Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта

[Эрин]

Глава 41

Для состязаний предназначили плац при дворцовых казармах, ныне пустующий: огромную площадку, обнесенную толстыми стенами в несколько человеческих ростов, замощенную камнем и посыпанную песком. На стенах, как и во времена фараонов, стояли стражи-египтяне в полном вооружении – лучники и копейщики в юбках и защитных нагрудниках. Каково этим людям, должно быть, будет смотреть на такое множество врагов у себя под ногами, не в силах что-нибудь сделать! Что это: великая насмешка царя персов или великая предусмотрительность?
Поликсена, услышав о том, где состоится ристалище, ощутила огромное облегчение: она сама не сознавала, как боялась, что Камбис вторгнется со своими лошадьми и сатрапами на землю одного из великих святилищ. Но, конечно, в таком случае египтян пришлось бы пригонять на зрелища силой, и неизвестно, чем бы все это кончилось. Люди Та-Кемет были вовсе не забиты, хотя и могли показаться совершенно покорившимися: но они будут подниматься снова и снова, с упорством каменщиков, восстанавливающих исполинский храм, хотя тот многократно разрушался и погребал строителей под своими глыбами.

Поликсена, как и другие женщины, прибыла на зрелища в закрытых носилках. Она знала, что персы держат женщин взаперти, допуская разве только до домашних развлечений, и укрывают в шатрах, когда берут с собой в походы: хотя персы гораздо чаще греков брали женщин и все свои семьи с собой на войну. И эллинку удивило, что среди зрительниц не одна и не две персиянки: это были наложницы и даже жены, которых сановники и военачальники Камбиса привезли издалека, желая закрепиться здесь. Азиатки всего дичились, как голуби, ничего не видевшие за прутьями своих клеток, или горянки, выросшие за стенами неприступных крепостей. Они осматривали Саис и египтян из-под своих покрывал своими большими черными глазами с высокомерием и жадностью; их ноздри трепетали, а яркие губы были полуоткрыты, точно персиянки насыщались видом города Нейт. Одеты все эти госпожи были в легкие алые, желтые, зеленые шелковые одежды: несмотря на их покрой и длину, не стеснявшие движений. Конечно, сама Поликсена ни за что не надела бы такое платье добровольно, еще и в египетскую жару; но не могла не любоваться красотой золотого узорочья, цветочных и лиственных орнаментов, отделки рукавов и воротов, отягощенных изумрудом, жемчугом, сардониксом. Вот чем занимались персидские жены в своих комнатах дни напролет – простые и знатные, которым равно не приходилось заботиться о хлебе насущном. Земля персов была так изобильна, что и не снилось Коринфу и даже зажатому между пустынями Египту, чье плодородие было искусственно и чьим единственным кормильцем был Нил, – а тем паче такое не снилось бедной, суровой Спарте!
Поликсена бросила взгляд на Ликандра. Казалось, его совсем не трогает роскошь, которую он видит вокруг: спартанец глядел на добро персов, точно на кучу навоза. Долго ли он так продержится?
Хозяйка потянула своего охранителя за алый плащ, и Ликандр, быстро обернувшись, встретил ее взгляд и улыбнулся. Поликсена улыбнулась в ответ. Пусть правда этого воина стала больше той, что известна Спарте, - он ей не изменит.
Брат явился на ристалище в свите великой царицы. Он был в своих обычных бронзовых доспехах, пусть и начищенных до блеска, и в старом египетском белом плаще; разумеется, без шлема, хотя и при мече. Черные жесткие волосы Филомен опять обрезал по-гречески коротко, хотя с бородой не расставался; и выделялся среди разряженных персов не напускною важностью, а подлинным внутренним величием. Хотя, само собой, Филомен пришел без коня, как пленник и зритель.
А на персов стоило посмотреть: Поликсена до сих пор не замечала, сколько среди них гордых, красивых людей. Кони, вычищенные и расчесанные до ушей, с золотыми оголовьями, покрытые алыми попонами с вышитыми на них львами, оленями, хищными птицами; мощные луки за спиной, перевязи мечей, расшитые кружочками меди и золота, панцири самой изощренной ковки и отделки, золоченые, серебреные и вороненые… Плечи у азиатов были уже и сложение не такое мощное, как у эллинов, на конях всадники держались легко, и видно было, что они сильные, крепкие мужчины.
Поликсена толкнула локтем Ликандра.
- Ну, каковы они тебе кажутся?
Он взглянул на нее со спокойной брезгливостью.
- Я ни за одним из них не пошел бы, даже скажи мне оракул, что в них вся правда богов, - ответил лаконец. – А за твоим братом пошел бы хоть сейчас!
Поликсена перевела взгляд на брата и заметила, что он присматривается к персам совсем не так, как Ликандр: враждебно, но с интересом, отмечая и запоминая каждую черту.
Великого царя и Нитетис Поликсена успокоенно заметила еще раньше: Камбис успел отрастить волосы, но они были все еще короткими, и он немало напоминал ей обликом брата. Еще и потому, что сын Кира, в отличие от своих приближенных, не стал покрывать голову платком или митрой, как следовало царю: это очень бросалось в глаза, но, разумеется, никто не смел и заикнуться о таком нарушении приличий.
После того, как Камбис короновался по египетским обычаям и выходил к персам в облике фараона, - и после того, что он учинил над своими подданными всего неделю назад… Кто знает, так ли незаслуженно…
Нитетис, в отличие от мужа, больше сливалась с другими женщинами: в таком собрании персов великая царица накинула на голову тонкое покрывало, хотя из-под него выглядывала золотая кобра, как зоркая стражница своей госпожи.
Была среди женщин и младшая царица – Роксана выступала в окружении своих служанок с важностью главной жены, гордо оберегая свое чрево. Поликсене вдруг стало жаль ее.
Нет, эта персиянка не победит, что бы ей ни представлялось сейчас, несмотря на свою царскую кровь: слишком сильны ее соперницы. В Персии, быть может, Роксана и могла бы победить… но нет, там властвует Атосса.
Кроме персов, пришло довольно много знатных египтян: и явились даже бритоголовые жрецы в белых платьях. Правда, вид у служителей Нейт и Осириса, чтимого в Саисе, был неизменный – вид хранителей вечности, потревоженных мирской суетой. Впервые за долгое время Поликсена увидела в свите Камбиса Уджагорресента – царский казначей был одет совершенным персом, только без головного убора и без бороды. Он напоминал ловкого и сильного евнуха… какие порою брали власть в Азии: но, разумеется, честолюбие этого человека было совершенно мужским.
Для зрителей были приготовлены скамьи и кресла, расставленные вокруг площадки полукругом: кресла-троны в первом ряду предназначались для царя и царицы. Пробираясь к своему месту вместе с несколькими эллинами, которые должны были сесть сзади, справа и слева, защищая госпожу, Поликсена заметила, как чист песок на плацу: может быть, площадку засыпали свежим… но вернее всего, никто так и не упражнялся на нем до сих пор.
Сев на свою скамью, эллинка закрыла лицо руками: так слепил ее искрящийся под лучами Ра белый песок. Ликандр, занявший место по правую руку, тронул госпожу за колено: испугался, что ей дурно…
- Глаза устали, - сказала Поликсена, посмотрев на него и улыбнувшись. – И плохо видно, - прибавила она, посмотрев поверх голов в высоких персидских уборах и египетских париках. - Хорошо бы построить здесь театр!
Лаконец кивнул, подумав: когда игры будут в разгаре, наверняка зрители повскакивают с мест, напирая и давя друг друга. "Я уведу ее раньше", - подумал он, переводя взгляд с госпожи на задние ряды и оценивая, как это сделать.
Тут вдруг иониец Анаксарх, сидевший позади хозяйки, похлопал ее по плечу и громко шепнул:
- Гляди! Пифагор!
Поликсена обернулась: самосский философ как раз пробирался между скамьями, в сопровождении нескольких воинов-греков, - поближе к царским креслам, но, разумеется, туда, где сидели другие греки. Мудрец был облачен в белоснежную хламиду, темные кудри и борода тщательно расчесаны, а в волосах тонкий золотой венец: точно некоронованный царь непризнанного государства в государстве… Сам ли Пифагор выбрал себе такое отличие, или ученики настояли? Скорее второе! Хотя как знать!
Поликсена опять взглянула на своего любовника и увидела, что он уже внимательно разглядывает приготовления на площадке: в дальнем конце ее устанавливали мишени, кольца для стрельбы и щиты с нарисованными изображениями дичи.
- Лучше бы просто круги нарисовали, так гораздо нагляднее, - сказал Ликандр. Он вдруг засмеялся. – Не удивлюсь, если персидские цари у себя дома охотятся на такую дичь!
Поликсена фыркнула в руку. Может, так и есть. Хотя, конечно, царь царю рознь и нельзя по нескольким неженкам судить обо всех персах!
И тут громко запели трубы: зрители зашикали друг на друга, призывая к тишине.

