случаев убедиться, - притворяться умел гораздо лучше Леонарда. Однако, если соглядатай паши и остался жив, встретиться с ним в Кандии почти нечего было рассчитывать.
Про себя Валент понимал, что застать и самого Леонарда в Кандии маловероятно – слишком хорошим мореходом он был; и они упустили много времени, так что, скорее всего, разминулись с комесом не меньше, чем на неделю.
Но узнать о нем и о состоянии его дел в Кандии можно было немало. Пашу и Валента очень встревожила буря, которая разыгралась почти сразу после того, как корабль комеса отплыл: он мог погибнуть, лишив их всей сладости мести и отыгрыша.
Однако, судя по всему, судьба теперь начала поворачиваться лицом к ним! Градоначальник и Валент узнали с определенностью, что Леонард Флатанелос остался жив и побывал на своем Крите. Более того – на Крите он женился!
Валент то сыпал проклятиями, то дико хохотал, узнав об этом. Хорош православный христианин – даже он, Валент Аммоний, украв московитку, которую они все не могли поделить, так не лицемерил, как героический комес! Флатанелос по-церковному женился на чужой жене, да еще и в католическом храме!
Потом Валент вдруг осознал, что это значит. Если Леонард женился на Феодоре, значит, Фома Нотарас погиб в пути или отстал от своих спутников; или они избавились от него. Что ж, давно пора!
Помимо известий о женитьбе комеса, Валент узнал и о том, что его старшая дочь повенчалась с одним из комесовых людей; это вызвало приступ глухой ненависти, но Валент скоро успокоился. Ничто не могло бы поразить его сильнее вестей о скифской дикарке.
Когда он настигнет их, он рассчитается с ними сразу за все – и за дочь, и за сына, и за свою женщину, и за свою честь!
У Валента было уже трое детей от его турецких женщин – и все трое были дочери: его постиг рок Дионисия, у которого рождались одни девицы. Валент не знал в точности, но догадывался, что Льва отдали на воспитание Дионисию, страстно хотевшему наследника. Неудивительно, что старший брат не погнушался отнять у Валента единственного достойного сына, рожденного от скифской женщины!
Девчонки, конечно, будут воспитаны по-турецки, Валента не слишком это занимало, - так даже и лучше. Они будут знать свое место, в отличие от всех греческих христианок, которые за века владычества империи приучились слишком много о себе понимать. Но сделать мусульманина из сына?..
Валент про себя горько радовался, что его Лев пока воспитывается вдали от турок. Да, магометане умели держать женщин в покорности, - но это оказалось единственным, что македонцу в них понравилось: во всем прочем его воротило от этого народа…
Однако, если приведет судьба встретиться с Дионисием в бою, Валент не уронит себя и будет биться с братом насмерть. Дионисий поступил бы так же!
Может быть, он отнимет у него своего сына; может быть, убережет мальчика от магометанства… Кто знает?
Но самое первое дело сейчас – схватить комеса и отомстить! Валент советовался с опытными людьми, окружавшими пашу, - вокруг градоначальника собралось немало греков, которые ненавидели Леонарда Флатанелоса ничуть не меньше, чем Валент. Конечно, ненависть эта во многом объяснялась завистью к необыкновенным достоинствам комеса императора; случайные союзники македонца и самого Валента с трудом выносили и готовы были подставить при первом удобном случае. Но такова всегда была судьба героев. Такова всегда была Византия.
Валент пользовался тем, что союзники могли ему дать, - и хотя сам он был порядочно невежествен во всем, что выходило за пределы Византии и пределы его воинских и начальнических обязанностей, греки, имевшие знакомства в Европе, навели его на верную мысль. После Крита след Леонарда потерялся – даже шпионам паши не удалось ничего вызнать у кандийцев: Флатанелос привык к осторожности. Но когда Валент начал ломать голову над тем, где мог скрыться комес, стамбульские греки ему сказали, что Леонард Флатанелос, вероятнее всего, с Крита поплыл в Венецию, на северо-запад: хотя никто не слыхал, чтобы у этого морского дьявола были какие-нибудь владения на земле, Венеция давно стала прибежищем православных греков. А для Леонарда это, конечно, значило очень много – он, несомненно, несмотря на все шашни с чужими женами и католические браки, продолжал причислять себя к православным!
Валент улыбнулся, подумав об этом. У Леонарда было много ненавистников – но таких, кто готов был в этой ненависти идти до конца, нашлось бы немного. Люди всегда больше болтали, чем действовали! И потому преимущества были на его стороне.
Он рассказал обо всем Ибрахиму-паше – перед тем как следует обдумав, какие выставить условия великому турку. С турками нужно было уметь торговаться – и продолжать это делать, даже заключив с ними союз!
Валент Аммоний умел.

Несмотря на все меры предосторожности, принятые комесом, никто из беглецов не знал, откуда ждать беды и в каком обличье она явится. Никто не мог знать, следят ли за ними, - даже в Константинополе, когда у Феофано и Леонарда было много искусных людей, а город был им известен вдоль и поперек, сказать это было затруднительно!
Все понимали, что Ибрахим-паша и македонский ренегат могли прислать за ними кого угодно и в каком угодно числе.
И все понимали, что даже в их отряд мог затесаться турецкий лазутчик: это означало, что он плыл с ними от самого Константинополя! Точно отравленный нож на голом теле!
Конечно, бдительная охрана самого их арендованного дома могла помочь, - точно так же, как оборонять крепость, зная все подступы к ней и ее слабые места, всегда было легче, чем нападать. Но в остальном они мало чем могли защититься – нельзя было даже ходить большим отрядом, чтобы не вызвать подозрений; оставалось надеяться только на скрытность свою и взаимную верность. Феофано в Венеции стала зваться своим родовым именем - Калокир, которое было теперь мало известно даже в Византии; остальным же не было нужды скрывать свои имена. Хотя, конечно, они не могли изменить свою наружность и речь.
Если венецианцы не изобличат прославленных вождей, лаконскую царицу и морского дьявола, узнать беглецов смогут только те, кому известно наверняка, из кого состоит их отряд – и по каким приметам его искать. Те, кто найдет среди них безбородого – русского евнуха; и целую семью московитов, встретить которую под опекой греков, несмотря на все смешение кровей в эти дни, было все же удивительно. Но чтобы не вызвать подозрений среди собственных слуг, беглецы не слишком таились: хотя в Венеции хватало частных дел и было полно сору в любой избе, - как думала про себя Феодора, - венецианцы были все же люди довольно светские, более, чем константинопольские греки. И хотя гости города не спешили заводить знакомства, они выбирались на прогулки: катались по каналам островного города на лодке, как делали среди этого цветущего раздолья многие, богатые и бедные, смотрели знаменитые дворцы и храмы – и даже несколько раз слушали католическую мессу.
Феофано и Феодора сидели рядом на скамье под опущенными на лицо черными прозрачными покрывалами, и на них смотрели не более, чем на других благородных дам. Хотя обращались с такою же почтительностью. Нет, едва ли амазонки обнаружили себя, - Феофано почти успокоилась на счет венецианцев: бояться им следовало тех, кто далеко.
Никто не знал, когда ждать Леонарда, - хотя сама дорога была не так долга, задержаться в Риме он мог на неделю и более: о чем предупреждал. Леонард не знал, найдет ли в Риме тех, кого ищет: они могли уехать по собственным делам или вовсе отправиться в деревню, как удалившиеся от дел патриции… и неизвестно было, не найдут ли его самого в вечном городе те, кого он не ждал.
Обмениваться посланиями было равно трудно и долго для особ влиятельных и опальных – это и оставалось главной надеждой комеса: что его слава не побежит впереди его коня.

Кончилась неделя, кончалась и другая со дня отъезда Леонарда – и Феодора всерьез обеспокоилась. Пока им было на что жить; но скоро станет не на что. Однако это было не самое страшное.
Феофано тревожилась меньше, но у нее тоже появились плохие предчувствия. Но они не оправдались – хотя как посмотреть! Отсроченная беда – такая же беда, а может, и худшая…
На третьей неделе ожидания Леонард прислал вместо себя письмо.

* Свое прозвище "Колосажетель" (Цепеш) Влад Дракула получил за широкое применение способа казни, излюбленного турками; и особенно в борьбе с самими турками. Господарь Валахии до самой смерти оставался героическим защитником родины, и после его гибели в бою его голова была выставлена на колу в Стамбуле, как голова Константина Палеолога.

[Эрин]

Глава 131

"Любимая!
Надеюсь, что ты здорова; и что здорова Метаксия. Конечно, ты ее ангел-хранитель… ангелы живут на земле в самых разных обличьях, не правда ли?
Простите меня за задержку. Если бы я мог, полетел бы к вам быстрее ветра. Но со мною произошло несколько событий, препятствующих этому, - о которых я расскажу по порядку.
В пути, на второй день, неожиданно заболел и пал мой конь – мой прекрасный белый ахалтекинец Парис. Мы, как ты знаешь, кормим лошадей пшеницей из собственных запасов; конечно, она могла опасно заплесневеть, если отсырела, – бывает, что в зерне прорастает отрава, убивающая и людей, и лошадей. К тому же, мы пускали коней попастись, а бывают и травы-конеубийцы. Я не так хорошо знаю эти травы, как настоящие конники. Но мне весьма удивительно, что пострадал один мой Парис. Впрочем, как всем нам известно, в жизни бывают самые необыкновенные случайности.
Я взял лошадь у Андрея, а ему пришлось пересесть за спину к товарищу; все это порядочно замедлило наше передвижение. Ни один из наших коней не мог сравниться с Парисом – тем более с двойной ношей!
Но вы, конечно, сгораете от желания узнать, как мои дела в Риме?
Многое о наших приключениях может рассказать мой посланец Феодот: расспросите, кстати, его. Почти неделю мы жили в довольно скверной гостинице за городской чертой: ты ведь знаешь, что большая часть города выходит за его стены, Рим разрастался очень долго. Мы остановились там, чтобы не поднимать шуму. Я, как обнаружил очень скоро, был не единственным знатным господином в этом месте – ты ведь, конечно, понимаешь, сколь многим влиятельным особам в Италии ныне приходится вверять себя опасности постоялых дворов, где они, отлеживая бока на жестких тюфяках и питаясь хлебом, луком и кислым вином, чувствуют себя спокойнее, чем в кругу богатых и блестящих друзей!
На другой же день после приезда я послал людей на розыски моего друга Мелетия Гавроса, а котором я тебе рассказывал и на которого более всего надеялся. Мелетий, насколько мне известно, второй десяток лет живет в Риме безвыездно, получая немалые доходы от своего имения, - благодаря способностям своего управителя или Господней милости; это человек, который еще в Константинополе всегда предпочитал стремительные взлеты и падения столичной жизни размеренному деревенскому существованию. Впрочем, это всегда был больше наблюдатель, чем участник смертельных игр знати. Есть в старом добром Мелетии что-то от римских patres conscripti*, которые по собственной воле никогда не брали в руки оружия – только если возникнет жестокая нужда; но весьма любили смотреть, как сражались и умирали другие.
Однако Мелетия Гавроса осуждать нечего: таковы очень многие. И с Мелетием мы всегда были хорошими товарищами, и он готов был протянуть мне руку помощи в трудную минуту – даже один такой поступок в наши дни может приравнять человека к героям!
Я скоро нашел его особняк у подножия Ватиканского холма, близ Замка Святого Ангела*, - но самого Мелетия нашел не сразу: его жена Констанция сказала мне, что ее супруг уехал по делам и скоро вернется, однако же прелюбезно пригласила меня и моих людей подождать хозяина в его доме.
Я поблагодарил добрую матрону, - это славная женщина, истинная римлянка по крови, которую мой друг взял в супруги здесь, - но отказался злоупотреблять ее гостеприимством. Попросил только дать мне знать в гостиницу, когда вернется Мелетий. Мало ли что могло его задержать – тем более, что хозяйка, как и следовало верной жене, молчала о своих домашних делах; впрочем, Констанция уверяла меня, что ожидать Мелетия следует со дня на день.
Через три дня после этой встречи хозяйка прислала мне записку: в ней от лица Мелетия приглашала в гости. Записка была короткой, но сердечной - по всем правилам аристократического гостеприимства.
Мой старый друг встретил меня на пороге, обнял и расцеловал…"

На этом месте Феодора не выдержала и прервала чтение, схватившись за грудь, одетую богатым шелком.
- В этом письме каждое слово – как камень на мое сердце… камень, под которым притаилась змея! Леонард все время намекает нам на западни…
- Разумеется, - прервала ее Феофано. – А чего ты ожидала? Читай дальше!
Феодора продолжала – она читала вслух, вполголоса:

"Мелетий был очень рад видеть меня, я в этом не ошибаюсь: можно научиться играть в сердечность со старыми знакомыми, которых встречаешь каждый день, но притворяться так после долгой разлуки невозможно. Мелетий приказал разместить моих людей со всеми удобствами, задать лучшего корму лошадям, а меня самого повел обедать. У него отличный повар – мы прилично ели в плавании, да и в Венеции; надеюсь, что вам пока еще не пришлось затягивать пояса. Но с кухней Мелетия нашу не сравнить. Услышав о тебе, моей супруге, и благородной патрикии Калокир, вдове Льва Аммония, которая сопровождает нас, он обещал принять вас со всею почтительностью, если вы окажете его дому честь своим посещением.
Я горячо поблагодарил старого товарища, и сказал, что обязательно воспользуюсь приглашением, если будет случай. А случай может и в самом деле представиться: возможно, вам в самом скором времени тоже придется поехать в Рим, мои дорогие, и поехать без меня.
Я избегал этого, пока мог, - но, как мне представляется, у нас нет другого выхода.
Я очень желал бы – но, ради вас же самих, мои госпожи, не могу вернуться, чтобы забрать вас: теперь говорю вам открыто, что подозреваю за собою слежку. Я никогда не любил ловчить, но теперь мы можем остаться в живых, только если будем оглядываться на каждом шагу – а главное, если уйдем в подполье и пересидим какое-то время, забыв о том, что мы из себя представляем.
Может быть, мы обманем этим врагов – уехав в город, которого должны бы избегать всеми силами, из огня бросившись в полымя? Смелость уже не раз спасала нам жизнь!
Но вы, конечно, с нетерпением ждете моих объяснений! Сейчас я все расскажу, Феодора.
Мелетий Гаврос обещал выручить нас деньгами – можно считать, что он возвращает долг, хотя когда-то, еще в дни государя Константина, я, будучи в Риме, помог ему безвозмездно. Нам нужно больше раза в три той суммы, что я в свое время ссудил ему, - однако Мелетий был даже рад, когда я попросил его о таком вспомоществовании. Ты заметила, Феодора, что люди любят делать других обязанными себе – и, взяв у человека в долг, ты можешь приобрести в его лице друга, потому что он полюбит в тебе свое собственное благородство?
Но это еще не все! Мелетий обещал помочь мне приобрести землю по соседству с его собственным имением под Анцио, прежде бывшим Анцием – городом в Римской провинции, древнее самого Рима. Теперь мне представляется, что он искренне любит меня и хотел бы часто видеть меня.
Однако для такой покупки требуется немало времени – я сразу сказал Мелетию, что хотел бы приобрести не голую землю, а семейный дом: это не так трудно, но это дело не одного дня.
Теперь же, моя любовь, мне остается только попрощаться с тобой – и, если ты и Метаксия согласны выехать в Рим, сделать последние объяснения и дать вам напутствия.
Вы сами знаете, как опасно ездить по большим дорогам, - и еще более по глухим местам, - с большими деньгами. Это еще одна причина, которая удерживает меня от того, чтобы воссоединиться с вами немедленно. К тому же, мне пока так и не удалось найти достойную замену павшему Парису. К тому времени, как вы приедете ко мне, надеюсь, я успею обзавестись новым конем, достойным своего предшественника.
Хорошенько расспросите моего посланца: Метаксия говорила мне, что знает его в лицо, и я отправил к вам именно того, кто знаком нашей царице. К тому же, Феодота знают товарищи с "Эрато".
И, если вы все-таки усомнитесь в моем авторстве, что, наверное, случится, попросите Феодота показать мою заколку и платок, который ты вышила мне своими руками, любимая. Этот человек будет и вашим проводником.
Я дал ему указания насчет всех моих людей, оставшихся в Венеции. Часть их останется здесь, а те, кого я назвал Феодоту, поедут с вами, как ваша свита и охрана.
Выезжайте так скоро, как только сможете собраться. Видишь – я уже приказываю, хотя раньше молил! Но ты знаешь, что все мои желания подчинены вашему благополучию, как и следует желаниям вождя.
Люблю тебя – и склоняю голову перед нашей василиссой.
Твой Леонард"

Феодора дочитала прерывающимся голосом и выронила письмо на колени.
Несколько мгновений она сидела, прикрыв глаза, побледнев и трудно дыша, - Феофано сидела напротив нее так же неподвижно, змеиным блестящим взглядом скользя по фигуре подруги, по посланию комеса на ее коленях. Рука василиссы поглаживала живот, прикрытый складками темного платья.
Потом вдруг Феофано быстрым движением встала, зашумев шелком, и, стремительно шагнув к своей филэ, протянула руку:
- Дай сюда письмо!
Феодора от растерянности послушалась, не возразив не словом. Впрочем, она и сейчас, опекая беременную Феофано, редко решалась перечить ей: не потому, что боялась своей возлюбленной, а потому, что воля царицы подавляла ее собственную.
Феофано быстро пробежала письмо комеса глазами; потом поднесла бумагу к носу и вдохнула запах.
- Это его духи, запах его волос, - прошептала лакедемонянка. – И я знаю его почерк.
Потом она вдруг скомкала письмо в руке и, не простившись с Феодорой, так же стремительно направилась прочь из комнаты. Феодора через несколько мгновений растерянности вскочила и, зачем-то бросив взгляд на икону на стене, поспешила следом за госпожой. Феофано не следовало оставлять одну, когда она готовилась вскипеть яростью, особенно сейчас, - а Феодора видела, что до этого недолго!
Составить такое письмо мог только тот, кто был превосходно осведомлен об их делах, - и мысль о том, что среди них мог оказаться столь ловкий враг, лишила Феофано самообладания. Нельзя ни на минуту забывать о том, что она беременна, - и даже если Феофано гордо отрицает, что это ей хоть сколько-нибудь тяжело, ребенок, растущий под ее сердцем, уже слишком часто повелевает ее чувствами!
Может быть, беременность увеличила ее проницательность; а могло случиться и наоборот.
Феодора выбежала на крыльцо как раз тогда, когда Феофано очутилась перед посланцем. Феодот, - крепкий невысокий грек с вьющимися темными волосами и низким покатым лбом, обычною греческой наружностью, - стоял перед лакедемонянкой опустив голову; он время от времени взглядывал на василиссу и опять потуплял взгляд, как будто ожидал себе приговора. Так мог вести себя и виновный, и любой невинный человек, на которого возводят напраслину.
Феофано внимательно рассматривала изогнутую полумесяцем серебряную заколку с лиловым аметистом, которая была так красива в густейших черных кудрях комеса. Услышав шаги Феодоры, царица быстро обернулась и сделала ей знак.
- Поди сюда!
Феодора подбежала к лакедемонянке. Феофано тут же цепко, почти больно схватила ее под локоть; а другой рукой подала белый платок, который на глазах у подруги взяла у посланца.
- Приглядись как следует! Это твой подарок?
Феодора посмотрела, как переливается вышитый лиловым шелком рисунок, - не то фиалки, не то морские звезды, рассыпанные по углам льняного платка. Пусть работа была не слишком искусна, Феодора была далеко не такой хорошей рукодельницей, как мыслительницей и амазонкой, - но это была, несомненно, ее работа. Однако и платок, и заколку могли отнять – и у живого, и, еще легче, у мертвого…
Феофано отпустила руку московитки и шагнула к Феодоту. Посланец поднял глаза и замер под ее взглядом – его здоровый румянец, и, казалось, даже загар побледнел.
- Я вижу, что комес очень старался убедить нас в своем авторстве и в твоей правдивости. Не так ли? – спросила Феофано, рассматривая посланца.
Феодот кивнул и сглотнул.
- Мой господин очень тревожится о вас, мои госпожи!
И тут Феофано схватила его за плечо. Он вскрикнул от боли; а в светлых глазах лакедемонянки полыхнули молнии, хотя был самый погожий день.
- Послушай меня, - прошипела царица. – Если окажется, что ты крыса, я вырву тебе сердце голыми руками!..
- Феофано! – воскликнула московитка.
Она не выдержала: нельзя же, в самом деле, подозревать каждого человека из-за общей опасности! Комес в своем письме советовал подозревать всех: но сам он никогда бы до такого не опустился…
Феодора ощутила страх, от которого даже свет вокруг померк, а Феофано в своем темном одеянии превратилась в черную Гекату, терзающую одинокого несчастливого путника, очутившегося на перекрестье дорог в ночной час*. О, насколько греческие боги страшней и глубинней римских, которыми забавлялись уже ни во что не верующие!
- Госпожа, отпусти его! – воскликнула Феодора.
Феофано наконец разжала руку, и Феодот повалился на колени. Лицо его было белым как бумага. Московитка нисколько не удивилась тому, что он испугался лаконской царицы более всех пережитых им дорожных опасностей!
- Я честен… богом клянусь! – выдавил он из себя.
Феофано долго рассматривала его – потом кивнула.
- Хорошо, пока я верю тебе. Но мне нужно свидетельство других. Все ли матросы помнят тебя так, как говорил Леонард?
Феодот покорно встал и пошел в дом: он безошибочно свернул туда, где жили люди комеса, и Феодора почувствовала уверенность, что те узнают его. Да, вероятнее всего, они хорошо знали этого человека. И потому посланец комеса еще легче мог оказаться крысой, чем любой их сомнительный товарищ…
Феодота узнали – экипаж "Эрато" в один голос подтвердил, что он плыл с ними как матрос, хотя нечасто бывал нужен: впрочем, после гибели "Василиссы Феодоры", у комеса получился даже избыток людей в обеих командах.
Посланца отпустили отдыхать. Феофано, на всякий случай, распорядилась взять его под стражу: под наблюдением матроса продержат до самой новой встречи с комесом. А встреча эта состоится скоро; про себя Феодора уже понимала, что Феофано, да и все остальные подчинятся его призыву.
Феофано сразу же созвала совет в обеденном зале. Положение ее было довольно щекотливым – Леонард Флатанелос мог приказать Феодоре последовать за собой, как своей жене; но Феофано была равна ему по значению и независима. В том, что касалось охраны, комес передал свои полномочия оставшимся в Венеции начальникам воинов, а главные решения принимала Феофано, как высшая власть. Это без Леонарда установилось негласно и единодушно…
После бурного, но недолгого совещания все сошлись на том, чтобы выехать в Рим. Это решение было ускорено тем, что они проели почти все свои средства; и долее оставаться на таком опасном и почти унизительном положении не могли.
И даже если письмо комеса окажется подложным, - если предположить самое худшее, - тот, кто написал его, правильно сказал, что им нельзя оставаться в Венеции. Этот город был слишком близок к морю, к врагам из Византии! Сейчас все большие города опасны для них!
Может быть, они изменят свои планы в пути; но покамест было решено немедленно выдвигаться в Рим.

* "Набранные отцы" (лат.): термин римского государственного права, обозначавший сенаторов.

* Один из древнейших архитектурных памятников Рима, бывший сначала гробницей, затем замком, резиденцией пап и хранилищем их ценностей и тюрьмой. Сейчас является музеем.

* Геката у древних греков считалась богиней чародейства и перекрестков.

