Глава 144
Анна уже не в первый раз оставалась в Стамбуле без мужа – привычка к опасности может закалить самую робкую душу; и хотя она боялась, как всякая женщина и всякая христианка среди мусульман, жена Дария-Фарида в отсутствие супруга держалась и правила домом со спокойной уверенностью. Тем более, что Дарий, благодаря своему положению, смог поручить охрану своего дома и жены собственным людям, византийцам. Турки набирали самых преданных воинов охраны, - янычар, - из бывших христиан покоренных стран; а греки Дария христианами и оставались. Были христиане и среди его домашних слуг.
Это Дарию прощалось – сами турки нередко держали христиан у себя на службе, бывало, что и на почетном положении; хотя чаще в качестве рабов.
Анна почти все дела, для которых требовалось выходить в город, поручала слугам-мужчинам; и выслушивала их доклады и принимала работу в своих комнатах, как незримый тихий гений дома. Иногда она выходила в город и сама – разумеется, закрыв лицо и взяв с собой охранителей.
В один из таких дней, когда Анна возвращалась с базара, - выходила она не столько потому, что было нужно, сколько потому, что захотелось глотнуть воздуха, - жена Дария вдруг почувствовала, что ее кто-то преследует. Она не могла бы сказать, почему чувствует так: даже ее охранители ничего не заметили. Анна несколько раз обернулась на улице, но среди обычных ярких турецких тюрбанов, кричащих ослов, палаток торговцев, шума и гама не заметила ничего подозрительного. Воины спросили госпожу, что случилось; она только нетерпеливо мотнула головой и сделала знак продолжать путь.
Чувство преследования только увеличилось; Анна едва не перекрестилась и удержала себя усилием воли, ускорив шаги.
Вернувшись домой, она самолично проверила охранников, которые караулили у ворот и у задних дверей, и приказала им глядеть в оба. У нее, призналась хозяйка, появилось скверное предчувствие…
Предчувствие сбылось на другой день.
Она сидела у себя в саду у фонтана – только что препоручила дочку няньке и отослала служанку в дом; Анна сидела одна и шила, тихонько напевая греческую песню, чтобы заглушить свой страх.
Позади нее вдруг метнулась какая-то тень; а в следующий миг из блестящей темной листвы персидских яблонь и смоковниц вынырнул незнакомый человек. Анна вскрикнула и тут же зажала сама себе рот; она вскочила со скамьи и попятилась, все так же зажимая рукой рот и глядя на гостя испуганными глазами. Почему-то она не закричала; и пришлец, видя это, успокаивающе улыбнулся и кивнул, приложив палец к губам.
Это был очень загорелый человек в турецкой одежде – белом тюрбане, алой шерстяной безрукавке на голом мускулистом торсе и желтых шароварах: мужчина небольшого роста, но, по-видимому, недюжинной силы. Он поклонился Анне, приложив обе руки ко лбу, потом к сердцу: но она поняла, что это не турок и не мусульманин.
- Кто ты? – тихо воскликнула жена Дария по-гречески.
- Я друг и слуга твоего дома, прекрасная госпожа, - ответил гость со всей восточной любезностью: лукавые светлые глаза на загорелом лице смеялись, но было видно, что он очень опасен и совсем не шутит.
- Я прислан твоей семье в помощь от одного могущественного друга из Италии, - сказал подсыл.
Анна перекрестилась.
- От кого ты явился? – спросила она со всем мужеством, какое могла найти в себе.
- От Мелетия Гавроса, - ответил гость. – Родственника покойной Цецилии Гаврос - матери твоего супруга, госпожа Анна.
И тут Анна обо всем догадалась.
Она ощупью села назад на скамью: перед глазами заплясали мушки. Анна схватилась за живот.
- Ты прислан, чтобы убить Валента Аммония, - пробормотала она: во рту пересохло. – Ты хочешь, чтобы я навела тебя на Валента, - не так ли?
- Так, - подтвердил шпион. – Где же сейчас этот изменник? Ведь ты хочешь его смерти не меньше, чем мой господин, не правда ли?
- Я не знаю, где он, - ответила Анна.
Она взглянула на подсыла с ненавистью, которой тот, должно быть, не ждал.
- А если бы и знала, не сказала бы! Я не могу за спиной мужа сговариваться об убийстве его отца, - Анна даже поперхнулась от таких слов. – К тому же, Валент Аммоний очень нам нужен, только благодаря его доблестной службе градоначальник милостив к моей собственной семье!
Она покраснела, вдруг осознав, какие чувства руководили ею, когда она защищала свекра: гость понимающе улыбнулся, глядя на женщину.
- Конечно, я знаю, что Валент Аммоний нужен вам, - сказал он. – Твоего свекра не тронут, пока вы здесь, будь покойна.
Анна взглянула на шпиона с изумлением.
- Так ты… так вы хотите помочь нам бежать? – воскликнула она.
Это прозвучало так, будто ей живой предложили войти в рай, - так же сладостно и невероятно.
Гость кивнул.
- Мы намерены всячески этому посодействовать, - сказал он.
Анна перекрестилась.
- Твой муж сейчас у Дионисия Аммония, не так ли? – спросил шпион Мелетия Гавроса. Анне изо всех сил захотелось поверить, что он не лжет.
- Да, мой муж там, - прошептала она.
И вдруг Анна поняла, в чем дело, - почему муж уехал так срочно и скрыл причину даже от нее: он уехал не просто в гости.
- Мне кажется, у Дионисия сейчас комес Леонард Флатанелос, - прошептала она.
- Я так и подумал – Леонард Флатанелос направлялся из Венеции в Византию, когда наш господин Мелетий послал нас. Ты очень умна, прекрасная госпожа, - похвалил ее гость.
Бедной Анне при этих словах стало небывало страшно – стоило только представить, что перед нею шпион не Мелетия, а кого-нибудь из врагов.
- Если мы соединим наши силы, мы можем победить, - прибавил гость, а Анна только кивнула, онемев от испуга. Что она наделала?..
Жена Дария опять встала со скамьи и, взявшись за ноющую спину, отвернулась от собеседника.
- Валент Аммоний сейчас в Каппадокии, - глухо проговорила она. – Там вы его не найдете при всей вашей искусности… когда отец моего мужа вернется, я не знаю. И его очень хорошо охраняют, когда он в Стамбуле, - прибавила Анна, взглянув на гостя.
- Я нисколько не сомневался, - сказал шпион.
Он улыбнулся – улыбка расползлась по загорелому лицу под огромным белым тюрбаном, будто Анна говорила необыкновенно приятные вещи: и ей самой, глядя на лицо шпиона и убийцы, неудержимо захотелось улыбнуться.
Она свела брови.
- Иди! – шепнула хозяйка, махнув шпиону рукой. – Иди, а не то тебя обнаружат!..
- Надейся, - сказал шпион, глядя на нее. – Бог есть!
Он ткнул пальцем в небо; потом еще раз поклонился ей на восточный манер и, скользнув под деревья, как ласка, исчез.
Анна молча села и закрыла лицо руками – она долго сидела так, ничего не видя и не слыша: в ушах глухо шумело море.
Потом она встала и, держась за живот, медленно побрела к дому: забытое шитье осталось на скамье.
Дома она закрылась в комнате и долго раздумывала – а потом, потребовав принести бумагу, взялась за письмо мужу.
Анна писала мучительно – она разорвала один лист, перечитав его, потом сочинила другое письмо. Этим посланием она осталась довольна. Анна велела гонцу выехать тотчас же.
Потом пошла в детскую к дочери и, взяв свою крошку Елизавету на руки, ушла с ней в супружескую спальню: там Анна легла, прижав ребенка к себе. Она целовала и ласкала дочку, утирая тихо бежавшие слезы.
Потом жена Дария стала на колени и долго молилась за мужа, крестясь и кладя земные поклоны.
Ей хотелось прибавлять к своим словам молитву за Валента Аммония, которому они были действительно очень многим обязаны, если не всею своею жизнью у турок: но Анна закусывала губу и удерживалась.
- Господи, помилуй… Господи, помилуй всех, кто достоин, - шептала гречанка. – Мне, рабе, не внемли, если я недостойна… И всех, кого Ты осудил, я, раба Твоя, прощать не властна!
Только бы этот человек не был подослан врагами их дома.
Дарий Аммоний получил письмо от жены, когда уже знал о том, что в Стамбуле действуют люди Мелетия Гавроса. Ему прежде послания Анны вручили письмо от самого Мелетия – хотя, конечно, Дарий никогда не видел и не мог узнать почерка этого киликийца.
Однако автор письма упоминал такие подробности, которые могли быть известны только человеку, близко знакомому с его семьей: и сам Леонард, когда Дарий показал ему послание, подтвердил, что это рука его друга.
- Большая удача, что я здесь! – сказал Леонард. – Но ведь Мелетий, конечно, на это не рассчитывал?
Мелетий, не зная ничего о том, как распорядится судьба Леонардом Флатанелосом, предлагал Дарию и его семье устроить побег через итальянского купца, который и привез в Город его людей. Эту галеру никто не задержит – она прибыла в Стамбул законно, и судовладелец имел при себе фирман султана.
- Может быть, тебе и вправду стоит принять это предложение? – спросил Леонард серьезно.
Дарий отвернулся: он подозревал то, о чем Анна умолчала, - но они с женой давно перекликались мыслями и чувствами.
Он подозревал, что люди Мелетия Гавроса подосланы с целью убить его отца, - но, конечно, ничего не мог поделать против этой мстительной воли. О таком деле оставалось только молчать.
- А как же семья дяди? – спросил молодой Аммоний. – Я вернусь в город, хорошо… могу даже бежать с моей женой и дочерью! Что будет со всеми остальными - а с моей сестрой, которая в гареме?
Леонард развел руками и покачал головой: он понимал, что едва ли Мелетий рассчитывал спасти всех. Не таков был его друг.
- Решай сам, - сказал критянин. – Я в таком деле советовать не могу. Но помни, что я тоже не всевластен, как бы ни хотел вам помочь.
Они уже уговорились, что Дарий и его жена с дочерью всенепременно бегут; на бегство решился и Дионисий Аммоний со своей семьей: женой, дочерьми-невестами и сыном Валента и Феодоры, наследником рода. Его старшие дочери, отданные замуж здесь, в греческие семьи, останутся – турки, которые не считали женщин, едва ли узнают, кто они такие.
И, конечно, некоторая часть греческих христиан избежит смерти и плена, даже когда Морея будет захвачена: остается надеяться, что судьба пощадит дочерей рода Аммониев и их потомство. Дионисий Аммоний, как того требовало мужество и благородство патриарха, уже уведомил их мужей о своем намерении – и те отказались покидать свои дома, свои насиженные места, собираясь сдаться на милость туркам, если придется.
Но как градоначальник Стамбула поступит со своей младшей женой, дочерью Валента? Если он велит задушить, забросать камнями или утопить Агату на глазах у других жен, как часто казнили женщин у турок, никто ему не воспрепятствует.
- Я не побегу с помощью Мелетия… но посажу на его купеческий корабль мою жену и дочь, - наконец решил Дарий. – Сам я останусь с тобой, господин… и надеюсь, что ты поможешь мне выручить мою сестру! Иначе я сделаю это без тебя!
Леонард долго смотрел на македонца.
- Думаю, если ты так твердо намереваешься это сделать, тебе следует посадить свою сестру на тот же корабль, что и свою жену с ребенком, - медленно проговорил комес. – Тебе давно известны пути в гарем паши, не так ли? А чтобы попасть на мой корабль, Агате придется преодолеть слишком долгий путь: и за вами наверняка будет погоня…
Дарий взволнованно вздохнул.
- Ты прав, комес, - сказал он. – Если люди этого Мелетия согласятся.
Дарий благополучно вернулся домой через полтора месяца – вернулся один, как и уезжал; Анна, встретив его в дверях, повисла у мужа на шее.
- Прости меня, - прошептала она.
- За что простить? Ты все сделала как должно, - ответил македонец. – Ты прекрасно сделала, что предуведомила меня!
Он крепко поцеловал жену и, взяв на руки, унес в дом; там посадил ее рядом с собой и спросил:
- Была бы ты согласна бежать вместе с нашей дочерью… без меня?
- Нет, - быстро сказала Анна.
Под взглядом мужа у нее в лице не осталось ни кровинки.
- Это так необходимо? – спросила она шепотом.
Дарий кивнул.
Он рассказал ей, что они придумали вместе с Дионисием и Леонардом Флатанелосом.
Анна заплакала, узнав все.
- Твой отец опять в городе, - прошептала она. – Я видела его своими глазами.
А про себя подумала – почему люди Мелетия, если задумали месть, не убьют Валента, ткнув в спину отравленным ножом? Ведь Валент часто бывает один, его вовсе не так трудно застать врасплох, особенно в уличной толчее!
Напрашивалась совсем ужасная мысль – что Мелетию Гавросу не убийство Валента нужно: военачальника Ибрахима-паши хотели захватить в плен. Уж не с помощью ли киликийских пиратов, с которыми, возможно, был связан киликиец Мелетий?
Дарий, держа руку жены, молча гладил ее ладонь. Возможно, он сейчас думал то же самое, что и Анна.
- Покажи мне нашу дочь, - наконец сказал он.
Весь вечер они провели, разговаривая о своих семейных делах, о настоящем и будущем ребенке.
Ночью, лежа в объятиях друг друга, супруги еще долго шептались – уже о другом. И под утро Анна согласилась бежать вместе с дочерью и старшей сестрой Дария, младшей женою паши.
Ставрос
Модератор: K.H.Hynta
Re: Ставрос
Глава 145
Агата, случалось, навещала брата – ее отпускали к нему в гости, потому что он был ее близкий родственник и мусульманин; случалось и наоборот, Дария-Фарида впускали к Агате. Но ему было отвратительно находиться в этой переполненной женской тюрьме – хотя, конечно, он не мог видеть других затворниц гарема: сестре разрешали выйти к брату в сад для короткого разговора.
Но в доме градоначальника разговор у них не клеился, и поэтому македонцы предпочитали видеться дома у Дария. Анна давно познакомилась с Агатой, и от души жалела ее: от природы умная, сильная и любознательная молодая женщина зачахла и отупела от жизни, которую ее вынудили вести. Анна, как и муж, много читала: Дарий и научил жену грамоте, и приохотил к чтению. По большей части это были старые и новые греческие книги - случалось, что и западные; супругам находилось о чем поговорить, когда ум был свободен от повседневных забот. Анна пыталась занять таким чтением и Агату – но в жене паши блеск и глубина греческой мысли вызывали теперь только болезненную тоску, как о чем-то невозвратно ушедшем. Агата не была более способна наслаждаться философией – эта македонка, сделавшаяся полутурчанкой, сказала однажды своим родичам, что открывать такие книги для нее как смотреть на чужой праздник через решетку.
- Я могла бы наизусть читать вам Коран, - смеясь, прибавила Агата-Алтын, - но Коран не предназначен для толкования, а только для бездумного заучивания! Я в моем курятнике совсем разучилась думать!
Лишь греческая поэзия порою волновала ее, а рыцарские легенды запада заставляли забыть свою собственную горькую судьбу. Агата часто читала эти понятные всем сказки в гостях у брата, почти не рассказывая о собственной жизни: ей мало что было рассказать. Обоих сыновей, рожденных от турка, у Агаты уже отняли. Она, нимало не стыдясь, призналась, что рада этому – и что была бы рада никогда более не видеть существа, вышедшие из ее чрева на погибель ее собратьям.
Муж после рождения детей больше к ней не прикасался и очень редко навещал: только для порядка. Другие женщины паши вначале возненавидели македонку, но вскоре остыли к ней: она не давала им никакого повода для ревности, больше всего мечтая, чтобы все враги оставили ее в покое. Вскоре Агата перестала вызывать подозрения – мало ли у турок таких отупелых пленниц женской половины!
Когда Дарий прислал ей новую записку, приглашение в гости, ни сама Агата ничего не заподозрила, ни ее хозяева. Как всегда, Агата-Алтын попросила у мужа разрешения покинуть дом и получила его; ей накрасили лицо, нарядили и усадили в закрытые носилки, которые сопровождали те же янычары. Эти люди тоже тупели, неся свою службу без перемен!
Дарий встретил старшую сестру как-то странно – крепко обнял, посмотрел в глаза, будто ожидал увидеть в них что-то новое. В душе у Агаты тотчас шевельнулись подозрения, которые взволновали все ее существо, когда она попыталась осмыслить их. Нет, она еще не утратила воли и соображения!
Проведя в гостиную, Дарий усадил ее на диван, угостил миндальным печеньем и подслащенной водой с розовым маслом… а Агата не могла смотреть на еду, захваченная своей догадкой.
- Брат, зачем ты позвал меня? – наконец спросила она.
Дарий посмотрел ей прямо в глаза.
- Ты бежишь сегодня ночью, - глухо и тихо, но непреклонно сказал он. – Вместе с моей женой и дочерью!
Агата схватилась за сердце: оно ослабело от слишком долгого бездействия.
- Сегодня ночью? – повторила она одними губами.
Ее изумило даже не то, что Дарий заговорил о побеге, - а то, что бежать надо так скоро, сейчас!
Дарий тотчас бросил посуду, которую расставлял на подносе; обойдя столик, македонец сел рядом с сестрой на диван и обнял ее за плечи. Агата прижалась к брату и, успокоившись от ощущения его силы, смогла выслушать то, что он ей рассказал.
К концу рассказа Агата ощутила себя живой, впервые за долгие годы, – предстояло столько опасностей, перемен, борьбы! Нет, дочь Валента еще не стряхнула с себя сонной одури гарема: но она проснется окончательно, когда предстоит действовать… или погибнет.
Агата приехала на два дня – не имея никаких домашних обязанностей, как и другие жены великого турка, она, случалось, проводила у брата по нескольку дней кряду.
Все складывалось так удачно, что просто не верилось. Агата покраснела под слоем жирных румян, чувствуя, что в конце концов что-нибудь должно пойти не так, как это случилось в день побега Софии!
"Софии повезло… но сколько для этого погибло людей!" - подумала младшая дочь Валента и Цецилии.
- Что мне нужно сделать сейчас? – спросила Агата: с суровой готовностью действовать.
- Сейчас - ступай помоги Анне, - ответил Дарий. – Она подберет тебе удобную одежду и другое, что понадобится в дороге… А потом постарайтесь поспать. Я вас подниму ночью, выспаться не удастся!
Агата подняла на брата карие насурьмленные глаза – и вдруг, схватив его тонкую, но сильную и мускулистую руку, прижала ее к губам.
- Да пребудет с тобою вечно милость и улыбка Аллаха, - пробормотала она. – Я не знаю, как…
- Ни улыбки, ни милости Аллаха мне не нужно, - ласково, но твердо прервал ее улыбающийся брат. – И ты без них тоже обойдешься.
Он поцеловал сестру в лоб. Агата улыбнулась в ответ, потом встала; поднимаясь, вытащила из ушей золотые сережки и зажала в кулаке.
- Это пригодится, - сказала она и торопливо ушла, помогать жене брата собираться в путь.
Женщины легли в одной комнате: Анна взяла к себе Елизавету, и с ними рядом легла нянька. Им придется взять всех слуг-христиан… турок, наверное, не тронут; если эти турки не разнюхают, что происходит, и не побегут выдавать своих господ. Градоначальник недаром был уверен в покорности Дария!
Но сын Валента принял все меры предосторожности. Он поднял женщин в самый глухой ночной час, и вывел наружу черным ходом: у дверей стерегли его греки. Анна и Агата были одеты одинаково – в турецкие платья и шаровары; головы и лица были закрыты.
Снаружи ждали кони – Анна немного умела ездить верхом, муж катал ее по саду на своей лошади; и Агата, когда-то всерьез учившаяся верховой езде, тоже вспомнила давние уроки. Анна села за спину к мужу, который взял на руки Елизавету; Агата – за спину к одному из воинов.
Они поскакали в Золотой Рог – Дарий так хорошо изучил эту дорогу, что мог бы узнать ее с закрытыми глазами. Стамбул дремал, точно зачарованный взмахом покрывала волшебницы; никто беглецов не заметил и не остановил.
В порту, укрывшись за деревянными складами, они спешились. Анна приняла у мужа дочь и огляделась.
- Где… - начала она.
- Там! – ответил македонец, ткнув пальцем в сторону берега, где Анна почти ничего не различала среди мачт, переплетенных канатами, и белых парусов, сейчас казавшихся черными.
Дарий кивнул жене и улыбнулся: он выглядел сейчас очень бравым, одетый в турецкое платье, кафтан и шаровары, свободно облекавшие его стройную мужественную фигуру, и препоясанный мечом. Волосы он подобрал в хвост – не то молодой горец, не то разбойник-степняк. Анна с замиранием сердца подумала, что, может быть, видит мужа в последний раз.
Дарий подошел к воде и, достав белый платок, несколько раз махнул им вверх-вниз. Анна, вглядевшись, увидела ответный сигнал на одной из галер. Потом там произошло движение, и на берег сбежали две фигуры: молодые мужчины в облегающих штанах и рубахах навыпуск.
- Все здесь? Поднимайтесь! – приказали им по-итальянски.
В глаза Анне бросился большой медный крест на шее у одного из матросов; и ее охватило облегчение.
Дарий подтолкнул жену с дочерью к сходням; и вдруг Анна со всею ясностью осознала, что, может быть, прощается с мужем навеки. Не помня себя, она пихнула ребенка в руки няньке и бросилась к Дарию; охватив его шею, стала безумно целовать.
Дарий несколько раз поцеловал жену, с силой прижал к себе; потом оттолкнул.
- Иди… Иди! – воскликнул он; в глазах и в голосе его были слезы.
Девочка на руках у няньки расплакалась – тревожный одинокий звук, предвестие несчастья. Анна схватила Елизавету и взбежала по мосткам, не оглядываясь; Агата последовала за ней. Но, в отличие от Анны, которая поспешила укрыться вместе с дочерью подальше, Агата осталась у борта, вглядываясь в Город, где претерпела столько несчастий.
Обрубили канаты; тяжело плеснула вода под ударами весел. Галера, скрипя, развернулась и медленно стала удаляться от берега – Агата, стоя на том же месте, вглядывалась в темноту до рези в глазах, стараясь различить брата, но ничего уже не могла увидеть: Дарий скрылся.
А потом дочь Валента увидела на берегу огни: она вскрикнула и неумело перекрестилась. Повторялась история Софии - чувство неизбежного охватило и зачаровало младшую жену паши…
В Золотой Рог следом за ними прискакал целый отряд – городская стража или, может быть, личная охрана великого турка; у них были страшные турецкие луки, которые Агата увидела в свете факелов. И они целились в корабль… готовились выпускать стрелы, обмотанные горящей паклей!
- Свинячья мадонна! – крикнули на корабле по-итальянски позади нее; тяжело забегали по палубам матросы, раздались команды, призывающие к боевой готовности. На Агату, вцепившуюся в канат у борта, никто уже не обращал внимания.
- Брат!.. – отчаянно крикнула Агата: будто Дарий сейчас мог прийти к ней на помощь, или же она – к нему.
И тут вокруг засвистели первые выстрелы с берега; Агата шатнулась назад, и стрела прошла мимо ее плеча. Жена паши заметалась, слишком поздно осознав опасность; и тут следующая стрела пробила ей грудь.
Захрипев, Валентова дочь тяжело упала на палубу. И тут к ней наконец бросились с разных сторон: ее тормошили, засыпали вопросами по-итальянски. Но Агата почти не понимала этого языка.
Мужчины молча всматривались в ее лицо, бессильные помочь; и увидели, что ужас и боль умирания в карих глазах вдруг сменились огромным облегчением.
Валентова дочь пробормотала что-то на языке родины и, дернувшись и скользнув рукой по пронзенной груди, затихла. Наступила тишина: только шумело море и постанывали в согласном усилии гребцы: корабль был уже недосягаем для выстрелов.
- Что она сказала? – воскликнул один из матросов, глядя на мертвую.
- "Элефтера"… "Я свободна", - прозвучал позади него женский голос.
Вперед выступила Анна, с распущенными светлыми волосами, – одна, без дочери: жена Дария подняла взгляд с мертвой македонки на итальянцев. На белом, как мел, лице ее дрогнула улыбка.
- Мы не горим? – спросила жена Дария по-итальянски: с сильным акцентом, но правильно.
- Нет, госпожа, - у нас загорелся правый борт, но его почти сразу же залило, - ответили ей.
Анна кивнула, уже плохо слушая и мало понимая; она присела около Агаты. Нежным движением закрыла ей глаза, потом поцеловала в лоб.
- Нужно обернуть ее тканью и предать морю… она больше всего желала для себя такого погребения, - сдавленным голосом сказала Анна.
Агата как-то сама сказала ей это.
Агата, случалось, навещала брата – ее отпускали к нему в гости, потому что он был ее близкий родственник и мусульманин; случалось и наоборот, Дария-Фарида впускали к Агате. Но ему было отвратительно находиться в этой переполненной женской тюрьме – хотя, конечно, он не мог видеть других затворниц гарема: сестре разрешали выйти к брату в сад для короткого разговора.
Но в доме градоначальника разговор у них не клеился, и поэтому македонцы предпочитали видеться дома у Дария. Анна давно познакомилась с Агатой, и от души жалела ее: от природы умная, сильная и любознательная молодая женщина зачахла и отупела от жизни, которую ее вынудили вести. Анна, как и муж, много читала: Дарий и научил жену грамоте, и приохотил к чтению. По большей части это были старые и новые греческие книги - случалось, что и западные; супругам находилось о чем поговорить, когда ум был свободен от повседневных забот. Анна пыталась занять таким чтением и Агату – но в жене паши блеск и глубина греческой мысли вызывали теперь только болезненную тоску, как о чем-то невозвратно ушедшем. Агата не была более способна наслаждаться философией – эта македонка, сделавшаяся полутурчанкой, сказала однажды своим родичам, что открывать такие книги для нее как смотреть на чужой праздник через решетку.
- Я могла бы наизусть читать вам Коран, - смеясь, прибавила Агата-Алтын, - но Коран не предназначен для толкования, а только для бездумного заучивания! Я в моем курятнике совсем разучилась думать!
Лишь греческая поэзия порою волновала ее, а рыцарские легенды запада заставляли забыть свою собственную горькую судьбу. Агата часто читала эти понятные всем сказки в гостях у брата, почти не рассказывая о собственной жизни: ей мало что было рассказать. Обоих сыновей, рожденных от турка, у Агаты уже отняли. Она, нимало не стыдясь, призналась, что рада этому – и что была бы рада никогда более не видеть существа, вышедшие из ее чрева на погибель ее собратьям.
Муж после рождения детей больше к ней не прикасался и очень редко навещал: только для порядка. Другие женщины паши вначале возненавидели македонку, но вскоре остыли к ней: она не давала им никакого повода для ревности, больше всего мечтая, чтобы все враги оставили ее в покое. Вскоре Агата перестала вызывать подозрения – мало ли у турок таких отупелых пленниц женской половины!
Когда Дарий прислал ей новую записку, приглашение в гости, ни сама Агата ничего не заподозрила, ни ее хозяева. Как всегда, Агата-Алтын попросила у мужа разрешения покинуть дом и получила его; ей накрасили лицо, нарядили и усадили в закрытые носилки, которые сопровождали те же янычары. Эти люди тоже тупели, неся свою службу без перемен!
Дарий встретил старшую сестру как-то странно – крепко обнял, посмотрел в глаза, будто ожидал увидеть в них что-то новое. В душе у Агаты тотчас шевельнулись подозрения, которые взволновали все ее существо, когда она попыталась осмыслить их. Нет, она еще не утратила воли и соображения!
Проведя в гостиную, Дарий усадил ее на диван, угостил миндальным печеньем и подслащенной водой с розовым маслом… а Агата не могла смотреть на еду, захваченная своей догадкой.
- Брат, зачем ты позвал меня? – наконец спросила она.
Дарий посмотрел ей прямо в глаза.
- Ты бежишь сегодня ночью, - глухо и тихо, но непреклонно сказал он. – Вместе с моей женой и дочерью!
Агата схватилась за сердце: оно ослабело от слишком долгого бездействия.
- Сегодня ночью? – повторила она одними губами.
Ее изумило даже не то, что Дарий заговорил о побеге, - а то, что бежать надо так скоро, сейчас!
Дарий тотчас бросил посуду, которую расставлял на подносе; обойдя столик, македонец сел рядом с сестрой на диван и обнял ее за плечи. Агата прижалась к брату и, успокоившись от ощущения его силы, смогла выслушать то, что он ей рассказал.
К концу рассказа Агата ощутила себя живой, впервые за долгие годы, – предстояло столько опасностей, перемен, борьбы! Нет, дочь Валента еще не стряхнула с себя сонной одури гарема: но она проснется окончательно, когда предстоит действовать… или погибнет.
Агата приехала на два дня – не имея никаких домашних обязанностей, как и другие жены великого турка, она, случалось, проводила у брата по нескольку дней кряду.
Все складывалось так удачно, что просто не верилось. Агата покраснела под слоем жирных румян, чувствуя, что в конце концов что-нибудь должно пойти не так, как это случилось в день побега Софии!
"Софии повезло… но сколько для этого погибло людей!" - подумала младшая дочь Валента и Цецилии.
- Что мне нужно сделать сейчас? – спросила Агата: с суровой готовностью действовать.
- Сейчас - ступай помоги Анне, - ответил Дарий. – Она подберет тебе удобную одежду и другое, что понадобится в дороге… А потом постарайтесь поспать. Я вас подниму ночью, выспаться не удастся!
Агата подняла на брата карие насурьмленные глаза – и вдруг, схватив его тонкую, но сильную и мускулистую руку, прижала ее к губам.
- Да пребудет с тобою вечно милость и улыбка Аллаха, - пробормотала она. – Я не знаю, как…
- Ни улыбки, ни милости Аллаха мне не нужно, - ласково, но твердо прервал ее улыбающийся брат. – И ты без них тоже обойдешься.
Он поцеловал сестру в лоб. Агата улыбнулась в ответ, потом встала; поднимаясь, вытащила из ушей золотые сережки и зажала в кулаке.
- Это пригодится, - сказала она и торопливо ушла, помогать жене брата собираться в путь.
Женщины легли в одной комнате: Анна взяла к себе Елизавету, и с ними рядом легла нянька. Им придется взять всех слуг-христиан… турок, наверное, не тронут; если эти турки не разнюхают, что происходит, и не побегут выдавать своих господ. Градоначальник недаром был уверен в покорности Дария!
Но сын Валента принял все меры предосторожности. Он поднял женщин в самый глухой ночной час, и вывел наружу черным ходом: у дверей стерегли его греки. Анна и Агата были одеты одинаково – в турецкие платья и шаровары; головы и лица были закрыты.
Снаружи ждали кони – Анна немного умела ездить верхом, муж катал ее по саду на своей лошади; и Агата, когда-то всерьез учившаяся верховой езде, тоже вспомнила давние уроки. Анна села за спину к мужу, который взял на руки Елизавету; Агата – за спину к одному из воинов.
Они поскакали в Золотой Рог – Дарий так хорошо изучил эту дорогу, что мог бы узнать ее с закрытыми глазами. Стамбул дремал, точно зачарованный взмахом покрывала волшебницы; никто беглецов не заметил и не остановил.
В порту, укрывшись за деревянными складами, они спешились. Анна приняла у мужа дочь и огляделась.
- Где… - начала она.
- Там! – ответил македонец, ткнув пальцем в сторону берега, где Анна почти ничего не различала среди мачт, переплетенных канатами, и белых парусов, сейчас казавшихся черными.
Дарий кивнул жене и улыбнулся: он выглядел сейчас очень бравым, одетый в турецкое платье, кафтан и шаровары, свободно облекавшие его стройную мужественную фигуру, и препоясанный мечом. Волосы он подобрал в хвост – не то молодой горец, не то разбойник-степняк. Анна с замиранием сердца подумала, что, может быть, видит мужа в последний раз.
Дарий подошел к воде и, достав белый платок, несколько раз махнул им вверх-вниз. Анна, вглядевшись, увидела ответный сигнал на одной из галер. Потом там произошло движение, и на берег сбежали две фигуры: молодые мужчины в облегающих штанах и рубахах навыпуск.
- Все здесь? Поднимайтесь! – приказали им по-итальянски.
В глаза Анне бросился большой медный крест на шее у одного из матросов; и ее охватило облегчение.
Дарий подтолкнул жену с дочерью к сходням; и вдруг Анна со всею ясностью осознала, что, может быть, прощается с мужем навеки. Не помня себя, она пихнула ребенка в руки няньке и бросилась к Дарию; охватив его шею, стала безумно целовать.
Дарий несколько раз поцеловал жену, с силой прижал к себе; потом оттолкнул.
- Иди… Иди! – воскликнул он; в глазах и в голосе его были слезы.
Девочка на руках у няньки расплакалась – тревожный одинокий звук, предвестие несчастья. Анна схватила Елизавету и взбежала по мосткам, не оглядываясь; Агата последовала за ней. Но, в отличие от Анны, которая поспешила укрыться вместе с дочерью подальше, Агата осталась у борта, вглядываясь в Город, где претерпела столько несчастий.
Обрубили канаты; тяжело плеснула вода под ударами весел. Галера, скрипя, развернулась и медленно стала удаляться от берега – Агата, стоя на том же месте, вглядывалась в темноту до рези в глазах, стараясь различить брата, но ничего уже не могла увидеть: Дарий скрылся.
А потом дочь Валента увидела на берегу огни: она вскрикнула и неумело перекрестилась. Повторялась история Софии - чувство неизбежного охватило и зачаровало младшую жену паши…
В Золотой Рог следом за ними прискакал целый отряд – городская стража или, может быть, личная охрана великого турка; у них были страшные турецкие луки, которые Агата увидела в свете факелов. И они целились в корабль… готовились выпускать стрелы, обмотанные горящей паклей!
- Свинячья мадонна! – крикнули на корабле по-итальянски позади нее; тяжело забегали по палубам матросы, раздались команды, призывающие к боевой готовности. На Агату, вцепившуюся в канат у борта, никто уже не обращал внимания.
- Брат!.. – отчаянно крикнула Агата: будто Дарий сейчас мог прийти к ней на помощь, или же она – к нему.
И тут вокруг засвистели первые выстрелы с берега; Агата шатнулась назад, и стрела прошла мимо ее плеча. Жена паши заметалась, слишком поздно осознав опасность; и тут следующая стрела пробила ей грудь.
Захрипев, Валентова дочь тяжело упала на палубу. И тут к ней наконец бросились с разных сторон: ее тормошили, засыпали вопросами по-итальянски. Но Агата почти не понимала этого языка.
Мужчины молча всматривались в ее лицо, бессильные помочь; и увидели, что ужас и боль умирания в карих глазах вдруг сменились огромным облегчением.
Валентова дочь пробормотала что-то на языке родины и, дернувшись и скользнув рукой по пронзенной груди, затихла. Наступила тишина: только шумело море и постанывали в согласном усилии гребцы: корабль был уже недосягаем для выстрелов.
- Что она сказала? – воскликнул один из матросов, глядя на мертвую.
- "Элефтера"… "Я свободна", - прозвучал позади него женский голос.
Вперед выступила Анна, с распущенными светлыми волосами, – одна, без дочери: жена Дария подняла взгляд с мертвой македонки на итальянцев. На белом, как мел, лице ее дрогнула улыбка.
- Мы не горим? – спросила жена Дария по-итальянски: с сильным акцентом, но правильно.
- Нет, госпожа, - у нас загорелся правый борт, но его почти сразу же залило, - ответили ей.
Анна кивнула, уже плохо слушая и мало понимая; она присела около Агаты. Нежным движением закрыла ей глаза, потом поцеловала в лоб.
- Нужно обернуть ее тканью и предать морю… она больше всего желала для себя такого погребения, - сдавленным голосом сказала Анна.
Агата как-то сама сказала ей это.
Re: Ставрос
Глава 146
Дарий ретировался еще до того, как их настигла погоня, - и чуть не разминулся с отрядом паши. Именно сейчас он в первый раз пролил кровь, доказав свою мужественность, как этого требовал древний обычай его родины: схлестнулся на скаку с турком, который скакал в порт, чтобы присоединиться к главным силам. На узкой улице, облитой помоями, они неизбежно должны были столкнуться; и турок, при свете месяца узнав в Дарии македонца и изменника, с яростным криком набросился на молодого Аммония, рубя сплеча саблей. Он разрубил бы ему непокрытую голову, не будь Дарий так ловок: развернувшись, Валентов сын отразил удар и снес бритую усатую голову в тюрбане, сам не успев понять, что сделал.
Конь турка понес прочь бездыханное тело, запрокинувшееся в седле, с ногами все еще в стременах, - а молодой македонец несколько мгновений приходил в себя, глядя, как с окровавившегося меча стекают темные капли.
- Аллах! – прошептал он. – Что за дьявол происходит?..
И тут македонец понял, что случилось, - и чуть не поворотил коня, чтобы скакать в Золотой Рог на защиту близких, но вовремя опомнился. Сейчас он мог бы только погубить себя, а другим уже никак не поможет: если корабль Мелетия Гавроса ушел, он ушел! Скоро Дарий это узнает!
Но каким образом он узнает, что случилось с Анной и остальными, если на него самого сейчас началась облава?..
Дарий пришпорил коня и понесся назад во Влахерны – туда, где должен был встретиться с людьми Леонарда и дяди. Бог даст, они успеют скрыться, а потом разузнают, удалось ли бегство: уже назавтра об этом будут говорить на всех рынках и трубить на всех площадях Стамбула.
- За мою голову, верно, назначат большую награду… хотел бы я знать, сколько? – прошептал сам себе македонец, безумно рассмеявшись. – Дороже ли дает Мелетий за голову моего отца?..
Он осадил коня на пустой бедной улице, в условленном месте: никого не было. Только черные тени глинобитных домов, перекрестившись и удлинившись, все погрузили в кромешный мрак: свет молодой луны не достигал досюда.
Дарий перевел дыхание и ощутил, как его захлестывает ужас, с которым он, при всей своей отваге, не мог совладать – будто первая кровь, кровь убитого им первого мужчины в жуткий полночный час возопила об отмщении. "Как скоро воитель становится холодным убийцей, хотел бы я знать?" - подумал Дарий: и тут его конь с ржанием подался назад. На улице наконец появился другой человек!
Дарий склонился с седла, все еще с обнаженным мечом в руке.
- Кто?.. – тихо воскликнул он.
- Это ты, господин? Слава богу!
Подошедшего, казалось, нисколько не испугал меч в руке македонца. Он сделал Дарию знак.
- Сюда, наши уже ждут!
Дарий не помнил этого человека – но молча кивнул и слез с коня. Отряхнул с меча кровь, но та уже загустела на лезвии бурыми потеками; подавив дрожь, македонец убрал меч в ножны как был.
Неожиданно понимающе покосившись на Дария и его оружие, незнакомец отворил калитку в невысокой стене из кирпича-сырца, и Дарий шагнул внутрь, ведя коня в поводу. Он уже бывал в этом тайном месте, конечно же, - но днем и со знакомыми людьми…
Но ему недолго пришлось тревожиться: тропинка между терновых кустов вывела его к мазанке, где горел свет. Проходя мимо освещенного окна, его проводник махнул кому-то рукой: сразу за этим в глубине дома раздались шаги, и в дверях появился не кто иной, как Артемидор.
Рыжеватый пират в неизменной головной повязке широко улыбнулся Дарию и раскрыл руки: македонец не успел опомниться, как оказался в медвежьих объятиях.
- Сожри меня акула, ты жив! – воскликнул первый помощник комеса, похлопав молодого Аммония по плечам, потом по щеке. – Как остальные – бежали? Рассказывай!
Покрасневший горец понял, что сейчас не время оскорбляться.
- Я не знаю, что с остальными! - сказал он, покачав головой.
И тут Валентов сын забыл и гордость свою, и все прочее, кроме того, что враги настигли их и что он убил своего первого врага – первого турка. Всхлипнув, Дарий сел на траву перед домом и понурился. Склонив голову так, что она почти свесилась между колен, македонец быстрым полушепотом рассказал опустившемуся рядом Артемидору, что произошло в Золотом Роге.
Закончив рассказ, он извлек из ножен побуревший меч и, сорвав пучок травы, яростно принялся оттирать оружие.
Артемидор положил ему на плечо свою намозоленную руку, привычную и к кулачному, и к оружному бою.
- Ты храбрец, молодой господин, - сказал он серьезно и уважительно. – Но тебе сейчас нужно отдохнуть, иначе завтра может погубить все, что ты сделал сегодня.
Дарий вцепился себе в волосы.
- Могу ли я сейчас спать?..
Артемидор молча взял македонца под руку и, без усилия подняв его на ноги, увел в дом. Там уложил на тюфяк у стены: в комнате были еще люди, крепкие мужчины, которые сидели за грубо сколоченным столом, но Дарий уже ни на кого не смотрел. Вытянувшись на тощей постели, он мгновенно заснул.
Артемидор заботливо уложил ему на грудь свесившуюся руку, потом пригладил спутавшиеся черные волосы.
- Салага… славный мальчишка! – пробормотал первый помощник комеса. – Далеко пойдет, если останется жив!
Потом критянин встал и подошел к нетерпеливо ждавшим его товарищам; прижал палец к губам. Сел с ними за стол и, понизив голос, быстро пересказал то, что узнал от молодого Аммония. Артемидора слушали с жадным вниманием, не задавая вопросов: все и так было понятно, как и то, что может ждать заговорщиков назавтра.
Все станет известно только завтра!
Они еще немного посовещались – потом, потушив лампу, легли спать. Конечно, выставили часовых и у калитки, и в дверях дома; но едва ли их обнаружат, ведь Дария никто не видел, кроме убитого им человека!
Дарий спал - и ему снились Анна, Агата и дочь, слившиеся в одну женщину, греческую христианку, которую во что бы то ни стало нужно было вызволить от мусульман. Потом македонцу приснился страшный отец, отец-благодетель – и Дарий с криком проснулся и сел, в холодном поту; была еще ночь, и все вокруг еще спали.
Безмятежно спал рядом Артемидор, разбросав рыжевато-русые волосы и подложив могучую волосатую руку под голову, – македонец, посмотрев на товарища, припомнил план побега… да, они проберутся в порт и доплывут на лодке до Принкипоса, а там их ждет корабль Леонарда Флатанелоса: туда же подойдет с запада и второй корабль критянина, на котором Леонард доставит на Принцевы острова семью Дионисия Аммония. Комес строго воспретил Дарию впутываться во что-нибудь еще, кроме спасения своей собственной семьи. В военной обстановке для неопытного человека самоуправство было недопустимо!
На другой день Дарий и его товарищи узнали, что семье македонца удалось бежать, - об этом не трубили на площадях, Ибрахим-паша решил скрыть такое позорное для магометанства дело и собственный недосмотр; но от людей утаить случившегося было нельзя, и слухи в переполненном и жадном до всего скандального Стамбуле расползлись за считанные часы.
Эти новости Дарию принесли люди Мелетия. Молодой Аммоний не знал, как с ними разговаривать, - ведь Мелетий Гаврос вынес приговор его отцу, и Дарий отказался воспользоваться помощью киликийца сам, хотя и вручил ему в руки судьбу своей жены и сестры!
Поэтому македонец все выслушал молча; и хотя сердце взыграло от радости, что его семья спасена, Дарий так и не заставил себя поблагодарить вестников.
Он думал, что сейчас градоначальник может вынести приговор и его отцу… за сына. Как бы то ни было, Валент больше не сможет служить паше: он изменник, но не трус и не лизоблюд!
Вот его Ибрахим-паша и в самом деле может казнить публично, чтобы произвести впечатление на жителей Стамбула: потому что Валент Аммоний большой человек, в отличие от Дария… и это для тех, кто знал Валента Аммония, будет двойная измена: сперва императору, а потом и султану!
- Я этого не вынесу, - шептал Дарий, горя стыдом и ужасом: и ему даже представлялось, что для Валента похищение и смерть в безвестности будут лучшим исходом, чем вот такая публичная смерть, о которой, несомненно, долго еще будут говорить и в христианском мире, и в мусульманском!
Но Дарию медлить было нельзя – если он не хотел, чтобы его семья лишилась и его тоже: и заговорщики, как и было условлено, решили пересидеть в своем укрытии еще день, а на другую ночь пробраться в Золотой Рог и уплыть. Дарий подозревал, что этот день может оказаться роковым и для его отца.
Конечно, Валент далеко не глуп и полностью сознает свое положение при паше – и он покинет город немедленно, когда узнает о бегстве сына! Люди Мелетия тоже понимали все это и не сидели сложа руки!
Дарию вместе со своими сообщниками удалось пробраться в порт и уплыть. Чтобы задержать его, македонца требовалось узнать в лицо… но ведь Стамбул, хотя султан города и назывался цезарем - Кайзер-и-Рум, был не Первый и даже не Второй Рим, которые славились изображениями своих знатных людей! Мусульмане портретное искусство если не запрещали совсем, то никогда не поощряли.
Так что, хотя Дария, конечно, искали ревностно, он смог уйти. Но до того македонцу ничего не удалось узнать о Валенте – жив ли его отец, схвачен ли - и кем... Проклятое время, когда всякий человек, даже самый знатный, будто утлый челн в бурном море перемен!
Дарий, сидя в лодке с людьми Леонарда, понимал, что ему следовало бы грести вместе со всеми, - но не мог приняться ни за какое орудие и ни за какое дело: он сидел, закрыв лицо руками, и никто его не тревожил и ни к чему не принуждал. Дарий был благодарен за такое общее сочувствие. Скоро ему опять придется трудиться и сражаться, хочет он того или нет.
Когда Город загудел, как улей, взбудораженный новостью о бегстве одного из греческих приближенных паши со всей семьей, Валент Аммоний был на Августейоне. Этот главный форум Константинополя еще сохранил за собою свое имя, как и очень многие места и постройки новой столицы Мехмеда, - точно великолепные гробницы прошлого, доступные для посещения всем подданным нового закона: закона пророка!
Валент сразу понял, что бегство сына означает для него самого; но мысли у него спутались. Македонец не испугался за себя, нет – он оставался человеком львиной храбрости; но Валент понял, что опять в один миг рухнула вся его жизнь, как это случилось в день падения Константинополя!
Для чего ему осталось жить, что ему еще нужно?
Как скоро его схватят по приказу паши, если турок решит предать смерти самого Валента – а такое, наверное, случится?..
Валент пробирался по узкой глухой улице прочь от Августейона, сам не зная куда, - он не берегся и почти ни о чем не мог думать; и не успел ничего понять, когда получил умелый тупой удар по затылку.
Когда Валент очнулся, то увидел, что крепко связан по рукам и ногам и лежит в незнакомом месте – в бедной темной комнате, на охапке соломы; над ним склонилось чье-то довольное смуглое лицо, рот ощерился в неприятной улыбке. На Валента повеяло смрадом гнилых зубов и старого пота. Еще несколько человек обступили македонца с разных сторон.
- Вы не от паши, - пробормотал Валент: голова болела нестерпимо.
Похититель покачал головой, все так же улыбаясь.
- Нет, не от паши, - сказал он. – Тебе повезло, Валент-бей.
Дарий ретировался еще до того, как их настигла погоня, - и чуть не разминулся с отрядом паши. Именно сейчас он в первый раз пролил кровь, доказав свою мужественность, как этого требовал древний обычай его родины: схлестнулся на скаку с турком, который скакал в порт, чтобы присоединиться к главным силам. На узкой улице, облитой помоями, они неизбежно должны были столкнуться; и турок, при свете месяца узнав в Дарии македонца и изменника, с яростным криком набросился на молодого Аммония, рубя сплеча саблей. Он разрубил бы ему непокрытую голову, не будь Дарий так ловок: развернувшись, Валентов сын отразил удар и снес бритую усатую голову в тюрбане, сам не успев понять, что сделал.
Конь турка понес прочь бездыханное тело, запрокинувшееся в седле, с ногами все еще в стременах, - а молодой македонец несколько мгновений приходил в себя, глядя, как с окровавившегося меча стекают темные капли.
- Аллах! – прошептал он. – Что за дьявол происходит?..
И тут македонец понял, что случилось, - и чуть не поворотил коня, чтобы скакать в Золотой Рог на защиту близких, но вовремя опомнился. Сейчас он мог бы только погубить себя, а другим уже никак не поможет: если корабль Мелетия Гавроса ушел, он ушел! Скоро Дарий это узнает!
Но каким образом он узнает, что случилось с Анной и остальными, если на него самого сейчас началась облава?..
Дарий пришпорил коня и понесся назад во Влахерны – туда, где должен был встретиться с людьми Леонарда и дяди. Бог даст, они успеют скрыться, а потом разузнают, удалось ли бегство: уже назавтра об этом будут говорить на всех рынках и трубить на всех площадях Стамбула.
- За мою голову, верно, назначат большую награду… хотел бы я знать, сколько? – прошептал сам себе македонец, безумно рассмеявшись. – Дороже ли дает Мелетий за голову моего отца?..
Он осадил коня на пустой бедной улице, в условленном месте: никого не было. Только черные тени глинобитных домов, перекрестившись и удлинившись, все погрузили в кромешный мрак: свет молодой луны не достигал досюда.
Дарий перевел дыхание и ощутил, как его захлестывает ужас, с которым он, при всей своей отваге, не мог совладать – будто первая кровь, кровь убитого им первого мужчины в жуткий полночный час возопила об отмщении. "Как скоро воитель становится холодным убийцей, хотел бы я знать?" - подумал Дарий: и тут его конь с ржанием подался назад. На улице наконец появился другой человек!
Дарий склонился с седла, все еще с обнаженным мечом в руке.
- Кто?.. – тихо воскликнул он.
- Это ты, господин? Слава богу!
Подошедшего, казалось, нисколько не испугал меч в руке македонца. Он сделал Дарию знак.
- Сюда, наши уже ждут!
Дарий не помнил этого человека – но молча кивнул и слез с коня. Отряхнул с меча кровь, но та уже загустела на лезвии бурыми потеками; подавив дрожь, македонец убрал меч в ножны как был.
Неожиданно понимающе покосившись на Дария и его оружие, незнакомец отворил калитку в невысокой стене из кирпича-сырца, и Дарий шагнул внутрь, ведя коня в поводу. Он уже бывал в этом тайном месте, конечно же, - но днем и со знакомыми людьми…
Но ему недолго пришлось тревожиться: тропинка между терновых кустов вывела его к мазанке, где горел свет. Проходя мимо освещенного окна, его проводник махнул кому-то рукой: сразу за этим в глубине дома раздались шаги, и в дверях появился не кто иной, как Артемидор.
Рыжеватый пират в неизменной головной повязке широко улыбнулся Дарию и раскрыл руки: македонец не успел опомниться, как оказался в медвежьих объятиях.
- Сожри меня акула, ты жив! – воскликнул первый помощник комеса, похлопав молодого Аммония по плечам, потом по щеке. – Как остальные – бежали? Рассказывай!
Покрасневший горец понял, что сейчас не время оскорбляться.
- Я не знаю, что с остальными! - сказал он, покачав головой.
И тут Валентов сын забыл и гордость свою, и все прочее, кроме того, что враги настигли их и что он убил своего первого врага – первого турка. Всхлипнув, Дарий сел на траву перед домом и понурился. Склонив голову так, что она почти свесилась между колен, македонец быстрым полушепотом рассказал опустившемуся рядом Артемидору, что произошло в Золотом Роге.
Закончив рассказ, он извлек из ножен побуревший меч и, сорвав пучок травы, яростно принялся оттирать оружие.
Артемидор положил ему на плечо свою намозоленную руку, привычную и к кулачному, и к оружному бою.
- Ты храбрец, молодой господин, - сказал он серьезно и уважительно. – Но тебе сейчас нужно отдохнуть, иначе завтра может погубить все, что ты сделал сегодня.
Дарий вцепился себе в волосы.
- Могу ли я сейчас спать?..
Артемидор молча взял македонца под руку и, без усилия подняв его на ноги, увел в дом. Там уложил на тюфяк у стены: в комнате были еще люди, крепкие мужчины, которые сидели за грубо сколоченным столом, но Дарий уже ни на кого не смотрел. Вытянувшись на тощей постели, он мгновенно заснул.
Артемидор заботливо уложил ему на грудь свесившуюся руку, потом пригладил спутавшиеся черные волосы.
- Салага… славный мальчишка! – пробормотал первый помощник комеса. – Далеко пойдет, если останется жив!
Потом критянин встал и подошел к нетерпеливо ждавшим его товарищам; прижал палец к губам. Сел с ними за стол и, понизив голос, быстро пересказал то, что узнал от молодого Аммония. Артемидора слушали с жадным вниманием, не задавая вопросов: все и так было понятно, как и то, что может ждать заговорщиков назавтра.
Все станет известно только завтра!
Они еще немного посовещались – потом, потушив лампу, легли спать. Конечно, выставили часовых и у калитки, и в дверях дома; но едва ли их обнаружат, ведь Дария никто не видел, кроме убитого им человека!
Дарий спал - и ему снились Анна, Агата и дочь, слившиеся в одну женщину, греческую христианку, которую во что бы то ни стало нужно было вызволить от мусульман. Потом македонцу приснился страшный отец, отец-благодетель – и Дарий с криком проснулся и сел, в холодном поту; была еще ночь, и все вокруг еще спали.
Безмятежно спал рядом Артемидор, разбросав рыжевато-русые волосы и подложив могучую волосатую руку под голову, – македонец, посмотрев на товарища, припомнил план побега… да, они проберутся в порт и доплывут на лодке до Принкипоса, а там их ждет корабль Леонарда Флатанелоса: туда же подойдет с запада и второй корабль критянина, на котором Леонард доставит на Принцевы острова семью Дионисия Аммония. Комес строго воспретил Дарию впутываться во что-нибудь еще, кроме спасения своей собственной семьи. В военной обстановке для неопытного человека самоуправство было недопустимо!
На другой день Дарий и его товарищи узнали, что семье македонца удалось бежать, - об этом не трубили на площадях, Ибрахим-паша решил скрыть такое позорное для магометанства дело и собственный недосмотр; но от людей утаить случившегося было нельзя, и слухи в переполненном и жадном до всего скандального Стамбуле расползлись за считанные часы.
Эти новости Дарию принесли люди Мелетия. Молодой Аммоний не знал, как с ними разговаривать, - ведь Мелетий Гаврос вынес приговор его отцу, и Дарий отказался воспользоваться помощью киликийца сам, хотя и вручил ему в руки судьбу своей жены и сестры!
Поэтому македонец все выслушал молча; и хотя сердце взыграло от радости, что его семья спасена, Дарий так и не заставил себя поблагодарить вестников.
Он думал, что сейчас градоначальник может вынести приговор и его отцу… за сына. Как бы то ни было, Валент больше не сможет служить паше: он изменник, но не трус и не лизоблюд!
Вот его Ибрахим-паша и в самом деле может казнить публично, чтобы произвести впечатление на жителей Стамбула: потому что Валент Аммоний большой человек, в отличие от Дария… и это для тех, кто знал Валента Аммония, будет двойная измена: сперва императору, а потом и султану!
- Я этого не вынесу, - шептал Дарий, горя стыдом и ужасом: и ему даже представлялось, что для Валента похищение и смерть в безвестности будут лучшим исходом, чем вот такая публичная смерть, о которой, несомненно, долго еще будут говорить и в христианском мире, и в мусульманском!
Но Дарию медлить было нельзя – если он не хотел, чтобы его семья лишилась и его тоже: и заговорщики, как и было условлено, решили пересидеть в своем укрытии еще день, а на другую ночь пробраться в Золотой Рог и уплыть. Дарий подозревал, что этот день может оказаться роковым и для его отца.
Конечно, Валент далеко не глуп и полностью сознает свое положение при паше – и он покинет город немедленно, когда узнает о бегстве сына! Люди Мелетия тоже понимали все это и не сидели сложа руки!
Дарию вместе со своими сообщниками удалось пробраться в порт и уплыть. Чтобы задержать его, македонца требовалось узнать в лицо… но ведь Стамбул, хотя султан города и назывался цезарем - Кайзер-и-Рум, был не Первый и даже не Второй Рим, которые славились изображениями своих знатных людей! Мусульмане портретное искусство если не запрещали совсем, то никогда не поощряли.
Так что, хотя Дария, конечно, искали ревностно, он смог уйти. Но до того македонцу ничего не удалось узнать о Валенте – жив ли его отец, схвачен ли - и кем... Проклятое время, когда всякий человек, даже самый знатный, будто утлый челн в бурном море перемен!
Дарий, сидя в лодке с людьми Леонарда, понимал, что ему следовало бы грести вместе со всеми, - но не мог приняться ни за какое орудие и ни за какое дело: он сидел, закрыв лицо руками, и никто его не тревожил и ни к чему не принуждал. Дарий был благодарен за такое общее сочувствие. Скоро ему опять придется трудиться и сражаться, хочет он того или нет.
Когда Город загудел, как улей, взбудораженный новостью о бегстве одного из греческих приближенных паши со всей семьей, Валент Аммоний был на Августейоне. Этот главный форум Константинополя еще сохранил за собою свое имя, как и очень многие места и постройки новой столицы Мехмеда, - точно великолепные гробницы прошлого, доступные для посещения всем подданным нового закона: закона пророка!
Валент сразу понял, что бегство сына означает для него самого; но мысли у него спутались. Македонец не испугался за себя, нет – он оставался человеком львиной храбрости; но Валент понял, что опять в один миг рухнула вся его жизнь, как это случилось в день падения Константинополя!
Для чего ему осталось жить, что ему еще нужно?
Как скоро его схватят по приказу паши, если турок решит предать смерти самого Валента – а такое, наверное, случится?..
Валент пробирался по узкой глухой улице прочь от Августейона, сам не зная куда, - он не берегся и почти ни о чем не мог думать; и не успел ничего понять, когда получил умелый тупой удар по затылку.
Когда Валент очнулся, то увидел, что крепко связан по рукам и ногам и лежит в незнакомом месте – в бедной темной комнате, на охапке соломы; над ним склонилось чье-то довольное смуглое лицо, рот ощерился в неприятной улыбке. На Валента повеяло смрадом гнилых зубов и старого пота. Еще несколько человек обступили македонца с разных сторон.
- Вы не от паши, - пробормотал Валент: голова болела нестерпимо.
Похититель покачал головой, все так же улыбаясь.
- Нет, не от паши, - сказал он. – Тебе повезло, Валент-бей.
Re: Ставрос
Глава 147
Феодора и Феофано жили ожиданием новостей – но обе в отсутствие мужчин упоенно занимались друг другом и своими детьми. Когда-то Феодора была неспособна полноценно размышлять и творить без Фомы, первого мужа и господина, без другого мужчины - сейчас же ее мысль и чувство били ключом. Она стала совсем… свободной, как говорила ее филэ.
Мелетий несколько раз присылал дому Флатанелосов приветы и маленькие подарки из Рима; а Мардоний получал письма от невесты. Рафаэла, хотя и много намечтала себе о любви, как настоящая восторженная юная итальянка, стала охладевать к Мардонию, так долго не видя его, - как и сам жених: их чувству нечем еще было питаться. И сейчас Мардоний страдал не столько потому, что его женитьба откладывалась, сколько тревожился из-за происков Констанции и других Моро. Пока македонец не связал себя неразрывно с могущественными покровителями, он со всеми своими товарищами был в большой опасности!
Но Моро не собирались отдавать Мардонию свою дочь, пока не будут окончательно уверены в нем: пока не вернется Леонард Флатанелос. А комеса все не было. И даже весточки от него нельзя было получить – люди Мелетия действовали сами по себе, подчиняясь целям своего господина.
В начале осени, - когда, по расчетам Леонарда, он должен был быть уже дома или на пути домой, - Мелетий Гаврос опять приехал на свою загородную виллу; и опять пригласил в гости амазонок. Теперь, на правах старого друга семьи, киликиец позвал их без сопровождающего. Феодора заподозрила, что Мелетий намеревается сообщить им известия, которых не следовало слышать Валентову сыну.
Предчувствие ее не обмануло.
Мелетий принял женщин в гостиной внизу, где велел разжечь жаровню: было довольно холодно, несмотря на время года. Занавески на окнах по приказу хозяина были приспущены, словно в знак траура, - и в слабом свете лицо киликийца казалось бледным и усталым. В глаза гостьям Мелетий не смотрел.
Проведя их в комнату, хозяин жестом указал на кресла.
- Вина? – спросил киликиец.
- Пожалуйста, - ответила Феодора за двоих. Они сегодня оставили подросших детей дома – и теперь московитка радовалась этому. Она догадывалась, что Мелетий хочет им сказать…
И вдруг Феодора заленедела от ужаса.
- Леонард? – воскликнула она.
Мелетий, наполнивший их кубки, поспешно покачал головой.
- Нет, о нем я ничего не знаю… до сих пор, - улыбнувшись небольшой извиняющейся улыбкой, ответил хозяин.
Он сел напротив и запахнул широкий халат, потуже затянув пояс с кистями.
- У меня для вас другие новости.
Феодора откинулась в кресле, ощущая огромное облегчение… двойное облегчение.
- Валент?..
Мелетий медленно склонил седую голову.
Феодора взялась за горло – рука повиновалась с трудом, будто чужая.
- Ты казнил его, - пробормотала московитка.
Мелетий усмехнулся мягко и сочувственно.
- Можно сказать и так, госпожа.
- Расскажи… я должна знать, как он умер, - глухо произнесла Феодора. Она ощутила, как в глазах и горле защипало; но все еще не плакала.
- Ты уверена, что хочешь это знать? – спросил Мелетий: теперь без тени улыбки.
Феодора посмотрела в его светлые безжалостные глаза – и медленно склонила голову.
Мелетий отвернулся. Провел пальцами по аккуратно подстриженной седой бородке.
- Валента четвертовали, - наконец ответил он. – Это значит, что его привязали к четырем галерам за руки и за ноги, приказав грести в разные стороны изо всех сил…
Феодора громко ахнула. Кубок в ее руке сам со стуком опустился на столик: вино только чудом не расплескалось. Феофано осталась сидеть так же царственно-неподвижно, огромные серые глаза лакедемонянки были прикованы к Мелетию, - и лицо ее выражало такое торжествующее блаженство, что Феодора не простила бы подруге этого, если бы могла видеть. Но все внимание московитки было тоже направлено на Мелетия.
- Это быстрая смерть, - прошептала она: комок в горле стал нестерпимым.
Мелетий кивнул, улыбаясь сочувственно, - что же он за человек?..
- Да, моя госпожа, это страшная, но быстрая смерть. И можно сказать, что почетная. Так магометане казнят христианских рыцарей.
И тут Феодора наконец разрыдалась, будто прорвало плотину. Она хватала ртом воздух, всхлипывала и стонала; стыдилась своей слабости перед лицом таких людей, как Мелетий и Феофано, но не могла остановиться.
Потом, наконец, судорожно вздохнув, московитка замолчала – и только тут заметила, что Мелетий подсел к ней, придвинув свое кресло. Он взял ее за руку.
- Все… все уже кончилось, дорогая госпожа.
Феодора кивнула и, утерев глаза, нашла в себе силы улыбнуться.