Начинались состязания. И начались они с соревнований колесниц: одна, потом вторая и третья ослепительно разукрашенные колесницы выкатили в широкий проход, оставленный для участников. Они были запряжены четверками, и головы коней были украшены плюмажами из алых и белых перьев; в каждой повозке стояли возница и лучник. Поликсена так и вспомнила о знаменитых "косарях" - смертоносных азиатских колесницах с серпами, толпами косивших людей на поле боя.
Сперва колесничие состязались в скорости, пустив коней по кругу: передние зрители, особенно египтяне, стали с криками откидываться назад, несмотря на живое заграждение из персидских воинов, поставленное царем. Но персы правили с такой ловкостью и умением, что для сидящих на скамьях не возникло никакой опасности.
Поликсена взглянула на Ликандра, не в силах сдержать восхищения: серые глаза лаконца были презрительно сощурены.
- У нас тоже проводят колесничие гонки, и мы это делаем лучше! – сказал гоплит. –Никакими ремнями не привязываемся, и гоним по-настоящему! У нас и женщины соревнуются с мужчинами!
Но тут увиденное заставило Ликандра замолчать и даже привстать на месте: лучники начали стрелять по мишеням на полном скаку, причем ни один не промахнулся. Персы били в самое сердце нарисованным львам и косулям.
Сжав губы, лаконец сел обратно.
- Наука трусов! – сказал он.
Конечно, Поликсена знала, что спартанцы больше всего уважают битвы в строю, в фаланге, и поединки пеших бойцов, лицом к лицу, в которых невольно покажешь всю свою силу и отвагу, не надеясь на коня, на расстояние и на дальнобойность лука. Такой же бой превыше всего ценили и другие греки. Но оспаривать искусство персов при всем желании было нельзя.
Потом на арену выехали всадники: сперва они гарцевали, выделывая на своих конях головокружительные трюки, потом стали бросать друг другу на копья драгоценные обручи, подхватывая и перебрасывая наконечниками. Потом начали, разгоняясь, стрелять на полном скаку в кольца и метать дротики в мишени.
Потом опять их сменили колесничие: и теперь даже спартанец не мог упрекнуть их в трусости. Возницы, раззадорив коней, спрыгивали на землю и вскакивали обратно в колесницы.
- Неплохо! – мрачно сказал воин, на чью оценку Поликсена сейчас почти полностью полагалась.
Во время представления зрителям разносили прохладительные напитки, гранатовый сок и воду с лимоном. Этот фрукт привезли сюда персы, и Поликсена его уже пробовала: эллинка нашла, что кислое лучше утоляет жажду. Перед ней остановился персидский мальчик-слуга с подведенными как у девушки глазами и бровями, - должно быть, евнух, несчастный: он предлагал наперснице царицы напиток. Ликандр хотел остеречь госпожу, но Поликсена взяла кубок, и юный перс с поклоном исчез.
Коринфянка сделала глоток, и допила до половины; затем протянула и Ликандру. Увидев, что кубок полупустой, атлет без колебаний осушил его.
От всего не убережешься! И, как бы то ни было, - что ждет возлюбленную, то с радостью примет и он!
А под самый конец ристалища перед зрителями выступил сам Камбис. Поликсена не знала, дозволено ли царю персидскими приличиями такое поведение: но, конечно, царь делал все, что ему угодно. Киров сын красиво прогарцевал перед персами и египтянами на гнедом коне, трижды метко выстрелил в нарисованного льва, уже истыканного стрелами, - Поликсена скоро упустила из виду, куда именно вонзились царские стрелы. Потом Камбис ловко поймал на свое копье два обруча в виде свитой виноградной лозы, - золотой и серебряный, - и, подскакав к женщинам, бросил оба венца на колени Нитетис!
Все ахнули и захлопали: Поликсена била в ладоши так, что заболели руки. А потом наступила тишина: великая царица встала с места. Что она сделает?..
Нитетис недрогнувшими руками возложила золотой венец себе на голову, и сдержанные египтяне закричали от восторга. Греческие воины, поддерживавшие египетскую царицу, буйствовали как на львиной охоте.
А второй обруч… Нитетис, повернувшись к персиянкам, сидевшим позади, на глазах у всего собрания послала серебряную корону Роксане!
Несчастной беременной царице и без того стало дурно при виде почестей, оказываемых сопернице; Нитетис этим знаком внимания добила ее, подобно охотящейся Сехмет, демону египетской пустыни.
- Как жестоко и как мудро, - прошептала Поликсена. – Не зря же Камбис подарил ей две короны! Наверное, перс того и ждал!
Когда пожалованный обруч оказался в руках Роксаны, младшая царица встала, держа его, точно ядовитое животное, с которым не знала, что делать. Ее живот, полускрытый льном и шелком, теперь особенно выставился.
А потом азиатка вдруг с криком зашвырнула подарок на площадку, под ноги конникам и самому царю! Все вскрикнули разом: серебряный обруч упал и погрузился в песок, сразу потерявшись. Лошадь Камбиса фыркнула и отпрянула, а на самого властителя персов было страшно смотреть. Поликсена не выдержала и зажмурилась, прильнув к своему возлюбленному: Ликандр окаменел на месте, глядя на происходящее.
Нитетис села назад в кресло, бледная и торжествующая, - ее незаметно взял за руку Уджагорресент, сидевший позади царицы; служанки Роксаны были почти в обмороке от выходки госпожи. Едва ли Камбис спустит ее так легко, как первую, когда Роксана сломала веер.
Младшая царица рыдала, закрыв лицо руками; служанки окружили ее тесным кольцом, испуганно и неуклюже пытаясь успокоить. Камбис с площадки прожигал взглядом жену, сидя на своем коне подобно статуе.
Потом он резко хлестнул коня плетью и унесся прочь с арены, мимо ошеломленных зрителей. Поликсена почувствовала, как Ликандр сжал ее руку выше локтя.
- Пора уходить, госпожа, - непреклонно сказал спартанец.

[Эрин]