[Эрин]

Глава 132

У Феофано и ее свиты за дорогу не случилось никакого падежа лошадей; так же, как не случилось никакого нападения. Повозка, купленная в Венеции еще неделю назад, была прочной, удобной и не тряской – и они могли бы наслаждаться этим путешествием, если бы могли избыть свое беспокойство.
В первую ночевку, в чистом поле, опять приболел Александр – заставив мать на долгие часы забыть о внешних опасностях; но он скоро поправился. Но у малыша резались зубки, и он тревожил взрослых до самого конца дороги.
Когда перед ними наконец заблистали Капитолий и базилика Святого Петра на Ватикане, древнейший христианский храм и такой же символ Рима, Феодора пожелала вылезти из повозки и проехаться верхом, усевшись по-мужски. Отличная мощеная дорога была пустынна до самого горизонта… а в другое время на ней наверняка попадались такие же лихие всадницы, как она: и даже не в штанах, а просто с подоткнутым между ног подолом.
Никто ей не возразил. Феофано отмолчалась, увидев порыв подруги; лакедемонянка, устроившись на добротном кожаном сиденье, мрачно смотрела в окно и все время, казалось, высчитывала что-то в уме.
"Так же, как Фома, когда мы с ним путешествовали между Константинополем и Мореей… кажется, сто лет назад!" - подумала Феодора.
Фома Нотарас! Это имя, казалось, более не принадлежало живому – а витало над ними непроизносимым запретным заклинанием, затеняя солнце, отравляя воздух. Если патрикий желал как можно больше испортить им жизнь своим отсутствием, он своего добился…
Но Феодора сомневалась, что ее первый – и самый законный! – муж, отец ее детей, этим удовольствуется.
Если только он еще жив.
"Господи, только бы он был жив", - взмолилась про себя Феодора, видя, как все яснее выступают из дымки кровли Рима. Рим был прочно связан в ее мыслях с Фомой; и рабыня Желань по-прежнему любила этого человека, как любила и Валента, и Леонарда!
Они остановились в гостинице за городом – как знать, не той ли самой, где жил Леонард? Но, конечно, путники не могли о нем спрашивать.
В гостинице опять устроили совет – снова недолгий: Феофано прекратила споры, заявив непререкаемым тоном, что сейчас следует отправить людей к Мелетию Гавросу, чтобы найти Леонарда и удостовериться, все ли обстоит так, как было расписано в письме.
Конечно, это был самый разумный план: смельчаков, чтобы исполнить его, в отряде было все еще достаточно. Марк вызывался исполнить приказ василиссы вперед всех, но Феофано удержала фаворита при себе.
Она тревожилась… очень тревожилась, хотя и не показывала этого!
Выбрали троих человек, чтобы сопровождать Феодота к Замку Святого Ангела – к дому Мелетия. Если комесов посланец окажется предателем, там его и похоронят… в Риме еще хватало земли, чтобы незаметно складывать трупы!
Феодот, хотя и был угрюм и бледен, как человек, гнетомый общим несправедливым подозрением, не выказывал чрезмерного страха. Феодора в глубине души уже вовсе перестала подозревать его – они, за месяцы, проведенные в бегах, научились бояться собственной тени! Разве способен этот простой матрос, который наверняка и неграмотен, на такие папские или сенаторские хитрости?
Феодот и его спутники уехали – и беглецы остались ждать. Эти часы показались им бесконечными – они не могли ничем заниматься, даже разговаривать друг с другом; женщины сидели по углам, унимая хныкающих детей, которым передались страхи взрослых, а воины прохаживались по комнатам, то хватаясь за оружие, то отпуская его и принимаясь ругаться сквозь зубы.
Наконец, когда стало темнеть за и без того подслеповатыми окнами, Феофано подозвала к себе Марка; царица и ее возлюбленный стали совещаться вполголоса о том, как поступить, если посланные не вернутся. Феодора нетерпеливо приподнималась со скамьи, пытаясь уловить, о чем идет разговор: пора бы всех посвятить в это дело!
Все сильнее был общий страх, что посланные не вернутся.

Но они вернулись. Вернулся Феодот; с ним все трое мужчин, которых отрядила Феофано, а еще – приехали трое других людей комеса вместе с самим комесом!..
- Леонард! – испуганно и восторженно вскрикнула Феодора, вскакивая и кидаясь к нему; Леонард счастливо рассмеялся и сжал ее в объятиях. Он чуть не задушил ее, прижав к своей широкой груди; потом вскинул московитку на руки, не стесняясь никого, и упал вместе со своей ношей на скамью, подхватив жену себе на колени.
Через несколько мгновений она увернулась от его поцелуев, задыхаясь; и когда комес снова притянул ее к себе, села рядом с ним, прильнув к его боку.
- Потом, милый…. потом! – взмолилась московитка.
Леонард снова счастливо улыбнулся и, обняв свою возлюбленную за плечи, другой рукой взял ее за руку, поглаживая ее пальцы. Он обвел взглядом остальных.
- Какими судьбами вы здесь? – спросил он.
Феофано, за мгновение до того ревниво улыбавшаяся, глядя на эту пару, перестала улыбаться. Она резко встала.
- Что значит – какими судьбами? Ты сам нас призвал, комес! – сказала она.
Леонард быстро взглянул на Феодота; он на несколько мгновений застыл, как и все в комнате. Будто холодным ветром повеяло из окон.
Потом комес отпустил свою жену и следом за Феофано стремительно поднялся с места. Марк, который и без того был начеку, бросился в двери и загородил выход; еще двое подступили сзади к Феодоту. Посланец комеса огляделся, поняв, что бежать некуда, и устремил полный мольбы взгляд на господина.
- Комес, я не предавал тебя! – воскликнул он.
Под неподвижным, страшным взглядом Леонарда колени у матроса подогнулись; но те, кто стерег его, не дали ему упасть, схватив за руки и вывернув локти назад.
Комес быстро шагнул вперед.
- Стойте! – воскликнул он.
Он всмотрелся сверху вниз в Феодота, которого был выше на голову. Лицо Леонарда все еще выражало растерянность и гнев – но, казалось, гневался он не на посланца. Комес положил своему матросу руку на плечо и взглядом приказал конвою отпустить его.
Феодот взглянул на господина снизу вверх, морща свой узкий лоб, - как недалекий маленький человек, который молит старшего и умнейшего о заступничестве. И, ко всеобщему изумлению, Леонард отечески положил руку на взмокшие кудри матроса.
- Где письмо, которое я велел тебе передать царице Феофано? – мягко спросил критянин.
Феодот мотнул головой из-под хозяйской руки в сторону старших женщин.
- У… у них, господин!
Леонард быстро обернулся к Феодоре; та, бледная и серьезная, кивнула.
- Да, Леонард, письмо у меня. И… те вещи, которые ты велел Феодоту предъявить!
Она порывисто пошарила в кармане шаровар, надетых под платье, и достала серебряную заколку с лиловым камнем. Протянула сверкающую драгоценность на ладони к мужу; потом выхватила другой рукой вышитый белый платок.
- Разве Феодот обманщик? Вот все эти вещи! – воскликнула она; вдруг охваченная горячим желанием выгородить несчастного посланца. Феодоре захотелось спасти Феодота даже раньше, чем она успела задуматься о смысле возникшей путаницы.
Леонард медленно покачал головой, словно бы решая для себя что-то, – хотя критянин про себя уже заключил главное. И Феодора догадывалась… начинала догадываться о том же, что и он.
- Дай письмо, любимая, - еще тише и ласковей, чем говорил с матросом, попросил ее Леонард Флатанелос.
Московитка безмолвно вынула из-за пазухи и подала ему свиток.
Леонард развернул бумагу и впился глазами в строки; он быстро поглотил письмо взглядом – а потом неожиданно засмеялся. Этот резкий звук поразил всех, точно они неожиданно увидели сумасшествие прославленного вождя.
- Что случилось? – вскрикнула Феодора.
Леонард усмехнулся. Он притянул к себе горемычного Феодота, точно защищая от жестоких нападок непутевого младшего брата.
- Я отправил к вам этого человека – и он, как я вижу, хорошо исполнил свое поручение, - проговорил комес, все еще смеясь. – Я дал ему и заколку, и платок, и письмо к моей жене и Феофано! Но то было другое письмо!
Все ахнули – и самые недогадливые, и те, кто уже понял, что произошло. Догадки строить – это одно; а когда из уст предводителя звучит такое заключение, дело принимает серьезный оборот.
- И ты не приказывал нам ехать в Рим? – спросила Феодора среди общего молчания.
- Нет! – сказал Леонард. – Еще слишком рано… и ехать в Рим слишком опасно для вас, ведь мы все обсудили! А если бы я решил, что это необходимо сейчас, я бы сам выехал вам навстречу!
Феодора перекрестилась.
- Так кто же это был? – произнесла она едва слышно - обращаясь не к другим, а сама к себе. Она искала внутри себя ответ; и уже давно нашла его.
Подняв голову, московитка посмотрела на Феофано – и в серых глазах василиссы прочитала тот же ответ.
Лакедемонянка, сжав руки на животе, притопнула ногой, подкованным солдатским сапогом под длинным темным платьем; стиснутые губы побелели.
- Ах, ты… - глухо сказала Феофано.
Она не нашла слов; только еще раз притопнула ногой и села обратно. Склонив голову к коленям, Феофано стиснула кулаками виски; Марк тут же подошел к ней и обеспокоенно нагнулся к возлюбленной, но царица не обращала на него никакого внимания.
Леонард снова сел – медленно, задумчиво оглядывая своих людей. Феодота уже никто не держал – да он и сам не пытался бежать. Лишний матрос с "Эрато" выглядел куда более ошеломленным, чем его господа.
Комес взглянул на матроса, и его губы снова тронула улыбка.
- Феодот неграмотен, - мягко сказал он. – Бедняга никак не мог узнать, что в письме! Но это подменное письмо… очень похоже на то, что я написал моей жене!
Леонард прервался.
- Это значит, - продолжал он уже громче, - что письмо вытащили у моего посланца, имели время и возможность прочитать, потом переписать, подделав мою руку… а потом опять подобраться к Феодоту и подменить!
- Это значит, что Фома Нотарас сейчас в Риме! – вырвалось у Феодоры то, что подумали все. – Мой муж в Риме уже давно!
Она схватилась за голову и всхлипнула от ужаса; Леонард, уже полностью овладевший собой, прижал ее к себе, шепча успокаивающие слова. Но Феодора скоро и сама успокоилась. Она чуяла… предчувствовала такой исход, точно тысячелетнюю мертвечину с Эсквилинского поля*.

* Эсквилинский холм – один из семи холмов Рима, на котором располагалось кладбище бедного люда и рабов, а также места казни и квартал похоронных дел мастеров.

[Эрин]

Глава 133

Письмо в самом деле совпадало с тем, что писал жене комес, почти во всех значимых подробностях.
- Не удивлюсь, если Фома Нотарас даже познакомился с Мелетием, - удрученно сказал Леонард жене и Феофано, когда они остались наедине. – Может быть, патрикий открыл Мелетию свое имя, - но ведь мне Мелетий этого не скажет! Нет никакой причины!
И в самом деле – даже узнай Мелетий Гаврос имя обходительного и образованного морейского грека, прибывшего в Рим несколькими неделями ранее, разве придет ему в голову, что это законный муж жены Леонарда Флатанелоса?
А если он догадается, то тем более ничего не скажет флотоводцу. Феофано и Феодора безмолвно взглянули друг другу в глаза – еще не видев Мелетия, они уже могли вообразить, что это за человек. Фома Нотарас описал Мелетия теми же словами, что и комес, - и, вполне возможно, не потому, что повторял своего соперника, а потому, что сам так о нем думал.
Главное, чем Фома Нотарас нарушил планы противника, - он пригласил в Рим женщин, которых Леонард более всего от этого оберегал; но теперь, конечно, Леонард не рискнул бы отослать амазонок назад.
- Мне еще долго предстоит быть здесь, - сказал комес Феодоре. – Но отправлять вас с детьми обратно через всю Италию я не решусь!
Леонард печально рассмеялся.
- Мне остается сделать то, чего, по-видимому, и желал от меня патрикий. Я отвезу вас к Мелетию: тем более, что он о вас уже наслышан!
Феодора, сидевшая рядом с Феофано, быстро встала при этих словах. Она схватилась за свою косу и начала расплетать ее; потом пальцы московитки замерли.
- Но ведь ты не думаешь, что…
Леонард мотнул головой.
- Нет, не думаю.
Нет, даже он такого не думал – он знал, как болезненно любил Фома Нотарас свою семью, отказывавшую ему в любви! И предать своих дорогих женщин папистам или, тем паче, туркам патрикий никогда бы не смог.
Он бы, пожалуй, расправился с ними сам – но только лицом к лицу… решил дело внутри семьи, как было принято и у итальянцев, и у ромеев, и у римлян.
Тем более, что если в деле был замешан именно он, теперь Фома Нотарас прекрасно знал, где поселится его враг с его же, Фомы Нотараса, семьей! Пусть под Анцио хватало неосвоенных земель – ухоженные виллы, выставленные на продажу, наверняка можно было перечесть по пальцам. Это были изобильные… доходные места, во всех отношениях.
Но делать было уже нечего.
Эту ночь было решено провести в гостинице – Леонард предупредил своего друга, что может задержаться на ночь; и, как бы то ни было, не мог оставить Феодору и Феофано одних в таком злачном месте. Он и в самом деле именно тут жил целую неделю и успел присмотреться к здешним порядкам. И Леонард намеревался сам отвезти своих дам к Мелетию, не доверяясь в этом своим людям.
Хорошо, что среди них было столько мужчин, умеющих держать оружие; и что они хотя бы запаслись едой, чтобы не столоваться в гостинице и не портить желудки детям и себе.
Феодора уснула на одной постели с Феофано, как нередко спала в Венеции, страдая от одиночества, подобно самой царице; хотя с самого признания Феофано в беременности ничем предосудительным они не занимались.
Но она не могла спать в одной постели с мужчиной, которого не видела уже так давно, - пусть и любила его, и была уверена в его любви! К тому же, грязь и опасность совсем не располагали к объятиям. Чуткий критянин понял это раньше, чем Феодора сказала, и, поцеловав ее в лоб, ушел спать к своим людям.

На другое утро Феодора проснулась первой; посмотрела на Феофано, на чьем бледном лице даже во сне не разгладились морщинки, и пожалела будить ее. Она умылась ледяной водой из умывального таза, приготовленного с вечера, и оделась, чувствуя такую же настоятельную потребность в купании, как после многодневного морского путешествия.
Когда она уже выходила их комнаты, Феофано окликнула ее с кровати и отругала за то, что Феодора сделала ей поблажку. Лакедемонянка встала и принялась так же по-военному быстро собираться, как в былые времена.
Феодора вышла в смежную с их комнату – там Магдалина уже подняла и собирала детей; немного поговорив с нянькой, она направилась в третью комнату, где спал Леонард со своей командой.
Они радостно улыбнулись друг другу и обнялись; потом Феодора сокрушенно заметила, что, наверное, о них уже говорят все постояльцы. Путники, прибыв такой толпой, сняли едва ли не половину этой гостиницы!
Леонард беззаботно засмеялся: он был готов встретить будущее.
- Конечно, о нас говорят, - согласился критянин. – А через несколько дней, когда въедут другие господа, будут говорить о них… Ты же знаешь, как коротка память простолюдинов. И как жадны они до новых зрелищ, редко вникая в суть происходящего.
Феодора, впервые за очень долгое время, ощутила неприязнь к своему благородному возлюбленному.
- Ты недооцениваешь простой люд, - сказала она. Вздохнула.
- Но надеюсь, что именно сейчас не ошибаешься.
За окнами еще только светало – над Семихолмьем разгоралось розовое невинное утро, и не верилось, что под этим небом, в стенах одного этого города было совершено столько гнусностей, что хватило бы на несколько стран с более бедной историей.
Когда солнце взошло, все были на улице – на мощеном внутреннем дворе, поеживаясь от утренней свежести. Леонард, окинув взглядом своих подопечных, без улыбки погладил по шее свою новую караковую* лошадь – видно, опять припомнив все, что похоронил в своей памяти вместе с непревзойденным белым Парисом! Он взглянул на Валентовых детей – София, против обыкновения, стояла рядом с братом, и потеряла обычную македонскую задиристость… стояла как в воду опущенная.
"Уж не беременна ли она тоже?" - подумал Леонард. Очень могло быть.
Он кивнул жене.
- Едем, дорогая.
Феодора натянуто улыбнулась и забралась в повозку, где уже сидели дети. Феофано тоже была там, и сидела в углу, кутаясь в темную шаль поверх темного платья; она выпростала свою сильную руку, и подруги без слов пожали друг другу пальцы. Кончилось для них время ездить по-мужски… очень надолго.
Феодора взяла у Магдалины младшего сына и, рассеянно качая его на колене, как мальчика приучила итальянка, задумалась об отце Александра Нотараса. Она не знала – бояться ли его; или бояться за него. Несчастный римский патрикий! Чем он хуже очень многих, любящих смотреть, как умирают другие, - тех многих, о которых написал ей, своей супруге? Чем Фома Нотарас виноват, что его не оценили у своих: при стольких его талантах?
Феодора выпрямилась и отодвинула занавеску, прильнув к окну. Она стала смотреть на Рим, форумы, императорские сады и дворцы, проплывающие мимо, - и ей казалось, что она едет по Константинополю. Круг опять замкнулся… или развитие их вышло на новый виток, как говорила в плавании Феофано?
Тут лакедемонянка рядом пошевельнулась и тронула ее за руку ледяными пальцами.
- Мы скоро приедем… я вижу замок Ангела, вон там!
Феодора всмотрелась в колоссальную круглую крепость над мостом, тоже носившим имя Святого Ангела, напоминавшую издали и мавзолей, и Колизей. Как нелепо называть это античное строение замком! подумалось московитке. Такой же замок, как Леонард Флатанелос – рыцарь!
Потом она удивилась, что Феофано могла узнать эти места, никогда их не видев. Царица передернула плечами:
- Я их чувствую… и я хорошо слушала всех моих учителей!
Фома Нотарас, наверное, тоже освоился в Риме очень скоро, будучи плотью от плоти его.
Когда замок приблизился настолько, что стало видно его террасы, – входы в запутанный лабиринт, который он представлял из себя изнутри, - женщины услышали приказ остановиться.
Леонард заглянул к ним.
- Сейчас мы предупредим Мелетия, что приехали… чтобы открывали ворота!
И было видно, что комес боится не только того, что им не откроют.
Феофано улыбнулась вождю и подруге: теперь она была спокойна. Она верила своим предчувствиям, которые как раз сейчас замолчали.
Леонард отлучился. Он вернулся скоро, заверив женщин, что все спокойно.
Повозка снова тронулась – а Феодора вспоминала, как они таким же образом въезжали в Стамбул. А кто поручится, что сейчас они в меньшей опасности?
Немного погодя раздался скрип – поворачивались железные петли ворот; Феодора быстро придвинулась к окну, но разглядеть ничего не успела, кроме колышущейся зелени, в которой Рим утопал там, где не был застроен камнем. Немного погодя они остановились совсем.
Феодора, препоручив детей верной Магдалине, спрыгнула на вымощенную разноцветными плоскими камнями дорожку в объятия Леонарда, звякнув своими подковками. Первым делом московитка нагнулась и одернула юбку: чтобы штаны, заправленные в высокие сапоги, не приоткрылись даже случайно. Мало ли…
Леонард взял ее под руку.
- Идем, Феодора.
И они пошли во главе процессии гостей – как всегда прокладывали путь остальным. Феодора присмотрелась к дому, к которому они направлялись, - и вдруг поняла, что не может отличить его от венецианского дома Леонарда; как и от дома Аммониев, и даже дома Нотарасов в Морее! Белокаменные сельские греко-римские дома походили на городские – потому что хозяева вывозили излюбленный образец из Рима, Константинополя, Корона, Аргоса; а городские напоминали сельские, потому что землевладельцы и в городе желали окружать себя садами, как в своих имениях!
Феодора уже не разбирала красот, которыми старался выделиться каждый господин перед прочими; все они слились для нее в одну огромную мозаику – победительную ромейскую империю.
Леонард нежно пожал ее локоть.
- Любимая, очнись… Поздоровайся с Констанцией, она перед нами!
Феодора вздрогнула и устремила взгляд перед собой, попытавшись улыбнуться.
На ступеньках дома, - словно бы начав спускаться навстречу гостям и остановившись, - стояла среднего роста женщина, казавшаяся выше из-за величавой осанки. Она улыбалась, отчего на ее суховатом римском лице обозначались морщинки; у нее были большие серые глаза, какие бывают у характерных людей, и тонкие губы, признак чувствительности и подозрительности. Она могла бы украсить собою любой форум – или пир, пока гости еще не достаточно захмелели, чтобы сбросить одежды...
Когда Леонард с женой приблизились к крыльцу, хозяйка наконец ступила на землю, придержав от ветра легкую серебристую вуаль, приколотую к ее светлым волосам, собранным в высокую прическу; блеснули перстни на белых тонких пальцах.
- Мир вам и привет, - сказала Констанция. – Надеюсь, у нас вы отдохнете от своего многотрудного пути.
Леонард поклонился госпоже дома и, взяв ее руку, коснулся губами пальцев. Констанция учтиво улыбнулась, потупив глаза; но никак не выказала своих чувств. Феодора вдруг подумала, что ей не нравится эта женщина: хотя она совершенно не знала ее.
Тут Констанция наконец обратила свой взор на нее – и, неожиданно для московитки, легким движением взяла ее за плечи, поцеловав воздух справа и слева от ее лица: христианское приветствие, у римлян столь же полное, как выеденное яйцо.
Феодора хотела что-то сказать хозяйке, но та уже одаривала вниманием других. Еще раз зорко оглядев гостей, будто схватывая мельчайшие подробности, жена Мелетия Гавроса улыбнулась всем и сказала, чтобы господа шли за нею – а об их людях и лошадях позаботится управляющий, которого она сейчас пришлет.
Феодоре очень захотелось узнать, дома ли сам Мелетий: и каков окажется из себя он. Но прежде, чем она успела вообразить себе, где может быть хозяин, Мелетий явился в гостиную, завешанную пурпурными тканями и освещенную свечами, собственной особой.
Это был седоватый человек среднего роста, одного роста с женой – может быть, даже чуть пониже; Мелетий улыбался с мягким, любезным выражением. Ему могло быть около пятидесяти лет. Феодора почувствовала в его манере ту же холодноватую ласковость, что замечала у Фомы Нотараса.
- Добро пожаловать, - только и произнес он.
И в самом деле: что воспитанному аристократу сказать еще, при первой встрече? Вот когда Мелетий Гаврос устроит в их честь обед, тогда, конечно, пойдет долгий, сердечный и умный разговор о гостях и хозяевах, о церкви, может быть, о философских материях…
Мелетий задержал на Феодоре взгляд таких же светлых, как у жены, глаз: ровно настолько, сколько требовала вежливость. Он поклонился ей – и Феофано, которая стояла позади московитки, несколько в тени.
- Констанция проводит вас в ваши комнаты, мои госпожи.
Феодора горячо поблагодарила, считая мгновения до того часа, когда наконец останется наедине с собой и своими мыслями.
Им приготовили ванны – в доме Мелетия Гавроса были купальни, которые подошли бы для самоуслаждения капризнейшей из высоких особ; холодная и горячая вода подводилась по трубам и без перебоя, у Мелетия Гавроса нашлось и душистое мыло, и масла, и скребки, и различные эссенции для тела.
Потом Феодору проводили в спальню – общую для нее и Леонарда и смежную с комнатой Феофано, как еще раньше уговорился с хозяином комес.
Леонард попросил, - чтобы не чинить хозяевам чрезмерного беспокойства, а гостям дать отдых с дороги, - не устраивать большого обеда в первый день. Хотя у Мелетия нередко бывали гости, которых он любил и умел потчевать.
Но московитка смогла похвалить хозяйский стол, не дожидаясь завтрего, - пока Феодора была одна, в комнату к ней принесли восхитительный хрустящий пирог, начиненный перепелами, полное блюдо фруктов и сладкое вино. Слуга исчез так же бесшумно, как вошел: она даже не успела поблагодарить его.
Взяв с блюда персик, московитка надкусила плод, раздумывая над чистым листом бумаги, - Феодора мысленно радовалась, что не успела приняться за писание, пока не появился слуга.
Потом она уронила персик на колени и со вздохом окунула перо в медную чернильницу.