- На колу мучаются часами, я слышала…
- Бывает, что и днями, - заметил Мелетий. – Это зависит от способа посажения на кол… прошу простить меня, - спохватился он.
Феодора молчала, закрыв лицо локтем.
Мелетий долго смотрел на нее – потом произнес:
- Последние слова Валента Аммония были о тебе.
Феодора распрямилась; приподнялась в кресле, стиснув подлокотники:
- Правда?..
- Правда, - кивнул Мелетий. – Я сейчас передам их тебе в точности.
Он наморщил лоб, потер пальцами, подыскивая выражения, - как когда-то делал патрикий Нотарас, наслаждаясь фигурами речи.
- Валент знал, от чьих рук и за что принимает смерть… и он сказал, что ты принадлежала ему, - Мелетий понизил голос и улыбнулся, - и владела им до последнего часа. Сказал, что и после смерти вы с ним не разлучитесь.
- Он говорил мне это, когда я была его женой, - прошептала Феодора.
- Я знаю, что ты была его женой, - со своей небольшой улыбкой ответил Мелетий. – И он просил передать тебе, как своей супруге…
Ирония, прозвучавшая в голосе киликийца при последних словах, исчезла, когда он извлек прощальный привет Валента из подвесного кармана у себя на поясе.
- Возьми.
На ладони у хозяина был тяжелый золотой перстень с печаткой: лев, конечно же.
Феодора с огромной печалью, страхом и благоговением приняла драгоценность. Когда перстень оттянул ее руку, Мелетий сам сжал пальцы гостьи и похлопал по ее руке другой своей ладонью.
- Известная максима – ни о каком человеке нельзя судить прежде его смерти, - сказал новый римлянин, замечательно похожий на древних. – Валент Аммоний умер очень мужественно.
Феодора, крепче сжав холодный перстень, с негодованием подумала, как мог Мелетий спокойно носить такую вещь в кармане. Но вслух она поблагодарила.
- Валент был исполин, - сказала она.
- Пожалуй, - согласился Мелетий.
Некоторое время они молчали. Феодора, сделав несколько глотков вина, поставила кубок обратно на столик и сидела, кусая губы: желание заплакать опять разрасталось в горле и груди.
Мелетий вдруг опять нарушил молчание:
- Если мне будет позволено сказать, госпожа Феодора, твоя судьба удвительностью превосходит жизнь Клеопатры Египетской.
Римлянин опять улыбался, оглаживая подстриженную бородку.
- Весьма возможно, - хмуро ответила Феодора.
Она вдруг усмехнулась. – Жизнь становится все удивительней из века в век… увеличивается количество знаний, которыми обладают люди, и перемены совершаются все быстрее!
Русская амазонка совсем забыла, что дала себе слово не говорить с чужими о своей философии – только о чужой. Но Мелетий слушал спокойно и внимательно, кивал.
- Возможно, ты права, - сказал он. – Думаю, что последняя великая царица из династии, основанной Птолемеем, македонцем Александра, - женщина необыкновенной силы духа, блестящего образования и греческого воспитания, - могла бы пожелать жить в наше время… больше, чем в свое, будь у нее такая возможность!
Тут Феодора поняла, что они с Мелетием оба смотрят на Феофано.
"Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия"*, - неожиданно вспомнились московитке слова из Библии. Она перекрестилась.
"Господи", - подумала Феодора. Она не знала, какие мысли в эту минуту бродят в голове киликийца, - но сама даже прикусила губу, чтобы ничего лишнего не вырвалось.
Василисса взглянула сначала на одного, потом на другого, - потом нахмурила тонкие начерненные брови, будто в досаде. Она быстро встала с места.
- Господин Мелетий, с твоего позволения, я удалюсь и уведу госпожу Феодору. Бедняжке нужно отдохнуть после таких новостей.
- Разумеется, - ответил хозяин. – Вас проводить, мои синьоры?
- Не нужно, - лакедемонянка покачала головой. – Мы сами найдем дорогу, если ты будешь так любезен, что предоставишь нам ту же комнату.
Мелетий склонил голову.
В спальне Феодора опять дала волю слезам – Феофано обнимала ее и ласкала, без сомнения, в душе ликуя, что это она утешает свою филэ в такую минуту. Кто еще имел на это право?
- Наконец Валент отмучился, - прошептала московитка.
- Наконец, - согласилась Феофано. Но обе думали – что это могло быть совсем не так… но Феодора, которая была его женой, не может отречься от Валента и после его смерти, как Феофано от Льва Аммония!
Когда Феодора затихла, Феофано губами осушила мокрые щеки подруги.
- Ложись, я тебя разотру, - сказала она. – Это поможет.
- Ты для меня всегда лучшее лекарство, - прошептала московитка.
Она легла на живот и блаженно закрыла глаза, ощущая, как теплые сильные руки обнажили ее, а потом принялись описывать круги по плечам и спине, иногда сжимая и разминая плоть. Потом Феофано налила себе на ладони душистого масла и принялась втирать его. Мелетий уже позаботился обо всех принадлежностях туалета для подруг.
Скоро скорбное выражение на лице московитки сменилось умиротворением: губы улыбнулись.
- Бедный Мардоний, - пробормотала она, уже засыпая. – Кто скажет ему?.. Должна я… но как могу?
Она опять всхлипнула.
Феофано склонилась к ее лицу.
- Если тебе тяжело, дорогая, я могу это сделать.
Феодора дернулась под ее руками; но Феофано уняла ее одним мягким, но властным движением.
- Нет, пожалуйста… не ты, Метаксия, - прошептала московитка. – Я сама: просто покажу ему кольцо, и он поймет.
- Как тебе угодно.
Феофано повернула ее голову за подбородок и поцеловала в губы. Феодора ответила, но она уже засыпала; Феофано прилегла рядом и гладила ее по голове и спине, пока подруга не заснула.
Когда Феодора приехала в дом Софии, ей открыл сам молодой хозяин. Он улыбнулся было, изумившись неожиданному посещению… а потом понял, что случилась какая-то беда.
- Что случилось, госпожа? – воскликнул Мардоний.
Феодора молча показала ему золотой перстень с печаткой: ей все еще представлялось, как это кольцо оттягивает мужскую руку… могучую и мертвую.
- Это кольцо твоего отца, которое он прислал мне, - сказала она.
Мардоний открыл рот… а потом попятился, смертельно побледнев. Феодора кивнула и отвернулась.
Услышала топот, а потом грохот: Мардоний бросился прочь, что-то уронив по дороге, и до московитки донеслись его рыдания.
Но молодой Аммоний плакал недолго, как она сама, - скоро Феодора услышала, как он выбежал из дома, а потом до нее донесся стук копыт: юноша ускакал куда-то очертя голову. Он долго носился по полям один – и вернулся только через час, совершенно обессиленный.
София плакала, но была больше испугана припадком брата, чем опечалена смертью отца. Не поздоровавшись с сестрой, Мардоний убежал в свою комнату. Он ни с кем больше не заговорил о Валенте – ни теперь, не потом.
Спустя небольшое время пришло письмо от Леонарда: тот писал своей семье уже из Венеции. И ему посчастливилось – он не только вернулся сам, но и привез Дария и всю семью Дионисия; с ними была и Анна, жена Дария, которую по уговору с Мелетием спас итальянский купец. Этот купец присоединился к комесу в плавании – они встретились случайно, но потом держались вместе до самого конца.
Узнав о смерти Агаты, Феодора опечалилась, но Мардонию ничего не сказала: об этом Мардоний должен узнать из уст брата.
* Новый Завет (Евангелие от Иоанна).
Феодора и Феофано жили ожиданием новостей – но обе в отсутствие мужчин упоенно занимались друг другом и своими детьми. Когда-то Феодора была неспособна полноценно размышлять и творить без Фомы, первого мужа и господина, без другого мужчины - сейчас же ее мысль и чувство били ключом. Она стала совсем… свободной, как говорила ее филэ.
Мелетий несколько раз присылал дому Флатанелосов приветы и маленькие подарки из Рима; а Мардоний получал письма от невесты. Рафаэла, хотя и много намечтала себе о любви, как настоящая восторженная юная итальянка, стала охладевать к Мардонию, так долго не видя его, - как и сам жених: их чувству нечем еще было питаться. И сейчас Мардоний страдал не столько потому, что его женитьба откладывалась, сколько тревожился из-за происков Констанции и других Моро. Пока македонец не связал себя неразрывно с могущественными покровителями, он со всеми своими товарищами был в большой опасности!
Но Моро не собирались отдавать Мардонию свою дочь, пока не будут окончательно уверены в нем: пока не вернется Леонард Флатанелос. А комеса все не было. И даже весточки от него нельзя было получить – люди Мелетия действовали сами по себе, подчиняясь целям своего господина.
В начале осени, - когда, по расчетам Леонарда, он должен был быть уже дома или на пути домой, - Мелетий Гаврос опять приехал на свою загородную виллу; и опять пригласил в гости амазонок. Теперь, на правах старого друга семьи, киликиец позвал их без сопровождающего. Феодора заподозрила, что Мелетий намеревается сообщить им известия, которых не следовало слышать Валентову сыну.
Предчувствие ее не обмануло.
Мелетий принял женщин в гостиной внизу, где велел разжечь жаровню: было довольно холодно, несмотря на время года. Занавески на окнах по приказу хозяина были приспущены, словно в знак траура, - и в слабом свете лицо киликийца казалось бледным и усталым. В глаза гостьям Мелетий не смотрел.
Проведя их в комнату, хозяин жестом указал на кресла.
- Вина? – спросил киликиец.
- Пожалуйста, - ответила Феодора за двоих. Они сегодня оставили подросших детей дома – и теперь московитка радовалась этому. Она догадывалась, что Мелетий хочет им сказать…
И вдруг Феодора заленедела от ужаса.
- Леонард? – воскликнула она.
Мелетий, наполнивший их кубки, поспешно покачал головой.
- Нет, о нем я ничего не знаю… до сих пор, - улыбнувшись небольшой извиняющейся улыбкой, ответил хозяин.
Он сел напротив и запахнул широкий халат, потуже затянув пояс с кистями.
- У меня для вас другие новости.
Феодора откинулась в кресле, ощущая огромное облегчение… двойное облегчение.
- Валент?..
Мелетий медленно склонил седую голову.
Феодора взялась за горло – рука повиновалась с трудом, будто чужая.
- Ты казнил его, - пробормотала московитка.
Мелетий усмехнулся мягко и сочувственно.
- Можно сказать и так, госпожа.
- Расскажи… я должна знать, как он умер, - глухо произнесла Феодора. Она ощутила, как в глазах и горле защипало; но все еще не плакала.
- Ты уверена, что хочешь это знать? – спросил Мелетий: теперь без тени улыбки.
Феодора посмотрела в его светлые безжалостные глаза – и медленно склонила голову.
Мелетий отвернулся. Провел пальцами по аккуратно подстриженной седой бородке.
- Валента четвертовали, - наконец ответил он. – Это значит, что его привязали к четырем галерам за руки и за ноги, приказав грести в разные стороны изо всех сил…
Феодора громко ахнула. Кубок в ее руке сам со стуком опустился на столик: вино только чудом не расплескалось. Феофано осталась сидеть так же царственно-неподвижно, огромные серые глаза лакедемонянки были прикованы к Мелетию, - и лицо ее выражало такое торжествующее блаженство, что Феодора не простила бы подруге этого, если бы могла видеть. Но все внимание московитки было тоже направлено на Мелетия.
- Это быстрая смерть, - прошептала она: комок в горле стал нестерпимым.
Мелетий кивнул, улыбаясь сочувственно, - что же он за человек?..
- Да, моя госпожа, это страшная, но быстрая смерть. И можно сказать, что почетная. Так магометане казнят христианских рыцарей.
И тут Феодора наконец разрыдалась, будто прорвало плотину. Она хватала ртом воздух, всхлипывала и стонала; стыдилась своей слабости перед лицом таких людей, как Мелетий и Феофано, но не могла остановиться.
Потом, наконец, судорожно вздохнув, московитка замолчала – и только тут заметила, что Мелетий подсел к ней, придвинув свое кресло. Он взял ее за руку.
- Все… все уже кончилось, дорогая госпожа.
Феодора кивнула и, утерев глаза, нашла в себе силы улыбнуться.
- На колу мучаются часами, я слышала…
- Бывает, что и днями, - заметил Мелетий. – Это зависит от способа посажения на кол… прошу простить меня, - спохватился он.
Феодора молчала, закрыв лицо локтем.
Мелетий долго смотрел на нее – потом произнес:
- Последние слова Валента Аммония были о тебе.
Феодора распрямилась; приподнялась в кресле, стиснув подлокотники:
- Правда?..
- Правда, - кивнул Мелетий. – Я сейчас передам их тебе в точности.
Он наморщил лоб, потер пальцами, подыскивая выражения, - как когда-то делал патрикий Нотарас, наслаждаясь фигурами речи.
- Валент знал, от чьих рук и за что принимает смерть… и он сказал, что ты принадлежала ему, - Мелетий понизил голос и улыбнулся, - и владела им до последнего часа. Сказал, что и после смерти вы с ним не разлучитесь.
- Он говорил мне это, когда я была его женой, - прошептала Феодора.
- Я знаю, что ты была его женой, - со своей небольшой улыбкой ответил Мелетий. – И он просил передать тебе, как своей супруге…
Ирония, прозвучавшая в голосе киликийца при последних словах, исчезла, когда он извлек прощальный привет Валента из подвесного кармана у себя на поясе.
- Возьми.
На ладони у хозяина был тяжелый золотой перстень с печаткой: лев, конечно же.
Феодора с огромной печалью, страхом и благоговением приняла драгоценность. Когда перстень оттянул ее руку, Мелетий сам сжал пальцы гостьи и похлопал по ее руке другой своей ладонью.
- Известная максима – ни о каком человеке нельзя судить прежде его смерти, - сказал новый римлянин, замечательно похожий на древних. – Валент Аммоний умер очень мужественно.
Феодора, крепче сжав холодный перстень, с негодованием подумала, как мог Мелетий спокойно носить такую вещь в кармане. Но вслух она поблагодарила.
- Валент был исполин, - сказала она.
- Пожалуй, - согласился Мелетий.
Некоторое время они молчали. Феодора, сделав несколько глотков вина, поставила кубок обратно на столик и сидела, кусая губы: желание заплакать опять разрасталось в горле и груди.
Мелетий вдруг опять нарушил молчание:
- Если мне будет позволено сказать, госпожа Феодора, твоя судьба удвительностью превосходит жизнь Клеопатры Египетской.
Римлянин опять улыбался, оглаживая подстриженную бородку.
- Весьма возможно, - хмуро ответила Феодора.
Она вдруг усмехнулась. – Жизнь становится все удивительней из века в век… увеличивается количество знаний, которыми обладают люди, и перемены совершаются все быстрее!
Русская амазонка совсем забыла, что дала себе слово не говорить с чужими о своей философии – только о чужой. Но Мелетий слушал спокойно и внимательно, кивал.
- Возможно, ты права, - сказал он. – Думаю, что последняя великая царица из династии, основанной Птолемеем, македонцем Александра, - женщина необыкновенной силы духа, блестящего образования и греческого воспитания, - могла бы пожелать жить в наше время… больше, чем в свое, будь у нее такая возможность!
Тут Феодора поняла, что они с Мелетием оба смотрят на Феофано.
"Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия"*, - неожиданно вспомнились московитке слова из Библии. Она перекрестилась.
"Господи", - подумала Феодора. Она не знала, какие мысли в эту минуту бродят в голове киликийца, - но сама даже прикусила губу, чтобы ничего лишнего не вырвалось.
Василисса взглянула сначала на одного, потом на другого, - потом нахмурила тонкие начерненные брови, будто в досаде. Она быстро встала с места.
- Господин Мелетий, с твоего позволения, я удалюсь и уведу госпожу Феодору. Бедняжке нужно отдохнуть после таких новостей.
- Разумеется, - ответил хозяин. – Вас проводить, мои синьоры?
- Не нужно, - лакедемонянка покачала головой. – Мы сами найдем дорогу, если ты будешь так любезен, что предоставишь нам ту же комнату.
Мелетий склонил голову.
В спальне Феодора опять дала волю слезам – Феофано обнимала ее и ласкала, без сомнения, в душе ликуя, что это она утешает свою филэ в такую минуту. Кто еще имел на это право?
- Наконец Валент отмучился, - прошептала московитка.
- Наконец, - согласилась Феофано. Но обе думали – что это могло быть совсем не так… но Феодора, которая была его женой, не может отречься от Валента и после его смерти, как Феофано от Льва Аммония!
Когда Феодора затихла, Феофано губами осушила мокрые щеки подруги.
- Ложись, я тебя разотру, - сказала она. – Это поможет.
- Ты для меня всегда лучшее лекарство, - прошептала московитка.
Она легла на живот и блаженно закрыла глаза, ощущая, как теплые сильные руки обнажили ее, а потом принялись описывать круги по плечам и спине, иногда сжимая и разминая плоть. Потом Феофано налила себе на ладони душистого масла и принялась втирать его. Мелетий уже позаботился обо всех принадлежностях туалета для подруг.
Скоро скорбное выражение на лице московитки сменилось умиротворением: губы улыбнулись.
- Бедный Мардоний, - пробормотала она, уже засыпая. – Кто скажет ему?.. Должна я… но как могу?
Она опять всхлипнула.
Феофано склонилась к ее лицу.
- Если тебе тяжело, дорогая, я могу это сделать.
Феодора дернулась под ее руками; но Феофано уняла ее одним мягким, но властным движением.
- Нет, пожалуйста… не ты, Метаксия, - прошептала московитка. – Я сама: просто покажу ему кольцо, и он поймет.
- Как тебе угодно.
Феофано повернула ее голову за подбородок и поцеловала в губы. Феодора ответила, но она уже засыпала; Феофано прилегла рядом и гладила ее по голове и спине, пока подруга не заснула.
Когда Феодора приехала в дом Софии, ей открыл сам молодой хозяин. Он улыбнулся было, изумившись неожиданному посещению… а потом понял, что случилась какая-то беда.
- Что случилось, госпожа? – воскликнул Мардоний.
Феодора молча показала ему золотой перстень с печаткой: ей все еще представлялось, как это кольцо оттягивает мужскую руку… могучую и мертвую.
- Это кольцо твоего отца, которое он прислал мне, - сказала она.
Мардоний открыл рот… а потом попятился, смертельно побледнев. Феодора кивнула и отвернулась.
Услышала топот, а потом грохот: Мардоний бросился прочь, что-то уронив по дороге, и до московитки донеслись его рыдания.
Но молодой Аммоний плакал недолго, как она сама, - скоро Феодора услышала, как он выбежал из дома, а потом до нее донесся стук копыт: юноша ускакал куда-то очертя голову. Он долго носился по полям один – и вернулся только через час, совершенно обессиленный.
София плакала, но была больше испугана припадком брата, чем опечалена смертью отца. Не поздоровавшись с сестрой, Мардоний убежал в свою комнату. Он ни с кем больше не заговорил о Валенте – ни теперь, не потом.
Спустя небольшое время пришло письмо от Леонарда: тот писал своей семье уже из Венеции. И ему посчастливилось – он не только вернулся сам, но и привез Дария и всю семью Дионисия; с ними была и Анна, жена Дария, которую по уговору с Мелетием спас итальянский купец. Этот купец присоединился к комесу в плавании – они встретились случайно, но потом держались вместе до самого конца.
Узнав о смерти Агаты, Феодора опечалилась, но Мардонию ничего не сказала: об этом Мардоний должен узнать из уст брата.
* Новый Завет (Евангелие от Иоанна).
Re: Ставрос
Глава 147
Феодора и Феофано жили ожиданием новостей – но обе в отсутствие мужчин упоенно занимались друг другом и своими детьми. Когда-то Феодора была неспособна полноценно размышлять и творить без Фомы, первого мужа и господина, без другого мужчины - сейчас же ее мысль и чувство били ключом. Она стала совсем… свободной, как говорила ее филэ.
Мелетий несколько раз присылал дому Флатанелосов приветы и маленькие подарки из Рима; а Мардоний получал письма от невесты. Рафаэла, хотя и много намечтала себе о любви, как настоящая восторженная юная итальянка, стала охладевать к Мардонию, так долго не видя его, - как и сам жених: их чувству нечем еще было питаться. И сейчас Мардоний страдал не столько потому, что его женитьба откладывалась, сколько тревожился из-за происков Констанции и других Моро. Пока македонец не связал себя неразрывно с могущественными покровителями, он со всеми своими товарищами был в большой опасности!
Но Моро не собирались отдавать Мардонию свою дочь, пока не будут окончательно уверены в нем: пока не вернется Леонард Флатанелос. А комеса все не было. И даже весточки от него нельзя было получить – люди Мелетия действовали сами по себе, подчиняясь целям своего господина.
В начале осени, - когда, по расчетам Леонарда, он должен был быть уже дома или на пути домой, - Мелетий Гаврос опять приехал на свою загородную виллу; и опять пригласил в гости амазонок. Теперь, на правах старого друга семьи, киликиец позвал их без сопровождающего. Феодора заподозрила, что Мелетий намеревается сообщить им известия, которых не следовало слышать Валентову сыну.
Предчувствие ее не обмануло.
Мелетий принял женщин в гостиной внизу, где велел разжечь жаровню: было довольно холодно, несмотря на время года. Занавески на окнах по приказу хозяина были приспущены, словно в знак траура, - и в слабом свете лицо киликийца казалось бледным и усталым. В глаза гостьям Мелетий не смотрел.
Проведя их в комнату, хозяин жестом указал на кресла.
- Вина? – спросил киликиец.
- Пожалуйста, - ответила Феодора за двоих. Они сегодня оставили подросших детей дома – и теперь московитка радовалась этому. Она догадывалась, что Мелетий хочет им сказать…
И вдруг Феодора заленедела от ужаса.
- Леонард? – воскликнула она.
Мелетий, наполнивший их кубки, поспешно покачал головой.
- Нет, о нем я ничего не знаю… до сих пор, - улыбнувшись небольшой извиняющейся улыбкой, ответил хозяин.
Он сел напротив и запахнул широкий халат, потуже затянув пояс с кистями.
- У меня для вас другие новости.
Феодора откинулась в кресле, ощущая огромное облегчение… двойное облегчение.
- Валент?..
Мелетий медленно склонил седую голову.
Феодора взялась за горло – рука повиновалась с трудом, будто чужая.
- Ты казнил его, - пробормотала московитка.
Мелетий усмехнулся мягко и сочувственно.
- Можно сказать и так, госпожа.
- Расскажи… я должна знать, как он умер, - глухо произнесла Феодора. Она ощутила, как в глазах и горле защипало; но все еще не плакала.
- Ты уверена, что хочешь это знать? – спросил Мелетий: теперь без тени улыбки.
Феодора посмотрела в его светлые безжалостные глаза – и медленно склонила голову.
Мелетий отвернулся. Провел пальцами по аккуратно подстриженной седой бородке.
- Валента четвертовали, - наконец ответил он. – Это значит, что его привязали к четырем галерам за руки и за ноги, приказав грести в разные стороны изо всех сил…
Феодора громко ахнула. Кубок в ее руке сам со стуком опустился на столик: вино только чудом не расплескалось. Феофано осталась сидеть так же царственно-неподвижно, огромные серые глаза лакедемонянки были прикованы к Мелетию, - и лицо ее выражало такое торжествующее блаженство, что Феодора не простила бы подруге этого, если бы могла видеть. Но все внимание московитки было тоже направлено на Мелетия.
- Это быстрая смерть, - прошептала она: комок в горле стал нестерпимым.
Мелетий кивнул, улыбаясь сочувственно, - что же он за человек?..
- Да, моя госпожа, это страшная, но быстрая смерть. И можно сказать, что почетная. Так магометане казнят христианских рыцарей.
И тут Феодора наконец разрыдалась, будто прорвало плотину. Она хватала ртом воздух, всхлипывала и стонала; стыдилась своей слабости перед лицом таких людей, как Мелетий и Феофано, но не могла остановиться.
Потом, наконец, судорожно вздохнув, московитка замолчала – и только тут заметила, что Мелетий подсел к ней, придвинув свое кресло. Он взял ее за руку.
- Все… все уже кончилось, дорогая госпожа.
Феодора кивнула и, утерев глаза, нашла в себе силы улыбнуться.
- На колу мучаются часами, я слышала…
- Бывает, что и днями, - заметил Мелетий. – Это зависит от способа посажения на кол… прошу простить меня, - спохватился он.
Феодора молчала, закрыв лицо локтем.
Мелетий долго смотрел на нее – потом произнес:
- Последние слова Валента Аммония были о тебе.
Феодора распрямилась; приподнялась в кресле, стиснув подлокотники:
- Правда?..
- Правда, - кивнул Мелетий. – Я сейчас передам их тебе в точности.
Он наморщил лоб, потер пальцами, подыскивая выражения, - как когда-то делал патрикий Нотарас, наслаждаясь фигурами речи.
- Валент знал, от чьих рук и за что принимает смерть… и он сказал, что ты принадлежала ему, - Мелетий понизил голос и улыбнулся, - и владела им до последнего часа. Сказал, что и после смерти вы с ним не разлучитесь.
- Он говорил мне это, когда я была его женой, - прошептала Феодора.
- Я знаю, что ты была его женой, - со своей небольшой улыбкой ответил Мелетий. – И он просил передать тебе, как своей супруге…
Ирония, прозвучавшая в голосе киликийца при последних словах, исчезла, когда он извлек прощальный привет Валента из подвесного кармана у себя на поясе.
- Возьми.
На ладони у хозяина был тяжелый золотой перстень с печаткой: лев, конечно же.
Феодора с огромной печалью, страхом и благоговением приняла драгоценность. Когда перстень оттянул ее руку, Мелетий сам сжал пальцы гостьи и похлопал по ее руке другой своей ладонью.
- Известная максима – ни о каком человеке нельзя судить прежде его смерти, - сказал новый римлянин, замечательно похожий на древних. – Валент Аммоний умер очень мужественно.
Феодора, крепче сжав холодный перстень, с негодованием подумала, как мог Мелетий спокойно носить такую вещь в кармане. Но вслух она поблагодарила.
- Валент был исполин, - сказала она.
- Пожалуй, - согласился Мелетий.
Некоторое время они молчали. Феодора, сделав несколько глотков вина, поставила кубок обратно на столик и сидела, кусая губы: желание заплакать опять разрасталось в горле и груди.
Мелетий вдруг опять нарушил молчание:
- Если мне будет позволено сказать, госпожа Феодора, твоя судьба удивительностью превосходит жизнь Клеопатры Египетской.
Римлянин опять улыбался, оглаживая подстриженную бородку.
- Весьма возможно, - хмуро ответила Феодора.
Она вдруг усмехнулась. – Жизнь становится все удивительней из века в век… увеличивается количество знаний, которыми обладают люди, и перемены совершаются все быстрее!
Русская амазонка совсем забыла, что дала себе слово не говорить с чужими о своей философии – только о чужой. Но Мелетий слушал спокойно и внимательно, кивал.
- Возможно, ты права, - сказал он. – Думаю, что последняя великая царица из династии, основанной Птолемеем, македонцем Александра, - женщина необыкновенной силы духа, блестящего образования и греческого воспитания, - могла бы пожелать жить в наше время… больше, чем в свое, будь у нее такая возможность!
Тут Феодора поняла, что они с Мелетием оба смотрят на Феофано.
"Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия"*, - неожиданно вспомнились московитке слова из Библии. Она перекрестилась.
"Господи", - подумала Феодора. Она не знала, какие мысли в эту минуту бродят в голове киликийца, - но сама даже прикусила губу, чтобы ничего лишнего не вырвалось.
Василисса взглянула сначала на одного, потом на другого, - потом нахмурила тонкие начерненные брови, будто в досаде. Она быстро встала с места.
- Господин Мелетий, с твоего позволения, я удалюсь и уведу госпожу Феодору. Бедняжке нужно отдохнуть после таких новостей.
- Разумеется, - ответил хозяин. – Вас проводить, мои синьоры?
- Не нужно, - лакедемонянка покачала головой. – Мы сами найдем дорогу, если ты будешь так любезен, что предоставишь нам ту же комнату.
Мелетий склонил голову.
В спальне Феодора опять дала волю слезам – Феофано обнимала ее и ласкала, без сомнения, в душе ликуя, что это она утешает свою филэ в такую минуту. Кто еще имел на это право?
- Наконец Валент отмучился, - прошептала московитка.
- Наконец, - согласилась Феофано. Но обе думали – что это могло быть совсем не так… но Феодора, которая была его женой, не может отречься от Валента и после его смерти, как Феофано от Льва Аммония!
Когда Феодора затихла, Феофано губами осушила мокрые щеки подруги.
- Ложись, я тебя разотру, - сказала она. – Это поможет.
- Ты для меня всегда лучшее лекарство, - прошептала московитка.
Она легла на живот и блаженно закрыла глаза, ощущая, как теплые сильные руки обнажили ее, а потом принялись описывать круги по плечам и спине, иногда сжимая и разминая плоть. Потом Феофано налила себе на ладони душистого масла и принялась втирать его. Мелетий уже позаботился обо всех принадлежностях туалета для подруг.
Скоро скорбное выражение на лице московитки сменилось умиротворением: губы улыбнулись.
- Бедный Мардоний, - пробормотала она, уже засыпая. – Кто скажет ему?.. Должна я… но как могу?
Она опять всхлипнула.
Феофано склонилась к ее лицу.
- Если тебе тяжело, дорогая, я могу это сделать.
Феодора дернулась под ее руками; но Феофано уняла ее одним мягким, но властным движением.
- Нет, пожалуйста… не ты, Метаксия, - прошептала московитка. – Я сама: просто покажу ему кольцо, и он поймет.
- Как тебе угодно.
Феофано повернула ее голову за подбородок и поцеловала в губы. Феодора ответила, но она уже засыпала; Феофано прилегла рядом и гладила ее по голове и спине, пока подруга не заснула.
Когда Феодора приехала в дом Софии, ей открыл сам молодой хозяин. Он улыбнулся было, изумившись неожиданному посещению… а потом понял, что случилась какая-то беда.
- Что случилось, госпожа? – воскликнул Мардоний.
Феодора молча показала ему золотой перстень с печаткой: ей все еще представлялось, как это кольцо оттягивает мужскую руку… могучую и мертвую.
- Это кольцо твоего отца, которое он прислал мне, - сказала она.
Мардоний открыл рот… а потом попятился, смертельно побледнев. Феодора кивнула и отвернулась.
Услышала топот, а потом грохот: Мардоний бросился прочь, что-то уронив по дороге, и до московитки донеслись его рыдания.
Но молодой Аммоний плакал недолго, как она сама, - скоро Феодора услышала, как он выбежал из дома, а потом до нее донесся стук копыт: юноша ускакал куда-то очертя голову. Он долго носился по полям один – и вернулся только через час, совершенно обессиленный.
София плакала, но была больше испугана припадком брата, чем опечалена смертью отца. Не поздоровавшись с сестрой, Мардоний убежал в свою комнату. Он ни с кем больше не заговорил о Валенте – ни теперь, ни потом.
Спустя небольшое время пришло письмо от Леонарда: тот писал своей семье уже из Венеции. И ему посчастливилось – он не только вернулся сам, но и привез Дария и всю семью Дионисия; с ними была и Анна, жена Дария, которую по уговору с Мелетием спас итальянский купец. Этот купец присоединился к комесу в плавании – они встретились случайно, но потом держались вместе до самого конца.
Узнав о смерти Агаты, Феодора опечалилась, но Мардонию ничего не сказала: об этом Мардоний должен узнать из уст брата.
* Новый Завет (Евангелие от Иоанна).
Феодора и Феофано жили ожиданием новостей – но обе в отсутствие мужчин упоенно занимались друг другом и своими детьми. Когда-то Феодора была неспособна полноценно размышлять и творить без Фомы, первого мужа и господина, без другого мужчины - сейчас же ее мысль и чувство били ключом. Она стала совсем… свободной, как говорила ее филэ.
Мелетий несколько раз присылал дому Флатанелосов приветы и маленькие подарки из Рима; а Мардоний получал письма от невесты. Рафаэла, хотя и много намечтала себе о любви, как настоящая восторженная юная итальянка, стала охладевать к Мардонию, так долго не видя его, - как и сам жених: их чувству нечем еще было питаться. И сейчас Мардоний страдал не столько потому, что его женитьба откладывалась, сколько тревожился из-за происков Констанции и других Моро. Пока македонец не связал себя неразрывно с могущественными покровителями, он со всеми своими товарищами был в большой опасности!
Но Моро не собирались отдавать Мардонию свою дочь, пока не будут окончательно уверены в нем: пока не вернется Леонард Флатанелос. А комеса все не было. И даже весточки от него нельзя было получить – люди Мелетия действовали сами по себе, подчиняясь целям своего господина.
В начале осени, - когда, по расчетам Леонарда, он должен был быть уже дома или на пути домой, - Мелетий Гаврос опять приехал на свою загородную виллу; и опять пригласил в гости амазонок. Теперь, на правах старого друга семьи, киликиец позвал их без сопровождающего. Феодора заподозрила, что Мелетий намеревается сообщить им известия, которых не следовало слышать Валентову сыну.
Предчувствие ее не обмануло.
Мелетий принял женщин в гостиной внизу, где велел разжечь жаровню: было довольно холодно, несмотря на время года. Занавески на окнах по приказу хозяина были приспущены, словно в знак траура, - и в слабом свете лицо киликийца казалось бледным и усталым. В глаза гостьям Мелетий не смотрел.
Проведя их в комнату, хозяин жестом указал на кресла.
- Вина? – спросил киликиец.
- Пожалуйста, - ответила Феодора за двоих. Они сегодня оставили подросших детей дома – и теперь московитка радовалась этому. Она догадывалась, что Мелетий хочет им сказать…
И вдруг Феодора заленедела от ужаса.
- Леонард? – воскликнула она.
Мелетий, наполнивший их кубки, поспешно покачал головой.
- Нет, о нем я ничего не знаю… до сих пор, - улыбнувшись небольшой извиняющейся улыбкой, ответил хозяин.
Он сел напротив и запахнул широкий халат, потуже затянув пояс с кистями.
- У меня для вас другие новости.
Феодора откинулась в кресле, ощущая огромное облегчение… двойное облегчение.
- Валент?..
Мелетий медленно склонил седую голову.
Феодора взялась за горло – рука повиновалась с трудом, будто чужая.
- Ты казнил его, - пробормотала московитка.
Мелетий усмехнулся мягко и сочувственно.
- Можно сказать и так, госпожа.
- Расскажи… я должна знать, как он умер, - глухо произнесла Феодора. Она ощутила, как в глазах и горле защипало; но все еще не плакала.
- Ты уверена, что хочешь это знать? – спросил Мелетий: теперь без тени улыбки.
Феодора посмотрела в его светлые безжалостные глаза – и медленно склонила голову.
Мелетий отвернулся. Провел пальцами по аккуратно подстриженной седой бородке.
- Валента четвертовали, - наконец ответил он. – Это значит, что его привязали к четырем галерам за руки и за ноги, приказав грести в разные стороны изо всех сил…
Феодора громко ахнула. Кубок в ее руке сам со стуком опустился на столик: вино только чудом не расплескалось. Феофано осталась сидеть так же царственно-неподвижно, огромные серые глаза лакедемонянки были прикованы к Мелетию, - и лицо ее выражало такое торжествующее блаженство, что Феодора не простила бы подруге этого, если бы могла видеть. Но все внимание московитки было тоже направлено на Мелетия.
- Это быстрая смерть, - прошептала она: комок в горле стал нестерпимым.
Мелетий кивнул, улыбаясь сочувственно, - что же он за человек?..
- Да, моя госпожа, это страшная, но быстрая смерть. И можно сказать, что почетная. Так магометане казнят христианских рыцарей.
И тут Феодора наконец разрыдалась, будто прорвало плотину. Она хватала ртом воздух, всхлипывала и стонала; стыдилась своей слабости перед лицом таких людей, как Мелетий и Феофано, но не могла остановиться.
Потом, наконец, судорожно вздохнув, московитка замолчала – и только тут заметила, что Мелетий подсел к ней, придвинув свое кресло. Он взял ее за руку.
- Все… все уже кончилось, дорогая госпожа.
Феодора кивнула и, утерев глаза, нашла в себе силы улыбнуться.
- На колу мучаются часами, я слышала…
- Бывает, что и днями, - заметил Мелетий. – Это зависит от способа посажения на кол… прошу простить меня, - спохватился он.
Феодора молчала, закрыв лицо локтем.
Мелетий долго смотрел на нее – потом произнес:
- Последние слова Валента Аммония были о тебе.
Феодора распрямилась; приподнялась в кресле, стиснув подлокотники:
- Правда?..
- Правда, - кивнул Мелетий. – Я сейчас передам их тебе в точности.
Он наморщил лоб, потер пальцами, подыскивая выражения, - как когда-то делал патрикий Нотарас, наслаждаясь фигурами речи.
- Валент знал, от чьих рук и за что принимает смерть… и он сказал, что ты принадлежала ему, - Мелетий понизил голос и улыбнулся, - и владела им до последнего часа. Сказал, что и после смерти вы с ним не разлучитесь.
- Он говорил мне это, когда я была его женой, - прошептала Феодора.
- Я знаю, что ты была его женой, - со своей небольшой улыбкой ответил Мелетий. – И он просил передать тебе, как своей супруге…
Ирония, прозвучавшая в голосе киликийца при последних словах, исчезла, когда он извлек прощальный привет Валента из подвесного кармана у себя на поясе.
- Возьми.
На ладони у хозяина был тяжелый золотой перстень с печаткой: лев, конечно же.
Феодора с огромной печалью, страхом и благоговением приняла драгоценность. Когда перстень оттянул ее руку, Мелетий сам сжал пальцы гостьи и похлопал по ее руке другой своей ладонью.
- Известная максима – ни о каком человеке нельзя судить прежде его смерти, - сказал новый римлянин, замечательно похожий на древних. – Валент Аммоний умер очень мужественно.
Феодора, крепче сжав холодный перстень, с негодованием подумала, как мог Мелетий спокойно носить такую вещь в кармане. Но вслух она поблагодарила.
- Валент был исполин, - сказала она.
- Пожалуй, - согласился Мелетий.
Некоторое время они молчали. Феодора, сделав несколько глотков вина, поставила кубок обратно на столик и сидела, кусая губы: желание заплакать опять разрасталось в горле и груди.
Мелетий вдруг опять нарушил молчание:
- Если мне будет позволено сказать, госпожа Феодора, твоя судьба удивительностью превосходит жизнь Клеопатры Египетской.
Римлянин опять улыбался, оглаживая подстриженную бородку.
- Весьма возможно, - хмуро ответила Феодора.
Она вдруг усмехнулась. – Жизнь становится все удивительней из века в век… увеличивается количество знаний, которыми обладают люди, и перемены совершаются все быстрее!
Русская амазонка совсем забыла, что дала себе слово не говорить с чужими о своей философии – только о чужой. Но Мелетий слушал спокойно и внимательно, кивал.
- Возможно, ты права, - сказал он. – Думаю, что последняя великая царица из династии, основанной Птолемеем, македонцем Александра, - женщина необыкновенной силы духа, блестящего образования и греческого воспитания, - могла бы пожелать жить в наше время… больше, чем в свое, будь у нее такая возможность!
Тут Феодора поняла, что они с Мелетием оба смотрят на Феофано.
"Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия"*, - неожиданно вспомнились московитке слова из Библии. Она перекрестилась.
"Господи", - подумала Феодора. Она не знала, какие мысли в эту минуту бродят в голове киликийца, - но сама даже прикусила губу, чтобы ничего лишнего не вырвалось.
Василисса взглянула сначала на одного, потом на другого, - потом нахмурила тонкие начерненные брови, будто в досаде. Она быстро встала с места.
- Господин Мелетий, с твоего позволения, я удалюсь и уведу госпожу Феодору. Бедняжке нужно отдохнуть после таких новостей.
- Разумеется, - ответил хозяин. – Вас проводить, мои синьоры?
- Не нужно, - лакедемонянка покачала головой. – Мы сами найдем дорогу, если ты будешь так любезен, что предоставишь нам ту же комнату.
Мелетий склонил голову.
В спальне Феодора опять дала волю слезам – Феофано обнимала ее и ласкала, без сомнения, в душе ликуя, что это она утешает свою филэ в такую минуту. Кто еще имел на это право?
- Наконец Валент отмучился, - прошептала московитка.
- Наконец, - согласилась Феофано. Но обе думали – что это могло быть совсем не так… но Феодора, которая была его женой, не может отречься от Валента и после его смерти, как Феофано от Льва Аммония!
Когда Феодора затихла, Феофано губами осушила мокрые щеки подруги.
- Ложись, я тебя разотру, - сказала она. – Это поможет.
- Ты для меня всегда лучшее лекарство, - прошептала московитка.
Она легла на живот и блаженно закрыла глаза, ощущая, как теплые сильные руки обнажили ее, а потом принялись описывать круги по плечам и спине, иногда сжимая и разминая плоть. Потом Феофано налила себе на ладони душистого масла и принялась втирать его. Мелетий уже позаботился обо всех принадлежностях туалета для подруг.
Скоро скорбное выражение на лице московитки сменилось умиротворением: губы улыбнулись.
- Бедный Мардоний, - пробормотала она, уже засыпая. – Кто скажет ему?.. Должна я… но как могу?
Она опять всхлипнула.
Феофано склонилась к ее лицу.
- Если тебе тяжело, дорогая, я могу это сделать.
Феодора дернулась под ее руками; но Феофано уняла ее одним мягким, но властным движением.
- Нет, пожалуйста… не ты, Метаксия, - прошептала московитка. – Я сама: просто покажу ему кольцо, и он поймет.
- Как тебе угодно.
Феофано повернула ее голову за подбородок и поцеловала в губы. Феодора ответила, но она уже засыпала; Феофано прилегла рядом и гладила ее по голове и спине, пока подруга не заснула.
Когда Феодора приехала в дом Софии, ей открыл сам молодой хозяин. Он улыбнулся было, изумившись неожиданному посещению… а потом понял, что случилась какая-то беда.
- Что случилось, госпожа? – воскликнул Мардоний.
Феодора молча показала ему золотой перстень с печаткой: ей все еще представлялось, как это кольцо оттягивает мужскую руку… могучую и мертвую.
- Это кольцо твоего отца, которое он прислал мне, - сказала она.
Мардоний открыл рот… а потом попятился, смертельно побледнев. Феодора кивнула и отвернулась.
Услышала топот, а потом грохот: Мардоний бросился прочь, что-то уронив по дороге, и до московитки донеслись его рыдания.
Но молодой Аммоний плакал недолго, как она сама, - скоро Феодора услышала, как он выбежал из дома, а потом до нее донесся стук копыт: юноша ускакал куда-то очертя голову. Он долго носился по полям один – и вернулся только через час, совершенно обессиленный.
София плакала, но была больше испугана припадком брата, чем опечалена смертью отца. Не поздоровавшись с сестрой, Мардоний убежал в свою комнату. Он ни с кем больше не заговорил о Валенте – ни теперь, ни потом.
Спустя небольшое время пришло письмо от Леонарда: тот писал своей семье уже из Венеции. И ему посчастливилось – он не только вернулся сам, но и привез Дария и всю семью Дионисия; с ними была и Анна, жена Дария, которую по уговору с Мелетием спас итальянский купец. Этот купец присоединился к комесу в плавании – они встретились случайно, но потом держались вместе до самого конца.
Узнав о смерти Агаты, Феодора опечалилась, но Мардонию ничего не сказала: об этом Мардоний должен узнать из уст брата.
* Новый Завет (Евангелие от Иоанна).
Re: Ставрос
Глава 148
Подъезжая к дому, комес увидел ту же картину, которая запомнилась ему при отъезде, - две прекрасные женщины, наставница и ученица, которые составляли неразделимое целое. Он так залюбовался ими, что забыл о ревности.
Он забывал о ревности потому, что любовался этими женщинами… комес Флатанелос увековечил бы их союз в бронзе, как уже была увековечена Феодора Константинопольская!
- Леонард! – воскликнула его жена.
И союз женщин распался: Феодора бросилась к нему навстречу, неловко простирая руки. Леонард засмеялся, ощущая восторг, блаженство любви: он стиснул московитку в объятиях, целуя ее при всех. Он жадно обнимал подругу, вдыхая ее запах; Феодора прижимала мужа к себе, вздрагивая в его руках, словно ощущая вину перед ним… но такую вину, которую он раз и навсегда согласился прощать.
Жрец не может порицать свою богиню в ее божественности.
- Боже мой… ты так похудел, а загорел! – воскликнула Феодора, взглянув критянину в лицо. – Тебя как будто закаляли в огне!
- Меня закаляли в морской воде, - засмеялся Леонард. – Как самую лучшую сталь.
Красавец комес еще раз крепко поцеловал жену, а потом легко вскинул на руки, наслаждаясь этим ощущением; Феодора ахнула и ударила его ладонями по плечам.
- Леонард, здесь же другие люди! И я ни с кем еще не поздоровалась!
Московитка только тут вспомнила, что с Леонардом целая семья спасенных, - и те, кого она еще не видела в лицо. И все они требуют заботы, как и ее муж!
Оторвавшись от мужа, Феодора обнаружила, что Феофано уже говорит и смеется с Дионисием; эти двое боевых товарищей обнимались без стеснения на глазах у Дионисиевой жены. Впрочем, Кассандра и не думала ревновать, - она посчитала бы даже оскорбительным для себя ревновать мужа к такому существу, как Феофано…
"Знает ли Дионисий о том, что случилось с его братом?.. Ах, да ведь никто из них еще не знает!" - ужаснулась вдруг хозяйка дома.
Кому сказать – и как сказать?
Нужно посоветоваться с мужем, он решит.
Тут Феодора впервые заметила среди гостей молодую светловолосую женщину, одетую в темное платье и белую косынку: гостья была… уже очень тяжела; и, несомненно, очень устала. В ее голубых глазах было измученное выражение, и она казалась старше своих лет.
Догадавшись, Феодора шагнула к ней.
- Анна? Я Феодора, хозяйка дома.
Она постаралась приветливо улыбнуться и взяла жену Дария за руку, которая была влажной и ледяной. Анна улыбнулась в ответ, но так же вымученно; вторую руку она не отнимала от живота.
- Спасибо тебе, госпожа…
Видно было, что ей очень хотелось попросить хозяйку о ванне и постели, но она не смела; тогда Феодора нашла взглядом Дария. Она даже не сразу узнала его – молодой македонец, молодой семьянин, очень окреп, отпустил усы и бородку и превратился в настоящего азиата, человека востока, властного и пугающего, как все Аммонии. Даже осанка у него изменилась.
Феодора подошла к нему, и Дарий, говоривший с кем-то из мужчин, тут же отвлекся: большие черные глаза выразили полное внимание.
- Дарий, тебе нужно позаботиться о твоей жене. Пойдем, я покажу тебе, где вы будете мыться и спать, - сказала московитка.
Феодора была вправе – и всегда будет вправе обращаться к Дарию по имени и как старшая: Дарий, несмотря на новообретенную стать, всецело признавал это. Он поклонился московитке, а потом в его глазах появилась тревога.
- Анна? Ей дурно?..
Феодора схватила Дария за рукав и быстро отвела к жене; она сразу же вверила Анну руке мужа. Хозяйка проводила молодых супругов в дом и помогла Дарию позаботиться об Анне; оба горячо благодарили ее.
"Знают ли они? Нет, конечно… господи, помози*".
За заботами обо всех гостях прошел целый вечер; Феодора едва успела перемолвиться с мужем несколькими словами. Даже сына она показала Леонарду наспех.
Они с Леонардом будут говорить долго, когда останутся наедине, - у них никогда не исчерпаются темы для бесед… и каждому нужно столько рассказать!
А может, утаить?..
"Нет… Леонард, конечно, не утаит от меня ничего столь важного; и я тоже не вправе".
Ужинать они собрались в большом зале все вместе – Феодора, сидя рядом с супругом во главе стола, ощущала себя принадлежащей могущественной греческой семье, которая очень увеличилась… чтобы никогда уже не разделиться.
Одной только Анны за столом не было – Дарий, сидя рядом с дядей, ел мало и, видно, мысленно непрестанно опекал жену и страдал за нее; наконец хозяйка, шепнув Дионисию слово, вместе со старшим Аммонием отпустила Дария к супруге. Они поужинали и потом остались отдыхать у себя, исчезнув для целого мира.
Только поздно ночью Леонард и Феодора наконец остались наедине.
Когда за ними закрылась дверь спальни, оба ощутили себя как тогда, когда судьба – и Феофано – свели их в Мистре после долгого расставания: как будто каждый опять прожил целую жизнь, неизвестную другому. И все равно они были вечною любовью друг друга… как Фома для Феодоры. Как Валент… Как Феофано…
Они уселись рядом на постели; Леонард держал на руках Энея – а Феодора прильнула к плечу мужа. Близкие духом, они все не могли сблизиться словами… сколько времени минуло, сколько потрясений!
Наконец Феодора попросила:
- Милый, положи Энея в колыбельку… нам нужно поговорить.
- Конечно, нужно.
Леонард, ни о чем не спросив, легко поднялся с ребенком в мощных руках; он отнес мальчика в колыбельку и, нежно поцеловав, уложил. Потом вернулся к жене – и они наконец тесно прижались друг к другу. Леонард погладил Феодору по темно-русым волосам, поцеловал в лоб, так же, как свое дитя.
- Что, любимая?
- Валент, - прошептала она, уткнувшись критянину в грудь.
Несколько мгновений она не смела посмотреть мужу в глаза – а когда подняла голову, увидела его печальную улыбку. В карих глазах критянина появилась отрешенность героя, готового к страданию… или понимание страданий героя.
- Я все знаю, - сказал Леонард: Феодора уже и сама догадалась, что муж откуда-то обо всем прознал.
- Мелетий написал? – спросила московитка.
Леонард кивнул. Феодора же подумала, что нисколько не удивится, если окажется, что Мелетий ничего Леонарду не писал. Фома Нотарас, несомненно, был все еще жив… и глаз не спускал со своей семьи; и наверняка достиг немалого на том поприще, которое презирают герои.
Они долго еще молчали – словно из почтения к памяти Валента Аммония: этого благородного изменника, честнейшего из предателей отчизны. Феодора думала о золотом перстне с печаткой, который хранила в ларчике вместе с самыми дорогими памятками.
Потом она спросила:
- Кто еще знает?
- Дионисий и Кассандра, - ответил критянин. – Им я рассказал… о казни Валента, они вправе услышать все… Дарий со слов дяди знает о смерти отца, но не знает, какова та была.
- Мардоний тоже, - грустно усмехнулась московитка. – Но молодые Аммонии умны, и догадаются сами.
Леонард кивнул; он поцеловал ее в голову, обдав горячим дыханием. Горячие пальцы сжали ее плечо, и Феодору охватила дрожь желания и узнавания.
- Давай спать… мы оба устали, - попросила она, отстраняясь от комеса.
Леонард ласково улыбнулся жене и, ни о чем больше не попросив и ничего не пожелав, привлек ее к себе и уложил рядом с собой; они уснули рядом так мирно, словно никогда не разлучались.
Утром Леонард разбудил жену поцелуем – и она, еще сонная, доверилась его объятиям и отдалась ему; потом он еще долго обнимал подругу и ласкал, от избытка нежности, не похоти. Им было хорошо, как любовникам, миновавшим вершину своей страсти и достигшим крепкого единения.
Когда они встали и начали приводить себя в порядок, Феодора вдруг засмеялась со слезами. Она сказала недоумевающему комесу:
- А мы ведь так и не нашли турецкого шпиона!
Леонард засмеялся в ответ.
- Не удивлюсь, любимая, если этот шпион уже учинил суд над собой, как Валент Аммоний… Ты знаешь, что у меня на корабле случился мор? Не знаю, естественные тому были причины или чей-то умысел, но я потерял много людей.
- Хоть бы было так! – топнув ногой, сказала московитка. – Хоть бы они все… передохли, такие подлецы!
Видя, как изменилось лицо мужа при таких словах и при виде ее свирепости, Феодора улыбнулась:
- Прости.
- Я не сержусь, - Леонард покачал головой.
Он никогда не мог на нее сердиться… даже недолго.
Феодора молча закончила одеваться и, проверив сына и улыбнувшись мужу напоследок, отправилась заниматься домашними делами и гостями: теперь ее снедало беспокойство другого рода. Она знала, что Леонарду повезло в путешествии, что он разбогател… муж писал об этом, и вчера за ужином все поздравляли его; но она, жена героического комеса, до сих пор почти не знала подробностей его успеха. Как и того, сколько имущества сберегли старшие и младшие Аммонии. И того, как придется расплачиваться с купцом, спасшим семью Дария: ведь итальянцу, хотя он и уцелел со своим кораблем, теперь заказан путь в Стамбул, и он, конечно, потребует с критянина возмещения уже понесенных и будущих убытков!
Днем Феодоре и Леонарду наконец удалось обстоятельно поговорить – критянин рассказал жене всю свою одиссею. Он значительно обогатился на Крите; провел несколько удачных сделок в Морее, кое-что из критских сокровищ продав, и дешево приобретя много вещей, которые здесь, в Италии, будут стоить намного дороже.
- Но ведь это… почти мошенничество! – воскликнула Феодора, перебив мужа.
Карие пронзительные глаза Леонарда блеснули… он едва не рассердился; но, конечно, сохранил спокойствие. Комес терпеливо улыбнулся.
- Нет, любимая, это не мошенничество, - сказал он. – Стоимость древней вещи составляет не только материал, работа и история этой вещи, но и усилия по ее приобретению, и затраты на ее перевозку, и опасности, которым подвергают себя перекупщики! Я такой же честный купец, как и патрицианские семейства Италии, которые наживают себе богатства, торгуя в Средиземноморье с турками и с самим дьяволом… ты можешь оценить в деньгах стоимость всех их трудов и опасностей этих трудов?..
- Наверное, нет… прости меня, - сказала растерянная Феодора.
Леонард улыбнулся.
- Я рад, что мы объяснились.
Потом он прибавил:
- Я привез тебе подарки.
- Мне ничего не нужно… только бы ты был с нами, - ответила растроганная Феодора, крепко обняв его.
А потом ей вдруг вспомнилась последняя встреча с Мелетием, их разговор… и московитка сказала:
- Теперь, должно быть, ты сможешь дать в долг Феофано, чтобы она купила себе дом!
- Теперь – конечно, смогу, - ответил Леонард.
Он настороженно посмотрел на жену, которая не сводила с него взгляда.
- Что еще, Феодора?
Феодора процитировала ему Библию – те самые слова, которые навели ее на мысль, что Феофано, возможно, живет на земле не в первый раз.
Леонард удивился:
- Никогда не думал, что Евангелие можно толковать таким образом!
Потом он улыбнулся.
- Ты напомнила мне о последнем походе Александра - в Индию… мы снова и снова возвращаемся к этому времени, как будто и вправду наше настоящее имеет там корни! Но ты помнишь, конечно, что поход этот окончился неудачно.
Леонард обнял жену одной могучей рукой за плечи и посмотрел в глаза.
- Ты давно знакома с индуизмом… и, я уверен, помнишь, что это учение о перевоплощениях всегда было враждебно эллинизму, и еще более враждебно христианству! Ты знаешь, что мои религиозные взгляды всегда были свободнее, чем у многих… жизнь привела меня к этому, - усмехнулся критянин. – Но мы не должны ударяться в индуизм: я чувствую, что эта вера ошибочна.
Феодора нахмурилась.
- Стало быть, то, о чем мы подумали, невозможно?
Леонард медленно покачал головой.
- Думаю… нет, в мире идей не может быть ничего невозможного. Но едва ли бесконечное перевоплощение, если оно существует, является общим правилом. Скорее, - тут он улыбнулся, - это может быть исключением для людей исключительных.
- Или, может быть… новое рождение – это начало нового цикла существования души, достигшей некоего предела развития в мире духовном, - серьезно заметила Феодора. – Новый виток развития…
Она пальцем начертила в воздухе расширяющуюся спираль, как некогда Феофано.
- Совершенствование души должно быть бесконечно, как бесконечен в своих совершенствах Бог, - улыбнулся критянин. – Но не будем заходить слишком далеко в наших мудрствованиях: мы с тобой все еще только люди.
Через месяц после возвращения Леонарда Рафаэла Моро стала женой Мардония Аммония: свадьбу справили в Риме, с большой пышностью, и вслед за этим итальянка переехала в дом молодого мужа под Анцио. Дионисий Аммоний, который вывез из Мореи все свое состояние, смог на собственные средства приобрести для себя и семейства дом в предместьях Рима; на одолженные у комеса деньги купила себе дом и Феофано, куда тотчас переехала с сыном, небольшим штатом прислуги и Марком. Лакедемонянка по-прежнему желала полной независимости от Леонарда Флатанелоса – и столь же твердо намеревалась сполна расплатиться с ним в ближайшее время.
Леонард с женой побывал у Мелетия; тот также познакомился с Дионисием и Кассандрой. В католической Италии росло и крепло новое греческое братство.
Через два дня после того, как Дионисий уехал от Мелетия Гавроса, к киликийцу прибыл новый гость. Он приехал в сумерках и с небольшой свитой: должно быть, не хотел, чтобы его узнали.
Мелетий вышел навстречу гостю и приветливо облобызался с ним, как со старым знакомым.
- Здравствуй… как я рад тебя видеть! Что ты делал так долго?
- Обо всем по порядку, мой друг, - ответил светловолосый гость, щуря умные серые глаза. – Я тоже очень рад тебя видеть. И особенно рад был узнать, что моя возлюбленная сестра наконец обзавелась собственным имением.
* Помоги (устар., церковнослав.)
Подъезжая к дому, комес увидел ту же картину, которая запомнилась ему при отъезде, - две прекрасные женщины, наставница и ученица, которые составляли неразделимое целое. Он так залюбовался ими, что забыл о ревности.
Он забывал о ревности потому, что любовался этими женщинами… комес Флатанелос увековечил бы их союз в бронзе, как уже была увековечена Феодора Константинопольская!
- Леонард! – воскликнула его жена.
И союз женщин распался: Феодора бросилась к нему навстречу, неловко простирая руки. Леонард засмеялся, ощущая восторг, блаженство любви: он стиснул московитку в объятиях, целуя ее при всех. Он жадно обнимал подругу, вдыхая ее запах; Феодора прижимала мужа к себе, вздрагивая в его руках, словно ощущая вину перед ним… но такую вину, которую он раз и навсегда согласился прощать.
Жрец не может порицать свою богиню в ее божественности.
- Боже мой… ты так похудел, а загорел! – воскликнула Феодора, взглянув критянину в лицо. – Тебя как будто закаляли в огне!
- Меня закаляли в морской воде, - засмеялся Леонард. – Как самую лучшую сталь.
Красавец комес еще раз крепко поцеловал жену, а потом легко вскинул на руки, наслаждаясь этим ощущением; Феодора ахнула и ударила его ладонями по плечам.
- Леонард, здесь же другие люди! И я ни с кем еще не поздоровалась!
Московитка только тут вспомнила, что с Леонардом целая семья спасенных, - и те, кого она еще не видела в лицо. И все они требуют заботы, как и ее муж!
Оторвавшись от мужа, Феодора обнаружила, что Феофано уже говорит и смеется с Дионисием; эти двое боевых товарищей обнимались без стеснения на глазах у Дионисиевой жены. Впрочем, Кассандра и не думала ревновать, - она посчитала бы даже оскорбительным для себя ревновать мужа к такому существу, как Феофано…
"Знает ли Дионисий о том, что случилось с его братом?.. Ах, да ведь никто из них еще не знает!" - ужаснулась вдруг хозяйка дома.
Кому сказать – и как сказать?
Нужно посоветоваться с мужем, он решит.
Тут Феодора впервые заметила среди гостей молодую светловолосую женщину, одетую в темное платье и белую косынку: гостья была… уже очень тяжела; и, несомненно, очень устала. В ее голубых глазах было измученное выражение, и она казалась старше своих лет.
Догадавшись, Феодора шагнула к ней.
- Анна? Я Феодора, хозяйка дома.
Она постаралась приветливо улыбнуться и взяла жену Дария за руку, которая была влажной и ледяной. Анна улыбнулась в ответ, но так же вымученно; вторую руку она не отнимала от живота.
- Спасибо тебе, госпожа…
Видно было, что ей очень хотелось попросить хозяйку о ванне и постели, но она не смела; тогда Феодора нашла взглядом Дария. Она даже не сразу узнала его – молодой македонец, молодой семьянин, очень окреп, отпустил усы и бородку и превратился в настоящего азиата, человека востока, властного и пугающего, как все Аммонии. Даже осанка у него изменилась.
Феодора подошла к нему, и Дарий, говоривший с кем-то из мужчин, тут же отвлекся: большие черные глаза выразили полное внимание.
- Дарий, тебе нужно позаботиться о твоей жене. Пойдем, я покажу тебе, где вы будете мыться и спать, - сказала московитка.
Феодора была вправе – и всегда будет вправе обращаться к Дарию по имени и как старшая: Дарий, несмотря на новообретенную стать, всецело признавал это. Он поклонился московитке, а потом в его глазах появилась тревога.
- Анна? Ей дурно?..
Феодора схватила Дария за рукав и быстро отвела к жене; она сразу же вверила Анну руке мужа. Хозяйка проводила молодых супругов в дом и помогла Дарию позаботиться об Анне; оба горячо благодарили ее.
"Знают ли они? Нет, конечно… господи, помози*".
За заботами обо всех гостях прошел целый вечер; Феодора едва успела перемолвиться с мужем несколькими словами. Даже сына она показала Леонарду наспех.
Они с Леонардом будут говорить долго, когда останутся наедине, - у них никогда не исчерпаются темы для бесед… и каждому нужно столько рассказать!
А может, утаить?..
"Нет… Леонард, конечно, не утаит от меня ничего столь важного; и я тоже не вправе".
Ужинать они собрались в большом зале все вместе – Феодора, сидя рядом с супругом во главе стола, ощущала себя принадлежащей могущественной греческой семье, которая очень увеличилась… чтобы никогда уже не разделиться.
Одной только Анны за столом не было – Дарий, сидя рядом с дядей, ел мало и, видно, мысленно непрестанно опекал жену и страдал за нее; наконец хозяйка, шепнув Дионисию слово, вместе со старшим Аммонием отпустила Дария к супруге. Они поужинали и потом остались отдыхать у себя, исчезнув для целого мира.
Только поздно ночью Леонард и Феодора наконец остались наедине.
Когда за ними закрылась дверь спальни, оба ощутили себя как тогда, когда судьба – и Феофано – свели их в Мистре после долгого расставания: как будто каждый опять прожил целую жизнь, неизвестную другому. И все равно они были вечною любовью друг друга… как Фома для Феодоры. Как Валент… Как Феофано…
Они уселись рядом на постели; Леонард держал на руках Энея – а Феодора прильнула к плечу мужа. Близкие духом, они все не могли сблизиться словами… сколько времени минуло, сколько потрясений!
Наконец Феодора попросила:
- Милый, положи Энея в колыбельку… нам нужно поговорить.
- Конечно, нужно.