Глава 42

- Пора уходить, богиня, - сказал великой царице Уджагорресент.
С десяток конных воинов устремилось следом за Камбисом, и множество пеших: значительная часть солдат Камбиса покинула площадку, но, несмотря на это, оставшиеся чувствовали себя в оцеплении.
Нитетис посмотрела туда, где сидели греки: к ее большому облегчению, Поликсена со своей охраной успела уйти. Пифагор же остался на месте, и сейчас вместе с учениками как раз пробирался к грекам царицы. Египтянка улыбнулась. Она уже не видела Роксаны за спинами и златоткаными одеждами персов, которые окружили несчастную без всякого приказа Кирова сына.
- Посмотрим! – шепотом воскликнула Нитетис. Тронуть Роксану без повеления царя царей, разумеется, его люди и пальцем не посмеют, и даже получив приказ казнить Роксану или заключить под стражу, персы едва ли решатся выполнить такое повеление сразу: она ведь его сестра, царица и мать наследника… Но именно сейчас, о великая матерь, всеприсущая Нейт…
Подав царскому казначею руку, Нитетис позволила поднять себя с кресла. Сдвинув брови, она нашла глазами Филомена, который уже сосредоточенно внимал Пифагору, что-то говорившему своему ученику.
- Ты видишь, к чему это привело! – сказал Пифагор военачальнику с тихим, но страшным для всех учеников негодованием. – Насилие способно порождать лишь насилие, и взаимная ненависть народов только увеличивается!
- А ты, учитель, хочешь примирить то, что по природе своей непримиримо! – возразил Филомен, сложив руки на груди. Теперь ему было что ответить великому философу. – Если мы будем мириться с варварами, они рано или поздно покорят нас себе, и вместо великой Эллады будет великая Персида, которая захватит весь мир! Азиаты всюду побеждают за счет человеческих пороков и страхов, играя на слабостях других народов, неужели ты не видишь?..
- А ты хочешь уже сейчас залить мир кровью! Уничтожая тысячи людей во имя того, что может как случиться, как и не случиться в отдаленном будущем, - печально усмехнулся самосский мудрец. – Правда оружия далеко не единственная, Филомен! Ты совсем забыл о божественной правде?
- О правде наших богов или единого бога персов? – спросил военачальник, не на шутку распаленный спором. Ученик и учитель уже напрочь забыли о том, где находятся и что грозит им самим; пока их не отвлекли другие пифагорейцы и стража царицы Нитетис. Им всем пора было возвращаться во дворец, что бы ни ждало их там.
Великая царица, отвлекшись на Филомена и Пифагора и пытаясь прислушиваться к их прениям, заметила, что Роксану уже увели: младшую царицу, по-видимому, без всякого сопротивления посадили в носилки и увезли. Храбрость и ярость против повелителя мира истощила все ее силы к сопротивлению.
"У Роксаны прекрасный характер, истинно царский. Теперь я вижу, каковы бывают достойные персиянки! - подумала дочь Априя с неожиданным большим сожалением по отношению к противнице. – Жаль, что я так мало узнала ее! Должно быть, Атосса подобна своей сестре по духу, только ей повезло родиться старшей!"
Египтянка пошла прочь в сопровождении греков и персов, оставшихся при ней; некоторое время она опиралась на руку Уджагорресента, но потом под взглядами слуг Камбиса оставила царского казначея и прошла вперед. Они покинули площадку для состязаний, кончившихся так печально, и великая царица села в свои носилки.
Задернув полог, можно было свободно осмыслить положение.
Она как следует обсудит случившееся с Уджагорресентом, но позже. Может быть, поступок Роксаны вовсе ничего не значит… сейчас ничего нельзя сказать.
Нитетис вдруг поняла, что не смогла бы тронуть эту царицу, бороться против нее подлыми способами, излюбленными в Азии: как, возможно, поступила бы сама Роксана. Но если перенять политику персов, это будет означать бескровную победу Азии в Египте, как и в других землях. Великой царице удалось услышать часть беседы Пифагора со своим лучшим учеником, и с тем, что она услышала, дочь Априя была совершенно согласна.

Несколько дней ничего не происходило. Нитетис пыталась вызнать что возможно через своего врача, других осведомителей, но на персидской половине дворца все протекало без изменений.
После первых месяцев брака с Камбисом царь и его главная жена опять стали трапезничать раздельно, сходясь только на больших званых обедах и ужинах, которые были любимы египтянами времени Амасиса, но которые почти совсем прекратились после восстания Псамметиха.
Нитетис знала, что царь нередко приглашает к столу своих военачальников, как и в Персии: и относилась к этому спокойно. Но неожиданная новость, что Камбис порою завтракает с Роксаной, которую не подвергли никакому наказанию за ее неслыханную дерзость, очень неприятно поразила египтянку.
Неужели этот азиат тоже подобен глине и любит подчиняться женщинам, проявляющим твердость? Нитетис знала, что такая склонность имеется даже у самых мужественных мужчин, хотя последние стыдятся ее и скрывают: но совсем избавиться от власти женщины не может никто из них… Камбиса же никак нельзя было отнести к самым мужественным, и его склонность к тиранству походила на женскую: едва ли это было справедливо для его великого отца, но весьма помогало склонить перса на свою сторону. Однако сейчас подобная слабость персидского царя была дочери Априя совсем не на руку!
А потом случилось страшное.
Камбис до смерти избил Роксану, когда за столом сестра и царица сказала то, что ему не понравилось: передавали, что Роксана безрассудно напомнила супругу о плачевном положении Кирова дома, заговорив о восстании и казни Смердиса, брата Камбиса, который остался неотомщенным. "Ты сделал дом Кира нищим", - сказала персиянка, и супруг и господин повалил ее на пол ударом ноги в живот...
Роксана родила преждевременно, мертвого младенца, - причем невольные свидетели этого клялись, что ребенок получился с ужасными уродствами, и кое-кто передавал друг другу, что дитя родилось вовсе без головы… Разрешившись от бремени, царица умерла от побоев и кровотечения.
Все были потрясены, и даже Нитетис плакала от ужаса и жалости, узнав о такой гибели соперницы. Она приказала позаботиться о достойном погребении для Роксаны, в случае, если Камбис пренебрежет этим сам. Но Камбис после убийства сестры и жены был не в том состоянии, чтобы хладнокровно обдумывать ее похороны.
О мертвой царице позаботились приближенные царя, среди которых были его родственники: персы часто пренебрегали мертвыми телами даже знатных людей, особенно убежденные зороастрийцы, но Роксану и ее ребенка предали земле с почестями. Несомненно, у тех, кто ненавидел царя, теперь появилось еще больше поводов для ненависти: но пока еще она не прорвалась, и, возможно, не прорвется никогда. Персы есть персы!
Камбис долго предавался скорби, а может, гневу по отношению к другим или себе. Не впуская к себе никого, великий владыка целыми днями лежал неподвижно, не вставая, ничего не ел и ни с кем не разговаривал… Потом наконец царь позволил персам позаботиться о себе и вернулся к прежним делам, но египетские приближенные совершенно перестали видеть его.
Нитетис, уединившись с Уджагорресентом, мучилась мыслями о своем будущем и будущем Та-Кемет. Она все еще не забеременела. Конечно, в последние месяцы, пропадая в походах, занимаясь военными сборами и унимая повстанцев, царь разделял с ней ложе гораздо реже, чем вначале. И ее старый опытный врач, Минмес, утверждал, что женщинам нередко приходится подолгу ждать первой беременности, зато потом их плодовитость может так возрасти, что они сами этому не радуются… Но пока Нитетис не дождалась и первого ребенка. Она слышала, что уродец, родившийся у Роксаны, был сыном… Способен ли Камбис производить на свет здоровых детей? А если и Нитетис он наградит сыном – Хором в гнезде, который родится с пороками? По законам Та-Кемет это дитя будет почитаться священным и неприкосновенным – еще даже более, чем царские дети в Персии, ведь Камбис объявлен фараоном и верховным богом! А наследник, имеющий пороки, еще большие, чем у самого Камбиса, может навлечь несчастья на всю страну!
Порою Нитетис жалела, что в ее стране, как в Спарте, не принято избавляться от неудачного потомства: это, конечно, жестокость, но такая ли большая в сравнении с тем, что приходится выносить самим подрастающим калекам и всем тем, на кого падают заботы о них? А новорожденное дитя почти ничего не почувствует, сразу же вернувшись туда, откуда явилось: и, разумеется, не осознает своей смерти, как это произошло бы позже!
Однако, несмотря на здравость подобных рассуждений, ее Поликсена ни за что не позволила бы так поступить со своим ребенком, которого теперь могла зачать только от спартанца, как Нитетис – от перса.
Как судьба сведет их детей - а детей их детей, если обе подруги переживут эту персидскую войну?..
Нитетис, совершенно покинутая мужем, теперь опасалась приглашать любимую эллинку во дворец, но по праву великой царицы несколько раз навестила ее сама. Все в городе, как египтяне, так и персы, конечно, давно уже знали, кого любит Нитетис.
Великая царица спрашивала Поликсену, не хочет ли она заключить со своим спартанцем брачный договор: это была самая законная форма брака в Египте, скреплявшая его гораздо надежнее, чем благословение жрецов. Особенно теперь, когда египтяне столь часто брали себе в жены чужеземок, почитавших иных богов: прежде всего азиаток. Сам Камбис подписывал брачный договор с египетской царицей, а еще прежде так поступали фараоны!
Поликсена отказывалась, говоря, что не имеет права так сковывать своего возлюбленного, которому здесь все чужое, гораздо больше, чем ей.
- Ликандр никогда не бросит меня, но он также никогда не сможет сделаться египтянином! – сказала Поликсена. – Ты ведь знаешь его, и сама все понимаешь!
- Если случится так, что твой друг погибнет, успев сделать тебя матерью, подумай, что ждет вашего ребенка, не говоря о тебе! – предостерегала Нитетис. – Я знаю, что у нас никто не упрекнет тебя, как это сделали бы в Элладе: люди Та-Кемет сторонятся вас и ваших обычаев, как вы сторонитесь наших. Но эллины…
- Мои эллины уже считают нас мужем и женой, - сказала на это Поликсена. – Они тоже все понимают! И если мне суждено вернуться в Грецию, потеряв Ликандра…
Она закусила губу, сдерживая слезы ужаса при такой мысли.
- Если будет так, меня станут считать его вдовой! – твердо закончила Поликсена. – Такова наша честь, особенно честь спартанцев!
- Если ты когда-нибудь к ним попадешь, а тогда обрадуешься ли? – невесело заметила египтянка. – Но, конечно, решать тебе.
Великая царица помолчала, сидя в кресле напротив подруги и покачивая вышитой туфлей с загнутым носком.
- А я ведь хотела подарить тебе землю. Камбис закрепил за мною довольно много земли в Дельте, которой я могу распоряжаться.
Конечно, Поликсена знала это: но она сразу же покачала головой.
- Я очень благодарна тебе, богиня, но не могу. Будь я одна, я бы не отказалась, - покраснев, прибавила эллинка, взяв царицу за руку. – Но теперь, когда со мной Ликандр, землю из нас двоих может получить только он: за службу, за заслуги! Ведь он мужчина и эллин!
- Я понимаю, - сказала египтянка.
Она усмехнулась.
- За службу, говоришь? Чью же кровь отправить его проливать? Можно отправить твоего спартанца в Сирию, еще при Амасисе там были непрерывные войны! Мне кажется, у персов намного больше благородства, чем у сирийцев и других азиатов, - заметила великая царица.
- И теперь, выходит, Ликандру предстоит унимать сирийцев ради порядка в благородной Персиде, - засмеялась Поликсена.
Нитетис пожала плечами.
- Думай, как тебе угодно, филэ. Никто из нас не пророк и не знает будущего. Но прежде всего порядок в Сирии выгоден Та-Кемет!
Поликсена быстро встала с кресла и обняла сидящую госпожу.
- Я бы никогда тебя не покинула, - прошептала она. – Сколько ты для меня сделала! Но только женщины могут принимать от других добро просто так, ради себя самих: мужчинам это нельзя, это их губит!
Нитетис погладила ее по руке, посмотрев на эллинку снизу вверх.
- Стало быть, подождем для спартанца случая отличиться, а ты поговори с ним, как это будет понятно эллину, - заключила она с улыбкой. – Тебя я не оставлю, ты знаешь! Ведь это его не уязвляет?
- Нет, - Поликсена быстро качнула головой. – Ликандр умен! Он понимает, что вы… что ты содержишь нас обоих, и что я всем обязана моей царице, и не могу возгордиться собой чрезмерно, - она покраснела. – Лаконец говорил мне, что у меня своя служба, а у него своя: но просто охранять меня ему скоро будет мало, особенно если он вполне почувствует себя моим мужем!
Великая царица склонила голову.
- Мне все понятно, дорогая.
Она встала с кресла.
- Мне пора. Не провожай, - она остановила подругу жестом. – Не нужно, чтобы мы лишний раз появлялись вместе на улице.
Подруги поцеловались, и Нитетис ушла. Поликсена села обратно, подперев щеки руками.
Эллинка не знала точно, но подозревала, что перед уходом великая царица побеседовала с Ликандром: и если Нитетис взяла со спартанца слово молчать, тот ничего не скажет даже ей.