"Morituri te salutant*?
Я думаю о Фоме непрестанно – а теперь, в доме Гавросов, еще больше. Я несколько раз перечитала письмо, которое Леонард оставил мне: у меня с самого начала не было сомнений, что Фома рассчитывал на разоблачение почти сразу. Он хотел, чтобы мы знали о его незримом присутствии здесь.
Ангелы-хранители принимают самые неожиданные обличья, так сказал мой муж. И теперь мне представляется, что наш патрикий не ловушку нам расставлял – а хотел уберечь свою семью от какой-то опасности, нам неведомой: Фома по-прежнему очень любит меня и свою сестру, и, ненавидя Леонарда, нам с нею поступает во благо. Он не зря выманил нас из Венеции!
Но зачем он сделал это, нам сейчас не узнать.
Кто в самом деле пугает меня сейчас – это Констанция, хозяйская жена. В первый миг она напомнила мне жену Дионисия, Кассандру Катаволинос, - но я поняла, что они совсем разные. Госпожа Кассандра была лжива как гречанка, и из необходимости; но она много чувствовала, много страдала, как и моя возлюбленная Феофано! А Констанция может оказаться бездушной убийцей, как истинная римлянка – и католичка. И тех, и других учили… и учат холодности сердца, но при этом страстной преданности долгу…"

Феодора не услышала, как вошел Леонард; опомнилась, только когда муж обнял ее сзади, целуя и щекоча своими душистыми кудрями.
- Ты очень занята? – прошептал комес.
Феодора порывисто обернулась и обхватила его за шею; критянин обнял ее, взяв из кресла на руки. Пока Феодора писала, ей казалось, что она, думая о Фоме, уже не сможет ощутить любовный восторг с этим человеком; но объятия Леонарда опять вызвали в ней мощное желание. Как с Валентом… совсем как с Валентом.
Леонард уложил ее на широкую супружескую кровать и принялся ласкать; но его терпения хватило ненадолго. Однако ему это и не требовалось: Феодора уже давно прочувствовала и приняла его всем телом, как мужа, и тело откликалось даже помимо сознания.
Они пережили бурный короткий экстаз вместе; а потом, немного отдохнув на постели, сели ужинать.
Феодора, откусив пирог и запив его вином, вдруг засмеялась. Леонард улыбнулся:
- Что ты?
- Знаешь ли, - серьезно сказала она, - я совершенно счастлива сейчас.

* Караковый – темно-гнедой с подпалинами.

* "Идущие на смерть приветствуют тебя" (лат.): знаменитая формула обращения к императору, которое произносили на арене гладиаторы перед началом сражения.

[Эрин]

Глава 134

Обед, который Мелетий готовил гостям и самому себе, состоялся на другой день. Конечно, до него не допустили детей, - Варду и Анастасии послали достаточно лакомств в их комнату, чтобы брат с сестрой не жалели о том, что их не выпускают; но они не вышли бы и сами.
Умные дети Фомы Нотараса боялись – боялись уже не как дети, а как взрослые: чужих людей, от которых исходила опасность для всех.
Из взрослых же, помимо Леонарда, Феодоры и Феофано, были приглашены София с мужем и ее брат – и только: Констанция, как оказалось, сразу же почувствовала, кто принадлежит к их кругу. И она сразу же почувствовала, что Феодора к нему не принадлежит, как и муж Софии, - но даже Артемидору это было... более простительно, потому что Артемидор был грек! А Феодора скифская дикарка – пусть Констанция никогда раньше не встречалась с русами, распознать дочь племени, извечно враждебного ромеям, она смогла безошибочно.
Остальные московиты, пользуясь скрытым пока нерасположением хозяйки, смешались с людьми комеса, которых кормили и устраивали отдельно от господ. Микитка с великой радостью исчез с глаз Констанции: он горячо молился, чтобы она не поняла о нем самого главного.
Феодора уже знала от Леонарда, что в доме Гавросов трапезничали по старинному обычаю, вывезенному из Византии, как и другие пережитки языческого прошлого: на лежанках, к которым придвигались столики. Это, как говорил Мелетий, как нельзя лучше способствовало дружеству и непринужденности. Хотя благопристойность во время таких обедов, как и следовало в доме католика, соблюдалась строго.
- На самом деле, как ни забавно, христианская мораль была порождена Римом до рождения Христа, - сказал Леонард Феодоре: перед тем, как им выйти к хозяевам. – Почти все обычаи, освященные новой религией, уже существовали… интересно, много ли людей сейчас знает это или задумывается об этом?
Феодора посмотрела в карие глаза критянина, на дне которых всегда таилась печаль, даже когда он радовался от всей души. Она накрыла его сильную руку своей ладонью.
- Думаю, что мало кто задумывается, мой дорогой… и это скорее хорошо, чем плохо. В глазах народа святость обычаев должна быть неколебима. Только мы, те, кто вводит обычаи, можем спорить о них.
- А ты научилась оболваниванию толпы, - Леонард вдруг усмехнулся с какой-то гадливостью. – У Феофано? Или у Фомы Нотараса?
- Ты тоже оболваниваешь толпу, когда приходит нужда, - грустно ответила Феодора. – Но народ – не толпа, и его нужно просвещать… но очень осторожно. Аристократия летуча, скоро учится новому и забывает его ради другого нового; а народ – как земля, которая меняется медленно, но надолго сохраняет то, что присвоила себе: и порождает потом много, много плодов произведенных над нею изменений.
Она улыбнулась.
- Можно сказать, что аристократия – это мужчина-гений, вдохновитель, а народ - женщина-хранительница!
Леонард медленно кивнул.
- Пожалуй, - сказал он, оглядывая московитку с восхищенным недоверием – как всегда, когда слышал ее новые философские идеи. Ее философия мужского и женского была по-настоящему греческой - и при этом совершенно самобытной.
Вдруг став очень серьезным, Леонард стиснул обе руки жены.
- Только не делись тем, что говоришь мне, ни с кем за стенами этой комнаты.
Феодора кивнула. Она погладила Леонарда по щеке – а он перехватил и пылко поцеловал ее ладонь.
Московитка первой вышла из комнаты, критянин – за ней; немного погодя он опять поймал ее руку, не решаясь отпускать свою возлюбленную даже в доме своего друга. Хотя до сих пор верил Мелетию.
Скорее всего, Леонард был в этом прав...
Они вышли в просторную столовую, убранную пурпурными с серебром драпировками: цвет крови, цвет славы, без крови немыслимой. Колонны, подпиравшие потолок, были увиты зеленью. Занавески были слегка раздвинуты, и солнце лилось в окна, но не слишком щедро; и большая люстра во много свеч, свисавшая с потолка посреди комнаты, сейчас не горела. При таком освещении оставалось достаточно тени для тех, кто желал уйти в тень. Кушетки, застеленные тонкими голубыми шерстяными покрывалами, были расставлены свободно, больше вдоль стен; имелось и несколько жестких стульев и кресел: для тех, кто желал соблюсти строгость во всем.
- Но ведь вы далеки от пустого формализма и всего показного, не так ли, госпожа? – улыбаясь, спросил Мелетий Феодору: пристально глядя на нее. – Сказано: Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно*.
- Совершенно согласна, - ответила московитка; она немного покраснела, но потом свободно опустилась на кушетку напротив ложа мужа, прямо и свободно посмотрев на хозяина. Мелетий слегка улыбнулся и склонил голову; потом резко хлопнул в ладоши, приказывая разносить кушанья и вина. Посмотрел на Феофано, возлежавшую в тени у стены с видом утомленной Клеопатры: гречанка, опустив подведенные черным глаза, накручивала на палец прядь черных с серебром волос. На ней было темное платье, отличавшееся от будничного только серебряной узорной окантовкой рукавов и ворота; и тяжелые серьги покачивались в ушах. София, как и ее брат, предпочла устроиться в кресле – они сразу отделились этим от других, но и без того не могли бы скрыть своих отличий. Артемидор занял простой стул.
Впрочем, в кресле сидела и хозяйка – Констанция: ее невозможно было представить возлежащей на манер греческого философа или патриция, потакающего всем своим прихотям. И Констанция распоряжалась слугами со своего места – почти незаметными поворотами головы, движениями бровей, жестами. Хозяин же предпочитал гулять между ложами сам – и каждого гостя по очереди оделял более глубоким и длительным вниманием, чем его супруга.
Мелетий Гаврос наконец подошел к Феофано, к которой исподволь присматривался с самого начала. Он склонился к ней.
- Могу я узнать, почему ты в темном платье, госпожа? Или этот вопрос слишком нескромен?
Наверное, Мелетий рассчитывал застать лакедемонянку врасплох; Феофано быстро подняла голову, но не казалась растерянной. Помедлив, она ответила:
- Я в трауре, господин Мелетий.
- По муже? – живо спросил Мелетий, который прекрасно помнил, как давно скончался Лев Аммоний.
- По моей прошлой жизни… по прошлом, - ответила гостья; и более ничего не прибавила.
Тут Леонард быстро склонился к Мелетию со своего ложа.
- Я просил бы тебя, мой добрый друг, не пытаться занять госпожу Метаксию разговором. Ее сердечная рана… из тех, что не излечиваются временем.
Констанция при этих словах, забыв о своей неприступности, обернулась к говорящим всем корпусом: она слушала, вцепившись в подлокотники.
- Что же случилось у госпожи Калокир? – спросил Мелетий: всем видом являя готовность соболезновать.
- В Византии она лишилась не только мужа и имения своих предков, но и двоих сыновей, - ответил комес.
Феофано распрямилась, как спущенная тетива: глаза ее засверкали, но она смолчала.
- Это и в самом деле неизлечимое горе, - сказал Мелетий.
Теперь, казалось, он нисколько не притворялся. Посмотрел на жену, и та кивнула, решительно соглашаясь.
- Наши двое превосходных юношей, как и дочь Юлия, - величайшее утешение и радость, - сказал Мелетий. – Не знаю, как бы мы с женой могли жить в нашей старости, если бы лишились их.
Теперь Констанция оскорбленно покраснела: она была, несомненно, моложе мужа лет на двенадцать.
Тут Мелетий словно бы спохватился.
- Может быть, тебе желательно уйти, госпожа? – спросил он Феофано. - Не думаю, что ты наслаждаешься шумным обществом.
Феофано согласно наклонила голову; она быстро встала. Констанция заметила это стремительное, неженски сильное движение, и закусила губу: глаза ее сузились. Но Мелетий был занят одной гостьей, не обращая внимания на жену; он, взяв под руку, почтительно проводил лакедемонянку до самых дверей. Сказал, что обед ей подадут в комнату – и впредь, если она захочет, может трапезничать у себя.
Феофано признательно улыбнулась хозяину своими яркими губами, которые казались накрашенными, хотя сейчас не носили и следов краски. Она торопливо удалилась.
Мелетий вернулся к гостям и некоторое время помолчал, словно из уважения к той, что покинула собрание. Он сел на свое ложе и, сделав глоток вина, посмотрел на Софию.
- А ты, госпожа, как и твой брат, - вы ведь тоже из рода Аммониев!
Он поднес руку к губам, будто только что вспомнив об этом и осознав.
- В тебе, госпожа София, я узнаю черты моей двоюродной сестры Цецилии!
Мардоний вскинул голову и уставился на хозяина, будто тот его ударил; София побледнела. Две пары черных глаз впились в Мелетия Гавроса, а тот, улыбаясь словно бы неожиданному приятному открытию, поднялся с места и подошел к Валентовым детям.
- Я свойственник госпожи Метаксии, и ваш кровный родственник! Ваша мать урожденная Гаврос, родом из Киликии*, как и я! – сказал Мелетий. – Ты, госпожа София, походишь на нее и фигурой, и лицом, только черные глаза, брови и высокий лоб… должно быть, от отца.
София смотрела на Мелетия как на смертельного врага.
- Да, - процедила македонка сквозь зубы.
Мелетия, казалось, ничего не смущало. Он повернулся к Мардонию, который был просто растерян, но еще не подобрался для защиты.
- Здорова ли твоя мать, юноша?
Мардоний коротко взглянул на хозяина и спрятал взгляд.
- Она умерла, когда я был совсем мал, - глухо ответил он.
Мелетий отступил на несколько шагов и приложил руку к сердцу. Казалось, он искренне огорчился.
- Неужели!
Потом он посмотрел на Леонарда.
- Прошу простить меня. Кажется, сегодня я все время говорю необдуманные слова.
Феодора весьма сомневалась в этом.
Однако остаток обеда был испорчен – не отдали должного ни прекрасно зажаренной дичи, ни удивительным и превкусным лепешкам, запеченным с сыром и овощами, которые, как сказал Мелетий, готовили еще во времена цезарей; ни пирогу с сыром, медом и цукатами. Когда с едой было покончено, дети Валента первыми встали, казалось, уже не помня о приличиях.
Артемидор, красный от унижения, давно уже стоял на ногах. Безродным мужем Софии эти римляне пренебрегали слишком явно. Немного погодя, извинившись, встали и Леонард с женой.
Леонард сжал руку Мелетия.
- Не сердись на нас, мой друг… Эти несчастные еще не пришли в себя после всех потрясений, что выпали на нашу долю.
Мелетий покачал головой.
- Я и не думал сердиться, дорогой Леонард.
Он улыбнулся подавленной Феодоре.
- Еще раз простите меня, и прости мое неуместное восхищение, госпожа… Я знаю, что ты родом из Московии, - но не знал, что ваша земля рождает таких прекрасных женщин!
Феодора нахмурилась.
- Наша земля рождает много прекрасных женщин, господин, - сказала она, - и я между ними не лучшая!
- Ты, несомненно, особенная, - сказал Мелетий.
Феодора стойко и спокойно выдержала его взгляд. Леонард поклонился; и супруги быстро ушли следом за остальными.

Когда слуги убрали в зале, Констанция резким жестом отослала всех. Она наконец встала из кресла и принялась прохаживаться перед мужем, словно едва себя сдерживая. Мелетий теперь сел на место жены и внимательно следил за нею.
Констанция остановилась перед ним.
- Достаточно уже того, что этот… пират так долго живет у нас! – приглушенно воскликнула госпожа дома. – Он еще и натащил сюда сброд со всей Азии, севера и востока! И по ним видно… - она задохнулась. – У каждого на лице написано, что он отъявленный еретик и преступник!.. Как ты не видишь этого!
Мелетий быстро поднял голову.
- Я прошу тебя не применять слова "еретик" ни к кому под кровом Гавросов, - проговорил он спокойно.
Констанция резко рассмеялась.
- Ты, похоже, ничего не замечаешь! Диавол ходил сегодня между этими ложами, аки лев рыкающий*! Ереси источили дерево империи, как черви, которые все плодятся! Поэтому империя и рухнула!
Мелетий улыбнулся: в светлых его глазах зажглись непонятные огоньки.
- Ты в самом деле думаешь, что подобное может когда-нибудь произойти с Римом? – спросил он.
- Я думаю, что долг каждого христианина в неусыпной бдительности, - отпарировала Констанция. – Эти образованные византийцы… я знаю, что все они… И эта женщина, патрикия Калокир, - неужели ты не понял, что она такое?
- Я понял, что госпожа Калокир опасна и что-то скрывает, - согласился Мелетий.
И вдруг он стиснул подлокотники кресла и резко склонился к жене: с выражением такой же ярости, как у нее.
- Если я узнаю, что хоть кто-нибудь из твоих… Если хотя бы раз под дверью у Метаксии Калокир или у моего друга я замечу…
Мелетий поднялся с места: казалось, взглядом пригвоздив к месту супругу.
- Леонард один из самых дорогих моих друзей, благороднейший из людей… и великий герой! – воскликнул хозяин дома, глядя на Констанцию почти с отвращением. – И кого бы он ни взял в жены, кого бы ни привел с собой, будь они хоть все еретики… я тебе не позволю!..
Несколько мгновений господа дома смотрели друг на друга в безмолвном гневе. И, казалось, Мелетий на миг пожалел о том, что только что сказал; потом лицо его опять сделалось каменным.
Констанция чуть улыбнулась, пронизывая взглядом мужа, будто наслаждаясь триумфом. Затем вдруг кивнула.
- Прошу простить мою дерзость, Мелетий. Обещаю, что не буду…
Она подалась к мужу и положила ему руку на локоть; он чуть было не отстранился, но римлянка сжала его руку и не пустила.
- Я обещаю тебе, - прошептала она.
Мелетий улыбнулся.
- Я тебе верю.
Они поцеловались – осторожно, почтительно, не как супруги, а как давние союзники.
Выражение Констанции вдруг сделалось болезненным.
- У меня голова разболелась… может быть, от этих твоих гостей! Пойду прилягу!
Мелетий обхватил жену за талию и озабоченно заглянул в лицо:
- Прислать к тебе врача?
Констанция покачала головой.
- Само пройдет.
Она с усилием, извиняясь и обещая перемирие, улыбнулась супругу и ушла в свои покои. Супруги Гаврос давно уже спали и жили раздельно.

* Новый Завет (Евангелие от Матфея).

* Киликия – в древности юго-восточная область в Малой Азии; в период упадка и гибели Византии на ее территории существовало Киликийское армянское государство, захваченное османами в 1515 году.

* Новый Завет (Первое послание Петра).

[Эрин]

Глава 135

Фома Нотарас сидел за столом в небольшой гостевой комнате – он всегда любил уединение не меньше, чем дружеские беседы и любовные ласки; как многие образованные люди тонкой организации. Христианство восхвалило любовь человека к уединению, углубление в собственную душу: как ни одна из других религий, даже столь могущественный теперь ислам.
Фома смотрел на Замок Святого Ангела, вид на который открывался ему из окна; и он думал о своей неверной сестре, неверной жене и осиротевших детях – то с ненавистью, то с любовью. Он уже давно не мог отделить одного от другого. Но сейчас все прочие чувства затмила тревога и жажда защитить своих близких от опасности – опасности куда худшей, чем он сам, патрикий Нотарас. Военные планы менялись в зависимости от обстановки… как и планы отмщения, и все человеческие страсти в войну порою в один миг перекидывались в противоположные.
Скрипнула дверь, и патрикий обернулся; вошел смуглый человек приятной наружности, не то грек, не то человек Востока: хотя одно нередко сочеталось с другим, с тех пор, как все дети Византии, - а не только уроженцы исконно греческих полисов, - стали называться греками. У вошедшего были длинные черные волосы, ниспадавшие на плечи, и остроконечная бородка; глаза голубые и внимательные. Он слегка поклонился Фоме, как человек, привыкший к учтивости даже чрезмерной – на всякий случай: по восточному же правилу жизни.
Фома встал, и они пожали друг другу руки.
- Мануил, наконец-то! – сказал патрикий, жадно всматриваясь в гостя: очевидно, близкого друга. – У тебя все получилось?
Мануил кивнул.
- Слава Христу, все. Передали твоему человеку - и подбросят госпоже, как и в прошлый раз.
Фома просиял и схватил его за плечи:
- Чем я смогу тебя отблагодарить?
Мануил мягко улыбнулся:
- Это не нужно, Фома, ты знаешь… Я уже получил мою награду, как и ты. Высшая награда для нас в безопасности наших семей и нашей веры!
Фома задумчиво кивнул; хотя едва ли даже теперь согласился со словами Мануила. Его друг просто никогда не попадал в такое положение со своей женой и детьми, как он сам!
Мануил сел в кресло; Фома также.
- Конечно, она все поймет, - прошептал он: не то с ненавистью, не то с восхищением. – Она все поняла с первого раза, и сейчас я написал письмо своей рукой, чтобы она больше не сомневалась… Повезло же мне с такой умной женой!
Мануил улыбнулся.
- Умные жены требуют особенного и неослабного внимания, - сказал он. – Они не будут просто подчиняться. Но ведь потому ты так ее и любишь?
Фома махнул рукой: он сейчас не испытывал никакого желания говорить с посторонним человеком о том, что он и сам не до конца понимал. Тем более, что Мануил Дука, хотя и наиболее посвященный из чужих, знал только половину правды… это был один из тех византийских греков, с которыми списывалась из-за моря Феофано, и Мануил знал о Феофано: но не о Валенте.
Он не знал также и о переодевании Метаксии Калокир, и о ее военных подвигах, и, тем паче, о лесбийской любви! Он не знал, что Феофано такая же желанная добыча для ортодоксальных католиков, как для турок! Он не слышал ничего о философии двух подруг-любовниц! Может быть, дойди до Мануила Дуки все эти слухи, он не стал бы так легко помогать обманутому мужу.
Но известия, слава всем святым, не могут лететь впереди коней или кораблей.
Мануил ушел, а Фома, закусив тростниковое перо, опять погрузился в свою недодуманную мысль.
Фома Нотарас прибыл в Венецию после Леонарда Флатанелоса – но с совсем небольшим опозданием, как и в Кандию. Фома не распускал своих гребцов и не бросал хеландии, часто наведываясь в порт, - и патрикию стало известно о том, что в порту корабли Ибрахима-паши, когда комес был уже в отъезде и не мог знать положения дел в Венеции. Хотя даже те из людей Леонарда, кто остался в Венеции, его не знали. Фома также не знал, где комес поселил своих спутниц – и где разместил команду. Но, может быть, туркам тоже понадобится немало времени на поиски?
Пометавшись в поисках выхода, Фома помчался в Рим: он разыскал там Леонарда, который успел нашуметь, в отличие от женщин, – и из Рима, заручившись помощью Мануила Дуки, патрикий начал действовать…
Конечно, корабли паши, скорее всего, были в Италии с торговой целью или политической миссией, а может, и тем, и другим, - но это не мешало третьему: охоте за беглецами. Не только турецкие, но и европейские суда очень часто имели не только явные, но и тайные цели.
Венеция была очень неспокойным городом, издавна раздираемым борьбою за власть, как и другие города Италии, в которой, как некогда в Византии, одновременно правило несколько государей и множество влиятельных семейств, сражавшихся за или против папской курии*. Италия, родина католичества, была гораздо менее целостна в вопросах католической веры, чем другие страны; и хотя именно Италия породила инквизицию, наибольшего влияния инквизиция достигла тоже в других странах. Исключая Рим, столицу латинского христианства, - римская инквизиция по своему значению не уступала французской.
Однако в Риме тоже свирепствовала борьба противоположных течений мысли – и великий вечный город даже еретикам предоставлял гораздо больше убежищ, чем маленькие, плохо спланированные и отвратительно грязные города скученной Европы. Именно в Риме еще можно было встретить живую греческую философию; окунуться с головою в кипучие дебаты. Если, конечно, не бояться рисковать головой.
Но тот, кто желал пересидеть своих врагов, мог это сделать в Риме; и именно здесь, пожалуй, можно было надежнее всего укрыться от турок. При всей своей власти и возможностях, Ибрахим-паша не решился бы зайти настолько далеко. Хотя в портовом городе, двуязычном городе нескольких вер, вроде Венеции или Неаполя, великий турок мог бы это сделать.
И необыкновенной удачей было то, что Леонард просил помощи у Мелетия Гавроса. Это был далеко не последний человек в Риме. А когда Фома узнал, что Валент был женат на двоюродной сестре Мелетия, - которую, по-видимому, и свел в могилу, - он очень обрадовался: в скором времени можно было получить еще одного ненавистника Валента Аммония.
Само по себе убийство жены не было таким серьезным преступлением, - и в христианских странах тоже, положа руку на сердце, - но убийство женщины своего рода изменником, ренегатом, приобретало уже совершенно другой вкус и намного большую значимость.
Убийство Цецилии Гаврос могло оказаться преступлением против всего христианского мира… если подбросить Мелетию эту мысль в нужную минуту.
А Мелетий, хотя и осторожный человек, мог пойти на риск во имя крови, веры и дружбы: Фома знал это уже потому, что Мелетий дал приют Леонарду Флатанелосу, за которым, конечно, подозревал много сомнительных деяний и много врагов…
Можно было весьма серьезно опасаться жены Мелетия, дочери старинного патрицианского рода* и ревностной папистки, - но Констанция Моро*, конечно, была умна, другую женщину Мелетий себе бы не выбрал. И хотя римлянка, питавшая отвращение к греческому вольнодумству, наверняка шпионила за собственным мужем и его друзьями, она едва ли решилась бы навлечь подозрения отцов церкви на свой собственный дом, указав им на еретиков под крышей Гавросов. Другое дело – начать действовать, когда Леонард Флатанелос со своими спутниками этот дом покинет…
Кто еще, кроме Фомы Нотараса, знает, куда переедет комес? Кто еще знает, что за женщин комес прячет под чужими именами?
- О моя Феодора, - прошептал Фома, вцепившись в свои белокурые волосы, - ты одна поняла бы меня… Я знаю, что ты всегда любила меня, и продолжаешь любить – но ты оценила меня по-настоящему только сейчас, когда я показал свои истинные таланты, которых не дано героям, но которые нужны не меньше геройства… И ты тоже понимаешь, что наше положение безвыходно, пока мы оба, два твоих мужа, живы!
Он сел за стол и принялся за новое письмо своей жене: может быть, он и отправит его, а может, и сожжет, излив душу бумаге. Фома превосходно, - не хуже Леонарда, - понимал, какое мучение для женщины жить в смятении двойной любви… и он навсегда бы устранился из семейной жизни своей несравненной русской полонянки, если бы мог это сделать.
И он оставил бы свою возлюбленную Метаксию – если бы мог это сделать.
Только Бог мог освободить их всех, даровав смерть всем или одному, – ныне отпущаеши раба Твоего*, одними губами прошептал патрикий Нотарас, поцеловав свое письмо.
Потом он скорчился над столом и зарыдал.