Леонард, ни о чем не спросив, легко поднялся с ребенком в мощных руках; он отнес мальчика в колыбельку и, нежно поцеловав, уложил. Потом вернулся к жене – и они наконец тесно прижались друг к другу. Леонард погладил Феодору по темно-русым волосам, поцеловал в лоб, так же, как свое дитя.
- Что, любимая?
- Валент, - прошептала она, уткнувшись критянину в грудь.
Несколько мгновений она не смела посмотреть мужу в глаза – а когда подняла голову, увидела его печальную улыбку. В карих глазах критянина появилась отрешенность героя, готового к страданию… или понимание страданий героя.
- Я все знаю, - сказал Леонард: Феодора уже и сама догадалась, что муж откуда-то обо всем прознал.
- Мелетий написал? – спросила московитка.
Леонард кивнул. Феодора же подумала, что нисколько не удивится, если окажется, что Мелетий ничего Леонарду не писал. Фома Нотарас, несомненно, был все еще жив… и глаз не спускал со своей семьи; и наверняка достиг немалого на том поприще, которое презирают герои.
Они долго еще молчали – словно из почтения к памяти Валента Аммония: этого благородного изменника, честнейшего из предателей отчизны. Феодора думала о золотом перстне с печаткой, который хранила в ларчике вместе с самыми дорогими памятками.
Потом она спросила:
- Кто еще знает?
- Дионисий и Кассандра, - ответил критянин. – Им я рассказал… о казни Валента, они вправе услышать все… Дарий со слов дяди знает о смерти отца, но не знает, какова та была.
- Мардоний тоже, - грустно усмехнулась московитка. – Но молодые Аммонии умны, и догадаются сами.
Леонард кивнул; он поцеловал ее в голову, обдав горячим дыханием. Горячие пальцы сжали ее плечо, и Феодору охватила дрожь желания и узнавания.
- Давай спать… мы оба устали, - попросила она, отстраняясь от комеса.
Леонард ласково улыбнулся жене и, ни о чем больше не попросив и ничего не пожелав, привлек ее к себе и уложил рядом с собой; они уснули рядом так мирно, словно никогда не разлучались.
Утром Леонард разбудил жену поцелуем – и она, еще сонная, доверилась его объятиям и отдалась ему; потом он еще долго обнимал подругу и ласкал, от избытка нежности, не похоти. Им было хорошо, как любовникам, миновавшим вершину своей страсти и достигшим крепкого единения.
Когда они встали и начали приводить себя в порядок, Феодора вдруг засмеялась со слезами. Она сказала недоумевающему комесу:
- А мы ведь так и не нашли турецкого шпиона!
Леонард засмеялся в ответ.
- Не удивлюсь, любимая, если этот шпион уже учинил суд над собой, как Валент Аммоний… Ты знаешь, что у меня на корабле случился мор? Не знаю, естественные тому были причины или чей-то умысел, но я потерял много людей.
- Хоть бы было так! – топнув ногой, сказала московитка. – Хоть бы они все… передохли, такие подлецы!
Видя, как изменилось лицо мужа при таких словах и при виде ее свирепости, Феодора улыбнулась:
- Прости.
- Я не сержусь, - Леонард покачал головой.
Он никогда не мог на нее сердиться… даже недолго.
Феодора молча закончила одеваться и, проверив сына и улыбнувшись мужу напоследок, отправилась заниматься домашними делами и гостями: теперь ее снедало беспокойство другого рода. Она знала, что Леонарду повезло в путешествии, что он разбогател… муж писал об этом, и вчера за ужином все поздравляли его; но она, жена героического комеса, до сих пор почти не знала подробностей его успеха. Как и того, сколько имущества сберегли старшие и младшие Аммонии. И того, как придется расплачиваться с купцом, спасшим семью Дария: ведь итальянцу, хотя он и уцелел со своим кораблем, теперь заказан путь в Стамбул, и он, конечно, потребует с критянина возмещения уже понесенных и будущих убытков!
Днем Феодоре и Леонарду наконец удалось обстоятельно поговорить – критянин рассказал жене всю свою одиссею. Он значительно обогатился на Крите; провел несколько удачных сделок в Морее, кое-что из критских сокровищ продав, и дешево приобретя много вещей, которые здесь, в Италии, будут стоить намного дороже.
- Но ведь это… почти мошенничество! – воскликнула Феодора, перебив мужа.
Карие пронзительные глаза Леонарда блеснули… он едва не рассердился; но, конечно, сохранил спокойствие. Комес терпеливо улыбнулся.
- Нет, любимая, это не мошенничество, - сказал он. – Стоимость древней вещи составляет не только материал, работа и история этой вещи, но и усилия по ее приобретению, и затраты на ее перевозку, и опасности, которым подвергают себя перекупщики! Я такой же честный купец, как и патрицианские семейства Италии, которые наживают себе богатства, торгуя в Средиземноморье с турками и с самим дьяволом… ты можешь оценить в деньгах стоимость всех их трудов и опасностей этих трудов?..
- Наверное, нет… прости меня, - сказала растерянная Феодора.
Леонард улыбнулся.
- Я рад, что мы объяснились.
Потом он прибавил:
- Я привез тебе подарки.
- Мне ничего не нужно… только бы ты был с нами, - ответила растроганная Феодора, крепко обняв его.
А потом ей вдруг вспомнилась последняя встреча с Мелетием, их разговор… и московитка сказала:
- Теперь, должно быть, ты сможешь дать в долг Феофано, чтобы она купила себе дом!
- Теперь – конечно, смогу, - ответил Леонард.
Он настороженно посмотрел на жену, которая не сводила с него взгляда.
- Что еще, Феодора?
Феодора процитировала ему Библию – те самые слова, которые навели ее на мысль, что Феофано, возможно, живет на земле не в первый раз.
Леонард удивился:
- Никогда не думал, что Евангелие можно толковать таким образом!
Потом он улыбнулся.
- Ты напомнила мне о последнем походе Александра - в Индию… мы снова и снова возвращаемся к этому времени, как будто и вправду наше настоящее имеет там корни! Но ты помнишь, конечно, что поход этот окончился неудачно.
Леонард обнял жену одной могучей рукой за плечи и посмотрел в глаза.
- Ты давно знакома с индуизмом… и, я уверен, помнишь, что это учение о перевоплощениях всегда было враждебно эллинизму, и еще более враждебно христианству! Ты знаешь, что мои религиозные взгляды всегда были свободнее, чем у многих… жизнь привела меня к этому, - усмехнулся критянин. – Но мы не должны ударяться в индуизм: я чувствую, что эта вера ошибочна.
Феодора нахмурилась.
- Стало быть, то, о чем мы подумали, невозможно?
Леонард медленно покачал головой.
- Думаю… нет, в мире идей не может быть ничего невозможного. Но едва ли бесконечное перевоплощение, если оно существует, является общим правилом. Скорее, - тут он улыбнулся, - это может быть исключением для людей исключительных.
- Или, может быть… новое рождение – это начало нового цикла существования души, достигшей некоего предела развития в мире духовном, - серьезно заметила Феодора. – Новый виток развития…
Она пальцем начертила в воздухе расширяющуюся спираль, как некогда Феофано.
- Совершенствование души должно быть бесконечно, как бесконечен в своих совершенствах Бог, - улыбнулся критянин. – Но не будем заходить слишком далеко в наших мудрствованиях: мы с тобой все еще только люди.
Через месяц после возвращения Леонарда Рафаэла Моро стала женой Мардония Аммония: свадьбу справили в Риме, с большой пышностью, и вслед за этим итальянка переехала в дом молодого мужа под Анцио. Дионисий Аммоний, который вывез из Мореи все свое состояние, смог на собственные средства приобрести для себя и семейства дом в предместьях Рима; на одолженные у комеса деньги купила себе дом и Феофано, куда тотчас переехала с сыном, небольшим штатом прислуги и Марком. Лакедемонянка по-прежнему желала полной независимости от Леонарда Флатанелоса – и столь же твердо намеревалась сполна расплатиться с ним в ближайшее время.
Леонард с женой побывал у Мелетия; тот также познакомился с Дионисием и Кассандрой. В католической Италии росло и крепло новое греческое братство.
Через два дня после того, как Дионисий уехал от Мелетия Гавроса, к киликийцу прибыл новый гость. Он приехал в сумерках и с небольшой свитой: должно быть, не хотел, чтобы его узнали.
Мелетий вышел навстречу гостю и приветливо облобызался с ним, как со старым знакомым.
- Здравствуй… как я рад тебя видеть! Что ты делал так долго?
- Обо всем по порядку, мой друг, - ответил светловолосый гость, щуря умные серые глаза. – Я тоже очень рад тебя видеть. И особенно рад был узнать, что моя возлюбленная сестра наконец обзавелась собственным имением.
* Помоги (устар., церковнослав.)
Re: Ставрос
Глава 149
Мелетий Гаврос расположился напротив Фомы Нотараса в той же гостиной, где принимал женщин его семьи; белокурый патрикий занял то самое кресло, что занимала Феофано, слушая рассказ о казни Валента Аммония.
Киликиец налил гостю и себе вина, и оба долго молчали, держа в руках кубки, - каждого одолевало слишком много мыслей и подозрений насчет другого.
Что за положение – быть греческим аристократом! А особенно – греческим аристократом в Италии!
Наконец Мелетий спросил:
- Как твои дела?
Фома Нотарас улыбнулся – неприятно, одними губами.
- Превосходно, - сказал он. – Ты же знаешь, что мне немного нужно… много ли нужно холостому и бездетному человеку?..
Мелетий долго смотрел на него, не произнося ни слова, - и сочувствие на лице киликийца боролось с неприязнью. Потом он сказал:
- Меня не касаются твои дела с Метаксией Калокир – ты с нею в своем праве родственника и мужчины. Но Леонарда я люблю как самого дорогого друга, и не позволю тебе его тронуть, как и кого-нибудь из его семьи! Даже если у него теперь твоя жена и дети!
Фома слабо качнул головой: усмешка отвращения к себе и к своей жизни не покидала его губ.
- Я и не собирался трогать Леонарда, мой друг, - сказал он. – Кто я такой рядом с комесом Флатанелосом? Пусть он будет счастлив с моей женой!
Мелетий пристально смотрел на Фому – двойственность натуры этого странного, робкого и злопамятного как женщина, но очень умного человека одновременно и вселяла в киликийца отвращение, и притягивала. Последние слова патрикия только усугубили подозрения Мелетия – и, конечно, патрикий это прекрасно понимал; как понимал и то, что уличить его ни в чем не смогут.
Больше всего Фома сейчас сожалел, что ему нельзя рассказать своей жене, сколько он для нее сделал… ах, как он измарался в Риме, чтобы Феодора и Феофано не попали в лапы инквизиторов! "Хотелось бы знать, - подумал Фома, усмехаясь сам себе, - будут ли мои дела засчитаны мне в грехи - или моей жене в заслуги? Или моей жене в грехи, а мне в заслуги? Хорошенький вопрос для исповедника!"
Однако он вынужден был таиться от своей жены так же, как от Мелетия.
Но вот сестра…
Божественная Феофано! Возлюбленный враг! Он непременно должен увидеться с ней и открыться ей: иначе такое существование станет нестерпимым.
"Даже если она убьет меня, закопав в саду, или прикажет убить меня своему церберу, это будет лучшим исходом моей жизни…"
- Расскажи мне, как проехать к Метаксии, - проговорил Фома после долгого молчания.
Мелетий откинулся в кресле и, сложив руки на груди, упрятал их в просторные атласные рукава халата.
- Ты уверен, что хочешь ее видеть – именно сейчас, когда Метаксия Калокир в таком положении? Я хорошо изучил эту женщину, - киликиец покачал головой. – Слухи о ней не лгут, я знаю со слов многих свидетелей ее дел… но даже если бы не знал этих дел, вижу, что она настоящая волчица.
Фома кивнул.
- Ты прав, - сказал белокурый патрикий. – Именно за это я всегда любил ее.
Он откинулся в кресле и, закрыв глаза, прошептал:
- Я хочу видеть сына, моего Александра… знал бы ты, как я жажду этого! Феодора говорила, что не даст нашим детям забыть меня; но можно ли верить женщине в подобном деле? Когда ее дети уже так давно счастливы с новым отцом?..
По губам киликийца скользнула усмешка.
- Конечно, нельзя, - ответил он. – Женщине почти никогда нельзя верить. Я не забываю этого правила прежде всего с собственной женой.
Они некоторое время молча цедили вино – потом Фома мягко попросил:
- Расскажи мне, как поживает твоя семья… Так хочется послушать о жизни благополучного человека!
Мелетий улыбнулся, превосходно понимая, что Фома уходит от обсуждения своих собственных дел, о которых хозяин дома спрашивал его с порога. Патрикий Нотарас знал и то, что семью Мелетия Гавроса никак нельзя назвать благополучной. Но много ли найдешь жен и детей, рассказывая о которых, мужчины не лгали бы друг другу?
Мелетий Гаврос склонился к Фоме Нотарасу и завел разговор о своих сыновьях.
Патрикий остался ночевать у Мелетия – они заговорились далеко заполночь; и утром встали поздно. Завтрак превратился в обед, но не стал от этого хуже, - Фома щедро расточал благодарности повару Мелетия, которые были гостеприимцу давно привычны, но оттого не стали менее приятны.
После такого раннего обеда Фома сразу же начал прощаться. Мелетий больше не удерживал и не отговаривал его – он знал, куда патрикий Нотарас поедет сейчас, и предоставил неприкаянного антигероя его судьбе.
Феофано в эти часы была со своим сыном и невенчаным мужем – и все трое были счастливы как настоящая спартанская семья. Марк уже давно взял на себя обучение маленького Леонида гимнастике, как и возобновил занятия со своей царицей и возлюбленной: здесь, в имении, они отгородились от внешнего мира, как когда-то обособилась от всех маленькая Лакония, отвергавшая и врагов, и друзей со стороны. Спарта упорнее всех греческих царств не покорялась ни Азии, ни Македонии!
Спарта в конце концов уничтожила сама себя своей воинственностью, невосприимчивостью и неуступчивостью – но осталась в памяти потомков как непревзойденный образец стойкости...
Марк, лежа на полу, крутил сына в руках, перебрасывая уже тяжелого и крепкого мальчика с ладони на ладонь и подхватывая то под спинку, то под животик; а Леонид только смеялся от удовольствия. Одетая в один легкий короткий хитон Феофано, сидя рядом, улыбалась с гордостью за обоих мужчин – взрослого и маленького, которые были уже так похожи! Она надеялась воспитать Леонида тоньше и развить шире, чем был развит простой солдат Марк: это будет легко, если Леониду посчастливилось в придачу к силе и храбрости отца получить ум матери.
Когда к хозяйке вбежал слуга-итальянец, сказавший, что прибыл неизвестный гость, Феофано удивилась, но не испугалась. Кто может прислать к ней опасного врага? Главная опасность, - римская инквизиция, - в равной степени грозит всем высокородным грекам, кто связан с нею, Феофано: и потому никто из тех, кто с нею связан и знает каждый час ее жизни, не натравит на нее церковников. Ну а враг, готовящий ей нож или яд, будет действовать не так открыто.
- Пусть гость войдет и подождет в большом зале, я сейчас буду готова, - ответила лакедемонянка.
Слуга с поклоном ушел, а Марк поднялся с пола – тяжело дыша, но не от утомления, а от волнения. Его рубашка прилипла к груди и спине, но лаконец мог бы еще долго играть своим сыном и учить его, не чувствуя усталости.
- Может быть, мне выйти к этому гостю? – спросил Марк.
Феофано улыбнулась с ласковой снисходительностью.
- Ну и как ты это сделаешь, мой могучий супруг? Как ты назовешься моему гостю, который не знает ни тебя, ни меня?
Марк понурился и тяжко вздохнул. Конечно, эта разница – эта пропасть между ними вовеки останется непреодолима!
Феофано погладила его по щеке.
- Ты пойдешь со мной как мой охранитель. Наш гость тоже, конечно, прибыл не один.
Взяв ребенка, лакедемонянка вместе с ним ушла мыться и переодеваться после занятий: до этого не знающий устали лаконец упражнялся с нею так же, как с Леонидом. Марк не стал приводить себя в порядок: он стоял и копил в себе гнев против незваного гостя, который, скорее всего, был гость недобрый.
Когда его жена вернулась, переодевшись в длинное глухое платье, высоко подобрав и прикрыв волосы, она с неудовольствием осмотрела Марка и принюхалась – а потом улыбнулась и сделала лаконцу знак следовать за собой. Пусть гость знает, что ее воины достойны так называться!
Когда Феофано и отец ее сына увидели гостя, на миг замерли все трое. Феофано тихо вскрикнула и попятилась: Марк, стоявший за спиной госпожи, поймал ее сзади за локти, удержав с надежностью, которой Феофано всегда доверялась без вопросов и сомнений. Царица повернула голову к охранителю: они стояли, почти соединившись в объятии.
- Не бойся его, - проговорил Марк.
- Я не боюсь, - Феофано покачала головой. Она высвободилась и шагнула к Фоме Нотарасу: лакедемонянка немного побледнела, но больше никак не выдала своего смятения.
- Привет тебе, братец, - сказала она, рассматривая Фому Нотараса в упор: они были одного роста. – Долго же мы с тобой не виделись!
Белокурый патрикий усмехнулся.
- Даже слишком долго, любезная сестра. Хотелось бы надеяться, что ты скучала по мне так же, как я по тебе!
Они долго смотрели глаза в глаза, стоя вплотную друг к другу; потом Феофано чуть кивнула и отступила.
- Раздевайся, проходи, - сказала она, отведя глаза на мгновение и снова окинув брата взглядом. – Ты издалека? Впрочем, я чувствую.
Она потянула воздух своим прямым носом, еще более классическим, чем у Фомы.
- Идите мойтесь вместе с Марком, мы с ним только что упражнялись! – распорядилась Феофано, кивнув в сторону своего любовника.
Фома поднял брови и даже отступил от такого непринужденного бесстыдства – он успел забыть, какова Метаксия. Он забыл, что всегда отдавал должное выдержке сестры!
Фома Нотарас улыбнулся, глядя на нее с прежним – и даже возросшим за эти годы восхищением.
Патрикий слегка поклонился госпоже дома, а потом взглянул на Марка. Лаконец, растерявшийся от поведения своей невенчаной жены, бросил взгляд на Феофано, потом на Фому… а потом кивнул. Оба мужчины посторонились, давая дорогу хозяйке: она пошла впереди, указывая путь в купальню. Там было все приготовлено для Марка, но вполне хватит на двоих.
После того, как Фома вымылся и переоделся в запасное платье, которое предусмотрительно привез с собой, Феофано пригласила его в гостиную. Марк, как когда-то давно, стал в стороне, следя за порядком – охраняя свою василиссу.
Пригубив вино, патрикий сказал:
- Я слышал, что твоему сыну уже минул год… поздравляю тебя!
- Спасибо, - сказала Феофано.
На лице Марка не дрогнул ни один мускул – руки, сложенные на груди, не шевельнулись; эти руки были далеко от рукояти меча, которым Марк препоясался как охранитель, но Феофано не сомневалась, что если возникнет угроза ей или их сыну, Фома Нотарас не встанет из-за стола живым. Понимал это и сам Фома Нотарас.
- Ты покажешь мне своего Леонида? – спросил патрикий.
Феофано улыбнулась уголками ярких губ и кивнула. Кашлянув, патрикия оттянула ворот темного платья – ей всегда было очень неуютно в глухой одежде, закрепощавшей женщину.
- Пойдем, - она встала из-за стола и направилась к выходу; Фома последовал за нею, и Марк - последним.
Мальчик был с итальянской нянькой, которая испугалась при виде чужого грека; но госпожа сделала успокаивающий жест. Она взяла Леонида на руки и показала брату, который восхитился красотой и силой ребенка.
- В Лаконии никогда не хватало мальчиков… и в трудные годы свободные лакедемонянки вели себя еще свободнее, чтобы рождались сыновья! Как, однако, приходится восполнять недостаток детей, которых сбрасывают в Апофеты*! – сказал патрикий. – Право, дорогая сестра, ты достойна своей родины!
Эта насмешка, прозвучавшая, как любезность… или любезность, похожая на оскорбление, живо напомнила Феофано прежние годы и прежние византийские дворцовые игры со своим братом. Она усмехнулась и отдала ребенка няньке, велев уложить его спать.
Потом взяла Фому под руку и вывела его из комнаты.
И уже за дверью Феофано спросила – с неприкрытой угрозой:
- Что тебе нужно сейчас?
Может быть – и скорее всего – она ожидала ответного гнева; но Фома молча склонил голову, и взглянул на сестру из-под золотистых ресниц с прежним выражением доверчивого ребенка.
- Сейчас мне нужно, чтобы ты выслушала меня, - ответил он.
Улыбнулся, засматривая Феофано в глаза.
- Уверяю тебя, повесть моей жизни вдали от вас стоит твоего царского внимания.
Феофано кивнула. На ее лице отразилось даже восхищение – слабый отблеск того чувства, которое испытывал Фома Нотарас, глядя на нее.
- Рассказывай, - ответила лакедемонянка. – Или, может быть, ты сначала поешь? – спохватилась она.
Фома рассмеялся.
- Прикажи накрыть стол! Будем есть и разговаривать, - сказал он. – Ты сейчас упражнялась - и, конечно, тоже голодна… думаю, что не испорчу тебе аппетит своей историей.
Феофано изумленно подняла брови; потом улыбнулась. Возлюбленная сестра – умнейшая из женщин!
- Не испортишь, - сказала она.
Заговорились они так надолго, что Феофано даже забыла о сыне: няньке пришлось прийти и напомнить о ребенке, хотя итальянка боялась неведомого гостя. И после этого они с Фомой еще долго не могли кончить беседу. Патрикий, у которого было слабое горло, даже охрип.
Но Феофано услышала уже достаточно.
Когда она провожала брата в спальню, то остановила его и тихо спросила:
- Чего ты хочешь?
Она была в самом деле очень признательна Фоме – он видел ее благодарность, чувствовал; и испытывал удовлетворение, которого жаждал и не мог получить столько лет. Но этого было мало.
- Я хочу вернуть моего сына, - сказал Фома.
- У тебя двое сыновей! – воскликнула Феофано.
И тут же она догадалась: конечно, Фома подразумевал только младшего ребенка. Варда, рисовальщика кораблей, ее брат своим сыном давно уже не считал.
Патрикий смотрел сестре в глаза со всем чувством, с многолетним страданием.
- Ты видишь, - тихо сказал он, - сколько я сделал для вас: я отдал вам все! Я отдал моей жене всю свою преданность; и саму мою жену отдал другому мужчине! Я не стану отрывать от Феодоры наших старших детей, которым это теперь причинит только муки, – признаю свое поражение, Метаксия!..
Он прервался; брат и сестра смотрели друг на друга в великом волнении.
- Но моего Александра я хочу взять себе, пока мой мальчик еще не вырос достаточно, чтобы начать ясно сознавать себя и помнить своего отчима! Александр уже не нуждается в материнской груди, но по матери страдать не будет! Он нужен мне именно сейчас: только сейчас можно это сделать, - закончил патрикий. Фома сжал локти Феофано, и руки его заскользили вверх-вниз по ее сильным рукам.
- Я… я подумаю, - сказала Феофано с непривычной дрожью в голосе.
Она несколько мгновений стояла в объятиях брата; потом сильным движением высвободилась. Фома дал ей уйти – и проводил взглядом… с огромным удовлетворением. На губах патрикия появилась улыбка, которая задержалась надолго.
* Место отказа (греч.): так называлось ущелье в горах Тайгета, куда спартанцы сбрасывали ущербных детей.
Мелетий Гаврос расположился напротив Фомы Нотараса в той же гостиной, где принимал женщин его семьи; белокурый патрикий занял то самое кресло, что занимала Феофано, слушая рассказ о казни Валента Аммония.
Киликиец налил гостю и себе вина, и оба долго молчали, держа в руках кубки, - каждого одолевало слишком много мыслей и подозрений насчет другого.
Что за положение – быть греческим аристократом! А особенно – греческим аристократом в Италии!
Наконец Мелетий спросил:
- Как твои дела?
Фома Нотарас улыбнулся – неприятно, одними губами.
- Превосходно, - сказал он. – Ты же знаешь, что мне немного нужно… много ли нужно холостому и бездетному человеку?..
Мелетий долго смотрел на него, не произнося ни слова, - и сочувствие на лице киликийца боролось с неприязнью. Потом он сказал:
- Меня не касаются твои дела с Метаксией Калокир – ты с нею в своем праве родственника и мужчины. Но Леонарда я люблю как самого дорогого друга, и не позволю тебе его тронуть, как и кого-нибудь из его семьи! Даже если у него теперь твоя жена и дети!
Фома слабо качнул головой: усмешка отвращения к себе и к своей жизни не покидала его губ.
- Я и не собирался трогать Леонарда, мой друг, - сказал он. – Кто я такой рядом с комесом Флатанелосом? Пусть он будет счастлив с моей женой!
Мелетий пристально смотрел на Фому – двойственность натуры этого странного, робкого и злопамятного как женщина, но очень умного человека одновременно и вселяла в киликийца отвращение, и притягивала. Последние слова патрикия только усугубили подозрения Мелетия – и, конечно, патрикий это прекрасно понимал; как понимал и то, что уличить его ни в чем не смогут.
Больше всего Фома сейчас сожалел, что ему нельзя рассказать своей жене, сколько он для нее сделал… ах, как он измарался в Риме, чтобы Феодора и Феофано не попали в лапы инквизиторов! "Хотелось бы знать, - подумал Фома, усмехаясь сам себе, - будут ли мои дела засчитаны мне в грехи - или моей жене в заслуги? Или моей жене в грехи, а мне в заслуги? Хорошенький вопрос для исповедника!"
Однако он вынужден был таиться от своей жены так же, как от Мелетия.
Но вот сестра…
Божественная Феофано! Возлюбленный враг! Он непременно должен увидеться с ней и открыться ей: иначе такое существование станет нестерпимым.
"Даже если она убьет меня, закопав в саду, или прикажет убить меня своему церберу, это будет лучшим исходом моей жизни…"
- Расскажи мне, как проехать к Метаксии, - проговорил Фома после долгого молчания.
Мелетий откинулся в кресле и, сложив руки на груди, упрятал их в просторные атласные рукава халата.
- Ты уверен, что хочешь ее видеть – именно сейчас, когда Метаксия Калокир в таком положении? Я хорошо изучил эту женщину, - киликиец покачал головой. – Слухи о ней не лгут, я знаю со слов многих свидетелей ее дел… но даже если бы не знал этих дел, вижу, что она настоящая волчица.
Фома кивнул.
- Ты прав, - сказал белокурый патрикий. – Именно за это я всегда любил ее.
Он откинулся в кресле и, закрыв глаза, прошептал:
- Я хочу видеть сына, моего Александра… знал бы ты, как я жажду этого! Феодора говорила, что не даст нашим детям забыть меня; но можно ли верить женщине в подобном деле? Когда ее дети уже так давно счастливы с новым отцом?..
По губам киликийца скользнула усмешка.
- Конечно, нельзя, - ответил он. – Женщине почти никогда нельзя верить. Я не забываю этого правила прежде всего с собственной женой.
Они некоторое время молча цедили вино – потом Фома мягко попросил:
- Расскажи мне, как поживает твоя семья… Так хочется послушать о жизни благополучного человека!
Мелетий улыбнулся, превосходно понимая, что Фома уходит от обсуждения своих собственных дел, о которых хозяин дома спрашивал его с порога. Патрикий Нотарас знал и то, что семью Мелетия Гавроса никак нельзя назвать благополучной. Но много ли найдешь жен и детей, рассказывая о которых, мужчины не лгали бы друг другу?
Мелетий Гаврос склонился к Фоме Нотарасу и завел разговор о своих сыновьях.
Патрикий остался ночевать у Мелетия – они заговорились далеко заполночь; и утром встали поздно. Завтрак превратился в обед, но не стал от этого хуже, - Фома щедро расточал благодарности повару Мелетия, которые были гостеприимцу давно привычны, но оттого не стали менее приятны.
После такого раннего обеда Фома сразу же начал прощаться. Мелетий больше не удерживал и не отговаривал его – он знал, куда патрикий Нотарас поедет сейчас, и предоставил неприкаянного антигероя его судьбе.
Феофано в эти часы была со своим сыном и невенчаным мужем – и все трое были счастливы как настоящая спартанская семья. Марк уже давно взял на себя обучение маленького Леонида гимнастике, как и возобновил занятия со своей царицей и возлюбленной: здесь, в имении, они отгородились от внешнего мира, как когда-то обособилась от всех маленькая Лакония, отвергавшая и врагов, и друзей со стороны. Спарта упорнее всех греческих царств не покорялась ни Азии, ни Македонии!
Спарта в конце концов уничтожила сама себя своей воинственностью, невосприимчивостью и неуступчивостью – но осталась в памяти потомков как непревзойденный образец стойкости...
Марк, лежа на полу, крутил сына в руках, перебрасывая уже тяжелого и крепкого мальчика с ладони на ладонь и подхватывая то под спинку, то под животик; а Леонид только смеялся от удовольствия. Одетая в один легкий короткий хитон Феофано, сидя рядом, улыбалась с гордостью за обоих мужчин – взрослого и маленького, которые были уже так похожи! Она надеялась воспитать Леонида тоньше и развить шире, чем был развит простой солдат Марк: это будет легко, если Леониду посчастливилось в придачу к силе и храбрости отца получить ум матери.
Когда к хозяйке вбежал слуга-итальянец, сказавший, что прибыл неизвестный гость, Феофано удивилась, но не испугалась. Кто может прислать к ней опасного врага? Главная опасность, - римская инквизиция, - в равной степени грозит всем высокородным грекам, кто связан с нею, Феофано: и потому никто из тех, кто с нею связан и знает каждый час ее жизни, не натравит на нее церковников. Ну а враг, готовящий ей нож или яд, будет действовать не так открыто.
- Пусть гость войдет и подождет в большом зале, я сейчас буду готова, - ответила лакедемонянка.
Слуга с поклоном ушел, а Марк поднялся с пола – тяжело дыша, но не от утомления, а от волнения. Его рубашка прилипла к груди и спине, но лаконец мог бы еще долго играть своим сыном и учить его, не чувствуя усталости.
- Может быть, мне выйти к этому гостю? – спросил Марк.
Феофано улыбнулась с ласковой снисходительностью.
- Ну и как ты это сделаешь, мой могучий супруг? Как ты назовешься моему гостю, который не знает ни тебя, ни меня?
Марк понурился и тяжко вздохнул. Конечно, эта разница – эта пропасть между ними вовеки останется непреодолима!
Феофано погладила его по щеке.
- Ты пойдешь со мной как мой охранитель. Наш гость тоже, конечно, прибыл не один.
Взяв ребенка, лакедемонянка вместе с ним ушла мыться и переодеваться после занятий: до этого не знающий устали лаконец упражнялся с нею так же, как с Леонидом. Марк не стал приводить себя в порядок: он стоял и копил в себе гнев против незваного гостя, который, скорее всего, был гость недобрый.
Когда его жена вернулась, переодевшись в длинное глухое платье, высоко подобрав и прикрыв волосы, она с неудовольствием осмотрела Марка и принюхалась – а потом улыбнулась и сделала лаконцу знак следовать за собой. Пусть гость знает, что ее воины достойны так называться!
Когда Феофано и отец ее сына увидели гостя, на миг замерли все трое. Феофано тихо вскрикнула и попятилась: Марк, стоявший за спиной госпожи, поймал ее сзади за локти, удержав с надежностью, которой Феофано всегда доверялась без вопросов и сомнений. Царица повернула голову к охранителю: они стояли, почти соединившись в объятии.
- Не бойся его, - проговорил Марк.
- Я не боюсь, - Феофано покачала головой. Она высвободилась и шагнула к Фоме Нотарасу: лакедемонянка немного побледнела, но больше никак не выдала своего смятения.
- Привет тебе, братец, - сказала она, рассматривая Фому Нотараса в упор: они были одного роста. – Долго же мы с тобой не виделись!
Белокурый патрикий усмехнулся.
- Даже слишком долго, любезная сестра. Хотелось бы надеяться, что ты скучала по мне так же, как я по тебе!
Они долго смотрели глаза в глаза, стоя вплотную друг к другу; потом Феофано чуть кивнула и отступила.
- Раздевайся, проходи, - сказала она, отведя глаза на мгновение и снова окинув брата взглядом. – Ты издалека? Впрочем, я чувствую.
Она потянула воздух своим прямым носом, еще более классическим, чем у Фомы.
- Идите мойтесь вместе с Марком, мы с ним только что упражнялись! – распорядилась Феофано, кивнув в сторону своего любовника.
Фома поднял брови и даже отступил от такого непринужденного бесстыдства – он успел забыть, какова Метаксия. Он забыл, что всегда отдавал должное выдержке сестры!
Фома Нотарас улыбнулся, глядя на нее с прежним – и даже возросшим за эти годы восхищением.
Патрикий слегка поклонился госпоже дома, а потом взглянул на Марка. Лаконец, растерявшийся от поведения своей невенчаной жены, бросил взгляд на Феофано, потом на Фому… а потом кивнул. Оба мужчины посторонились, давая дорогу хозяйке: она пошла впереди, указывая путь в купальню. Там было все приготовлено для Марка, но вполне хватит на двоих.
После того, как Фома вымылся и переоделся в запасное платье, которое предусмотрительно привез с собой, Феофано пригласила его в гостиную. Марк, как когда-то давно, стал в стороне, следя за порядком – охраняя свою василиссу.
Пригубив вино, патрикий сказал:
- Я слышал, что твоему сыну уже минул год… поздравляю тебя!
- Спасибо, - сказала Феофано.
На лице Марка не дрогнул ни один мускул – руки, сложенные на груди, не шевельнулись; эти руки были далеко от рукояти меча, которым Марк препоясался как охранитель, но Феофано не сомневалась, что если возникнет угроза ей или их сыну, Фома Нотарас не встанет из-за стола живым. Понимал это и сам Фома Нотарас.
- Ты покажешь мне своего Леонида? – спросил патрикий.
Феофано улыбнулась уголками ярких губ и кивнула. Кашлянув, патрикия оттянула ворот темного платья – ей всегда было очень неуютно в глухой одежде, закрепощавшей женщину.
- Пойдем, - она встала из-за стола и направилась к выходу; Фома последовал за нею, и Марк - последним.
Мальчик был с итальянской нянькой, которая испугалась при виде чужого грека; но госпожа сделала успокаивающий жест. Она взяла Леонида на руки и показала брату, который восхитился красотой и силой ребенка.
- В Лаконии никогда не хватало мальчиков… и в трудные годы свободные лакедемонянки вели себя еще свободнее, чтобы рождались сыновья! Как, однако, приходится восполнять недостаток детей, которых сбрасывают в Апофеты*! – сказал патрикий. – Право, дорогая сестра, ты достойна своей родины!
Эта насмешка, прозвучавшая, как любезность… или любезность, похожая на оскорбление, живо напомнила Феофано прежние годы и прежние византийские дворцовые игры со своим братом. Она усмехнулась и отдала ребенка няньке, велев уложить его спать.
Потом взяла Фому под руку и вывела его из комнаты.
И уже за дверью Феофано спросила – с неприкрытой угрозой:
- Что тебе нужно сейчас?
Может быть – и скорее всего – она ожидала ответного гнева; но Фома молча склонил голову, и взглянул на сестру из-под золотистых ресниц с прежним выражением доверчивого ребенка.
- Сейчас мне нужно, чтобы ты выслушала меня, - ответил он.
Улыбнулся, засматривая Феофано в глаза.
- Уверяю тебя, повесть моей жизни вдали от вас стоит твоего царского внимания.
Феофано кивнула. На ее лице отразилось даже восхищение – слабый отблеск того чувства, которое испытывал Фома Нотарас, глядя на нее.
- Рассказывай, - ответила лакедемонянка. – Или, может быть, ты сначала поешь? – спохватилась она.
Фома рассмеялся.
- Прикажи накрыть стол! Будем есть и разговаривать, - сказал он. – Ты сейчас упражнялась - и, конечно, тоже голодна… думаю, что не испорчу тебе аппетит своей историей.
Феофано изумленно подняла брови; потом улыбнулась. Возлюбленная сестра – умнейшая из женщин!
- Не испортишь, - сказала она.
Заговорились они так надолго, что Феофано даже забыла о сыне: няньке пришлось прийти и напомнить о ребенке, хотя итальянка боялась неведомого гостя. И после этого они с Фомой еще долго не могли кончить беседу. Патрикий, у которого было слабое горло, даже охрип.
Но Феофано услышала уже достаточно.
Когда она провожала брата в спальню, то остановила его и тихо спросила:
- Чего ты хочешь?
Она была в самом деле очень признательна Фоме – он видел ее благодарность, чувствовал; и испытывал удовлетворение, которого жаждал и не мог получить столько лет. Но этого было мало.
- Я хочу вернуть моего сына, - сказал Фома.
- У тебя двое сыновей! – воскликнула Феофано.
И тут же она догадалась: конечно, Фома подразумевал только младшего ребенка. Варда, рисовальщика кораблей, ее брат своим сыном давно уже не считал.
Патрикий смотрел сестре в глаза со всем чувством, с многолетним страданием.
- Ты видишь, - тихо сказал он, - сколько я сделал для вас: я отдал вам все! Я отдал моей жене всю свою преданность; и саму мою жену отдал другому мужчине! Я не стану отрывать от Феодоры наших старших детей, которым это теперь причинит только муки, – признаю свое поражение, Метаксия!..
Он прервался; брат и сестра смотрели друг на друга в великом волнении.
- Но моего Александра я хочу взять себе, пока мой мальчик еще не вырос достаточно, чтобы начать ясно сознавать себя и помнить своего отчима! Александр уже не нуждается в материнской груди, но по матери страдать не будет! Он нужен мне именно сейчас: только сейчас можно это сделать, - закончил патрикий. Фома сжал локти Феофано, и руки его заскользили вверх-вниз по ее сильным рукам.
- Я… я подумаю, - сказала Феофано с непривычной дрожью в голосе.
Она несколько мгновений стояла в объятиях брата; потом сильным движением высвободилась. Фома дал ей уйти – и проводил взглядом… с огромным удовлетворением. На губах патрикия появилась улыбка, которая задержалась надолго.
* Место отказа (греч.): так называлось ущелье в горах Тайгета, куда спартанцы сбрасывали ущербных детей.
Re: Ставрос
Глава 150
"Привет тебе, филэ.
Дорогая, я знаю, что Леонард никогда не распечатывает твоих писем и не проверяет моих посланных. Ты уже поняла, что я пишу тебе неспроста: осмотрись, и если рядом с тобой кто-то есть, уйди подальше.
Сейчас же: слышишь?
Благословение Божье, что у тебя такой муж. В латинском мире, где ложь в благородных семьях не то что часта, но возведена в правило жизни, ты и Леонард святостью своей любви и верой друг в друга возносите друг друга до первых христиан или древних минойцев, греков Крита, – не вижу большой разницы между теми и другими. Как мы уже знаем, христианский закон жизни гораздо древнее первого пришествия.
Но теперь я опять должна заставлять тебя лгать мужу и остальным. Если ты стоишь, то сядь.
У меня сейчас Фома Нотарас".
Феодора и в самом деле стояла – стояла посреди детской, в которой возился на ковре ее Эней: после прочтения этих строк ноги у нее подогнулись, и московитка опустилась на ковер к сынишке.
- Господи, - прошептала она. – Господи!
Она не понимала, что говорит; крестилась, не понимая, что делает. Потом, сама не зная зачем, перекрестила Энея и прижала к себе; недовольный мальчик, которого оторвали от игры, захныкал и задергался в ее руках, но Феодора не слышала. Она отпустила сына Леонарда и опять впилась глазами в письмо.
"Брат наконец объявился… я знала, что это случится. Ты тоже ждала его все время, не правда ли?
Фома служил нам, служил тебе своим отсутствием – ты и об этом догадывалась, как и я: моему умнейшему брату удалось раскрыть заговор против нас. Это Моро – не Констанция, а сестра Доменико Моро, тестя Мардония: она замужем за неким миланским графом Романо, чей брат имеет сан епископа и служит в инквизиции. Я не буду писать тебе подробностей этого дела – расскажу при встрече: но ты и сама можешь себе представить, что замышляли эти патриции и что сделал наш патрикий.
Разницы в поименовании почти нет, не так ли? А между тем, это разница между мирами, разделенными океаном разночтений святого закона и разногласий. Никакому греку не пришло бы в голову рисковать своей семьей со всеми чадами и домочадцами ради уничтожения пришлых еретиков… хотя некогда, после основания Византии, ереси и в Восточном Риме преследовались сурово, мы всегда были и вовеки пребудем человечнее римлян западных.
Но я отвлеклась: хотя я не могу рассказывать всего, что известно мне и брату, в письме, сейчас нам нужно думать о другом. Фома выставил нам условия… он желает получить плату за свою службу: он более не притязает на тебя как на супругу, потому что ему никто не позволит, но хочет забрать у тебя вашего младшего сына, Александра.
Не находишь ли ты, что этот мальчик из ваших детей более всего удался в Фому? Брат мой любит в Александре самого себя – самая естественная любовь, без которой невозможна никакая другая: основание всякой любви. Думаешь ли ты, что Фома Нотарас может теперь быть хорошим отцом? И думаешь ли, что, получив Александра, он остановится на этом?
Я знаю Фому дольше и лучше тебя; но и я этого не могу предречь.
Брат уверяет, что способен содержать ребенка и воспитывать его как должно, - что ж, в это можно поверить: Фома два года содержал и воспитывал в Италии самого себя… твой первый муж выглядит и держится сейчас достойно. Можно даже сказать, что Фома Нотарас возмужал: насколько это можно сказать о нашем несравненном патрикии.
Но я опять рассуждаю о пустяках, верно, любовь моя? Ты понимаешь, что близится время, когда твои мужья столкнутся и сцепятся! Подозреваю, что Александр для Фомы в некотором отношении – повод, чтобы объявить открытую войну Леонарду Флатанелосу. Ты ведь понимаешь, почему Фома не потребовал себе вашего старшего сына, Варда, - своего наследника по праву и закону? Брат прямо сказал мне, что считает Варда сыном комеса, - и я не стала и не смогла бы его разубедить. Самая спасительная из наших лжей всегда имеет свою оборотную сторону.
На этом кончаю. Я дала слово Фоме, что приглашу тебя к себе, - Леонард тебя всегда отпускал ко мне в гости одну, и сейчас не возразит… если ты никак не выдашь ему правды. Хотя наш комес дьявольски проницателен, а ты ему солгать сейчас не сможешь. Может быть, это получится позже, когда ты соберешься с мыслями.
Леонард еще не вернулся из Рима, я знаю, - но могу ошибаться. Мне сообщил об этом брат, который хорошо осведомлен о делах вашего дома. Однако мои посланные должны подтвердить его слова.
Если ты поедешь, сделай это как можно скорее, чтобы уложиться в срок до возвращения критянина: но не вздумай брать с собой кого-нибудь из детей, и, прежде всего, того, кого хочет мой брат. Александр для Фомы может стать тем копьем, которое метали ваши русские князья, начиная битву с врагом. Войска уже сошлись, и все – и наша, и вражеская пехота и конница, - смотрят на военачальников: на нас с тобой, моя Желань.
Если Леонарда нет, ты поедешь на переговоры – твоя государыня приказывает тебе это, если ты еще сомневаешься. Сейчас же, как только прочтешь письмо, отправь с моими людьми записку с ответом, когда ты будешь у меня: я приготовлюсь к твоему приезду. Будь покойна за свою безопасность. Фома приехал не один, но силу к тебе он не применит: ты знаешь, что наш патрикий действует не так.
Все не могу кончить… разволновалась, прости, дорогая. Но теперь уже довольно.
Гелиайне.
Бог с теми, кто действует, филэ: и только с ними, даже если тактики ошибаются! Обдумай все и напиши мне сейчас же".
Феодора долго сидела без движения, слыша, как лепет восьмимесячного Энея доносится до нее сквозь гулкое биение сердца, отдающееся в уши боевыми барабанами. Она не могла ни о чем думать, как бы ей ни приказывали действовать.
Московитка наконец встала: она знала, что в таких случаях мысли приходят во время писания. Подобное вдохновение, философское и литературное, нередко посещало ее в ту минуту, когда она склонялась над чистым листом. Хозяйка вышла из детской и, позвав к сыну Магдалину, отыскала бумагу и перо: Феодора не посылала служанку за рабочими принадлежностями, дабы не узнали, что госпожа, помимо намерения приехать, еще о чем-то уведомляет Феофано письмом.
Она быстро сочинила короткий ответ – в котором уверила Феофано, что мужа еще нет и домой его ждут не раньше, чем через несколько дней: а значит, она поедет к подруге завтра утром. Раньше нельзя, или домашние поймут, что госпожа что-то замыслила.
"Только бы Вард не догадался!"
Отдав записку посланным и переговорив с ними, Феодора отпустила людей императрицы и вернулась в детскую к Энею. Вот единственное существо, которое еще ни в чем не может ее уличить.
Отправляясь на переговоры к первому мужу, Феодора почти наверняка знала, что Магдалина догадалась обо всем… но кормилица и нянька всех ее детей, самая верная и старая служанка, конечно, будет молчать.
Госпожа дома взяла с собой нескольких воинов – из тех немногих, что жили в имении: Феодора задалась вопросом, какой силой располагает Фома. Едва ли большой. Мог ли он разбогатеть за эти два года?
Фома Нотарас признался супруге в первом подменном письме, что взял у кого-то в долг здесь, в Риме, - у какого-то влиятельного человека из тех, которые любят чувствовать себя благодетелями: Италия была гораздо богаче Византии, в эту страну за века сосуществования обоих Римов перетекло много византийских богатств. Так же, как итальянские меценаты Возрождения содержали поэтов и художников, итальянские аристократы греческой крови помогали нуждающимся собратьям.
Византийское аристократство до сих пор основывалось… на равенстве и братстве благородных людей, как в Греции и Риме: в отличие от Европы, где давно установилась сложная иерархия знати, препятствовавшая человечности в отношениях не менее, чем католическая церковь.
Может быть, Фома одолжился у Мелетия Гавроса? Феодора нисколько не удивилась бы этому.
До Феофано был час пути, если ехать не спеша, - лакедемонянке посчастливилось приобрести имение по соседству с Флатанелосами. "Может быть, его хозяева бежали по той же причине, по какой и владельцы нашего дома, - подумала Феодора, глядя в окно повозки, как мелькают акации по сторонам дороги. – Но кто теперь назовет нам эту причину?.."
Она откинулась назад, в тень, и прикрыла глаза: отпустила свои мысли и страхи, чтобы храбрость и находчивость пришли к ней на выручку в нужную минуту. Солдаты – а главное, командиры поступали так перед сражением.
Когда Феодора выступила из повозки, она увидела перед собой Феофано. Лакедемонянка в этот зимний день куталась в теплый плащ, как и сама Феодора, - они простерли друг к другу руки из-под одежд и обнялись: Феофано набросила на московитку свой плащ древнейшим жестом покровительства.
- Брат в доме, - прошептала лакедемонянка.
Она была в простом строгом платье – темно-зеленой шерсти, без вышивки. На голову Феофано набросила капюшон просторного бурого плаща, затенивший низкий греческий лоб: и под клобуком черная голова ее была непокрыта, волосы стянуты низким греческим узлом.
Феодора кивнула своей царице; амазонки улыбнулись друг другу и, взявшись за руки, направились по дорожке к дому. Московитка чувствовала, что, несмотря на поддержку, ноги у нее подкашиваются.
Фома Нотарас не стал мучить жену – он появился на пороге.
В первый миг Феодоре показалось, что патрикий очень постарел со дня их расставания… но нет, постарели только его глаза.
Феодора прожила целую жизнь без него – а Фома, казалось, прожил две такие жизни: он неподвижно стоял, прислонившись плечом к косяку, и улыбался жене, глядя на нее с полным пониманием… и даже сочувствием.
Он протянул московской амазонке руку, будто мужчине. Феодора, ненадолго замешкавшись, в волнении подала Фоме руку, и патрикий слегка сжал ее пальцы и задержал в своей ладони. Рука патрикия была теплой и сухой, такие бывают у уверенных в себе людей.
Потом Фома Нотарас отпустил пальцы жены и склонил голову.
- Рад тебя видеть, - спокойно сказал он, так знакомо щуря серые глаза.
Феодора сжала руки на животе.
- И я тебя, Фома, - ответила московитка, понимая, что совершенно не знает, как разговаривать с этим придворным двоих Палеологов, с этим ромеем из ромеев. Фома кивнул, выручив ее из затруднения.
- Идем в дом, - сказал он: отступил, чтобы дать дорогу обеим женщинам. – Там мы поговорим… как близкие люди и союзники.
По дороге Феофано крепко пожала своей филэ руку; Феодора только сглотнула, не в силах отвечать.
Когда они прошли к гостиную, Фома поместился в кресло напротив амазонок, которые сели рядом на простые стулья.
Несколько мгновений Фома созерцал обеих женщин, точно магистрат, готовящийся вершить суд.* Потом сказал, обращаясь к Феодоре:
- Я читал все твои новые сочинения… ты ведь по-прежнему делаешь для Метаксии копию каждой работы?
- Да, - сказала Феодора: догадываясь, к чему это предисловие.
Патрикий склонил набок белокурую голову, и на виске у него в свете солнца высверкнула проседь, обычно менее заметная, чем у черноволосой сестры. Но сейчас было видно, что седых волос в римской прическе патрикия еще прибавилось.
- Могу сказать, что я восхищен, - произнес Фома: он даже похлопал своей московской пленнице. – Из тебя выработался философ, который мог бы заявлять о себе так же громко, как Гипатия… хотя ты, в отличие от нее, посвятила себя философии человеческой природы, а не астрономии.
Феодора прикрыла глаза. Намеки первого мужа превратились в угрозы… она так хотела надеяться, что угрожает ей не он.
- Расскажи мне, что ты делал в Риме, - прошептала она.
Фома несколько мгновений молчал, глядя на обеих женщин мрачно и понимающе – а потом склонился к ним и начал рассказ. Московитка слушала, боясь пропустить хоть слово; Феофано уже была знакома история Фомы, но лакедемонянка внимала словам брата так же жадно, как Феодора.
* Должность магистрата, - собирательное название высших государственных должностей в Риме, - удержалась в Италии и Европе до нашего времени, означая судебных чиновников: также этим словом в средневековой Европе в разное время обозначалось городское управление и другие органы власти.
"Привет тебе, филэ.
Дорогая, я знаю, что Леонард никогда не распечатывает твоих писем и не проверяет моих посланных. Ты уже поняла, что я пишу тебе неспроста: осмотрись, и если рядом с тобой кто-то есть, уйди подальше.
Сейчас же: слышишь?
Благословение Божье, что у тебя такой муж. В латинском мире, где ложь в благородных семьях не то что часта, но возведена в правило жизни, ты и Леонард святостью своей любви и верой друг в друга возносите друг друга до первых христиан или древних минойцев, греков Крита, – не вижу большой разницы между теми и другими. Как мы уже знаем, христианский закон жизни гораздо древнее первого пришествия.
Но теперь я опять должна заставлять тебя лгать мужу и остальным. Если ты стоишь, то сядь.
У меня сейчас Фома Нотарас".
Феодора и в самом деле стояла – стояла посреди детской, в которой возился на ковре ее Эней: после прочтения этих строк ноги у нее подогнулись, и московитка опустилась на ковер к сынишке.
- Господи, - прошептала она. – Господи!
Она не понимала, что говорит; крестилась, не понимая, что делает. Потом, сама не зная зачем, перекрестила Энея и прижала к себе; недовольный мальчик, которого оторвали от игры, захныкал и задергался в ее руках, но Феодора не слышала. Она отпустила сына Леонарда и опять впилась глазами в письмо.
"Брат наконец объявился… я знала, что это случится. Ты тоже ждала его все время, не правда ли?
Фома служил нам, служил тебе своим отсутствием – ты и об этом догадывалась, как и я: моему умнейшему брату удалось раскрыть заговор против нас. Это Моро – не Констанция, а сестра Доменико Моро, тестя Мардония: она замужем за неким миланским графом Романо, чей брат имеет сан епископа и служит в инквизиции. Я не буду писать тебе подробностей этого дела – расскажу при встрече: но ты и сама можешь себе представить, что замышляли эти патриции и что сделал наш патрикий.
Разницы в поименовании почти нет, не так ли? А между тем, это разница между мирами, разделенными океаном разночтений святого закона и разногласий. Никакому греку не пришло бы в голову рисковать своей семьей со всеми чадами и домочадцами ради уничтожения пришлых еретиков… хотя некогда, после основания Византии, ереси и в Восточном Риме преследовались сурово, мы всегда были и вовеки пребудем человечнее римлян западных.
Но я отвлеклась: хотя я не могу рассказывать всего, что известно мне и брату, в письме, сейчас нам нужно думать о другом. Фома выставил нам условия… он желает получить плату за свою службу: он более не притязает на тебя как на супругу, потому что ему никто не позволит, но хочет забрать у тебя вашего младшего сына, Александра.
Не находишь ли ты, что этот мальчик из ваших детей более всего удался в Фому? Брат мой любит в Александре самого себя – самая естественная любовь, без которой невозможна никакая другая: основание всякой любви. Думаешь ли ты, что Фома Нотарас может теперь быть хорошим отцом? И думаешь ли, что, получив Александра, он остановится на этом?
Я знаю Фому дольше и лучше тебя; но и я этого не могу предречь.
Брат уверяет, что способен содержать ребенка и воспитывать его как должно, - что ж, в это можно поверить: Фома два года содержал и воспитывал в Италии самого себя… твой первый муж выглядит и держится сейчас достойно. Можно даже сказать, что Фома Нотарас возмужал: насколько это можно сказать о нашем несравненном патрикии.
Но я опять рассуждаю о пустяках, верно, любовь моя? Ты понимаешь, что близится время, когда твои мужья столкнутся и сцепятся! Подозреваю, что Александр для Фомы в некотором отношении – повод, чтобы объявить открытую войну Леонарду Флатанелосу. Ты ведь понимаешь, почему Фома не потребовал себе вашего старшего сына, Варда, - своего наследника по праву и закону? Брат прямо сказал мне, что считает Варда сыном комеса, - и я не стала и не смогла бы его разубедить. Самая спасительная из наших лжей всегда имеет свою оборотную сторону.
На этом кончаю. Я дала слово Фоме, что приглашу тебя к себе, - Леонард тебя всегда отпускал ко мне в гости одну, и сейчас не возразит… если ты никак не выдашь ему правды. Хотя наш комес дьявольски проницателен, а ты ему солгать сейчас не сможешь. Может быть, это получится позже, когда ты соберешься с мыслями.
Леонард еще не вернулся из Рима, я знаю, - но могу ошибаться. Мне сообщил об этом брат, который хорошо осведомлен о делах вашего дома. Однако мои посланные должны подтвердить его слова.
Если ты поедешь, сделай это как можно скорее, чтобы уложиться в срок до возвращения критянина: но не вздумай брать с собой кого-нибудь из детей, и, прежде всего, того, кого хочет мой брат. Александр для Фомы может стать тем копьем, которое метали ваши русские князья, начиная битву с врагом. Войска уже сошлись, и все – и наша, и вражеская пехота и конница, - смотрят на военачальников: на нас с тобой, моя Желань.
Если Леонарда нет, ты поедешь на переговоры – твоя государыня приказывает тебе это, если ты еще сомневаешься. Сейчас же, как только прочтешь письмо, отправь с моими людьми записку с ответом, когда ты будешь у меня: я приготовлюсь к твоему приезду. Будь покойна за свою безопасность. Фома приехал не один, но силу к тебе он не применит: ты знаешь, что наш патрикий действует не так.
Все не могу кончить… разволновалась, прости, дорогая. Но теперь уже довольно.
Гелиайне.
Бог с теми, кто действует, филэ: и только с ними, даже если тактики ошибаются! Обдумай все и напиши мне сейчас же".
Феодора долго сидела без движения, слыша, как лепет восьмимесячного Энея доносится до нее сквозь гулкое биение сердца, отдающееся в уши боевыми барабанами. Она не могла ни о чем думать, как бы ей ни приказывали действовать.
Московитка наконец встала: она знала, что в таких случаях мысли приходят во время писания. Подобное вдохновение, философское и литературное, нередко посещало ее в ту минуту, когда она склонялась над чистым листом. Хозяйка вышла из детской и, позвав к сыну Магдалину, отыскала бумагу и перо: Феодора не посылала служанку за рабочими принадлежностями, дабы не узнали, что госпожа, помимо намерения приехать, еще о чем-то уведомляет Феофано письмом.
Она быстро сочинила короткий ответ – в котором уверила Феофано, что мужа еще нет и домой его ждут не раньше, чем через несколько дней: а значит, она поедет к подруге завтра утром. Раньше нельзя, или домашние поймут, что госпожа что-то замыслила.
"Только бы Вард не догадался!"
Отдав записку посланным и переговорив с ними, Феодора отпустила людей императрицы и вернулась в детскую к Энею. Вот единственное существо, которое еще ни в чем не может ее уличить.
Отправляясь на переговоры к первому мужу, Феодора почти наверняка знала, что Магдалина догадалась обо всем… но кормилица и нянька всех ее детей, самая верная и старая служанка, конечно, будет молчать.
Госпожа дома взяла с собой нескольких воинов – из тех немногих, что жили в имении: Феодора задалась вопросом, какой силой располагает Фома. Едва ли большой. Мог ли он разбогатеть за эти два года?
Фома Нотарас признался супруге в первом подменном письме, что взял у кого-то в долг здесь, в Риме, - у какого-то влиятельного человека из тех, которые любят чувствовать себя благодетелями: Италия была гораздо богаче Византии, в эту страну за века сосуществования обоих Римов перетекло много византийских богатств. Так же, как итальянские меценаты Возрождения содержали поэтов и художников, итальянские аристократы греческой крови помогали нуждающимся собратьям.
Византийское аристократство до сих пор основывалось… на равенстве и братстве благородных людей, как в Греции и Риме: в отличие от Европы, где давно установилась сложная иерархия знати, препятствовавшая человечности в отношениях не менее, чем католическая церковь.
Может быть, Фома одолжился у Мелетия Гавроса? Феодора нисколько не удивилась бы этому.
До Феофано был час пути, если ехать не спеша, - лакедемонянке посчастливилось приобрести имение по соседству с Флатанелосами. "Может быть, его хозяева бежали по той же причине, по какой и владельцы нашего дома, - подумала Феодора, глядя в окно повозки, как мелькают акации по сторонам дороги. – Но кто теперь назовет нам эту причину?.."
Она откинулась назад, в тень, и прикрыла глаза: отпустила свои мысли и страхи, чтобы храбрость и находчивость пришли к ней на выручку в нужную минуту. Солдаты – а главное, командиры поступали так перед сражением.
Когда Феодора выступила из повозки, она увидела перед собой Феофано. Лакедемонянка в этот зимний день куталась в теплый плащ, как и сама Феодора, - они простерли друг к другу руки из-под одежд и обнялись: Феофано набросила на московитку свой плащ древнейшим жестом покровительства.
- Брат в доме, - прошептала лакедемонянка.
Она была в простом строгом платье – темно-зеленой шерсти, без вышивки. На голову Феофано набросила капюшон просторного бурого плаща, затенивший низкий греческий лоб: и под клобуком черная голова ее была непокрыта, волосы стянуты низким греческим узлом.
Феодора кивнула своей царице; амазонки улыбнулись друг другу и, взявшись за руки, направились по дорожке к дому. Московитка чувствовала, что, несмотря на поддержку, ноги у нее подкашиваются.
Фома Нотарас не стал мучить жену – он появился на пороге.
В первый миг Феодоре показалось, что патрикий очень постарел со дня их расставания… но нет, постарели только его глаза.
Феодора прожила целую жизнь без него – а Фома, казалось, прожил две такие жизни: он неподвижно стоял, прислонившись плечом к косяку, и улыбался жене, глядя на нее с полным пониманием… и даже сочувствием.
Он протянул московской амазонке руку, будто мужчине. Феодора, ненадолго замешкавшись, в волнении подала Фоме руку, и патрикий слегка сжал ее пальцы и задержал в своей ладони. Рука патрикия была теплой и сухой, такие бывают у уверенных в себе людей.
Потом Фома Нотарас отпустил пальцы жены и склонил голову.
- Рад тебя видеть, - спокойно сказал он, так знакомо щуря серые глаза.
Феодора сжала руки на животе.
- И я тебя, Фома, - ответила московитка, понимая, что совершенно не знает, как разговаривать с этим придворным двоих Палеологов, с этим ромеем из ромеев. Фома кивнул, выручив ее из затруднения.
- Идем в дом, - сказал он: отступил, чтобы дать дорогу обеим женщинам. – Там мы поговорим… как близкие люди и союзники.
По дороге Феофано крепко пожала своей филэ руку; Феодора только сглотнула, не в силах отвечать.
Когда они прошли к гостиную, Фома поместился в кресло напротив амазонок, которые сели рядом на простые стулья.
Несколько мгновений Фома созерцал обеих женщин, точно магистрат, готовящийся вершить суд.* Потом сказал, обращаясь к Феодоре:
- Я читал все твои новые сочинения… ты ведь по-прежнему делаешь для Метаксии копию каждой работы?
- Да, - сказала Феодора: догадываясь, к чему это предисловие.
Патрикий склонил набок белокурую голову, и на виске у него в свете солнца высверкнула проседь, обычно менее заметная, чем у черноволосой сестры. Но сейчас было видно, что седых волос в римской прическе патрикия еще прибавилось.
- Могу сказать, что я восхищен, - произнес Фома: он даже похлопал своей московской пленнице. – Из тебя выработался философ, который мог бы заявлять о себе так же громко, как Гипатия… хотя ты, в отличие от нее, посвятила себя философии человеческой природы, а не астрономии.
Феодора прикрыла глаза. Намеки первого мужа превратились в угрозы… она так хотела надеяться, что угрожает ей не он.
- Расскажи мне, что ты делал в Риме, - прошептала она.
Фома несколько мгновений молчал, глядя на обеих женщин мрачно и понимающе – а потом склонился к ним и начал рассказ. Московитка слушала, боясь пропустить хоть слово; Феофано уже была знакома история Фомы, но лакедемонянка внимала словам брата так же жадно, как Феодора.
* Должность магистрата, - собирательное название высших государственных должностей в Риме, - удержалась в Италии и Европе до нашего времени, означая судебных чиновников: также этим словом в средневековой Европе в разное время обозначалось городское управление и другие органы власти.
Re: Ставрос
Глава 151
- Так значит, Рафаэла Моро беременна, - сказал Фома Нотарас.
Феофано слегка пожала плечами: она сидела закинув одну ногу на колено другой, как когда-то сидела в лагере, в походной простоте.
- София сказала, что похоже на то… но наверняка знать нельзя. Как бы то ни было, их это не остановит.
Фома невесело усмехнулся.