Через несколько дней стало известно, что в царской семье опять воцарился мир. Теперь некому было встать между Камбисом и его египтянкой.
Спустя небольшое время двор и весь Египет ждало новое потрясение: было объявлено о беременности великой царицы! А следом за таким радостным событием царь персов объявил о намерении вернуться в Мемфис и сделаться настоящим Властителем Обеих Земель. Его воины убили много жителей столицы, и расправлялись с ними бесчеловечным образом, но в действительности причинили не так много разрушений самому городу. Хотя Мемфис и горел, обитель духа Птаха, как и другие города Черной Земли, была построена из камня и очень прочно, на веки вечные, и мало была подвержена ярости зримого божества персов.

[Эрин]

Глава 43

Атосса, старшая Кирова дочь, опять целый день не покидала своих комнат в сузском дворце, сидя в полутьме, обложенная подушками: только служанки входили и выходили, нося окровавленные повязки. Льняные бинты стирали и опять употребляли в дело. Даже царице приходилось урезать себя в самом нужном: теперь, когда столько всевозможных припасов шло на нужды ее супруга и его огромного войска. Прежде, чем завоевательная война начинает приносить добро, она всегда требует огромных расходов!
У главной персидской царицы опять кровоточила опухоль на правой груди, которая появилась как раз в дни подготовки похода на Египет, и теперь причиняла ей страдания круглые сутки. Камбис не знал этого, покидая ее, - тогда еще недуг можно было легко скрыть под одеждами: и Атосса полагала, что царя и не стали беспокоить такими новостями. Всем было известно, как легко впадает он в гнев в последнее время, хотя ее муж никогда не отличался тем благородным спокойствием, которое истинные персы ценили в себе наравне с мужеством. А теперь Камбис стал особенно чувствителен к дурным знамениям.
Атосса, расположившись в своей опочивальне и раскрыв отделанный мехом халат и ворот рубашки, украдкой рассматривала свою больную грудь в серебряное зеркало с ручкой, выполненной в виде Хатхор, египетской богини любви и танца. Потом Кирова дочь со стоном уронила зеркало и закрыла лицо руками. Поистине страшное знамение!
Она, Атосса, наверное, умрет, не оставив потомства, как и ее сестра Роксана, которую царь силой увлек с собою в Египет: но это ничтожно в сравнении с тем, что ждет Персию под властью их брата, если Камбис удержится на троне. То, что уже сообщали Атоссе из Черной Земли, было страшно и возмутительно. Камбис предался идолопоклонству – он не только почтил обычаи египтян и оставил им их богов и жрецов, чтобы избежать излишнего возмущения. Камбис позволил превратить себя в фараона, подойдя под благословение египетских жрецов, самым богомерзким и непристойным образом обнажившись перед всеми варварами и перед всеми ариями и надев уборы, приличествующие египетским царям! Камбис, вновь поддавшись любовной страсти и в угоду египтянам, взял в жены прославившуюся красотой и умом дочь покойного Априя… скорее всего, обманщицу, которая непрестанно лила сладкий яд в его уши: того рода отраву, которую женщины умеют готовить для мужчин.
Атоссе было уже почти безразлично, настоящая это царевна или нет, и царица Персии даже почти не ревновала, зная о красоте египтянки: главное, что Нитетис была язычница, обольстившая их царя и заставившая его возомнить себя верховным египетским богом, что до сих пор было непредставимо для любого из детей Кирова дома. Если Камбис вернется домой, ему никогда уже не быть прежним.
Атосса опять схватила с прикроватного столика зеркало и воззрилась на себя в свете единственного светильника, установленного на позолоченной бронзовой подставке, обвитой золотыми виноградными гроздьями. Молодая царица созданной Киром империи теперь и днем избегала света, и редко глядела в глаза своему отражению.
Она увидела лицо молодой и красивой женщины, которой едва исполнилось двадцать лет… лицо цвета слоновой кости, которым так гордились персиянки, избегавшие солнца, в отличие от бесстыдных египтянок. Эта лилейная красота пленила ее брата настолько, что он ради Атоссы забыл все установления закона… но тот, кто забыл закон единожды, будет делать это снова и снова, во имя чего бы то ни было.
Атосса гневно и страдальчески скривила накрашенные губы, глядя в черные глаза женщины в зеркале. Она не наложница, чтобы превыше всего в себе ценить цвет своей кожи!
Бросив египетское зеркало с египетской демоницей, Атосса с мучительным стоном упала на постель, закрыв лицо руками. Грудь казалась горячей и распухшей, в ней пульсировала кровь, как в женском лоне на пике наслаждения: но эти толчки крови разгоняли по телу боль, предвестники смерти.
Атосса вспомнила, как давно уже не говорила со своими управителями. Конечно, мудрое устройство персидского двора позволяло управителям долгое время обходиться без царя или главной царицы - государям на рассмотрение предлагались только самые важные вопросы, достойные их внимания. Подобным же разумным образом было устроено и египетское государство, несмотря на то, что львиную долю власти и богатства в Египте получали храмы и боги, которым уже давно поступало намного больше добра, чем они давали своим почитателям. Но даже при таком устройстве и при едином боге, который требует только разумного и соразмерного почитания, легко упустить власть… необычайно легко в годы смуты, которая не прекращалась в Персии после смерти Кира. Особенно женщине!
Хотя Атоссу не убьют так, как могут убить мужа и воина, но ее могут просто забыть, заперев в гареме. А ей никак этого нельзя! Если не ради себя, то ради величайшего в мире царства!
Приподнявшись на подушках, царица Персиды хлопнула в ладоши.
Из темноты бесшумно появилась молодая женщина под покрывалом, из-под которого свисали длинные черные косы: до сих пор женщина сидела в углу опочивальни, никак не привлекая к себе внимания. Она поклонилась царице и выпрямилась, с тревогой посмотрев госпоже в лицо: при этом движении блеснули золотые серьги-кольца в ушах и разноцветная вышивка рукавов и горловины платья.
Атосса заметила, куда скользнул взгляд прислужницы, и печально улыбнулась, прикрыв рукой правую грудь: ей с некоторых пор казалось, что опухоль просвечивает сквозь одежду, сколько бы повязок она ни наложила и сколькими бы одеждами ни облеклась.
- Артонида, позови ко мне грека, - сказала царица.
Женщины встретились взглядами, и Атосса в который раз возрадовалась, что царице можно смотреть в лицо, в отличие от царя, поднимать на которого глаза – святотатство. Артонида подошла к ней, мягко ступая войлочными туфлями, и прикоснулась к волосам молодой царицы, которые сейчас были непокрыты и мягкой вороной волной укрывали плечи и грудь.
- Сильно болит, госпожа?
- А как ты думаешь, - Атосса усмехнулась с неожиданной злобой, и любимая служанка невольно вздрогнула; однако рук не отняла, и царица скоро расслабилась и улыбнулась под ее ласковыми прикосновениями.
- Позвать врача сей же час, великая царица? – спросила Артонида, когда Атосса закрыла глаза.
Царица, которая, казалось, задремала, резко приподнялась на ложе и сверкнула на служанку большими подведенными очами.