Феодора сидела в своей комнате и, едва дыша от волнения, читала письмо мужа – она ощущала Фому Нотараса так близко, что, казалось, подняв голову, увидит его в окно.
Фома писал ей уже не скрываясь: письмо в атриуме, внутреннем дворе, московитке передал незнакомый слуга, которого здесь, по-видимому давно знали: посланец Фомы принадлежал к дому друзей Гавросов.
Вот уже не один общий друг появился у нас, подумала Феодора с отрешенным удивлением. Столько общего – а сойтись никак нельзя!
Фома рассказал ей о причине, по которой вынудил приехать в Рим: как Феодора и подозревала, Валент едва не настиг их в Венеции. Кроме Венеции, опасны были и другие приморские города, особенно такие, где слаба власть инквизиции, а сильны внутренние войны.
Фома говорил, что Констанция Моро также может начать действовать против них, едва они покинут Рим: но он, Фома, останется в Риме и постарается помешать ей.
Фома напоминал, что среди них может находиться турецкий шпион, – может быть, он остался в Венеции, где встретился с людьми паши, а может, и поехал с Леонардом и Феодорой в Рим. Но даже если шпион отрезан теперь от турок, нельзя терять бдительности: Фома тоже пытался выявить его, но со стороны сделать это было куда труднее. Хотя неизвестно, как распорядится судьба.
Напоследок патрикий признавался своей неверной жене в любви и просил обнять и .поцеловать детей.
Феодора заплакала, увидев такое самоотвержение; хотя она, зная натуру Фомы, понимала, что это самоотвержение – палка о двух концах. Когда Фома захочет отомстить ей и сопернику за свои мучения, на которые сам же их и обрек, сбежав от них на Проте? Или великодушие в нем все же победит?..
Феодора шмыгнула носом и, взяв чистый лист бумаги, стала писать ответ – она не могла поступить иначе.

"Мой милый Фома!
Я могу не говорить, что чувствую к тебе, - что может чувствовать женщина, узнавшая твою любовь: ты сам это понимаешь. В твоей душе скрыты великие сокровища. Но ты сам понимаешь, что воссоединиться нам нельзя.
Ты сам сделал такой выбор за нас всех, там, на Проте!
Я благодарю тебя за все, что ты делаешь для меня и детей, - я знаю, чего тебе это стоит: ты герой, как и Леонард... герой, обратный Леонарду. Величайшее геройство состоит в победе над собой – победе, видимой лишь духовным очам, лишь Господу.
Прости меня. Я могла бы сейчас упрекать тебя, но я прошу у тебя прощения. В чем ты виноват перед нами, ты знаешь сам, и оставлю это твоей совести.
Надеюсь, тебя утешит то, что наши дети здоровы: и что я никогда не позволяла им забыть, кто их отец. Когда-нибудь, когда они будут готовы для такого признания, я скажу им, чем они обязаны тебе.
Я тебя люблю – не как христианка, отвлеченно, но и не как жена… той особенной любовью, которая предназначена только для тебя и которой не поймет больше никто. В доме Отца моего обителей много*… не правда ли?
Прощай. Или до встречи. Знает один Господь.
Желань"

Выйдя опять в атриум, Феодора дождалась слугу, который был занят в доме: исполнял поручение, с которым и был прислан своим хозяином. Феодора надеялась, что ее разговор с ним не вызвал подозрений… хотя свидетелей как будто бы не было.
Она отдала письмо и попросила вручить Фоме как можно скорее.
Посланец поклонился и ушел; а Феодоре вдруг стало страшно.
А что, если это был не Фома – и все это время их водил за нос неведомый враг? Что, если сейчас она сыграла на руку этому врагу, чем-нибудь обнаружила себя?..
Нет, едва ли: она не открыла сейчас ничего важного.
Вдруг Феодора обрадовалась, что не проболталась в письме о беременности Феофано. Даже если ей писал Фома, ему тем более не следовало знать о положении сестры.
Она вернулась в дом и дождалась в спальне Леонарда, который был в городе, по делам, связанным с покупкой имения. Леонард знал, что им нужно спешить покинуть Рим… но не знал, что этим может подписать приговор себе и своим спутникам.
Когда комес вернулся, он радостно подошел к ней, чтобы поцеловать и рассказать, как дела… день прошел удачно, должно быть. Он остановился при виде лица жены.
Феодора молча подала ему письмо, которого и не подумала скрывать.
Леонард выхватил бумагу и прочитал; потом скомкал… и бросил Феодоре обратно, едва совладав с желанием порвать это письмо соперника.
- Боже святый, что он за человек, - прошептал Леонард, застыв в неподвижности и сжимая кулаки.
- Я ответила на его письмо и поблагодарила, - сказала Феодора; голос изменил ей, и она прокашлялась. – Ты же сам понимаешь, что я не могла поступить иначе.
Леонард отрешенно кивнул.
- Разумеется, любимая…
Он взглянул ей в глаза.
- Я даже могу представить, что ты ему написала!
Критянина передернуло от гнева; но он опять совладал с собой. Феодора принадлежала ему, теперь – окончательно; и, конечно, его смелая, твердая сердцем русская жена попросила патрикия держаться от них подальше. Патрикий и сам понимал, что иначе нельзя.
Феодора встала из кресла и обняла комеса; Леонард взял ее на руки и сел, посадив подругу себе на колени. Наедине она не смущалась этим и не ощущала это унижением. Он был для нее как живой трон для морской царицы.
- Скоро мы уедем в наш собственный дом, - прошептал Леонард, целуя ее, прижимая к себе.
Посмотрел ей в глаза.
- Слышишь?..
Феодора смогла улыбнуться.
- Да, конечно.
Можно ли ручаться не то что за следующий день - даже за следующий час своей жизни?

Больше, за все время гостеванья у Гавросов, ничего неожиданного не произошло – Констанция по-прежнему держала себя с ледяной вежливостью, но это было лучшее, чего следовало ждать от этой патрицианки; даже собственный муж не мог ее урезонить, потому что не имел над нею в этом власти. Констанция не выходила за рамки приличий, безупречно выполняя обязанности хозяйки; и здесь, в Риме, за нею стояла вся сила ее семейства и ее религии.
Мелетий после первого неудачного обеда вызывал гостей на разговоры о своем прошлом, о войне и падении Города – но что мог, в таком виде, как мог, Леонард ему уже поведал; гораздо охотнее комес разговаривал о своих странствиях и других странах. Эти рассказы с благосклонным интересом слушала даже Констанция. Когда жены не было, Мелетий заводил с гостями и философские беседы, в которых принимала участие Феодора; московитка делала весьма осторожные замечания, которые касались старых признанных философов. Среди греков оставалось много свободомыслящих: но их свободомыслие, вращавшееся вокруг известных учителей античности, не было чем-то новым или потрясающим. И философы даже в Риме могли существовать, пока держались только своих, - весьма осторожно выбирая знакомства, оставаясь зажатыми в тесном кругу, - и не пытались заражать своими идеями добропорядочных прихожан церкви.
Безусловно навлечь на себя беду, как среди фанатиков, как и среди мыслителей, могла только русская женщина-философ, выступив со своим собственным учением…
Феофано не выходила более ни к общему столу, ни к общим беседам – как решил для нее Мелетий, вовремя обезопасив такой любезностью и Феофано, и себя самого. Феодора молча страдала за подругу: которая, в таком уязвимом положении, не могла теперь сердечно говорить ни с нею самой, ни с отцом своего ребенка. Марк, удаленный от госпожи, должно быть, мучился еще больше.
И шел уже пятый месяц ее тяготы – скоро положение Феофано станет заметно посторонним: Феодора подозревала, что, несмотря на разлад между супругами Гаврос, который посеяло их появление, - а может, и благодаря этому разладу, - Констанция установила слежку за ними всеми. Сколько возможностей увидеть гостью во время купания, в постели, в другие неудобные минуты!
И Феодора страшилась про себя, что Констанция могла раскрыть их. Византия всегда тесно сообщалась с Италией – а в черные годы корабли между Восточным и Западным Римом ходили особенно часто; и наверняка Гавросы слышали о Феофано. Хотя с Леонардом никто из хозяев о лаконской царице не заговаривал. Уж не потому ли, что оба догадались, кого принимают у себя?..
Стало с определенностью известно, что и София беременна: македонка и не скрывалась. Она пришла к Феодоре и мрачно нашептала ей это, потом потребовав, чтобы Феодора поторопила своего мужа с отъездом. Как будто все здесь зависело от него!
Они прожили у Гавросов три недели – Фома Нотарас больше ни разу не написал жене и никак не дал о себе знать; может быть, такое влияние оказало на него ответное письмо Феодоры. Заокеанские враги тоже притихли. Леонард сразу дал знать о Валенте в Венецию, оставшимся там людям, - и они были настороже, но никакой опасности больше не заметили.
Леонард с торжеством объявил своему семейству и своим товарищам, что можно переезжать под Анцио: новый дом, последний дом, ждал их.

* Главный административный орган Ватикана и один из основных в католической церкви.

* Итальянская средневековая знать, как и римская, называлась патрициями.

* Реальная патрицианская фамилия Италии, восходящая к V веку н.э.

* Слова из древнейшего христианского гимна (Евангелие от Луки, песнь Симеона Богоприимца, встретившего Святое Семейство в храме, куда принесли младенца Иисуса).

* Новый Завет (Евангелие от Иоанна).

[Эрин]

Глава 136

Когда гости уже собирали вещи, Мелетий отозвал Леонарда в сторону - для разговора, который оба давно предвосхищали. Атриум был пуст – снаружи, даже в крытом дворе, было жарко, и друзья устроились на бортике облицованного зеленым мрамором бассейна, из которого веяло прохладой: проточная вода, поступавшая по одной трубе, убегала в другую.
Леонард, сложив на груди обнаженные руки, - он снял верхнее платье, - внимательно смотрел на Мелетия. А тот долго глядел на героя, поглаживая подбородок, - и наконец усмехнулся и покивал: с полнейшим пониманием всего.
- Бедный мой Одиссей*, - сказал старый киликиец. – Ты наконец-то нашел дом после бесконечных странствий – и там тебя тоже поджидают враги? Или ты Гектор, которому досталась Елена вместо Андромахи? Царицу амазонок, - при этих словах Мелетий понизил голос, - ты уже привел под стены Трои царице на погибель.*
Леонард долго смотрел на Мелетия, лицо его не меняло выражения, - потом едва заметно кивнул.
- Да, - сказал красавец комес. – Я знал, что ты давно знаешь… и, пожалуй, был глупцом, рассчитывая скрыться хоть где-нибудь, - вдруг рассмеялся он. – Может ли Гектор прятаться как вор – и удастся ли это ему, даже если герой струсит?
Леонард отвернулся. Ветер, вдруг ударивший друзьям в спины, бросил черные блестящие кудри ему в лицо, отдув их с мощной шеи.
- Я все же надеюсь хоть сколько-нибудь еще прожить на свете, - сказал Леонард. – Продержаться достаточно… нет, просто надеюсь защищать мою Феодору и ее детей сколько смогу.
Мелетий кивнул, не сводя глаз с критянина: он, конечно, давно знал и то, что Леонард не отец детям Феодоры.
- А потом что? – спросил он. – Предположим, что ты… что будет с твоими женщинами и детьми, когда тебя убьют?
На мгновение Леонарду представилось, что Феодора и Феофано погибают страшной смертью; потом он представил их в руках Валента Аммония, и это показалось еще страшней.
А Фома Нотарас? Его слезливое письмо ничего не значило! Именно такие люди в Риме становились самыми страшными тиранами, когда им развязывали руки!
- Я не знаю, что будет с ними, - серьезно сказал Леонард. – Я не в силах об этом думать, - прошептал он, прикрыв глаза.
Мелетий улыбнулся и, наклонившись к другу, положил руку на его обнаженный локоть.
- Я все же думаю, что ты можешь еще прожить долго, - сказал он. – Главное – захотеть этого. Я ведь знаю, что истинные герои, вроде тебя, каждый день внутренне готовят себя к смерти, - покачал головой киликиец. – Потому они себя и выдают. У тебя, я давно заметил это… сильна воля к смерти, как у прирожденного воина.
Оба на некоторое время замолчали: Мелетий - оценивая положение, а Леонард просто с мрачной безысходностью. Потом опять заговорил хозяин дома.
- Конечно, сейчас ты опасаешься Констанции, - сказал Мелетий. – Но пока не бойся. Я почти уверен, что она не догадалась, хотя, конечно, с самого начала зачислила вас в еретики… Но моя супруга всегда была хуже осведомлена о делах Византии, чем я. Ты же знаешь, женщина всегда женщина.
Он посмотрел на Леонарда.
- Ее мысли больше всего занимает собственный дом.
Леонард безмолвно кивнул.
- Ты прав в том, что моя жена с самого начала крепко невзлюбила вас, и поняла, что вы скрываете правду о себе и самим своим существованием угрожаете святому престолу римской церкви… но, я думаю, Констанция еще долго не осмелится тронуть вас, хотя и желала бы, - усмехнулся Мелетий.
- Почему? – спросил Леонард напрямик.
- Потому что мать наша церковь – безжалостная и слепая мать, - вздохнул Мелетий: он перекрестился католическим крестом, посмотрев своими светлыми глазами в высокое синее небо. – Слава богу, что я так неблагонадежен! Даже несмотря на то, что род Моро стар, богат и поддерживает курию, всем в Ватикане известно, какой я плохой католик и каковы мои друзья. Нас, однако, не трогают, пока мы не возмущаем спокойствия... и пока Ватикану выгоднее дружить с нами, чем святой водой и огнем изгонять из нас дьявола. Ты ведь сам знаешь, какое это прибыльное дело, – еретиков, как и следовало ожидать, более всего обнаруживается среди состоятельных и влиятельных людей.
Мелетий посмотрел на критянина смеющимися глазами Эзопа*.
- Вы можете стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения церковников, - сказал он. – К счастью, моя жена не настолько фанатична, чтобы разучиться трезво думать, что случается со многими папистами. Если Констанция донесет на вас в церковный суд, это погубит нас самих и наших детей, особенно потому, что мы богаты и оставили детям порядочное наследство, - вздохнул киликиец.
Леонард разволновался.
- Мелетий! На что я обрек тебя, - воскликнул он вполголоса. – Прости…
Мелетий вскинул руку.
- Ты этим оскорбляешь меня! – воскликнул он, сдвинув седые брови. – Ни слова больше!
Седовласый Мелетий выпрямился и, вдруг утратив мирный благолепный вид, стал словно бы сильнее и значительнее.
- Я сам себя обрек, - сказал киликиец с какой-то даже горделивостью. – И давно пора. Но мы еще повоюем!
Леонард встал.
- Однако, если этого не сделает Констанция, - произнес он, - это может сделать кто-нибудь другой!
- Из моего дома – никто, - быстро и убежденно ответил Мелетий. – Все мои слуги, родившиеся или долго жившие здесь, понимают, что значит Ватикан, лучше тебя! А со стороны… все-таки все мы были очень осторожны, особенно потому, что сразу поняли друг друга, - усмехнулся киликиец. – Нет, мой дорогой Одиссей… или Гектор, - закончил он. – Думаю, что ты вовремя приехал в Рим и вовремя его покинешь. И успеешь насладиться своей возлюбленной.
Он улыбнулся с легкой завистью человека, который сам не испытал подобного вулканического чувства – будучи попросту иначе устроен.
- Я искренне рад за вас. Мне еще не доводилось встречать женщин, подобных твоей московитке, - и не сомневаюсь, что Феофано гораздо…
Мелетий осекся.
Конечно, он подумал о том, что одно время повторялось всеми, до кого донесся слух из-за моря, - будто бы Феодора и Феофано диас, любовницы-соратницы, как в древнем Лакедемоне. И, узнав обеих даже немного, готов был поверить этой молве.
Леонард знал, что сам Мелетий имел куда менее невинные пристрастия, чем две подруги-амазонки, - к юношам. Мужеложство, имевшее совершенно итальянский характер: не любовь, порожденная суровыми военными буднями, а распущенность.
Их с Мелетием дружбе это, однако, никогда не мешало.
Мелетий неожиданно помрачнел: он спрятал руки в длинные рукава белой рубашки и скрестил их на груди – таким же движением, как Леонард; только у него это вышло как у черепахи, убирающейся под панцирь.
- Цецилия… она убита? – спросил он вдруг. – Ее дети знают?
Леонард долго молчал. Кто мог навести Мелетия на такую мысль? Он подозревал, что Мелетий встречался с…
- Может быть, и так, - наконец сказал критянин. – Мне неизвестно, как умерла Цецилия Гаврос.
Мелетий кивнул.
- Все равно что убита, - усмехнулся он. – Я догадался, что все семейство Аммониев перешло на сторону турок, кроме этих двоих, брата и сестры… София бежала из гарема, не так ли?
- Так, - ответил Леонард. – Но из Аммониев не все предатели.
И он коротко пересказал Мелетию то, что уже нечего было скрывать. Мелетий слушал очень внимательно, кивал; и, казалось, цепкий его ум с каждым словом Леонарда приобретает все больше зацепок, за которые может ухватиться.
Потом Мелетий спокойно встал и одернул свою длинную рубашку: на ней были вышиты серебром лики каких-то святых с нимбами.
- Я очень признателен тебе за этот рассказ… наконец-то ты утолил мое любопытство, великий путешественник и сказитель, - он покосился на Леонарда снизу вверх. – Я все эти недели ждал от тебя хотя бы малой правды о вас и о нашей империи.
Леонард улыбнулся.
- Прости, если можешь… мне следовало открыться сразу.
Мелетий отгородился от извинений рукой.
- Я все понимаю… понимаю, дорогой друг. Но теперь идем, нам нужно спешить. Констанция, конечно, уже увидела, что нас нет.
Он помешкал, стоя лицом к лицу с Леонардом, - может быть, им еще долго не представится случая поговорить по душам!
- И я никогда не забуду, чем обязан тебе, - наконец произнес киликиец. - Если бы не ты, я не нажил бы себе богатства и не женился на столь знатной госпоже, как Констанция, - улыбнулся Мелетий. – Ты ведь сам понимаешь, какая это…
Удача? Бесспорно, великая удача: даже если Констанция Моро после свадьбы оказалась такова, что Мелетию пришлось прятать от нее своих друзей… и мальчиков, которые появлялись в доме и исчезали. А может, и не исчезали, если были слугами дома, - продолжая служить хозяину и хранить молчание.
- Я тоже никогда не забуду, чем обязан тебе, - проникновенно сказал Леонард.
Мелетий ласково кивнул, погладив его по руке.
- Надеюсь, ты будешь так же охотно принимать меня, как я принимал тебя.
Леонард слегка нахмурился от этого жеста и этих слов – но лицо Мелетия уже было безразлично-любезным.
- Если ты не сможешь отселить детей Цецилии вместе с мужем старшей дочери в ближайший месяц, я буду рад… Ты ведь знаешь…
Леонард кивнул.
- Спасибо, мой друг.
Он шагнул в сторону, намереваясь вернуться в дом; но тут в отрешенном взгляде Мелетия опять появился блеск, и он, повернувшись к другу, живо произнес:
- А госпожа Метаксия Калокир…
Мелетий уже опять употреблял привычное, безопасное имя.
- Госпожа Метаксия пока поживет у нас, под моей опекой, - ответил Леонард.
Мелетий кивнул. А Леонард подумал, что этот киликиец слишком проницателен. Хотя разве сам он не отец троих детей, при всех своих пристрастиях?
Они вернулись в дом, где сразу столкнулись с Констанцией. Госпожа наградила Леонарда таким красноречивым взглядом, что он вспыхнул; и подумал – уж не закрались ли ей в голову совсем нечистые подозрения?
Но уж лучше даже такие подозрения, чем ей узнать правду…
- Мелетий, где вы пропадаете? Я тебя давно ищу, - нетерпеливо сказала госпожа дома, обратившись к мужу и обходя вниманием комеса. – Помоги мне с дорожными припасами для гостей.
- Позволь мне помочь, госпожа, - вступил тут Леонард. – Я рассчитаю все, что нам нужно: только самое необходимое.
Констанция взглянула на него своими серыми глазами с изумлением и возмущением, точно комес вмешался не в свое дело, - конечно, ведь это она была здесь богиней-жизнеподательницей и хозяйкой всех судеб!
Леонард низко поклонился.
- Я никогда не забуду вашей доброты, - сказал он, по-римски переходя на "вы".
Констанция долго не отвечала, словно даже не услышала, - потом чуть улыбнулась, и взгляд немного потеплел и подобрел.
- Бог воздаст мне в Своей неизреченной милости, если я это заслужила, - сказала римлянка: и перекрестилась слева направо.
Леонард еще раз поклонился; а потом шагнул к хозяйке, по-прежнему безмолвно изъявляя готовность ее сопровождать. Констанция была все еще немного недовольна, но теперь не возразила. Они ушли вдвоем, оставив Мелетия в тягостных раздумьях – он смотрел им вслед, потирая подбородок и переминаясь с ноги на ногу.
- Бедный мой Гектор, - прошептал он наконец. Потом покачал головой и торопливо ушел, помогать людям комеса с лошадьми.

Спустя два часа наконец все было готово. Все были в сборе – проводить уезжающих вышли хозяева и дочь Юлия, которая как раз приехала из дома своего мужа навестить мать. Это была юная женщина, очень похожая на Констанцию, но приятнее ее лицом – может, потому, что в ней было больше греческой мягкости; и волосы были светло-каштановые и волнистые, как у Мелетия в молодости.
Сыновья Гавросов, младшие дети, учились вдали от дома – всем мужеским и всем латинским наукам…
Леонард на прощанье обнялся с Мелетием; хозяин поцеловал руки всем трем госпожам, последней – Софии.
- Если будет нужда, вполне рассчитывайте на меня, - прошептал он своей далекой византийской родственнице.
И София искренне улыбнулась киликийцу – такая улыбка на ее лице появлялась нечасто.
Феодора села в повозку после Феофано, которая теперь на солнце, на свету, постоянно куталась в шаль. Московитка посмотрела в окно, прежде чем задернуть занавеску, - и неожиданно встретилась взглядом с Констанцией: взгляд этот поразил ее в самое сердце.
Серые глаза римлянки были как у патрицианки в цирке – в тот миг, когда она указывает пальцем в землю, приказывая добить поверженного гладиатора. Если бы Феодора подобрала слова, то назвала бы такие глаза голыми – в них отражались все сладострастные палаческие чувства, которые domina дома Гавросов успешно скрывала все эти бесконечные недели.
Увидев, что Феодора заметила ее выражение, Констанция Моро едва заметно улыбнулась – точно так же, как улыбалась Леонарду в ответ на его благодарность.
Потом она отвернулась и, набросив на голову конец своей накидки из легкого газа, ушла в дом.

* Царь острова Итака, участник Троянской войны, прославившийся не только силой и отвагой, но и хитроумием. Был обречен на скитания по морям из-за противоборства с Посейдоном; но даже после благополучного возвращения домой, к верной жене Пенелопе, не обрел мира. Есть несколько версий его смерти, разных и трагических.

* Согласно Гомеру, под стены Трои сражаться за троянцев пришла также царица амазонок Пентесилея со своими воительницами: где и была убита.

* Полулегендарный греческий поэт-баснописец.