- Они, пожалуй, теперь сочтут, что в Рафаэле дитя демона. Мы с тобой посмеялись бы над этим, будь мы где-нибудь в другом месте, - но только не во владениях Рима… Религиозный фанатизм овладевает разумом так скоро и полно, как ни одна другая человеческая глупость: он даже хуже поповской жадности, потому что жадность хотя бы рациональна.
Фома Нотарас закрыл лицо белыми руками и замолчал, опустив плечи, обтянутые узкими разрезными рукавами голубой туники, которые шнуровались серебряными шнурами у локтя и у запястья. Под верхним платьем виднелась белая батистовая рубашка: итальянцы, как и другие европейцы, щеголяли дорогим бельем, которое порою стоило больше всего остального платья.
Истый дворянин… так, кажется, говорят в Италии? Как тратится Фома Нотарас, чтобы выглядеть столь богато? Наружность и манеры могут сделать для успеха очень много – Феодора давно узнала это, Фома Нотарас руководствовался таким правилом даже в агонизирующем Константинополе… подобное правило как нигде работает в больших, пестро населенных и развратных городах.
Вечный город! Такой европейски рациональный, по-новому рациональный – и кипящий такими древними страстями!
Патрикий все рассказал и теперь молчал, собираясь с мыслями, - а Феодора сидела, обдумывая его слова, переживая те же чувства: ужас московитки сменялся восхищением, а восхищение снова ужасом. Какие-то силы привели сюда ее мужа… инкогнито, как говорили в Италии: никто, кроме самых доверенных лиц, не знал, кем Фома Нотарас приходится Феодоре и Феофано, и не мог разгадать его побуждений и предугадать его действий.
Слухи о ереси греческих гостей просочились в дом Моро еще тогда, когда Мардоний ухаживал за молодой итальянкой; простодушный македонец танцевал со своей невестой, не подозревая о том, что вместе с Мелетием Гавросом заглотил наживку. Инквизиция живо заинтересовалась греческим семейством: и прежде религиозного порыва ими овладел демон жадности. Скорее всего, графиня Романо, сестра Доменико Моро, узнала о том, куда плавал героический комес и с чем рассчитывал вернуться, - и намекнула своему духовнику, брату мужа, чтобы святые отцы подождали до возвращения Леонарда Флатанелоса: если тому сопутствовала удача, схватить еретиков будет гораздо выгоднее. А в том, что ересь в доме Флатанелосов найдется, если поискать, графиня не сомневалась.
"Хотя Моро знают, что мы чужой веры, эта женщина даже не надеялась обнаружить то, что вы скрываете, - говорил Фома Нотарас двоюродной сестре и бывшей жене. – А если они найдут, радости инквизиторов не будет предела, фанатизм соединится с жадностью…и тогда спасения не жди".
Фоме Нотарасу пришлось действовать такими же методами, как и его враги. Попав в Рим и надеясь занять – или удерживая - высокое положение, невозможно было не запятнать свою совесть: неизбежно и разнообразно иагрешив, высокопоставленные католики исповедовались высокопоставленным священникам, чья совесть зачастую нуждалась в таком же, а то и большем облегчении. Власть над умнеющими и наконец возжаждавшими свободы людьми неизбежно ужесточалась… и, чтобы сохранить свое влияние, церковь все больше утопала в крови и лжи.
"Неудивительно, что они так наживаются на индульгенциях, - грустно смеялся Фома. – Но я себе индульгенции не желаю и не куплю, даже если бы верил в ее действенность. Судить и прощать меня может один Бог… я не жалею о том, что сделал ради вас".
Фома отравил одного из шпионов Моро – подсыпав ему в вино яд, который хранил в перстне, в полом камне. Еще одного слугу ему пришлось подвергнуть пытке, расспрашивая о планах епископа, а потом тоже прикончить: и обе смерти были приписаны итальянцами своей собственной внутрисемейной розни. Синьоры, владетели города, вцепились друг другу в горло, и на время позабыли о греках, до которых хотели дорваться.
"Не знаю, надолго ли я остановил их: камень, сорвавшийся с вершины, уже вызвал обвал, - сказал патрикий. – Но не все во власти человека… надеюсь, Бог не оставит нас и дальше".
То же самое говорил Феодоре Леонард. Леонард, который выпустил в Венеции каторжников, так же, как Фома, столкнув между собою хозяев города. Все они надеялись на своего греческого бога, которому теперь нужны были все силы верующих, чтобы выстоять.
Но греческий бог, как и римский, действовал человеческими руками... и самые благие намерения человеческих существ приводили к самым ужасным последствиям. История подтверждала это снова и снова.
После долгого молчания Феофано поднялась.
- Брат, мы очень признательны тебе, - сказала она. – Мы с Феодорой помним, чего ты хочешь… но ведь ты понимаешь, что это не может решиться так просто.
Патрикий, который остался сидеть в кресле с истомленно-начальственным видом, улыбнулся. Он прекрасно понимал, что царица тянет время.
- Конечно, это непросто, - сказал Фома.
"А может быть, - с ужасом подумала Феодора, - мой первый муж хочет спасти нашего сына – хотя бы одного из детей? Что будет со всеми нашими детьми, если они останутся с нами?.. "
До ревности ли кому-нибудь из них сейчас, когда опять гибнет все?
- Мы с Феодорой пойдем посовещаемся, - сказала гречанка двоюродному брату.
Фома кивнул; Феофано улыбнулась ему, словно призывая верить себе... конечно, он мог ей верить. Но не больше, чем она ему.
Женщины вышли из гостиной и, завернув за угол, вошли в большую столовую: сейчас трапезная была пуста. Феодора села за длинный стол и облокотилась на него, уткнув лицо в ладонь.
- Господи боже, - прошептала она, - что же нам делать…
Феофано села напротив и завладела другой ее рукой. Она погладила ладонь подруги, и та наконец подняла глаза.
Феофано улыбалась.
- Он все еще любит тебя, - тихо проговорила царица. – Тебя невозможно разлюбить. Так же, как и меня.
Феофано подняла голову – она нисколько не сомневалась в своих словах.
- Может быть, Фома и вовсе не хочет твоей семье зла… детей он точно обидеть неспособен. По крайней мере, причинить им зло своими руками.
Феодора слабо, недоверчиво улыбнулась.
- Ты знаешь, каковы мужчины, - продолжала царица. – Мой брат – наполовину женщина, согласно твоей философии: ты ведь учишь, я помню, что каждый человек состоит из мужчины и женщины в разных пропорциях и в разных своих свойствах. В противоположность Аристотелю, который полностью противопоставлял мужчину и женщину, как человека и животное, творца и материю, хозяина и раба! Я вместе с тобой понимаю природу власти и человека иначе, чем Аристотель, и иначе, чем христианские учителя: хотя христиане учились у греческих гинекофобов, а мы учились у тех и других, - в раздумье сказала лакедемонянка. – Я согласна с тобой в том, что в каждом человеческом существе могут встретиться самые противоположные свойства!
Феодора кивнула – удержавшись от слов, что никогда ничего не проповедовала. Со стороны видней, как она проповедует…
- Твое учение я во многом признаю - и патрикий тоже признает, - продолжила Феофано. - Именно по природе своей Фома так по-женски чувствителен и по-женски умен; по-женски же лишен страстности. Но мужскую его половину может зажечь столкновение с Леонардом: важно этого не допустить.
Феодора отняла у царицы руку и сложила руки на груди.
- И как? – сухо спросила она.
Феофано пожала плечами.
- Может быть, Фома сам избегает критянина, понимая, что может уничтожить этим все. Фома разумен в той же степени, в какой неразумен. Люди очень странные существа, - улыбнулась последняя лаконская царица. – Ни одного из нас никакая философская система не может вместить до конца... но мы продолжаем строить их. Может быть, человеческие существа существуют – и могут быть объяснены только в единстве противоречий разных учений.
Феодора вздохнула и, перебросив через плечо концы свободно подобранных на затылке темно-русых волос, накрутила их на палец.
- Как же быть с Александром? – прошептала она.
- Можно потянуть время, - отозвалась Феофано. – Думаю, брат этого и ждет от нас… и даже обрадуется, что мы так предсказуемы. Александр еще не завтра вырастет до Варда.
Феодора встала, пошатнув стул.
- Я должна ехать домой, - прошептала она, стиснув гнутую полированную спинку. – Я не могу думать, что Леонард…
- Успокойся! Если ты себя не выдала, Леонард ничего не узнает, пока ты не вернешься, - ответила Феофано: она также встала. – А если ты заспешишь и приедешь в таком виде, критянин сразу все поймет… или слуги!
- Магдалина точно поняла, - сказала Феодора.
Она посмотрела на госпожу.
- Ты думаешь, мне остаться до вечера?
- До вечера, и на ночь, как раньше, - кивнула Феофано. – Заодно и расспросишь Фому о жизни получше. Он, конечно, жаждет выговориться тебе так же, как мне… ведь у него никого нет, кроме нас, - покачала головой лакедемонянка.
Амазонки вернулись в гостиную к патрикию. Он поднял глаза со спокойным ожиданием – вернее, со спокойной уверенностью в их ответе.
- Мы пока повременим с решением, - сказала Феофано. – Феодора тебе не отказывает, но сразу согласиться не может: ты сам понимаешь.
- Я все понимаю, - ласково ответил Фома.
Феодоре стало страшно, но она заставила себя стоять спокойно. Московитка кашлянула.
- Фома, я останусь на весь день, - сказала она. – Может быть, ты хочешь еще поговорить…
- Если ты согласна меня выносить еще целый день, - патрикий улыбнулся одними губами.
Феодора укрепилась. Они ведь благородные люди!
- Ну конечно, - сказала она. – Я скучала, - прибавила она шепотом. Фома улыбнулся: он понял, что это правда.
Феофано громко хлопнула в ладоши: оба посмотрели на нее.
- Друзья, давайте поедим и выпьем, - сказала царица. – У нас всех уже в горле пересохло! Я прикажу подать сюда!
Феодора не спала полночи – Феофано, которая ночевала с ней, как всегда, когда они оставались наедине, не то спала, не то тоже бодрствовала и размышляла о своем, понимая состояние подруги.
Но когда московитка утром поехала домой, она была спокойна. Сделавшись воительницей, так просто своих навыков не потерять… раз сотворенному уже не сделаться несотворенным. Первые христиане отринули римских идолов и римские школы, а люди Возрождения отринули темноту, в которую мир погрузился после низвержения римских идолов… но после каждого отрицания мир и люди, населявшие мир, переходили в новое, опять утвердительное, состояние: состояние, заключавшее в себе все отвергнутое прежнее.
- Это нужно записать, - прошептала Феодора. – Как только я вернусь!
Она уже не думала о Фоме, горя жаром откровения.
Войдя в дом, умывшись и наспех проверив детей, она сразу же побежала наверх, в свой кабинет: в доме Флатанелосов у нее был собственный кабинет, как и у хозяина, где никто не смел тревожить госпожу.
Феодора поспешно записала свои мысли – и, перечитав, улыбнулась им.
- Плодотворно мыслить и познавать новое, творить новое своим познанием, – величайшее счастье человека, - прошептала русская женщина-философ. – Такое же счастье, как любить!
Когда Леонард вернулся, жена встретила его на пороге. Критянин обнял ее и долго не отпускал: Феодора молчала, уткнувшись лбом в его сильное плечо.
- Моро приглашают нас на бал, - сказал наконец комес, погладив жену по голове и посмотрев в глаза. – Конечно, с Мардонием и Рафаэлой!
Смятение, плеснувшееся в карих глазах Феодоры, ничуть его не удивило.
- Это нужно, - сказал критянин, прекрасно понимая, что жена может испытывать. – Мы совсем не живем светской жизнью… и уже стали подозрительны. Даже те дворяне, кто избегает света, а мы сейчас дворяне и никто иные… должны время от времени выполнять требования общества и давать возможность судить о себе. Италия более вольна, чем любая другая католическая страна, и управляется наиболее свободно: но даже здесь все вольности возможны только при выполнении условностей. Пусть хотя бы кто-то из греков выполняет эти условности за всех.
Феодора кивнула, думая о детях.
- Конечно, - сказала она.
Она едва заметно вздохнула с облегчением. Теперь можно будет ничего не придумывать.
Проклятая графиня!..
- Нас обещали познакомить с прекрасным художником, который напишет наши портреты. И Варда, - улыбнувшись, прибавил муж. – Я помню, что ты рассказывала о своем портрете, который остался в Константинополе… до сих пор жалею, что не видел его! Но думаю, что этот мастер напишет не хуже, чем Беллини!
Феодора поцеловала Леонарда.
- Не сомневаюсь, милый.
- Так значит, Рафаэла Моро беременна, - сказал Фома Нотарас.
Феофано слегка пожала плечами: она сидела закинув одну ногу на колено другой, как когда-то сидела в лагере, в походной простоте.
- София сказала, что похоже на то… но наверняка знать нельзя. Как бы то ни было, их это не остановит.
Фома невесело усмехнулся.
- Они, пожалуй, теперь сочтут, что в Рафаэле дитя демона. Мы с тобой посмеялись бы над этим, будь мы где-нибудь в другом месте, - но только не во владениях Рима… Религиозный фанатизм овладевает разумом так скоро и полно, как ни одна другая человеческая глупость: он даже хуже поповской жадности, потому что жадность хотя бы рациональна.
Фома Нотарас закрыл лицо белыми руками и замолчал, опустив плечи, обтянутые узкими разрезными рукавами голубой туники, которые шнуровались серебряными шнурами у локтя и у запястья. Под верхним платьем виднелась белая батистовая рубашка: итальянцы, как и другие европейцы, щеголяли дорогим бельем, которое порою стоило больше всего остального платья.
Истый дворянин… так, кажется, говорят в Италии? Как тратится Фома Нотарас, чтобы выглядеть столь богато? Наружность и манеры могут сделать для успеха очень много – Феодора давно узнала это, Фома Нотарас руководствовался таким правилом даже в агонизирующем Константинополе… подобное правило как нигде работает в больших, пестро населенных и развратных городах.
Вечный город! Такой европейски рациональный, по-новому рациональный – и кипящий такими древними страстями!
Патрикий все рассказал и теперь молчал, собираясь с мыслями, - а Феодора сидела, обдумывая его слова, переживая те же чувства: ужас московитки сменялся восхищением, а восхищение снова ужасом. Какие-то силы привели сюда ее мужа… инкогнито, как говорили в Италии: никто, кроме самых доверенных лиц, не знал, кем Фома Нотарас приходится Феодоре и Феофано, и не мог разгадать его побуждений и предугадать его действий.
Слухи о ереси греческих гостей просочились в дом Моро еще тогда, когда Мардоний ухаживал за молодой итальянкой; простодушный македонец танцевал со своей невестой, не подозревая о том, что вместе с Мелетием Гавросом заглотил наживку. Инквизиция живо заинтересовалась греческим семейством: и прежде религиозного порыва ими овладел демон жадности. Скорее всего, графиня Романо, сестра Доменико Моро, узнала о том, куда плавал героический комес и с чем рассчитывал вернуться, - и намекнула своему духовнику, брату мужа, чтобы святые отцы подождали до возвращения Леонарда Флатанелоса: если тому сопутствовала удача, схватить еретиков будет гораздо выгоднее. А в том, что ересь в доме Флатанелосов найдется, если поискать, графиня не сомневалась.
"Хотя Моро знают, что мы чужой веры, эта женщина даже не надеялась обнаружить то, что вы скрываете, - говорил Фома Нотарас двоюродной сестре и бывшей жене. – А если они найдут, радости инквизиторов не будет предела, фанатизм соединится с жадностью…и тогда спасения не жди".
Фоме Нотарасу пришлось действовать такими же методами, как и его враги. Попав в Рим и надеясь занять – или удерживая - высокое положение, невозможно было не запятнать свою совесть: неизбежно и разнообразно иагрешив, высокопоставленные католики исповедовались высокопоставленным священникам, чья совесть зачастую нуждалась в таком же, а то и большем облегчении. Власть над умнеющими и наконец возжаждавшими свободы людьми неизбежно ужесточалась… и, чтобы сохранить свое влияние, церковь все больше утопала в крови и лжи.
"Неудивительно, что они так наживаются на индульгенциях, - грустно смеялся Фома. – Но я себе индульгенции не желаю и не куплю, даже если бы верил в ее действенность. Судить и прощать меня может один Бог… я не жалею о том, что сделал ради вас".
Фома отравил одного из шпионов Моро – подсыпав ему в вино яд, который хранил в перстне, в полом камне. Еще одного слугу ему пришлось подвергнуть пытке, расспрашивая о планах епископа, а потом тоже прикончить: и обе смерти были приписаны итальянцами своей собственной внутрисемейной розни. Синьоры, владетели города, вцепились друг другу в горло, и на время позабыли о греках, до которых хотели дорваться.
"Не знаю, надолго ли я остановил их: камень, сорвавшийся с вершины, уже вызвал обвал, - сказал патрикий. – Но не все во власти человека… надеюсь, Бог не оставит нас и дальше".
То же самое говорил Феодоре Леонард. Леонард, который выпустил в Венеции каторжников, так же, как Фома, столкнув между собою хозяев города. Все они надеялись на своего греческого бога, которому теперь нужны были все силы верующих, чтобы выстоять.
Но греческий бог, как и римский, действовал человеческими руками... и самые благие намерения человеческих существ приводили к самым ужасным последствиям. История подтверждала это снова и снова.
После долгого молчания Феофано поднялась.
- Брат, мы очень признательны тебе, - сказала она. – Мы с Феодорой помним, чего ты хочешь… но ведь ты понимаешь, что это не может решиться так просто.
Патрикий, который остался сидеть в кресле с истомленно-начальственным видом, улыбнулся. Он прекрасно понимал, что царица тянет время.
- Конечно, это непросто, - сказал Фома.
"А может быть, - с ужасом подумала Феодора, - мой первый муж хочет спасти нашего сына – хотя бы одного из детей? Что будет со всеми нашими детьми, если они останутся с нами?.. "
До ревности ли кому-нибудь из них сейчас, когда опять гибнет все?
- Мы с Феодорой пойдем посовещаемся, - сказала гречанка двоюродному брату.
Фома кивнул; Феофано улыбнулась ему, словно призывая верить себе... конечно, он мог ей верить. Но не больше, чем она ему.
Женщины вышли из гостиной и, завернув за угол, вошли в большую столовую: сейчас трапезная была пуста. Феодора села за длинный стол и облокотилась на него, уткнув лицо в ладонь.
- Господи боже, - прошептала она, - что же нам делать…
Феофано села напротив и завладела другой ее рукой. Она погладила ладонь подруги, и та наконец подняла глаза.
Феофано улыбалась.
- Он все еще любит тебя, - тихо проговорила царица. – Тебя невозможно разлюбить. Так же, как и меня.
Феофано подняла голову – она нисколько не сомневалась в своих словах.
- Может быть, Фома и вовсе не хочет твоей семье зла… детей он точно обидеть неспособен. По крайней мере, причинить им зло своими руками.
Феодора слабо, недоверчиво улыбнулась.
- Ты знаешь, каковы мужчины, - продолжала царица. – Мой брат – наполовину женщина, согласно твоей философии: ты ведь учишь, я помню, что каждый человек состоит из мужчины и женщины в разных пропорциях и в разных своих свойствах. В противоположность Аристотелю, который полностью противопоставлял мужчину и женщину, как человека и животное, творца и материю, хозяина и раба! Я вместе с тобой понимаю природу власти и человека иначе, чем Аристотель, и иначе, чем христианские учителя: хотя христиане учились у греческих гинекофобов, а мы учились у тех и других, - в раздумье сказала лакедемонянка. – Я согласна с тобой в том, что в каждом человеческом существе могут встретиться самые противоположные свойства!
Феодора кивнула – удержавшись от слов, что никогда ничего не проповедовала. Со стороны видней, как она проповедует…
- Твое учение я во многом признаю - и патрикий тоже признает, - продолжила Феофано. - Именно по природе своей Фома так по-женски чувствителен и по-женски умен; по-женски же лишен страстности. Но мужскую его половину может зажечь столкновение с Леонардом: важно этого не допустить.
Феодора отняла у царицы руку и сложила руки на груди.
- И как? – сухо спросила она.
Феофано пожала плечами.
- Может быть, Фома сам избегает критянина, понимая, что может уничтожить этим все. Фома разумен в той же степени, в какой неразумен. Люди очень странные существа, - улыбнулась последняя лаконская царица. – Ни одного из нас никакая философская система не может вместить до конца... но мы продолжаем строить их. Может быть, человеческие существа существуют – и могут быть объяснены только в единстве противоречий разных учений.
Феодора вздохнула и, перебросив через плечо концы свободно подобранных на затылке темно-русых волос, накрутила их на палец.
- Как же быть с Александром? – прошептала она.
- Можно потянуть время, - отозвалась Феофано. – Думаю, брат этого и ждет от нас… и даже обрадуется, что мы так предсказуемы. Александр еще не завтра вырастет до Варда.
Феодора встала, пошатнув стул.
- Я должна ехать домой, - прошептала она, стиснув гнутую полированную спинку. – Я не могу думать, что Леонард…
- Успокойся! Если ты себя не выдала, Леонард ничего не узнает, пока ты не вернешься, - ответила Феофано: она также встала. – А если ты заспешишь и приедешь в таком виде, критянин сразу все поймет… или слуги!
- Магдалина точно поняла, - сказала Феодора.
Она посмотрела на госпожу.
- Ты думаешь, мне остаться до вечера?
- До вечера, и на ночь, как раньше, - кивнула Феофано. – Заодно и расспросишь Фому о жизни получше. Он, конечно, жаждет выговориться тебе так же, как мне… ведь у него никого нет, кроме нас, - покачала головой лакедемонянка.
Амазонки вернулись в гостиную к патрикию. Он поднял глаза со спокойным ожиданием – вернее, со спокойной уверенностью в их ответе.
- Мы пока повременим с решением, - сказала Феофано. – Феодора тебе не отказывает, но сразу согласиться не может: ты сам понимаешь.
- Я все понимаю, - ласково ответил Фома.
Феодоре стало страшно, но она заставила себя стоять спокойно. Московитка кашлянула.
- Фома, я останусь на весь день, - сказала она. – Может быть, ты хочешь еще поговорить…
- Если ты согласна меня выносить еще целый день, - патрикий улыбнулся одними губами.
Феодора укрепилась. Они ведь благородные люди!
- Ну конечно, - сказала она. – Я скучала, - прибавила она шепотом. Фома улыбнулся: он понял, что это правда.
Феофано громко хлопнула в ладоши: оба посмотрели на нее.
- Друзья, давайте поедим и выпьем, - сказала царица. – У нас всех уже в горле пересохло! Я прикажу подать сюда!
Феодора не спала полночи – Феофано, которая ночевала с ней, как всегда, когда они оставались наедине, не то спала, не то тоже бодрствовала и размышляла о своем, понимая состояние подруги.
Но когда московитка утром поехала домой, она была спокойна. Сделавшись воительницей, так просто своих навыков не потерять… раз сотворенному уже не сделаться несотворенным. Первые христиане отринули римских идолов и римские школы, а люди Возрождения отринули темноту, в которую мир погрузился после низвержения римских идолов… но после каждого отрицания мир и люди, населявшие мир, переходили в новое, опять утвердительное, состояние: состояние, заключавшее в себе все отвергнутое прежнее.
- Это нужно записать, - прошептала Феодора. – Как только я вернусь!
Она уже не думала о Фоме, горя жаром откровения.
Войдя в дом, умывшись и наспех проверив детей, она сразу же побежала наверх, в свой кабинет: в доме Флатанелосов у нее был собственный кабинет, как и у хозяина, где никто не смел тревожить госпожу.
Феодора поспешно записала свои мысли – и, перечитав, улыбнулась им.
- Плодотворно мыслить и познавать новое, творить новое своим познанием, – величайшее счастье человека, - прошептала русская женщина-философ. – Такое же счастье, как любить!
Когда Леонард вернулся, жена встретила его на пороге. Критянин обнял ее и долго не отпускал: Феодора молчала, уткнувшись лбом в его сильное плечо.
- Моро приглашают нас на бал, - сказал наконец комес, погладив жену по голове и посмотрев в глаза. – Конечно, с Мардонием и Рафаэлой!
Смятение, плеснувшееся в карих глазах Феодоры, ничуть его не удивило.
- Это нужно, - сказал критянин, прекрасно понимая, что жена может испытывать. – Мы совсем не живем светской жизнью… и уже стали подозрительны. Даже те дворяне, кто избегает света, а мы сейчас дворяне и никто иные… должны время от времени выполнять требования общества и давать возможность судить о себе. Италия более вольна, чем любая другая католическая страна, и управляется наиболее свободно: но даже здесь все вольности возможны только при выполнении условностей. Пусть хотя бы кто-то из греков выполняет эти условности за всех.
Феодора кивнула, думая о детях.
- Конечно, - сказала она.
Она едва заметно вздохнула с облегчением. Теперь можно будет ничего не придумывать.
Проклятая графиня!..
- Нас обещали познакомить с прекрасным художником, который напишет наши портреты. И Варда, - улыбнувшись, прибавил муж. – Я помню, что ты рассказывала о своем портрете, который остался в Константинополе… до сих пор жалею, что не видел его! Но думаю, что этот мастер напишет не хуже, чем Беллини!
Феодора поцеловала Леонарда.
- Не сомневаюсь, милый.
Re: Ставрос
Глава 152
Бал в честь обручения младшей сестры Рафаэлы, Полиссены, с герцогом Сфорца, - человеком в два с половиной раза ее старше, но очень влиятельным и богатым, - должен был состояться в феврале, до начала великого поста: почти через месяц после приглашения, полученного Леонардом. На такие праздники приглашения рассылались заранее: чтобы гости приготовились со всем возможным тщанием и никто из них, упаси Господь, не оскорбил сиятельных взоров неподобающим видом. Этот бал был совсем не то, что маленькое семейное торжество, на котором юный македонец позабавил, а то и возмутил римскую знать своей наружностью, речью и манерами.
И до сих пор, конечно, Мардонию Аммонию было неоткуда набраться другого – он все месяцы после свадьбы с итальянкой не покидал провинции, как и его дядя со своей семьей. Дионисий Аммоний неприкрыто чуждался итальянцев, как когда-то его злосчастный брат расплевывался с ними в Константинополе. Но Валенту не пришлось жить среди католиков под католической властью.
Феодоре пришлось засесть за шитье и вышивание – ее красивая одежда, которую она находила вполне уместной дома и в гостях у близких друзей, была невзрачной для такого случая: если верить Леонарду, который расписывал жене наряды римских дам - они старались перещеголять одна другую, разоряя своих мужей. Впрочем, мужья не отставали.
"Все равно у мужей это не первое дело; а женщинам чаще всего больше нечем похвастать, - думала Феодора, сосредоточенно работая иглой, - только пестрым опереньем…"
Но ей приходилось сейчас уподобляться этим дворянкам, чтобы не навлечь на себя насмешек и, еще страшнее, подозрений. Так же пришлось наряжать и Варда с Анастасией – остальные дети были слишком еще малы для представления свету, и Феодора только радовалась этому. Как и тому, что старшие уже достаточно разумны, чтобы повести себя у чужих так, как им велят, - и даже самим сообразить, как ответить и как повести себя, если подступится с расспросами опасный человек.
У нее дома хранились дорогие ткани, которые Леонард привез еще из своего путешествия на Крит, в подарок жене: некоторые ее наряды годились для выхода в свет, если немного обновить их и украсить, но немало пришлось шить заново. Все умелые служанки, свободные в зимнее время от другой работы, помогали госпоже в этом: большую часть пришлось делать за нее, потому что Феодора по-прежнему не слишком наловчилась рукодельничать. Да и других дел хватало.
Однажды, когда она, стоя одна в спальне, примеряла белые шелковые чулки, задрав вышитую сорочку, две нижние юбки и длинное бархатное платье апельсинового цвета, вошел муж.
Леонард замер на пороге, любуясь этой картиной. Заметив его, московитка ойкнула и отпустила одежду. Юбки с мягким шумом обрушились до пят.
Леонард с сожалением вздохнул; но глаза его светились радостью обладания такой женщиной. Феодора, краснея, поправила пояс, затянутый под грудью: итальянская мода была все еще удобна… для дам в любом положении. Ведь горячая южная кровь порождала много детей, а Италия восхваляла женщину и мать, будто мадонну. В Испании и Бургундии уже вошел в употребление корсет – орудие пыток из кожи и железа, сплющивавшее женское тело и все органы. Леонард с горечью предсказывал, что скоро корсеты разных видов распространятся по всей Европе: как еще один способ мучения и подчинения женщины, которую римская церковь объявляла родоначальницей всех зол.
Феодора, как и лакедемонянка, носила также и набедренную, и нагрудную повязки, хотя итальянские дамы этим пренебрегали, даже если были знакомы с античными понятиями о гигиене тела; но таких разумных обычаев следовало придерживаться.
Она поправляла рукава, из разрезов которых виднелась рубашка, когда муж подошел к ней и заключил в объятия.
- Ты прекрасна, - сказал он.
Феодора несколько мгновений смотрела на него, будто огорошенная его словами… потом вдруг резко вывернулась из рук критянина и обернулась к высокому посеребренному зеркалу. А потом громко засмеялась.
- Я вспомнила Писание, послание Павла, - сказала она изумленному комесу, когда смогла отдышаться. – "Желаю… чтобы также и жены, в приличном одеянии… украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою… но добрыми делами!"* Только подумай, дорогой, в каком собрании добрых христианок мы с тобою очутимся!..
Губы Леонарда дрогнули; а потом он тоже заразительно засмеялся, вспомнив всех виденных им высокородных римлянок.
- На этих дам хватит и золота, и жемчуга… а уж добрых дел и подавно, - критянин даже утер заслезившиеся глаза.
Потом комес стал серьезен.
- Но ведь они не могут ничего изменить, даже те, кто хотел бы, - сказал Леонард. – Христианское общество развивается по каким-то неумолимым законам, совсем не согласным с тем, что написано в Библии! И чем дальше, тем больше люди отстоят от изначальной простоты заповедей, как бы ни жаждали им следовать!
Феодора пожала плечами.
- Христианское общество развивается по тем же законам, что и языческое, - только оно сложнее: все в мире развивается от простого к сложному. Я бы сказала, что это и есть главный божественный закон, еще не открытый людям…
Она осеклась; Леонард тоже надолго замолчал. Супруги смотрели друг на друга с одинаковым страшноватым чувством избранных, людей, первыми покоривших вершину нового Олимпа… вершину, на которой они все еще одиноки.
- Да, думаю, что ты права, - наконец сказал комес.
Он поцеловал жене руку и, ободряюще улыбнувшись, ушел; а Феодора вдруг ощутила себя очень усталой, будто ее уже непомерно отяготил этот великолепный наряд. Она села на кровать и стала вынимать из переплетенных на висках волос жемчужные булавки.
Покатав драгоценную булавку в пальцах, московитка подумала, что план графини был очень умен. Ведь они задержатся в Риме не на один только праздник – а на все то время, которое потребуется на написание фамильных портретов! Прославленные итальянские живописцы очень капризны… они позволяют себе даже насмешничать над дворянами и, конечно, тиранят их во время работы.
Уж и подавно это будет справедливо для греков, которых даже принимают здесь из милости… для иноверцев, людей, сомнительных во всех отношениях!
А если этот художник знается с Альвизе Беллини, который писал ее, когда Феодора еще была наложницей Фомы Нотараса?
Феодора, зазвенев серьгами, обернулась к зеркалу и нахмурилась, испуганный вид сменился грозным: будто лань обернулась богиней-охотницей.
- Даже если живописец поймет, что это я, - прошептала московитка. - Кому – и к чему – он может это выболтать? Кто еще помнит, кем я была в Константинополе в самые первые дни?
Вот если римский живописец узнает от Беллини о Фоме и догадается о его вмешательстве, будет гораздо хуже… Даже слухи о том, что Феодора была – и остается - любовницей Феофано, так ей не повредят, как обнаружение Фомы. Повредить ей можно только делом, связав руки ее тайным защитникам!
Она перекрестилась, потом, став на колени, долго молилась, перемешивая слова православной молитвы со словами, идущими от сердца.
Рафаэла Моро и вправду была беременна – к тому времени, как они снарядили поезд, это стало известно достоверно. Собираясь в дорогу, рыжеволосая итальянка облачилась в такое же щадящее платье, подпоясанное под грудью.
Молодой муж от нее не отходил – вначале Мардоний заботился о жене, следуя суровому долгу, потом вспыхнуло приугасшее было чувство… и к тому времени, как они отправились в Рим, Мардоний и дочь Моро стали такими же друзьями, как и Дарий со своей незнатной супругой. Мардонию удалось скрыть от жены любовь к русскому евнуху – он дорожил новообретенной семьей достаточно, чтобы не выдать себя этой католичке, хотя по-прежнему крепко дружил с Микиткой: о чем жена знала, но дурного в этом не увидела. До дурного между ними не дошло, и Мардоний, став семейным, теперь тоже был этому рад.
Пятнадцатилетняя итальянка не была испорчена влиянием старших Моро и даже не подозревала об их кознях – греки вовремя взяли ее к себе, и Рафаэла расцвела от их искренности и любви, которую все беглецы из Византии выказывали друг другу, каковы бы ни были характер и положение каждого. Они были навеки скованы, сплавлены общим страданием и любовью, заставлявшей стремиться к чему-то, что было итальянке до сих пор неведомо.
И теперь, конечно, она поддержала бы мужа во всем… хотя никто не знал, как дочь Моро поведет себя, когда снова окажется среди родных. Итальянские семьи были очень крепки: не столько любовью, сколько долгом перед всей многочисленной родней и многими поколениями предков.
Феодора вышла к общей для господ просторной повозке в сопровождении Магдалины, которая несла Энея: его, конечно, не могли разлучить с матерью в таком возрасте. Александра Феодора опекала сама. Вард вел за руку Анастасию – брат и сестра были красивы от природы и чудесно разодеты. Наверняка вызовут в Риме восхищение и дам, и мужчин…
Мардоний Аммоний, который горделиво стоял немного в стороне от всех, держа за руку жену, был одет по красивейшей итальянской моде: узкая синяя бархатная куртка, плотно обхватывавшая его тонкую, но сильную фигуру, имела разрезы на рукавах и на боках и воротник, опушенный белым горностаем. Узкие штаны в тон куртке обтянули сильные ноги, а к плечам был серебряными фибулами пристегнут широкий вишневый бархатный плащ. Волосы итальянцы обычно стригли коротко; но Мардоний обрезал их только до плеч, по бокам срезав черные пряди покороче, так что они красиво обрамляли благородное и строгое молодое лицо.
На боку, полускрытый плащом, у македонца висел меч; хотя в Италии давно вошла в употребление шпага, ставшая любимейшим оружием, как фехтование на шпагах – любимейшим искусством молодых дворян. Новым итальянцам было чуждо тяжеловооруженное рыцарство прежних времен, равно как и тяжелая мощь античных героев. Но Мардоний шпагой не владел, и научиться этому искусству ему было не у кого: и македонец даже гордился тем, что не отступил в этом от обычаев предков. Меч не поднимешь из-за пустяка, ради петушиного боя… а только за правду!
"Может быть, Моро предложат написать и его с Рафаэлой… даже, скорее всего, предложат: хватит ли у нас денег?" - подумала Феодора.
Рафаэла, встретившись с женой комеса взглядом, присела, склонив голову и распустив по земле юбки, а потом лучезарно улыбнулась: она до сих пор, живя с мужем в отдалении от всех, почти ничего не подозревала… или искусно скрывала это.
Леонард, разодетый с таким же лоском, как Мардоний, наконец подошел к жене и обнял ее за плечи.
- Едемте, друзья, - сказал критянин: как всегда державшийся во всеми запросто. Но при этом никому и в голову не могло бы прийти его ослушаться.
Он подсадил первой жену, а потом помог сесть няньке и старшим детям; уже потом стали усаживаться остальные. Рафаэла сразу запахнула меховую полость, закутав ноги, – она зябла, и Мардоний прижал ее к себе, согревая своим теплом.
Феодора, отвернувшись от всех к окну, размышляла о Фоме: незадолго до отъезда Феофано уведомила подругу, что патрикий оставил ее дом. Куда он направился, Фома Нотарас не сказал: но о готовящемся бале у Моро и всех подозрениях, конечно, патрикия уведомили.
"Бедный Фома… бедный", - думала Феодора. Какие подвиги он совершает, втайне от всех, никем не вознаграждаемый!
Муж пожал ее руку в вышитой перчатке.
- О чем ты задумалась? – спросил Леонард.
Феодора положила ему голову на плечо и ничего не ответила; Леонард сжал ее руку второй рукой и ни о чем больше не спросил.
Приехав в Рим, прежде, чем встретиться с Моро, они отправились к художнику: прибыв заблаговременно, греки не желали терять драгоценных часов и задерживаться в столице дольше, чем следует.
Первым, кого Феодора увидела в просторной мастерской, одуряюще пахнувшей красками и другими неизвестными составами, был Альвизе Беллини.
Тот самый - мастер венецианской школы, который по просьбе Фомы Нотараса написал ее портрет в доме на Августейоне, когда Метаксия Калокир служила для мастера и для рабыни-славянки переводчицей...
Конечно, этот человек давно бежал из Константинополя; наверное, жил до сих пор в Венеции… но какой черт принес его сегодня сюда? И у себя ли сам мастер?..
- Здравствуйте, - сказала Феодора, слишком ошеломленная, чтобы придумать что-нибудь еще.
Старый итальянец посмотрел ей в глаза колючими черными глазами и склонился в низком поклоне.
* Новый Завет (1-е послание к Тимофею).
Бал в честь обручения младшей сестры Рафаэлы, Полиссены, с герцогом Сфорца, - человеком в два с половиной раза ее старше, но очень влиятельным и богатым, - должен был состояться в феврале, до начала великого поста: почти через месяц после приглашения, полученного Леонардом. На такие праздники приглашения рассылались заранее: чтобы гости приготовились со всем возможным тщанием и никто из них, упаси Господь, не оскорбил сиятельных взоров неподобающим видом. Этот бал был совсем не то, что маленькое семейное торжество, на котором юный македонец позабавил, а то и возмутил римскую знать своей наружностью, речью и манерами.
И до сих пор, конечно, Мардонию Аммонию было неоткуда набраться другого – он все месяцы после свадьбы с итальянкой не покидал провинции, как и его дядя со своей семьей. Дионисий Аммоний неприкрыто чуждался итальянцев, как когда-то его злосчастный брат расплевывался с ними в Константинополе. Но Валенту не пришлось жить среди католиков под католической властью.
Феодоре пришлось засесть за шитье и вышивание – ее красивая одежда, которую она находила вполне уместной дома и в гостях у близких друзей, была невзрачной для такого случая: если верить Леонарду, который расписывал жене наряды римских дам - они старались перещеголять одна другую, разоряя своих мужей. Впрочем, мужья не отставали.
"Все равно у мужей это не первое дело; а женщинам чаще всего больше нечем похвастать, - думала Феодора, сосредоточенно работая иглой, - только пестрым опереньем…"
Но ей приходилось сейчас уподобляться этим дворянкам, чтобы не навлечь на себя насмешек и, еще страшнее, подозрений. Так же пришлось наряжать и Варда с Анастасией – остальные дети были слишком еще малы для представления свету, и Феодора только радовалась этому. Как и тому, что старшие уже достаточно разумны, чтобы повести себя у чужих так, как им велят, - и даже самим сообразить, как ответить и как повести себя, если подступится с расспросами опасный человек.
У нее дома хранились дорогие ткани, которые Леонард привез еще из своего путешествия на Крит, в подарок жене: некоторые ее наряды годились для выхода в свет, если немного обновить их и украсить, но немало пришлось шить заново. Все умелые служанки, свободные в зимнее время от другой работы, помогали госпоже в этом: большую часть пришлось делать за нее, потому что Феодора по-прежнему не слишком наловчилась рукодельничать. Да и других дел хватало.
Однажды, когда она, стоя одна в спальне, примеряла белые шелковые чулки, задрав вышитую сорочку, две нижние юбки и длинное бархатное платье апельсинового цвета, вошел муж.
Леонард замер на пороге, любуясь этой картиной. Заметив его, московитка ойкнула и отпустила одежду. Юбки с мягким шумом обрушились до пят.
Леонард с сожалением вздохнул; но глаза его светились радостью обладания такой женщиной. Феодора, краснея, поправила пояс, затянутый под грудью: итальянская мода была все еще удобна… для дам в любом положении. Ведь горячая южная кровь порождала много детей, а Италия восхваляла женщину и мать, будто мадонну. В Испании и Бургундии уже вошел в употребление корсет – орудие пыток из кожи и железа, сплющивавшее женское тело и все органы. Леонард с горечью предсказывал, что скоро корсеты разных видов распространятся по всей Европе: как еще один способ мучения и подчинения женщины, которую римская церковь объявляла родоначальницей всех зол.
Феодора, как и лакедемонянка, носила также и набедренную, и нагрудную повязки, хотя итальянские дамы этим пренебрегали, даже если были знакомы с античными понятиями о гигиене тела; но таких разумных обычаев следовало придерживаться.
Она поправляла рукава, из разрезов которых виднелась рубашка, когда муж подошел к ней и заключил в объятия.
- Ты прекрасна, - сказал он.
Феодора несколько мгновений смотрела на него, будто огорошенная его словами… потом вдруг резко вывернулась из рук критянина и обернулась к высокому посеребренному зеркалу. А потом громко засмеялась.
- Я вспомнила Писание, послание Павла, - сказала она изумленному комесу, когда смогла отдышаться. – "Желаю… чтобы также и жены, в приличном одеянии… украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою… но добрыми делами!"* Только подумай, дорогой, в каком собрании добрых христианок мы с тобою очутимся!..
Губы Леонарда дрогнули; а потом он тоже заразительно засмеялся, вспомнив всех виденных им высокородных римлянок.
- На этих дам хватит и золота, и жемчуга… а уж добрых дел и подавно, - критянин даже утер заслезившиеся глаза.
Потом комес стал серьезен.
- Но ведь они не могут ничего изменить, даже те, кто хотел бы, - сказал Леонард. – Христианское общество развивается по каким-то неумолимым законам, совсем не согласным с тем, что написано в Библии! И чем дальше, тем больше люди отстоят от изначальной простоты заповедей, как бы ни жаждали им следовать!
Феодора пожала плечами.
- Христианское общество развивается по тем же законам, что и языческое, - только оно сложнее: все в мире развивается от простого к сложному. Я бы сказала, что это и есть главный божественный закон, еще не открытый людям…
Она осеклась; Леонард тоже надолго замолчал. Супруги смотрели друг на друга с одинаковым страшноватым чувством избранных, людей, первыми покоривших вершину нового Олимпа… вершину, на которой они все еще одиноки.
- Да, думаю, что ты права, - наконец сказал комес.
Он поцеловал жене руку и, ободряюще улыбнувшись, ушел; а Феодора вдруг ощутила себя очень усталой, будто ее уже непомерно отяготил этот великолепный наряд. Она села на кровать и стала вынимать из переплетенных на висках волос жемчужные булавки.
Покатав драгоценную булавку в пальцах, московитка подумала, что план графини был очень умен. Ведь они задержатся в Риме не на один только праздник – а на все то время, которое потребуется на написание фамильных портретов! Прославленные итальянские живописцы очень капризны… они позволяют себе даже насмешничать над дворянами и, конечно, тиранят их во время работы.
Уж и подавно это будет справедливо для греков, которых даже принимают здесь из милости… для иноверцев, людей, сомнительных во всех отношениях!
А если этот художник знается с Альвизе Беллини, который писал ее, когда Феодора еще была наложницей Фомы Нотараса?
Феодора, зазвенев серьгами, обернулась к зеркалу и нахмурилась, испуганный вид сменился грозным: будто лань обернулась богиней-охотницей.
- Даже если живописец поймет, что это я, - прошептала московитка. - Кому – и к чему – он может это выболтать? Кто еще помнит, кем я была в Константинополе в самые первые дни?
Вот если римский живописец узнает от Беллини о Фоме и догадается о его вмешательстве, будет гораздо хуже… Даже слухи о том, что Феодора была – и остается - любовницей Феофано, так ей не повредят, как обнаружение Фомы. Повредить ей можно только делом, связав руки ее тайным защитникам!
Она перекрестилась, потом, став на колени, долго молилась, перемешивая слова православной молитвы со словами, идущими от сердца.
Рафаэла Моро и вправду была беременна – к тому времени, как они снарядили поезд, это стало известно достоверно. Собираясь в дорогу, рыжеволосая итальянка облачилась в такое же щадящее платье, подпоясанное под грудью.
Молодой муж от нее не отходил – вначале Мардоний заботился о жене, следуя суровому долгу, потом вспыхнуло приугасшее было чувство… и к тому времени, как они отправились в Рим, Мардоний и дочь Моро стали такими же друзьями, как и Дарий со своей незнатной супругой. Мардонию удалось скрыть от жены любовь к русскому евнуху – он дорожил новообретенной семьей достаточно, чтобы не выдать себя этой католичке, хотя по-прежнему крепко дружил с Микиткой: о чем жена знала, но дурного в этом не увидела. До дурного между ними не дошло, и Мардоний, став семейным, теперь тоже был этому рад.
Пятнадцатилетняя итальянка не была испорчена влиянием старших Моро и даже не подозревала об их кознях – греки вовремя взяли ее к себе, и Рафаэла расцвела от их искренности и любви, которую все беглецы из Византии выказывали друг другу, каковы бы ни были характер и положение каждого. Они были навеки скованы, сплавлены общим страданием и любовью, заставлявшей стремиться к чему-то, что было итальянке до сих пор неведомо.
И теперь, конечно, она поддержала бы мужа во всем… хотя никто не знал, как дочь Моро поведет себя, когда снова окажется среди родных. Итальянские семьи были очень крепки: не столько любовью, сколько долгом перед всей многочисленной родней и многими поколениями предков.
Феодора вышла к общей для господ просторной повозке в сопровождении Магдалины, которая несла Энея: его, конечно, не могли разлучить с матерью в таком возрасте. Александра Феодора опекала сама. Вард вел за руку Анастасию – брат и сестра были красивы от природы и чудесно разодеты. Наверняка вызовут в Риме восхищение и дам, и мужчин…
Мардоний Аммоний, который горделиво стоял немного в стороне от всех, держа за руку жену, был одет по красивейшей итальянской моде: узкая синяя бархатная куртка, плотно обхватывавшая его тонкую, но сильную фигуру, имела разрезы на рукавах и на боках и воротник, опушенный белым горностаем. Узкие штаны в тон куртке обтянули сильные ноги, а к плечам был серебряными фибулами пристегнут широкий вишневый бархатный плащ. Волосы итальянцы обычно стригли коротко; но Мардоний обрезал их только до плеч, по бокам срезав черные пряди покороче, так что они красиво обрамляли благородное и строгое молодое лицо.
На боку, полускрытый плащом, у македонца висел меч; хотя в Италии давно вошла в употребление шпага, ставшая любимейшим оружием, как фехтование на шпагах – любимейшим искусством молодых дворян. Новым итальянцам было чуждо тяжеловооруженное рыцарство прежних времен, равно как и тяжелая мощь античных героев. Но Мардоний шпагой не владел, и научиться этому искусству ему было не у кого: и македонец даже гордился тем, что не отступил в этом от обычаев предков. Меч не поднимешь из-за пустяка, ради петушиного боя… а только за правду!
"Может быть, Моро предложат написать и его с Рафаэлой… даже, скорее всего, предложат: хватит ли у нас денег?" - подумала Феодора.
Рафаэла, встретившись с женой комеса взглядом, присела, склонив голову и распустив по земле юбки, а потом лучезарно улыбнулась: она до сих пор, живя с мужем в отдалении от всех, почти ничего не подозревала… или искусно скрывала это.
Леонард, разодетый с таким же лоском, как Мардоний, наконец подошел к жене и обнял ее за плечи.
- Едемте, друзья, - сказал критянин: как всегда державшийся во всеми запросто. Но при этом никому и в голову не могло бы прийти его ослушаться.
Он подсадил первой жену, а потом помог сесть няньке и старшим детям; уже потом стали усаживаться остальные. Рафаэла сразу запахнула меховую полость, закутав ноги, – она зябла, и Мардоний прижал ее к себе, согревая своим теплом.
Феодора, отвернувшись от всех к окну, размышляла о Фоме: незадолго до отъезда Феофано уведомила подругу, что патрикий оставил ее дом. Куда он направился, Фома Нотарас не сказал: но о готовящемся бале у Моро и всех подозрениях, конечно, патрикия уведомили.
"Бедный Фома… бедный", - думала Феодора. Какие подвиги он совершает, втайне от всех, никем не вознаграждаемый!
Муж пожал ее руку в вышитой перчатке.
- О чем ты задумалась? – спросил Леонард.
Феодора положила ему голову на плечо и ничего не ответила; Леонард сжал ее руку второй рукой и ни о чем больше не спросил.
Приехав в Рим, прежде, чем встретиться с Моро, они отправились к художнику: прибыв заблаговременно, греки не желали терять драгоценных часов и задерживаться в столице дольше, чем следует.
Первым, кого Феодора увидела в просторной мастерской, одуряюще пахнувшей красками и другими неизвестными составами, был Альвизе Беллини.
Тот самый - мастер венецианской школы, который по просьбе Фомы Нотараса написал ее портрет в доме на Августейоне, когда Метаксия Калокир служила для мастера и для рабыни-славянки переводчицей...
Конечно, этот человек давно бежал из Константинополя; наверное, жил до сих пор в Венеции… но какой черт принес его сегодня сюда? И у себя ли сам мастер?..
- Здравствуйте, - сказала Феодора, слишком ошеломленная, чтобы придумать что-нибудь еще.
Старый итальянец посмотрел ей в глаза колючими черными глазами и склонился в низком поклоне.
* Новый Завет (1-е послание к Тимофею).
Re: Ставрос
Глава 153
- Где мастер? Где Якопо Венециано? – спросил Леонард: он никогда Беллини в глаза не видел, но по поведению жены сразу понял, что к чему.
- Якопо Венециано болен, - черные глаза живописца забегали, словно он не слишком умело лгал; но Феодора поняла, что Беллини просто прилично выразился, вовсе не желая лгать. Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с итальянскими нравами, сразу поймет, что здесь что-то кроется.
- Мы с Венециано друзья, и хозяин временно предоставил свою мастерскую в мое распоряжение, - Беллини опять посмотрел на Феодору. - Как и честь предложить вам написать ваши портреты вместо него, синьоры. Если вам будет угодно согласиться.
Под этим почти низкопоклонством сквозила надменность, которую Феодора уже испытала на себе, позируя для Беллини на Августейоне. Тогда она была рабыней; но и с синьорой венецианец будет вести себя так же… Беллини говорил так, точно это он оказывал своим заказчикам честь.
Ах, да разве это сейчас важно!..
Феодора быстро взглянула на мужа – что все это значит, и что им делать? Леонард, столь же умный и столь же осведомленный, как жена, думал сходно с нею. Он притянул Феодору к себе.
- Мы…
- Нет, - Феодора перебила Леонарда прежде, чем муж отказался за всех. Она посмотрела на Беллини.
- Мастер, я признательна вам за любезность, но мы должны обсудить все с мужем… Вы подождете нашего решения?
Беллини опять поклонился.
Флатанелосы быстро покинули комнату – не то Леонард тянул жену за порог, не то она его.
За дверью комес чуть не напустился на нее:
- Ты понимаешь, что Беллини может…
- Тихо!..
Феодора в этот раз лучше владела собой.
- Я все понимаю, муж мой, и именно поэтому нам следует согласиться, - прошептала она. Закусила губу. – Да, за появлением Беллини, вероятно, стоит Фома… но Фома не захочет зла мне и детям, - она умоляюще положила обе руки на локоть критянина.
Взгляд Леонарда потемнел от гнева и ревности; но Феодора не отступила.
- Я не могу стать ему совсем чужой… как и он не может совсем меня оставить, - прошептала она, вцепившись в его рукав. – Ведь со мной наши дети! Ты сам отец, как ты не понимаешь!..
Леонард вырвал у нее свою одежду, так что алый бархат откидного рукава чуть не треснул.
- Я отец, но я никогда бы не повел себя так с моим сыном… и даже с чужими детьми, - проговорил он почти с отвращением.
Комес скрестил руки на груди.
- А что, если этот художник хочет тебя опять свести с Нотарасом?
Феодора усмехнулась.
- Что я им, корова - сводить меня? Нет, - она покачала головой. – С Фомой у меня все кончено! Неужели ты во мне сомневаешься?
- Не сомневаюсь, - ответил критянин.
Он прижал подругу к себе и крепко поцеловал в лоб.
- Но это может быть очень опасно…
- Нам всегда и всюду очень опасно, - сказала Феодора. – А этот шаг… может даже обернуться спасением для нас всех! Вспомни, что Фома избавил нас от Ибрахима-паши!
Комес вздрогнул и так стиснул руки на ее талии, что жена вскрикнула от боли; потом, совладав с собой, отпустил ее. Он вздохнул, сжимая кулаки: мышцы так и перекатились в тесных рукавах.
- Это Нотарас сам так сказал, что избавил нас от турка, - произнес критянин наконец.
- А я ему верю, - серьезно ответила московитка. – Фома способен на великодушие.
Леонард помедлил; потом кивнул, глядя в стену.
- Возможно.
Он провел пальцами по небольшой курчавой бородке, которую опять отпустил здесь и которая ему очень шла. Посмотрел на жену.
- Хорошо… я согласен. Но только пока не возникнет никакой опасности для тебя.
- Так ты уступаешь очередь мне? – спросила Феодора: уклоняясь от обсуждения опасности.
Леонард нахмурился.
- Уступаю? Это твое почетное право как моей жены и хозяйки моего дома… если бы тебе не понравилось, мы сразу бы отказались от работы.
Феодора ласково улыбнулась.
- Спасибо.
Она слегка присела мужу.
- Могу ли я сейчас вернуться?
"Одна", понял комес.
Он коротко кивнул и отвернулся от жены совсем; чтобы не передумать.
Феодора поспешила назад в мастерскую; Леонард сразу же развернулся всем своим большим телом, глядя ей вслед… но не шагнул за женой, а остался на месте. Рука непроизвольно проверила меч на поясе, который критянин по-прежнему носил с такой же гордостью, как Аммонии.
Очутившись в комнате, Феодора сразу же закрыла невысокую деревянную дверь. Проходя через нее, приходилось кланяться каждому, заметила она про себя.
Посмотрев на мастера, она увидела, что Беллини делает ей знак приблизиться: московитка не обнаружила никаких приготовлений к работе… но ведь они еще не дали венецианцу ответа.
- Вы согласны, синьора? – спросил живописец.
- Согласны, - ответила Феодора. Она подошла к нему и села в деревянное кресло – а Беллини опустился напротив нее на низкий табурет: не было сомнений, что он рассчитывает на разговор.
Беллини, как и давным-давно в Константинополе, был одет с головы до ног в черное; и сама комната была задрапирована темной тканью и освещена толстыми свечами, что придавало ей таинственный и жутковатый вид. Хотя Феодора и знала со слов мужа, что многие заказчики предпочитают писаться на темном фоне, лучше оттеняющем лицо и великолепие платья. Но это помещение напоминало обиталище чернокнижника… она вдохнула странный запах мастерской, и в голову невольно пришли мысли о "черных мессах", страшном дьяволопоклонстве, порожденном страшным католичеством.
Феодора перекрестилась по-гречески; вздрогнув, осознала, что молчит уже слишком долго.
Московитка взглянула на старого итальянца – и увидела, что он наблюдает за каждым ее жестом, с жадностью портретиста, равнодушного к настоящей жизни своей модели. Но когда их глаза встретились, Беллини улыбнулся, отчего все его морщины стали резче.
- Спрашивайте, - без обиняков сказал он. – Вам, конечно, не терпится!
- Это все Фома? Зачем? – быстро произнесла Феодора. Она бросила невольный взгляд на дверь, точно боясь, что их слова могут донестись до мужа.
- Не беспокойтесь, ничего не слышно, - Альвизе Беллини улыбнулся шире, отчего его желтое желчное лицо стало совсем неприятным. – Да, вы правы, синьора… я здесь по просьбе вашего прежнего хозяина.
Феодора сжала подлокотники.
- Фома Нотарас был моим мужем!
Неожиданная ярость всколыхнулась в ней как пламя, когда она услышала из уст итальянца напоминание о своем рабском положении.
- Но не тогда, - заметил Беллини: он остался спокоен. – Впрочем, я не собирался ворошить прошлое.
Он слегка поклонился сидящей гостье.
- Я здесь затем, чтобы поговорить с вами о будущем, которым… ваш первый муж очень озабочен.
Феодора сжала на коленях руки.
- Вы видите какую-то опасность?..
- Пока еще нет: но очень скоро опасность может обнаружиться, - ответил живописец. – Видите ли, синьора, враги всегда сообразуют свои планы с вашими… и удар совсем не обязательно готовят именно вам.
Феодора вскинула голову.
- А кому?..
Она вдруг вспомнила Мардония с мечом на поясе: оружием, которое было столь же нелепо и неуместно среди молодых римлян, сколь и грозно.
Итальянец коснулся ее локтя своими сухими пальцами.
- Не будем забегать вперед… но вы можете считать меня вашим другом.
Феодора поняла, как много это значит: слова о дружбе из уст итальянского живописца, жреца искусства, которого ласкают все знатные господа. Беллини, несомненно, поднялся еще выше с тех пор, как они расстались в Константинополе. Стать мастером в Риме, ни много, ни мало!
Вдруг московитка вспомнила, что Феофано, тогда еще Метаксия, увела русскую рабыню из дома Беллини, заподозрив попытку выкрасть их обеих: может быть, лакедемонянка опасалась живописца совсем не напрасно… Феодора закусила губу и несколько мгновений не решалась говорить дальше.
А потом спросила:
- Почему вы это делаете, мастер? Ведь вы ничего не получите, помогая нам?
Черные глаза Беллини блеснули, точно она его оскорбила. Голос же, когда итальянец вновь заговорил, был невыразительным, будто Беллини не желал выдать охвативших его чувств.
- Я уже получил… очень много. Я достаточно богат и свободен, чтобы думать не о презренных материях, а о том, что выше стяжательства! Вы думаете, я могу забыть милость и мужество последних Палеологов, давших мне возможность любоваться своими сокровищами, писать своих героев… и укрывавших меня в своем дворце от своих же обезумевших подданных? Вы думаете, я могу забыть гибель Города, который был равен Риму, и никогда уже не возродится?
- А вы видели гибель Царьграда? – спросила Феодора.
- Да, - к изумлению московитки, ответил Беллини. – Я пережил осаду Константинополя в его стенах.
Она думала, что Альвизе Беллини бежал задолго до начала осады; и была изумлена его храбростью. А может, это было просто… безрассудство художника, неспособного, несмотря на самоотречение, правильно оценить внешнюю опасность.
- Я мог бы изобразить падение Города… нет, не мог бы, - прошептал итальянец, покачав головой в черном берете. – Даже я не мог бы.
Феодора не знала, пишут ли портретисты… батальные сцены. Но признала про себя, что изобразить крушение Константинополя во всей его трагичности не удалось бы никакому отдельному мастеру – ни кисти, ни слова. Это крушение совершилось в тысячах тысяч душ – и в каждой по-своему…
Они некоторое время молчали, словно в общей скорби.
Потом Феодора глухо спросила:
- Так вы приступите к работе сегодня?
- Да, если вы готовы, - Беллини кивнул.
Феодора бросила взгляд на дверь. Они с Леонардом пришли в мастерскую вдвоем – чтобы не смутить и не рассердить подозрениями мастера; хотя их свита ждала на улице.
- Только, прошу вас, предупредите моего мужа… он уже беспокоится, - сказала московитка.
Беллини опять кивнул; он поднялся с табурета и, отойдя в угол, сказал несколько слов подмастерью или слуге.
Вернувшись к Феодоре, мастер обратился к ней с улыбкой:
- Теперь прошу вас сесть прямее… голову немного повернуть, руки расположить вот так…
Феодора отрешенно следовала указаниям итальянца; она думала про себя, что они даже не обсудили, в каком наряде, в какой обстановке и при каком освещении писать ее. А уж о размере платы и речи не зашло. Не зря итальянские мастера слывут тиранами дворянства!
Выйдя от Беллини, Феодора едва держалась на ногах от усталости: хотя никогда не пренебрегала телесными упражнениями, как и духовными. Леонарда она заметила не сразу – критянин сидел в углу на стуле; но когда поднялся с места, со своей статью и в своем алом королевском платье, сразу затмил для нее все.
Леонард быстро подошел к жене и взял ее за руки.
- Вы так долго работали?
Феодора посмотрела ему в глаза – и кивнула.
- Понятно.
Леонард опять гневался: он ничего не мог с собой поделать. Да и кто бы на его месте повел себя благороднее – благороднее этого самого возвышенного из людей?
Леонард оставил жену и вошел в мастерскую к художнику, не постучав: хотя ему, проходя через дверь, пришлось нагнуться еще ниже, чем московитке. Феодора молча села на место мужа.
Его не было очень долго… или время для Феодоры тянулось так же медленно, как для Леонарда, когда он ждал ее, сидя за дверью?
Комес вышел к ней так же не говоря ни слова, с потупленным взглядом. Выпрямившись, он поднял глаза на жену и замер… рука теребила тяжелую серебряную цепь на широкой груди, обтянутой алым бархатом. Феодора встала, не смея ничего спрашивать… она уповала, что Беллини так же умен, как и ее муж.
- Идем, - Леонард приблизился и обнял жену за плечи. Он был утомлен; и ощутил, как она утомлена. Феодора кивнула, подчиняясь.
Ей не пришлось одеваться: у Беллини было холодно, и она закуталась в плащ, как только мастер кончил работать с ней.
Обнявшись, они пошли прочь; что бы Леонард ни думал про себя, вскоре беспокойство за подругу вытеснило остальные чувства. Когда Флатанелосы вышли к своим людям, они уже совершенно помирились.
- Где мастер? Где Якопо Венециано? – спросил Леонард: он никогда Беллини в глаза не видел, но по поведению жены сразу понял, что к чему.
- Якопо Венециано болен, - черные глаза живописца забегали, словно он не слишком умело лгал; но Феодора поняла, что Беллини просто прилично выразился, вовсе не желая лгать. Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с итальянскими нравами, сразу поймет, что здесь что-то кроется.
- Мы с Венециано друзья, и хозяин временно предоставил свою мастерскую в мое распоряжение, - Беллини опять посмотрел на Феодору. - Как и честь предложить вам написать ваши портреты вместо него, синьоры. Если вам будет угодно согласиться.
Под этим почти низкопоклонством сквозила надменность, которую Феодора уже испытала на себе, позируя для Беллини на Августейоне. Тогда она была рабыней; но и с синьорой венецианец будет вести себя так же… Беллини говорил так, точно это он оказывал своим заказчикам честь.
Ах, да разве это сейчас важно!..
Феодора быстро взглянула на мужа – что все это значит, и что им делать? Леонард, столь же умный и столь же осведомленный, как жена, думал сходно с нею. Он притянул Феодору к себе.