- Сказано тебе – позови!
Она прекрасно понимала, как смущена этой мыслью Артонида, сама благородная девица и дочь древнего рода. Пригласить в опочивальню царицы чужого мужчину, и не днем – почти ночью; и, к тому же, варвара! Но теперь Атоссу мало стесняли такие соображения. Если не позвать этого мужчину нынче ночью, завтра днем может быть уже поздно – для всех ариев!
Грек, известный своим искусством кротонец по имени Демокед, скоро явился: как и Артонида, обутый в войлочные туфли, чтобы не нарушать покоя госпожи, но одетый по своему варварскому обычаю, за который эти люди так держались. Из-под белой хламиды торчали голые тонкие ноги. К счастью, этого было почти не видно из тех положений, в которых Атосса позволяла врачу осматривать себя; и сейчас, когда царица взирала на него с кровати.
Грек выпрямился после низкого поклона и остался несколько поодаль, не размыкая губ и сложив руки на животе. Эти дикари плохо учились манерам и почтительности, но с некоторыми, кто долгое время прожил при дворе, вполне можно было иметь дело.
- Ты знаешь, почему я позвала тебя, - Атосса заговорила, дав тем самым позволение заговорить и врачу. Тот снова поклонился.
- Мою царицу беспокоит болезнь? – мягко спросил Демокед.
Атосса кивнула и, не тратя больше слов, опять раскрыла халат. Немного помедлив, развязала тесемки ворота и спустила с плеч белую сорочку.
Она невольно покраснела, хотя Демокед осматривал ее и прежде. Атосса знала, что эллины не смущаются наготой друг друга, а мужчины так даже выхваляются своими обнаженными телами; однако даже эллинские женщины вели себя гораздо скромнее мужчин.
Но врач осматривал ее совершенно бесстрастно и, казалось, с неподдельной озабоченностью. Неужели этому чужеземцу небезразлично, что случится с Атоссой и со всем их царством, Ираншахр?..
Позволив больной запахнуть одежду и ополоснув окровавившиеся пальцы в чаше с ароматной водой, которую поднесла Артонида, лекарь посмотрел Атоссе в лицо и произнес:
- Это очень серьезно… я опасаюсь, что…
Атосса усмехнулась.
- Что я умру? Я сама знаю. Ты видел такие случаи?
Эллин поклонился с печальной серьезностью.
- Да, моя царица. Я наблюдал несколько таких случаев, и две женщины умерли на моих глазах, несмотря на все старания.
- Почему они умерли? Ты не мог помочь или не пытался? – воскликнула Атосса. Кровь прилила к ее лицу, кровь стыда и надежды; и кровь опять застучала в опухоли. Атосса стиснула зубы.
Врач поднес руку к темной с проседью бороде.
- Госпожа, к великому несчастью, меня не допустили лечить этих женщин… это было в Персии, в Ираншахр! Я видел их мучения только со стороны, и сделал заключение об их болезни, бессильный помочь! Но одну женщину я вылечил.
Атосса стиснула подушку так, что из нее чуть не полетел гусиный пух. Она вперилась во врача, и грек понял безмолвный приказ продолжать.
- Я вырезал опухоль ножом, и страдалица исцелилась.*
Атосса долгое время не произносила ни слова, и Демокед молчал, подобно воспитанному персу. Наконец царица спросила:
- Но как женщина вытерпела это? Ведь это должно быть… очень больно?
Врач позволил себе слегка улыбнуться.
- Как роды, моя царица. Обычные роды, как тебе известно, женщина переносит хорошо, без чрезмерных мучений, - и это боль, которая терпится во имя большего блага! Я давал моей больной маковое питье, и это сильно притупило ее чувства, - прибавил грек.
Атосса долго рассматривала его.
- Я не верю тебе… что это так легко, - наконец сказала персиянка. – Но поверю, что ты помог той простой женщине. Ты ведь понимаешь, что ждет тебя, если ты ошибешься, когда будешь резать царицу?..
Демокед явственно побледнел, поняв, что ему приказывают и что ему предстоит. Он сам хотел уговорить Атоссу позволить ему удалить опухоль; но теперь…
- Все будет так, как угодно богу, - сказал эллин.
Жена Камбиса улыбнулась, но ничего не ответила на это. Однако врач видел, как она мучается, как ей страшно… и как мужественно царица скрывает свои телесные и душевные муки. Он знал, что на это способны многие женщины, но к Атоссе неожиданно испытал особенное уважение.
- Я сделаю все, что в силах человека, - пообещал Демокед, взяв руку старшей Кировой дочери и поцеловав ее. Это было вопиющим нарушением персидских приличий, особенно – приличий в отношениях со знатными персидскими женами; но сейчас никто из них двоих не обращал на это внимания. Грек и персиянка понимали, чего в действительности хотят и ждут друг от друга.
- Когда лучше будет сделать это? – спросила Атосса.
- Как можно скорее, - прямо ответил лекарь.
Царица кивнула, кусая губы. Ее лечили и заклинаниями, и молитвами, и целебными отварами, и, по совету этого самого грека, - повязками, вымоченными в травяных настоях. Последнее действительно помогло, но ненадолго. И ей делалось все хуже с каждым днем.
- Тогда… завтра, днем, когда будет хорошо видно. Если ты успеешь приготовиться, - проговорила Атосса.
Врач поклонился.
- Слушаю, великая царица. Успокойся, - он вдруг улыбнулся. – Думаю, у тебя все пройдет прекрасно!
Когда врач уже хотел уйти, Атосса неожиданно остановила его.
- А скажи, - произнесла она, теребя локон непокрытых волос, которые, будучи распущены, достигали бедер. – Ты очень изуродовал ту женщину? Она не осталась без груди?..
Только сейчас персиянка осознала такую возможность и похолодела.
- Конечно, остался шрам, - после колебания ответил эллин. – Но он невелик и виден…
- Виден только мужу, - закончила Атосса. – А что сказал муж?..
Видя, с каким напряжением царица смотрит на него, грек коснулся ее руки. От него Атоссе передалась теплая уверенность.
- Не бойся, супруг по-прежнему восхищается грудью своей супруги в темноте опочивальни. Он по-прежнему любит ее, - прибавил грек.
Атосса нахмурилась, но ничего не сказала: тем более, что опытному врачу и придворному и так были понятны все ее сомнения. Она отпустила Демокеда взмахом руки, а потом опять позвала Артониду, чтобы та помогла ей раздеться и совершить омовение перед сном. С тех пор, как ее стала мучить эта болезнь, персиянка даже не могла как следует мыть верхнюю половину тела, чтобы не разбередить кровоточащую опухоль, - моясь в ванне только до пояса, а сверху предоставляя себя обмывать служанкам.
Вот и теперь Артонида с любовью и терпением обмыла ее теплой водой, ароматизированной шалфеем и розмарином, обмакивая в таз тряпицу. Потом заново перевязала госпожу. Надев рубашку, та попросила вина.
Истинные персы были умеренны в винопитии, особенно женщины; но Артонида не сказала ни слова. Ее царице требовалось успокоиться.
Выпив принесенное вино, Атосса легла и накрылась шерстяным покрывалом. Ее знобило, хотя было тепло.
- Завтра, может быть, я умру, Артонида… но надеюсь, что нет.
- Ахура-Мазда не допустит этого, великая царица, - сказала любимая служанка с глубокой убежденностью.
Атосса уже не ответила. Артонида некоторое время смотрела в лицо госпожи: может быть, она уснула, а может, только делала вид, чтобы не уронить себя перед нею, служанкой. Потом Артонида тоже ушла спать. Но еще некоторое время, лежа на своем мягком тюфячке под тонко выделанным синим шерстяным покрывалом, персиянка шепотом молилась за свою царицу.