[Эрин]

Глава 137

- Он нас расселит – и тебя к себе возьмет, конечно? – спросил Мардоний, когда они с Микиткой остались вдвоем в новом чужом доме.
Микитка отвернулся, пощупал резную дубовую панель на стене, погляделся в высокое посеребренное зеркало – зеркало отразило безбородого, как всегда… он каждый раз, как ни глупо, глупо надеялся, что увидит другого человека!
- Расселит, брат, и меня возьмет… так оно и лучше, ты ведь сам знаешь. Я пойду к своим, ты к своим!
Мардоний вдруг бросился к нему, схватил и обнял: уже с мужской силой и горячностью, а не юношеской.
- А ты мне разве не свой? – прошептал он. – Ты больше свой, чем все другие! Чем мой брат!
Он поцеловал московита несколько раз – в щеки, в губы; потом всхлипнул.
- Ну, будет… Будет, - Микитка с усилием, сам прослезившись, отстранил от себя сына Валента. Посмотрел ему в глаза и увидел, сколько в этом юноше отцовского, бесшабашно-македонского и страстного – даже больше, кажется, чем в старшем брате!
- Пора жизнь жить… И сестре твоей, и тебе, - сказал евнух. – Ты, глядишь, тоже скоро женишься… А я ведь у тебя всегда буду, никуда не денусь!
- Куда мне тут жениться! – сказал Мардоний.
Микитке не пришлось - и никогда уже не придется решать это для себя; а Валентов сын живо представил итальянских девиц, из которых придется выбирать. Его узкие губы дрогнули с выражением отцовской презрительной гордости.
- Да ведь тут наверняка есть гречанки, - сказал Микитка. – В Риме и Анцио, может, и мало… зато в Венеции куда больше! Ты подружи получше с господином Мелетием, он тебе живо кого-нибудь сосватает!
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
- Не всегда же нас будут там караулить, - сказал евнух.
- Всегда, - вдруг сказал Мардоний с какой-то ненавистью – к отцу? Или, может, к тому, что жизнь так устроена?
- Пока Валент жив, он нас не забудет и в покое не оставит, я его знаю!
- Ладно Валент, - сказал Микитка.
Он быстро подошел к окну и раздернул занавески, выглянув во двор: будто опасался, что их могли услышать оттуда.
Микитка обернулся – солнце осветило его красивое и суровое лицо, от ветра затрепетали русые волосы надо лбом, перехваченным узким ремешком.
- Констанция еще хуже, она не забоится, хоть и жена! У нее римский бог… а знатные жены, когда крепко уверуют и крепко возьмут что-нибудь в голову, бывают куда опасней мужей, - сказал он. – Потому что знатные мужи все равно идут и убиваются – а знатных жен не трогают до самого последнего часу, пока совсем не припрет…
- Это у христиан, - сказал Мардоний.
Микитка поднял голову, сложив руки на груди.
- Пусть у христиан, у греков, у итальянцев, - согласился он. – А ты хочешь к туркам? Как отец хочешь быть?..
- Нет, - сказал Мардоний сурово. – Как отец – ни за что!
Юный македонец поправил черные волосы, собранные в хвост, будто у гордого коня, - теперь Мардоний уже мало походил на евнуха, как когда-то: в нем играло мужество… просыпались дремавшие в детстве задатки, может быть, совсем недобрые.
Тут вдруг раздался стук в дверь. Мардоний вздрогнул; потом торопливо пошел открывать.
На пороге стояла Феодора, одетая в белую тунику со свисающими рукавами и волочащимся по полу подолом; темно-русые волосы, заплетенные в косу, на голове придерживала серебряная сетка, на груди висело золотое ожерелье царицы Парисатиды.
Как долго можно таиться, подумал Мардоний. Мы тут уже давно как на ладони у всех шпионов!
Он отступил и поклонился, приглашая госпожу в комнату. Она улыбнулась и, шагнув внутрь, зашуршала чем-то, что держала под мышкой.
- Я вам вашу книгу принесла, - сказала она. – Забыла совсем!
- Оставь себе, госпожа, - быстро сказал Мардоний, решая и за себя, и за друга. – Оставь, она твоя!
В гостях у Гавросов они почти ничего не могли читать – Микитка, который вел себя и жил как простой слуга; и Мардоний, справедливо опасавшийся хозяйки, которая наверняка особенно пристально следила за Аммониями.
- Спасибо, - сказала Феодора. – Но ведь я ее вам не дарю. Даю на время, пока не дочитаете.
Она нахмурилась и покраснела, вспоминая поведение своей царицы. Потом улыбнулась, радуясь, что из драгоценнейших книг, которые они везли с собой, ни в Венеции, ни в Риме ни одна не пропала: в гостях у Гавросов Феодора и книги, и свои заметки убирала в сундук, запиравшийся на ключ.
Все книги, бывшие у них, Леонард Флатанелос с женой уговорились держать у себя – потому что не надеялись на юношей. Теперь только можно было разделиться и все разделить.
Феодора присела на сундук, в котором Мардоний и Микитка держали свои вещи.
- Давайте разберем, кому что, - сказала она, оглядывая друзей. – Ты ведь скоро уедешь, Мардоний.
Мардоний кивнул, не решаясь думать об этом будущем – когда он останется сам по себе, без своего друга, без могучего комеса, с беременной сестрой… И отчего Леонард Флатанелос так спешит избавиться от него? Может, затем, чтобы спутать планы противника – чтобы Валент подольше не узнал, где его дети?..
- А как же твой муж? А госпожа…. А Феофано? – спросил юноша.
Феодора улыбнулась.
- Они мне и поручили за всех разобрать… Леонард слишком занят сейчас, а царица отдыхает.
Феофано была сейчас с Марком. Мардоний, конечно, сразу понял; теперь уже о положении Феофано знали все.
Микитка подошел, готовясь помочь; Феодора не отказалась от помощи второго юноши-книжника. Микитка на удивление быстро научился разбираться в книгах и в истории не хуже образованного грека: может быть, торопился учиться… больше, больше, как сама Феодора.
Такие простые люди – простые русы, как Желань и Микитка, - всегда стремятся учиться сегодня, потому что завтра им могут не дать!
Феодора и Мардоний несколько раз сходили в гостиную, где все еще лежали неразобранные свитки и тома; спорили, но без злости, а с удовольствием ученых людей. Закончили разбирать спустя час, а может, и больше – никто не считал времени.
- Этого мало, конечно, - произнесла Феодора. – И позже пригласим Леонарда и Феофано, чтобы они свое слово сказали… А вы сейчас спускайтесь на ужин.
Она посмотрела на Мардония, потом на Микитку.
Русский евнух хотел было отказаться, напомнив, что он не ровня ей и Мардонию; что всяк должен знать свое место. Но потом подумал, что такая гордость может оскорбить Феодору и его друга.
"Хорошо будет, когда Мардоний уедет, - невольно подумал сын ключницы. – Никто меня больше не будет в господа тащить и с господами сажать! Леонард все понимает, а Мардоний никак не хочет!"
Но пока он только улыбнулся и поблагодарил. Феодора ушла; и друзья спустились через небольшое время.
Трапезная походила на обеденный зал в доме Гавросов – была полностью обставлена, как и другие комнаты; даже камчатные* скатерти и дорогую посуду хозяева оставили им. Новые хозяева знали, что предыдущие господа, родовитая итальянская семья, были вынуждены поспешно съехать… может быть, из-за гонений; и уступили им дом со всем добром вдвое дешевле, чем можно было ожидать.
И даже некоторые слуги остались – вместе с людьми, которых привезли с собой Леонард и его семья, составится приличная обслуга.
Конечно, все понимали, что это может выйти им боком – дурная слава, висящая над домом; как и слава семейства Гавросов. "Тут уж или сиди тихо и соси лапу – или живи как князь, но тогда уж по-княжески и выставляйся, и пируй широко, и дерись!" - подумал Микитка.
Интересно, сколько знают слуги дома о прежних своих хозяевах? И сколько они скажут, если их спросить?
Он посмотрел на Леонарда Флатанелоса, который смеялся, поднимая золотой кубок, как самый счастливый на свете человек. "Вот человек, у которого царствие Божие внутри", - подумал евнух.
Из своей семьи он был за столом, вместе со старшими, один – конечно, Леонард и Феодора понимали, как Микитке это неловко; но ему придется потерпеть, пока здесь Мардоний Аммоний со своим упрямством. Комес сидел рядом с женой, по левую руку от него – Феофано; и София была тут, рядом с братом. Муж ее не появлялся. Артемидор такой человек, который унижения не потерпит.
Он не даст Софии вытащить себя в господа, потому что понимает, кто он такой… но и жену за собой вниз не утянет.
У них так и будет разлад всю жизнь, как у Мелетия с Констанцией, подумал Микитка.
После ужина все быстро разошлись, будто стеснялись друг друга, - или торопились делать семейные дела, которые не могли вершить под кровом Гавросов. Феодора осваивалась в доме, как полная и законная его госпожа: ходила по комнатам, посетила погреб и кухню; смотрела кладовые, проверяла ключи, беседовала со слугами… здешние слуги говорили только по-итальянски, в отличие от понимавших по-гречески людей Гавросов. Может, конечно, оно и к лучшему.
Потом она навестила детей, которые уже спали: Магдалина дремала сидя, привалившись к стене около кроватки Александра. Феодоре вдруг стало стыдно, что она могла когда-нибудь в чем-нибудь подозревать эту женщину.
Когда она поднялась к мужу, была уже глубокая ночь.
Леонард спал, на нем была одна белая рубашка, ворот которой завязывался на груди. Сейчас ворот был распахнут… креста на Леонарде не было. Неизвестно почему, Феодору это болезненно укололо. Она не знала, сохранился ли еще у Леонарда крест, и не спрашивала об этом; в последний раз крест его она видела на Крите, в день их венчания.
Когда жена прилегла рядом, Леонард пошевельнулся и открыл глаза; он улыбнулся, потом привлек ее в объятия.
- Как же я тебя ждал, - прошептал он.
Феодора пошарила по своему телу и сорвала рубашку; Леонард стал ласкать ртом ее грудь, живот, спустился ниже. Феодора вцепилась в льняные простыни; потом, изнемогая, чуть не схватила мужа за волосы, чтобы прервать мучительное блаженство. Он поднялся и лег на нее; повинуясь ее рукам, тоже сорвал рубашку. Он владел ею; но и сам принадлежал ей, нагой в ее объятиях, могучий и беззащитный.
Потом они легли лицом к лицу, улыбаясь друг другу; спустя некоторое время все же прикрылись, одновременно пожелав этого целомудрия.
"Как же мы похожи… Леонард мой мужской двойник, как Феофано двойник женский! - почти в испуге подумала Феодора. – Но ведь мужчина так недолговечен!"
- Я так и не побывала в библиотеке, - прошептала она, подложив локоть под голову.
Леонард погладил ее по волосам.
- У тебя на это сколько угодно времени. Хотя не думаю, что эта библиотека так богата, как была ваша в Морее, - улыбаясь, сказал он. – Наверняка там были только хозяйские счета, бумаги… Библия и сочинения христианских учителей… и все это увезено.
- Ну, может, есть еще стихи, новеллы… или переложения греческих сказок, - улыбаясь, прибавила жена.
Потом она отвернулась от Леонарда.
- Что-то же заставило хозяев уехать, - пробормотала московитка.
Леонард привлек ее к себе.
- Ну почему обязательно инквизиция? – прошептал он. – Могло быть что угодно…
Феодора молча закрыла глаза.
Леонард продолжал гладить ее по голове, по плечу; их руки встретились, пальцы переплелись, но они долго не спали и не произносили ни слова.
- А ты знаешь, я ведь отняла Александра от груди еще у Гавросов… потому, что молоко перестало, - вдруг сказала Феодора. – Хотя так бывало и раньше, потом приходило снова...
Леонард сжал ее руку.
- Что?..
Конечно, он понимал, что это может значить: Леонард, хотя и не каждую ночь проводил с ней, знал все, что составляло сокровенную жизнь его подруги.
Феодора обернулась к нему и кивнула.
- И ничего не было с тех пор.
Леонард не улыбнулся, не был охвачен никаким порывом… только теснее привлек ее к себе, и глаза, глядящие на нее, стали глубокими, как море. Они закрыли глаза и поцеловались долгим поцелуем.

В это время и Феофано лежала в объятиях своего любовника. Она лежала к нему спиной, и Марк гладил ее живот, который начал округляться, целовал шею.
- А какую фамилию ты ему дашь? У него ведь будет фамилия? – вдруг спросил спартанец: ему впервые пришло это на ум.
Феофано обернулась к Марку с такой улыбкой, точно его слова ее позабавили.
- Какая же фамилия у него может быть, кроме моей, Калокир? – ответила она. – У тебя ведь нет никакого имени, кроме собственного!
Марк отнял руки и перекатился на спину.
- Да, я прост, безроден, - глухо сказал он.
Он долго глядел в потолок, подложив руки под голову; Феофано молча рассматривала любовника, сжав губы.
- Послушай, - сказала она наконец. – Тебе мало того, что ты, заронив в меня семя, овладел моей жизнью? Ты разве не видишь, как…
Грозовые перекаты в ее голосе заставили спартанца дрогнуть, как он не дрогнул бы ни перед каким врагом; Марк быстро повернулся к возлюбленной.
- Прости, - прошептал он.
Они долго всматривались друг в друга, точно в незнакомцев; Феофано загадочно улыбалась. Вдруг Марк отвел глаза.
- Я помню, ты сама рассказывала, - проговорил он, - что амазонки, чтобы иметь детей, брали к себе мужчин, которых потом изгоняли или убивали…
Феофано фыркнула; потом рассмеялась, хотя ее любовнику было совсем невесело.
- Мой дорогой, мой любимый дикарь, - наконец сказала она с глубоким чувством. – Амазонки никогда не существовали, Александр грезил ими, пока еще не обошел целый свет и не разуверился в сказках!
- А раньше ты говорила иное – что они могли бы и быть, - возразил Марк. Лаконец помнил назубок все, что услышал от своей царицы.
Он вздохнул.
- И если раньше амазонок и не было, сейчас они есть! Сказка, в которую долго веришь, становится былью… я теперь знаю. Как стал богом на земле Александр. Как Христос пришел на землю и стал творить чудеса… хотя, может, Христос и жил совсем не так, как о нем рассказывают, и говорил не то, и делал совсем другое!
Лаконец повернул к ней голову. С губ Феофано сошла улыбка: она не ожидала от него таких слов.
- Ты же знаешь, что я твоя, - сказала она.
Марк вздохнул и улыбнулся. Он знал, что она лжет: но стало невыразимо хорошо оттого, что Феофано, сама Феофано, так лжет ради него!
- Иди сюда, - Феофано привлекла воина к себе, и он обвил ее руками, как они лежали, лицом к лицу. Конечно, он уже давно не мог ложиться на нее; и очень долго еще не сможет.

София со своим мужем и братом получила собственный дом, - в предместьях Рима, поближе к итальянской столице, - через полтора месяца после того, как Леонард с семьей переехал под Анцио. Этот домик был гораздо скромнее, и клочок земли, отошедший супругам, оказался куда меньше; но ведь и содержать им приходилось гораздо меньше людей, чем комесу.
Однако и скрыться, в случае нужды, они могли бы намного легче… сколько таких же хозяйств, похожих одно на другое, они насчитали в округе, когда ездили смотреть дом!
Сын Валента долго прощался со своим побратимом: обоим было очень трудно расставаться. Только сейчас они поняли, как трудно!
- Мы ведь останемся рядом, и сможем ездить в гости, - сказал Микитка. – Ты только пиши, не забывай!
- Еще бы я когда-нибудь забыл! – воскликнул Мардоний.
И он вдруг высказал странную и трогательную просьбу – захотел, чтобы Микитка отрезал ему на память локон своих русых волос, который Мардоний будет всегда носить при себе.
- А я тебе подарю свои, - горячо сказал он.
Микитка хмыкнул.
- Ну просто с невестой прощаешься, - заметил он.
Земляно-смуглое лицо македонца залил румянец обиды; а Микитка спохватился. Сколько раз он давал себе слово, что не будет высмеивать обычаи греков! Даже те, которые запретило христианство, и которые противны природе и воспитанию русских людей!
Он отрезал у себя прядь волос и, перевязав ее синей лентой, которой стягивал волосы, подал Мардонию, стараясь не улыбнуться. Мардоний поцеловал русый вьющийся локон и прижал к сердцу.
- Теперь я счастлив! – воскликнул он.
Он спрятал локон на груди, между рубашкой и красной верхней туникой, с отрезными рукавами; потом бросился евнуху на шею и поцеловал его в губы. Микитка не уклонился.
Мардоний отрезал у себя угольно-черную прядь и проследил с жадностью, как Микитка прячет ее на груди, подобно ему самому.
Потом Мардоний еще раз заглянул Микитке в глаза… отцовскими чернущими глазами… и, сияя улыбкой, бросился прочь из комнаты. Ему, как всякому юноше, не терпелось увидеть новое и зажить новой жизнью, что бы он ни оставлял позади!
Микитка улыбался грустной и доброй улыбкой, прислушиваясь к топоту; потом подошел к двери, когда Мардоний уже сбегал по лестнице. Тот услышал и обернулся – и, остановившись, помахал другу рукой.
Микитка махнул в ответ - и, отступив назад в комнату, закрыл за собой дверь.

* Камка – старинная шелковая узорчатая ткань.

[Эрин]

Глава 138

Еще до того, как они разделились с Аммониями, Феодора подошла к Евдокии Хрисанфовне.
- Матушка Евдокия Хрисанфовна, - сказала она. – Я за честь почту, если ты будешь носить мои ключи.
Евдокия Хрисанфовна долгим зорким взглядом посмотрела на госпожу; будто бы слегка удивилась, трудно было сказать, - но отвечать не торопилась.
- Будешь моей ключницей? Я не справляюсь одна, - сказала Феодора. Улыбнулась извиняющейся улыбкой.
Сколько бы Феодора ни училась, как бы ни возвысилась, она все равно чувствовала себя младшей перед этой женщиной.
- И ты мне счастье принесешь, если будешь хранить мои ключи, - прибавила хозяйка и слегка покраснела. – Ты ведь понимаешь по-итальянски?
- По-итальянски понимаю, как по-гречески, - и читаю, и пишу, - спокойно ответила Микиткина мать.
Некоторое время стояла тишина, которую Феодора не решалась прервать.
- А кормилец наш что говорит? – спросила Евдокия Хрисанфовна.
- Леонард сам просил… то есть сразу согласился, когда я предложила, - сказала Феодора и покраснела еще жарче.
Ключница бояр Ошаниных медленно кивнула.
- Что ж, буду служить, госпожа. Коли нужна тебе, рада постараться.
Феодора вдруг вспыхнула.
- Ты меня не кори, пойми меня! – воскликнула она, сама от себя такого не ожидая.
Она неожиданно ощутила себя ужасно виноватой – непрощаемой. Будто сама Русь в лице этой женщины ходила по ее дому, заглядывала в комнаты и в души нестареющими серыми глазами…
Ключница покачала головой.
- Я тебя не корю, госпожа. И не след тебе так со мной, служанкой, говорить, и передо мной виниться, - сказала она.
Они посмотрели друг другу в глаза.
- И как мне забыть, что мы ваши милостники, должники по гроб жизни - а вы спасители наши! – вымолвила Евдокия Хрисанфовна. – Ты ли это забыла?
Между двумя русскими женщинами повисла тишина.
Феодора не забыла – и Евдокия Хрисанфовна тоже помнила; и обе помнили и понимали много больше, чем сказали.
Наконец Феодора, не выдержав такого молчания, опустила глаза и сцепила руки на животе.
- У меня, кажется, опять ребенок будет, - сказала она, отчего-то ощутив мучительную потребность в этом признаться.
- Пошли тебе Бог, - спокойно, ласково ответила Евдокия Хрисанфовна.
- А твои… твои сыновья здоровы? – спросила Феодора. Она не слышала, чтобы в доме кто-нибудь болел; но ведь ей могли и не сказать!
- Здоровы, слава богу, - ответила Евдокия Хрисанфовна.
Они улыбнулись друг другу, теперь ясно и тепло. Евдокия Хрисанфовна взяла связку ключей, которую хозяйка положила на лавку, и прицепила ее к поясу – как когда-то давно ходила по московскому терему своего господина. Поклонилась Феодоре, достав рукой пол.
- Буду стараться, матушка боярыня.
Феодора смотрела на нее так, будто молила о чем-то. И Евдокия Хрисанфовна поняла – все еще красивое и гладкое лицо ее еще больше украсила улыбка.
- Ты нашу речь помнишь, - сказала она, поглядев в глаза госпоже. – И душа наша в тебе светится.
Евдокия Хрисанфовна неожиданно крепко взяла молодую хозяйку теплой сильной рукой выше локтя.
- А свои ключи… сама береги! – вдруг приказала она: и рабыня Желань сразу поняла, о каких ключах речь. От ее сердца и души – ее записок, философских сочинений, запертых в сундуке…
У амазонки на глазах выступили слезы. А мать русского евнуха перекрестила ее, потом еще раз поклонилась и ушла, звеня ключами и шелестя широким – богатым, как говорили в Италии, платьем.

Феодора и вправду опять была в тягости. Леонард, казалось, достиг полноты своего счастья – счастья человека высочайшего мужества и богатейшей души, блаженство которой заключается в ней самой и ее способности к творению, любви и подвигам. Лучший комес императора говорил, что будет очень рад и сыну, и дочери от Феодоры: и, конечно, это было так. Но сын, наследник от любимой женщины, был бы вершиной его существования.
Феодоре казалось, что ее жизнь развалилась напополам, словно разделилась морем, которое они пересекли, плывя в Италию. Первая половина – с патрикием Нотарасом, с царицей амазонок, с Валентом, - была ее византийская жизнь, которая шаталась, как дворец на подгнивших опорах; и крушения которой Феодора ожидала каждый день, живя словно бы в долг.
Вторая же половина жизни русской полонянки, - итальянская, принадлежавшая комесу Леонарду Флатанелосу, которого в Европе называли бы корсаром, - началась только что…
Ждать ли ее крушения? Прочно ли стоит этот венецианский дворец на своих сваях* – не слишком ли много долгов наделал каждый из них, спасшихся? Заслужили ли герои покой, хотя бы ненадолго?
Но пока они наслаждались спокойствием – все три госпожи бестревожно ждали своих детей; у женщин было много домашних забот, в которых они помогали одна другой и забывались. Мужчины, не занятые работой в поле и в доме, упражнялись с оружием во дворе, валяя друг друга до пота и крови. Феофано нередко с наслаждением наблюдала из окна, как дерется ее Марк, мерившийся силами со многими; к лакедемонянке присоединялась и Евдокия Хрисанфовна, хотя представить этих женщин объединенных общими чаяниями было прежде почти невозможно. Ключница подбадривала своего мужа, старого императорского этериота, и радовалась за него - Ярослав Игоревич, который, казалось, начал сдавать, порою даже одолевал спартанца в схватке.
Сам хозяин дома тоже постоянно упражнялся с мечом – и с луком; который раздобыл себе вскоре после того, как они обжились в новом доме.
Леонард давал пострелять из лука обеим воительницам, у которых чесались руки опять попытать оружие, несмотря на свое положение. Комес, Феодора и Феофано стреляли во дворе, в кольца, приделанные к столбам: как когда-то стрелял Одиссей, состязаясь с соперниками, тщившимися отобрать у него трон после возвращения домой. Конечно, оставшиеся после старых хозяев слуги все это видели; но едва ли они кому-нибудь скажут.
Точно так же, как в доме Мелетия Гавроса.
Несколько раз Леонард уезжал в Рим, повидаться с Мелетием и с другими друзьями и полезными людьми; критянин возвращался с нужными в хозяйстве вещами и подарками своим домашним. Однажды комес привез целую сумку книг для пополнения библиотеки своей возлюбленной: развязав эту котомку и ознакомившись со свитками, Феодора изумилась, как Леонард не попался инквизиции. Критянин только засмеялся – сказал, что рыбы в Риме развелось слишком много, а ловцов не хватает, и сети церковников рвутся.
Мардоний наведывался к Флатанелосам каждую неделю – вначале; потом стал приезжать реже. Но они с Микиткой часто писали друг другу и очень друг без друга скучали – Мардоний увлекся мужскими занятиями, приучая себя к оружию и к коню, как истинный македонец и сын своего отца; в письмах он описывал свои прогулки и успехи и очень сожалел, что друг не может к нему присоединиться и состязаться с ним.
Если бы даже Микитка был воин, он не смог бы проводить столько времени на виду и в таких шумных занятиях – слишком был заметен, даже заметней женщин-воительниц.
"А не будь я евнух, из нас бы точно вышел диас – пара, как у наших знатных жен: я бы полюбил его не только сердцем, но и страстно, как Мардоний меня… и Мардоний соблазнил бы меня", - размышлял Микитка, которого бросало то в холод, то в жар от таких мыслей.
Бывший паракимомен императора вовсе не так высоко ставил свою стойкость – и в подобные минуты радовался своему увечью.
О Фоме Нотарасе не было ничего слышно, как и о других врагах. Леонард говорил жене и Феофано, что старался разузнавать о Фоме, бывая в Риме; но тот сгинул бесследно, как тогда, на Проте.
- И, конечно, затем, чтобы объявиться, когда посчитает нужным, - мрачно говорил критянин. – Я недооценивал вашего патрикия, теперь и я это признаю!
Через четыре месяца после того, как они поселились под Анцио, у Феофано начались роды: точно в срок, как она высчитала. Лакедемонянка была спокойна – ее любовник волновался гораздо больше.
Феодора и Магдалина, вместе с домашним врачом, помогали царице. Феодора очень опасалась трудных родов – несмотря на здоровье и силу своей госпожи; сорок лет все же не шутка.
Но все прошло прекрасно: хотя и дольше, как думала сама Феофано, родившая двоих детей, из которых даже первенец появился на свет быстро. Теперь она промучилась два часа – хотя и гораздо меньше, чем слабые роженицы, и в самые трудные минуты ругалась как солдат вместо стонов и жалоб. Когда схватки участились, Феофано вдруг потребовала, чтобы ее подняли с постели и начали водить под руки: царица амазонок не могла бездействовать и принимать муки как Ева!
Магдалина, хотя ужасалась требованиям роженицы, подчинилась им, как и Феодора. И наконец Феофано, присев и скорчившись, вытолкнула оглушительно вопящего красного младенца, с головой, покрытой густыми черными волосами. Это оказался мальчик, который еще долго кричал и молотил по воздуху ручками и ножками, заявляя о себе миру: настоящий буян, спартанец, вояка…
Марк, ворвавшийся в комнату с первым криком младенца, издал боевой клич и, схватив сына на руки, вознес его к потолку. Марк смеялся; посмотрев на царицу, встретил ее изнеможенную и счастливую улыбку.
- Как ты назовешь его? – воскликнул лаконец.
- А как бы ты хотел? – спросила в ответ Феофано.
Марк растерялся; он не ожидал, что ему доверят это решать. Посмотрел на Феодору.
- Я знаю, - ни на миг не растерявшись, сказала московитка. – Назовите Леонидом… в честь одного из моих спасителей, моих славных фессалийцев… и незабвенного героя Фермопил! Какое еще имя лучше подойдет сыну Мореи и двух таких лакедемонян, как вы?
- Я согласен, - немедленно сказал Марк.
Феофано, встретив взгляды своего любовника и любовницы, кивнула.
- Я слышала, что и у итальянцев имена повторяются из рода в род… но вы превосходно решили. Пусть будет спартанский царь.
Она приложила сына к груди, а Феодоре стало боязно: не унаследует ли этот Леонид судьбу обоих своих предтеч? Но имя уже было наречено.
Марк долго смотрел на свою возлюбленную и сына; он не заметил, как обнял Феодору за плечи, и московитка тоже не почувствовала этого. Оба были слишком счастливы.
Потдм вдруг Феофано подняла голову и взглянула на свою филэ.
- А как ты назовешь своего сына?
Феодора ощутила, как Марк крепче прижал ее к себе; хозяйка посмотрела на Леонарда, появившегося в дверях, и тогда Марк отпустил ее.
Московитка спросила царицу:
- А почему ты думаешь, что у меня будет сын?
Феофано слегка пожала плечами; она теперь любовалась своим сыном, покачивая его на груди.
- А разве может быть иначе? – спросила лакедемонянка.
Феодора подошла к мужу, и он взял ее за руку, глубоко взволнованный происходящим, – совсем скоро и ему придется испытывать потрясение отцовства, первородства! Разве можно с чем-нибудь сравнить появление первого ребенка от любимой женщины?
- Пусть Леонард решает, - сказала хозяйка дома.
- Я бы… Если бы у нас родился сын, я назвал бы его Энеем, - произнес наконец комес. – Именем того, кто продолжил род троянцев, бежавших из погибшего царства… Потомками Энея считали себя римляне*…
Это было поистине спасительное имя – и как никто раньше до такого не додумался? Все сразу же почувствовали себя троянцами, убаюканными ложным чувством безопасности; и будто бы лишь сейчас различили вдали огонек истинной надежды.
- Я согласна, - тут же ответила Феодора.
- А если дочь? – спросил Леонард, посмотрев ей в глаза.
Феодора мотнула головой.
- Будет сын, я точно знаю.
Леонард улыбнулся и поцеловал ее в лоб; она прижалась к его сильной груди, закрыв глаза.