- Мы…
- Нет, - Феодора перебила Леонарда прежде, чем муж отказался за всех. Она посмотрела на Беллини.
- Мастер, я признательна вам за любезность, но мы должны обсудить все с мужем… Вы подождете нашего решения?
Беллини опять поклонился.
Флатанелосы быстро покинули комнату – не то Леонард тянул жену за порог, не то она его.
За дверью комес чуть не напустился на нее:
- Ты понимаешь, что Беллини может…
- Тихо!..
Феодора в этот раз лучше владела собой.
- Я все понимаю, муж мой, и именно поэтому нам следует согласиться, - прошептала она. Закусила губу. – Да, за появлением Беллини, вероятно, стоит Фома… но Фома не захочет зла мне и детям, - она умоляюще положила обе руки на локоть критянина.
Взгляд Леонарда потемнел от гнева и ревности; но Феодора не отступила.
- Я не могу стать ему совсем чужой… как и он не может совсем меня оставить, - прошептала она, вцепившись в его рукав. – Ведь со мной наши дети! Ты сам отец, как ты не понимаешь!..
Леонард вырвал у нее свою одежду, так что алый бархат откидного рукава чуть не треснул.
- Я отец, но я никогда бы не повел себя так с моим сыном… и даже с чужими детьми, - проговорил он почти с отвращением.
Комес скрестил руки на груди.
- А что, если этот художник хочет тебя опять свести с Нотарасом?
Феодора усмехнулась.
- Что я им, корова - сводить меня? Нет, - она покачала головой. – С Фомой у меня все кончено! Неужели ты во мне сомневаешься?
- Не сомневаюсь, - ответил критянин.
Он прижал подругу к себе и крепко поцеловал в лоб.
- Но это может быть очень опасно…
- Нам всегда и всюду очень опасно, - сказала Феодора. – А этот шаг… может даже обернуться спасением для нас всех! Вспомни, что Фома избавил нас от Ибрахима-паши!
Комес вздрогнул и так стиснул руки на ее талии, что жена вскрикнула от боли; потом, совладав с собой, отпустил ее. Он вздохнул, сжимая кулаки: мышцы так и перекатились в тесных рукавах.
- Это Нотарас сам так сказал, что избавил нас от турка, - произнес критянин наконец.
- А я ему верю, - серьезно ответила московитка. – Фома способен на великодушие.
Леонард помедлил; потом кивнул, глядя в стену.
- Возможно.
Он провел пальцами по небольшой курчавой бородке, которую опять отпустил здесь и которая ему очень шла. Посмотрел на жену.
- Хорошо… я согласен. Но только пока не возникнет никакой опасности для тебя.
- Так ты уступаешь очередь мне? – спросила Феодора: уклоняясь от обсуждения опасности.
Леонард нахмурился.
- Уступаю? Это твое почетное право как моей жены и хозяйки моего дома… если бы тебе не понравилось, мы сразу бы отказались от работы.
Феодора ласково улыбнулась.
- Спасибо.
Она слегка присела мужу.
- Могу ли я сейчас вернуться?
"Одна", понял комес.
Он коротко кивнул и отвернулся от жены совсем; чтобы не передумать.
Феодора поспешила назад в мастерскую; Леонард сразу же развернулся всем своим большим телом, глядя ей вслед… но не шагнул за женой, а остался на месте. Рука непроизвольно проверила меч на поясе, который критянин по-прежнему носил с такой же гордостью, как Аммонии.
Очутившись в комнате, Феодора сразу же закрыла невысокую деревянную дверь. Проходя через нее, приходилось кланяться каждому, заметила она про себя.
Посмотрев на мастера, она увидела, что Беллини делает ей знак приблизиться: московитка не обнаружила никаких приготовлений к работе… но ведь они еще не дали венецианцу ответа.
- Вы согласны, синьора? – спросил живописец.
- Согласны, - ответила Феодора. Она подошла к нему и села в деревянное кресло – а Беллини опустился напротив нее на низкий табурет: не было сомнений, что он рассчитывает на разговор.
Беллини, как и давным-давно в Константинополе, был одет с головы до ног в черное; и сама комната была задрапирована темной тканью и освещена толстыми свечами, что придавало ей таинственный и жутковатый вид. Хотя Феодора и знала со слов мужа, что многие заказчики предпочитают писаться на темном фоне, лучше оттеняющем лицо и великолепие платья. Но это помещение напоминало обиталище чернокнижника… она вдохнула странный запах мастерской, и в голову невольно пришли мысли о "черных мессах", страшном дьяволопоклонстве, порожденном страшным католичеством.
Феодора перекрестилась по-гречески; вздрогнув, осознала, что молчит уже слишком долго.
Московитка взглянула на старого итальянца – и увидела, что он наблюдает за каждым ее жестом, с жадностью портретиста, равнодушного к настоящей жизни своей модели. Но когда их глаза встретились, Беллини улыбнулся, отчего все его морщины стали резче.
- Спрашивайте, - без обиняков сказал он. – Вам, конечно, не терпится!
- Это все Фома? Зачем? – быстро произнесла Феодора. Она бросила невольный взгляд на дверь, точно боясь, что их слова могут донестись до мужа.
- Не беспокойтесь, ничего не слышно, - Альвизе Беллини улыбнулся шире, отчего его желтое желчное лицо стало совсем неприятным. – Да, вы правы, синьора… я здесь по просьбе вашего прежнего хозяина.
Феодора сжала подлокотники.
- Фома Нотарас был моим мужем!
Неожиданная ярость всколыхнулась в ней как пламя, когда она услышала из уст итальянца напоминание о своем рабском положении.
- Но не тогда, - заметил Беллини: он остался спокоен. – Впрочем, я не собирался ворошить прошлое.
Он слегка поклонился сидящей гостье.
- Я здесь затем, чтобы поговорить с вами о будущем, которым… ваш первый муж очень озабочен.
Феодора сжала на коленях руки.
- Вы видите какую-то опасность?..
- Пока еще нет: но очень скоро опасность может обнаружиться, - ответил живописец. – Видите ли, синьора, враги всегда сообразуют свои планы с вашими… и удар совсем не обязательно готовят именно вам.
Феодора вскинула голову.
- А кому?..
Она вдруг вспомнила Мардония с мечом на поясе: оружием, которое было столь же нелепо и неуместно среди молодых римлян, сколь и грозно.
Итальянец коснулся ее локтя своими сухими пальцами.
- Не будем забегать вперед… но вы можете считать меня вашим другом.
Феодора поняла, как много это значит: слова о дружбе из уст итальянского живописца, жреца искусства, которого ласкают все знатные господа. Беллини, несомненно, поднялся еще выше с тех пор, как они расстались в Константинополе. Стать мастером в Риме, ни много, ни мало!
Вдруг московитка вспомнила, что Феофано, тогда еще Метаксия, увела русскую рабыню из дома Беллини, заподозрив попытку выкрасть их обеих: может быть, лакедемонянка опасалась живописца совсем не напрасно… Феодора закусила губу и несколько мгновений не решалась говорить дальше.
А потом спросила:
- Почему вы это делаете, мастер? Ведь вы ничего не получите, помогая нам?
Черные глаза Беллини блеснули, точно она его оскорбила. Голос же, когда итальянец вновь заговорил, был невыразительным, будто Беллини не желал выдать охвативших его чувств.
- Я уже получил… очень много. Я достаточно богат и свободен, чтобы думать не о презренных материях, а о том, что выше стяжательства! Вы думаете, я могу забыть милость и мужество последних Палеологов, давших мне возможность любоваться своими сокровищами, писать своих героев… и укрывавших меня в своем дворце от своих же обезумевших подданных? Вы думаете, я могу забыть гибель Города, который был равен Риму, и никогда уже не возродится?
- А вы видели гибель Царьграда? – спросила Феодора.
- Да, - к изумлению московитки, ответил Беллини. – Я пережил осаду Константинополя в его стенах.
Она думала, что Альвизе Беллини бежал задолго до начала осады; и была изумлена его храбростью. А может, это было просто… безрассудство художника, неспособного, несмотря на самоотречение, правильно оценить внешнюю опасность.
- Я мог бы изобразить падение Города… нет, не мог бы, - прошептал итальянец, покачав головой в черном берете. – Даже я не мог бы.
Феодора не знала, пишут ли портретисты… батальные сцены. Но признала про себя, что изобразить крушение Константинополя во всей его трагичности не удалось бы никакому отдельному мастеру – ни кисти, ни слова. Это крушение совершилось в тысячах тысяч душ – и в каждой по-своему…
Они некоторое время молчали, словно в общей скорби.
Потом Феодора глухо спросила:
- Так вы приступите к работе сегодня?
- Да, если вы готовы, - Беллини кивнул.
Феодора бросила взгляд на дверь. Они с Леонардом пришли в мастерскую вдвоем – чтобы не смутить и не рассердить подозрениями мастера; хотя их свита ждала на улице.
- Только, прошу вас, предупредите моего мужа… он уже беспокоится, - сказала московитка.
Беллини опять кивнул; он поднялся с табурета и, отойдя в угол, сказал несколько слов подмастерью или слуге.
Вернувшись к Феодоре, мастер обратился к ней с улыбкой:
- Теперь прошу вас сесть прямее… голову немного повернуть, руки расположить вот так…
Феодора отрешенно следовала указаниям итальянца; она думала про себя, что они даже не обсудили, в каком наряде, в какой обстановке и при каком освещении писать ее. А уж о размере платы и речи не зашло. Не зря итальянские мастера слывут тиранами дворянства!
Выйдя от Беллини, Феодора едва держалась на ногах от усталости: хотя никогда не пренебрегала телесными упражнениями, как и духовными. Леонарда она заметила не сразу – критянин сидел в углу на стуле; но когда поднялся с места, со своей статью и в своем алом королевском платье, сразу затмил для нее все.
Леонард быстро подошел к жене и взял ее за руки.
- Вы так долго работали?
Феодора посмотрела ему в глаза – и кивнула.
- Понятно.
Леонард опять гневался: он ничего не мог с собой поделать. Да и кто бы на его месте повел себя благороднее – благороднее этого самого возвышенного из людей?
Леонард оставил жену и вошел в мастерскую к художнику, не постучав: хотя ему, проходя через дверь, пришлось нагнуться еще ниже, чем московитке. Феодора молча села на место мужа.
Его не было очень долго… или время для Феодоры тянулось так же медленно, как для Леонарда, когда он ждал ее, сидя за дверью?
Комес вышел к ней так же не говоря ни слова, с потупленным взглядом. Выпрямившись, он поднял глаза на жену и замер… рука теребила тяжелую серебряную цепь на широкой груди, обтянутой алым бархатом. Феодора встала, не смея ничего спрашивать… она уповала, что Беллини так же умен, как и ее муж.
- Идем, - Леонард приблизился и обнял жену за плечи. Он был утомлен; и ощутил, как она утомлена. Феодора кивнула, подчиняясь.
Ей не пришлось одеваться: у Беллини было холодно, и она закуталась в плащ, как только мастер кончил работать с ней.
Обнявшись, они пошли прочь; что бы Леонард ни думал про себя, вскоре беспокойство за подругу вытеснило остальные чувства. Когда Флатанелосы вышли к своим людям, они уже совершенно помирились.
Re: Ставрос
Глава 154
Феодору Флатанелос писали в том же апельсиновом платье, в каком начали, - хотя в первый день художник только наметил ее силуэт и работал над тонами лица. Легкое покрывало того же оранжевого оттенка было наброшено на голову и плечи, но прозрачная ткань позволяла видеть волосы почти полностью – гладко расчесанные на пробор, открывавшие лицо и шею. Московская пленница с юности была незаурядно красивой женщиной, и оставалась такою, чему была обязана многим своим бедам.
Но и изъяны имела, и художник видел их так же зорко, как все ее мужья. Беллини мог бы превратить свою модель в идеал, чего добивались многие знатные дамы; однако он оставил ее как есть. И седину, и желтоватую бледность, порожденную усталостью, и тени у глаз, и складку между бровей… и горькое упрямство в темных очах, какого не бывает у безупречных жен, потому что для жены безупречность означает полное послушание. Скульптурность и бесстрастность, – обездушивание, которому подвергались женщины на картинах более старых мастеров, - не затронули модель венецианца. Он был… одним из новых людей, которых Феодора чувствовала ясно, сближаясь с ними, но которым не могла бы еще дать названия.
Скульптор Олимп тоже принадлежал к таким людям. И еще не видя работы Беллини, Феодора чувствовала, что итальянец так же творит ее собственную душу, творит русскую женщину, познавая ее, как это делал грек.
"Вот признанное свойство мужской любви и властности, изменять мир и изменять женщин по своему желанию… когда же способность к творению признают за самими женщинами?" - думала московитка.
Но пока ей было не до своей философии.
Она с трепетом ждала праздника у Моро. До торжества Феодора успела трижды посетить Беллини, который, как видно, в самом деле был озабочен тем, чтобы как можно скорее закончить со своими клиентами и дать им возможность покинуть враждебный Рим. Феодора подозревала, что Фома многое рассказал художнику о ней; и Беллини не мог не понимать, что для таких людей, как Флатанелосы, Рим никогда не станет дружественным. Эти необычайно свободомыслящие даже для беглых греков бунтари смогут опираться только на немногих людей, готовых мыслить и рисковать головой вместе с ними. Но большая часть знати… останется благоразумна, как говорила Феофано.
Беллини больше не говорил с нею об опасности; не рассказал также и того, о чем беседовал с ее мужем. Только назвал стоимость работы: да и то, когда Феодора прямо спросила.
Впрочем, не гадая о содержании беседы мужчин, она сказала Леонарду о собственных подозрениях. Феодора боялась за Мардония, по которому итальянцам было легче всего ударить. Как легко стравить его с одним, а то из несколькими молодыми синьорами, да хоть братьями Рафаэлы, вынудив македонца к поединку чести! Кто тогда посмотрит, каким оружием он владеет!
- Они не посчитаются с тем, что у Рафаэлы будет ребенок, - говорила московитка. – И ненависть к нам может легко пересилить все благородные стремления, и даже расчет: если они надеялись на тебя! Если Моро нашли себе новых могущественных союзников, которые поддерживают Ватикан…
Леонард кивнул.
- Церковная власть может и вовсе не понадобиться… в том, что касается Дионисия и его людей, македонцев и других, - сказал он. – Мардоний храбрый юноша… он не столько храбр, сколько предан долгу. Если его вынудят к этому, он пойдет на смерть, даже если разглядит ловушку, - чтобы не обесчестить себя и семью. А Дионисий настоящий мужественный грек… и если будет убит его племянник, он потребует заплатить за его кровь полную цену! Можешь себе представить, что после этого начнется? И даже если Мардоний останется жив… тот, кто начнет между нами и Моро рознь, не может не преуспеть, если затронет кого-нибудь из наших благородных товарищей, потому что никто из наших храбрых мужей унижения не стерпит... Сам дьявол сейчас на стороне папистов!
Леонард замолчал, в волнении поправив свою аметистовую заколку.
- Итальянцы воспользуются своим огромным превосходством без зазрения совести, как хозяева своей земли… если даже у нас они вели себя как хозяева! Им нужен только повод! Это самая религиозная политика – настоящая политика римской церкви, которую она применяла с самого основания, и все шире и шире! Достаточно одного камня, чтобы пошли круги по воде.
- Я все это вижу… даже слишком хорошо, - ответила Феодора.
Она сжала руки перед грудью.
- Что же делать?
- Я поговорю с Мардонием, - сказал Леонард после небольшого раздумья. – Предупрежу, чтобы не поддавался… хотя это мало поможет, если его начнут оскорблять или даже скажут правду.
Феодора усмехнулась, представив себе, что за правду о нем самом могут бросить македонцу в лицо… да еще наверняка в присутствии жены, и в целом собрании благородных римлян! Мало было надежды, что за Мардонием и его друзьями не следили: как, конечно, наблюдали и за нею с Феофано. Но ни ее, ни Феофано нельзя вызвать на поединок: что гораздо важнее в итальянском высоком кругу, чем то, правда ее любовь с лакедемонянкой или нет.
"А если кто-нибудь заставит защищаться самого Леонарда? Если какой-нибудь из старших синьоров примется обхаживать меня?.."
Тогда у этого критского рыцаря не останется выбора, как и у Мардония... он погибнет невольником своей чести.
Насколько прекрасно было бы для Фомы подстроить такую случайность! Феодора даже изумлялась, почему первый ее муж все еще этого не сделал. Неужели Фома Нотарас действительно учился великодушию, а не мстительности? Какие силы могли совершить в нем такие перемены?
Те же самые, которые заставили такого могучего воина, как Дионисий, почитать вдову своего брата и слушаться лаконскую женщину, будто полководца; те же самые, которые заставили Фому Нотараса возвести свою наложницу на Августейон, а Леонарда Флатанелоса – поддерживать ее философские взгляды… Эти силы родились не в мужчинах, повелевающих Феодорой и Феофано, а вне господствующих над ними мужчин. Или собственный дух, которого сами греки не знали, повелел им склониться перед женщинами.
"Надеюсь, что эти силы помогут нам сохранить мир с итальянцами: мир и любовь, потому что в этом главная правда женщин… ради которой мужчины должны забыть собственную правду - или навеки переучиться, что едва ли может быть".
Истинно христианские добродетели есть добродетели женские, что лучше всего понимает Леонард, сын критской богини-матери; и на какое-то время они могут восторжествовать даже здесь.
К началу праздника Беллини еще далеко не закончил с портретом Феодоры – а слава о нем уже разошлась; московитка слышала, что мастерскую Венециано посещают господа, привлеченные слухами о русской жене греческого комеса. Ее появление в Риме само по себе было необычайно: если не считать других слухов, которые ходили о московитке здесь! Феодора даже думала, что ей удастся отвлечь внимание римского общества на себя, пока они у Моро: хотя в таком внимании было мало хорошего.
Феодора оделась для праздника совсем не так, как ее изображали… она не знала, хочет ли отвлечь итальянцев от Мардония, от портрета или от самой себя. Но портрет этот Леонарда наверняка заставят явить свету, как и свою жену.
Феодора оделась в платье из розового шелка и зеленой парчи с рисунком, темные волосы уложила тонкими косами, свитыми кольцами на висках и на затылке. Шею украсила нитка розового жемчуга. Она не выбрала никакого высокого и тяжелого головного убора, которыми щеголяли римские матроны, только прикрыла голову тонким покрывалом розового же шелка. Феодора Флатанелос была очень красива и привлекала много взглядов; и вызвала много ревности, как и вожделения.
Разве можно этого избежать? Нет, конечно, - Леонард, сопровождая жену, чувствовал себя драконом, охраняющим сокровище.
Иноземная гостья даже отвлекла внимание общества от герцога, и заставила самого Сфорца смотреть на себя, а не на свою юную невесту! Празднества в честь герцога длились несколько дней, а московитку он заметил в первый же день.
Впрочем, этот надменный человек, который, как говаривали, мог сгибать руками стальные бруски, казался более расчетливым и по-военному жестоким, чем похотливым. Феодора не знала, как достанется его молодой жене после свадьбы; но едва ли он сильно увлечется Полиссеной Моро и будет сильно увлекаться другими женщинами.
Даже сейчас герцог, в день помолвки, гораздо больше внимания уделял мужчинам, чем невесте: будучи наслышан о Леонарде Флатанелосе, Сфорца подозвал его и долго расспрашивал комеса о его подвигах. Обмахиваясь веером из павлиньих перьев, стоя в стороне от душной толпы женщин, Феодора в волнении наблюдала разговор издали; и ей представлялось, что герцог искренне увлечен героем, как человек, которому близки такие порывы духа. Сфорца казался негалантным, но надежным, и чем-то напомнил Феодоре Дионисия и императора Константина: такой же рыцарственный патриарх...
Потом Феодора увидела, что муж зовет ее. Она быстро подошла, подхватив юбки, и Леонард взял ее под руку; встретившись взглядом с герцогом, московитка склонила голову, потому что в таком положении не могла присесть. Сфорца коротко кивнул головой в высокой круглой шапке, приплюснутой сверху.
А потом московитка увидела, как к ним пробирается… Мардоний! Он так же вел под руку жену, как Леонард, и одним сверкающим взглядом заставлял всех итальянцев расступаться. Молодой македонец очень волновался, несомненно, боялся – но от этого очень храбрился.
- Герцог пожелал с ними познакомиться, - прошептал Леонард по-гречески, когда жена подтолкнула его локтем, в изумлении и нетерпении требуя ответа. – Я рассказывал ему о храбрости Дионисия и Дария…
Молодые супруги подошли; Рафаэла присела, потупив взор, а Мардоний поклонился. Он выпрямился и бестрепетно взглянул герцогу в глаза.
Итальянец улыбнулся и заговорил с ним: казалось, он не столько слушает ответы молодого македонца, сколько ему нравится сам Мардоний и его прямота. И даже то, что у Мардония меч на поясе.
Разговор был недолгим – герцог закончил его, изъявив желание познакомиться с дядей Мардония; македонец понял, что пора откланяться. Он с женой еще раз выразили сиятельной особе почтение и отошли в сторону.
Когда Леонард получил возможность свободно говорить с женой, он сказал:
- Это очень хорошо, что герцог заинтересовался нами… Он не похож на фанатика и корыстолюбца.
- Он честный воин, - улыбнулась Феодора. – Это лучшие люди из всех, я знаю… Может быть, он и в самом деле окажет тебе покровительство, как рыцарь – рыцарю; но скоро Сфорца будет далеко отсюда.
Леонард кивнул. Малая помощь! Однако рвение графини это знакомство может поумерить: а она, несомненно, скоро узнает о нем.
Веселье в честь брачующихся было широким, затяжным – и, конечно, утомительным; хотя в нем оказалось немало и приятного. На довольно неопрятных, - что было и неизбежно в такой сутолоке, - обедах Феодора попробовала вкусные блюда, удивившие ее даже после трапез у Мелетия Гавроса. Хозяева особенно гордились тем, что могут позволить себе дорогие пряности и приправы. Правда, не обошлось без курьезов: одна птица, которую подавали к столу прямо в оперенье, была позолочена, а некоторые другие кушанья даже… надушены! К счастью, среди общего изобилия никто к ним не притронулся. Герцог посмеялся, но тоже воздержался от такого угощения.
Подавали разные сладости, вина и фруктовое питье, которое Феодора сперва не решалась отведать из своего кубка: попробовала только с общего подноса, на котором кубки стояли вперемешку.
Были общие танцы: Феодора совсем не знала их, но кружиться в хороводе и поворачиваться, тряся колокольцами и хлопая в ладоши, оказалось совсем нетрудно. Движения были простыми, как в народных танцах, и служило это гулянье той же всепримиряющей, объединяющей цели.
Фокусники и карлики показывали разные чудеса, как в цареградском Большом цирке; музыканты и певцы развлекали гостей беспрерывно. В разных углах убранной цветами залы велись и разговоры: составилось несколько дамских кружков, в которые римлянки пытались втянуть Феодору, но она избегала всех. Она не одна была такая: и спасало ее еще и то, что жена комеса пришла с детьми, которые требовали внимания.
Феодора знала, что ее осудят и уже осуждают; но если бы она дала вовлечь себя в беседу, могла бы намного вернее погубить и себя, и семью. Она достаточно знала женщин – и куда меньше рисковала, оставаясь в стороне.
К ней подступали и воздыхатели – и те, что казались игроками, и те, что, казалось, были искренне увлечены ею. Феодора улыбалась и отвечала довольно холодно и коротко, обмахиваясь своим веером. Она заметила, что ни один из мужчин, домогавшихся ее, не посмел подойти, когда Леонард был близко или даже случайно мог их увидеть.
Леонард не возражал против ее дружбы с мужчинами: но ни одному из итальянцев, конечно, не хотелось дружбы с ней.
На второй день после начала празднеств, когда Рафаэла ушла отдыхать в отведенные ей покои, - разумеется, общие с мужем, - Мардоний, уйдя с бала, последовал за нею, опасаясь оставлять жену одну даже в родительском доме. Он иногда даже чрезмерно опекал ее, но не душил своей властью, и Рафаэла была благодарна молодому Аммонию, чувствуя его любовь.
Но в этот вечер она была не только утомлена, но и уныла… как будто равнодушна к заботе супруга. Мардоний обиделся, потом забеспокоился о здоровье жены… итальянка отмалчивалась, качая головой, отрицая, что причина в ней. Она, казалось, совсем не хотела ничего говорить; хотя Мардоний видел, что случилась какая-то большая неприятность.
Ночью, когда они лежали рядом, обоим плохо спалось. Мардоний знал, что жена не спит, хотя и притворяется, что задремала, свернувшись рядом.
Он тронул Рафаэлу за плечо… и вдруг она порывисто повернулась к нему и обняла. Мардоний уткнулся лицом в ее рыжие душистые волосы, погладил по голове.
- Что ты? – прошептал он. – Тебе плохо?
Рафаэла вдруг отстранилась от него и, схватив за плечи, посмотрела мужу в лицо: ее блестящие светлые глаза казались то серыми, то голубыми.
- Мои родные хотят убить тебя, - прошептала она.
Мардоний усмехнулся, хотя ему стало холодно – может, от сквозняка, гуляющего по просторной спальне. Уж не простудить ли его насмерть здесь хотят, вместе с беременной женой?
- Я знаю, что меня хотят убить, - сказал он. – У них не получится.
Рафаэла грустно усмехнулась: совсем еще молодая и неопытная, она уже понимала, что в доме Моро храбрость мужа не значит ровным счетом ничего, и может только вернее погубить его.
- Они будут пытаться сделать это честно… а если смогут, то и бесчестно. Все равно, - прошептала итальянка. – Потому что мне нашли нового мужа, и со мной уже говорили об этом!
Она закусила губу.
- Мне приказывали молчать, а я не могу!
- Что? – воскликнул потрясенный македонец, наконец обретя способность говорить.
Это не могло поместиться в его греческом, православном уме; хотя он знал Феодору, сменившую уже двух мужей... но ведь дело Феодоры было совсем другое.
- Нового мужа?.. – повторил Мардоний. – И он примет тебя с моим ребенком?
Рафаэла кивнула. Она была удивлена намного меньше, чем он.
- Чужой ребенок теперь мало значит… теперь моя семья может выбирать, - итальянка засмеялась, потом всхлипнула.
Мардоний опять прижал ее к себе.
- Я тебя никому не отдам. И нашего ребенка, - свирепо проговорил Валентов сын. – Слышишь?..
И в этот раз Рафаэла поверила.
Феодору Флатанелос писали в том же апельсиновом платье, в каком начали, - хотя в первый день художник только наметил ее силуэт и работал над тонами лица. Легкое покрывало того же оранжевого оттенка было наброшено на голову и плечи, но прозрачная ткань позволяла видеть волосы почти полностью – гладко расчесанные на пробор, открывавшие лицо и шею. Московская пленница с юности была незаурядно красивой женщиной, и оставалась такою, чему была обязана многим своим бедам.
Но и изъяны имела, и художник видел их так же зорко, как все ее мужья. Беллини мог бы превратить свою модель в идеал, чего добивались многие знатные дамы; однако он оставил ее как есть. И седину, и желтоватую бледность, порожденную усталостью, и тени у глаз, и складку между бровей… и горькое упрямство в темных очах, какого не бывает у безупречных жен, потому что для жены безупречность означает полное послушание. Скульптурность и бесстрастность, – обездушивание, которому подвергались женщины на картинах более старых мастеров, - не затронули модель венецианца. Он был… одним из новых людей, которых Феодора чувствовала ясно, сближаясь с ними, но которым не могла бы еще дать названия.
Скульптор Олимп тоже принадлежал к таким людям. И еще не видя работы Беллини, Феодора чувствовала, что итальянец так же творит ее собственную душу, творит русскую женщину, познавая ее, как это делал грек.
"Вот признанное свойство мужской любви и властности, изменять мир и изменять женщин по своему желанию… когда же способность к творению признают за самими женщинами?" - думала московитка.
Но пока ей было не до своей философии.
Она с трепетом ждала праздника у Моро. До торжества Феодора успела трижды посетить Беллини, который, как видно, в самом деле был озабочен тем, чтобы как можно скорее закончить со своими клиентами и дать им возможность покинуть враждебный Рим. Феодора подозревала, что Фома многое рассказал художнику о ней; и Беллини не мог не понимать, что для таких людей, как Флатанелосы, Рим никогда не станет дружественным. Эти необычайно свободомыслящие даже для беглых греков бунтари смогут опираться только на немногих людей, готовых мыслить и рисковать головой вместе с ними. Но большая часть знати… останется благоразумна, как говорила Феофано.
Беллини больше не говорил с нею об опасности; не рассказал также и того, о чем беседовал с ее мужем. Только назвал стоимость работы: да и то, когда Феодора прямо спросила.
Впрочем, не гадая о содержании беседы мужчин, она сказала Леонарду о собственных подозрениях. Феодора боялась за Мардония, по которому итальянцам было легче всего ударить. Как легко стравить его с одним, а то из несколькими молодыми синьорами, да хоть братьями Рафаэлы, вынудив македонца к поединку чести! Кто тогда посмотрит, каким оружием он владеет!
- Они не посчитаются с тем, что у Рафаэлы будет ребенок, - говорила московитка. – И ненависть к нам может легко пересилить все благородные стремления, и даже расчет: если они надеялись на тебя! Если Моро нашли себе новых могущественных союзников, которые поддерживают Ватикан…
Леонард кивнул.
- Церковная власть может и вовсе не понадобиться… в том, что касается Дионисия и его людей, македонцев и других, - сказал он. – Мардоний храбрый юноша… он не столько храбр, сколько предан долгу. Если его вынудят к этому, он пойдет на смерть, даже если разглядит ловушку, - чтобы не обесчестить себя и семью. А Дионисий настоящий мужественный грек… и если будет убит его племянник, он потребует заплатить за его кровь полную цену! Можешь себе представить, что после этого начнется? И даже если Мардоний останется жив… тот, кто начнет между нами и Моро рознь, не может не преуспеть, если затронет кого-нибудь из наших благородных товарищей, потому что никто из наших храбрых мужей унижения не стерпит... Сам дьявол сейчас на стороне папистов!
Леонард замолчал, в волнении поправив свою аметистовую заколку.
- Итальянцы воспользуются своим огромным превосходством без зазрения совести, как хозяева своей земли… если даже у нас они вели себя как хозяева! Им нужен только повод! Это самая религиозная политика – настоящая политика римской церкви, которую она применяла с самого основания, и все шире и шире! Достаточно одного камня, чтобы пошли круги по воде.
- Я все это вижу… даже слишком хорошо, - ответила Феодора.
Она сжала руки перед грудью.
- Что же делать?
- Я поговорю с Мардонием, - сказал Леонард после небольшого раздумья. – Предупрежу, чтобы не поддавался… хотя это мало поможет, если его начнут оскорблять или даже скажут правду.
Феодора усмехнулась, представив себе, что за правду о нем самом могут бросить македонцу в лицо… да еще наверняка в присутствии жены, и в целом собрании благородных римлян! Мало было надежды, что за Мардонием и его друзьями не следили: как, конечно, наблюдали и за нею с Феофано. Но ни ее, ни Феофано нельзя вызвать на поединок: что гораздо важнее в итальянском высоком кругу, чем то, правда ее любовь с лакедемонянкой или нет.
"А если кто-нибудь заставит защищаться самого Леонарда? Если какой-нибудь из старших синьоров примется обхаживать меня?.."
Тогда у этого критского рыцаря не останется выбора, как и у Мардония... он погибнет невольником своей чести.
Насколько прекрасно было бы для Фомы подстроить такую случайность! Феодора даже изумлялась, почему первый ее муж все еще этого не сделал. Неужели Фома Нотарас действительно учился великодушию, а не мстительности? Какие силы могли совершить в нем такие перемены?
Те же самые, которые заставили такого могучего воина, как Дионисий, почитать вдову своего брата и слушаться лаконскую женщину, будто полководца; те же самые, которые заставили Фому Нотараса возвести свою наложницу на Августейон, а Леонарда Флатанелоса – поддерживать ее философские взгляды… Эти силы родились не в мужчинах, повелевающих Феодорой и Феофано, а вне господствующих над ними мужчин. Или собственный дух, которого сами греки не знали, повелел им склониться перед женщинами.
"Надеюсь, что эти силы помогут нам сохранить мир с итальянцами: мир и любовь, потому что в этом главная правда женщин… ради которой мужчины должны забыть собственную правду - или навеки переучиться, что едва ли может быть".
Истинно христианские добродетели есть добродетели женские, что лучше всего понимает Леонард, сын критской богини-матери; и на какое-то время они могут восторжествовать даже здесь.
К началу праздника Беллини еще далеко не закончил с портретом Феодоры – а слава о нем уже разошлась; московитка слышала, что мастерскую Венециано посещают господа, привлеченные слухами о русской жене греческого комеса. Ее появление в Риме само по себе было необычайно: если не считать других слухов, которые ходили о московитке здесь! Феодора даже думала, что ей удастся отвлечь внимание римского общества на себя, пока они у Моро: хотя в таком внимании было мало хорошего.
Феодора оделась для праздника совсем не так, как ее изображали… она не знала, хочет ли отвлечь итальянцев от Мардония, от портрета или от самой себя. Но портрет этот Леонарда наверняка заставят явить свету, как и свою жену.
Феодора оделась в платье из розового шелка и зеленой парчи с рисунком, темные волосы уложила тонкими косами, свитыми кольцами на висках и на затылке. Шею украсила нитка розового жемчуга. Она не выбрала никакого высокого и тяжелого головного убора, которыми щеголяли римские матроны, только прикрыла голову тонким покрывалом розового же шелка. Феодора Флатанелос была очень красива и привлекала много взглядов; и вызвала много ревности, как и вожделения.
Разве можно этого избежать? Нет, конечно, - Леонард, сопровождая жену, чувствовал себя драконом, охраняющим сокровище.
Иноземная гостья даже отвлекла внимание общества от герцога, и заставила самого Сфорца смотреть на себя, а не на свою юную невесту! Празднества в честь герцога длились несколько дней, а московитку он заметил в первый же день.
Впрочем, этот надменный человек, который, как говаривали, мог сгибать руками стальные бруски, казался более расчетливым и по-военному жестоким, чем похотливым. Феодора не знала, как достанется его молодой жене после свадьбы; но едва ли он сильно увлечется Полиссеной Моро и будет сильно увлекаться другими женщинами.
Даже сейчас герцог, в день помолвки, гораздо больше внимания уделял мужчинам, чем невесте: будучи наслышан о Леонарде Флатанелосе, Сфорца подозвал его и долго расспрашивал комеса о его подвигах. Обмахиваясь веером из павлиньих перьев, стоя в стороне от душной толпы женщин, Феодора в волнении наблюдала разговор издали; и ей представлялось, что герцог искренне увлечен героем, как человек, которому близки такие порывы духа. Сфорца казался негалантным, но надежным, и чем-то напомнил Феодоре Дионисия и императора Константина: такой же рыцарственный патриарх...
Потом Феодора увидела, что муж зовет ее. Она быстро подошла, подхватив юбки, и Леонард взял ее под руку; встретившись взглядом с герцогом, московитка склонила голову, потому что в таком положении не могла присесть. Сфорца коротко кивнул головой в высокой круглой шапке, приплюснутой сверху.
А потом московитка увидела, как к ним пробирается… Мардоний! Он так же вел под руку жену, как Леонард, и одним сверкающим взглядом заставлял всех итальянцев расступаться. Молодой македонец очень волновался, несомненно, боялся – но от этого очень храбрился.
- Герцог пожелал с ними познакомиться, - прошептал Леонард по-гречески, когда жена подтолкнула его локтем, в изумлении и нетерпении требуя ответа. – Я рассказывал ему о храбрости Дионисия и Дария…
Молодые супруги подошли; Рафаэла присела, потупив взор, а Мардоний поклонился. Он выпрямился и бестрепетно взглянул герцогу в глаза.
Итальянец улыбнулся и заговорил с ним: казалось, он не столько слушает ответы молодого македонца, сколько ему нравится сам Мардоний и его прямота. И даже то, что у Мардония меч на поясе.
Разговор был недолгим – герцог закончил его, изъявив желание познакомиться с дядей Мардония; македонец понял, что пора откланяться. Он с женой еще раз выразили сиятельной особе почтение и отошли в сторону.
Когда Леонард получил возможность свободно говорить с женой, он сказал:
- Это очень хорошо, что герцог заинтересовался нами… Он не похож на фанатика и корыстолюбца.
- Он честный воин, - улыбнулась Феодора. – Это лучшие люди из всех, я знаю… Может быть, он и в самом деле окажет тебе покровительство, как рыцарь – рыцарю; но скоро Сфорца будет далеко отсюда.
Леонард кивнул. Малая помощь! Однако рвение графини это знакомство может поумерить: а она, несомненно, скоро узнает о нем.
Веселье в честь брачующихся было широким, затяжным – и, конечно, утомительным; хотя в нем оказалось немало и приятного. На довольно неопрятных, - что было и неизбежно в такой сутолоке, - обедах Феодора попробовала вкусные блюда, удивившие ее даже после трапез у Мелетия Гавроса. Хозяева особенно гордились тем, что могут позволить себе дорогие пряности и приправы. Правда, не обошлось без курьезов: одна птица, которую подавали к столу прямо в оперенье, была позолочена, а некоторые другие кушанья даже… надушены! К счастью, среди общего изобилия никто к ним не притронулся. Герцог посмеялся, но тоже воздержался от такого угощения.
Подавали разные сладости, вина и фруктовое питье, которое Феодора сперва не решалась отведать из своего кубка: попробовала только с общего подноса, на котором кубки стояли вперемешку.
Были общие танцы: Феодора совсем не знала их, но кружиться в хороводе и поворачиваться, тряся колокольцами и хлопая в ладоши, оказалось совсем нетрудно. Движения были простыми, как в народных танцах, и служило это гулянье той же всепримиряющей, объединяющей цели.
Фокусники и карлики показывали разные чудеса, как в цареградском Большом цирке; музыканты и певцы развлекали гостей беспрерывно. В разных углах убранной цветами залы велись и разговоры: составилось несколько дамских кружков, в которые римлянки пытались втянуть Феодору, но она избегала всех. Она не одна была такая: и спасало ее еще и то, что жена комеса пришла с детьми, которые требовали внимания.
Феодора знала, что ее осудят и уже осуждают; но если бы она дала вовлечь себя в беседу, могла бы намного вернее погубить и себя, и семью. Она достаточно знала женщин – и куда меньше рисковала, оставаясь в стороне.
К ней подступали и воздыхатели – и те, что казались игроками, и те, что, казалось, были искренне увлечены ею. Феодора улыбалась и отвечала довольно холодно и коротко, обмахиваясь своим веером. Она заметила, что ни один из мужчин, домогавшихся ее, не посмел подойти, когда Леонард был близко или даже случайно мог их увидеть.
Леонард не возражал против ее дружбы с мужчинами: но ни одному из итальянцев, конечно, не хотелось дружбы с ней.
На второй день после начала празднеств, когда Рафаэла ушла отдыхать в отведенные ей покои, - разумеется, общие с мужем, - Мардоний, уйдя с бала, последовал за нею, опасаясь оставлять жену одну даже в родительском доме. Он иногда даже чрезмерно опекал ее, но не душил своей властью, и Рафаэла была благодарна молодому Аммонию, чувствуя его любовь.
Но в этот вечер она была не только утомлена, но и уныла… как будто равнодушна к заботе супруга. Мардоний обиделся, потом забеспокоился о здоровье жены… итальянка отмалчивалась, качая головой, отрицая, что причина в ней. Она, казалось, совсем не хотела ничего говорить; хотя Мардоний видел, что случилась какая-то большая неприятность.
Ночью, когда они лежали рядом, обоим плохо спалось. Мардоний знал, что жена не спит, хотя и притворяется, что задремала, свернувшись рядом.
Он тронул Рафаэлу за плечо… и вдруг она порывисто повернулась к нему и обняла. Мардоний уткнулся лицом в ее рыжие душистые волосы, погладил по голове.
- Что ты? – прошептал он. – Тебе плохо?
Рафаэла вдруг отстранилась от него и, схватив за плечи, посмотрела мужу в лицо: ее блестящие светлые глаза казались то серыми, то голубыми.
- Мои родные хотят убить тебя, - прошептала она.
Мардоний усмехнулся, хотя ему стало холодно – может, от сквозняка, гуляющего по просторной спальне. Уж не простудить ли его насмерть здесь хотят, вместе с беременной женой?
- Я знаю, что меня хотят убить, - сказал он. – У них не получится.
Рафаэла грустно усмехнулась: совсем еще молодая и неопытная, она уже понимала, что в доме Моро храбрость мужа не значит ровным счетом ничего, и может только вернее погубить его.
- Они будут пытаться сделать это честно… а если смогут, то и бесчестно. Все равно, - прошептала итальянка. – Потому что мне нашли нового мужа, и со мной уже говорили об этом!
Она закусила губу.
- Мне приказывали молчать, а я не могу!
- Что? – воскликнул потрясенный македонец, наконец обретя способность говорить.
Это не могло поместиться в его греческом, православном уме; хотя он знал Феодору, сменившую уже двух мужей... но ведь дело Феодоры было совсем другое.
- Нового мужа?.. – повторил Мардоний. – И он примет тебя с моим ребенком?
Рафаэла кивнула. Она была удивлена намного меньше, чем он.
- Чужой ребенок теперь мало значит… теперь моя семья может выбирать, - итальянка засмеялась, потом всхлипнула.
Мардоний опять прижал ее к себе.
- Я тебя никому не отдам. И нашего ребенка, - свирепо проговорил Валентов сын. – Слышишь?..
И в этот раз Рафаэла поверила.
Re: Ставрос
Глава 155
Герцог со всею своей немалой свитой задержался у Моро и после празднеств по случаю помолвки – конечно, семейство Моро сочло за честь принимать его, даже если это и было накладно. Само собой, они не могли отказать в гостеприимстве и Флатанелосам, которые тоже задерживались в Риме по различным делам своей большой семьи.
Феодора затруднялась сказать, кто из Моро был причастен к заговору против них: и кто – к какому заговору, потому что стало известно не менее двух. Мардоний на другое же утро передал Леонарду, что узнал от жены, – но, конечно, от дочери Моро не могли требовать, чтобы она свидетельствовала против родных под их же крышей, называя имена; даже семейство ее мужа не могло принудить ее.
Рафаэла и так уже поступала против своей католической совести… дочь римских патрициев прежде всего принадлежала римской церкви, а потом уже Мардонию! Какая бы уния ни существовала между Византией и Римом – эти две огромные семьи разделяло куда больше, чем соединяло, и слишком хрупка была любая договоренность между ними.
Мардоний прежде думал, что сама Рафаэла могла найти его медальон с прядью русых волос, не похожих ни на чьи другие; но теперь отказался от этой мысли. Его итальянка была слишком честна. Хватало вокруг и других людей, которые могли бы догадаться о его тайной любви; которым было бы куда выгоднее рассорить греков и итальянцев, чем его жене!
Однако это не препятствовало догадаться о том же самом и Рафаэле: его молодая синьора оказалась совсем не глупа. Может быть, она как-нибудь случайно обнаружила медальон – и, открыв от любопытства, поняла его значение… или просто женское сердце подсказало ей правду. Македонец и итальянка о многом молчали друг с другом, чтобы друг друга не оскорблять.
Пока, - должно быть, благодаря сиятельному присутствию, - Мардония никто из Моро не пытался задеть; жена заметила, что на балу и позже, пока они гостили у Моро, с ним даже пытались подружиться. Прежде, когда македонец только сватался к ней, он был слишком чужим для всех в Риме; а теперь и обвыкся, и, незаметно для себя, во многом перенял манеру итальянцев; и их обычаи стали приятнее ему, чем были вначале. Молодым перемены всегда давались легче, чем отцам. И далеко не все дети знатных итальянских семейств были высокомерны.
Рафаэла видела, как Мардоний разговаривает в большом зале с какими-то молодыми благородными господами и даже смеется с ними; впрочем, он больше слушал, чем говорил. Итальянцы разливались соловьями – они были еще хвастливей и напористей греков, по натуре своей и по праву хозяев; Мардония же могли здесь осудить за что угодно… Хотя македонец всегда держался с достоинством – Рафаэла знала, что ее супруг никому в Италии не станет таким другом, каким был русскому евнуху, и никому не откроется так, как ему.
- Бенедикто Пизано предлагал мне научить меня драться на шпагах, - сказал Мардоний жене однажды вечером; македонец говорил со сдержанной обидой, которую итальянка безошибочно научилась распознавать.
Рафаэла, которая помогала мужу раздеваться, распуская тесемки на плечах, замерла позади него. Мардоний мало рассказывал жене о том, что происходит между ним и его друзьями: и старыми, и новыми. Может быть, македонцу мешала гордость или дикость…
Но такое предложение, - научить сражаться, - очень много значило, и о нем Мардоний не мог умолчать!
- Бенедикто Пизано прекрасно фехтует! Надеюсь, ты согласился? – спросила македонца его синьора.
Твердые плечи под ее руками напряглись; потом Мардоний скинул ее ладони. Рафаэла поджала губы.
- Мардоний! – воскликнула она, с трудом сдерживая свои чувства. Македонец взглянул на нее через плечо, и Рафаэла, как в первый раз, изумилась красоте его профиля…
- Согласился, - наконец глухо ответил Валентов сын. – Я не хочу об этом говорить, - тихо прибавил он.
Мардоний никогда еще не был с нею жесток – но Рафаэла чувствовала опасные минуты. Она кивнула, смиряясь.
Когда Мардоний уже разделся и погрузился в горячую ароматную ванну, Рафаэла присела рядом на бортик; откинула с его висков прилипшие черные волосы. Мардоний вздрогнул: именно там, где жена прикасалась к нему, была срезанная прядь.
- Но ведь ты скоро уедешь, - сказала она. – Как же ты будешь учиться сражаться?
Мардоний мотнул головой; хотел разозлиться на жену… и сдержался.
- Не знаю, - сказал он сквозь зубы.
Рафаэла улыбнулась.
- Я так удивилась, когда узнала, что ты владеешь мечом… как рыцарь, - сказала она. – Это почти позабыто у нас, но старые люди еще помнят… и герцог полюбил тебя за то, что ты мечник. В Европе все еще поголовно дерутся так, как ты! И против турок Христовы воины выходят с мечами!
Мардоний теперь внимательно смотрел на нее.
- Тебе это вправду нравится? – хмуро спросил он.
Рафаэла горячо кивнула.
- Может быть, герцог возьмет тебя в свою свиту… мечники нужны и у нас! – сказала она. – А Сфорца сам воевал – и воюет против неверных, не зря он пожелал познакомиться с твоим дядей! Или он уговорит родителей Бенедикто отпустить его с тобой, чтобы тот стал твоим учителем…
Мардоний уже забыл, что сердился на Рафаэлу за такой разговор. Он слушал свою умницу-жену; видел, как намокшая рубашка прилипла к ее телу: во рту у него пересохло.
- Иди сюда, - он похлопал рукой по бортику ванны. – Помоешься со мной…
Рафаэла улыбнулась немного смущенно; потом стала торопливо раздеваться. Вода уже остыла, но итальянке стало жарко от жара мужа.
Потом Мардоний отнес жену в постель на руках; Рафаэла чувствовала, что ему тяжеловато держать ее, но ни он, ни она не показывали виду.
В постели все повторилось; и они оба были почти счастливы, несмотря на всех врагов. Мардоний в этом безвременье обладания ощущал Рафаэлу истинной женой – своей душой, своей союзницей…
Потом они долго лежали обнявшись и молчали.
- Ты простудишься, - наконец нежно сказала Рафаэла, пригладив его мокрые волосы, от которых по набитой травами подушке расползлось пятно.
- Это ты простудишься, - Мардоний уже корил себя. В комнатах так холодно, сколько ни топи, а у них в спальне совсем не топят… пока-то жена высушит свои волосы! Сейчас ей никак нельзя простужаться!
- Ничего… я не заболею, милый Мардоний.
Рафаэла крепко обняла его.
- Ты согласишься, если герцог тебя позовет с собой? – шепотом спросила она.
Мардоний вздохнул.
- Соглашусь.
Он понимал, что жена может воспользоваться этим… против него ли? Или для него, попросив герцога пригреть мужа и защитить от злобы семьи? Как тут рассудить, кого она защищает?
Иногда Мардоний чувствовал, что Рафаэла относится к нему свысока… но был не в том положении, чтобы гневаться. Он многое унаследовал от своего проклятого отца; и македонец удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, насколько он напоминает Валента в молодые годы. Но он был сын Валента, а не сам Валент… и ничего еще не приобрел из его славы, во всех смыслах!
- Я… соглашусь, - повторил македонец. Он поцеловал жену и шепотом велел ей спать.
Рафаэла улыбнулась и, закрыв глаза, уютно свернулась у него под боком.
За портреты Мардония и Рафаэлы взялся сам Якопо Венециано – римский мастер в самом деле долго лежал с простудой; и когда он поправился, отказывать ему было бы странно и оскорбительно… для самого живописца и, прежде всего, для его патронов. В Италии были свои тонкости обхождения, такие же, как в Византии!
Греки понимали, что Венециано может оказаться подкуплен - или просто оказаться сообщником графини Романо, мечтавшей вывести на чистую воду и уничтожить еретиков. Тем более, что живописец, не скрываясь, признался, что писал семью миланского графа и давно состоит с нею в доверительных отношениях. Но делать было нечего.
Фамильные портреты – важный камень в основание благородной семьи… один из канонов, которые с некоторых пор соблюдались как церковные.
Альвизе Беллини продолжал работать с Феодорой и комесом; оба мастера трудились в одной мастерской. И – удивительное дело – хотя Беллини по скорости работы превосходил других художников, сейчас хозяин мастерской не отставал от венецианца! Может быть, на руку заказчикам сыграло неосознаваемое соперничество, которое всегда существует между художниками? Или Венециано не имел отношения к проискам графини?
Однако уже начался великий пост; веселье, истинное или показное, уступало место благочестию – истинному или мнимому, но оттого не меньшему. Гости Моро разъехались; Леонард с семьей на время окончания своих портретов перебрались к Мелетию, с которым они давно уговорились на такой случай.
Леонард за это время очень расположил к себе Беллини – и даже убедил художника приехать к нему домой, чтобы тот мог написать Варда с Анастасией. За это венецианец взял с комеса слово, что тот не заберет портретов, пока их не увидит римский свет: до окончания поста, когда пасха опять позволит разные светские вольности.
А портреты греческой семьи и в самом деле были чудом кисти – нежданным порывом любви и скорби по Константинополю. Такие чувства всегда нисходят на художников свыше; и им служители муз обязаны лучшими своими творениями.
Леонард был изображен в алом бархатном кафтане с откидными рукавами и серебряной цепью на груди; в черном плаще, ниспадающем с одного плеча. Гордый, благородный, прекрасный собой отец семейства; служитель своей империи. Nova Roma то была – или старый Рим? Древний герой – или предприимчивый дворянин, открытый всем бурям? В работе Альвизе Беллини прошлое сочеталось с настоящим: в такой гармонии, которая достижима лишь в искусстве.
В том искусстве, которому подражает жизнь, чтобы быть достойной жизни!
Жена комеса, в ярком оранжевом наряде с золотым и серебряным шитьем, вышла ему под стать: гордая и прекрасная подруга покорителя морей, близкая – и недостижимая, любимая и опасная. Словно ларец с сокровищами, который нельзя отпереть, чтобы не выпустить в мир величайшие несчастья… нельзя отпереть до поры до времени. Руку на эти богатства может наложить только властелин-супруг: он нашел ларец на дне морском, и лишь он может владеть им безопасно.
Вместе эти портреты мужа и жены производили впечатление сокрушительной силы: особенно в людях, воспитанных Италией и Византией. Чтобы воспринимать искусство, нужна подготовка всего ума и всех чувств… воспитание многих поколений, которые составляют силу империи!
"А если бы кто-нибудь написал меня и Феофано? Или одну только Феофано?" - думала московитка, поглощенная своим портретом.
После любования портретом Феофано, написанным таким мастером, как Беллини, понадобилось бы церковное очищение… и едва ли оно помогло бы, усмехалась себе русская пленница.
Портреты Мардония и Рафаэлы, хотя и тоже оказались хороши, были написаны в совсем другой манере – более отвлеченны, приукрашены, несмотря на сходство… будто художник недовложил в них своей души или души изображенных. Венециано еще не добился того мастерства, что Беллини. Может, и к лучшему.
Эти картины молодые супруги забрали с собой: и повезли их не домой, а к герцогу. Как раз близилось окончание поста – и Сфорца приглашал Флатанелосов, а также Мардония с супругой на собственную свадьбу в Неаполе. Герцог звал к себе также и Дионисия. Этого требовал и родственный долг: совсем скоро Сфорца и Аммонии кровно породнятся.
В Италии это значило куда больше, чем в Византии… как бы ни гневалась графиня, законы семейственности и кровной мести теперь распространялись на греков, которых принял к себе Рим, так же, как церковные.
Бенедикто Пизано, молодого римлянина, ставшего другом и наставником Мардония, уговорили ехать с Флатанелосами: итальянец был холост и искренне привязался к македонцу.
Конечно, это не могло вытеснить Микитку из сердца Валентова сына: но русскому евнуху нельзя было даже показаться в римском обществе. Не то Мардоний оберегал своего сердечного друга, не то Микитка – его; впрочем, переписываться они не прекращали, и Мардоний делился с Микиткой всеми событиями своей жизни. Так же, как и Феодора с Феофано.
Все шло очень хорошо… так, что даже не верилось.
И в один из дней подготовки в отъезду в Неаполь семейное счастье Флатанелосов снова разбилось о скалы. Пропал Александр, младший сын патрикия Нотараса.
В такой неразберихе могли бы украсть даже взрослого – не то что трехлетнего малыша: Александра похитили прямо из-под носа у няньки.
Герцог со всею своей немалой свитой задержался у Моро и после празднеств по случаю помолвки – конечно, семейство Моро сочло за честь принимать его, даже если это и было накладно. Само собой, они не могли отказать в гостеприимстве и Флатанелосам, которые тоже задерживались в Риме по различным делам своей большой семьи.
Феодора затруднялась сказать, кто из Моро был причастен к заговору против них: и кто – к какому заговору, потому что стало известно не менее двух. Мардоний на другое же утро передал Леонарду, что узнал от жены, – но, конечно, от дочери Моро не могли требовать, чтобы она свидетельствовала против родных под их же крышей, называя имена; даже семейство ее мужа не могло принудить ее.
Рафаэла и так уже поступала против своей католической совести… дочь римских патрициев прежде всего принадлежала римской церкви, а потом уже Мардонию! Какая бы уния ни существовала между Византией и Римом – эти две огромные семьи разделяло куда больше, чем соединяло, и слишком хрупка была любая договоренность между ними.
Мардоний прежде думал, что сама Рафаэла могла найти его медальон с прядью русых волос, не похожих ни на чьи другие; но теперь отказался от этой мысли. Его итальянка была слишком честна. Хватало вокруг и других людей, которые могли бы догадаться о его тайной любви; которым было бы куда выгоднее рассорить греков и итальянцев, чем его жене!
Однако это не препятствовало догадаться о том же самом и Рафаэле: его молодая синьора оказалась совсем не глупа. Может быть, она как-нибудь случайно обнаружила медальон – и, открыв от любопытства, поняла его значение… или просто женское сердце подсказало ей правду. Македонец и итальянка о многом молчали друг с другом, чтобы друг друга не оскорблять.
Пока, - должно быть, благодаря сиятельному присутствию, - Мардония никто из Моро не пытался задеть; жена заметила, что на балу и позже, пока они гостили у Моро, с ним даже пытались подружиться. Прежде, когда македонец только сватался к ней, он был слишком чужим для всех в Риме; а теперь и обвыкся, и, незаметно для себя, во многом перенял манеру итальянцев; и их обычаи стали приятнее ему, чем были вначале. Молодым перемены всегда давались легче, чем отцам. И далеко не все дети знатных итальянских семейств были высокомерны.
Рафаэла видела, как Мардоний разговаривает в большом зале с какими-то молодыми благородными господами и даже смеется с ними; впрочем, он больше слушал, чем говорил. Итальянцы разливались соловьями – они были еще хвастливей и напористей греков, по натуре своей и по праву хозяев; Мардония же могли здесь осудить за что угодно… Хотя македонец всегда держался с достоинством – Рафаэла знала, что ее супруг никому в Италии не станет таким другом, каким был русскому евнуху, и никому не откроется так, как ему.
- Бенедикто Пизано предлагал мне научить меня драться на шпагах, - сказал Мардоний жене однажды вечером; македонец говорил со сдержанной обидой, которую итальянка безошибочно научилась распознавать.
Рафаэла, которая помогала мужу раздеваться, распуская тесемки на плечах, замерла позади него. Мардоний мало рассказывал жене о том, что происходит между ним и его друзьями: и старыми, и новыми. Может быть, македонцу мешала гордость или дикость…
Но такое предложение, - научить сражаться, - очень много значило, и о нем Мардоний не мог умолчать!
- Бенедикто Пизано прекрасно фехтует! Надеюсь, ты согласился? – спросила македонца его синьора.
Твердые плечи под ее руками напряглись; потом Мардоний скинул ее ладони. Рафаэла поджала губы.
- Мардоний! – воскликнула она, с трудом сдерживая свои чувства. Македонец взглянул на нее через плечо, и Рафаэла, как в первый раз, изумилась красоте его профиля…
- Согласился, - наконец глухо ответил Валентов сын. – Я не хочу об этом говорить, - тихо прибавил он.
Мардоний никогда еще не был с нею жесток – но Рафаэла чувствовала опасные минуты. Она кивнула, смиряясь.
Когда Мардоний уже разделся и погрузился в горячую ароматную ванну, Рафаэла присела рядом на бортик; откинула с его висков прилипшие черные волосы. Мардоний вздрогнул: именно там, где жена прикасалась к нему, была срезанная прядь.
- Но ведь ты скоро уедешь, - сказала она. – Как же ты будешь учиться сражаться?
Мардоний мотнул головой; хотел разозлиться на жену… и сдержался.
- Не знаю, - сказал он сквозь зубы.
Рафаэла улыбнулась.
- Я так удивилась, когда узнала, что ты владеешь мечом… как рыцарь, - сказала она. – Это почти позабыто у нас, но старые люди еще помнят… и герцог полюбил тебя за то, что ты мечник. В Европе все еще поголовно дерутся так, как ты! И против турок Христовы воины выходят с мечами!
Мардоний теперь внимательно смотрел на нее.
- Тебе это вправду нравится? – хмуро спросил он.
Рафаэла горячо кивнула.
- Может быть, герцог возьмет тебя в свою свиту… мечники нужны и у нас! – сказала она. – А Сфорца сам воевал – и воюет против неверных, не зря он пожелал познакомиться с твоим дядей! Или он уговорит родителей Бенедикто отпустить его с тобой, чтобы тот стал твоим учителем…
Мардоний уже забыл, что сердился на Рафаэлу за такой разговор. Он слушал свою умницу-жену; видел, как намокшая рубашка прилипла к ее телу: во рту у него пересохло.
- Иди сюда, - он похлопал рукой по бортику ванны. – Помоешься со мной…
Рафаэла улыбнулась немного смущенно; потом стала торопливо раздеваться. Вода уже остыла, но итальянке стало жарко от жара мужа.
Потом Мардоний отнес жену в постель на руках; Рафаэла чувствовала, что ему тяжеловато держать ее, но ни он, ни она не показывали виду.
В постели все повторилось; и они оба были почти счастливы, несмотря на всех врагов. Мардоний в этом безвременье обладания ощущал Рафаэлу истинной женой – своей душой, своей союзницей…
Потом они долго лежали обнявшись и молчали.
- Ты простудишься, - наконец нежно сказала Рафаэла, пригладив его мокрые волосы, от которых по набитой травами подушке расползлось пятно.
- Это ты простудишься, - Мардоний уже корил себя. В комнатах так холодно, сколько ни топи, а у них в спальне совсем не топят… пока-то жена высушит свои волосы! Сейчас ей никак нельзя простужаться!
- Ничего… я не заболею, милый Мардоний.
Рафаэла крепко обняла его.
- Ты согласишься, если герцог тебя позовет с собой? – шепотом спросила она.
Мардоний вздохнул.
- Соглашусь.
Он понимал, что жена может воспользоваться этим… против него ли? Или для него, попросив герцога пригреть мужа и защитить от злобы семьи? Как тут рассудить, кого она защищает?
Иногда Мардоний чувствовал, что Рафаэла относится к нему свысока… но был не в том положении, чтобы гневаться. Он многое унаследовал от своего проклятого отца; и македонец удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, насколько он напоминает Валента в молодые годы. Но он был сын Валента, а не сам Валент… и ничего еще не приобрел из его славы, во всех смыслах!
- Я… соглашусь, - повторил македонец. Он поцеловал жену и шепотом велел ей спать.
Рафаэла улыбнулась и, закрыв глаза, уютно свернулась у него под боком.
За портреты Мардония и Рафаэлы взялся сам Якопо Венециано – римский мастер в самом деле долго лежал с простудой; и когда он поправился, отказывать ему было бы странно и оскорбительно… для самого живописца и, прежде всего, для его патронов. В Италии были свои тонкости обхождения, такие же, как в Византии!
Греки понимали, что Венециано может оказаться подкуплен - или просто оказаться сообщником графини Романо, мечтавшей вывести на чистую воду и уничтожить еретиков. Тем более, что живописец, не скрываясь, признался, что писал семью миланского графа и давно состоит с нею в доверительных отношениях. Но делать было нечего.
Фамильные портреты – важный камень в основание благородной семьи… один из канонов, которые с некоторых пор соблюдались как церковные.
Альвизе Беллини продолжал работать с Феодорой и комесом; оба мастера трудились в одной мастерской. И – удивительное дело – хотя Беллини по скорости работы превосходил других художников, сейчас хозяин мастерской не отставал от венецианца! Может быть, на руку заказчикам сыграло неосознаваемое соперничество, которое всегда существует между художниками? Или Венециано не имел отношения к проискам графини?
Однако уже начался великий пост; веселье, истинное или показное, уступало место благочестию – истинному или мнимому, но оттого не меньшему. Гости Моро разъехались; Леонард с семьей на время окончания своих портретов перебрались к Мелетию, с которым они давно уговорились на такой случай.
Леонард за это время очень расположил к себе Беллини – и даже убедил художника приехать к нему домой, чтобы тот мог написать Варда с Анастасией. За это венецианец взял с комеса слово, что тот не заберет портретов, пока их не увидит римский свет: до окончания поста, когда пасха опять позволит разные светские вольности.
А портреты греческой семьи и в самом деле были чудом кисти – нежданным порывом любви и скорби по Константинополю. Такие чувства всегда нисходят на художников свыше; и им служители муз обязаны лучшими своими творениями.
Леонард был изображен в алом бархатном кафтане с откидными рукавами и серебряной цепью на груди; в черном плаще, ниспадающем с одного плеча. Гордый, благородный, прекрасный собой отец семейства; служитель своей империи. Nova Roma то была – или старый Рим? Древний герой – или предприимчивый дворянин, открытый всем бурям? В работе Альвизе Беллини прошлое сочеталось с настоящим: в такой гармонии, которая достижима лишь в искусстве.