На другой день, как и было условлено, пришел кротонец со своими страшными ножами: у него был не один нож на такой случай, и он долго присматривался к больной, выбирая, каким орудовать. В горло Атоссе влили маковое питье, и она на самом деле впала в сонное отупение, как и обещал грек. Но все равно ее пришлось крепко держать за руки двоим помощникам эллина – тоже эллинам и, конечно, мужчинам. Женщины просто не удержали бы ее так, чтобы не дать ей биться под ножом этого палача!
Атосса сознавала только бесконечную боль и еще – твердое дерево во рту, ей вставили в рот деревяшку, чтобы помочь сдержать недостойные крики и не позволить прикусить язык. Несмотря на действие сонного зелья, Атосса чуть не перегрызла эту деревяшку.
Потом, когда все закончилось, ей сразу же влили в рот еще сонного напитка: хотя такое количество мака могло убить больного. Но Демокед уже пошел на такой же страшный риск, и теперь уверился, что греческие боги и Ахура-Мазда помогут ему счастливо довершить дело!
Проспав до вечера, Атосса благополучно проснулась. Боль в правой груди, с которой она давно сжилась, теперь стала еще больше: но теперь царица чувствовала неизъяснимое облегчение. Это уже была боль во имя будущего блага, как роды. Как сказал лекарь.
Атосса щедро наградила кротонца золотом, а когда почувствовала в себе силы, призвала спасителя пред свои очи и поблагодарила сама. Грек был очень рад – и как врач, и как слуга Персиды!
Она начала быстро поправляться, несмотря на новости из Египта. Через два дня после удаления опухоли Атосса впервые приняла главного управителя, который уже давно дожидался, когда царица позовет его.

* Эта история подтверждается исследованиями. По другой версии, Атосса страдала маститом, а не опухолью (неизвестно, доброкачественной или раковой). Но произведенная знаменитым греческим врачом Демокедом операция считается одним из первых в истории случаев мастэктомии.
Однако автор допустил сознательную историческую неточность: Геродот утверждает, что кротонец Демокед был приглашен ко двору и у Атоссы появился "нарыв на груди" уже после того, как Камбис погиб и его сестра и главная жена стала женой Дария I, от которого родила Ксеркса I, старшего сына, и еще троих сыновей. Но наиболее существенно то, что Демокед долгое время был в милости у персидских владык, как служа им своим искусством, так и знакомя с греческими обычаями.

[Эрин]