Через три месяца после Феофано разрешилась от бремени София – девочкой: мать окрестила новорожденную Зоей.
А через два месяца после Софии родила Феодора: на свет появился сын, Эней, чернокудрый и прекрасный собой, как его отец, но с голубыми глазами. Леонард сказал, что это, наверное, от его матери; хотя Феодора сразу же вспомнила, что такие же глаза были у Никифора Флатанелоса.
Счастливый супруг и хозяин дома достиг зенита своего существования. Ни о Фоме Нотарасе, ни о других врагах ничего не было слышно – две половины жизни рабы Желани разошлись широко, точно Сцилла и Харибда. Пожрут ли эти чудища корабль Одиссея – и может ли, спасая себя, Одиссеем прикинуться Гектор?..
Миновал почти год с тех пор, как Леонард Флатанелос ступил на сушу и распустил своих гребцов.
Комес сказал своему семейству, что ему опять пора выйти в плавание.

* Здания и сооружения Венеции, часто страдающей от наводнений, издревле строятся на сваях.

* Легенда, возникшая с нарастанием могущества Римского государства: существует несколько традиций изложения приключений Энея.

[Эрин]

Глава 139

- Я должен обеспечить вас – это главное, - сказал Леонард. – Вы знаете, что наша земля приносит недостаточно, и скоро мы истратимся: предстоят большие расходы…
Он обвел глазами старших женщин – Феодору, Феофано и Евдокию Хрисанфовну: к которым прежде всего и обращался, хотя в гостиной, где хозяин собрал всех, присутствовали и мужчины. Но именно женщины отвечали за хозяйство и детей, которых народилось так скоро и так много.
Евдокия Хрисанфовна задумчиво покивала, встретив взгляд господина: конечно, она, как заведующая хозяйством, знала все статьи расходов своих покровителей. Евдокия Хрисанфовна каждый день высчитывала, кому и сколько чего отпустить из кладовых, - Феодора, с позволения и благословения супруга, назначила старшую из русских женщин на главную должность в доме.
Леонард Флатанелос, как было заведено, взимал оброк - или, говоря новомодным европейским языком, арендную плату с крестьян, выращивавших в имении виноград и пшеницу. Считая, помимо платы за пользование землей, господскую долю урожая, выходило ровно столько, сколько потребовалось, чтобы покрывать каждодневные нужды. Соседи Флатанелосов занимались разведением овец, что было прибыльным делом, если его наладить: но Леонард не имел во владении ни достаточно овец, ни достаточно земли для выпаса скота… как и настоящего пристрастия к скотоводству или землепашеству. Управитель Гавросов давно обеспечивал все нужды и прихоти своих римских хозяев, выращивая виноград, другие фрукты, разводя скотину и пчел. Но Мелетий с самого начала был в гораздо более выгодном положении, чем его друг-флотоводец: у киликийца на содержании никогда не было столько людей, ему повезло купить гораздо более доходное имение… и он не скрывался, заводя нужные знакомства.
И киликиец, - тоже потомок пиратов, как и критяне, - был намного менее щепетилен, меняя свои убеждения в угоду сегодняшним нуждам: чтобы взять жену из рода Моро, Мелетий Гаврос не моргнув глазом перешел в католическую веру, которой прикрывался, будучи к ней довольно равнодушен, как и к вере греческой. Впрочем, таковы, как Мелетий, были и многие католические духовные лица, руководствовавшиеся прежде всего выгодой… которой они из своего господствующего положения могли извлечь очень много.
Среди христиан греческой веры таких людей было намного меньше: и Леонард Флатанелос, хотя и снял свой крест и женился на чужой жене по католическому обряду, оставался истинно православным христианином в своей искренности.
И Феодора, глядя на мужа, - как и Феофано, с которой они сидели держась за руки, - понимала, что, несмотря на все их бедствия, главной причиной, которая отрывала критянина от семьи, было его отвращение к оседлой жизни… глубокая любовь к морю, без которого извелись и все его люди: немало матросов комеса Флатанелоса, которых не удалось приставить ни к какому делу на суше, стали сварливыми и начали спиваться.
Глубокая любовь к своей жене и ребенку, которого она ждала, долго держала Леонарда на земле рядом с ней; но теперь он опять возжаждал опасностей и перемен, будучи такой же живокипящей натурой, как и Валент Аммоний. Комес намеревался опять приняться за дела, которыми занимался еще во времена империи без ведома своего государя, но во благо империи… теперь же во благо своей семьи и других греков и своих братьев по крови и духу: совмещая морскую торговлю и разбой. Все домашние Леонарда Флатанелоса это прекрасно понимали.
- Благородный разбой – это то, без чего еще не могла устоять никакая империя… хотя чаще бывает неблагородный, - улыбаясь, сказал Леонард жене, когда они остались наедине. – Но те, кто называет себя христианами греческой веры и апологетами божественной любви, должны действовать точно так же, как их враги… как крупные и зоркие хищники, которых пожрут другие, если они зазеваются.
Феодора пожала плечами.
- Это называется политикой… и это Византия, - сказала она, слегка поморщившись. – Не вижу здесь никакого христианства, только борьбу за земли, власть, богатства… кротким и смиренным мог быть только сам Христос, - прибавила она, рассмеявшись. – Спасителя распяли, и остальные продолжили жить, как только и могут жить люди!
- Кажется, я уже говорил, что христианский закон насадил не Христос: или, вернее говоря, не один только Христос, - заметил Леонард. - Общий закон развития людей, греческий… западный закон возник во времена Иисуса и утвердился повсеместно…
Он оборвал себя и замолчал.
Потом вдруг внимательно посмотрел в глаза жене:
- Ты веришь в меня?
Феодора кивнула.
- Как всегда, мой дорогой. Я знаю, что ты себя не обесчестишь… то есть не сделаешь ничего, что противоречило бы твоей византийской и критской нравственности, - улыбнулась она, вспоминая сомнительные дела, в которых участвовала с Леонардом задолго до того, как началась их любовь. – Может, мы, русы, действовали бы на твоем месте и иначе…
- Русы никогда не бывали на моем месте, - возразил Леонард, усмехнувшись. – У вас и добро, и зло свое собственное. Но ты права: я не изменю себе – а значит, и тебе, и нашему сыну.
Они поцеловались; потом обнялись, с наслаждением прижимаясь друг к другу.
- Долго тебя не будет? – шепотом спросила Феодора.
- Я поплыву в Испанию, - ответил Леонард. – Потом на Крит, в Кандию… Может быть, побываю в Византии. На это уйдет месяца четыре, не меньше: возможно, и все полгода.
Он задумался, морща лоб, составляя и переоценивая свои планы.
Феодора затаила дыхание, прекрасно понимая, как манит критянина Византия, которая так долго погибала и все еще не погибла; султан пока не завладел Мореей. Именно сейчас тому, кто смел, можно было нажиться на развале и дележе почти никем не управляемых последних областей империи – нажиться по-крупному. И ведь для византийца это даже не грех. Всему христианскому и мусульманскому миру понятно, что еще год-два – и Морея тоже сдастся туркам: лучше уж руки нагреют греки!
"Я уже так давно мыслю по-византийски – и не понимаю, как можно иначе", - с изумлением подумала Феодора.
- Ты… думаю, ты вовремя решил отправиться в плавание, в Византию, - с запинкой сказала московитка.
Леонард поцеловал ее.
- Ты меня всегда так хорошо понимаешь, любимая, - сказал он со всей своей нежностью.
Они не продолжили этого разговора – Леонард встал и, взяв на руки лежавшего рядом с ними Энея, долго ходил по комнате, покачивая мальчика на руках. Феодора улыбалась, глядя на могучего человека, охваченного просто материнской нежностью, - Леонард был этим очень похож на Марка, несмотря на разницу в их положении: оба были велики и в разрушении, и в любви, самоотвержении. Титаны!
А Феофано – титанида…
Опустив ребенка в колыбельку, Леонард опять подошел к жене и сел рядом, обняв ее за талию.
- Я понимаю, какие жестокие тревоги одолевают тебя, - прошептал он. – Я не прошу тебя быть мужественной… ты всегда была очень мужественной; но я прошу, умоляю тебя верить, что Бог не оставит нас.
Феодора серьезно взглянула на него.
- Бог никогда не оставлял нас, Леонард, - сказала она. – Это Валент и ему подобные… вот их Бог оставил!
Леонард сумрачно кивнул.
- Пожалуй, так. И я намерен узнать, как обстоят дела у Дионисия Аммония и его старшего племянника, - вдруг прибавил он.
- Но ведь Мелетий намеревался мстить Валенту за Цецилию, - прошептала Феодора.
Леонард отвел глаза.
- Это дело Мелетия, - произнес он. – Он это может… я не могу.
Феодора поежилась, вообразив себе, какие способы мести может избрать человек, подобный Мелетию Гавросу. Конечно, это кровная месть – но герои так не поступают, даже расплачиваясь за близких!
Леонард нашел ее руку и, не глядя на жену, поднес ее руку к губам. Потом сжал пальцы Феодоры в обеих своих горячих ладонях.
- Я взял слово с Мелетия… вернее сказать, мой друг дал такое слово еще раньше, по собственному почину, - проговорил критянин. – Беречь вас без меня - и укрыть вас, если придет нужда. В этом Мелетий не обманет, я его знаю!
- Я верю, - сказала Феодора.
Она действительно верила в Мелетия Гавроса – хотя сам Мелетий, может быть, мало во что верил.

Проститься с комесом приехал и Мардоний Аммоний, и его сестра со своей маленькой дочкой; София, хотя всегда держалась отчужденно, была очень взволнована этим прощанием.
Она тоже полюбила своего спасителя – да как его можно было не полюбить?
Мардоний, сильно загоревший и окрепший, с волосами, стянутыми в хвост, настолько напомнил Феодоре Валента, что она даже испугалась, увидев молодого македонца. И этот юноша пришел на проводы человека, который, может быть, встретится с его отцом и убьет его!
Но Мардоний смотрел на Леонарда с благоговейным восхищением и завистью, как и раньше. Он позволил критянину себя обнять и пожелал ему удачи, горячо пожав его руку и поглядев в глаза.
"Может быть, сказать Мардонию о подозрениях насчет его матери?" - подумала Феодора.
Нет, не стоит: умный юноша и так давно понимал, кого в чем подозревать… он и так был в смятении между мужским и женским началом, как все юноши на пороге зрелости.
София вдруг поднесла Леонарду свою черноглазую крошку Зою – благословить: как женщины просили благословения для детей у князей и королей. Леонард поцеловал ребенка и перекрестил; потом обнял Софию. Он знал, как будет страдать эта молодая жена и мать, - ведь Леонард увозил с собой Артемидора, ее мужа!
Скорее всего, София не любила и никогда не намеревалась любить Артемидора, - но остаться без защиты, в безвестности, ей было боязно, как всякой женщине. А брат – будет ли он ей опорой?
Леонард попрощался с Вардом и Анастасией. Вард успел полюбить отчима так же горячо, как любил отца; и только память о Фоме мешала мальчику начать называть отцом второго мужа своей матери. Анастасия тоже привязалась к комесу – хотя и меньше, чем брат, потому что дичилась мужчин и мужских занятий. Но сейчас она плакала, видя, что семью опять покидает самый главный человек.
Феодора не плакала – ее чувства были слишком огромны, чтобы выплакать их; она просто прижалась к Леонарду, и они долго стояли так, переполнившись своей любовью. Все, что можно было сказать, было сказано наедине.
Наконец Леонард поцеловал в лобик сына и вскочил на свою караковую лошадь. Артемидор был уже в седле, нетерпеливо поджидая хозяина, - ах, как этим мужчинам хотелось приключений!
Феофано смотрела на комеса с нежностью, завистью… и удовлетворением. Конечно, ей уже давно хотелось получить Феодору назад, - и теперь ее филэ опять будет ее, хотя бы на время! На немалое время…
Марк никогда не занимал столько сердца и мыслей Феофано, сколько Леонард – Феодоры. Как бы ни был любовник лакедемонянки предан ей и храбр, он был несопоставим с Леонардом по своему развитию.
Последним, что увидел Леонард, обернувшись со своего коня, были две подруги, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу плечами, и провожали его взглядами с одинаковым выражением.

[Эрин]

Глава 140

Леонард написал им из Венеции через пятнадцать дней – сказал, что экипировал оба своих судна и набрал вольных гребцов, что оказалось легче, чем можно было надеяться. Комес признался, что пустил слух о том, что он, комес Флатанелос, здесь - и о своем плавании в золотоносную Испанию и возвращении в Византию. Все равно ему было не скрыться – а выиграть, рискнув, можно было много больше, чем проиграть.
Вернее сказать, как понимала Феодора, - тут только со щитом или на щите…
Критянин признался, что, к его изумлению, на призыв его откликнулось много освобожденных им каторжников, которые все-таки пристроились к честным промыслам здесь, в вольной Венеции. Но жили они туго, и память о благородстве Леонарда была в них так жива, что они без колебаний согласились на все опасности, только бы служить под его началом.
И, конечно, каторжников манил тусклый блеск византийских сокровищ – сокровищ, на которые эти бедняги только облизывались, заживо гния в цепях на галере.
Леонард придирчиво осмотрел жаждущих и оставил около половины, казавшихся ему самыми крепкими и надежными; все бывшие галерники тут же, без всяких велений со стороны хозяина, поклялись страшной клятвой служить ему не на жизнь, а на смерть.
Остальных гребцов Леонард нанял в городе – из тех, кто, хоть и был свободен, жил не лучше галерных рабов и надеялся на лучшее.
Леонард сказал, что оставил часть своих людей в Венеции, - хозяева посылали им содержание из имения, да те и сами прирабатывали, по мере способностей: кто рыбной ловлей, кто ремесленничал или помогал в лавке. Леонард приказал им не терять бдительности и продолжить наблюдать за портом и за своим городским домом.
После этого он еще раз горячо попрощался со всеми своими домашними, попросил Феодору обнять сына - и все было сказано: комеса и его возлюбленную опять разделило море. Леонард обещал написать снова, как только ступит на твердую землю: это будет уже в Испании. Но до тех пор – сколько всего может случиться?
Письмо привез не кто иной, как Феодот: Феодора понимала, что комес по-прежнему не доверяет этому матросу, хотя тот словно бы давно обелил себя, и не хочет держать его при себе в опасных предприятиях.
Сама хозяйка не знала – оставить ли Феодота при доме; или отослать в Венецию. Но если предположить, что матрос нечист, можно ли это сделать?..
Леонард ничего не сказал о своем посланце, полагаясь на мудрость жены и на провидение; и наконец, махнув рукой, Феодора отправила Феодота в деревню.
Едва ли он сбежит в Венецию или еще куда-нибудь так далеко сам – а если сбежит, будет замечен.
Она посоветовалась со своей госпожой; и Феофано согласилась с нею. Лакедемонянка прибавила с улыбкой, что Феодот, скорее всего, честен: и что комес прислал его сюда, чтобы у Флатанелосов оставался хотя бы один верный человек.
Через несколько дней после того, как пришло письмо, – это было в августе, когда Энею пошел третий месяц, а Леониду, сыну Феофано, восьмой, - в свое имение приехал Мелетий Гаврос. Киликиец известил Флатанелосов о приезде письмом, что было внове, потому что, хотя он и тесно дружил с Леонардом, между их загородными домами никогда не было добрососедской близости. Теперь Мелетий словно бы признал… статус нового греко-итальянского семейства. Или к тому, чтобы написать, была какая-то другая причина.
Мелетий приглашал их в гости – старших женщин дома Флатанелосов и Мардония Аммония: хотя Метаксия Калокир и была независима, как вдова, женщинам было неприлично ездить в гости к мужчине без опекуна – знатного сопровождающего. В качестве такого сопровождающего и приглашался юный Аммоний: хотя, конечно, его в гостях у Гавросов никто слушать не станет. Тут и не скажешь, кто кому будет сопровождающим!
Феодора вдруг подсчитала, сколько лет прошло с того года, как ее пленили, - для этого ей пришлось припомнить возраст старшего сына, Варда Нотараса, которому как раз в июне исполнилось восемь лет.
А это значило, что она прожила на чужбине девять лет - и ей самой пошел двадцать седьмой год: четыре года со дня падения Константинополя... 1457 год от Рождества Христова.
- Что ж, поедем, развеемся! – сказала Феофано, когда услышала о приглашении Мелетия.
Они обе возьмут с собой детей – но ведь Мелетий, конечно, давно знал о прибавлении в семействе Флатанелосов; и жены его в имении не будет, о чем он предупредил. А прочим в итальянской провинции и вовсе нет никакого дела, чьего ребенка родила здесь бежавшая из Византии знатная вдова-гречанка. Мало ли тут таких вдов – да и жен!
Обе подруги, конечно, снарядили для себя и детей богатую повозку; Мардоний поедет верхом. Сама Феофано в имении, отдохнув после родов, уже нередко садилась на коня по-мужски: после того, как она начала стрелять из лука, слуги-итальянцы этому не изумлялись, хотя на кухнях наверняка толковали о многом. Пусть их! Этих нечего бояться!
Феодора, родив сына, еще не садилась на лошадь – хотя намеревалась попробовать в самом скором времени.