В том искусстве, которому подражает жизнь, чтобы быть достойной жизни!
Жена комеса, в ярком оранжевом наряде с золотым и серебряным шитьем, вышла ему под стать: гордая и прекрасная подруга покорителя морей, близкая – и недостижимая, любимая и опасная. Словно ларец с сокровищами, который нельзя отпереть, чтобы не выпустить в мир величайшие несчастья… нельзя отпереть до поры до времени. Руку на эти богатства может наложить только властелин-супруг: он нашел ларец на дне морском, и лишь он может владеть им безопасно.
Вместе эти портреты мужа и жены производили впечатление сокрушительной силы: особенно в людях, воспитанных Италией и Византией. Чтобы воспринимать искусство, нужна подготовка всего ума и всех чувств… воспитание многих поколений, которые составляют силу империи!
"А если бы кто-нибудь написал меня и Феофано? Или одну только Феофано?" - думала московитка, поглощенная своим портретом.
После любования портретом Феофано, написанным таким мастером, как Беллини, понадобилось бы церковное очищение… и едва ли оно помогло бы, усмехалась себе русская пленница.
Портреты Мардония и Рафаэлы, хотя и тоже оказались хороши, были написаны в совсем другой манере – более отвлеченны, приукрашены, несмотря на сходство… будто художник недовложил в них своей души или души изображенных. Венециано еще не добился того мастерства, что Беллини. Может, и к лучшему.
Эти картины молодые супруги забрали с собой: и повезли их не домой, а к герцогу. Как раз близилось окончание поста – и Сфорца приглашал Флатанелосов, а также Мардония с супругой на собственную свадьбу в Неаполе. Герцог звал к себе также и Дионисия. Этого требовал и родственный долг: совсем скоро Сфорца и Аммонии кровно породнятся.
В Италии это значило куда больше, чем в Византии… как бы ни гневалась графиня, законы семейственности и кровной мести теперь распространялись на греков, которых принял к себе Рим, так же, как церковные.
Бенедикто Пизано, молодого римлянина, ставшего другом и наставником Мардония, уговорили ехать с Флатанелосами: итальянец был холост и искренне привязался к македонцу.
Конечно, это не могло вытеснить Микитку из сердца Валентова сына: но русскому евнуху нельзя было даже показаться в римском обществе. Не то Мардоний оберегал своего сердечного друга, не то Микитка – его; впрочем, переписываться они не прекращали, и Мардоний делился с Микиткой всеми событиями своей жизни. Так же, как и Феодора с Феофано.
Все шло очень хорошо… так, что даже не верилось.
И в один из дней подготовки в отъезду в Неаполь семейное счастье Флатанелосов снова разбилось о скалы. Пропал Александр, младший сын патрикия Нотараса.
В такой неразберихе могли бы украсть даже взрослого – не то что трехлетнего малыша: Александра похитили прямо из-под носа у няньки.
Re: Ставрос
Глава 156
- Магдалина… скажи правду, - произнес Леонард Флатанелос.
Магдалина сидела напротив господина на стуле, в самой смиренной позе, сложив руки и опустив голову, окутанную белым платком. Поверх него она накрылась темным покрывалом – самый монашеский вид!
- Скажи, - повторил критянин, склоняясь к ней. Он был спокоен, бледен и страшен.
Магдалина вскинула голову – такая же бледная и страшная, как хозяин: выцветшие глаза итальянки, лишенные ресниц, фанатически блестели.
Она перекрестилась широким католическим крестом.
- Ей-ей, хозяин, не виновата... Ах, что это я, виновата, конечно! – спохватилась старая кормилица: полные щеки Магдалины заалели. – Недоглядела, мой грех! Только ни сном, ни духом не ведаю, как дитя украли!
Она шумно вздохнула и опять склонила голову, как на молитве или на исповеди.
- Чтоб мне в аду гореть, - прошептала Магдалина едва слышно.
- Смотри, как бы это не сбылось, - заметил комес, у которого был прекрасный слух.
Он выпрямился и обернулся к жене: глаза его были очень красноречивы.
- Что скажешь, любимая?
Феодора резко рассмеялась: она с трудом владела собой. Только вид мужа помогал ей держать себя в руках.
- Что скажу? Она виновата, конечно! – ответила московитка. – Она сговорилась с Нотарасом, и хорошо, если только сейчас!
- А если нет? – спросил критянин, не сводя глаз с жены.
И тут Феодора осознала, что это значит для них, - если Магдалине больше не будет веры, если они признают ее вину, итальянка больше не сможет оставаться при детях! Кто тогда будет помогать Феодоре с малышом Энеем, со старшими? Разве можно сейчас брать кого-нибудь со стороны?..
Феодора закрыла лицо руками.
- Господи, - прошептала она, сгибаясь словно под непосильным бременем. – Как теперь быть?
- Теперь нужно искать Александра, - немедленно ответил муж. – Это самое главное! Виновных будем искать потом!
- Да где его искать посреди Рима, - вдруг подала голос Магдалина со своего места: супруги немедленно воззрились на нее. – Никого вы уже не найдете, только силы потеряете! Кто его крал, знал, что делал!
Глаза Леонарда потемнели.
- Неужели? – тихо спросил он, привлекая жену к себе за плечи. – Говоришь, знал, что делал?..
Он оставил Феодору и опять подступил к итальянке: та вся сжалась на своем стуле под взглядом комеса, моргнула, но глаз не отвела.
- Ты уверена, Магдалина, что Александр не погиб по твоему недосмотру? Не упал с лестницы, не разорван собаками, не подавился, не потерялся?.. – спрашивал Леонард: он взялся за спинку стула итальянки, и та вжала голову в плечи. – Почему ты сразу не предположила, что он потерялся, а подумала на кражу? – проговорил господин, не сводя с преступницы своих страшных обличающих глаз.
Кормилица замотала головой. Она опять перекрестилась, будто открещиваясь от своих хозяев.
- Не знаю, мой добрый синьор… Подумала, и все тут! Да оно, верно, так и было! Украли наше дитя!
Леонард махнул рукой; оставив старую женщину, повернулся к жене с видом усталого отвращения.
Феодора покачала головой, разведя руками.
- Что с нее возьмешь…
Леонард снова взглянул на Магдалину.
- Сиди тут, - приказал он грозно. – Сейчас мы с женой решим, что с тобой делать!
Магдалина покаянно кивнула; она осталась сидеть, опустив полные крепкие плечи, утонув в своем темном монашеском одеянии.
Супруги вышли за дверь; Леонард захлопнул ее, потом отвел жену в сторону. Он скрестил руки на груди.
- Что ты теперь скажешь?
Феодора посмотрела ему в глаза.
- Не знаю!
Она вздохнула.
- Нельзя же вот так судить ее! Недосмотрела, глаза старые…
Леонард усмехнулся. Он схватил себя за подбородок, за короткую вьющуюся бороду, потом отпустил его; прошелся по комнате, склонив голову.
Комес понимал, что в душе жены сейчас происходит такая же борьба, как в его собственной, - конечно, оба почти не сомневались в вине Магдалины: в том, что мальчик украден с ее участием! Но как отослать итальянку – когда она так нужна детям; и тем более, как отослать ее, если она виновна?.. Кто тогда поможет им узнать, где Александр?
- Магдалина не хотела этого, я уверена, - прошептала наконец московитка, коснувшись холодными пальцами горячей руки мужа. – Она раскаивается… И она любит наших детей и нас!
Леонард задумчиво кивнул.
- Возможно.
Он точно так же говорил, когда Феодора убеждала его в великодушии патрикия Нотараса. И теперь Магдалина вызывала в критянине то же чувство, что и первый муж его возлюбленной, – смешанное чувство отвращения и признательности.
- Что будем делать? – спросил комес жену.
- Продолжим искать… конечно, продолжим, - с запинкой ответила Феодора. – Мы останемся в Риме, пока не исчезнет надежда… Но Магдалину оставим при себе, она нам нужна!
Леонард видел, что Феодора волнуется, но спокойна более, чем любая другая мать, чье дитя пропало без вести. Комес кивнул: да, как и сам он, Феодора почти не сомневалась, что Александра украл Фома Нотарас. А значит, угрозы следует ждать прежде всего не мальчику, а им самим.
Феодора хотела вернуться в комнату к няньке, с которой сейчас был Эней, но замешкалась. Она посмотрела на мужа.
- Может быть, мой муж угрожал ей… или нам! – прошептала московитка. – А может, Магдалина сочла, что так лучше для всех… ведь Александр его наследник! Думаю, Фома давно хотел такого удовлетворения!
- Его наследник Вард, - усмехнулся комес. – Но, наверное, ты права.
Они вернулись к Магдалине; Феодора сразу же подхватила на руки Энея, как будто боялась теперь и за него тоже.
- Ты останешься у нас, - сказал комес кормилице. – Мы с женой давно знаем тебя и верим, что это был твой недосмотр, а не злой умысел!
Магдалина заулыбалась беззубым ртом, потом улыбка ее приугасла. Бесцветные глаза перебегали с одного из хозяев на другого.
- Не виновата я, право слово, синьоры…
Казалось, она сама не знает, как себя судить за содеянное, - в заслуги себе его записать или в тяжкие прегрешения. Феодора в этот миг даже пожалела служанку.
- Мы тебе верим, - сурово сказала она. – Но помни: теперь ты за детей головой отвечаешь! Если еще хоть что-нибудь…
Магдалина истово кивнула: она сложила руки перед грудью.
- Помню, госпожа! Убей меня бог, больше вас не подведу!
Феодора смотрела на итальянку и думала – что ее угроза няньке ничего не значит, и все они это понимают. Разве сможет Леонард Флатанелос, - критянин, боготворящий жен, - своей рукой покарать старую женщину, которая выпестовала троих детей его возлюбленной и нянчила его собственного сына?
Не почувствует ли эта католичка, понимая свое положение при Леонарде Флатанелосе, полную свою безнаказанность?..
Но ничего другого им не оставалось. Феодоре порою казалось, что ее муж и она, два героя, путаются и тщетно бьются в паутине, которую раскидывают невидимые пауки, притаившиеся в разных углах: стоит прорвать паутину мечом, как липкие тенета оплетают их снова.
- Последи за ребенком, - наконец со вздохом приказала московитка преступной няньке. – Сейчас мы с мужем будем решать, как искать Александра…
Магдалина кивнула, с тем же благодарно-покаянным видом. Супруги опять вышли за дверь.
Совещались они недолго – даже Леонард ничего больше не мог предложить, кроме как то, что они уже сделали: разослать людей во все концы Рима.
Объявить награду за поимку преступника? Смех, да и только! Кого искать, и по каким приметам? Мало ли в Риме мест, где можно спрятать ребенка, - подвалов, канав, тюрем, многоэтажных трущоб: инсул*, сохранившихся со времен императоров! Мало ли в Риме золотоволосых мальчиков трех лет отроду! У них даже портрета Александра нет!
- Может быть, мы найдем Александра через нее, - прошептала Феодора наконец, не зная, что предложить еще.
Леонард кивнул.
Он прижал Феодору к сердцу и поцеловал в лоб; потом торопливо простился и ушел – делать хоть что-нибудь, чтобы успокоить свою совесть и совесть жены.
Но Феодора уже знала, что это бесполезно. Они задержатся в Риме ненадолго… а потом поедут следом за герцогом.
Если Александр не потерялся, а украден, похитители сами найдут их: выследят их, куда бы Флатанелосы ни направлялись.
"Фома на месте Леонарда мог бы подвергнуть Магдалину пытке – и Фома знает, что Леонард этого не может", - подумала Феодора. Ей стало холодно и страшно от мысли, с каким человеком она жила долгие годы и прижила троих детей…
И притом Фома Нотарас был одним из лучших византийцев; и русской рабыне очень повезло, что она досталась именно ему! Феодора до сих пор благодарила Бога за это.
"Все господа страшны, - думала московитка. – Все господа неизбежно становятся страшны".
Она обернулась к зеркалу и долго всматривалась в свое отражение, сверкающее дорогими украшениями и шелестящее дорогими тканями.
Как они и ожидали, никаких следов Александра не обнаружилось; хотя они отстали от герцога на целую неделю. Феодора даже хотела сгоряча вернуться домой, в поместье; Леонард отговорил ее.
- Если Александр украден, тебе тем более опасно возвращаться домой, в глушь, - взволнованно сказал он. – Лучше всего оставаться на виду – на виду у влиятельных людей…
Феодора усмехнулась.
- Ты думаешь, от нас отстанут, когда мы отгуляем на герцогской свадьбе и вернемся домой?
- Я думаю, что с нами могут начать переговоры до этого… если собираются выставить условия, - ответил комес.
Леонард рассмеялся, запустив обе руки в свои пышные волосы. – Подумать только, я говорю о твоем муже! Этот человек не устает удивлять меня, он как яблоко с гнилью внутри: не поймешь, где гниль, пока не откусишь!
Московитка поморщилась.
- Неужели ты еще удивляешься? – спросила Феодора. – Я думала, ты уже давно выучил все изгибы его характера не хуже меня…
И тут оба подумали самое страшное – а если Александра похитил не Фома Нотарас, а кто-нибудь из итальянских врагов; если Магдалина действительно совсем непричастна к этой истории?
- Едем в Неаполь, - наконец решил Леонард.
Они не могли оскорбить Сфорца отказом присутствовать на торжестве. Конечно, нечего было думать, что герцог отложит свою свадьбу по такому случаю; но можно было надеяться на его содействие в поисках ребенка… хотя содействие наверняка будет только данью вежливости. Но, может быть, это заставит Фому Нотараса призадуматься, с кем он связался…
"Нет. Фома Нотарас все о нас знает, и его ничем не напугаешь, - подумала Феодора. – А вот он нас может много чем припугнуть. Это его триумф… он сейчас въезжает в Рим как победитель, в златолиственном венке…"
- Едем в Неаполь, - со вздохом повторила Феодора.
Они не опоздали на свадьбу – подготовка была в самом разгаре; даже Дионисий Аммоний, получивший приглашение месяц назад, еще не приехал. Мардоний и Рафаэла встретили семью Флатанелосов в герцогском неаполитанском особняке и очень тревожились; беспокоился за греков и новый друг Мардония, приехавший с ним, - молодой сын Лучиано Пизано. Герцог, хотя и занятой по горло приготовлениями, вышел к гостям собственной особой и приветливо поздоровался; и сразу узнал о причине задержки критянина с супругой. Никто не мог бы ее скрыть – пытаться сделать это было бы крайне неучтиво, да и бессмысленно!
Сфорца принял самое живое участие в случившемся – он весьма негодовал и тотчас же отправил своих людей в Рим на розыски мальчика; хотя, наверное, и сам понимал, что уже было сделано все возможное. Однако деятельная натура герцога не позволяла ему ничего не предпринять –в отношении будущих родственников и людей, взятых им под покровительство!
Люди Сфорца, конечно, знали Рим лучше греков; но и их усилия ни к чему не привели. Леонард просил герцога не давать делу огласки; и тот согласился, что не стоит поднимать шум.
В Италии творилось слишком много вещей, которые замалчивались, спасая добрые имена
всех причастных; наверняка и славное семейство Сфорца за свою историю обделало немало подобных дел.
Пока Флатанелосы обустраивались в гостях, прибыл Дионисий Аммоний: он привез с собой жену, приемного сына и обеих младших дочерей. Дарий с женой и своими двумя маленькими дочерьми остался в имении под Анцио. Феодора подумала, что, возможно, Дионисий уже не так нерасположен к итальянцам – нужно же ему пристраивать своих невест!
Может быть, Дионисий найдет им и греческих женихов; но без помощи влиятельных людей Италии этого не сделать.
Флатанелосы бросили поиски Александра – и только ждали, каждый день был как медленная пытка.
И дождались – враг был предсказуем или позволил считать себя предсказуемым. За день до герцогской свадьбы Феодора получила письмо: листок подбросили ей под дверь.
* Инсула – в архитектуре Древнего Рима многоэтажный жилой дом, с комнатами и квартирами, предназначенными для сдачи внаем.
- Магдалина… скажи правду, - произнес Леонард Флатанелос.
Магдалина сидела напротив господина на стуле, в самой смиренной позе, сложив руки и опустив голову, окутанную белым платком. Поверх него она накрылась темным покрывалом – самый монашеский вид!
- Скажи, - повторил критянин, склоняясь к ней. Он был спокоен, бледен и страшен.
Магдалина вскинула голову – такая же бледная и страшная, как хозяин: выцветшие глаза итальянки, лишенные ресниц, фанатически блестели.
Она перекрестилась широким католическим крестом.
- Ей-ей, хозяин, не виновата... Ах, что это я, виновата, конечно! – спохватилась старая кормилица: полные щеки Магдалины заалели. – Недоглядела, мой грех! Только ни сном, ни духом не ведаю, как дитя украли!
Она шумно вздохнула и опять склонила голову, как на молитве или на исповеди.
- Чтоб мне в аду гореть, - прошептала Магдалина едва слышно.
- Смотри, как бы это не сбылось, - заметил комес, у которого был прекрасный слух.
Он выпрямился и обернулся к жене: глаза его были очень красноречивы.
- Что скажешь, любимая?
Феодора резко рассмеялась: она с трудом владела собой. Только вид мужа помогал ей держать себя в руках.
- Что скажу? Она виновата, конечно! – ответила московитка. – Она сговорилась с Нотарасом, и хорошо, если только сейчас!
- А если нет? – спросил критянин, не сводя глаз с жены.
И тут Феодора осознала, что это значит для них, - если Магдалине больше не будет веры, если они признают ее вину, итальянка больше не сможет оставаться при детях! Кто тогда будет помогать Феодоре с малышом Энеем, со старшими? Разве можно сейчас брать кого-нибудь со стороны?..
Феодора закрыла лицо руками.
- Господи, - прошептала она, сгибаясь словно под непосильным бременем. – Как теперь быть?
- Теперь нужно искать Александра, - немедленно ответил муж. – Это самое главное! Виновных будем искать потом!
- Да где его искать посреди Рима, - вдруг подала голос Магдалина со своего места: супруги немедленно воззрились на нее. – Никого вы уже не найдете, только силы потеряете! Кто его крал, знал, что делал!
Глаза Леонарда потемнели.
- Неужели? – тихо спросил он, привлекая жену к себе за плечи. – Говоришь, знал, что делал?..
Он оставил Феодору и опять подступил к итальянке: та вся сжалась на своем стуле под взглядом комеса, моргнула, но глаз не отвела.
- Ты уверена, Магдалина, что Александр не погиб по твоему недосмотру? Не упал с лестницы, не разорван собаками, не подавился, не потерялся?.. – спрашивал Леонард: он взялся за спинку стула итальянки, и та вжала голову в плечи. – Почему ты сразу не предположила, что он потерялся, а подумала на кражу? – проговорил господин, не сводя с преступницы своих страшных обличающих глаз.
Кормилица замотала головой. Она опять перекрестилась, будто открещиваясь от своих хозяев.
- Не знаю, мой добрый синьор… Подумала, и все тут! Да оно, верно, так и было! Украли наше дитя!
Леонард махнул рукой; оставив старую женщину, повернулся к жене с видом усталого отвращения.
Феодора покачала головой, разведя руками.
- Что с нее возьмешь…
Леонард снова взглянул на Магдалину.
- Сиди тут, - приказал он грозно. – Сейчас мы с женой решим, что с тобой делать!
Магдалина покаянно кивнула; она осталась сидеть, опустив полные крепкие плечи, утонув в своем темном монашеском одеянии.
Супруги вышли за дверь; Леонард захлопнул ее, потом отвел жену в сторону. Он скрестил руки на груди.
- Что ты теперь скажешь?
Феодора посмотрела ему в глаза.
- Не знаю!
Она вздохнула.
- Нельзя же вот так судить ее! Недосмотрела, глаза старые…
Леонард усмехнулся. Он схватил себя за подбородок, за короткую вьющуюся бороду, потом отпустил его; прошелся по комнате, склонив голову.
Комес понимал, что в душе жены сейчас происходит такая же борьба, как в его собственной, - конечно, оба почти не сомневались в вине Магдалины: в том, что мальчик украден с ее участием! Но как отослать итальянку – когда она так нужна детям; и тем более, как отослать ее, если она виновна?.. Кто тогда поможет им узнать, где Александр?
- Магдалина не хотела этого, я уверена, - прошептала наконец московитка, коснувшись холодными пальцами горячей руки мужа. – Она раскаивается… И она любит наших детей и нас!
Леонард задумчиво кивнул.
- Возможно.
Он точно так же говорил, когда Феодора убеждала его в великодушии патрикия Нотараса. И теперь Магдалина вызывала в критянине то же чувство, что и первый муж его возлюбленной, – смешанное чувство отвращения и признательности.
- Что будем делать? – спросил комес жену.
- Продолжим искать… конечно, продолжим, - с запинкой ответила Феодора. – Мы останемся в Риме, пока не исчезнет надежда… Но Магдалину оставим при себе, она нам нужна!
Леонард видел, что Феодора волнуется, но спокойна более, чем любая другая мать, чье дитя пропало без вести. Комес кивнул: да, как и сам он, Феодора почти не сомневалась, что Александра украл Фома Нотарас. А значит, угрозы следует ждать прежде всего не мальчику, а им самим.
Феодора хотела вернуться в комнату к няньке, с которой сейчас был Эней, но замешкалась. Она посмотрела на мужа.
- Может быть, мой муж угрожал ей… или нам! – прошептала московитка. – А может, Магдалина сочла, что так лучше для всех… ведь Александр его наследник! Думаю, Фома давно хотел такого удовлетворения!
- Его наследник Вард, - усмехнулся комес. – Но, наверное, ты права.
Они вернулись к Магдалине; Феодора сразу же подхватила на руки Энея, как будто боялась теперь и за него тоже.
- Ты останешься у нас, - сказал комес кормилице. – Мы с женой давно знаем тебя и верим, что это был твой недосмотр, а не злой умысел!
Магдалина заулыбалась беззубым ртом, потом улыбка ее приугасла. Бесцветные глаза перебегали с одного из хозяев на другого.
- Не виновата я, право слово, синьоры…
Казалось, она сама не знает, как себя судить за содеянное, - в заслуги себе его записать или в тяжкие прегрешения. Феодора в этот миг даже пожалела служанку.
- Мы тебе верим, - сурово сказала она. – Но помни: теперь ты за детей головой отвечаешь! Если еще хоть что-нибудь…
Магдалина истово кивнула: она сложила руки перед грудью.
- Помню, госпожа! Убей меня бог, больше вас не подведу!
Феодора смотрела на итальянку и думала – что ее угроза няньке ничего не значит, и все они это понимают. Разве сможет Леонард Флатанелос, - критянин, боготворящий жен, - своей рукой покарать старую женщину, которая выпестовала троих детей его возлюбленной и нянчила его собственного сына?
Не почувствует ли эта католичка, понимая свое положение при Леонарде Флатанелосе, полную свою безнаказанность?..
Но ничего другого им не оставалось. Феодоре порою казалось, что ее муж и она, два героя, путаются и тщетно бьются в паутине, которую раскидывают невидимые пауки, притаившиеся в разных углах: стоит прорвать паутину мечом, как липкие тенета оплетают их снова.
- Последи за ребенком, - наконец со вздохом приказала московитка преступной няньке. – Сейчас мы с мужем будем решать, как искать Александра…
Магдалина кивнула, с тем же благодарно-покаянным видом. Супруги опять вышли за дверь.
Совещались они недолго – даже Леонард ничего больше не мог предложить, кроме как то, что они уже сделали: разослать людей во все концы Рима.
Объявить награду за поимку преступника? Смех, да и только! Кого искать, и по каким приметам? Мало ли в Риме мест, где можно спрятать ребенка, - подвалов, канав, тюрем, многоэтажных трущоб: инсул*, сохранившихся со времен императоров! Мало ли в Риме золотоволосых мальчиков трех лет отроду! У них даже портрета Александра нет!
- Может быть, мы найдем Александра через нее, - прошептала Феодора наконец, не зная, что предложить еще.
Леонард кивнул.
Он прижал Феодору к сердцу и поцеловал в лоб; потом торопливо простился и ушел – делать хоть что-нибудь, чтобы успокоить свою совесть и совесть жены.
Но Феодора уже знала, что это бесполезно. Они задержатся в Риме ненадолго… а потом поедут следом за герцогом.
Если Александр не потерялся, а украден, похитители сами найдут их: выследят их, куда бы Флатанелосы ни направлялись.
"Фома на месте Леонарда мог бы подвергнуть Магдалину пытке – и Фома знает, что Леонард этого не может", - подумала Феодора. Ей стало холодно и страшно от мысли, с каким человеком она жила долгие годы и прижила троих детей…
И притом Фома Нотарас был одним из лучших византийцев; и русской рабыне очень повезло, что она досталась именно ему! Феодора до сих пор благодарила Бога за это.
"Все господа страшны, - думала московитка. – Все господа неизбежно становятся страшны".
Она обернулась к зеркалу и долго всматривалась в свое отражение, сверкающее дорогими украшениями и шелестящее дорогими тканями.
Как они и ожидали, никаких следов Александра не обнаружилось; хотя они отстали от герцога на целую неделю. Феодора даже хотела сгоряча вернуться домой, в поместье; Леонард отговорил ее.
- Если Александр украден, тебе тем более опасно возвращаться домой, в глушь, - взволнованно сказал он. – Лучше всего оставаться на виду – на виду у влиятельных людей…
Феодора усмехнулась.
- Ты думаешь, от нас отстанут, когда мы отгуляем на герцогской свадьбе и вернемся домой?
- Я думаю, что с нами могут начать переговоры до этого… если собираются выставить условия, - ответил комес.
Леонард рассмеялся, запустив обе руки в свои пышные волосы. – Подумать только, я говорю о твоем муже! Этот человек не устает удивлять меня, он как яблоко с гнилью внутри: не поймешь, где гниль, пока не откусишь!
Московитка поморщилась.
- Неужели ты еще удивляешься? – спросила Феодора. – Я думала, ты уже давно выучил все изгибы его характера не хуже меня…
И тут оба подумали самое страшное – а если Александра похитил не Фома Нотарас, а кто-нибудь из итальянских врагов; если Магдалина действительно совсем непричастна к этой истории?
- Едем в Неаполь, - наконец решил Леонард.
Они не могли оскорбить Сфорца отказом присутствовать на торжестве. Конечно, нечего было думать, что герцог отложит свою свадьбу по такому случаю; но можно было надеяться на его содействие в поисках ребенка… хотя содействие наверняка будет только данью вежливости. Но, может быть, это заставит Фому Нотараса призадуматься, с кем он связался…
"Нет. Фома Нотарас все о нас знает, и его ничем не напугаешь, - подумала Феодора. – А вот он нас может много чем припугнуть. Это его триумф… он сейчас въезжает в Рим как победитель, в златолиственном венке…"
- Едем в Неаполь, - со вздохом повторила Феодора.
Они не опоздали на свадьбу – подготовка была в самом разгаре; даже Дионисий Аммоний, получивший приглашение месяц назад, еще не приехал. Мардоний и Рафаэла встретили семью Флатанелосов в герцогском неаполитанском особняке и очень тревожились; беспокоился за греков и новый друг Мардония, приехавший с ним, - молодой сын Лучиано Пизано. Герцог, хотя и занятой по горло приготовлениями, вышел к гостям собственной особой и приветливо поздоровался; и сразу узнал о причине задержки критянина с супругой. Никто не мог бы ее скрыть – пытаться сделать это было бы крайне неучтиво, да и бессмысленно!
Сфорца принял самое живое участие в случившемся – он весьма негодовал и тотчас же отправил своих людей в Рим на розыски мальчика; хотя, наверное, и сам понимал, что уже было сделано все возможное. Однако деятельная натура герцога не позволяла ему ничего не предпринять –в отношении будущих родственников и людей, взятых им под покровительство!
Люди Сфорца, конечно, знали Рим лучше греков; но и их усилия ни к чему не привели. Леонард просил герцога не давать делу огласки; и тот согласился, что не стоит поднимать шум.
В Италии творилось слишком много вещей, которые замалчивались, спасая добрые имена
всех причастных; наверняка и славное семейство Сфорца за свою историю обделало немало подобных дел.
Пока Флатанелосы обустраивались в гостях, прибыл Дионисий Аммоний: он привез с собой жену, приемного сына и обеих младших дочерей. Дарий с женой и своими двумя маленькими дочерьми остался в имении под Анцио. Феодора подумала, что, возможно, Дионисий уже не так нерасположен к итальянцам – нужно же ему пристраивать своих невест!
Может быть, Дионисий найдет им и греческих женихов; но без помощи влиятельных людей Италии этого не сделать.
Флатанелосы бросили поиски Александра – и только ждали, каждый день был как медленная пытка.
И дождались – враг был предсказуем или позволил считать себя предсказуемым. За день до герцогской свадьбы Феодора получила письмо: листок подбросили ей под дверь.
* Инсула – в архитектуре Древнего Рима многоэтажный жилой дом, с комнатами и квартирами, предназначенными для сдачи внаем.
Re: Ставрос
Глава 157
"Моя возлюбленная жена!
Я по-прежнему в полном праве называть тебя так. Ты ведь помнишь, я надеюсь, что ни наша святая церковь не давала тебе развода по вине прелюбодеяния, ни я тебя не отпускал, будучи супругом, в разводе невиновным; но это сейчас второстепенно. Ты сама понимаешь, что мы с тобой вовеки соединены Богом, в каких бы отношениях ни состояли: и залог нашего вечного союза сейчас у меня.
Можешь вздохнуть спокойно, Феодора: Александр у меня, он жив и здоров. Немного поплакал, но я быстро его успокоил. Мальчик почувствовал во мне своего настоящего родителя.
Я бы очень хотел знать, ладил ли наш сын с твоим любовником… с тем, которого ты называешь мужем. Впрочем, думаю, что ты расскажешь мне это при встрече. Я вовсе не собирался лишать Александра матери; да и ты, я уверен, такого не допустишь. Я знаю твой характер.
Разум такого малыша – как влажная глина под пальцами скульптора… конечно, это зависит от природных задатков, но мой Александр так же восприимчив к чужому влиянию, как был я: до того возраста, как мой характер полностью сформировался. Я позабочусь о том, чтобы из памяти нашего мальчика стерлось все, что касается Леонарда Флатанелоса.
Я понимаю, дорогая, что ты очень любишь своего героя, - но ты точно так же не захочешь, чтобы Александр жил в том же смятении и раздвоении чувств, к которому ты приговорила наших старших детей, лишив их отца и дав им отчима в сознательном возрасте. Пожалуй, Варду и Анастасии пока и в самом деле не следует знать ничего о своем настоящем отце, чтобы они росли спокойно. Ты согласна?
Я знал, что мы в этом союзники.
Если ты думаешь о том, как я содержу ребенка, - будь покойна: Александр ни в чем не нуждается. Он окружен любовью, чист, сыт, одет; и я нашел ему няню-гречанку, которая, конечно, лучше подходит для воспитания грека, чем наша католическая монашенка, при всей твердости ее характера. Кстати, Магдалина здесь ни при чем, не вините ее в пропаже мальчика. Наверное, она просто недосмотрела, глаза и резвость уже не те. А если Магдалина и поняла, кто за этим стоит, то полагаю, что она сознательно умолчала о своих догадках, пока похитители не оказались в недосягаемости для твоего критянина. Но ты, надеюсь, не станешь ей на это пенять.
Ты всегда знала – и наша итальянка знала, что я добьюсь своего рано или поздно, и лучше дать мне то удовлетворение, которого я требую: пока кто-нибудь в семье не пострадал серьезно!
Ты сейчас хорошо понимаешь меня, жена моя?
В наших с тобой интересах держать все в тайне от Леонарда. Или, если хочешь, можешь сказать ему полуправду - будто бы я сообщил тебе, что с ребенком все хорошо: поверит он или нет, сказать не могу, но тебе ничего другого не остается… если ты не хочешь, чтобы мы с твоим теперешним супругом и господином сцепились в оружной схватке. Ты ведь сама понимаешь, что твой герой не захочет решить дело миром: комес пожелает покончить со мной, как с ядовитым гадом.
Хотя ты знаешь, что я вовсе не таков и желаю мира прежде всего! Pax vobiscum*, возлюбленные. Но это не значит, что мною и моими нуждами можно пренебрегать бесконечно.
Александр много лепечет, как все дети в его возрасте, но критянина не упомянул еще ни разу. Однако часто вспоминает тебя. Я знаю, что ты стараешься быть хорошей матерью всем своим детям, и очень признателен тебе за это: особенно понимая, как материнство трудно для женщины с философическими наклонностями. Другой матери у нашего сына быть не может – и думаю, ты оценишь мою жертву тебе, если я скажу, что все еще один, и с тех пор, как мы расстались, не приближал к себе никакую другую женщину.
Ты сейчас, должно быть, негодуешь, что я все еще не назвал тебе места, где держу ребенка… разумеется, ты вправе знать, и узнаешь, когда мы с тобой договоримся о свиданиях. Я полагаюсь на твою женскую рассудительность. Пока только скажу, что увез мальчика из вонючего Рима, где ему быть вредно, и мы с ним сейчас в таком же загородном доме, как твой. У нас с Александром свой маленький элисий.
Немного утолив твое материнское чувство, - я надеюсь, - хочу успокоить тебя и в другом отношении. Может быть, для тебя это даже важнее.
Вам пока ничто не угрожает со стороны фанатиков – поверь, моя любовь. Я месяц прожил в Милане и втерся в доверие к госпоже графине Романо – Бьянке Моро по отцу.
Я порядочно наврал этой даме, как я умею, - в частности, преуменьшил твою значимость и значимость Феофано, о которой графиня Бьянка наслышана, как и о тебе; а также ваше состояние. Ведь вы действительно совсем небогаты: могу представить, как вы истратились на одни эти праздники. Наверное, скоро Леонарду придется получить каперский патент*, чтобы продолжить свой благородный разбой на законных основаниях: я всячески это приветствую. И ваше знакомство с герцогом очень кстати.
Но вернемся ко мне и к моим маленьким успехам. Женщины обычно оценивают других женщин трезвее, чем мужчины, но бывает, что принизить одну женщину в глазах другой нетрудно… если это делает мужчина, который хорош собой, и если сама его жертва склонна видеть действительность в искаженном свете. Графиня Романо уже не первой молодости, но красива - несколько по-испански. Притом она припадочна, что свойственно ярым католичкам, и очень бережет свою добродетель, однако совсем не прочь видеть мужчин своими жертвами. Вот женский тип, который всегда вызывал у меня содрогание, но который очень распространен во всей католической Европе. Но поскольку графиня питается больше слухами, мечтаньями и религиозными бреднями, чем действительностью, я сумел ее отвлечь от вас, представившись вашим здешним знакомцем. Теперь в глазах графини Бьянки вы ничем не отличаетесь от других беглых греков: так же, как и я, исключая то, что я проявил к ней мужское внимание, которого ей так не хватает. Может быть, потому госпожа графиня и пыталась завлечь своих святых отцов вами. Бедняжка!
Впрочем, за инквизицию я поручиться не могу – графиня уже вызвала волнение там, где вовсе не следовало бы: эти люди, хотя прекрасно морочат головы верующим, сами редко когда обманываются – у них нюх на еретиков как у собак. Истинные псы господни - domini canes*. Однако их руку могут удержать ваши знакомства в высоких кругах – вернее сказать, наши знакомства, поскольку мы, что бы ни разделяло нас, едины в нашем боге.
Пока я опасности со стороны церкви не заметил, хотя вел наблюдение и в Милане, и в Риме. Но будьте начеку. Меньше всего я хотел бы, чтобы вы, ты и Метаксия, и плоды вашего драгоценного среди женщин ума были отданы на съедение латинянам: после всех сделанных мною светских знакомств с женщинами запада я стал ценить вас еще больше прежнего.
На этом умолкаю. Хотел бы только прибавить, что очень скучаю по тебе, Феодора.
Я в скором времени дам тебе знать, когда ты сможешь увидеться с Александром и со мною, его отцом: целиком полагаюсь на твою рассудительность.
Фома"
Феодора дочитала письмо и, добредя до кресла на непослушных ногах, упала в него. Она прочла послание там, где стояла: слишком велики были нетерпение и страх за сына и семью.
Теперь ей в самом деле стало легче – но ненамного.
- Чего он хочет? Сколько правды в его словах? – прошептала Феодора.
Без сомнения, Фома сейчас располагал искусными помощниками: которые даже знали, когда можно застать Феодору одну! Проникнуть в герцогский особняк, положим, не так и трудно… в праздничные дни слуги, разносчики и гости разного рода ходят толпами… но правду ли Фома сказал, что он сейчас далеко?
Феодора попыталась положиться на свою рассудительность, как настойчиво советовал ей первый муж, и получалось плохо. Патрикий мог солгать ей как угодно. Главное было понять, чего он добивался…
Послушав свое сердце, московитка решила, что за Александра все же пока можно не тревожиться: в этой части письмо, скорее всего, правдиво… почти во всем правдиво. А в остальном?
Самая страшная ложь – это полуправда или почти правда…
Главное было понять, чего патрикий хотел – хотел на самом деле. И, поняв это, Феодора ужаснулась.
Ее первый муж хотел умереть. Точно так же, как Валент Аммоний, он нарывался на смерть всеми способами: хотя храбрости в нем было куда меньше, Фома Нотарас жаждал осуществить себя на земле, подобно героям. Это и будет означать, что он построил свою душу… спасся.
Но какой ценой это будет сделано? И верно ли ее первый муж понимает свое спасение – ведь эти идеи он взял у Феофано, великой женщины-философа и испытательницы мужчин; несмотря ни на что, Фома Нотарас всегда безгранично любил Метаксию Калокир и безгранично верил ей! А если Метаксия Калокир ошибается – если ошибаются все они, и за гробом их ждет полная противоположность всем их умопостроениям?..
"Это я виновата… философы страшны так же, как священники. А может, никто не виноват, только человеческая природа, которой вечно мало того, чем она уже обладает". Беспокойные, великие греки!
Фома искал себе новый дом, как все они – теперь скитальцы…
Скрипнула дверь, и Феодора вздрогнула. Нет, никто не шел.
Но московитка вспомнила, что ее могут застать в любую минуту. Мужа нет, и он вернется, кажется, еще не теперь…
Она уже знала, что ни за что не покажет Леонарду этого письма: действуя точно так, как и хотел от нее Фома. Первый муж продиктовал ей план действий почти полностью…
Когда Феодора встала с места, в голове ее уже созрела ложь, как спелая гроздь. Как и Фома Нотарас - ей, она будет говорить Леонарду полуправду.
Феодора быстро огляделась – и поняла, куда спрятать письмо: она не будет его уничтожать, потому что Леонард свято соблюдает неприкосновенность ее вещей, на что русская рабыня никогда не могла рассчитывать с Фомой.
Феодора убрала письмо патрикия в большую кедровую шкатулку, где среди ее памяток уже хранился перстень Валента. На несколько мгновений московитка сжала в руке холодное золотое кольцо; погладила льва-печатку, и сердце стиснула боль воспоминаний.
Как повторялось ее прошлое! Как повторяли друг друга ее возлюбленные!..
Заперев шкатулку ключиком, который она всегда носила при себе, - на цепочке, на поясе, - Феодора задумалась, стоя посреди комнаты. Потом поняла, что нужно немедленно идти на поиски Леонарда, хотя это и очень страшно… ведь именно так она бы и поступила, если бы была чиста перед своим теперешним мужем!
Кивнув себе, Феодора покинула комнату и быстрым шагом направилась в зал, где сейчас Леонард проводил время с герцогскими гостями.
Леонарда она нашла почти сразу – его легко было найти в любом обществе, так он везде отличался. Критянин улыбнулся ей, отвлекшись от разговора; а потом сразу же перестал улыбаться и шагнул к жене.
Как легко этот человек читал по ее лицу! Любовь умного и чуткого мужчины хуже, чем публичное обнажение!
- Что? Он?.. – быстро проговорил Леонард.
Феодора кивнула.
Не обращая больше внимания на своих собеседников, Леонард схватил ее под локоть и увел прочь. Они остановились там, где никто не мог их слышать, - за какой-то портьерой.
- Он прислал письмо? Угрожал? – спросил комес, пытаясь заглянуть ей в лицо.
Феодора нашла в себе силы посмотреть ему в глаза.
- Нет, - хрипло сказала она. Потерла горло, потом провела рукой по губам. – Фома сказал, что с Александром все хорошо… что он держит его у себя и хочет оставить… сказал, что познакомился с графиней Романо и отвлек ее от нас, - усмехнулась московитка. – Просил не винить Магдалину: будто бы она ни в чем не виновата…
Комес остолбенел на несколько мгновений. Потом отступил от жены.
- И все? – воскликнул Леонард.
Феодора кивнула.
- Ты должна показать мне это письмо… он ведь написал тебе? – быстро спросил критянин.
- Письмо подсунули под дверь, - ответила жена. – Пойдем, покажу.
Они быстро зашагали в сторону своей комнаты.
Войдя внутрь первой, Феодора выбежала на середину, покрутилась на месте… потом ахнула, как ей показалось, правдоподобно. Повернула к мужу лицо – неподдельно встревоженное.
- Пропало!
- Ты его бросила здесь? – воскликнул критянин.
- Бросила…. Очень спешила, - ответила Феодора с видом отчаяния. – Мы ведь у герцога не можем запереться, а я побоялась выносить его наружу…
- Очень глупо, - с сердцем сказал Леонард.
Однако упрекать ее долее язык не повернулся. Можно было представить, что его бедная жена сейчас чувствовала!
Феодора подошла к комесу и бросилась ему на грудь; спрятала лицо. Леонард крепко прижал ее к себе.
- Бедная моя…
Она вздохнула, всхлипнула в его объятиях.
- Надеюсь, что он не солгал… думаю, что нашего сына Фома не обидит, - прошептала Феодора.
Комес застыл. Потом выпустил ее из объятий и спросил:
- Нотарас не обмолвился о том, где прячет его? Ты не догадалась?
- Сказал только, что вывез Александра из Рима, чтобы он жил такой же здоровой жизнью, как раньше… но больше ничего, - ответила московитка.
Леонард долго молчал.
- Ну ничего, - наконец сказал комес. – Мы найдем и ребенка, и нашего несравненного патрикия!
Феодора посмотрела в его полное решимости лицо… и прикусила язык. Может быть, она и попытается убедить своего критянина в том, что Александру лучше оставаться с родным отцом; но никак не сейчас. И вряд ли это получится даже позже… Леонард из тех мужчин, которых не собьешь с курса. Такой же, как и прежние ее мужья.
Но свадьбу они отгуляли с некоторым облегчением… Феодора почти не запомнила, что было на празднике, кроме мельканья лиц и одежд, смены блюд, которые все казались ей на один вкус. Она надеялась, что это не слишком заметно со стороны. Впрочем, посвященные в ее горе не винили ее.
Потом Флатанелосы сразу уехали домой – уехал и Дионисий с семьей; а Мардоний и Рафаэла остались. Валентова сына герцог брал к себе на службу.
Фома Нотарас замолчал, и неизвестно, как надолго, - теперь он обладал всеми преимуществами перед своими благородными и храбрыми родственниками: то, о чем патрикий мечтал всю жизнь.
* Мир вам (лат.)
* Разрешительная грамота от властей, выдаваемая каперам (частным лицам, которые с разрешения верховной власти воюющего государства использовали вооруженное судно с целью захватывать купеческие корабли неприятеля, а в известных случаях — и нейтральных держав. Термин "корсар" появился значительно позже термина "капер", начиная с XIV от итальянского "корса": в средние века применялись оба.
* Игра слов: domini canes происходит от названия ордена доминиканцев, в средние века одного из самых могущественных. Доминиканцы вовлекли в религиозную войну и другие концессии, и благодаря им преследование еретиков приобрело большой размах.
"Моя возлюбленная жена!
Я по-прежнему в полном праве называть тебя так. Ты ведь помнишь, я надеюсь, что ни наша святая церковь не давала тебе развода по вине прелюбодеяния, ни я тебя не отпускал, будучи супругом, в разводе невиновным; но это сейчас второстепенно. Ты сама понимаешь, что мы с тобой вовеки соединены Богом, в каких бы отношениях ни состояли: и залог нашего вечного союза сейчас у меня.
Можешь вздохнуть спокойно, Феодора: Александр у меня, он жив и здоров. Немного поплакал, но я быстро его успокоил. Мальчик почувствовал во мне своего настоящего родителя.
Я бы очень хотел знать, ладил ли наш сын с твоим любовником… с тем, которого ты называешь мужем. Впрочем, думаю, что ты расскажешь мне это при встрече. Я вовсе не собирался лишать Александра матери; да и ты, я уверен, такого не допустишь. Я знаю твой характер.
Разум такого малыша – как влажная глина под пальцами скульптора… конечно, это зависит от природных задатков, но мой Александр так же восприимчив к чужому влиянию, как был я: до того возраста, как мой характер полностью сформировался. Я позабочусь о том, чтобы из памяти нашего мальчика стерлось все, что касается Леонарда Флатанелоса.
Я понимаю, дорогая, что ты очень любишь своего героя, - но ты точно так же не захочешь, чтобы Александр жил в том же смятении и раздвоении чувств, к которому ты приговорила наших старших детей, лишив их отца и дав им отчима в сознательном возрасте. Пожалуй, Варду и Анастасии пока и в самом деле не следует знать ничего о своем настоящем отце, чтобы они росли спокойно. Ты согласна?
Я знал, что мы в этом союзники.
Если ты думаешь о том, как я содержу ребенка, - будь покойна: Александр ни в чем не нуждается. Он окружен любовью, чист, сыт, одет; и я нашел ему няню-гречанку, которая, конечно, лучше подходит для воспитания грека, чем наша католическая монашенка, при всей твердости ее характера. Кстати, Магдалина здесь ни при чем, не вините ее в пропаже мальчика. Наверное, она просто недосмотрела, глаза и резвость уже не те. А если Магдалина и поняла, кто за этим стоит, то полагаю, что она сознательно умолчала о своих догадках, пока похитители не оказались в недосягаемости для твоего критянина. Но ты, надеюсь, не станешь ей на это пенять.
Ты всегда знала – и наша итальянка знала, что я добьюсь своего рано или поздно, и лучше дать мне то удовлетворение, которого я требую: пока кто-нибудь в семье не пострадал серьезно!
Ты сейчас хорошо понимаешь меня, жена моя?
В наших с тобой интересах держать все в тайне от Леонарда. Или, если хочешь, можешь сказать ему полуправду - будто бы я сообщил тебе, что с ребенком все хорошо: поверит он или нет, сказать не могу, но тебе ничего другого не остается… если ты не хочешь, чтобы мы с твоим теперешним супругом и господином сцепились в оружной схватке. Ты ведь сама понимаешь, что твой герой не захочет решить дело миром: комес пожелает покончить со мной, как с ядовитым гадом.
Хотя ты знаешь, что я вовсе не таков и желаю мира прежде всего! Pax vobiscum*, возлюбленные. Но это не значит, что мною и моими нуждами можно пренебрегать бесконечно.
Александр много лепечет, как все дети в его возрасте, но критянина не упомянул еще ни разу. Однако часто вспоминает тебя. Я знаю, что ты стараешься быть хорошей матерью всем своим детям, и очень признателен тебе за это: особенно понимая, как материнство трудно для женщины с философическими наклонностями. Другой матери у нашего сына быть не может – и думаю, ты оценишь мою жертву тебе, если я скажу, что все еще один, и с тех пор, как мы расстались, не приближал к себе никакую другую женщину.
Ты сейчас, должно быть, негодуешь, что я все еще не назвал тебе места, где держу ребенка… разумеется, ты вправе знать, и узнаешь, когда мы с тобой договоримся о свиданиях. Я полагаюсь на твою женскую рассудительность. Пока только скажу, что увез мальчика из вонючего Рима, где ему быть вредно, и мы с ним сейчас в таком же загородном доме, как твой. У нас с Александром свой маленький элисий.
Немного утолив твое материнское чувство, - я надеюсь, - хочу успокоить тебя и в другом отношении. Может быть, для тебя это даже важнее.
Вам пока ничто не угрожает со стороны фанатиков – поверь, моя любовь. Я месяц прожил в Милане и втерся в доверие к госпоже графине Романо – Бьянке Моро по отцу.
Я порядочно наврал этой даме, как я умею, - в частности, преуменьшил твою значимость и значимость Феофано, о которой графиня Бьянка наслышана, как и о тебе; а также ваше состояние. Ведь вы действительно совсем небогаты: могу представить, как вы истратились на одни эти праздники. Наверное, скоро Леонарду придется получить каперский патент*, чтобы продолжить свой благородный разбой на законных основаниях: я всячески это приветствую. И ваше знакомство с герцогом очень кстати.
Но вернемся ко мне и к моим маленьким успехам. Женщины обычно оценивают других женщин трезвее, чем мужчины, но бывает, что принизить одну женщину в глазах другой нетрудно… если это делает мужчина, который хорош собой, и если сама его жертва склонна видеть действительность в искаженном свете. Графиня Романо уже не первой молодости, но красива - несколько по-испански. Притом она припадочна, что свойственно ярым католичкам, и очень бережет свою добродетель, однако совсем не прочь видеть мужчин своими жертвами. Вот женский тип, который всегда вызывал у меня содрогание, но который очень распространен во всей католической Европе. Но поскольку графиня питается больше слухами, мечтаньями и религиозными бреднями, чем действительностью, я сумел ее отвлечь от вас, представившись вашим здешним знакомцем. Теперь в глазах графини Бьянки вы ничем не отличаетесь от других беглых греков: так же, как и я, исключая то, что я проявил к ней мужское внимание, которого ей так не хватает. Может быть, потому госпожа графиня и пыталась завлечь своих святых отцов вами. Бедняжка!
Впрочем, за инквизицию я поручиться не могу – графиня уже вызвала волнение там, где вовсе не следовало бы: эти люди, хотя прекрасно морочат головы верующим, сами редко когда обманываются – у них нюх на еретиков как у собак. Истинные псы господни - domini canes*. Однако их руку могут удержать ваши знакомства в высоких кругах – вернее сказать, наши знакомства, поскольку мы, что бы ни разделяло нас, едины в нашем боге.
Пока я опасности со стороны церкви не заметил, хотя вел наблюдение и в Милане, и в Риме. Но будьте начеку. Меньше всего я хотел бы, чтобы вы, ты и Метаксия, и плоды вашего драгоценного среди женщин ума были отданы на съедение латинянам: после всех сделанных мною светских знакомств с женщинами запада я стал ценить вас еще больше прежнего.
На этом умолкаю. Хотел бы только прибавить, что очень скучаю по тебе, Феодора.
Я в скором времени дам тебе знать, когда ты сможешь увидеться с Александром и со мною, его отцом: целиком полагаюсь на твою рассудительность.
Фома"
Феодора дочитала письмо и, добредя до кресла на непослушных ногах, упала в него. Она прочла послание там, где стояла: слишком велики были нетерпение и страх за сына и семью.
Теперь ей в самом деле стало легче – но ненамного.
- Чего он хочет? Сколько правды в его словах? – прошептала Феодора.
Без сомнения, Фома сейчас располагал искусными помощниками: которые даже знали, когда можно застать Феодору одну! Проникнуть в герцогский особняк, положим, не так и трудно… в праздничные дни слуги, разносчики и гости разного рода ходят толпами… но правду ли Фома сказал, что он сейчас далеко?
Феодора попыталась положиться на свою рассудительность, как настойчиво советовал ей первый муж, и получалось плохо. Патрикий мог солгать ей как угодно. Главное было понять, чего он добивался…
Послушав свое сердце, московитка решила, что за Александра все же пока можно не тревожиться: в этой части письмо, скорее всего, правдиво… почти во всем правдиво. А в остальном?
Самая страшная ложь – это полуправда или почти правда…
Главное было понять, чего патрикий хотел – хотел на самом деле. И, поняв это, Феодора ужаснулась.
Ее первый муж хотел умереть. Точно так же, как Валент Аммоний, он нарывался на смерть всеми способами: хотя храбрости в нем было куда меньше, Фома Нотарас жаждал осуществить себя на земле, подобно героям. Это и будет означать, что он построил свою душу… спасся.
Но какой ценой это будет сделано? И верно ли ее первый муж понимает свое спасение – ведь эти идеи он взял у Феофано, великой женщины-философа и испытательницы мужчин; несмотря ни на что, Фома Нотарас всегда безгранично любил Метаксию Калокир и безгранично верил ей! А если Метаксия Калокир ошибается – если ошибаются все они, и за гробом их ждет полная противоположность всем их умопостроениям?..
"Это я виновата… философы страшны так же, как священники. А может, никто не виноват, только человеческая природа, которой вечно мало того, чем она уже обладает". Беспокойные, великие греки!
Фома искал себе новый дом, как все они – теперь скитальцы…
Скрипнула дверь, и Феодора вздрогнула. Нет, никто не шел.
Но московитка вспомнила, что ее могут застать в любую минуту. Мужа нет, и он вернется, кажется, еще не теперь…
Она уже знала, что ни за что не покажет Леонарду этого письма: действуя точно так, как и хотел от нее Фома. Первый муж продиктовал ей план действий почти полностью…
Когда Феодора встала с места, в голове ее уже созрела ложь, как спелая гроздь. Как и Фома Нотарас - ей, она будет говорить Леонарду полуправду.
Феодора быстро огляделась – и поняла, куда спрятать письмо: она не будет его уничтожать, потому что Леонард свято соблюдает неприкосновенность ее вещей, на что русская рабыня никогда не могла рассчитывать с Фомой.
Феодора убрала письмо патрикия в большую кедровую шкатулку, где среди ее памяток уже хранился перстень Валента. На несколько мгновений московитка сжала в руке холодное золотое кольцо; погладила льва-печатку, и сердце стиснула боль воспоминаний.
Как повторялось ее прошлое! Как повторяли друг друга ее возлюбленные!..
Заперев шкатулку ключиком, который она всегда носила при себе, - на цепочке, на поясе, - Феодора задумалась, стоя посреди комнаты. Потом поняла, что нужно немедленно идти на поиски Леонарда, хотя это и очень страшно… ведь именно так она бы и поступила, если бы была чиста перед своим теперешним мужем!
Кивнув себе, Феодора покинула комнату и быстрым шагом направилась в зал, где сейчас Леонард проводил время с герцогскими гостями.
Леонарда она нашла почти сразу – его легко было найти в любом обществе, так он везде отличался. Критянин улыбнулся ей, отвлекшись от разговора; а потом сразу же перестал улыбаться и шагнул к жене.
Как легко этот человек читал по ее лицу! Любовь умного и чуткого мужчины хуже, чем публичное обнажение!
- Что? Он?.. – быстро проговорил Леонард.
Феодора кивнула.
Не обращая больше внимания на своих собеседников, Леонард схватил ее под локоть и увел прочь. Они остановились там, где никто не мог их слышать, - за какой-то портьерой.
- Он прислал письмо? Угрожал? – спросил комес, пытаясь заглянуть ей в лицо.
Феодора нашла в себе силы посмотреть ему в глаза.
- Нет, - хрипло сказала она. Потерла горло, потом провела рукой по губам. – Фома сказал, что с Александром все хорошо… что он держит его у себя и хочет оставить… сказал, что познакомился с графиней Романо и отвлек ее от нас, - усмехнулась московитка. – Просил не винить Магдалину: будто бы она ни в чем не виновата…
Комес остолбенел на несколько мгновений. Потом отступил от жены.
- И все? – воскликнул Леонард.
Феодора кивнула.
- Ты должна показать мне это письмо… он ведь написал тебе? – быстро спросил критянин.
- Письмо подсунули под дверь, - ответила жена. – Пойдем, покажу.
Они быстро зашагали в сторону своей комнаты.
Войдя внутрь первой, Феодора выбежала на середину, покрутилась на месте… потом ахнула, как ей показалось, правдоподобно. Повернула к мужу лицо – неподдельно встревоженное.
- Пропало!
- Ты его бросила здесь? – воскликнул критянин.
- Бросила…. Очень спешила, - ответила Феодора с видом отчаяния. – Мы ведь у герцога не можем запереться, а я побоялась выносить его наружу…
- Очень глупо, - с сердцем сказал Леонард.
Однако упрекать ее долее язык не повернулся. Можно было представить, что его бедная жена сейчас чувствовала!
Феодора подошла к комесу и бросилась ему на грудь; спрятала лицо. Леонард крепко прижал ее к себе.
- Бедная моя…
Она вздохнула, всхлипнула в его объятиях.
- Надеюсь, что он не солгал… думаю, что нашего сына Фома не обидит, - прошептала Феодора.
Комес застыл. Потом выпустил ее из объятий и спросил:
- Нотарас не обмолвился о том, где прячет его? Ты не догадалась?
- Сказал только, что вывез Александра из Рима, чтобы он жил такой же здоровой жизнью, как раньше… но больше ничего, - ответила московитка.
Леонард долго молчал.
- Ну ничего, - наконец сказал комес. – Мы найдем и ребенка, и нашего несравненного патрикия!
Феодора посмотрела в его полное решимости лицо… и прикусила язык. Может быть, она и попытается убедить своего критянина в том, что Александру лучше оставаться с родным отцом; но никак не сейчас. И вряд ли это получится даже позже… Леонард из тех мужчин, которых не собьешь с курса. Такой же, как и прежние ее мужья.
Но свадьбу они отгуляли с некоторым облегчением… Феодора почти не запомнила, что было на празднике, кроме мельканья лиц и одежд, смены блюд, которые все казались ей на один вкус. Она надеялась, что это не слишком заметно со стороны. Впрочем, посвященные в ее горе не винили ее.
Потом Флатанелосы сразу уехали домой – уехал и Дионисий с семьей; а Мардоний и Рафаэла остались. Валентова сына герцог брал к себе на службу.
Фома Нотарас замолчал, и неизвестно, как надолго, - теперь он обладал всеми преимуществами перед своими благородными и храбрыми родственниками: то, о чем патрикий мечтал всю жизнь.
* Мир вам (лат.)
* Разрешительная грамота от властей, выдаваемая каперам (частным лицам, которые с разрешения верховной власти воюющего государства использовали вооруженное судно с целью захватывать купеческие корабли неприятеля, а в известных случаях — и нейтральных держав. Термин "корсар" появился значительно позже термина "капер", начиная с XIV от итальянского "корса": в средние века применялись оба.
* Игра слов: domini canes происходит от названия ордена доминиканцев, в средние века одного из самых могущественных. Доминиканцы вовлекли в религиозную войну и другие концессии, и благодаря им преследование еретиков приобрело большой размах.
Re: Ставрос
Глава 158
- Не знаю, что и делать, - сказала Феодора.
Они с Феофано лежали рядом, укрытые общим покрывалом из тонкой шерсти, - под этим покрывалом совершенно обнаженные.
Дверь, запертая на засов, охраняла их любовь от всех посягательств. Пройдя столько терний, они заслужили уголок, свободный от мужей и даже от детей!
Но освободить от мужей и детей свою голову было совсем не так легко. Лакедемонянка вздохнула, потом вдруг резко встала с постели, отбросив покрывало в сторону подруги; схватив его и прикрывшись им, ошеломленная Феодора наблюдала за царицей.
Была ночь, и только слабый синеватый свет просачивался через колышущиеся занавеси. Сильное тело Феофано казалось совсем темным, будто вырезанным из темного камня.
Лакедемонянка потянулась, выгнувшись в спине; потом вдруг поднялась на руки и, перевернувшись в воздухе, встала на ноги снова.
Она засмеялась, глядя на Феодору, - а потом, оттолкнувшись от пола, опять прыгнула к ней в постель; московитка почувствовала, как от подруги пышет жаром. Феофано поцеловала ее и несколько мгновений сидела, обретая спокойствие. Потом сказала задумчиво:
- Мужчины обычно думают, что, когда мы запираемся, мы делаем это только для разврата… а мы делаем это, чтобы вновь обрести себя и свою силу, которую семьи и другие обязанности отнимают у нас! Когда мужчина уединяется со своими высокими мыслями или со своими любимцами, его никто не смеет беспокоить… а у женщины досуга не бывает, она никогда не может перестать быть матерью и женой! Женщины не могут объединяться так прочно, как мужчины, потому что слишком многое препятствует этому! И прежде всего – не могут объединяться разумом!
- Это верно, - прошептала Феодора. – Только такие мужчины, как Леонард или твой Марк, позволяют это нам…
- Нет, - строго возразила спартанка.
Феодора удивленно посмотрела на нее.
- Нет, любовь моя, - теперь Феофано улыбалась. – Мы сами прежде всего позволили это себе, а уже потом потребовали от мужчин! Власть не дают… власть берут, филэ. И это жизненно важно для нас… и, в конечном счете, для наших мужчин.
Феодора смотрела в ее огромные серые глаза, точно зеркало потустороннего мира; а потом закрыла глаза и потянулась к подруге.
- Не хочу говорить о мужчинах, - прошептала она.
Русская рабыня позволила своей покровительнице любить себя, а себе – отдаваться ей и брать: с закрытыми глазами, отчего им было еще слаще. Мужчины предпочитали видеть своих любовниц, любодействовать глазами; а женщины блуждали в своем темном, жарком мире, неведомом их повелителям и даже друзьям, союзникам... как бы тем ни казалось, что они понимают.
Иногда они открывали глаза и упивались улыбками, истомой и выражением власти, полного торжества, которое одна вызывала в другой. Катарсис… Феодора с некоторых пор могла думать о любви только греческими словами, потому что никакой другой народ не нашел для этого лучших выражений и лучших форм. Разве агапе, - жертвенная любовь, провозглашенная высшей со всемирным торжеством христианства, - не есть любовь греческая?
Успокоившись, подруги легли поверх шерстяного покрывала - их влажные тела овевал ветерок из приоткрытого окна. Амазонки улыбались, держась за руки и перебирая пальцы друг друга: разговор, который бывает еще тоньше и красноречивее изустного, потому что тело никогда не лжет.
Им было так хорошо друг с другом, потому что каждый раз был как последний.
Феодора встала с постели – тело поламывало после любовной борьбы; и она знала, двигаясь в лунном свете, что Феофано сейчас так же любуется ею, как она сама смотрела на лакедемонянку. Потянувшись, московитка нашарила на стуле рядом свою длинную, до пят, белую сорочку и с сожалением надела. Феофано немного погодя последовала примеру подруги.
- Завтра поговорим, - прошептала Феодора, когда они вернулись в кровать.
Феофано ласково тронула ее за нос и кивнула. Феодора увидела неподражаемую улыбку яркого твердого рта: насмешка лакедемонянки таила под собою самую искреннюю любовь, а любовь - насмешку. И русская рабыня, как всегда, почувствовала, что вместе с этой женщиной способна на все.
Они заснули поверх покрывала, но во вполне целомудренном виде; теперь любой, кто бы ни нарушил их уединения, не застал бы неподобающего зрелища и не смог бы сделать им никакого упрека.
Разбудил женщин Марк, который привел Леонида. Лаконец знал, что, входя к своей матери и ее подруге на рассвете, мальчик не увидит ничего, что должно быть скрыто от его глаз; и Феофано еще никогда не подводила своего охранителя.