Глава 44

Нитетис порою удивлялась, как цари могут вообще на что-нибудь или на кого-нибудь полагаться, - великая царица спрашивала себя: кому мог верить его величество Яхмес Хнумибра, и что решал в действительности этот сын Амона, сияя всем людям Та-Кемет со своего престола.
Фараон решал все – и почти ничего не решал. Сознание божественности царя господствовало над умами и телами всех египтян, даже тех, кто ходил за ним в болезни и каждодневно заботился о самых низменных потребностях фараона; но как человек правитель Та-Кемет мог не больше любого другого. И положение царя было несравненно хуже положения любого из подданных: не воля бога на троне определяла судьбу Египта, но слияние и противоборство множества человеческих сил, которые именно его воля приводила в движение, никогда не ведая, чем это обернется.
Но на загробном суде все добро и все зло, что были сотворены царем при жизни, будут беспристрастно и безжалостно взвешены.
Нитетис уже мало верила своим по-гречески воспитанным разумом, что после смерти боги достанут из спеленутого тела ее иссохшее сердце, чтобы положить его на весы против пера истины*; но в последние месяцы царицу несколько раз посещал тревожный сон: как она переступает порог зала последнего суда... и предстает перед теми страшными звероголовыми судьями, над которыми теперь часто насмехались сами жрецы, им служившие и кормившиеся от щедрот искренне верующих. Простым людям можно быть невеждами – и для них это благо. Но во что верить людям ученым? И что предвещают такие сны для нее, дочери Нейт и дочери Априя, обманувшей многотысячные толпы своих почитателей во имя будущего Египта?..
- Такое бывает со всеми беременными женщинами, великая царица. В эти месяцы женщины приближаются к богам более, чем когда-либо, - говорил ей Минмес. Он улыбнулся: как все врачи Та-Кемет, этот египтянин был немного и жрецом. – А ты столько испытала в последнее время. Молись и сохраняй спокойствие, и это пройдет…
Минмес давал ей успокоительные снадобья, но все равно царица завидовала его безмятежности: женщине никогда не обрести такой способности, слишком много тревог несет женам одна только семейная жизнь, даже когда в семье все благополучно. А Нитетис жить с персидским завоевателем помогало только умение отрешаться от происходящего и вверять себя богине: одно из важнейших умений жрецов.
Нитетис благодарила богиню, что Камбис не только охладел к ней после первых месяцев страсти, но и после происшествия с Роксаной очень боялся повредить ребенку, которого великая царица носила под сердцем. Когда у таких мужчин, как этот царственный перс, страсть переходит в привычку, нежность и желание постоянства, это лучшее, что может быть. Главное было обеспечить свое положение и положение страны до того, как завоеватель сделается равнодушен к Нитетис, – или до того, как ему опять что-нибудь ударит в голову!
Камбис был недостаточно силен духом, чтобы после всего, что он претерпел, опять вступить в открытую борьбу с египтянами: Маат брала над этим азиатом верх, как над всеми чужестранцами, которые приходили в Египет до него. И если Нитетис родит от Ахеменида жизнеспособного сына, ничего лучше нельзя и придумать: хотя еще лучше будет, если Киров сын оставит эту страну, одолеваемый военными или другими нуждами, которых у Камбиса предостаточно, или же умрет, что тоже очень возможно… тогда Нитетис останется правящей царицей при сыне-наследнике, как уже неоднократно случалось в истории Египта.
Люди Та-Кемет устали от войны. Египет не привык долго жить в состоянии войны и не мог так жить, в отличие от греческих городов, которые, наоборот, не могли существовать в мире. И если персы жаждут войн, подобно неуемным грекам, они в конце концов уйдут отсюда!
- Эта страна – как одна огромная гробница, - сказал Филомен своей сестре, когда они вновь увидели Мемфис. Столица Та-Кемет уже успела отстроиться после того, как азиаты разгромили ее, но следы разрушений сразу же бросились в глаза тем, кто помнил Мемфис нетронутым. Однако не это побудило коринфянина сравнить Та-Кемет с гробницей: и Поликсена понимала, что чувствует брат. Филомен приехал сюда как пленник… но не были ли все они пленниками Черной Земли, тысячелетний нерушимый покой которой порою казался страшнее войны?
"Мы все умрем здесь", - сказал когда-то отец ей и брату.
- Эта страна будет хороша для нас, только если она станет греческой, - сказала Поликсена брату в ответ. – Тогда Египет станет хорош для людей, которые умудрены жизнью и устали от жизни…
- Я еще не настолько стар, - рассмеялся военачальник. Он посмотрел на сестру с улыбкой. Порою понимать, что тебя могут убить когда угодно, бывает очень хорошо.
Теперь Поликсена поселилась во дворце с царицей и братом: потому что старый их кирпичный дом был разрушен. Эллинка долго плакала, увидев руины, - а потом на нее снизошло то же спокойствие, что и на Нитетис: она полностью предала себя в руки богов.
Вскоре после того, как началась ее придворная жизнь и Камбис привык к положению фараона, Поликсена тоже почувствовала себя в тягости. Наверное, женщины беременеют тогда, когда перестают бояться и препоручают себя высшим силам…
Ликандр, который узнал о том, что подруга ждет ребенка, сразу после Нитетис, теперь настаивал на том, чтобы заключить с Поликсеной брак по всем египетским законам.
- Это не свяжет нас против воли! Если мы с тобой не захотим, этот папирус не будет значить для нас ничего! – сказал лаконец. – Но мысль, что ты и наш ребенок, если я погибну…
Он отвел глаза и закончил:
- Я тогда не буду знать покоя в царстве мертвых.
Поликсена внимательно посмотрела на любовника. Греки мало думали о том, что ждет их в обиталище теней, как его ни называть; но для всех эллинов это было мрачное место, о котором ее народ старался не вспоминать лишний раз, – тогда как египтяне заботились о посмертии постоянно. Хотя отважные греки гораздо сильнее египтян стремились туда, откуда никто не возвращался.
И в Аиде не радовался никто, какую бы жизнь ни прожил…
"В чем же божественная правда?" - подумала ученица Пифагора, учившаяся также у египетских жрецов и у персидских мобедов.
- В чем правда и счастье, Ликандр? – спросила коринфская царевна: скорее саму себя, чем своего друга. Но он неожиданно ответил.
- И правда, и счастье в том, чтобы радоваться каждому дню и не бояться смерти.
Поликсена взглянула спартанцу в лицо. Он улыбался. Теперь он выглядел совершенно зрелым мужем, отрастив бороду и немного отпустив вьющиеся темные волосы, которые собирал на затылке шнурком.
Ликандр привлек ее к себе, и она сразу же забыла, о чем думала.
- Ты, твоя любовь… величайшее счастье в моей жизни, - проговорил спартанец со всей серьезностью аоротанатос, коснувшись ее щеки. – Прежде я и не ждал, даже не молил, чтобы ты стала моей! Может быть, и дальше боги предназначили для нас то, чего мы не чаем?
Поликсена улыбнулась с восхищением.
- Ты порою кажешься мне мудрее Пифагора!
- Должно быть, философ никогда не жил так, как привыкли жить спартанские воины, - усмехнулся Ликандр.
Потом он сжал ее руки в своих и опять спросил с волнением, заглядывая возлюбленной в глаза:
- Так ты согласна на письменный договор со мной? Если уж мы не можем найти здесь наших жрецов!
Поликсена кивнула.
- Согласна, милый.
Счастливый любовник прижал ее к груди, целуя и зарываясь лицом в ее волосы; а коринфянка вдруг поняла, почему так долго тянула с этим договором и отказывалась. Это была подлая мысль: а может, и спасительная… Поликсена не желала окончательно связывать себя со Спартой и с этим спартанским воином, хотя не знала мужчины лучше него!
Но теперь ее судьба росла в ее чреве, как судьба Нитетис. Так боги решают за женщин, которые не могут сделать этого сами.