Загородная вилла Мелетия Гавроса, которую они видели в первый раз, не уступала богатством римскому его жилищу: а пожалуй, и превосходила. Здесь он мог себя не стеснять, строясь так широко, как только пожелает душа и позволят средства; а средства были немалые. И сад был такой, что впору потеряться, - больше, чем у всех византийских патрикиев, у которых Феодоре довелось жить.
- Славный дом! – сказала Феофано, с жадностью оглядывая все это великолепие, - Мелетий завел себе даже павлинов, гулявших между фонтанами.
Феодора пожала ей локоть.
- Ты хотела бы себе такой же?
Феофано кивнула, погрузившись в свои мечты, - конечно, она думала о возвращении комеса; а может, и о разговоре с Мелетием Гавросом, который им предстоит… уже сегодня.
Долго говорить наедине им не пришлось: пришел привратник, который встретил подруг у кованых ворот виллы и отлучался, чтобы привести хозяина. Мелетий Гаврос был с ним. Он радостно простер руки к амазонкам, как будто они обе были его дорогими родственницами.
- Как чудно, что вы приехали, мои госпожи!
Он расцеловался с женщинами, потом взглянул на сурового Мардония, который стоял в стороне, держа под уздцы коня: точно готовясь ускакать отсюда, как только ему что-то не понравится.
- Поди сюда, мой юный синьор! – позвал киликиец, подманив сына Валента рукой.
Мардоний дернулся от этого обращения; но потом послушно оставил поводья и подошел. Мелетий, который прекрасно знал о том, что его обыкновения стали известны новым друзьям, не стал обнимать юношу, а только похлопал по плечу.
- Ты уже совсем мужчина! У меня сегодня к тебе будет разговор, - Мелетий вдруг подмигнул; Мардоний свел черные четкие брови и покраснел. Но он только поклонился, ничего не сказав.
Феодоре показалось, что Мелетий Гаврос сейчас беспредельно радуется свободе – которой он никогда не имел в городе, под ферулой* своей римской супруги.
Потом Мелетий посмотрел на детей – Энея вынесла на руках Магдалина, а Леонида вывела другая, здешняя итальянская нянька, приставленная к сыну Феофано: тезка и соплеменник спартанского царя уже ходил своими крепкими ножками. У него были большие серые глаза, как у матери, а черты, как у Марка: точно на греческой гемме.
- Какие прелестные дети! – воскликнул Мелетий: с неподдельным восхищением. – Вы привезли сюда Грецию, мои госпожи, ароматы и песни моей родины, которые я слышу, глядя на ваших сыновей!
Феофано царственно склонила голову, опустив подкрашенные глаза. Феодора заулыбалась, хотя на душе скребли кошки: радушный хозяин определенно что-то задумал.
Наконец Мелетий сделал всем знак следовать за собой. Конечно, они приехали на несколько дней, - и он заблаговременно позаботился о комнатах и удобствах для младенцев; а значит, задумал что-то серьезное. Иначе никакой мужчина не станет так хлопотать о чужих женщинах, а тем более о тех, кто пользуется такой дурной и громкой славой!
Хотя вполне могло быть так, что Мелетий восхищался амазонками искренне, - действовать прежде всего себе на пользу это ему не помешает.
Когда Мелетий отвернулся, Феофано посмотрела на Марка, все еще сидевшего в седле, как и несколько других мужчин-сопровождающих: отец ее ребенка приехал с ними. Разумеется, лаконец не мог отпустить свою невенчаную жену и сына одних в такое место. Если Мелетий Гаврос заметит Марка, он, конечно, сейчас же сличит его черты с чертами Леонида; но с этим ничего не поделаешь. Скорее всего, хозяин и подозревал что-то подобное.
Впрочем, Марка должны были поселить со слугами, - может быть, Мелетий и не поймет.
Когда женщины устроили наверху детей, Мелетий позвал их вместе с Мардонием обедать. Он распорядился, чтобы стол накрыли тоже наверху, по соседству с детской: на случай любой тревоги.
Некоторое время все поглощали салаты и изысканное жаркое, не говоря ни слова; и хозяин тоже молчал. Но когда Феофано со светской учтивостью заговорила первой, похвалив обед, Мелетий Гаврос тут же откликнулся.
- Как я рад, что наконец могу говорить с вами свободно, - сказал он без обиняков. – Здесь дышится намного легче, чем в Риме! Вы не можете себе представить, мои синьоры, как недостает в провинции занятных людей… тех, кто был бы не только высокороден, но еще и умен.
- Я думаю, господин Мелетий, умных людей хватает и здесь, так же, как и в Риме, - возразила Феофано, - недостает тех, у кого есть смелость открывать рот!
Мелетий учтиво рассмеялся; потом перестал улыбаться и посмотрел в глаза лакедемонянке с неожиданной серьезной тоской.
- Истинная правда, госпожа Метаксия.
Он вздохнул, словно решая, о чем можно с ними говорить; хотя про себя, конечно, давно продумал весь разговор.
Мардоний мрачно цедил вино, отодвинувшись в угол стола, - на удивление похожий на отца, когда тот, сидя за столом у Феофано в имении Нотарасов, задумал отмежеваться от своих союзников!
Но Мелетий неожиданно обратился к нему.
- Не подумываешь ли ты о женитьбе, мой юный господин?
Мардоний поперхнулся; он посмотрел на хозяина такими глазами, что тот засмеялся. Хотя Мелетий Гаврос, конечно, вовсе не шутки шутил.
- Я думал… Но ведь я еще… - сказал юноша, утерев мокрый подбородок. Мелетий быстро поднял руку.
- Тебя еще никто не женит! Я только спросил, - тут он склонился к гостю, - думал ли ты об этом, господин Аммоний. Ведь ты, конечно, хочешь обзавестись семьей в Италии – вы же приехали насовсем?
Мардоний спрятал глаза от колючего взгляда хозяина; он кивнул и покраснел, а Феодора сразу же вспомнила о Микитке.
Мелетий откинулся на спинку стула, сложив руки на животе.
- В таком случае, сейчас я могу предложить тебе хорошую партию. Ведь ты знаешь, конечно, что партия составляется заблаговременно – это такой выбор, который определяет всю дальнейшую жизнь человека, - тонко и с легкой горечью улыбнулся киликиец. – Иные знатные господа обручаются уже в колыбели.
Увидев негодование и отвращение в черных глазах Валентова сына, он опять рассмеялся.
- Тебе, мой дорогой юный синьор, это не грозит. Ты будешь выбирать сам и с открытыми глазами.
Киликиец помолчал, искоса посматривая на молодого македонца, обуреваемого множеством чувств, - потом прибавил:
- Потом может быть поздно.
Мардоний вздохнул, сжал лежавшие на столе руки в замок - и произнес, точно бросаясь в воду:
- Я согласен.
Поднял голову и, покусав губы, прибавил:
- Благодарю тебя, господин Гаврос. Ты очень благороден.
- Ты говоришь как мужчина, - Мелетий улыбнулся.
Он встал с места и подошел к Валентову сыну.
- Думаю, ты не разочаруешься. И уверен, что невеста не разочаруется в тебе. В скором времени я приглашу тебя в Рим, где вы и познакомитесь.
Мардоний не нашел ничего лучшего, кроме как встать и поклониться; он, казалось, до сих пор не мог понять, почему Мелетий так печется о нем… или, может быть, догадывался. Но о таких причинах не говорят вслух.
Мардоний снова сел и принялся за свой кубок и тарелку. Когда с вином и сладостями было покончено, Мелетий вдруг сказал – опять обращаясь к Мардонию:
- У меня в доме неплохая библиотека. Я слышал, ты книгочей, молодой синьор, - может быть, желаешь ее осмотреть?
Мардоний метнул на хозяина взгляд, точно черная молния вылетела из-под ресниц.
- С удовольствием.
Он быстрым движением поднялся – гибкий, сильный. Поклонился и пошел к двери – обернулся на самом пороге, замерев в ожидании.
Хозяин с улыбкой показал рукой.
- Иди прямо по коридору, вторая дверь направо.
Мардоний еще раз поклонился и быстрым шагом ушел, чуть не убежал.
Несколько мгновений в комнате стояла полная тишина – потом Феофано издала смешок.
- Господин Мелетий, ты совсем не старался скрыть, что хочешь от него избавиться.
Мелетий махнул рукой.
- Он бы и так понял… грубо или тонко это сделать, уже неважно. Главное, что юноша не подумает теперь, будто я злоумышляю против него. Ведь я совершенно серьезно предложил ему невесту.
- Что за невеста? – спросила царица.
- Родственница моей жены, - ответил Мелетий. – Тоже Моро. У них в роду многовато девиц, и они теперь не очень-то разбирают, - тут он улыбнулся.
Феофано поморщилась.
- Она некрасива?
Мелетий пожал плечами.
- Не уродлива… но не богиня и не нимфа, до тебя и до госпожи Феодоры ей далеко, - сказал он. – Однако ваш юноша хорош собой, и их дети будут красивы. Думаю, он не станет привередничать.
Феофано усмехнулась.
- Я уверена, что не станет.
Хозяин подлил им еще вина. Феофано ждала – она сделала глоток, глядя на него из-под ресниц. И наконец Мелетий спросил ее:
- Хорошо ли ты знала Валента Аммония?
У Феофано дрогнули брови и губы.
- Даже слишком хорошо, господин Мелетий.
Тот не сводил с нее глаз.
- Как ни прискорбно, я мало узнал об отце нашего молодого синьора от моего друга Леонарда, - произнес киликиец. – Я хотел бы, чтобы ты рассказала, что тебе известно. Все, что тебе известно, - повторил он с ударением, напряженно блестя светлыми глазами.
Феофано отвела глаза и потрогала свою прическу – сегодня она пустила вьющиеся волосы свободно ниспадать по спине, и только оттянула от висков и темени несколькими лентами.
- Расскажу все, что знаю, господин Мелетий, - наконец произнесла она.

Перед сном Феодоре и Феофано была предложена ароматная ванна – и постель, в соседней с детской комнате. Кровать была одна на двоих: Мелетий, прощаясь с гостьями, извинился за такое неудобство. Впрочем, он даже не пытался скрыть улыбку, говоря свои извинения.
Когда Феодора расчесывала перед зеркалом волосы, Феофано подошла к ней сзади и, склонившись, нежно поцеловала в обнаженное плечо. Московитка обернулась – Феофано придерживала на плечах ночное одеяние, которое готово было раскрыться от малейшего движения.
- Но ведь… - начала Феодора.
Феофано улыбнулась.
- Стены и занавеси не пропускают звуков. Посмотри, как просторна эта комната, - она обвела ее рукой.
Феофано стряхнула свое облачение, обнажив смуглое сильное тело. Она была уже стройна, как и прежде: может быть, тело немного уширилось, груди стали больше, а живот и бедра полнее и крепче, но это только делало ее прекрасней.
Они не делили ложе с той ночи в Венеции.
- Ты не хочешь меня? – спросила лакедемонянка.
Феодора облизнула пересохшие губы и встала; она медленно обнажилась, сбрасывая свою одежду на пол. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза – и безумие любви уже затягивало их.
Всхлипнув, Феодора шагнула навстречу своей возлюбленной, и они потеряли себя друг в друге.

Потом, когда они лежали в темноте рядом, Феодора прошептала:
- Удивительно, Леонард выгнал Мардония сразу же, как тот попытался покуситься на Микитку… а про нас он все знает, и прощает нам! И Мелетий тоже знает - и сам это нам предложил!
- Потому что наше дело совсем другое. Женщины переносят слишком много тягот от мужской любви и от детей, - спокойно проговорила Феофано. – Женщины имеют право насладиться друг с другом… А мужеложники, по большей части, только грязно развратничают, не думая о детях и женах.
Феодора замерла: такое не приходило ей в голову, хотя прозвучало очень верно.
Она приподнялась над своей госпожой, и они медленно поцеловались, наслаждаясь друг другом.
- Пойдем к детям, - прошептала Феодора.
- Сначала ты, я после тебя, - ответила Феофано.

* Под строгим надзором, опекой.

[Эрин]

Глава 141

Они провели у Мелетия три дня – Мардоний после первого случая за обедом, казалось, не желал общества своих покровителей, но Мелетию несколько раз удавалось его разговорить и увлечь: обсуждали знаменитых в Италии поэтов и художников, мало известных в отставшей от века Византии, и философов-неоплатоников*, итальянских наследников античных учителей. Мардонию было далеко до хозяина дома и обеих женщин по образованности, но он был умен и оживлял их спор неожиданными мыслями. Конечно, молодой македонец прекрасно понимал, что от него многое скрывается, - но жизнь приучила его к тому, что все лгут всем… и научила скрытности.
Он еще несколько раз благодарил Мелетия Гавроса за заботу о своей будущности, улыбался и кланялся… а Феодора, посматривая на Валентова сына, думала, что эту женитьбу нужно устроить поскорее.
Нужно поскорее поймать юношу в сети, из которых он не вырвется: она понимала теперь, что такое итальянские семьи, из века в век укрепляющие кровные связи и обрастающие традициями, семьи, еще более могущественные, чем римская знать. Даже в Риме, где семейное начало было гораздо сильнее, чем в Греции, патрицианские фамилии не приобретали такой власти: потому что в Риме гораздо сильнее была власть государственная. А теперешняя итальянская разрозненность, - раздробленность, наступившая после падения Западного Рима, - была и великим злом, и великим преимуществом.
Нужно женить Мардония на девице Моро, чтобы смирить и его, - если до него дойдут слухи о смерти отца, - и Констанцию, и одновременно с этим заокеанских врагов. Кто только придумал так умно?
Неужели Фома Нотарас?..
Подозрение Феодоры, что Мелетий Гаврос мог у них за спиной встречаться с первым ее мужем, вдруг превратилось в уверенность.
А пока они не скучали – гуляли, беседовали, катались на лошадях, слушали музыку: у Мелетия оказались неплохие домашние музыканты, которые познакомили беглецов из Византии с разными родами итальянских песен, которыми славились торжества в больших патрицианских домах.
Его музыканты знали и греческие песни – Феофано несколько раз пела сильным чистым голосом под аккомпанемент лютни и арфы песни родины; Феодора присоединялась к ней, как помощница, подголосок... которая согласна быть прислужницей хоть всю жизнь, но сознает, что сама не менее своеобычна и важна, чем госпожа. Хозяин восхищался обеими артистками – и Мардоний тоже, хотя диковатый молодой македонец не был музыкален, как и его отец. Но в подобные минуты, глядя на подруг, Мардоний даже забывал, что привело их всех сюда – и кто он сам такой…
Мелетий Гаврос умел занимать гостей, не затрагивая по-настоящему их жизней и душ, занимать отвлеченными приятными предметами - великое светское умение!
После первого разговора о Валенте, который потребовал от обеих подруг напряжения всего ума и всей их изворотливости, Мелетий Гаврос больше не разговаривал о предателе сам: но гостьям было ясно, что, развлекая их разными благородными забавами, этот новый римлянин вынашивает решение о мести, как мать долгожданного позднего ребенка.
Весь последующий день подруги не затрагивали этой темы; но вечером второго дня, когда Мардония с ними не было, Феофано рассказала в подробностях о том, о чем умолчала вначале, - какие великие страхи и трудности юноша пережил в Константинополе и Каппадокии… сыну покойной Цецилии пришлось бежать и прикинуться утопленником, чтобы не подвергнуться насилию от бесстыдных турок, покровительствующих Валенту Аммонию.
Мелетий кивал вдумчиво и сочувственно – казалось, если прежде он и думал соблазнить юношу, сейчас киликиец оставил эту мысль. Он не хотел подвергать своего молодого подопечного и родича тому, от чего тот бежал в Италию. Тем более, что покушаться на Мардония Аммония теперь стало попросту опасно – македонец был не послушный юный слуга, и он мог обнажить против Мелетия Гавроса меч или нож или броситься в драку, не думая о последствиях!
Однако бояться за честь Мардония Феодора и Феофано вскоре перестали – Мелетий все внимание обратил на его отца: несомненно, к тому времени, как они собрались уезжать, решение относительно Валента окончательно созрело в голове киликийца.
И, может быть, Мардоний подозревал, что произошло между старшими женщинами и Мелетием за время их гостеванья, - но он смолчал и укрепился до самого конца. Он понимал, что его изменник-отец заслуживает казни, и даже самой позорной… и, возможно, Мардоний в потемках своей души даже одобрял Мелетия Гавроса за то, что хозяин сберег собственную его сыновнюю честь, обделывая такие дела за его спиной! И юноша понимал, что Валент – смертельный враг Леонарда Флатанелоса, главного их спасителя, отца и кормильца их семейства!
Конечно, все это было очень справедливо, - но никто не мог знать, какие плоды в конце концов принесут все ужасные семена раздора, зароненные в душу Мардония Аммония!
На прощанье хозяин велел еще раз вынести в сад лютню – и они спели вчетвером, усевшись на скамью у фонтана. У Мардония тоже оказался хороший слух и сильный молодой голос; а Феодора, глядя, как во время пенья горят глаза юноши и дрожит адамово яблоко на гордой шее, ловила себя на мысли, что все чаще представляет на месте Мардония его отца… каков бы был Валент, если бы научился всем греческим наукам и искусствам, как его облагородившийся сын! Каков бы был Валент, если бы они, македонец и московитка, могли любить друг друга, сделавшись друг другу под стать, забыв о царствах и войнах!
Но такого никогда не могло бы быть – Господь всегда знает лучше. Феодора перекрестилась, уронив слезу.
Сидевший рядом Мелетий, заметивший ее уныние, пожал ей руку и улыбнулся; он похлопал по ее руке, лежавшей на колене.
- Все будет хорошо, моя дорогая прекрасная госпожа.
Феодора посмотрела в его глаза – такие же умные и безжалостные, как у Феофано, - улыбнулась и кивнула. Пока судьбы мира в руках таких людей, она может улыбаться и смотреть в будущее.
Наконец, когда кони были уже оседланы и запряжены, служанки вынесли младенцев; подошли воины-сопровождающие. Марк еще некоторое время медлил, прежде чем сесть на свою лошадь, - и сел последним из всех. Мелетий оглядел могучего верхового лаконца, несколько мгновений смотрел ему в лицо снизу вверх – но когда повернулся к Феофано, был совершенно невозмутим. Феофано тоже.
- Я был счастлив принимать тебя, - тут лицо киликийца на миг изменилось, - василисса, - тихо закончил он.
Феофано кивнула и удовлетворенно улыбнулась.
- И я была счастлива твоим гостеприимством, - сказала она. – Мы все. Не правда ли?
Лакедемонянка взглянула на Мардония – очень выразительно. Юноша потемнел лицом, но никак не ответил.
Мелетий улыбнулся Валентову сыну – потом перестал улыбаться. Два дальних родственника, объединенных судьбою одной великой погибшей державы, долго смотрели друг другу в глаза.
- Я пришлю тебе письмо через неделю, когда отправлюсь домой в Рим. Будь готов, - сказал хозяин.
Мардоний несколько мгновений помедлил – потом поклонился торжественно и мрачно. Он отошел к своему коню и, погладив животное по морде, на несколько мгновений замер так, точно Александр с Буцефалом; потом сильным упругим движением вскочил в седло. Мардоний ни на кого не смотрел.
"Через неделю, может быть, Леонард будет уже мертв", - подумала Феодора. Она обхватила себя руками и закусила губу, сдерживая накипавшие на глазах слезы.
Феофано улыбнулась ей – а Феодора вспомнила, как целовали ее эти твердые яркие губы; как они страстно ласкались устами, руками, волосами, всем телом. Они успели еще раз полюбить друг друга в гостях у Мелетия.
Они отъехали - перед тем, как им повернуть и скрыться среди деревьев, Феодора высунулась из окна повозки и увидела среди смоковниц седовласого хозяина в длинной темной одежде; Мелетий помахал рукой, потом отступил и исчез в тенях.
Они полдороги проехали молча – но когда пришло время расстаться, Мардоний вдруг попросился в гости к Флатанелосам.
- Можно мне? – спросил он Феофано.
Та улыбнулась и взглянула на подругу; потом опять на Мардония.
- Старшая в доме Флатанелосов не я – проси разрешения у хозяйки, - сказала Феофано.
Мардоний быстро подступил к Феодоре; ей стоило усилия над собой не отпрянуть от пышущего жаром и страстями юноши.
- Можно мне, госпожа? – воскликнул он.
Феодора, щурясь, взглянула ему в лицо.
- Можно, - сказала она наконец. – Только, пожалуйста… - прошептала московитка, схватив его за руку: наполовину моля, наполовину приказывая.
Мардоний резко высвободился из сильного захвата; но вслед за тем кивнул, опустив глаза.
- Будь покойна, госпожа.
Он поклонился – чужой и незнакомый; потом опять вскочил на лошадь.

Когда они приехали, Мардоний сразу же, как был, - разгоряченный, потемневший лицом, пропахший лошадьми, - побежал наверх к Микитке.
Феофано проследила за тем, как мелькнула и скрылась за углом запыленная нарядная туника, и повернулась к Марку.
- Иди наверх – проследи! – шепнула она лаконцу.
Марк посмотрел на нее и кивнул; воин шумно, но так же быстро, как Мардоний, взбежал следом за юношей по лестнице.
А Феодора в испуге схватила царицу за руку.
- Марк ведь не сможет не спускать с него глаз! – воскликнула она приглушенно.
Феофано качнула головой.
- Это не потребуется, моя дорогая. Мардоний опасен вот сейчас, пока не выкипит его страсть и злость; а потом возьмет себя в руки. Он умен… и он осмотрительнее отца.
Лакедемонянка улыбнулась, скрестив руки на груди.
Они обе помнили, что Микитка и сам способен отстоять свою честь, а вместе с тем и честь всех русских людей: паракимомен императора до сих пор держал под подушкой кинжал, который сберег от самого Константинополя, пронеся в сапоге. Но амазонки молились всем богам, чтобы до такого не дошло.

Однако отбиваться от друга Микитке не пришлось – Мардоний повел себя невинно и трогательно: долго обнимал его, потом горячо всплакнул на плече евнуха, а потом разразился словами. Феодора догадывалась, что в разговоре друзей сегодня прозвучали подозрения, которых Мардоний не мог никому высказать у Мелетия Гавроса… да и в доме сестры тоже не мог.
И, конечно, русский евнух поступил как всегда, как самый умный друг – он не пытался возражать, отговаривать Мардония от чего-то или убеждать в обратном, а просто слушал. Позволял юному македонцу сжимать свою руку, гладил его по волосам, обнимая его, слушал безумное биение сердца.
И наконец Мардоний успокоился: он еще у Мелетия понял, что не в силах ничего изменить.
Уже почти хладнокровно сын Валента рассказал другу о том, что его хотят женить, - и Микитка сдержанно обрадовался, узнав подробности: на самом же деле он был очень рад.
- Это большая удача – и, может быть, спасенье для нас всех, - сказал евнух. – Ты ведь понимаешь? Господин Мелетий тебе самого доброго хочет, смотри не испорти!
Мардоний кивнул; криво улыбнулся.
- Не испорчу, брат Никита.
Они долго молчали, не зная, как прервать это молчание, - а потом Микитка сказал совсем тихо:
- И мой подарок… локон, ты при ней… ты ведь понимаешь!
Мардоний быстро взглянул на друга; гнев полыхнул в его глазах, губы дернулись… а потом он опять кивнул.
- Конечно, спрячу подальше. Я таких волос, как твои, ни у кого здесь не видел, да и в Византии тоже - только у других тавроскифов, - прибавил юноша почти мечтательно. – Невеста сразу поймет!
Микитка улыбнулся, положил руку македонцу на плечо.
- Постарайся ее любить, - попросил он. – И девице это добро, и тебе самому – больше всего!
Мардоний кивнул; потом обнял друга и крепко прижал его к себе. Микитка молчал – глядя через плечо Мардония, он беззвучно прошептал молитву.
Наконец Мардоний выпустил его и, вздохнув, перекрестился по-гречески. Он смирил себя сколько мог.
Он лег на постель Микитки и, подложив руки под голову и уставившись в потолок, прошептал:
- Мне ведь и веру придется менять! А уже будто и все равно, - юноша печально рассмеялся.
Микитка присел рядом и тихо сказал:
- А ты не меняй. Тебе ведь повезло гораздо больше, чем Дарию, - и твой брат даже под турками веру не поменял, а ты останешься в христианской вере! Помни все в своем сердце… всю правду там держи.
Мардоний взглянул на евнуха, и того на миг испугал дикий блеск его черных глаз. Эти порывы были неожиданны, как у Валента.
- Я очень полюбил вас, тавроскифов… вы ни на кого не похожи, - сказал македонец.

* Неоплатонизм – последний этап развития античного платонизма: принципиальной новизной неоплатонизма явилось признание сверхбытийной природы первоначала и тождество ума-бытия как его первое проявление. Неоплатонизм оказал мощное влияние на средневековую христианскую философию, а также на мусульманскую религиозную мысль.

[Эрин]

Глава 142

Мардоний провел у Флатанелосов четыре дня – с Микиткой они в это время почти не расставались; и Мардоний, повеселев и приободрившись от близости любимого друга, хвастался перед ним своими воинскими навыками и способностями наездника – как раньше они вместе часами читали книги.
Глядя на младшего сына Валента, Микитка вспоминал старшего. Братья были очень похожи, но Дарий сильнее напоминал перса, гибкого азиата; а Мардоний чем дальше, тем больше вымахивал в отца-македонца! Кто бы мог подумать!
- Ты смотри, не слишком хвастай своей удалью у итальянцев, - предупредил Микитка, когда однажды гордый и пропахший своим и конским потом Мардоний ввалился к нему, ожидая поздравлений. – Знаешь ведь сам, какой это задиристый народ! Ты ведь крови еще не пробовал – и не спеши: это еще успеется! – закончил русский евнух.
Мардоний вскинулся.
- Так лучше пусть меня в первом бою убьют, чем я научусь драться как следует?..
Микитка сложил руки на груди, глядя на друга как самый строгий священнослужитель.
- Любого могут убить что в первом бою, что в сотом! – сказал он. – А ты хочешь начать свой первый бой среди друзей?..
Македонец неподвижно смотрел на побратима несколько мгновений – потом с лязгом вогнал обратно в ножны меч, который продолжал держать в руках, и рассмеялся.
- Я понял, чем вы, тавроскифы, отличаетесь от нас! – сказал Мардоний. - Вы решаете дело миром и любовью, пока это можно, - но в бою стоите насмерть…
- Да, - ответил Микитка, не сводя с него глаз. – И не в одном бою мы крепко стоим, а и в мирное время такожде*!
Мардоний немного покраснел под его взглядом, закусил губу – а потом вдруг шагнул к евнуху и сгреб его в объятия; оторвал московита от пола и, поцеловав, снова поставил на ноги.
- Прости… не удержался, - смеясь, сказал юный воин, видя, как сердито покраснел евнух. – Очень уж люблю тебя! А как подумаю, что мы еще бог знает сколько не увидимся…
- Пиши мне из Рима, - попросил Микитка в ответ. – О невесте побольше расскажи, о новой родне, их обычае! Я ведь ничего этого не увижу!
- А как же! – воскликнул Мардоний.
Потом Валентов сын немного смущенно попросил:
- Я знаю, как много ты работаешь по дому, с детьми помогаешь… но, может быть, мы прокатимся на лошадях вместе? Я бы так хотел! Ты ведь еще не разучился?
Микитка, улыбнувшись, покачал головой.
- Не разучился, - ответил он.
Когда они вышли в сад, держа под уздцы коней, то увидели там Феодору и Феофано: смеясь, амазонки учили Леонида, маленького спартанца, сидеть на лошади. Восьмилетний Вард, который сам уже был отличным наездником, с увлечением помогал матери и ее царственной подруге. Микитка вспомнил, что белокурый Александр, младший сын Фомы Нотараса, до сих пор чурался лошадей - и вообще всех опасных упражнений.
Микитка тронул за плечо Мардония, которого тоже захватило это зрелище – здоровые и сильные греческие матери, обучающие детей здоровым греческим забавам.
- Скоро и у тебя это все будет, - прошептал евнух другу. – Жена и полон дом детей, своя семья! Какое это счастье!
- Счастье? – недоуменно переспросил Мардоний, будто не сразу понял друга.
А потом улыбнулся удивленно и сочувственно.
- Я и забыл, что ты меня старше на целых шесть лет! Конечно, тебе давно хотелось…
Он запнулся, видя, как зарделся Микитка, с сердитым выражением ощупавший свои гладкие щеки и подбородок: евнух знал, что выглядит моложе своих двадцати двух лет – и долго еще будет так выглядеть. И состарится он, так и не превратившись в мужчину!
Микитка увидел, как изменился - смягчился, заблестев слезами, взгляд Мардония: македонец смотрел на него сейчас не с восторженной любовью, вожделением, что Микитка замечал уже давно. Мардоний в эту минуту глубоко сочувствовал другу и желал от всей души поделиться своим грядущим семейным счастьем, которое воспринимал уже почти как должное!
- Да… я счастливец, - прошептал Мардоний наконец: почти извиняясь.
Потом они сели на своих коней и отправились кататься вдвоем по садовым дорожкам, между цветочных клумб, усыпанных красными и белыми олеандрами. Друзья почти не говорили. Микитка, покачиваясь в удобном седле, наслаждался ощущением сильной конской спины и запахом лошади; солнечным светом, высокой посадкой – будто он, в компании Мардония Аммония, сделался на этот час важным господином! Микитка сейчас чувствовал себя почти мужчиной.