Феофано еще не отняла сына от груди - и долго не собиралась, чтобы мальчик как следует налился материнской силой; но теперь она сцеживала молоко пальцами, чтобы итальянская нянька кормила ребенка, не беспокоя госпожу лишний раз. Так, по совету лакедемонянки, поступала и Феодора с Энеем. Хотя знатные итальянки просто отдавали детей кормилицам, пренебрегая здоровым вскармливанием и даже почитая грехом слишком об этом задумываться.
На Леонида же и сейчас было любо-дорого посмотреть – а видя перед собой отца мальчика, Феодора уже знала, в какого мужчину вырастет этот черноволосый крепыш.
Феофано немного поговорила с ребенком, – слушая его лепет и отвечая с такой серьезностью, точно беседовала со взрослым, - потом поцеловала мальчика и, оставив его, стала расспрашивать Марка. Все было хорошо и с отцом, и с сыном.
Феодора заметила, что Марк по-прежнему одевается так, как в Византии, - предпочитая рубашки-туники без рукавов, которые открывали его великолепные руки до самого плеча, и просторные турецкие – или греческие шаровары, не сковывавшие движений и не нарушавшие скромности.
Потом царица попросила своего возлюбленного увести ребенка и занять его на какое-то время: пока они с подругой не приведут себя в порядок и не обсудят все, что следует. Марк поклонился с торжественной серьезностью… он бы отсалютовал госпоже, как когда-то в Константинополе, будь у него в руке копье. Лаконец ушел вместе с сыном.
Феодора улыбнулась, глядя им вслед.
- Вы с ним все так же спите? – спросила она лакедемонянку вполголоса.
- Как раньше… раз в неделю, а то и реже. Но мы вполне этим довольствуемся, - ответила Феофано, встряхнув спутанными кудрями.
Феодора кивнула. Ее повелительница все еще была способна забеременеть – ведь у нее шло молоко; и Феодора слишком хорошо представляла себе, что может грозить Феофано, если она понесет от любовника здесь, в Италии, а не за границей. В какой бы провинции ее царица ни поселилась! Все это прекрасно представлял себе и Марк.
Неудивительно, что Феофано отвергала кормилицу, - предохраняя себя от новой беременности самым надежным способом…
А какое будущее ждет их уже рожденного сына?..
Невесело задумавшись, видимо, об одном и том же, подруги отправились мыться и одеваться.
Они каждая заплели волосы в косу и надели итальянские длинные и просторные домашние платья, которые были похожи и у мужчин, и у женщин: эти балахоны не стесняли движений, но скрывали все, что только можно скрыть. Потом подруги вернулись к себе в комнату. Завтрак им подали туда, о чем Феофано распорядилась с вечера: слуги уже давно выучили, каков бывает распорядок дня у хозяйки, когда она принимает подругу.
Поев, они устроились на полу, на подушках, потягивая вино. Вот теперь можно было обсудить положение.
- Фома все еще не пригласил меня на свидание, хотя грозил этим еще в первом письме, - прошептала Феодора после долгого молчания.
Феофано кивнула.
- Это добрый знак. Бедный Фома! Я бы сказала, - тут лакедемонянка усмехнулась, - что мой брат любит твоего прекрасного критянина, так же, как тебя, и оберегает его так же, как тебя!
Феодора улыбнулась: она давно знала, что женственность ее первого мужа требует выражения так же, как и мужественность. Пусть Фома и не позволял себе связаться с сильным мужчиной, - из аристократического отвращения к грубой содомии и чтобы не позволить себя подавить, подчинить, - однако любить мужчин платонически это ему не мешало.
Ее очень мужественный критянин тоже был женственен в самом сердце своей мужественности - но в другом отношении, нежели Фома.
Учение Феодоры и Феофано оправдывалось всегда и во всем.
- Мне кажется, Фома потребует от меня свиданий, когда Леонард опять уйдет в плавание: ведь ему пора, иначе мы не покроем наших долгов… Фома ведь подбросил мне мысль о каперском патенте затем, чтобы я подсказала мужу, - заметила Феодора. – Фома не знал, что Леонард и сам добивался этой грамоты.
- Как мы все трудимся на пользу друг другу, - рассмеялась Феофано. – Не удивлюсь, если и Леонард догадывается, что Фома желает видеться с тобой в его отсутствие!
Она сделала глоток вина и закусила яблоком.
- По правде сказать, не знаю, что посоветовать тебе, дорогая… помнишь, как я говорила тебе тогда, когда ты приезжала ко мне в Морее? С моей стороны дать любой совет сейчас будет предательством.
Феодора кивнула.
- Я, наверное, и не ждала от тебя ничего… только утешения, - сказала она, смущенно коснувшись руки царицы.
Феофано привлекла ее к себе.
- Что ж, значит, будем ждать, пока Бог не убьет одного из твоих мужей, - сказала она без тени улыбки. – Может быть, Леонард погибнет в плавании: ты ведь знаешь, как это легко… Может быть, Фома схватит здесь смертельную болезнь или примет яд из чьих-нибудь рук… Мы обе понимаем, что им вдвоем нет места на земле, - и мужчины тоже понимают.
- Только бы Александр остался жив, - прошептала Феодора.
И она вдруг почувствовала, какие страсти дремлют во всех ее мальчиках, ее сыновьях от разных отцов, - и когда они вырастут, раздоры между ними будут так же неизбежны, как между их отцами!
- Александр останется жив, - успокоила ее Феофано. – Когда Леонард выйдет в море, Фома скажет тебе, где держит сына… не бойся.
Она улыбнулась.
- Только бы герцог не забыл о Варде! Мы, конечно, уже опоздали… итальянцы приучаются к шпаге раньше… но все же не так, как с Мардонием.
- Конечно, я напомню, чтобы Леонард отослал Варда, пока мой муж дома, - кивнула Феодора. – Так даже и лучше, - прошептала она. – Так Варду не грозит столкнуться с Фомой, когда Леонарда не будет в имении.
Она изумленно посмотрела на царицу.
- Пока не задумаешься над жизнью, наши судьбы кажутся хаотическими, а мы все - игрушками случайностей, - проговорила московитка. – Но когда поднимешься выше, когда окинешь взглядом все…
- Тогда увидишь полотно совершенства, которое ткут боги для всех людей, во всей его красе, - улыбнулась спартанка. – Все нити судеб сплетаются в единый узор, в котором всегда есть и золотые нити, и черные! А может ли самый лучший ковер быть без изнанки?
Они восторженно засмеялись, а потом поцеловались, обняв друг друга за шею. Потом встали и направились прочь из комнаты – сначала к мальчику, Леониду, а потом в библиотеку… у них набралось много что обсудить, да и поделиться.
Леонард в самом деле готовился к отплытию; и прежде того самолично, не доверяя никому другому, отвез Варда к герцогу в Неаполь, где девятилетнего мальчика отдали в ученики учителю фехтования. Да и другие науки ему бы совсем не помешали. Анастасия осталась с матерью – ничего лучше для девочки-гречанки, чем домашнее обучение у такой женщины, как Феодора, придумать не могли.
Леонард не прекращал поисков Александра и Фомы Нотараса до самого конца – но это ничего не дало. Впрочем, критянин, наверное, уже и сам понимал, что поиски не увенчаются успехом… пока этого не захочет похититель.
Комес очень нежно и печально, - еще более нежно и печально, чем в прошлый раз, - простился с женой и со всей семьей; и уехал со всей командой. Артемидор, сопровождая господина, оставил Софию опять беременной; деньги грекам нужны были позарез.
- Не знаю, что и делать, - сказала Феодора.
Они с Феофано лежали рядом, укрытые общим покрывалом из тонкой шерсти, - под этим покрывалом совершенно обнаженные.
Дверь, запертая на засов, охраняла их любовь от всех посягательств. Пройдя столько терний, они заслужили уголок, свободный от мужей и даже от детей!
Но освободить от мужей и детей свою голову было совсем не так легко. Лакедемонянка вздохнула, потом вдруг резко встала с постели, отбросив покрывало в сторону подруги; схватив его и прикрывшись им, ошеломленная Феодора наблюдала за царицей.
Была ночь, и только слабый синеватый свет просачивался через колышущиеся занавеси. Сильное тело Феофано казалось совсем темным, будто вырезанным из темного камня.
Лакедемонянка потянулась, выгнувшись в спине; потом вдруг поднялась на руки и, перевернувшись в воздухе, встала на ноги снова.
Она засмеялась, глядя на Феодору, - а потом, оттолкнувшись от пола, опять прыгнула к ней в постель; московитка почувствовала, как от подруги пышет жаром. Феофано поцеловала ее и несколько мгновений сидела, обретая спокойствие. Потом сказала задумчиво:
- Мужчины обычно думают, что, когда мы запираемся, мы делаем это только для разврата… а мы делаем это, чтобы вновь обрести себя и свою силу, которую семьи и другие обязанности отнимают у нас! Когда мужчина уединяется со своими высокими мыслями или со своими любимцами, его никто не смеет беспокоить… а у женщины досуга не бывает, она никогда не может перестать быть матерью и женой! Женщины не могут объединяться так прочно, как мужчины, потому что слишком многое препятствует этому! И прежде всего – не могут объединяться разумом!
- Это верно, - прошептала Феодора. – Только такие мужчины, как Леонард или твой Марк, позволяют это нам…
- Нет, - строго возразила спартанка.
Феодора удивленно посмотрела на нее.
- Нет, любовь моя, - теперь Феофано улыбалась. – Мы сами прежде всего позволили это себе, а уже потом потребовали от мужчин! Власть не дают… власть берут, филэ. И это жизненно важно для нас… и, в конечном счете, для наших мужчин.
Феодора смотрела в ее огромные серые глаза, точно зеркало потустороннего мира; а потом закрыла глаза и потянулась к подруге.
- Не хочу говорить о мужчинах, - прошептала она.
Русская рабыня позволила своей покровительнице любить себя, а себе – отдаваться ей и брать: с закрытыми глазами, отчего им было еще слаще. Мужчины предпочитали видеть своих любовниц, любодействовать глазами; а женщины блуждали в своем темном, жарком мире, неведомом их повелителям и даже друзьям, союзникам... как бы тем ни казалось, что они понимают.
Иногда они открывали глаза и упивались улыбками, истомой и выражением власти, полного торжества, которое одна вызывала в другой. Катарсис… Феодора с некоторых пор могла думать о любви только греческими словами, потому что никакой другой народ не нашел для этого лучших выражений и лучших форм. Разве агапе, - жертвенная любовь, провозглашенная высшей со всемирным торжеством христианства, - не есть любовь греческая?
Успокоившись, подруги легли поверх шерстяного покрывала - их влажные тела овевал ветерок из приоткрытого окна. Амазонки улыбались, держась за руки и перебирая пальцы друг друга: разговор, который бывает еще тоньше и красноречивее изустного, потому что тело никогда не лжет.
Им было так хорошо друг с другом, потому что каждый раз был как последний.
Феодора встала с постели – тело поламывало после любовной борьбы; и она знала, двигаясь в лунном свете, что Феофано сейчас так же любуется ею, как она сама смотрела на лакедемонянку. Потянувшись, московитка нашарила на стуле рядом свою длинную, до пят, белую сорочку и с сожалением надела. Феофано немного погодя последовала примеру подруги.
- Завтра поговорим, - прошептала Феодора, когда они вернулись в кровать.
Феофано ласково тронула ее за нос и кивнула. Феодора увидела неподражаемую улыбку яркого твердого рта: насмешка лакедемонянки таила под собою самую искреннюю любовь, а любовь - насмешку. И русская рабыня, как всегда, почувствовала, что вместе с этой женщиной способна на все.
Они заснули поверх покрывала, но во вполне целомудренном виде; теперь любой, кто бы ни нарушил их уединения, не застал бы неподобающего зрелища и не смог бы сделать им никакого упрека.
Разбудил женщин Марк, который привел Леонида. Лаконец знал, что, входя к своей матери и ее подруге на рассвете, мальчик не увидит ничего, что должно быть скрыто от его глаз; и Феофано еще никогда не подводила своего охранителя.
Феофано еще не отняла сына от груди - и долго не собиралась, чтобы мальчик как следует налился материнской силой; но теперь она сцеживала молоко пальцами, чтобы итальянская нянька кормила ребенка, не беспокоя госпожу лишний раз. Так, по совету лакедемонянки, поступала и Феодора с Энеем. Хотя знатные итальянки просто отдавали детей кормилицам, пренебрегая здоровым вскармливанием и даже почитая грехом слишком об этом задумываться.
На Леонида же и сейчас было любо-дорого посмотреть – а видя перед собой отца мальчика, Феодора уже знала, в какого мужчину вырастет этот черноволосый крепыш.
Феофано немного поговорила с ребенком, – слушая его лепет и отвечая с такой серьезностью, точно беседовала со взрослым, - потом поцеловала мальчика и, оставив его, стала расспрашивать Марка. Все было хорошо и с отцом, и с сыном.
Феодора заметила, что Марк по-прежнему одевается так, как в Византии, - предпочитая рубашки-туники без рукавов, которые открывали его великолепные руки до самого плеча, и просторные турецкие – или греческие шаровары, не сковывавшие движений и не нарушавшие скромности.
Потом царица попросила своего возлюбленного увести ребенка и занять его на какое-то время: пока они с подругой не приведут себя в порядок и не обсудят все, что следует. Марк поклонился с торжественной серьезностью… он бы отсалютовал госпоже, как когда-то в Константинополе, будь у него в руке копье. Лаконец ушел вместе с сыном.
Феодора улыбнулась, глядя им вслед.
- Вы с ним все так же спите? – спросила она лакедемонянку вполголоса.
- Как раньше… раз в неделю, а то и реже. Но мы вполне этим довольствуемся, - ответила Феофано, встряхнув спутанными кудрями.
Феодора кивнула. Ее повелительница все еще была способна забеременеть – ведь у нее шло молоко; и Феодора слишком хорошо представляла себе, что может грозить Феофано, если она понесет от любовника здесь, в Италии, а не за границей. В какой бы провинции ее царица ни поселилась! Все это прекрасно представлял себе и Марк.
Неудивительно, что Феофано отвергала кормилицу, - предохраняя себя от новой беременности самым надежным способом…
А какое будущее ждет их уже рожденного сына?..
Невесело задумавшись, видимо, об одном и том же, подруги отправились мыться и одеваться.
Они каждая заплели волосы в косу и надели итальянские длинные и просторные домашние платья, которые были похожи и у мужчин, и у женщин: эти балахоны не стесняли движений, но скрывали все, что только можно скрыть. Потом подруги вернулись к себе в комнату. Завтрак им подали туда, о чем Феофано распорядилась с вечера: слуги уже давно выучили, каков бывает распорядок дня у хозяйки, когда она принимает подругу.
Поев, они устроились на полу, на подушках, потягивая вино. Вот теперь можно было обсудить положение.
- Фома все еще не пригласил меня на свидание, хотя грозил этим еще в первом письме, - прошептала Феодора после долгого молчания.
Феофано кивнула.
- Это добрый знак. Бедный Фома! Я бы сказала, - тут лакедемонянка усмехнулась, - что мой брат любит твоего прекрасного критянина, так же, как тебя, и оберегает его так же, как тебя!
Феодора улыбнулась: она давно знала, что женственность ее первого мужа требует выражения так же, как и мужественность. Пусть Фома и не позволял себе связаться с сильным мужчиной, - из аристократического отвращения к грубой содомии и чтобы не позволить себя подавить, подчинить, - однако любить мужчин платонически это ему не мешало.
Ее очень мужественный критянин тоже был женственен в самом сердце своей мужественности - но в другом отношении, нежели Фома.
Учение Феодоры и Феофано оправдывалось всегда и во всем.
- Мне кажется, Фома потребует от меня свиданий, когда Леонард опять уйдет в плавание: ведь ему пора, иначе мы не покроем наших долгов… Фома ведь подбросил мне мысль о каперском патенте затем, чтобы я подсказала мужу, - заметила Феодора. – Фома не знал, что Леонард и сам добивался этой грамоты.
- Как мы все трудимся на пользу друг другу, - рассмеялась Феофано. – Не удивлюсь, если и Леонард догадывается, что Фома желает видеться с тобой в его отсутствие!
Она сделала глоток вина и закусила яблоком.
- По правде сказать, не знаю, что посоветовать тебе, дорогая… помнишь, как я говорила тебе тогда, когда ты приезжала ко мне в Морее? С моей стороны дать любой совет сейчас будет предательством.
Феодора кивнула.
- Я, наверное, и не ждала от тебя ничего… только утешения, - сказала она, смущенно коснувшись руки царицы.
Феофано привлекла ее к себе.
- Что ж, значит, будем ждать, пока Бог не убьет одного из твоих мужей, - сказала она без тени улыбки. – Может быть, Леонард погибнет в плавании: ты ведь знаешь, как это легко… Может быть, Фома схватит здесь смертельную болезнь или примет яд из чьих-нибудь рук… Мы обе понимаем, что им вдвоем нет места на земле, - и мужчины тоже понимают.
- Только бы Александр остался жив, - прошептала Феодора.
И она вдруг почувствовала, какие страсти дремлют во всех ее мальчиках, ее сыновьях от разных отцов, - и когда они вырастут, раздоры между ними будут так же неизбежны, как между их отцами!
- Александр останется жив, - успокоила ее Феофано. – Когда Леонард выйдет в море, Фома скажет тебе, где держит сына… не бойся.
Она улыбнулась.
- Только бы герцог не забыл о Варде! Мы, конечно, уже опоздали… итальянцы приучаются к шпаге раньше… но все же не так, как с Мардонием.
- Конечно, я напомню, чтобы Леонард отослал Варда, пока мой муж дома, - кивнула Феодора. – Так даже и лучше, - прошептала она. – Так Варду не грозит столкнуться с Фомой, когда Леонарда не будет в имении.
Она изумленно посмотрела на царицу.
- Пока не задумаешься над жизнью, наши судьбы кажутся хаотическими, а мы все - игрушками случайностей, - проговорила московитка. – Но когда поднимешься выше, когда окинешь взглядом все…
- Тогда увидишь полотно совершенства, которое ткут боги для всех людей, во всей его красе, - улыбнулась спартанка. – Все нити судеб сплетаются в единый узор, в котором всегда есть и золотые нити, и черные! А может ли самый лучший ковер быть без изнанки?
Они восторженно засмеялись, а потом поцеловались, обняв друг друга за шею. Потом встали и направились прочь из комнаты – сначала к мальчику, Леониду, а потом в библиотеку… у них набралось много что обсудить, да и поделиться.
Леонард в самом деле готовился к отплытию; и прежде того самолично, не доверяя никому другому, отвез Варда к герцогу в Неаполь, где девятилетнего мальчика отдали в ученики учителю фехтования. Да и другие науки ему бы совсем не помешали. Анастасия осталась с матерью – ничего лучше для девочки-гречанки, чем домашнее обучение у такой женщины, как Феодора, придумать не могли.
Леонард не прекращал поисков Александра и Фомы Нотараса до самого конца – но это ничего не дало. Впрочем, критянин, наверное, уже и сам понимал, что поиски не увенчаются успехом… пока этого не захочет похититель.
Комес очень нежно и печально, - еще более нежно и печально, чем в прошлый раз, - простился с женой и со всей семьей; и уехал со всей командой. Артемидор, сопровождая господина, оставил Софию опять беременной; деньги грекам нужны были позарез.
Re: Ставрос
Глава 159
Фома Нотарас пригласил Феодору на свидание через неделю после того, как Леонард покинул дом.
Свидание было назначено в небольшом сельском домике довольно близко к имению Флатанелосов: в письме к жене патрикий подробно описал свое убежище и как к нему проехать. В сельской местности очень легко было заплутать человеку, не знающему ее, – точно так же, как легко и спрятаться тому, кто знал. Чтобы найти спрятавшихся, потребовалось бы прийти с большим военным отрядом, рассыпаться и поджигать дома… а это возможно было только на войне или с позволения высоких местных властей.
Феодора взяла с собой Филиппа, македонца, который вместе с павшими героями, Леонидом и Теоклом, вызволял ее от Валента. Старый воин так и не обзавелся семьей и, по-видимому, уже не чувствовал к этому расположения. Как в Византии, которая не сегодня-завтра должна была полностью перейти в руки турок, так и в Италии – даже еще меньше.
Еще с московиткой поехали двое воинов, которые всегда сопровождали ее к Феофано и к Мелетию: до сих пор эти люди не проболтались господину о прогулках хозяйки, и можно было надеяться, что они будут молчать и дальше.
А впрочем, пусть и скажут: Леонард отлично понимает, что здесь может быть в его отсутствие…
Феодора поехала верхом, одевшись в любимый костюм, - полутурецкий-полугреческий, длинную тунику с разрезом и шаровары, - и усевшись на своего Борея по-мужски: у нее дома все к этому привыкли, и она совсем не собиралась отъезжать далеко от своих владений.
Она спрыгнула со своего гнедого арабского красавца, только завидев старый невысокий кирпичный дом, увитый виноградом, - издревле самые дешевые и самые любимые плоды на столе греков и римлян, произрастающие даже в бедности.
- Подождите здесь, - Феодора обернулась к своим воинам. Она не знала, приказывать ей или молить; и сколько сказать. Но тут Филипп улыбнулся ей щербатым ртом.
- Зачем ждать здесь? Мы знаем, кто там, - он выбросил руку в сторону дома.
Феодора с испугом посмотрела на остальных, прижав руку к щеке; воины, прошедшие с нею весь путь от Константинополя, успокаивающе кивнули.
- Мы знаем, что там патрикий Нотарас! Мы тебя не выдадим!
- Спасибо, друзья, - Феодора вздохнула и утерла пот со лба.
Поправив белую головную повязку и косу, скрученную под этой широкой повязкой на затылке, она направилась вперед. На ходу проверила свой кинжал, висевший на поясе в голубых халцедоновых ножнах, - ножны от убора амазонки, подаренного Дионисием, а кинжал, пожалованный Фомой!
Первый господин когда-то советовал ей носить оружие в рукаве, между нательной рубашкой и туникой… но Феодора уже очень давно так не делала. Насчет же патрикия утверждать ничего было нельзя.
Перед дверью она помедлила, набираясь духу и пытаясь еще раз осмыслить свое положение. Едва ли этот дом – место, где Александра держат постоянно… даже без всяких сомнений можно утверждать, что это не так. Фома Нотарас снял его для своих свиданий с женой – или просто занял, потому что дом ничей.
А значит, попытки выручить сына, зная это место, скорее всего, будут тщетными.
- Останьтесь снаружи, - приказала Феодора своим людям.
Филипп кивнул. Все мужчины понимали, что это им нужно не только для собственной безопасности, но и для того, чтобы, при случае, защитить госпожу – или ускакать за подмогой…
Московитка перекрестилась и толкнула дверь: как она и ожидала, та была не заперта. В лицо ей пахнуло сухими травами – розмарином, жасмином, мятой, которую греки использовали и как лекарство, и для отдушки.
Оглядевшись, Феодора увидела, что комната бедная, но чисто убранная. Огня нет – солнце светит через окна; на простом столе стоят полевые цветы в глиняном кувшине, на полу циновка.
По-видимому, тут всего было две или три комнаты. Феодора остановилась, не решаясь следовать дальше, - но тут справа раздались шаги, и на пороге появился патрикий Нотарас.
Он выглядел прекрасно… но Феодора едва успела охватить взглядом его облик, устремив все внимание на сына, которого патрикий вел за руку. Подбежав к Александру, мать упала перед ним на колени.
- Здравствуй, мой маленький царевич! Ты меня узнаешь?
Александр вздрогнул, чуть не испугался ее, как чужой женщины. Но тут Фома подсказал, склонившись к ребенку:
- Скажи, сынок: здравствуй, мама.
Фома Нотарас улыбался так ласково, точно их никогда и ничто не разлучало.
- Здравствуй, мама, - послушно повторил золотоволосый мальчик. Феодора порывисто обняла Александра, но быстро выпустила из объятий: ребенок этого не хотел.
Александр никогда не шел к ней так, как другие дети! Он больше всего любил, когда занимаются им, мало думая, кто им занимается, - так же, как и его отец!
"Детям свойственно больше всего сосредоточиваться на себе… но и это у всех по-разному", - подумала московитка. Но даже если маленький Александр не полюбит Фому Нотараса так, как любил своего отца Вард, мальчик будет плодом усилий Фомы Нотараса, а тот останется главным человеком, кто может иметь на него влияние…
- Как он у тебя? – спросила Феодора, наконец подняв глаза на первого мужа. Фома Нотарас сиял, как новенький золотой.
- Превосходно.
Феодора огляделась, ища, куда сесть.
- Садись вон туда, - патрикий указал ей на лавку в углу; когда жена села, он опустился рядом и взял мальчика к себе на колени.
Он продолжал улыбаться жене.
- Я очень рад тебя видеть, дорогая.
Феодоре стало страшновато.
- Где же другие? Ты говорил, что взял для Александра няню…
Фома засмеялся.
- Не в дорогу же мне было ее брать! Я вполне способен управиться с моим сыном один… а наша с Александром охрана, если ты о ней, ждет снаружи, за кустарником. Не тревожься.
Феодора прикрыла глаза, вспомнив о своих людях, тоже оставшихся снаружи.
- Расскажи мне, как поживает наш сын, - попросила она, не найдясь, что спросить еще. Как долго они были врозь!
У мужчины и женщины может найтись, о чем говорить, кроме детей и хозяйства, не только лишь, если они оба достаточно развиты, – если они долго живут вместе…
Однако Фома был ловкий политик и галант: он заговорил непринужденно, и рассказывал об Александре долго, избегая всех подводных камней. За это время Александр ни разу не попросился слезть у него с рук – отец покачивал его на колене, если он беспокоился, и мальчик вполне удовлетворился разглядыванием и изучением многочисленных украшений на отцовской одежде.
Когда разговор иссяк, Александр захныкал и попросил у отца пить. Патрикий налил ему полную глиняную чашку чего-то, что казалось простой водой, из своей большой фляги, прицепленной к поясу. Потом предложил жене.
Видя, что сын выпил с жадностью, Феодора с некоторой опаской выпила тоже – это в самом деле была вода, подкисленная и подслащенная: конечно, чтобы обеззаразить.
- Благодарю, - сказала она, утерев губы.
Потом отвернулась и сказала:
- Мне рассказать о себе нечего… ты все и так знаешь.
- Конечно, я знаю все внешнее, что происходит с тобой, - согласился патрикий. Он ласково улыбнулся, прищурив серые глаза. – Знаю, что потаенные движения души ты приберегаешь для Метаксии и своего теперешнего мужа, - и не настаиваю на твоей исповеди, хотя очень желал бы…
- Я расскажу о старших детях, - вздохнув, ответила московитка.
Она рассказала, как поживают оставшиеся с ней дети, - патрикий вежливо слушал, кивал; но, казалось, воспринимал Варда и Анастасию теперь отвлеченно, как существа, навеки отделенные от него. Анастасия, конечно, девочка, и никогда не пользовалась такой любовью отца, как сыновья; ну а Вард…
Феодора замолчала, чтобы не сказать слишком много.
Некоторое время разведенные супруги сидели рядом, не произнося ни слова, - а потом она спросила Фому:
- Как думаешь ты быть теперь? Ведь такое положение не может продолжаться вечно!
- Вечно? Нет, разумеется, - благожелательно ответил патрикий. – Никто из нас не вечен, моя дорогая, и рано или поздно кто-нибудь умрет первым...
Феодора закрыла лицо руками.
- Ты издеваешься надо мною?
- Нет, - возразил патрикий. – Не больше, чем ты надо мной, любовь моя… и чем судьба посмеялась надо всеми нами.
Они на некоторое время опять замолчали. Потом Фома Нотарас первым встал, увлекая за собой Александра.
- Вижу, что быть здесь для тебя мучительно… мы пока что все сказали друг другу: так распрощаемся.
Феодора, опомнившись, бросила взгляд на сына.
- Когда ты опять привезешь его ко мне?
- Когда будет удобно нам обоим… может быть, недели через две, - ответил патрикий, глядя мимо нее и рассеянно поглаживая мальчика по светлой макушке. – Но я буду исправно уведомлять тебя обо всем, что происходит со мной и с сыном.
Феодора кивнула. Она понимала, что скоро наступит время, когда кто-нибудь из них не выдержит таких опасных, почти преступных встреч, сопровождающихся только пустыми разговорами: настоящее содержание у бесед родителей может появиться только тогда, когда они вместе растят свое дитя, деля радости и горести. И сам ребенок рос и умнел, требуя объяснений! Христианская заповедь, нарушенная ими всеми, мучительно била по ним всем.
Патрикий позволил бывшей жене обнять и поцеловать сына на прощанье; ей было очень неловко, и ребенку тоже. Феодора пожала слабую детскую ручку и, посмотрев ромею в глаза, поклонилась.
Он кивнул в ответ, не двигаясь с места.
Отчего-то Феодора ждала, что патрикий выйдет первым, избавив ее от стыда… но потом поняла, как это глупо: ведь снаружи ждала ее охрана! Разве смогут Филипп и другие спокойно выпустить похитителя ее сына, даже если прежде этот человек был им господином?
А ждут ли они там все еще?..
Феодора схватилась за кинжал и выдернула его из ножен; потом быстро перешла комнату и распахнула дверь. Выступила наружу – никого….
Московитка уже уверилась, что ее люди схвачены и сейчас враги будут хватать ее; и тут в кустах зашуршало. Она повернулась на каблуках, взвизгнув и занеся оружие; и в следующий миг ее поймали за вооруженную руку, держа с надежностью тисков.
Филипп!..
- Господи, как ты меня напугал… Где все? – воскликнула московитка.
- Все тут, едем скорее! – ответил старый македонец.
Он подсадил ее на лошадь, потом мужчины сели в седла, и все четверо ускакали.
Феодора, трясясь на спине быстроногого Борея и невольно бросая взгляды через плечо, думала, что долго так продолжаться не может… зная патрикия, она будет подозревать ловушку при каждой встрече, как и ее воины. И много ли дадут малышу Александру свидания с испуганной, ожесточенной женщиной?
Конечно, все это патрикий Нотарас предвидел и просчитал.
Вернувшись домой, Феодора долго плакала в одиночестве… а потом пошла и выговорилась Микитке, который по-прежнему жил с ними, при своей матери и отчиме. Микитка был не то на положении слуги, не то на положении родича: назвать приживальщиком увечного юношу, которого все в доме любили и который всем помогал и словом, и делом ни у кого бы язык не повернулся. Этот… не то полумужчина, не то ангел был Феодоре в доме самая родная душа после мужа.
Евнух выслушал хозяйку вдумчиво, как слушал каждого, кто с ним говорил, – он соглашался с нею во всем: Микитка тоже думал, что Фома Нотарас предвидел, как подействует на Феодору встреча с ним и с похищенным сыном.
- Он, госпожа, до смерти Леонарда тянет, - сказал евнух. – Исподтишка не убьет, хотя раньше мог бы сгоряча… но сейчас за душу свою боится. Фома Нотарас нашего господина в море с разбойной грамотой услал, чтобы тот не вернулся… а если вернется, патрикий расхрабрится и вызовет его драться…
- Почему же раньше не вызвал? – воскликнула хозяйка.
- Раньше трусил, - ответил евнух спокойно. – И теперь трусит… но к тому времени, как комес вернется, если это случится, всем нам уже будет невмочь! Фома выйдет против Леонарда, только чтобы кончить дело…
Микитка грустно усмехнулся. Он тоже любил и помнил патрикия Нотараса.
- Патрикий Леонарда затем и спровадил, чтобы успеть раскачаться!
Феодора несколько мгновений молчала – а потом быстро обняла Микитку и расцеловала в обе щеки.
- Спасибо, Микитушка… ангел ты светлый. С тобой поговорить - как причаститься, даже лучше…
Микитка улыбнулся и перекрестил ее – красиво, как священник.
- Тебе спасибо за все, матушка боярыня. Бог тебя любит… Он и Фому любит, - евнух покачал русой головой. – Только б ему недолго, сердешному.
Феодора ушла с улыбкой, думая об этом создании, лишенном всех похотей, пусть и насильно… в старшем сыне Евдокии Хрисанфовны с годами оставалось все меньше земного. На душе у хозяйки было легко, несмотря на то, что Микитка предсказал ей и Фоме Нотарасу. Почему-то, пока ключницын сын и любимый друг Мардония Аммония жил под ее крышей, московитке верилось: все, что ни делается, к лучшему.
Следующее приглашение Фома Нотарас прислал бывшей жене через две недели; они встретились в том же месте. Потом просто прислал ей письмо… они оба понимали, что избегать этих встреч будет лучше для всех. Пока Фома Нотарас держит их сына, да и саму Феодору, на таком положении, лучше мальчику совсем не знать своей матери.
Потом пошли только письма – все реже и реже: Феодора плакала, но тоска ее уменьшалась, даже по собственном сыне. Материнские чувства тоже могут ослабнуть, если не питать их.
А потом ее ум заняли другие тревоги: Леонард в самом деле задерживался. Он обещал вернуться через три месяца – через полгода самое большее; эти три месяца прошли. Рафаэла Моро благополучно родила мальчика, к великой радости своей семьи; Феодора же страдала и боялась за своего критянина все больше. Подходил срок рожать Софии, которая тоже не находила себе места… беглецы знали, кто их главный заступник перед всем Римом. Хотя здесь у них появились сильные друзья, без Леонарда Флатанелоса грекам было никак нельзя… без него почти прекратились их светские встречи. Феодора одна ездила в Неаполь, повидаться с Мардонием и с Вардом, - ее любимый старший сын делал быстрые успехи, но ему передалась жестокая тревога и тоска матери.
Прошли назначенные полгода, и София, как и Рафаэла, родила мальчика – одна, без мужа. Леонард Флатанелос со всей своей командой так и не появился.
Фома Нотарас пригласил Феодору на свидание через неделю после того, как Леонард покинул дом.
Свидание было назначено в небольшом сельском домике довольно близко к имению Флатанелосов: в письме к жене патрикий подробно описал свое убежище и как к нему проехать. В сельской местности очень легко было заплутать человеку, не знающему ее, – точно так же, как легко и спрятаться тому, кто знал. Чтобы найти спрятавшихся, потребовалось бы прийти с большим военным отрядом, рассыпаться и поджигать дома… а это возможно было только на войне или с позволения высоких местных властей.
Феодора взяла с собой Филиппа, македонца, который вместе с павшими героями, Леонидом и Теоклом, вызволял ее от Валента. Старый воин так и не обзавелся семьей и, по-видимому, уже не чувствовал к этому расположения. Как в Византии, которая не сегодня-завтра должна была полностью перейти в руки турок, так и в Италии – даже еще меньше.
Еще с московиткой поехали двое воинов, которые всегда сопровождали ее к Феофано и к Мелетию: до сих пор эти люди не проболтались господину о прогулках хозяйки, и можно было надеяться, что они будут молчать и дальше.
А впрочем, пусть и скажут: Леонард отлично понимает, что здесь может быть в его отсутствие…
Феодора поехала верхом, одевшись в любимый костюм, - полутурецкий-полугреческий, длинную тунику с разрезом и шаровары, - и усевшись на своего Борея по-мужски: у нее дома все к этому привыкли, и она совсем не собиралась отъезжать далеко от своих владений.
Она спрыгнула со своего гнедого арабского красавца, только завидев старый невысокий кирпичный дом, увитый виноградом, - издревле самые дешевые и самые любимые плоды на столе греков и римлян, произрастающие даже в бедности.
- Подождите здесь, - Феодора обернулась к своим воинам. Она не знала, приказывать ей или молить; и сколько сказать. Но тут Филипп улыбнулся ей щербатым ртом.
- Зачем ждать здесь? Мы знаем, кто там, - он выбросил руку в сторону дома.
Феодора с испугом посмотрела на остальных, прижав руку к щеке; воины, прошедшие с нею весь путь от Константинополя, успокаивающе кивнули.
- Мы знаем, что там патрикий Нотарас! Мы тебя не выдадим!
- Спасибо, друзья, - Феодора вздохнула и утерла пот со лба.
Поправив белую головную повязку и косу, скрученную под этой широкой повязкой на затылке, она направилась вперед. На ходу проверила свой кинжал, висевший на поясе в голубых халцедоновых ножнах, - ножны от убора амазонки, подаренного Дионисием, а кинжал, пожалованный Фомой!
Первый господин когда-то советовал ей носить оружие в рукаве, между нательной рубашкой и туникой… но Феодора уже очень давно так не делала. Насчет же патрикия утверждать ничего было нельзя.
Перед дверью она помедлила, набираясь духу и пытаясь еще раз осмыслить свое положение. Едва ли этот дом – место, где Александра держат постоянно… даже без всяких сомнений можно утверждать, что это не так. Фома Нотарас снял его для своих свиданий с женой – или просто занял, потому что дом ничей.
А значит, попытки выручить сына, зная это место, скорее всего, будут тщетными.
- Останьтесь снаружи, - приказала Феодора своим людям.
Филипп кивнул. Все мужчины понимали, что это им нужно не только для собственной безопасности, но и для того, чтобы, при случае, защитить госпожу – или ускакать за подмогой…
Московитка перекрестилась и толкнула дверь: как она и ожидала, та была не заперта. В лицо ей пахнуло сухими травами – розмарином, жасмином, мятой, которую греки использовали и как лекарство, и для отдушки.
Оглядевшись, Феодора увидела, что комната бедная, но чисто убранная. Огня нет – солнце светит через окна; на простом столе стоят полевые цветы в глиняном кувшине, на полу циновка.
По-видимому, тут всего было две или три комнаты. Феодора остановилась, не решаясь следовать дальше, - но тут справа раздались шаги, и на пороге появился патрикий Нотарас.
Он выглядел прекрасно… но Феодора едва успела охватить взглядом его облик, устремив все внимание на сына, которого патрикий вел за руку. Подбежав к Александру, мать упала перед ним на колени.
- Здравствуй, мой маленький царевич! Ты меня узнаешь?
Александр вздрогнул, чуть не испугался ее, как чужой женщины. Но тут Фома подсказал, склонившись к ребенку:
- Скажи, сынок: здравствуй, мама.
Фома Нотарас улыбался так ласково, точно их никогда и ничто не разлучало.
- Здравствуй, мама, - послушно повторил золотоволосый мальчик. Феодора порывисто обняла Александра, но быстро выпустила из объятий: ребенок этого не хотел.
Александр никогда не шел к ней так, как другие дети! Он больше всего любил, когда занимаются им, мало думая, кто им занимается, - так же, как и его отец!
"Детям свойственно больше всего сосредоточиваться на себе… но и это у всех по-разному", - подумала московитка. Но даже если маленький Александр не полюбит Фому Нотараса так, как любил своего отца Вард, мальчик будет плодом усилий Фомы Нотараса, а тот останется главным человеком, кто может иметь на него влияние…
- Как он у тебя? – спросила Феодора, наконец подняв глаза на первого мужа. Фома Нотарас сиял, как новенький золотой.
- Превосходно.
Феодора огляделась, ища, куда сесть.
- Садись вон туда, - патрикий указал ей на лавку в углу; когда жена села, он опустился рядом и взял мальчика к себе на колени.
Он продолжал улыбаться жене.
- Я очень рад тебя видеть, дорогая.
Феодоре стало страшновато.
- Где же другие? Ты говорил, что взял для Александра няню…
Фома засмеялся.
- Не в дорогу же мне было ее брать! Я вполне способен управиться с моим сыном один… а наша с Александром охрана, если ты о ней, ждет снаружи, за кустарником. Не тревожься.
Феодора прикрыла глаза, вспомнив о своих людях, тоже оставшихся снаружи.
- Расскажи мне, как поживает наш сын, - попросила она, не найдясь, что спросить еще. Как долго они были врозь!
У мужчины и женщины может найтись, о чем говорить, кроме детей и хозяйства, не только лишь, если они оба достаточно развиты, – если они долго живут вместе…
Однако Фома был ловкий политик и галант: он заговорил непринужденно, и рассказывал об Александре долго, избегая всех подводных камней. За это время Александр ни разу не попросился слезть у него с рук – отец покачивал его на колене, если он беспокоился, и мальчик вполне удовлетворился разглядыванием и изучением многочисленных украшений на отцовской одежде.
Когда разговор иссяк, Александр захныкал и попросил у отца пить. Патрикий налил ему полную глиняную чашку чего-то, что казалось простой водой, из своей большой фляги, прицепленной к поясу. Потом предложил жене.
Видя, что сын выпил с жадностью, Феодора с некоторой опаской выпила тоже – это в самом деле была вода, подкисленная и подслащенная: конечно, чтобы обеззаразить.
- Благодарю, - сказала она, утерев губы.
Потом отвернулась и сказала:
- Мне рассказать о себе нечего… ты все и так знаешь.
- Конечно, я знаю все внешнее, что происходит с тобой, - согласился патрикий. Он ласково улыбнулся, прищурив серые глаза. – Знаю, что потаенные движения души ты приберегаешь для Метаксии и своего теперешнего мужа, - и не настаиваю на твоей исповеди, хотя очень желал бы…
- Я расскажу о старших детях, - вздохнув, ответила московитка.
Она рассказала, как поживают оставшиеся с ней дети, - патрикий вежливо слушал, кивал; но, казалось, воспринимал Варда и Анастасию теперь отвлеченно, как существа, навеки отделенные от него. Анастасия, конечно, девочка, и никогда не пользовалась такой любовью отца, как сыновья; ну а Вард…
Феодора замолчала, чтобы не сказать слишком много.
Некоторое время разведенные супруги сидели рядом, не произнося ни слова, - а потом она спросила Фому:
- Как думаешь ты быть теперь? Ведь такое положение не может продолжаться вечно!
- Вечно? Нет, разумеется, - благожелательно ответил патрикий. – Никто из нас не вечен, моя дорогая, и рано или поздно кто-нибудь умрет первым...
Феодора закрыла лицо руками.
- Ты издеваешься надо мною?
- Нет, - возразил патрикий. – Не больше, чем ты надо мной, любовь моя… и чем судьба посмеялась надо всеми нами.
Они на некоторое время опять замолчали. Потом Фома Нотарас первым встал, увлекая за собой Александра.
- Вижу, что быть здесь для тебя мучительно… мы пока что все сказали друг другу: так распрощаемся.
Феодора, опомнившись, бросила взгляд на сына.
- Когда ты опять привезешь его ко мне?
- Когда будет удобно нам обоим… может быть, недели через две, - ответил патрикий, глядя мимо нее и рассеянно поглаживая мальчика по светлой макушке. – Но я буду исправно уведомлять тебя обо всем, что происходит со мной и с сыном.
Феодора кивнула. Она понимала, что скоро наступит время, когда кто-нибудь из них не выдержит таких опасных, почти преступных встреч, сопровождающихся только пустыми разговорами: настоящее содержание у бесед родителей может появиться только тогда, когда они вместе растят свое дитя, деля радости и горести. И сам ребенок рос и умнел, требуя объяснений! Христианская заповедь, нарушенная ими всеми, мучительно била по ним всем.
Патрикий позволил бывшей жене обнять и поцеловать сына на прощанье; ей было очень неловко, и ребенку тоже. Феодора пожала слабую детскую ручку и, посмотрев ромею в глаза, поклонилась.
Он кивнул в ответ, не двигаясь с места.
Отчего-то Феодора ждала, что патрикий выйдет первым, избавив ее от стыда… но потом поняла, как это глупо: ведь снаружи ждала ее охрана! Разве смогут Филипп и другие спокойно выпустить похитителя ее сына, даже если прежде этот человек был им господином?
А ждут ли они там все еще?..
Феодора схватилась за кинжал и выдернула его из ножен; потом быстро перешла комнату и распахнула дверь. Выступила наружу – никого….
Московитка уже уверилась, что ее люди схвачены и сейчас враги будут хватать ее; и тут в кустах зашуршало. Она повернулась на каблуках, взвизгнув и занеся оружие; и в следующий миг ее поймали за вооруженную руку, держа с надежностью тисков.
Филипп!..
- Господи, как ты меня напугал… Где все? – воскликнула московитка.
- Все тут, едем скорее! – ответил старый македонец.
Он подсадил ее на лошадь, потом мужчины сели в седла, и все четверо ускакали.
Феодора, трясясь на спине быстроногого Борея и невольно бросая взгляды через плечо, думала, что долго так продолжаться не может… зная патрикия, она будет подозревать ловушку при каждой встрече, как и ее воины. И много ли дадут малышу Александру свидания с испуганной, ожесточенной женщиной?
Конечно, все это патрикий Нотарас предвидел и просчитал.
Вернувшись домой, Феодора долго плакала в одиночестве… а потом пошла и выговорилась Микитке, который по-прежнему жил с ними, при своей матери и отчиме. Микитка был не то на положении слуги, не то на положении родича: назвать приживальщиком увечного юношу, которого все в доме любили и который всем помогал и словом, и делом ни у кого бы язык не повернулся. Этот… не то полумужчина, не то ангел был Феодоре в доме самая родная душа после мужа.
Евнух выслушал хозяйку вдумчиво, как слушал каждого, кто с ним говорил, – он соглашался с нею во всем: Микитка тоже думал, что Фома Нотарас предвидел, как подействует на Феодору встреча с ним и с похищенным сыном.
- Он, госпожа, до смерти Леонарда тянет, - сказал евнух. – Исподтишка не убьет, хотя раньше мог бы сгоряча… но сейчас за душу свою боится. Фома Нотарас нашего господина в море с разбойной грамотой услал, чтобы тот не вернулся… а если вернется, патрикий расхрабрится и вызовет его драться…
- Почему же раньше не вызвал? – воскликнула хозяйка.
- Раньше трусил, - ответил евнух спокойно. – И теперь трусит… но к тому времени, как комес вернется, если это случится, всем нам уже будет невмочь! Фома выйдет против Леонарда, только чтобы кончить дело…
Микитка грустно усмехнулся. Он тоже любил и помнил патрикия Нотараса.
- Патрикий Леонарда затем и спровадил, чтобы успеть раскачаться!
Феодора несколько мгновений молчала – а потом быстро обняла Микитку и расцеловала в обе щеки.
- Спасибо, Микитушка… ангел ты светлый. С тобой поговорить - как причаститься, даже лучше…
Микитка улыбнулся и перекрестил ее – красиво, как священник.
- Тебе спасибо за все, матушка боярыня. Бог тебя любит… Он и Фому любит, - евнух покачал русой головой. – Только б ему недолго, сердешному.
Феодора ушла с улыбкой, думая об этом создании, лишенном всех похотей, пусть и насильно… в старшем сыне Евдокии Хрисанфовны с годами оставалось все меньше земного. На душе у хозяйки было легко, несмотря на то, что Микитка предсказал ей и Фоме Нотарасу. Почему-то, пока ключницын сын и любимый друг Мардония Аммония жил под ее крышей, московитке верилось: все, что ни делается, к лучшему.
Следующее приглашение Фома Нотарас прислал бывшей жене через две недели; они встретились в том же месте. Потом просто прислал ей письмо… они оба понимали, что избегать этих встреч будет лучше для всех. Пока Фома Нотарас держит их сына, да и саму Феодору, на таком положении, лучше мальчику совсем не знать своей матери.
Потом пошли только письма – все реже и реже: Феодора плакала, но тоска ее уменьшалась, даже по собственном сыне. Материнские чувства тоже могут ослабнуть, если не питать их.
А потом ее ум заняли другие тревоги: Леонард в самом деле задерживался. Он обещал вернуться через три месяца – через полгода самое большее; эти три месяца прошли. Рафаэла Моро благополучно родила мальчика, к великой радости своей семьи; Феодора же страдала и боялась за своего критянина все больше. Подходил срок рожать Софии, которая тоже не находила себе места… беглецы знали, кто их главный заступник перед всем Римом. Хотя здесь у них появились сильные друзья, без Леонарда Флатанелоса грекам было никак нельзя… без него почти прекратились их светские встречи. Феодора одна ездила в Неаполь, повидаться с Мардонием и с Вардом, - ее любимый старший сын делал быстрые успехи, но ему передалась жестокая тревога и тоска матери.
Прошли назначенные полгода, и София, как и Рафаэла, родила мальчика – одна, без мужа. Леонард Флатанелос со всей своей командой так и не появился.
Re: Ставрос
Глава 160
Феодора быстрым шагом вышла из комнаты Анны и прикрыла дверь: болезненные крики и стоны сразу приглушились, но совсем отгородиться от них было нельзя. Московитка мало что сейчас могла сделать… только помолиться за бедную Дариеву жену, которая во второй раз разрешилась от бремени довольно легко, а в третий опять мучилась, будто с первенцем, родившейся в Византии Елизаветой.
Стоявший в коридоре Дарий быстро подступил к московитке и схватил ее за плечи:
- Как она там?..
Теперь это был такой сильный молодой мужчина, что Феодора поморщилась от его захвата; она сбросила с плеч ладони македонца, и тогда Дарий просто схватил ее за руку, не сознавая того. Оба прислушались – за дверью все ненадолго стихло.
- Иди туда, если хочешь… помоги ей хоть молитвой, - сказала московитка, кивнув в сторону кровати, на которой металась Анна.
Дарий прикрыл глаза, перекрестился… потом открыл дверь и шагнул внутрь. И сразу же крики начались снова.
Феодора быстро вошла следом за Дарием; она села у постели роженицы с другой стороны. В спальне уже с ночи, когда все началось, бессменно находилась Кассандра, которая не могла помочь жене племянника ничем, кроме утешительных слов и поглаживаний по голове и рукам, - жена Дионисия всех пятерых дочерей родила легко и не знала этого проклятия Евы. Она сейчас прикладывала к вискам и лбу Анны мокрое полотенце, и это немного освежало роженицу и облегчало ее муки.
Кончилась передышка, новая минута молчания, и Анна опять громко застонала: Дарий уткнулся лицом в ладони. Тогда Феодора предложила поступить с Анной, как делали гречанкам и египтянкам времени Клеопатры Александрийской: вставить между зубов деревяшку, чтобы она не прикусила язык и не мучила себя и других звуками своего страдания. Дарий сразу согласился, услышав такое предложение; и его тетка была не против. Роженица же сейчас мало что понимала, и подчинилась тому, что с ней сделали, как и всему остальному.
Прошло еще три часа общих мучений – и наконец Анна произвела на свет мальчика, темноволосого, но светлее, чем старшие Аммонии. Сын Рафаэлы тоже был светлее – но больше в рыжину, как мать-итальянка.
Дарий, сидевший рядом с женой, казался таким же измученным, как роженица; он улыбался через силу, как и она. Анна крепко заснула, даже не прижав сына к груди.
Ему дали имя Тиверий – как было давно постановлено в семье, на случай долгожданного рождения наследника. Дионисий, придя к племяннику, радовался, очень благодарил Феодору и поздравлял всех.
Анна, как было предписано обычаем, не вставала с постели несколько дней; Феодора все это время была рядом, ухаживая за ребенком и матерью вместе с другими женщинами. Потом гречанка немного оправилась и начала передвигаться по дому, морщась от боли, похожая на тень. А к вечеру третьего дня после того, как Анна встала, у нее вдруг началось сильное кровотечение.
Не помогли ни возвращение в постель, ни кровоостанавливающие отвары, ни молитвы – на другой день Анна скончалась.
Дарий чуть не сошел с ума - это была первая для него смерть дорогого человека после возвращения в Италию: первая большая потеря для всех греков, которые только-только, казалось, восстановили силы после бегства. Дарий Аммоний, как и его дядя, никогда не питал большой склонности к мужчинам и не водил с ними такой любовной дружбы, как его младший брат с русским евнухом и молодым итальянцем, - и жена Анна была самым близким другом старшего Валентова сына.
Анну похоронили без панихиды – где здесь было взять греческого священника? В окрестностях не найти было ни одной православной церкви… а приглашать читать молитвы католического служителя всем грекам, без всяких взаимных объяснений, казалось оскорбительно.
Феодора вспоминала, как крестили Энея и Леонида, - оба мальчика были крещены католиками, и, слава богу, не достигли еще того возраста, когда их могли призвать к серьезной религиозной обязанности.
О религиозной обязанности новорожденного сына Аммониев пока еще никто не думал – Дарий, весь черный от горя, стоял в стороне от могилы, держа малыша Тиверия на руках, и слушал, как с сухим стуком сыплются на гроб комья земли. Близко смотреть на то, как погребают жену, он был не в силах.
Кассандра подошла к племяннику и осторожно коснулась его плеча. Ощутив робкую ласку, Дарий быстро повернулся к тетке - и, сверху вниз посмотрев в ее скорбное лицо, вдруг рассмеялся.
- Я только сейчас подумал… как хорошо, что все мои дети еще так малы. Я не смог бы объяснять им это, - старший Валентов сын кивнул в сторону могилы жены. – А потом, как мы будем потом?..
"Тебе только двадцать лет", - хотела сказать Кассандра; и промолчала. Дарий не хотел сейчас никаких напоминаний о своем отце и о том, как Валент поступал с собственными многочисленными женщинами и детьми. Но долго ли Дарий Аммоний, со своей кровью, выдержит вдовство?
А может быть, и выдержит. Дух в этом юноше всегда был сильнее тела, и слишком ненавистна ему была память отуреченного отца.
И даже будь это не так – много ли найдется в Италии достойных девиц или вдов, которые согласятся вступить в семью Аммониев… теперь? Кто из девиц или вдов согласится стать матерью детям Дария от гречанки, и многих ли жен Дарий сочтет достойными себя, памяти Анны и всего, что они пережили с нею?
Кассандра погладила племянника по закаменевшему плечу и, низко склонив голову под темным покрывалом, удалилась.
У дома ей встретилась Феодора – и женщины, не говоря друг другу ни слова, обнялись.
Кассандра посмотрела в лицо московитке влажными голубыми глазами, похожими на голубые озерца – особенно с темной подводкой.
- Уезжай домой, тебе больше нечего здесь делать. Твои дети ждут.
- Да, - эхом откликнулась московитка. – Скоро уеду… конечно, вы справитесь без меня.
Кассандра ободряюще кивнула и потрепала ее по щеке сильной маленькой рукой. Потом, обняв жену комеса за плечи, увела ее в дом.
Там они сели рядом. Дионисия еще не было – он оставался с племянником; и женщины могли поговорить наедине.
- Девушки ведь все еще при вас, - печально сказала московитка. Дионисий так и не нашел дочерям женихов в Неаполе: старый горец совсем не так легко сходился с итальянцами, как канувший в Лету Леонард.
Кассандра кивнула.
- Кира и Ксения при нас, и моложе они не становятся, - усмехнулась гречанка. – Но это ничего. Пусть пока помогают с детьми Дария, побудут им матерями… А я была бы рада моих дочерей и насовсем оставить при доме, чем выдавать за итальянцев!
Она поправила свои медные косы, уложенные вокруг головы.
- Ведь ты понимаешь, госпожа Феодора, что отдать своих девушек католикам – совсем не то, что взять к себе католичку! Это значит навсегда потерять своих детей, и умножить число своих врагов!
Феодора пожала плечами.
- А что же делать?.. Вот если вернется Леонард…
Кассандра посмотрела на нее с изумлением; и московитка вдруг поняла, что говорит "если вернется", а не "когда вернется", и не замечает этого.
У Феодоры перехватило горло; она сдавленно извинилась перед Кассандрой и убежала, прикрывшись рукавом. Женщины могли плакать вволю по любому поводу, и никто не спрашивал их, почему; теперь Феодора и не хотела ничьего участия. Она плакала, спрятавшись от всех, пока не охрипла.
Леонард отсутствовал уже больше года – и хотя он, бывало, не появлялся в Византии годами при жизни своих императоров, теперь эта отлучка почти без сомнений означала смерть или рабство. Конечно, его могли задержать обстоятельства… море, холода, болезнь, внезапное разорение… но людей, грозивших ему смертью, было гораздо больше, чем обстоятельств.
Была осень 1459 года от Рождества Христова: минуло одиннадцать лет с того года, как девушка из Руси приплыла в Византию вместе с другими пленниками. Почти половину всей своей жизни она провела вдали от родины… и, должно быть, уже не увидит ни Москвы, ни Московии. Феодора думала об этом, пока жила с комесом Флатанелосом, - а потом поняла, что возвращаться к щурам и пращурам нужно не ей, русской женщине, приросшей всем сердцем к другой отчизне, а ее детям. Мужчинам.
Своих женщин, ставших чужими, почти все земли и народы отторгают… а вернувшихся мужчин могут принять, и мужчины даже способны утвердить на земле предков новый, лучший закон, привезенный из-за моря.
Мужи для того и созданы – утверждать новые законы, которые творятся жизнью всех людей сообща...
Но теперь – какая у ее детей надежда, кто поплывет ради нее в Московию? Кто поможет ее детям встать на ноги здесь, в Италии?
Феодора умылась холодной водой и вышла ко всем – помогать готовить поминки. Никто в доме Дионисия сейчас не спросит ее о покрасневших глазах.
Увидев снова несчастного Дария, Феодора устыдилась себя и того, что мало узнала Анну за время знакомства, - и меньше, чем следовало бы, сожалела о смерти Дариевой жены. Русская полонянка проводила на тот свет товарища по несчастью… а вернее, товарку; но не больше.
А впрочем, каждому хватает своего.
Когда тихо, по-семейному, справили поминки по усопшей, Феодора засобиралась домой, в имение. Проводить дорогую гостью вызвался сам хозяин – Дионисий, которого она из Аммониев больше всего почитала и который сильнее всего волновал ее. Может быть, потому, что слишком напоминал московитке Валента... как Мардоний, но тот был еще слишком молод.
Феодора поехала верхом, в своем полумужском платье, - рядом с Дионисием, как и рядом с Леонардом, всегда чувствовала, словно так и следует.
Они довольно долго скакали рядом в молчании – отделившись от остальных спутников, людей Дионисия и всегдашних охранителей московитки. Феодора иногда посматривала на этого почти седого, но по-прежнему могучего горца – у нее щемило сердце, и она отворачивалась, как ни хотелось что-нибудь сказать ему.
Македонец на полдороге неожиданно заговорил первым:
- Кажется, скоро готовится новый поход против турок… Мардоний мне говорил, что слышал об этом в Неаполе.
Феодора от изумления придержала Борея:
- Новый поход? Куда?
- В Турцию, моя госпожа, - рассмеялся старший Аммоний, блеснув зубами под все еще черными усами. – А может быть, и в Константинополь. Это ведь теперь тоже Турция!
Феодора устрашилась вида старого военачальника при этих словах. Она припомнила, что Дионисий, сколько ни просидел сиднем, в свое время славился своим боевым искусством не меньше Валента. Да ведь не так долго Дионисий и сидел! А силу настоящего мужа и воина не просидишь и не пропьешь!
- А кто пойдет? Сфорца? – спросила Феодора.
- Может быть, и сам герцог, - согласился македонец. – Но он, несомненно, выделит большую силу, и итальянцы соберут тех, кто годен… а у них много славных солдат! Если возьмут, и я пойду с ними!
Феодора зажмурилась, сдерживая слезы: значит, скоро они лишатся еще одного столпа своей жизни, одного из своих отцов… А после того, как ушел Леонард со своими мужчинами, им уже жилось туго…
- Почему ты сейчас говоришь мне это? – прошептала она.
И вдруг ее осенило.
- Леонард! Вы можете узнать что-нибудь о Леонарде! – ахнула московитка.
Дионисий кивнул.
- Очень может быть, - сказал он. – Сейчас новости о важных людях распространяются как пожар в степи… между нами и турками огонь долго не погаснет, - пробормотал военачальник, подкрутив черный ус. – Может быть, Леонард Флатанелос жив и в плену у турок, а за него хотят выкуп: это случается часто…
- А Мардоний? – спросила Феодора, сдерживая невольную радость.
- Он пока останется здесь - может быть, понадобится брату, - ответил Дионисий. – И уж точно понадобится всем женщинам нашей семьи больше, чем мне! Женщин у нас слишком много!
Дионисий нахмурил четкие черные брови и прибавил:
- У Мардония и здесь будут случаи повоевать, а для турок он еще зелен!
Они помолчали некоторое время, труся бок о бок, - так близко, что почти соприкасались ногами и чувствовали, как пахнет разгоряченный конь соседа. Потом Дионисий прибавил:
- Может быть, я возьму с собой Дария. Он лучший воин, чем Мардоний, и успел испытать себя в бою!
"И, может быть, Дарий теперь будет сам искать смерти, как и следует воину", - подумала московитка. Она кивнула, кусая губы: из глаз закапали слезы, измочив горячим руки, сжимавшие поводья. Иногда Феодора надевала любимые в Европе перчатки из тонкой кожи, чтобы защищать руки во время катанья на лошади, - но чаще пренебрегала этим, как и македонцы.
Наконец пришло время прощаться. Они подъехали совсем близко к владениям Феодоры, где она теперь была полной хозяйкой; но если бы кто-нибудь в имении завидел Дионисия, его бы пригласили в дом, и потребовалось бы все объяснять. А этого обоим товарищам сейчас хотелось меньше всего.
Дионисий спешился и ссадил Феодору; он обнял ее. Зажмурившись, московитка на миг представила, что это Валент опять прижимает ее к груди, и всхлипнула. Дионисий поцеловал московитку в голову, покрытую темным платком - от дорожной пыли и ради приличия.
- До свидания, госпожа.
Горец сумрачно улыбнулся.
- Если я соберусь выступать, ты узнаешь об этом заранее, и мы обязательно простимся.
Феодора кивнула, схватив обеими руками большую узловатую руку. Эта рука могла бы раздавить ей горло почти без усилия – но ощущать такого человека другом было восхитительно. Только бы Леонард вернулся к ней, своей жене, сохранив такую же мощь!
Фома Нотарас уже очень долго молчал, даже о сыне молчал… как скоро он узнает о готовящемся новом походе, и как поступит?
Дионисий ускакал, вместе со своими двоими людьми. Филипп и его товарищи подъехали к своей госпоже, глядя вслед Дионисию с таким же выражением, как она. Феодора спросила себя, сколько ее воины услышали из всего разговора.
Потом московитка опять вскочила в седло и молча тронула пятками бока коня; она никогда не носила шпор, и Борей слушался малейших движений ног любимой и любящей его хозяйки. Воины, ничего не говоря, поскакали следом.
Феодора быстрым шагом вышла из комнаты Анны и прикрыла дверь: болезненные крики и стоны сразу приглушились, но совсем отгородиться от них было нельзя. Московитка мало что сейчас могла сделать… только помолиться за бедную Дариеву жену, которая во второй раз разрешилась от бремени довольно легко, а в третий опять мучилась, будто с первенцем, родившейся в Византии Елизаветой.
Стоявший в коридоре Дарий быстро подступил к московитке и схватил ее за плечи:
- Как она там?..
Теперь это был такой сильный молодой мужчина, что Феодора поморщилась от его захвата; она сбросила с плеч ладони македонца, и тогда Дарий просто схватил ее за руку, не сознавая того. Оба прислушались – за дверью все ненадолго стихло.
- Иди туда, если хочешь… помоги ей хоть молитвой, - сказала московитка, кивнув в сторону кровати, на которой металась Анна.