Мелетий Гаврос сдержал свое слово – он прислал за Мардонием через два дня после того, как сын Валента вернулся домой к сестре. Мардоний написал Флатанелосам – и особо Микитке, которому сочинил отдельное полное чувства послание: прочитав его, московит нахмурился.
Мардоний сказал, что вложил его локон в медальон, который теперь будет носить как память о друге… но клятвенно заверял Микитку, что невеста ничего не узнает. Мардоний клялся никого не подвести.
Дай-то бог, думал Микитка.
Он понимал, что Мардонию очень трудно вынести это расставание и предстоящую жизнь среди чужих людей и людей чужой веры, враждебных отцов могущественного итальянского семейства. Только память о дружбе - и любви может его поддержать.
Микитка вынул черный локон Мардония, который хранил в ящике стола, и в первый раз сам поцеловал его, молясь за своего побратима, который стал почти возлюбленным – почти Ахиллом. Теперь-то, наедине с собой, Микитка мог в этом признаться.

Дарий Аммоний все еще жил в Стамбуле; жена его Анна, родившая год назад девочку, теперь ждала второго ребенка. Дарий всерьез задумался о том, как бы уберечься от нового зачатия подольше – поберечь здоровье жены, расстроенное уже первыми родами. Он советовался об этом с персидскими врачами, окружавшими пашу: им было ведомо много тайн женского и мужского здоровья, но они изумлялись, почему Фарид не хочет взять себе вторую, а то и третью жену. Ведь это будет благоприятно для здоровья всех его женщин, которым сразу станет легче жить!
Дарий уклонялся от прямого ответа; а Анна, знавшая об этих совещаниях, однажды сказала мужу наедине:
- Я бы согласилась скорее умереть от родов… или от твоей руки, чем приняла в наш дом другую женщину!..
Дарий взглянул в бледное лицо молодой белокурой гречанки и, улыбнувшись, пальцем разгладил морщинку между ее бровей.
- Этому не бывать, Анна, - сказал он: молодой македонец стал необычайно серьезен. – Ты знаешь, что я умею быть верным себе – и не оскверню нашего очага таким поступком! И клянусь тебе, что ты не умрешь… Бог защитит тебя, и я защищу!
Они обнимались – с болью, с любовью, которую воспитали в себе, чтобы защититься от боли.
Дарий по-прежнему сносился с дядей, Дионисием, - и знал, что две младшие его дочери, Кира и Ксения, по-прежнему в девицах. Теперь в Морее не сыскать было не то что знатного – никакого приличного жениха: который не был бы отуречен и оставался хоть мало-мальски надежен!
Дарий думал, что его двоюродных сестер может ждать участь Софии… но Софии повезло, она бежала из этого ада! И даже если София погибла, это лучше, чем жить с магометанином и среди магометан, как бедняжка Агата, младшая жена паши: Дарий мог себе вообразить, каково его сестре днями и ночами выносить общество турецких женщин, которые сами жили в безысходном аду и создавали друг другу ад!
Будь он проклят, если когда-нибудь устроит такое в своем доме.
Иногда Дарий встречался с отцом – Валент долго жил в Стамбуле; он заметно постарел и ожесточился еще больше: почти ни с кем не разговаривал, если не требовала необходимость, и нередко напивался. Это было позволительно и туркам-мусульманам, чей ислам позволял своим последователям больше свободы, чем исконный - арабский. Но Валент Аммоний оставался христианином греческой веры, пусть давно не придавал этому никакого значения.
Теперь Валент мало внимания уделял своему гарему и маленьким дочерям, которых он даже не считал, – и много часов проводил в поединках с турецкими принцами и беями, среди которых было немало любителей борьбы, потешных поединков и игр: они устраивали что-то вроде рыцарских турниров. Только бахвалились, конечно, не перед женщинами, а друг перед другом.
Дарий подозревал, что отец все еще, с ожесточением отчаяния, пытается разыскать Феодору и отомстить Леонарду, - как будто это помогло бы ему исцелить свою душу от предательства! Самый большой урон Валент нанес себе!
Но попытки эти не увенчались успехом – Дарий видел это по озлобленности отца, которая только усугублялась почетным положением его при паше: молодой Аммоний понимал, что Валент ненавидит турок лютою ненавистью, еще больше - потому, что принужден кланяться им.
И Дарий, сам будучи умен не меньше Ибрахима-паши, понимал, что великий турок, знающий людей, только радуется такой озлобленности. Его военачальник, новый лев ислама, должен быть свиреп: он сокрушит много врагов, прежде чем ненависть к жизни и собственным победителям пожрет его самого!
Через год после бегства Леонарда Флатанелоса и других мятежников, в середине лета 1457 года, Валент опять уехал в Каппадокию.
А еще через несколько месяцев к Дарию явился посланец от дяди Дионисия.

Гонец прискакал тайно, вечером, - хотя за Дарием уже довольно давно не следили… куда ему было деваться? И кому или чему он мог помочь?
Но посланец был необычайно взволнован – и потребовал, чтобы господин удалил всех слуг, даже греков: предстояло сообщить с глазу на глаз нечто очень важное и неотложное.
Дарий понял, что пришла минута, когда он, пленник своей участи, может оказаться спасителем многих… спасителем греческого христианства. Приведя посланца Дионисия в дальнюю комнату дома, хозяин запер двери и потребовал, чтобы тот сообщил свое известие.
- Господин, у господина Дионисия сейчас Леонард Флатанелос, - сказал посланец.
Дарий чуть не упал. Он схватился за стену, испачкав руку известкой: даже не заметил этого.
- Как это возможно? – воскликнул молодой Аммоний.
Посланец улыбнулся и перекрестился.
- Божье чудо, не иначе, господин, - сказал он. – И твой дядя требует, чтобы ты выехал к нему, как только позволят дела.
Дарий кивнул: он иногда покидал город, для наблюдения за своими соляными копями, дарованными пашой, или просто в гости к дяде – ему в этом не препятствовали. Но сейчас он понял, что, может быть, для него и его родных наконец забрезжила надежда, какой не являлось до сих пор.
- Хорошо, - сказал старший Валентов сын. Он перекрестился и радостно вздохнул, ощутив в себе силу льва – предка Аммониев. Дарий и в самом деле сделался весьма крепок и силен, потому что никогда не пренебрегал воинскими упражнениями, подобно своему отцу: хотя проливать кровь в бою ему еще не приходилось!
- Хорошо, - повторил Дарий. – Я отправлюсь так скоро, как только смогу… с Богом, - закончил он, перекрестившись и поцеловав свою руку.

Беременная жена отпускала его в великом страхе – но не стала удерживать: не потому, что не посмела бы, - за правду Анна постоять не боялась, хотя и всегда была покорна мужу. Однако Анна сейчас чувствовала, что Дарию предстоит большое правое дело, на которое нельзя не поехать!
На прощанье Дарий, уже сидя на коне, благословил свою дочь Елизавету – как делал Леонард Флатанелос, покидая семью: хотя Дарий не подозревал о том. Елизавета была крещена – Дарий совершил над дочерью обряд втайне, в одной из нетронутых греческих церквей Стамбула, где по-прежнему отправлялись службы: наверное, мусульманские господа павшего Города догадывались о поступке Дария-Фарида, но отнеслись снисходительно, как относились снисходительно и к благочестию друг друга.
Ибрахиму-паше все еще очень нужен был Валент Аммоний.

* Также (ст.-слав.)

[Эрин]

Глава 143

Дионисий вышел встречать племянника вместе с женой, дочерьми и приемным сыном –четырехлетним Львом, крепко сбитым и сильным мальчиком с горделивым взглядом.
- Он вылитый Лев Аммоний, - сказала Кассандра: маленький Лев не дал Дарию даже погладить себя по голове, сердито отшатнувшись. – Как будто матери у него совсем не было!
Дарий справился с волнением.
- Где комес? – воскликнул он.
- Тихо!.. Наверху – спит, - ответила Кассандра, приложив палец к губам. – Иди пока в дом, отдохни.
- Комес очень утомлен своим путешествием, - объяснил Дионисий, улыбнувшись Дарию уголками губ. – В плавании схватил еще и какую-то лихорадку… у него случилась повальная болезнь на корабле, так что он потерял около десятка людей...
Дарий перекрестился.
- Сейчас-то он, надеюсь, здоров? – спросил молодой Аммоний. – И расскажет, что с ним приключилось?
- Все расскажет, - успокоил его дядя, вводя в дом, обняв за плечи. – Иди помойся и отдохни с дороги, Леонард как раз встанет.
Дарий принял ванну, а потом дядя принес ему в комнату обед – или ужин: начинало темнеть.
Слуга зажег лампу и оставил на столе между ними: Дарий с жадностью поглощал жаренную с луком рыбу, оливки, свежий хлеб, запивая вином. На сладкое подали орехи в меду. Дионисий, сидя напротив, глядел на племянника с улыбкой, подперев щеку рукой: в черных волосах прибавилось седины, но Дионисий выглядел крепче своего брата… как будто крепче был хребет, правда этого человека.
- Как ты возмужал, - сказал глава рода Аммониев. – Как отрадно мне видеть, что у моего брата выросли сыновья, которые не посрамили нашего имени! Леонард мне рассказал и про Мардония!
Дарий вытер губы рукавом.
- Дядя, я хочу знать, - начал он: но тут скрипнул порог, и оба Аммония одновременно обернулись.
Леонард Флатанелос стоял в дверях, прислонившись к косяку: Феодора была бы поражена, увидев сейчас своего последнего мужа. Он заметно похудел, сильно оброс, опять отпустив бороду, - и запавшие карие глаза, оставшиеся прекрасными и выразительными, теперь глядели с трагической силой.
Встретившись вглядом с Дарием, комес улыбнулся и шагнул к молодому македонцу, протягивая ладонь: он покачнулся, приближаясь, не то от привычки моряка, не то от слабости.
- Ты очень похож на брата, - сказал критянин.
Дарий встал, чтобы пожать его руку, и поморщился от этого пожатия. Леонард все еще оставался богатырем.
- Я тоже сразу узнал вас… тебя, господин, - сказал Дарий, наконец осмелившись посмотреть прямо в пронзительные глаза. Он тоже впервые видел героя Византии воочию, но сразу понял, что Леонард Флатанелос не может выглядеть никак иначе.
Дионисий поднялся следом за племянником, крикнув слуге: принесли еще кубок и новый кувшин вина.
Комес, улыбаясь, сел с ними за стол и сам налил себе вина, когда кувшин обтерли и распечатали. Сделав несколько глотков, критянин замолчал – взгляд больших карих глаз переходил с дяди на племянника и обратно: казалось, Леонарду слишком многое хотелось сказать одновременно… и он медлил, потому что каждое слово могло вызвать бурю в душах собеседников.
Наконец Леонард рассмеялся и сказал:
- Посейдон благословил мой путь… и ваш, друзья мои. Посему будем вдвойне осторожны: боги очень изменчивы.
- Господин, как ты попал к нам? – спросил Дарий: он уже не мог скрывать своего нетерпения.
Комес посмотрел на него и покачал головой, предугадывая вопрос.
- Нет, я не заходил в Стамбул. У меня сейчас два корабля, и они пришвартованы в разных местах… один остался на Принкипосе. Я заходил на Принцевы острова. А прежде того побывал в Кандии.
Он улыбнулся.
- Мои бедные сородичи даже не подозревают, какая сокровищница у них под рукой. Как жалко… и как удачно, что образованных людей так мало!
У Дария захватило дыхание; он, без ложной скромности, причислял себя к самым образованным людям Византии. Молодой македонец приподнялся.
- Ты хочешь сказать, комес, что ты…
Леонард рассмеялся: в этот раз легко и весело.
- Да, ты не ошибся, Дарий! За небольшую плату я нашел на Крите проводника, который показал мне руины древнего Кносса – места, куда почти никто не заходит… мой проводник живет там поблизости. Вместе со своими людьми я там… покопал, - усмехнулся благородный пират, - и нам очень посчастливилось! Изделия древней критской работы знатоками ценятся много выше золота!
Дарий посмотрел на морехода с восхищением. Можно, конечно, было строго осудить то, что Леонард Флатанелос воровал сокровища своей родины, - но ведь без его ума и рук эти сокровища так и остались бы неотрытыми! А теперь, может быть, попадут к настоящему ценителю!
Они немного помолчали, вкушая вино и предвкушая новые радости и тревоги впереди. Потом Дарий спросил, где Леонард побывал прежде Крита. Комес коротко рассказал, что плавал в Испанию, которая, как известно, была очень богата золотом, почти не бывшим в употреблении. Но о путешествии в Испанию он говорил неохотно – Дарий догадался, что там произошло мало приятного; после этой самой враждебной грекам католической страны комеса и осенила мысль попытать счастья на Крите.
- А после Крита я нашел путь к вам, - улыбнулся Леонард. – Мой долг помочь тем, кто нуждается больше! А господин Дионисий может мне помочь найти покупателей на мой товар!
Дарий кивнул: он давно знал о подарке, поясе амазонки, который Дионисий подарил Феодоре. Эта древняя вещь попала к его дяде именно от такого ценителя.
Может быть, критские богатства, проданные здесь, в конце концов достанутся туркам… даже наверное, так. Но ведь комес не собирается расставаться здесь со всем, что добыл. И немало, конечно, Леонард Флатанелос думает достать и в самой Морее: пользуясь своими преимуществами образованного – и очень смелого человека.
Вскоре комес поднялся – выпил он мало, потому что, как понял Дарий, отличался воздержанностью во всем. Леонард хотел уйти – может быть, опять одолела слабость и ему понадобилось прилечь; но Валентов сын остановил героя прямым вопросом.
- Господин, ты хочешь помочь кому-нибудь из нас бежать? Или всем нам?
Глаза Леонарда потемнели. Может быть, он уходил как раз затем, чтобы избежать такого вопроса.
- Да, - наконец сказал критянин; он положил руку на плечо молодого македонца, а потом вдруг пошатнулся и навалился на Дария: тот стиснул зубы, но устоял.
- Да, - повторил Леонард, выпрямившись и освободив Дария от своей тяжести. – Но кто побежит со мной, еще не решено… мы еще не раз это обсудим все вместе!
- Конечно, - сказал Дарий.
Он понимал, что пока Леонард в таком состоянии, до осуществления плана побега – каков бы тот ни был - еще далеко.
Комес ушел… а Дарий вдруг спохватился, что так и не расспросил его о брате, Софии и о всех остальных. Но Дионисий остановил его – он сам подробно пересказал племяннику то, что уже в подробностях знал от Леонарда.
Дарий слушал, радовался… и боялся радоваться. Леонард сказал верно – боги очень изменчивы.
- Как я рад, что у Феофано наконец появился сын, - сказал Дарий, услышав об этом. – Она хотела сына больше всего на свете!
Дионисий покачал головой.
- Нет, Дарий, не больше всего. Когда-то Метаксия Калокир была матерью, которую смерть детей заставила возненавидеть свет… но только благодаря тому, что погибли ее двое старших сыновей, она и стала тою, кем стала, - матерью всей империи, последней лаконской царицей…
- Это ее дитя тоже погибло, - грустно усмехнулся Дарий. – Надеюсь, Леонид успеет стать мужчиной!
Старший и младший Аммонии помолчали, сцепив руки и склонив головы. Потом Дионисий сказал:
- Мне сейчас пора к жене… а ты иди спать. Вижу, что тебе тоже нужен хороший отдых.
Он улыбнулся, блеснув зубами под черной полоской усов, - на мгновение сделавшись очень похожим на Валента, хотя всегда был основательнее и надежнее младшего брата.
- Завтра с утра ты мне расскажешь, как дела в твоей семье.
Они встали с места – Дарий поклонился, потом они обнялись. Потом Дионисий ушел, а Дарий остался в раздумьях. Он умылся и лег в постель, но долго еще ворочался с боку на бок, хотя и вправду сильно устал с дороги.
Когда он уснул, ему приснился Мардоний со своим русским евнухом: Дарий проснулся от неожиданности, с сильно бьющимся сердцем. Сон был такой, что Дарий смутился. Хотя, конечно, он понимал, что ничего подобного быть не может… он узнал русских людей и этого московита.
Но, возможно, он мало знал собственного брата?
Дарий погрозил далекому Мардонию кулаком и заснул снова: теперь крепко, без всяких видений.

Мардоний написал из Рима через шесть дней после первого письма – должно быть, сел за бумагу, как только получил такую возможность.
Написал он Микитке, зная, что тот расскажет об этом всем – конечно, то, что предназначено для чужих ушей.
Сын Валента писал подробно; несмотря на то, что ему, как всякому юному мужчине, хотелось перескакивать через все незначительные события, как через препятствия на коне, - сразу переходя к главному. Но он приучил себя рассказывать о своей жизни обстоятельно, разговаривая и переписываясь с другом. К тому же, македонец прекрасно понимал, как важны могут оказаться в таком предприятии все мелочи.
Мардоний рассказал, что Мелетий поселил его у себя: Констанция осталось очень недовольна, но его одного терпеть ей, конечно, было легче, чем целую ораву еретиков. Впрочем, было похоже, что жена Мелетия смирилась с тем, кого готовили в женихи ее родственнице, - Мардоний ведь мог и не понравиться ее семье! Очень многое в нем могло не понравиться! Начиная с того, как он беден, - и кончая тем, что он беглый грек православной веры!
На другой день после того, как они приехали, Мардония повели представлять родителям невесты, которую звали Рафаэлой: она была третьим ребенком в семье, из семи детей, и второй дочерью из четырех. В Италии, а особенно в Венеции и Флоренции, знакомиться с благородными девицами можно было весьма свободно – конечно, тем, кто сам принадлежал к кругу знати: Мардонию это предстояло еще доказать. Но, разумеется, сам он говорить за себя не мог: оставалось положиться на Мелетия Гавроса, который и представил юношу заочно, а потом и в глаза.
Доменико и Изабелла Моро говорили с ним весьма приветливо – ему показалось, что приветливее, чем Констанция.
"Оно и неудивительно, - подумал Микитка. – У Констанции полные сундуки добра, двое взрослых сыновей-школяров, а единственная дочь давно замужем!"
Македонца расспрашивали о его жизни и происхождении – по-итальянски, конечно, и Мардоний очень краснел, отвечая: хотя старательно учил язык Западного Рима в последний год. Но синьоры не слишком докучали ему. Оборвав расспросы, они переглянулись с улыбкой – должно быть, красивый и застенчивый юноша им понравился. Микитка улыбнулся: он был почти уверен, что Мардоний со старшими, да и с девушкой, поведет себя строго и прилично. Чтобы показать свой норов, юному горцу нужно было общество таких же пылких ровесников – или особый случай…
Потом наконец ему было позволено увидеть невесту. Рафаэла Моро жила в одной комнате с сестрой, которой приказали выйти на время разговора; у них обеих были рыжие волосы и белая кожа.
Наконец-то Мардоний перешел к любовным делам. Микитка почувствовал, как чаще забилось сердце от радости за друга: Мардоний сказал, что девушка красива и молода, лет пятнадцати. А он-то думал, что будет уродина!
"Мардоний мало девиц повидал, и в самый возраст вошел, - подумал Микитка, - вот для него всякая красотой и блещет! Так оно и к лучшему".
Когда македонец подошел, Рафаэла вышивала на пяльцах шелками и жемчугом: наверное, как написал Мардоний, ей нарочно дали такую работу, чтобы жених увидел ее за благородным занятием. Суровая жизнь воспитала в Мардонии ум и наблюдательность, какими мог похвасться далеко не каждый юнец.
Девушка встала при виде него и улыбнулась: она покраснела, но заговорила так же свободно и гладко, как ее родители. Мардоний даже потерялся от изысканности ее выражений. Наверное, он был далеко не первый в числе ее женихов – и всех молодых синьоров, с которыми Рафаэла любезничала.
Он поцеловал ей руку и поклонился, не зная, как с ней говорить; но увидел, что невеста под его взглядом покраснела еще больше. Она поправляла свои рыжие волосы без нужды, разглаживала платье… и тогда Мардоний понял, что ему время уйти. Он поклонился Рафаэле Моро еще раз и вышел. Уже за порогом ее комнаты македонец понял, что даже не запомнил, о чем невеста говорила с ним и что спрашивала.
Наверное, он показался ей неловким дураком, сердито писал молодой Аммоний.
А Микитка подумал, что скорее наоборот – Мардоний девице очень понравился и потому засмущал ее, как ни один из прежних женихов. Конечно – Мардоний не только смел, но еще и целомудрен, он не привык вертеть девицами и кидать их, как столичные синьоры! Особенно при такой светской жизни!
Перед тем, как проститься, мать Рафаэлы еще поговорила с ним наедине: хозяйка дома предупредила, что приданое за дочерью они дают небольшое. Конечно, Мардоний не посмел спросить, в чем состоит приданое: он даже не думал об этом, входя в дом. Мардоний горячо заверил госпожу, что ему ничего не нужно и он пришел свататься вовсе не из корыстолюбия.
Судя по всему, такие речи понравились синьоре еще больше. Она рассмеялась, потрепав Мардония по плечу, и сказала, что Господь благословил его чистой и прекрасной душой; а раз он не ищет богатства, то, чтобы они сошлись, нужно прежде всего, чтобы он и Рафаэла полюбили друг друга.
Мардоний при таких словах итальянки очень смутился и опять вспомнил, как мало у него за душой, - наверное, хитрая и проницательная синьора тоже все это понимала; и ждала, как жених поведет себя дальше. Под конец Изабелла сказала, что через два дня у них будет семейный праздник, на котором Мардоний и ее дочь смогут получше узнать друг друга. А заодно Мардоний познакомится и с другими благородными юношами Рима.
Разумеется, синьора хотела присмотреться к нему как следует. Мардоний понял, что на этом празднике может все и решиться.

Второе письмо пришло через неделю: вовсе ничего не решилось, но Мардоний радовался, что не испортил дела своей неуклюжестью. Праздник был очень шумный, и македонца изумило, что даже девицы, которых набралось много, своих и чужих, толкались, танцевали и смеялись с юношами без стеснения. Хотя танцы были общие, и в таком веселье никто никого не стеснялся. Рафаэла первая отыскала Мардония в зале – и его изумило еще больше, что дочь Моро предложила обучить его танцевать: и взялась за это с большой ловкостью. Правда, когда им пришлось соприкасаться ладонями и плечами, кружить, кланяться и приседать друг около друга, Рафаэла опять стала смущаться и зарделась как мак.
Какие-то молодые итальянцы посматривали на Валентова сына с большим неудовольствием, видя, что он ухаживает за Рафаэлой, - но приблизиться не посмели. Может быть, кто-то напустил о пришлеце здесь диких слухов; а может быть, македонец отпугивал соперников суровой решимостью во взгляде. Рафаэлу он тоже немного пугал, но привлекал больше...
Микитка понял, что дело катится к свадьбе: он верил в своего друга и его патрона, влиятельного Гавроса.
Через две недели Мардоний написал, что он и Рафаэла обручились: это письмо веяло молодым, вешним счастьем и надеждами. Микитка понял, что его друг влюбился.
А еще через неделю Мардоний вернулся домой к сестре: вернулся совсем другим. Теперь он будет получать письма не только от своего Патрокла, но и от Рафаэлы.
Но причина была не только в женской любви - Микитка понял, увидев друга, что Моро оказались гораздо расчетливее, чем представлялось Мардонию до сих пор. Они, как и Мелетий Гаврос, ждали возвращения Леонарда – и думали нажиться за счет другого покровителя Мардония: теперь, когда Мардоний стал женихом Рафаэлы, отступиться от нареченной чужаку-македонцу не позволит честь. А вот родители невесты могут расторгнуть помолвку когда угодно, сославшись на любую причину.
И, конечно, пока Мардония в Риме нет, ничто не помешает Доменико и Изабелле Моро привечать других женихов.