Дарий прикрыл глаза, перекрестился… потом открыл дверь и шагнул внутрь. И сразу же крики начались снова.
Феодора быстро вошла следом за Дарием; она села у постели роженицы с другой стороны. В спальне уже с ночи, когда все началось, бессменно находилась Кассандра, которая не могла помочь жене племянника ничем, кроме утешительных слов и поглаживаний по голове и рукам, - жена Дионисия всех пятерых дочерей родила легко и не знала этого проклятия Евы. Она сейчас прикладывала к вискам и лбу Анны мокрое полотенце, и это немного освежало роженицу и облегчало ее муки.
Кончилась передышка, новая минута молчания, и Анна опять громко застонала: Дарий уткнулся лицом в ладони. Тогда Феодора предложила поступить с Анной, как делали гречанкам и египтянкам времени Клеопатры Александрийской: вставить между зубов деревяшку, чтобы она не прикусила язык и не мучила себя и других звуками своего страдания. Дарий сразу согласился, услышав такое предложение; и его тетка была не против. Роженица же сейчас мало что понимала, и подчинилась тому, что с ней сделали, как и всему остальному.
Прошло еще три часа общих мучений – и наконец Анна произвела на свет мальчика, темноволосого, но светлее, чем старшие Аммонии. Сын Рафаэлы тоже был светлее – но больше в рыжину, как мать-итальянка.
Дарий, сидевший рядом с женой, казался таким же измученным, как роженица; он улыбался через силу, как и она. Анна крепко заснула, даже не прижав сына к груди.
Ему дали имя Тиверий – как было давно постановлено в семье, на случай долгожданного рождения наследника. Дионисий, придя к племяннику, радовался, очень благодарил Феодору и поздравлял всех.
Анна, как было предписано обычаем, не вставала с постели несколько дней; Феодора все это время была рядом, ухаживая за ребенком и матерью вместе с другими женщинами. Потом гречанка немного оправилась и начала передвигаться по дому, морщась от боли, похожая на тень. А к вечеру третьего дня после того, как Анна встала, у нее вдруг началось сильное кровотечение.
Не помогли ни возвращение в постель, ни кровоостанавливающие отвары, ни молитвы – на другой день Анна скончалась.
Дарий чуть не сошел с ума - это была первая для него смерть дорогого человека после возвращения в Италию: первая большая потеря для всех греков, которые только-только, казалось, восстановили силы после бегства. Дарий Аммоний, как и его дядя, никогда не питал большой склонности к мужчинам и не водил с ними такой любовной дружбы, как его младший брат с русским евнухом и молодым итальянцем, - и жена Анна была самым близким другом старшего Валентова сына.
Анну похоронили без панихиды – где здесь было взять греческого священника? В окрестностях не найти было ни одной православной церкви… а приглашать читать молитвы католического служителя всем грекам, без всяких взаимных объяснений, казалось оскорбительно.
Феодора вспоминала, как крестили Энея и Леонида, - оба мальчика были крещены католиками, и, слава богу, не достигли еще того возраста, когда их могли призвать к серьезной религиозной обязанности.
О религиозной обязанности новорожденного сына Аммониев пока еще никто не думал – Дарий, весь черный от горя, стоял в стороне от могилы, держа малыша Тиверия на руках, и слушал, как с сухим стуком сыплются на гроб комья земли. Близко смотреть на то, как погребают жену, он был не в силах.
Кассандра подошла к племяннику и осторожно коснулась его плеча. Ощутив робкую ласку, Дарий быстро повернулся к тетке - и, сверху вниз посмотрев в ее скорбное лицо, вдруг рассмеялся.
- Я только сейчас подумал… как хорошо, что все мои дети еще так малы. Я не смог бы объяснять им это, - старший Валентов сын кивнул в сторону могилы жены. – А потом, как мы будем потом?..
"Тебе только двадцать лет", - хотела сказать Кассандра; и промолчала. Дарий не хотел сейчас никаких напоминаний о своем отце и о том, как Валент поступал с собственными многочисленными женщинами и детьми. Но долго ли Дарий Аммоний, со своей кровью, выдержит вдовство?
А может быть, и выдержит. Дух в этом юноше всегда был сильнее тела, и слишком ненавистна ему была память отуреченного отца.
И даже будь это не так – много ли найдется в Италии достойных девиц или вдов, которые согласятся вступить в семью Аммониев… теперь? Кто из девиц или вдов согласится стать матерью детям Дария от гречанки, и многих ли жен Дарий сочтет достойными себя, памяти Анны и всего, что они пережили с нею?
Кассандра погладила племянника по закаменевшему плечу и, низко склонив голову под темным покрывалом, удалилась.
У дома ей встретилась Феодора – и женщины, не говоря друг другу ни слова, обнялись.
Кассандра посмотрела в лицо московитке влажными голубыми глазами, похожими на голубые озерца – особенно с темной подводкой.
- Уезжай домой, тебе больше нечего здесь делать. Твои дети ждут.
- Да, - эхом откликнулась московитка. – Скоро уеду… конечно, вы справитесь без меня.
Кассандра ободряюще кивнула и потрепала ее по щеке сильной маленькой рукой. Потом, обняв жену комеса за плечи, увела ее в дом.
Там они сели рядом. Дионисия еще не было – он оставался с племянником; и женщины могли поговорить наедине.
- Девушки ведь все еще при вас, - печально сказала московитка. Дионисий так и не нашел дочерям женихов в Неаполе: старый горец совсем не так легко сходился с итальянцами, как канувший в Лету Леонард.
Кассандра кивнула.
- Кира и Ксения при нас, и моложе они не становятся, - усмехнулась гречанка. – Но это ничего. Пусть пока помогают с детьми Дария, побудут им матерями… А я была бы рада моих дочерей и насовсем оставить при доме, чем выдавать за итальянцев!
Она поправила свои медные косы, уложенные вокруг головы.
- Ведь ты понимаешь, госпожа Феодора, что отдать своих девушек католикам – совсем не то, что взять к себе католичку! Это значит навсегда потерять своих детей, и умножить число своих врагов!
Феодора пожала плечами.
- А что же делать?.. Вот если вернется Леонард…
Кассандра посмотрела на нее с изумлением; и московитка вдруг поняла, что говорит "если вернется", а не "когда вернется", и не замечает этого.
У Феодоры перехватило горло; она сдавленно извинилась перед Кассандрой и убежала, прикрывшись рукавом. Женщины могли плакать вволю по любому поводу, и никто не спрашивал их, почему; теперь Феодора и не хотела ничьего участия. Она плакала, спрятавшись от всех, пока не охрипла.
Леонард отсутствовал уже больше года – и хотя он, бывало, не появлялся в Византии годами при жизни своих императоров, теперь эта отлучка почти без сомнений означала смерть или рабство. Конечно, его могли задержать обстоятельства… море, холода, болезнь, внезапное разорение… но людей, грозивших ему смертью, было гораздо больше, чем обстоятельств.
Была осень 1459 года от Рождества Христова: минуло одиннадцать лет с того года, как девушка из Руси приплыла в Византию вместе с другими пленниками. Почти половину всей своей жизни она провела вдали от родины… и, должно быть, уже не увидит ни Москвы, ни Московии. Феодора думала об этом, пока жила с комесом Флатанелосом, - а потом поняла, что возвращаться к щурам и пращурам нужно не ей, русской женщине, приросшей всем сердцем к другой отчизне, а ее детям. Мужчинам.
Своих женщин, ставших чужими, почти все земли и народы отторгают… а вернувшихся мужчин могут принять, и мужчины даже способны утвердить на земле предков новый, лучший закон, привезенный из-за моря.
Мужи для того и созданы – утверждать новые законы, которые творятся жизнью всех людей сообща...
Но теперь – какая у ее детей надежда, кто поплывет ради нее в Московию? Кто поможет ее детям встать на ноги здесь, в Италии?
Феодора умылась холодной водой и вышла ко всем – помогать готовить поминки. Никто в доме Дионисия сейчас не спросит ее о покрасневших глазах.
Увидев снова несчастного Дария, Феодора устыдилась себя и того, что мало узнала Анну за время знакомства, - и меньше, чем следовало бы, сожалела о смерти Дариевой жены. Русская полонянка проводила на тот свет товарища по несчастью… а вернее, товарку; но не больше.
А впрочем, каждому хватает своего.
Когда тихо, по-семейному, справили поминки по усопшей, Феодора засобиралась домой, в имение. Проводить дорогую гостью вызвался сам хозяин – Дионисий, которого она из Аммониев больше всего почитала и который сильнее всего волновал ее. Может быть, потому, что слишком напоминал московитке Валента... как Мардоний, но тот был еще слишком молод.
Феодора поехала верхом, в своем полумужском платье, - рядом с Дионисием, как и рядом с Леонардом, всегда чувствовала, словно так и следует.
Они довольно долго скакали рядом в молчании – отделившись от остальных спутников, людей Дионисия и всегдашних охранителей московитки. Феодора иногда посматривала на этого почти седого, но по-прежнему могучего горца – у нее щемило сердце, и она отворачивалась, как ни хотелось что-нибудь сказать ему.
Македонец на полдороге неожиданно заговорил первым:
- Кажется, скоро готовится новый поход против турок… Мардоний мне говорил, что слышал об этом в Неаполе.
Феодора от изумления придержала Борея:
- Новый поход? Куда?
- В Турцию, моя госпожа, - рассмеялся старший Аммоний, блеснув зубами под все еще черными усами. – А может быть, и в Константинополь. Это ведь теперь тоже Турция!
Феодора устрашилась вида старого военачальника при этих словах. Она припомнила, что Дионисий, сколько ни просидел сиднем, в свое время славился своим боевым искусством не меньше Валента. Да ведь не так долго Дионисий и сидел! А силу настоящего мужа и воина не просидишь и не пропьешь!
- А кто пойдет? Сфорца? – спросила Феодора.
- Может быть, и сам герцог, - согласился македонец. – Но он, несомненно, выделит большую силу, и итальянцы соберут тех, кто годен… а у них много славных солдат! Если возьмут, и я пойду с ними!
Феодора зажмурилась, сдерживая слезы: значит, скоро они лишатся еще одного столпа своей жизни, одного из своих отцов… А после того, как ушел Леонард со своими мужчинами, им уже жилось туго…
- Почему ты сейчас говоришь мне это? – прошептала она.
И вдруг ее осенило.
- Леонард! Вы можете узнать что-нибудь о Леонарде! – ахнула московитка.
Дионисий кивнул.
- Очень может быть, - сказал он. – Сейчас новости о важных людях распространяются как пожар в степи… между нами и турками огонь долго не погаснет, - пробормотал военачальник, подкрутив черный ус. – Может быть, Леонард Флатанелос жив и в плену у турок, а за него хотят выкуп: это случается часто…
- А Мардоний? – спросила Феодора, сдерживая невольную радость.
- Он пока останется здесь - может быть, понадобится брату, - ответил Дионисий. – И уж точно понадобится всем женщинам нашей семьи больше, чем мне! Женщин у нас слишком много!
Дионисий нахмурил четкие черные брови и прибавил:
- У Мардония и здесь будут случаи повоевать, а для турок он еще зелен!
Они помолчали некоторое время, труся бок о бок, - так близко, что почти соприкасались ногами и чувствовали, как пахнет разгоряченный конь соседа. Потом Дионисий прибавил:
- Может быть, я возьму с собой Дария. Он лучший воин, чем Мардоний, и успел испытать себя в бою!
"И, может быть, Дарий теперь будет сам искать смерти, как и следует воину", - подумала московитка. Она кивнула, кусая губы: из глаз закапали слезы, измочив горячим руки, сжимавшие поводья. Иногда Феодора надевала любимые в Европе перчатки из тонкой кожи, чтобы защищать руки во время катанья на лошади, - но чаще пренебрегала этим, как и македонцы.
Наконец пришло время прощаться. Они подъехали совсем близко к владениям Феодоры, где она теперь была полной хозяйкой; но если бы кто-нибудь в имении завидел Дионисия, его бы пригласили в дом, и потребовалось бы все объяснять. А этого обоим товарищам сейчас хотелось меньше всего.
Дионисий спешился и ссадил Феодору; он обнял ее. Зажмурившись, московитка на миг представила, что это Валент опять прижимает ее к груди, и всхлипнула. Дионисий поцеловал московитку в голову, покрытую темным платком - от дорожной пыли и ради приличия.
- До свидания, госпожа.
Горец сумрачно улыбнулся.
- Если я соберусь выступать, ты узнаешь об этом заранее, и мы обязательно простимся.
Феодора кивнула, схватив обеими руками большую узловатую руку. Эта рука могла бы раздавить ей горло почти без усилия – но ощущать такого человека другом было восхитительно. Только бы Леонард вернулся к ней, своей жене, сохранив такую же мощь!
Фома Нотарас уже очень долго молчал, даже о сыне молчал… как скоро он узнает о готовящемся новом походе, и как поступит?
Дионисий ускакал, вместе со своими двоими людьми. Филипп и его товарищи подъехали к своей госпоже, глядя вслед Дионисию с таким же выражением, как она. Феодора спросила себя, сколько ее воины услышали из всего разговора.
Потом московитка опять вскочила в седло и молча тронула пятками бока коня; она никогда не носила шпор, и Борей слушался малейших движений ног любимой и любящей его хозяйки. Воины, ничего не говоря, поскакали следом.
Re: Ставрос
лава 161
Герцог Сфорца и в самом деле собрался выступать во главе итальянской армии – Дионисия он брал в числе своих военачальников. Несомненно, эти двое мужей, хотя и не сдружились, успели сплотиться крепче, чем мужчины братались словами, мыслью и каждодневными делами: соединило македонца и итальянца сознание великого общего дела, общего мужества и правды.
Дионисий вскоре после похорон Анны и объяснения с московиткой уехал в Неаполь – готовиться, смотреть солдат и обсуждать со своим итальянским покровителем и родственником военные планы. Как его отъезд приняла жена – Феодора не знала; наверное, так же, как сама она отпускала Леонарда.
Италия была теплая и небольшая страна – сравнить только с русскими землями! – и собирать войско, как и ополчение, было недолгим делом: тем более, что эта кампания готовилась давно, только греки о ней не знали. Всю зиму должны были идти учения и снаряжение пехоты, кавалерии и флота – и в конце зимы, в начале весны, армия собиралась выдвигаться.
Ударить хотели по соседней с Македонией и Болгарией и давно подвластной туркам Фракии, сразу по двум направлениям. По Городу, Стамбулу, располагавшемуся в восточной ее части, - напав с моря и с суши, - и на запад. Хотели дойти до Эдирне, прежде Адрианополя - до сих пор главной столицы османской империи, захваченной турками у ромеев сто лет назад: в Эдирне прежде того и после того жило много славян.
Почему это время представлялось герцогу наиболее удачным – Феодора не знала. Может быть, в Константинополе сейчас происходило что-то, что отвлекло на себя внимание султана. Может быть, что-то рассердило и отвлекло османов со стороны ближайших своих южноевропейских соседей, которых турки сильнее всего стремились покорить и которые дрались за веру и свободу всего отчаяннее: Венгрии и Валахии. Одна из этих стран-союзниц была католической, другая столь же сурово православной, но обе были населены потомками самых диких кочевников.
Султан Мехмед был жесток, но капризен и переменчив, как средиземноморские ветры, и мысль повелителя правоверных все время перекидывалась с одних врагов на других - врагов ислама было очень много, и они все множились!
Дионисий вернулся к семье в канун Рождества, которое македонцы отпраздновали по-гречески: с молитвами, песнями и трапезой в домашнем кругу, избегая храма. Пока, пока – им прощалось это: сильнее всего католики прижимали тех из христиан, кто уклонялся от религиозной обязанности, принадлежа к собственной их конфессии. А таких среди греков пока еще было меньшинство.
Мардоний, перешедший в католичество перед венчанием с дочерью Моро, приехал к семье вместе с женой только после Рождества, отпраздновав его по римскому обычаю. После смерти Анны брат Дария приезжал к дяде один, оставив жену с ее итальянцами, - в такое время не годилось звать в дом никого, кто был им чужд. Рафаэла, конечно, вознегодовала бы, что в доме Дионисия так пренебрегают христианским обычаем… деревня прощала своим жителям много больше, чем город, законодатель и цензор государственной религиозности. Мардоний сколько мог поддержал любимого брата в его горе… и осенью, и теперь: когда тоска Дария по жене немного утихла, как давняя боль, которой нельзя избыть, но можно забыть.
Во второй свой приезд Мардоний услышал, что Дарий пойдет с дядей в поход… старшие мужчины оставляли Мардония за себя, беречь женщин и детей. Конечно, молодой македонец понимал, что это больше слова, чем настоящая надежда на него, - но склонился перед волей родовичей почтительно и серьезно, намереваясь исполнить все, что в его силах, пока тех не будет.
Мардоний, сидя за столом с женой и семьей, переводил взгляд с дяди на брата, они были одинаково угрюмы и решительны… суждено ли им вернуться? И выплатят ли они Валентов долг, о котором все помнили неизбывно?
И удастся ли им спасти Леонарда Флатанелоса, в котором все так нуждались – и женщины, и мужчины?
Феодора Флатанелос отпраздновала Рождество дома, и сейчас была у Феофано… ее обязательно позовут, когда придет время прощаться, но пока это было только семейное дело, касавшееся одних Аммониев. Почти незаметно для себя греки опять образовали в Италии, как у себя дома, маленькие общины – маленькие полисы, в каждом из которых был свой уклад и своя нравственность, маленький собственный мир…
Когда все встали из-за стола, младшие Аммонии удалились от остальных – поговорить. Дарий уже мог говорить с родными как прежде, только тень какая-то осталась на нем… тень, которую все видели, даже когда он выходил на солнце.
Братья уселись рядом на ступенях портика, закутавшись в теплые плащи. Дарий и Мардоний казались такими разными, точно родились от разных отцов, хотя природное сходство их в лице никуда не исчезло. Мардоний, который стригся и гладко брился, как римлянин-католик, казался на много лет младше Дария, который сделался шире в плечах и оставался черноусым и чернобородым – как азиат, перс, сириец, турок… Волосы Дарий по-прежнему стягивал в хвост… отчего заметнее были тени и складки, изменявшие его лицо при любом разговоре и размышлении. После смерти жены ему стало еще свойственнее, чем раньше, углубляться в свои мысли.
Мардоний хотел первым заговорить с братом, но не получалось… как не очень-то получалось утешать его после смерти Анны: Мардоний не знал, как это – потерять жену, и страшился это понять. Он любил свою Рафаэлу, хотя любить жену так, как Дарий, все еще не научился.
Наконец Мардоний спросил:
- Ты хочешь воевать… правда?
Дарий улыбнулся младшему, и от этой улыбки показался еще печальнее.
- А ты как думаешь?
Мардоний до сих пор дрался только в шутку или в учебном бою: и теперь, когда Дарий шел в первый свой поход против врага, Мардоний понимал, что всерьез биться гораздо страшнее, чем он думал прежде. Даже тогда, когда тринадцатилетний Дарий привез Мардония в лагерь Феофано, это представлялось им наполовину игрой! Да они и играли!
Что думают об этом такие воины, как их отец и дядя? У дяди-героя не спросишь… стыдно.
Дарий глубоко вздохнул и привлек к себе младшего брата; он поцеловал его и негромко сказал:
- Я должен биться… а когда понимаешь, что должен, проходит и страх. Когда настанет твой черед, ты тоже поймешь, что значит защищать своих.
Мардоний усмехнулся.
- Ты хочешь там умереть, брат… ты не можешь без нее, - проговорил он совсем тихо. До сих пор он не осмеливался сказать этого вдовцу.
Дарий резко выпустил брата из объятий и отвернулся. Он застыл, думая о чем-то своем, - но не казался разгневанным.
Наконец он ответил:
- Я смогу без нее… наш век совсем не так долог, милый Мардоний. Я хочу… но даже если бы не хотел, я скоро буду там, где Анна. Однако сейчас важнее всего соблюсти свою честь – и мне, и тебе!
Мардоний вдруг схватил братнину руку и поцеловал ее.
- Я понял, кто лучшие люди на свете… это те, которые живут так, точно они уже умерли, как наш дядя и ты! – воскликнул молодой македонец. – Лучшие - те, которые живут только для других! Только такие воины – достойные воины!
- Рад, что ты это понял, - сказал слегка изумленный Дарий.
Он помолчал и прибавил:
– Хвали Дионисия… но не хвали меня прежде времени, не нужно. Я еще не заслужил таких слов.
Он встал, потом неловко улыбнулся брату, сжал его плечо под толстым плащом и первым ушел в дом. Мардоний же еще долго оставался на том же месте: младший Валентов сын сидел и раздумывал, пока не перестал в сумерках различать свою одежду, раскинутую на ступеньках.
Дионисий вскоре уехал в город опять; и Дарий отправился с ним.
Дионисий пригласил Феодору проститься, как и обещал. С нею пригласил и Феофано, которая очень давно не появлялась у Аммониев: должно быть, проснулась старая память... и Кассандра никогда не любила лакедемонянку, хотя и признавала вместе со всеми значение царицы амазонок.
Феофано приехала со своим мальчиком, которым она очень гордилась – и который уже начал понимать своим маленьким умом, что такое война. До сих пор Леонид редко покидал имение, крошечную Лаконию, которую Феофано с Марком воссоздали для него; и он никогда еще не бывал в городе. Как долго удастся его уберечь от римского смрада… не отравится ли мальчик насмерть, вдохнув этот смрад?
Феофано от всей души пожала руку хозяину, но обниматься не стала. Зато с подругой она обнялась и расцеловалась на глазах у всех.
- Когда-то я говорила сильные слова, воодушевляя свое войско… помнишь, мой гиппарх? – улыбаясь печально, но с наслаждением своим прошлым спросила лакедемонянка Дионисия. – Теперь сказать речь следовало бы тебе… как можно грекам без речей?
Она перестала улыбаться и склонила голову.
- Но мы лучше помолчим.
Все надолго замолчали – порою молчать можно о гораздо большем, чем говорить. Дарий держался рядом с дядей – немного позади, как тень его и подспорье. Мардоний, который, конечно, приехал, обнимал за плечи Рафаэлу; к юбкам итальянки льнул сын. Феофано держала под руку Феодору: амазонки, как всегда в такие минуты, тесно жались друг к другу.
Нарушил молчание хозяин – и, неожиданно для всех, он обратился к московитке:
- Я знаю, что твое имя тебе дали здесь… у себя на родине ты носила другое.
- Да, - сказала Феодора, изумленная этим вниманием, которое удивило и всех остальных. – Меня так назвал… патрикий, - она кашлянула, почему-то не в силах среди этого собрания назвать Фому Нотараса по имени и мужем.
Дионисий улыбнулся.
- Патрикий не ошибся. "Феодора" означает дар Бога… или богов, это древнее имя!
- Почему ты вспомнил обо мне сейчас? – спросила московитка. – Потому… что поедешь спасать моего мужа?
Дионисий обвел взглядом всех. Потом покачал головой.
- Да и нет… Потому, что ты стоишь среди нас - и совсем не похожа на нас, хотя жила у греков долгие годы! Ты всегда была другой! Русские люди себе не изменяют, и вас ни с кем не спутать!
Он помолчал.
- Всегда хотел сказать это… лучше сказать, пока не поздно.
Феодора заметила сердитый и ревнивый блеск в глазах Кассандры – и вдруг порадовалась, что Дионисий уезжает и хочет привезти назад Леонарда, ее мужа. Теперь даже слепому было бы ясно, что Дионисий к ней неравнодушен.
Может быть, Кассандра догадывалась об этом давно – хотя знала, что ее муж никогда не поступил бы подобно брату, умея любить то, что ему должно было любить. И Дионисий понимал, что из всех греков русской женщине подходит в пару только Леонард Флатанелос…
Сказав слово московитке и исчерпав то, что хотел сказать, Дионисий ушел, и жена с ним. Кассандра успела бросить на русскую пленницу сердитый взгляд. Феодора уже и сама досадовала на Дионисия.
Как безрассудны бывают мужчины в своих словах, думая только о собственных страстях и теперешней минуте!
Московитка посмотрела на Феофано, и та поняла подругу без слов; они ушли от всех, взяв с собой Леонида. У них всегда было о чем поговорить.
Когда сборы были окончены, проводить Дионисия и Дария вышел весь дом. Появились Дионисиевы дочери, которых едва видело солнце, – закутанные в многочисленные покрывала девицы, удивительно похожие на молодых персиянок, что древних, что теперешних, казалось, нисколько не повзрослели за эти годы: сестры робко жались друг к другу и робко улыбались всем. Как бы их не ждала участь Анны, если их все-таки выдадут замуж, мелькнуло в мыслях у Феодоры.
Дионисий по очереди обнял девушек, потом крепко пожал руку Феофано; они похлопали друг друга по плечам. К Феодоре македонец не приблизился и не заговорил – только слегка склонил голову, посмотрев ей в лицо.
Дарий обнял брата, потом поцеловал своих детей, которых ему поднесли. Строгий, одетый в панцирь и препоясанный мечом, с которым он не расставался, молодой Аммоний весь ушел мыслью в предстоявшее ему и дяде великое дело.
Кассандра, хозяйка дома, стояла в стороне и, казалось, не знала, как подойти к мужчинам в прощальную минуту; тогда Дионисий подошел к жене сам.
На глазах у всех он до костного хруста прижал к себе свою маленькую, но сильную гречанку; Кассандра повисла у мужа на шее. Дионисий поцеловал ее в красивые полные губы, в рот, в котором не хватало половины зубов; потом, отстранив от себя, посмотрел супруге в глаза. Затем еще раз обнял ее и поцеловал.
Когда Дионисий выпустил жену из объятий, у нее раскраснелось лицо, губы дрожали, голубые глаза были полны слез и страсти. Теперь ни у кого из тех, кто провожал воинов, не осталось сомнений, чей Дионисий муж и кому он верен.
Госпожа дома улыбнулась мужу, потом поклонилась ему. Дионисий кивнул в ответ, улыбаясь. Потом вскочил в седло; Дарий последовал его примеру.
Отряд ускакал – осиротевшие слуги, женщины и дети остались на месте. Они не произносили ни слова и не расходились, жадно глядя всадникам вслед, хотя тех давно уже след простыл.
Наконец Кассандра, переведя дух и утерев глаза концом головного покрывала, бросила взгляд на Феодору и Феофано – лакедемонянка цепко держала свою филэ под локоть. И ревность окончательно покинула сердце Дионисиевой жены.
Спустя совсем небольшое время после отъезда Дионисия итальянские греки узнали, что Мистра, вторая столица Византии, – и с нею вся Морея пала. Византия окончательно покорилась туркам.
Герцог Сфорца и в самом деле собрался выступать во главе итальянской армии – Дионисия он брал в числе своих военачальников. Несомненно, эти двое мужей, хотя и не сдружились, успели сплотиться крепче, чем мужчины братались словами, мыслью и каждодневными делами: соединило македонца и итальянца сознание великого общего дела, общего мужества и правды.
Дионисий вскоре после похорон Анны и объяснения с московиткой уехал в Неаполь – готовиться, смотреть солдат и обсуждать со своим итальянским покровителем и родственником военные планы. Как его отъезд приняла жена – Феодора не знала; наверное, так же, как сама она отпускала Леонарда.
Италия была теплая и небольшая страна – сравнить только с русскими землями! – и собирать войско, как и ополчение, было недолгим делом: тем более, что эта кампания готовилась давно, только греки о ней не знали. Всю зиму должны были идти учения и снаряжение пехоты, кавалерии и флота – и в конце зимы, в начале весны, армия собиралась выдвигаться.
Ударить хотели по соседней с Македонией и Болгарией и давно подвластной туркам Фракии, сразу по двум направлениям. По Городу, Стамбулу, располагавшемуся в восточной ее части, - напав с моря и с суши, - и на запад. Хотели дойти до Эдирне, прежде Адрианополя - до сих пор главной столицы османской империи, захваченной турками у ромеев сто лет назад: в Эдирне прежде того и после того жило много славян.
Почему это время представлялось герцогу наиболее удачным – Феодора не знала. Может быть, в Константинополе сейчас происходило что-то, что отвлекло на себя внимание султана. Может быть, что-то рассердило и отвлекло османов со стороны ближайших своих южноевропейских соседей, которых турки сильнее всего стремились покорить и которые дрались за веру и свободу всего отчаяннее: Венгрии и Валахии. Одна из этих стран-союзниц была католической, другая столь же сурово православной, но обе были населены потомками самых диких кочевников.
Султан Мехмед был жесток, но капризен и переменчив, как средиземноморские ветры, и мысль повелителя правоверных все время перекидывалась с одних врагов на других - врагов ислама было очень много, и они все множились!
Дионисий вернулся к семье в канун Рождества, которое македонцы отпраздновали по-гречески: с молитвами, песнями и трапезой в домашнем кругу, избегая храма. Пока, пока – им прощалось это: сильнее всего католики прижимали тех из христиан, кто уклонялся от религиозной обязанности, принадлежа к собственной их конфессии. А таких среди греков пока еще было меньшинство.
Мардоний, перешедший в католичество перед венчанием с дочерью Моро, приехал к семье вместе с женой только после Рождества, отпраздновав его по римскому обычаю. После смерти Анны брат Дария приезжал к дяде один, оставив жену с ее итальянцами, - в такое время не годилось звать в дом никого, кто был им чужд. Рафаэла, конечно, вознегодовала бы, что в доме Дионисия так пренебрегают христианским обычаем… деревня прощала своим жителям много больше, чем город, законодатель и цензор государственной религиозности. Мардоний сколько мог поддержал любимого брата в его горе… и осенью, и теперь: когда тоска Дария по жене немного утихла, как давняя боль, которой нельзя избыть, но можно забыть.
Во второй свой приезд Мардоний услышал, что Дарий пойдет с дядей в поход… старшие мужчины оставляли Мардония за себя, беречь женщин и детей. Конечно, молодой македонец понимал, что это больше слова, чем настоящая надежда на него, - но склонился перед волей родовичей почтительно и серьезно, намереваясь исполнить все, что в его силах, пока тех не будет.
Мардоний, сидя за столом с женой и семьей, переводил взгляд с дяди на брата, они были одинаково угрюмы и решительны… суждено ли им вернуться? И выплатят ли они Валентов долг, о котором все помнили неизбывно?
И удастся ли им спасти Леонарда Флатанелоса, в котором все так нуждались – и женщины, и мужчины?
Феодора Флатанелос отпраздновала Рождество дома, и сейчас была у Феофано… ее обязательно позовут, когда придет время прощаться, но пока это было только семейное дело, касавшееся одних Аммониев. Почти незаметно для себя греки опять образовали в Италии, как у себя дома, маленькие общины – маленькие полисы, в каждом из которых был свой уклад и своя нравственность, маленький собственный мир…
Когда все встали из-за стола, младшие Аммонии удалились от остальных – поговорить. Дарий уже мог говорить с родными как прежде, только тень какая-то осталась на нем… тень, которую все видели, даже когда он выходил на солнце.
Братья уселись рядом на ступенях портика, закутавшись в теплые плащи. Дарий и Мардоний казались такими разными, точно родились от разных отцов, хотя природное сходство их в лице никуда не исчезло. Мардоний, который стригся и гладко брился, как римлянин-католик, казался на много лет младше Дария, который сделался шире в плечах и оставался черноусым и чернобородым – как азиат, перс, сириец, турок… Волосы Дарий по-прежнему стягивал в хвост… отчего заметнее были тени и складки, изменявшие его лицо при любом разговоре и размышлении. После смерти жены ему стало еще свойственнее, чем раньше, углубляться в свои мысли.
Мардоний хотел первым заговорить с братом, но не получалось… как не очень-то получалось утешать его после смерти Анны: Мардоний не знал, как это – потерять жену, и страшился это понять. Он любил свою Рафаэлу, хотя любить жену так, как Дарий, все еще не научился.
Наконец Мардоний спросил:
- Ты хочешь воевать… правда?
Дарий улыбнулся младшему, и от этой улыбки показался еще печальнее.
- А ты как думаешь?
Мардоний до сих пор дрался только в шутку или в учебном бою: и теперь, когда Дарий шел в первый свой поход против врага, Мардоний понимал, что всерьез биться гораздо страшнее, чем он думал прежде. Даже тогда, когда тринадцатилетний Дарий привез Мардония в лагерь Феофано, это представлялось им наполовину игрой! Да они и играли!
Что думают об этом такие воины, как их отец и дядя? У дяди-героя не спросишь… стыдно.
Дарий глубоко вздохнул и привлек к себе младшего брата; он поцеловал его и негромко сказал:
- Я должен биться… а когда понимаешь, что должен, проходит и страх. Когда настанет твой черед, ты тоже поймешь, что значит защищать своих.
Мардоний усмехнулся.
- Ты хочешь там умереть, брат… ты не можешь без нее, - проговорил он совсем тихо. До сих пор он не осмеливался сказать этого вдовцу.
Дарий резко выпустил брата из объятий и отвернулся. Он застыл, думая о чем-то своем, - но не казался разгневанным.
Наконец он ответил:
- Я смогу без нее… наш век совсем не так долог, милый Мардоний. Я хочу… но даже если бы не хотел, я скоро буду там, где Анна. Однако сейчас важнее всего соблюсти свою честь – и мне, и тебе!
Мардоний вдруг схватил братнину руку и поцеловал ее.
- Я понял, кто лучшие люди на свете… это те, которые живут так, точно они уже умерли, как наш дядя и ты! – воскликнул молодой македонец. – Лучшие - те, которые живут только для других! Только такие воины – достойные воины!
- Рад, что ты это понял, - сказал слегка изумленный Дарий.
Он помолчал и прибавил:
– Хвали Дионисия… но не хвали меня прежде времени, не нужно. Я еще не заслужил таких слов.
Он встал, потом неловко улыбнулся брату, сжал его плечо под толстым плащом и первым ушел в дом. Мардоний же еще долго оставался на том же месте: младший Валентов сын сидел и раздумывал, пока не перестал в сумерках различать свою одежду, раскинутую на ступеньках.
Дионисий вскоре уехал в город опять; и Дарий отправился с ним.
Дионисий пригласил Феодору проститься, как и обещал. С нею пригласил и Феофано, которая очень давно не появлялась у Аммониев: должно быть, проснулась старая память... и Кассандра никогда не любила лакедемонянку, хотя и признавала вместе со всеми значение царицы амазонок.
Феофано приехала со своим мальчиком, которым она очень гордилась – и который уже начал понимать своим маленьким умом, что такое война. До сих пор Леонид редко покидал имение, крошечную Лаконию, которую Феофано с Марком воссоздали для него; и он никогда еще не бывал в городе. Как долго удастся его уберечь от римского смрада… не отравится ли мальчик насмерть, вдохнув этот смрад?
Феофано от всей души пожала руку хозяину, но обниматься не стала. Зато с подругой она обнялась и расцеловалась на глазах у всех.
- Когда-то я говорила сильные слова, воодушевляя свое войско… помнишь, мой гиппарх? – улыбаясь печально, но с наслаждением своим прошлым спросила лакедемонянка Дионисия. – Теперь сказать речь следовало бы тебе… как можно грекам без речей?
Она перестала улыбаться и склонила голову.
- Но мы лучше помолчим.
Все надолго замолчали – порою молчать можно о гораздо большем, чем говорить. Дарий держался рядом с дядей – немного позади, как тень его и подспорье. Мардоний, который, конечно, приехал, обнимал за плечи Рафаэлу; к юбкам итальянки льнул сын. Феофано держала под руку Феодору: амазонки, как всегда в такие минуты, тесно жались друг к другу.
Нарушил молчание хозяин – и, неожиданно для всех, он обратился к московитке:
- Я знаю, что твое имя тебе дали здесь… у себя на родине ты носила другое.
- Да, - сказала Феодора, изумленная этим вниманием, которое удивило и всех остальных. – Меня так назвал… патрикий, - она кашлянула, почему-то не в силах среди этого собрания назвать Фому Нотараса по имени и мужем.
Дионисий улыбнулся.
- Патрикий не ошибся. "Феодора" означает дар Бога… или богов, это древнее имя!
- Почему ты вспомнил обо мне сейчас? – спросила московитка. – Потому… что поедешь спасать моего мужа?
Дионисий обвел взглядом всех. Потом покачал головой.
- Да и нет… Потому, что ты стоишь среди нас - и совсем не похожа на нас, хотя жила у греков долгие годы! Ты всегда была другой! Русские люди себе не изменяют, и вас ни с кем не спутать!
Он помолчал.
- Всегда хотел сказать это… лучше сказать, пока не поздно.
Феодора заметила сердитый и ревнивый блеск в глазах Кассандры – и вдруг порадовалась, что Дионисий уезжает и хочет привезти назад Леонарда, ее мужа. Теперь даже слепому было бы ясно, что Дионисий к ней неравнодушен.
Может быть, Кассандра догадывалась об этом давно – хотя знала, что ее муж никогда не поступил бы подобно брату, умея любить то, что ему должно было любить. И Дионисий понимал, что из всех греков русской женщине подходит в пару только Леонард Флатанелос…
Сказав слово московитке и исчерпав то, что хотел сказать, Дионисий ушел, и жена с ним. Кассандра успела бросить на русскую пленницу сердитый взгляд. Феодора уже и сама досадовала на Дионисия.
Как безрассудны бывают мужчины в своих словах, думая только о собственных страстях и теперешней минуте!
Московитка посмотрела на Феофано, и та поняла подругу без слов; они ушли от всех, взяв с собой Леонида. У них всегда было о чем поговорить.
Когда сборы были окончены, проводить Дионисия и Дария вышел весь дом. Появились Дионисиевы дочери, которых едва видело солнце, – закутанные в многочисленные покрывала девицы, удивительно похожие на молодых персиянок, что древних, что теперешних, казалось, нисколько не повзрослели за эти годы: сестры робко жались друг к другу и робко улыбались всем. Как бы их не ждала участь Анны, если их все-таки выдадут замуж, мелькнуло в мыслях у Феодоры.
Дионисий по очереди обнял девушек, потом крепко пожал руку Феофано; они похлопали друг друга по плечам. К Феодоре македонец не приблизился и не заговорил – только слегка склонил голову, посмотрев ей в лицо.
Дарий обнял брата, потом поцеловал своих детей, которых ему поднесли. Строгий, одетый в панцирь и препоясанный мечом, с которым он не расставался, молодой Аммоний весь ушел мыслью в предстоявшее ему и дяде великое дело.
Кассандра, хозяйка дома, стояла в стороне и, казалось, не знала, как подойти к мужчинам в прощальную минуту; тогда Дионисий подошел к жене сам.
На глазах у всех он до костного хруста прижал к себе свою маленькую, но сильную гречанку; Кассандра повисла у мужа на шее. Дионисий поцеловал ее в красивые полные губы, в рот, в котором не хватало половины зубов; потом, отстранив от себя, посмотрел супруге в глаза. Затем еще раз обнял ее и поцеловал.
Когда Дионисий выпустил жену из объятий, у нее раскраснелось лицо, губы дрожали, голубые глаза были полны слез и страсти. Теперь ни у кого из тех, кто провожал воинов, не осталось сомнений, чей Дионисий муж и кому он верен.
Госпожа дома улыбнулась мужу, потом поклонилась ему. Дионисий кивнул в ответ, улыбаясь. Потом вскочил в седло; Дарий последовал его примеру.
Отряд ускакал – осиротевшие слуги, женщины и дети остались на месте. Они не произносили ни слова и не расходились, жадно глядя всадникам вслед, хотя тех давно уже след простыл.
Наконец Кассандра, переведя дух и утерев глаза концом головного покрывала, бросила взгляд на Феодору и Феофано – лакедемонянка цепко держала свою филэ под локоть. И ревность окончательно покинула сердце Дионисиевой жены.
Спустя совсем небольшое время после отъезда Дионисия итальянские греки узнали, что Мистра, вторая столица Византии, – и с нею вся Морея пала. Византия окончательно покорилась туркам.
Re: Ставрос
Глава 162
Новости о покорении Мистры привезли купцы и путешественники, которые, как и раньше, ходили из Италии в Византию; и новости о падении Восточного Рима горели на устах у беглых греков, в эти месяцы опять наводнивших Венецию и близлежащие города и селения. Никакого значительного сопротивления врагу теперешняя Лакония не оказала. Скорее всего, турки сохранили жизнь сдавшимся и даже позволили остаться в своей вере… они были куда терпимее к иноверцам, чем католики: чтобы тем вернее усыпить бдительность христиан и поглотить этих христиан вместе с их душами.
Родня Аммониев, - старшие дочери Дионисия с мужьями и детьми, которые остались в Морее, - наверное, уцелели, если не погибли во время беспорядков: они с самого начала собирались сдаться султану. Обрадовался бы участи родственников Дионисий? Его никто уже не мог спросить; и даже теперь, когда он уехал сражаться с турками, никто не мог бы этого сказать.
Каждому назначен свой путь, думала Феодора, и величайший грех, преступление против души, – уклониться от своего предназначения… или же нет? Или уклониться невозможно?
Так верят на мусульманском востоке… неизбежность, за которую душе так или иначе придется отвечать.
Удивительно, но падение Мореи почти не вызвало волнения в Италии… католики давно ждали его, и Византия была для итальянцев мертва с того дня, как сдался Константинополь. Это не явилось большим политическим событием, как и предсказывала своей русской подруге Феофано: Византия со дня падения Константинополя была мертва для всего мира… и уступка Мореи османам значила не больше, чем подпадение под турецкую власть других греческих областей, которое совершалось постепенно, столетие за столетием. Но маленькие войны, которые то вспыхивали, то затухали в таких спорных областях, могли иметь решающее значение для итальянской армии, продвигавшейся по ним с боем: тем более, что населены когда-то греческие земли были самыми разными народами. Когда армии Сфорца предстоят сражения, и с кем? Какую добычу получит Италия, вместе со всеми христианскими государствами набросившаяся на остывающий труп этого древнего воина - труп Второго Рима, давно переставшего быть соперником первому?
Рассчитал ли Сфорца свое выступление – мог ли знать, что Мистра падет в эти самые месяцы?
Нет: едва ли. Это была судьба… кисмет, как говорили турки-мусульмане: предначертание свыше, в которое православные греки были склонны верить гораздо больше, чем католики. Такой полувосточный-полугреческий фатализм был гораздо ближе русской полонянке, чем проповеди римских церковников, которые, объясняя весь мир и его законы разнообразнейшими происками дьявола, все больше порывали со здравым смыслом.
Десятилетний Вард, к великому счастью матери, крещенный еще в Софии православным и оставшийся православным, посещал католические службы в Неаполе вместе с товарищами, когда это требовалось. Однажды Феодора осторожно спросила сына, нравятся ли ему проповеди; Вард улыбнулся и ответил, что забывает почти все, что слышал в итальянской церкви, как только выходит оттуда. Потом мальчик печально вздохнул и прибавил, что куда охотнее послушал бы сейчас комеса Флатанелоса, своего приемного отца, которого он крепко помнил и по котором очень тосковал вместе с матерью.
Феодора радовалась, что ее греческий сын растет таким чутким к правде: Леонард Флатанелос мог бы научить Варда и добру, и жизни куда лучше священников... что итальянских, что греческих. Но где он теперь?
Ее второй… или третий муж пропал так же, как и первый. Феодора почти не могла сейчас думать о Фоме Нотарасе с сыном Александром - это было уже невыносимо… но когда задумывалась, ей представлялось, что патрикий, услышав о безвестном отсутствии Леонарда и о падении Мореи, вполне мог перебраться в другой итальянский город – или вовсе уплыть из Италии, на какой-нибудь из полугреческих-полутурецких островов, тоже отхватив себе кусок в последней войне. Фома Нотарас римлянин, но он никогда не будет итальянцем и ни за что не пожелает такой судьбы для Александра.
Думает ли патрикий еще о том, чтобы решить свою судьбу поединком с критянином, - или постановил окончить свои дни мирно и бесславно, воспитывая единственного сына, в происхождении которого был уверен? Помнит ли патрикий еще Феодору и Феофано – или забыл их, как и римскую инквизицию, от которой защищал своих женщин? Может быть, Фома Нотарас решил, что с него хватит всякой борьбы?
Ведь Фома Нотарас так скоро утомлялся…
- Возможно, брат и покинул Италию сейчас - это может оказаться даже разумно, - сказала Феофано, когда подруга спросила ее. – Но если… если войско вернется с победой и с Леонардом Флатанелосом, Фома вернется тоже… я знаю его.
Амазонки вдвоем были у Мелетия, который весной опять перебрался к себе на виллу, оставив жену дома: римской матроне легче дышалось в Риме, и Мелетий попросту запрещал Констанции следовать за собой, уезжая на отдых. Сейчас киликиец прихварывал и проводил в деревне больше времени, чем раньше. Впрочем, Констанция тоже отдыхала здесь - но всегда отдельно от мужа.
Порою Феодоре казалось, что такой брак, истинно римский, - основанный на одном расчете, разграничении супружеских прав и постоянном приятии лжи друг друга, - есть лучшая форма брака. Но понимала, что сама никогда не смогла бы так жить… как не смог бы и Леонард Флатанелос, о котором Мелетий очень волновался и которого, похоже, искреннее всего любил.
Подруги спрашивали его, как он оценивает положение Стамбула – и что для турок будет означать удар по обеим столицам. Мелетий Гаврос оставался для них главным осведомителем, по-прежнему держа в Городе своих шпионов.
- Константинополь как был плохо защищен со всех сторон, так и остается, - говорил киликиец. – Для турок Константинополь был больше… трофеем, мои госпожи, чем источником богатства или надежным укреплением, где можно обосноваться. Да и где османы могут надежно обосноваться, в такое неспокойное время?
Мелетий усмехнулся. Седовласый киликиец посмотрел на Феофано и приложил руку к груди.
- Только в сердцах верующих и обольщенных, моя василисса. Самое надежное основание империи – в людских сердцах.
Лакедемонянка улыбнулась.
- Ты хороший политик, я всегда это знала, - сказала она. – Но сейчас предпочла бы говорить не с политиком, а со стратегом, имея на руках карту… а, ведь я рассуждаю совсем не о том.
Феофано махнула рукой и наморщила лоб.
- Город уже взят, и, конечно, итальянцы и не думали отбивать его – тем более, что вся остальная Фракия давно уже живет под турками! Сфорца, подученный советниками, разумеется, думал… пошатнуть основание империи в людских сердцах, - усмехнулась царица. – Укусить султана почувствительнее, и напомнить порабощенным христианам о силе христиан свободных!
Мелетий Гаврос поклонился.
- Восхищаюсь твоей мудростью, василисса.
Феофано вздохнула, ужасно сожалея, что не может своими глазами видеть, как продвигается армия Сфорца, - что не может ехать с ними.
- Они, наверное, захватят немалую добычу… важных пленников! – сказала лакедемонянка.
- С Божьей помощью, - едва заметно улыбаясь, согласился хозяин.
Он сощурил свои светлые глаза, погладил седую бородку.
- На самом деле вернуться с победой Сфорца весьма возможно… турки бывают неистовы в бою, как дикари, но в мирное время расслабляются, порою непозволительно. Греческие государства никогда так не жили. И теперешним итальянцам расслабиться не позволяет ни вера, ни положение.
Мелетий усмехнулся, сделав глоток из своего серебряного кубка.
- Все время собачиться с братьями-христианами во многом полезно.
Все трое рассмеялись.
Они еще некоторое время молча пили вино, несколько приободрившись, - хозяин и гостьи улыбались друг другу, но были мыслями уже далеко от общей беседы. Наконец Мелетий встал, слегка поморщившись, - его точил какой-то непонятный недуг, а может, и не один. Извинившись делами и нездоровьем, он предоставил гостей самим себе. Киликиец знал, что женщины ничего не ждут так, как возможности остаться наедине.
Феофано, нахмурившись, проследила за тем, как их могущественный друг уходит, время от времени то придерживаясь за стену, то берясь за голову. Она посмотрела на Феодору – московитка отвернулась, ничего не говоря. Обе подозревали, что на Мелетии наконец сказались его пристрастия к мальчикам: от кого-нибудь из фаворитов, которые пользовались еще чьей-нибудь милостью, киликиец мог получить очень неприятный подарок.
Что ж, мужеложство редко бывало красивым и здоровым пристрастием – вырождаясь в порок всегда, когда переставало быть потребностью в мужской любви, овладевавшей другой сильной душой, готовой к смерти.
Феофано допила свое вино и протянула руку подруге через стол. Феодора погладила обожаемую смуглую руку: сильные пальцы, недавний ожог, оставленный продернувшимися поводьями.
- Ты знаешь, чего я больше всего боюсь? – прошептала московитка. – Что это турецкий шпион… все-таки турецкий шпион, который был в числе матросов Леонарда и предал его…
Феофано пожала плечами.
- Каким образом?.. Хотя могло случиться всякое: тот, кто хочет навредить, найдет случай, ты права.
Она посмотрела на подругу.
- Но даже если так, дорогая… комесу было бы лучше попасть в руки турок, чем в руки добрых католиков. Представляешь, что будет, если его захватят испанцы? С турками договориться легче – им захватывать и отдавать обратно христианских пленников привычно, не делая большого различия между католиками и православными. Если, конечно, Леонард попался не Ибрахиму-паше. Хотя даже в этом случае турки могут долго торговаться и отдать его, если наши итальянцы их прижмут...
Феодора закрыла лицо руками.
- В Стамбуле?
Феофано усмехнулась.
- Ты думаешь, что многое изменилось с тех пор, как город перешел к султану? Мелетий прав. Они плохо укреплены и уже расслабились…
Феодора посмотрела на нее, охваченная новой тревожной мыслью.
- Но ведь у итальянцев, кажется, была договоренность с султаном… мир?
- У Сфорца никакой договоренности не было, - хладнокровно ответила спартанка. – И даже если бы была, заключать и нарушать взаимные договоры обычное дело между турками и христианами.
Она усмехнулась ярким ртом.
- Ты знаешь, что нынешний валашский князь Дракула… да, Влад, у которого ваше славянское имя… недавно потребовал себе в помощь у султана турецкую армию, чтобы отвоевать свой престол у соперника-венгра? Князь жил у султана в плену, ну, или воспитывался с детских лет, турки учили его в своей школе… а заняв трон, Дракула продолжил воевать с османами с прежней свирепостью.
- Не может быть, - сказала изумленная московитка.
Хотя почему же не может? Это византийский… ромейский – римский образец правления, который переняли уже и русские люди; и, конечно, этот образец давно переняли те, кто взял у греков Христа, подобно русам. И сами турки многому научились у греков.
Вернувшись домой, Феодора направилась туда, где началась галерея фамильных портретов… она и Леонард, и рядом Вард, которого Беллини успел написать перед тем, как хозяин дома вновь предался власти Посейдона.
Московитка несколько раз перевела взгляд с изображения прекрасного критянина на портрет сына: Вард казался родным сыном комеса. Она опустилась на колени, глядя в проникновенные карие глаза могучего человека, который столько дал ей и столько обещал.
- Пожалуйста, вернись… хотя бы ради Варда, - прошептала рабыня Желань.
Скоро до Рима докатились слухи, что под стенами Стамбула стала итальянская армия. Градоначальник был застигнут врасплох… Сфорца долго вел с пашой переговоры, но чего добился – в Италии не узнали; потом к туркам подошло подкрепление, и итальянцы отступили. Что делалось западнее и глубже в турецких владениях, в Эдирне, было совершенно неизвестно.
Через восемь месяцев после того, как армия Сфорца выступила в поход, греки, оставленные в Венеции для безопасности еще Леонардом, увидели, что на горизонте показалась итальянская флотилия.
Новости о покорении Мистры привезли купцы и путешественники, которые, как и раньше, ходили из Италии в Византию; и новости о падении Восточного Рима горели на устах у беглых греков, в эти месяцы опять наводнивших Венецию и близлежащие города и селения. Никакого значительного сопротивления врагу теперешняя Лакония не оказала. Скорее всего, турки сохранили жизнь сдавшимся и даже позволили остаться в своей вере… они были куда терпимее к иноверцам, чем католики: чтобы тем вернее усыпить бдительность христиан и поглотить этих христиан вместе с их душами.
Родня Аммониев, - старшие дочери Дионисия с мужьями и детьми, которые остались в Морее, - наверное, уцелели, если не погибли во время беспорядков: они с самого начала собирались сдаться султану. Обрадовался бы участи родственников Дионисий? Его никто уже не мог спросить; и даже теперь, когда он уехал сражаться с турками, никто не мог бы этого сказать.
Каждому назначен свой путь, думала Феодора, и величайший грех, преступление против души, – уклониться от своего предназначения… или же нет? Или уклониться невозможно?
Так верят на мусульманском востоке… неизбежность, за которую душе так или иначе придется отвечать.
Удивительно, но падение Мореи почти не вызвало волнения в Италии… католики давно ждали его, и Византия была для итальянцев мертва с того дня, как сдался Константинополь. Это не явилось большим политическим событием, как и предсказывала своей русской подруге Феофано: Византия со дня падения Константинополя была мертва для всего мира… и уступка Мореи османам значила не больше, чем подпадение под турецкую власть других греческих областей, которое совершалось постепенно, столетие за столетием. Но маленькие войны, которые то вспыхивали, то затухали в таких спорных областях, могли иметь решающее значение для итальянской армии, продвигавшейся по ним с боем: тем более, что населены когда-то греческие земли были самыми разными народами. Когда армии Сфорца предстоят сражения, и с кем? Какую добычу получит Италия, вместе со всеми христианскими государствами набросившаяся на остывающий труп этого древнего воина - труп Второго Рима, давно переставшего быть соперником первому?
Рассчитал ли Сфорца свое выступление – мог ли знать, что Мистра падет в эти самые месяцы?
Нет: едва ли. Это была судьба… кисмет, как говорили турки-мусульмане: предначертание свыше, в которое православные греки были склонны верить гораздо больше, чем католики. Такой полувосточный-полугреческий фатализм был гораздо ближе русской полонянке, чем проповеди римских церковников, которые, объясняя весь мир и его законы разнообразнейшими происками дьявола, все больше порывали со здравым смыслом.
Десятилетний Вард, к великому счастью матери, крещенный еще в Софии православным и оставшийся православным, посещал католические службы в Неаполе вместе с товарищами, когда это требовалось. Однажды Феодора осторожно спросила сына, нравятся ли ему проповеди; Вард улыбнулся и ответил, что забывает почти все, что слышал в итальянской церкви, как только выходит оттуда. Потом мальчик печально вздохнул и прибавил, что куда охотнее послушал бы сейчас комеса Флатанелоса, своего приемного отца, которого он крепко помнил и по котором очень тосковал вместе с матерью.
Феодора радовалась, что ее греческий сын растет таким чутким к правде: Леонард Флатанелос мог бы научить Варда и добру, и жизни куда лучше священников... что итальянских, что греческих. Но где он теперь?
Ее второй… или третий муж пропал так же, как и первый. Феодора почти не могла сейчас думать о Фоме Нотарасе с сыном Александром - это было уже невыносимо… но когда задумывалась, ей представлялось, что патрикий, услышав о безвестном отсутствии Леонарда и о падении Мореи, вполне мог перебраться в другой итальянский город – или вовсе уплыть из Италии, на какой-нибудь из полугреческих-полутурецких островов, тоже отхватив себе кусок в последней войне. Фома Нотарас римлянин, но он никогда не будет итальянцем и ни за что не пожелает такой судьбы для Александра.
Думает ли патрикий еще о том, чтобы решить свою судьбу поединком с критянином, - или постановил окончить свои дни мирно и бесславно, воспитывая единственного сына, в происхождении которого был уверен? Помнит ли патрикий еще Феодору и Феофано – или забыл их, как и римскую инквизицию, от которой защищал своих женщин? Может быть, Фома Нотарас решил, что с него хватит всякой борьбы?
Ведь Фома Нотарас так скоро утомлялся…
- Возможно, брат и покинул Италию сейчас - это может оказаться даже разумно, - сказала Феофано, когда подруга спросила ее. – Но если… если войско вернется с победой и с Леонардом Флатанелосом, Фома вернется тоже… я знаю его.
Амазонки вдвоем были у Мелетия, который весной опять перебрался к себе на виллу, оставив жену дома: римской матроне легче дышалось в Риме, и Мелетий попросту запрещал Констанции следовать за собой, уезжая на отдых. Сейчас киликиец прихварывал и проводил в деревне больше времени, чем раньше. Впрочем, Констанция тоже отдыхала здесь - но всегда отдельно от мужа.
Порою Феодоре казалось, что такой брак, истинно римский, - основанный на одном расчете, разграничении супружеских прав и постоянном приятии лжи друг друга, - есть лучшая форма брака. Но понимала, что сама никогда не смогла бы так жить… как не смог бы и Леонард Флатанелос, о котором Мелетий очень волновался и которого, похоже, искреннее всего любил.
Подруги спрашивали его, как он оценивает положение Стамбула – и что для турок будет означать удар по обеим столицам. Мелетий Гаврос оставался для них главным осведомителем, по-прежнему держа в Городе своих шпионов.
- Константинополь как был плохо защищен со всех сторон, так и остается, - говорил киликиец. – Для турок Константинополь был больше… трофеем, мои госпожи, чем источником богатства или надежным укреплением, где можно обосноваться. Да и где османы могут надежно обосноваться, в такое неспокойное время?
Мелетий усмехнулся. Седовласый киликиец посмотрел на Феофано и приложил руку к груди.
- Только в сердцах верующих и обольщенных, моя василисса. Самое надежное основание империи – в людских сердцах.
Лакедемонянка улыбнулась.
- Ты хороший политик, я всегда это знала, - сказала она. – Но сейчас предпочла бы говорить не с политиком, а со стратегом, имея на руках карту… а, ведь я рассуждаю совсем не о том.
Феофано махнула рукой и наморщила лоб.
- Город уже взят, и, конечно, итальянцы и не думали отбивать его – тем более, что вся остальная Фракия давно уже живет под турками! Сфорца, подученный советниками, разумеется, думал… пошатнуть основание империи в людских сердцах, - усмехнулась царица. – Укусить султана почувствительнее, и напомнить порабощенным христианам о силе христиан свободных!
Мелетий Гаврос поклонился.
- Восхищаюсь твоей мудростью, василисса.
Феофано вздохнула, ужасно сожалея, что не может своими глазами видеть, как продвигается армия Сфорца, - что не может ехать с ними.
- Они, наверное, захватят немалую добычу… важных пленников! – сказала лакедемонянка.
- С Божьей помощью, - едва заметно улыбаясь, согласился хозяин.
Он сощурил свои светлые глаза, погладил седую бородку.
- На самом деле вернуться с победой Сфорца весьма возможно… турки бывают неистовы в бою, как дикари, но в мирное время расслабляются, порою непозволительно. Греческие государства никогда так не жили. И теперешним итальянцам расслабиться не позволяет ни вера, ни положение.
Мелетий усмехнулся, сделав глоток из своего серебряного кубка.
- Все время собачиться с братьями-христианами во многом полезно.
Все трое рассмеялись.
Они еще некоторое время молча пили вино, несколько приободрившись, - хозяин и гостьи улыбались друг другу, но были мыслями уже далеко от общей беседы. Наконец Мелетий встал, слегка поморщившись, - его точил какой-то непонятный недуг, а может, и не один. Извинившись делами и нездоровьем, он предоставил гостей самим себе. Киликиец знал, что женщины ничего не ждут так, как возможности остаться наедине.
Феофано, нахмурившись, проследила за тем, как их могущественный друг уходит, время от времени то придерживаясь за стену, то берясь за голову. Она посмотрела на Феодору – московитка отвернулась, ничего не говоря. Обе подозревали, что на Мелетии наконец сказались его пристрастия к мальчикам: от кого-нибудь из фаворитов, которые пользовались еще чьей-нибудь милостью, киликиец мог получить очень неприятный подарок.
Что ж, мужеложство редко бывало красивым и здоровым пристрастием – вырождаясь в порок всегда, когда переставало быть потребностью в мужской любви, овладевавшей другой сильной душой, готовой к смерти.
Феофано допила свое вино и протянула руку подруге через стол. Феодора погладила обожаемую смуглую руку: сильные пальцы, недавний ожог, оставленный продернувшимися поводьями.
- Ты знаешь, чего я больше всего боюсь? – прошептала московитка. – Что это турецкий шпион… все-таки турецкий шпион, который был в числе матросов Леонарда и предал его…
Феофано пожала плечами.
- Каким образом?.. Хотя могло случиться всякое: тот, кто хочет навредить, найдет случай, ты права.
Она посмотрела на подругу.
- Но даже если так, дорогая… комесу было бы лучше попасть в руки турок, чем в руки добрых католиков. Представляешь, что будет, если его захватят испанцы? С турками договориться легче – им захватывать и отдавать обратно христианских пленников привычно, не делая большого различия между католиками и православными. Если, конечно, Леонард попался не Ибрахиму-паше. Хотя даже в этом случае турки могут долго торговаться и отдать его, если наши итальянцы их прижмут...
Феодора закрыла лицо руками.
- В Стамбуле?
Феофано усмехнулась.
- Ты думаешь, что многое изменилось с тех пор, как город перешел к султану? Мелетий прав. Они плохо укреплены и уже расслабились…
Феодора посмотрела на нее, охваченная новой тревожной мыслью.
- Но ведь у итальянцев, кажется, была договоренность с султаном… мир?
- У Сфорца никакой договоренности не было, - хладнокровно ответила спартанка. – И даже если бы была, заключать и нарушать взаимные договоры обычное дело между турками и христианами.
Она усмехнулась ярким ртом.
- Ты знаешь, что нынешний валашский князь Дракула… да, Влад, у которого ваше славянское имя… недавно потребовал себе в помощь у султана турецкую армию, чтобы отвоевать свой престол у соперника-венгра? Князь жил у султана в плену, ну, или воспитывался с детских лет, турки учили его в своей школе… а заняв трон, Дракула продолжил воевать с османами с прежней свирепостью.
- Не может быть, - сказала изумленная московитка.
Хотя почему же не может? Это византийский… ромейский – римский образец правления, который переняли уже и русские люди; и, конечно, этот образец давно переняли те, кто взял у греков Христа, подобно русам. И сами турки многому научились у греков.
Вернувшись домой, Феодора направилась туда, где началась галерея фамильных портретов… она и Леонард, и рядом Вард, которого Беллини успел написать перед тем, как хозяин дома вновь предался власти Посейдона.
Московитка несколько раз перевела взгляд с изображения прекрасного критянина на портрет сына: Вард казался родным сыном комеса. Она опустилась на колени, глядя в проникновенные карие глаза могучего человека, который столько дал ей и столько обещал.
- Пожалуйста, вернись… хотя бы ради Варда, - прошептала рабыня Желань.
Скоро до Рима докатились слухи, что под стенами Стамбула стала итальянская армия. Градоначальник был застигнут врасплох… Сфорца долго вел с пашой переговоры, но чего добился – в Италии не узнали; потом к туркам подошло подкрепление, и итальянцы отступили. Что делалось западнее и глубже в турецких владениях, в Эдирне, было совершенно неизвестно.
Через восемь месяцев после того, как армия Сфорца выступила в поход, греки, оставленные в Венеции для безопасности еще Леонардом, увидели, что на горизонте показалась итальянская флотилия.