***

Брачное соглашение они заключили в Доме жизни – в том самом, где когда-то проводил уроки Пифагор. Этот храм египетской науки и величайшее древнее хранилище записей о людях Та-Кемет, их рождений, смертей и завещаний, Камбисовы персы оставили нетронутым. Может, потому, что боги Дома жизни не имели лица, которое могло бы вызвать ярость азиатов?..
Поликсена смотрела на то, как невозмутимый писец превращает ее имя и имя Ликандра в ровный ряд иероглифов. Было так странно видеть это: и, вместе с тем, умиротворяюще. Хотя Поликсена знала, что их имена посредством "божественной речи" невозможно записать точно: египетский язык не содержал звука "л". Поликсене долго было так удивительно слышать, как Нитетис произносит ее имя. А письмо египтян по большей части не передавало гласных.
Закончив работу, писец поднял глаза. Вежливо кашлянув, чиновник привлек внимание людей, которых только что сделал мужем и женой.
- Все готово, госпожа. Да хранят вас Амон, Исида и Хатхор.
Египтянин протягивал папирус Поликсене, а не ее мужу: и это удивило эллинку только на мгновение. Она знала, как много значит в Египте положение жены, госпожи дома мужа и распорядительницы всех дел этого дома.
Улыбнувшись бритоголовому чиновнику, Поликсена внимательно прочитала договор, ведя пальцем по строчкам и шевеля губами. Потом, удовлетворенно кивнув, эллинка достала из своего пояса серебряный дебен, который бросила на стол перед писцом. Египтянин изумился, хотел отказаться от такой высокой платы… потом понял, что за свое соединение эти эллины желают заплатить достойно.
Он поклонился ученой чужеземке, и супруги, взявшись за руки, покинули Дом жизни. Еще прежде, чем эллины вышли на улицу, Поликсена передала брачный договор своему мужу.
Поликсена знала, что скоро этот папирус опять окажется у нее: желает того она или нет. Ведь Ликандру скоро предстоит идти сражаться в Азию с греческим войском и египтянами. Спартанец все знал и был со всем согласен, радуясь каждому дню и не боясь смерти.
Еще в Саисе греческие наемники египтян, подчинявшиеся как царице - Нитетис, а как верховному военачальнику – Уджагорресенту, возобновили свои учения: и Ликандр присоединился к ним. В Мемфисе учения продолжились. Греки Камбиса и греки Уджагорресента теперь делили плац между собой. Как же бессмысленна жестокость человеческих битв, и как неизбежна! Если насмерть сражаются даже боги, которые не могут умереть!
Когда Поликсена и Ликандр вернулись во дворец, их ждала удивительная встреча. У дверей спальни Поликсену поджидал один из пифагорейцев, Агафокл, вернувшийся к учителю из Навкратиса уже после того, как пришел Камбис. Философ поклонился новобрачным, сияя улыбкой.
- Госпожа, идем с нами. Мы все ждем вас и хотим отпраздновать вашу свадьбу!
Поликсена завела за ухо прядь волос.
- А мой брат?..
- Он и устроил это, - улыбаясь, сказал Агафокл: и поманил обоих рукой. – Идемте, все заждались!
Коринфянка до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, какой свободой пользовался ее пленный брат: хотя знала – и Камбис знал, что держит здесь Филомена крепче любых цепей. Она, Поликсена! А ее саму держала Нитетис – и невозможность куда-нибудь уехать!
Пиршество устроили в одном из покоев, предназначавшихся для гостей: комнаты были так велики, что могли бы сойти за залы.
Молодых супругов встретили с шумом и смехом: скрипучая музыка авлосов ударила Поликсене в уши, но теперь вовсе не оскорбила ее слуха. Им обоим налили вина, надели венки, как полагалось свадебным обычаем в Греции. Философы и просто развеселые друзья окружили их пляшущим кольцом, схватившись за руки; и Поликсена хохотала и танцевала вместе со всеми, напрочь забыв об осторожности. Пели хором комосы*, славили Грецию и Ликандра с его женой; и спартанец смеялся так много и беззаботно, как Поликсена никогда еще не видела.
Брата с ними не было – коринфянке сказали, что он придет поздно, если вообще сможет прийти; и, конечно, Поликсена понимала, почему. Хорошо было уже то, что Филомен вообще принял Ликандра и смирился с тем, кому отдает сестру!
Но, однажды вынырнув из толпы поздравителей, Поликсена заметила Филомена у порога: в белом хитоне с нарядной каймой и таком же гиматии, он стоял, сложив руки на груди, и без улыбки глядел на свадьбу. Поликсена растерянно и смущенно улыбнулась брату, и он улыбнулся и кивнул в ответ. Однако ей стало ясно, что к веселью военачальник Псамметиха не присоединится. И даже пьяные товарищи-философы не посмеют тащить его в круг.
Тут Филомена заметили другие, и возникла какая-то общая неловкость – будто нашкодившие дети увидели старшего, перед которым предстояло отвечать.
Поликсена спасла положение. Она громко сказала:
- Друзья, выпьем за то, чтобы эта земля стала греческой!
Все загудели с восторженным одобрением; в руках у невесты опять появился кубок с вином.
Поликсена призывно махнула рукой.
- Брат, иди к нам!
Оказавшись подле нее, Филомен тихо спросил:
- Не много ли ты выпила, сестра?
Он, конечно, тоже давно все знал. Поликсена положила руку на живот под белым гиматием и хитоном: наряд был очень похож на платье брата, только кайма другого цвета и с другим рисунком – меандр, бегущие по краю одежды волны, были синими, а не красными, и более закругленными.
- Я мало пила, правда… но много танцевала и пела с нашими! Ликандр был так счастлив, он почти не умеет веселиться!
Филомен взглянул на Ликандра, который как раз подходил к ним.
Приблизившись, лаконец приобнял жену, глядя в глаза ее брату. Военачальник улыбнулся.
- Я рад за тебя, Ликандр, тебе очень повезло! Впрочем, ты знаешь это сам!
- Да, - сказал Ликандр, не отводя взгляда. Он никогда не был глуп, что бы кто о нем ни думал.
Все трое выпили за здоровье и счастье друг друга. Потом греки скоро разошлись, как будто брат Поликсены им это приказал. Филомен проводил сестру и ее мужа, но только до половины дороги; обняв Поликсену на прощанье, пленник Камбиса ушел к себе.
Молодые супруги вернулись в свою спальню, и Ликандр закрыл дверь.
Он долго смотрел на свою жену без улыбки, не приближаясь к ней и даже не решаясь простереть руки к обретенной мечте.
Потом Поликсена протянула руки к возлюбленному и улыбнулась, и лаконец улыбнулся и шагнул в ее объятия. Для брачной ночи было еще слишком светло, но они об этом и не вспомнили.

* Внутренние органы бальзамировались отдельно, их помещали в канопы, ритуальные сосуды, изображавшие богов-покровителей, при бальзамировании по всем правилам, хотя у египтян существовали и упрощенные процедуры. Сердце же возвращали в тело, поскольку оно считалось вместилищем мыслей и чувств - и должно было быть взвешено на загробном суде и свидетельствовать в пользу мертвого или против него.

* Комос, в одном значении, - ритуальное шествие с пением и музыкой, которое в более поздние времена связывалось с культом Диониса; в другом значении застольная песнь, воспевающая любовь.

[Эрин]

Глава 45

- Может быть, я вернусь, когда наш сын уже родится, - сказал Ликандр. Они сидели рядом в темноте, откинув белые простыни.
Супруги нередко говорили о самом сокровенном по ночам, в часы владычества ужаса, изнанки дня, когда сбывается то, что днем немыслимо, - так верили и египтяне, и греки. А им оставалось совсем немного ночей перед тем, как расстаться.
- Сын, говоришь?
Поликсена грустно улыбнулась. Конечно, все мужчины мечтают о сыновьях, на какой бы земле ни родились. Но хочет ли этого она сама?
Девочку Поликсена может оставить себе и воспитывать так, как заблагорассудится: дочь можно было бы растить и в Коринфе, посвященном Афродите, и в блистательных Афинах - городе Девы, сердце Эллады, о котором ученица Пифагора до сих пор втайне жалела. И даже в упадочном Египте девочке можно дать прекрасное воспитание: если царице удастся сохранить на этой земле мир достаточно долго и если количество женщин, подобных ей и Нитетис, увеличится.
Поликсена очень хотела бы остаться с госпожой и вместе с ней воспитывать греческое будущее Та-Кемет. Но если плодом их с Ликандром любви будет мальчик, долг потребует от коринфской царевны отдать его Спарте! Спарте, как ни одному другому полису, нужны сыновья! И Ликандр, если вернется с войны, будет в полном праве требовать этого!
Коринфянка окинула долгим, полным нежности и печали, взглядом великолепную фигуру атлета, посеребренную луной. У него было все еще немного шрамов, но каждым Ликандр мог бы гордиться; и даже отметинами на спине, оставшимися после школы. Сколько жестокости и крови, своей и чужой, нужно, чтобы рождались такие люди, как этот дарованный ей муж!
- Иди сюда, - Поликсена протянула к супругу руки: ей как никогда захотелось приласкать его.
Ликандр с готовностью придвинулся, и Поликсена погрузила пальцы в его темные кудри, поцеловала мощную шею. Ликандр погладил ее по спине, а потом опять отодвинулся, глядя на обнаженную жену с улыбкой: как все гимнофилы-спартанцы*, он был способен подолгу любоваться женщиной, испытывая чувства гораздо более высокие, чем вожделение.
Или на это способны все мужчины, умеющие глубоко любить?
- Ты не чувствуешь, что с тобой поступают несправедливо? - спросила Поликсена, когда их глаза вновь встретились.
Лаконец нахмурился.
- Несправедливо?
Жена кивнула. К горлу неожиданно подкатил комок.
- На смерть тебя посылают люди, которые пальца твоего не стоят!..
Почему-то при этих словах эллинке представился не Камбис, царь царей, Ахеменид, который насаждал по всему миру собственную правду, - а Уджагорресент в его персидских одеждах и с бритым подбородком.
Ликандр улыбнулся.
- Разве не везде жизнь так устроена? Мы уже говорили об этом!
Поликсена отвела глаза.
Конечно, не везде: иначе было в тех обособленных и гордых городах-государствах, которые все еще не зависели от чужого золота...
Муж обнял ее.
- Жизнь очень непроста, и справедливость тоже, - задумчиво сказал он. - Я давно уже не воин Спарты, я продаю свои меч и копье, - и я сам вызвался плыть на помощь к Поликрату, как и мои товарищи! Я давно уже живу здесь в долг, ты это знаешь, и должен расплачиваться... если те, кому я служу, думают обо мне иначе, пусть боги судят их.
Поликсена усмехнулась.
- Так мог бы сказать любой спартанец из тех, кто отправится сражаться с тобой! Но тебе я могу рассказать о политике Египта, сколько сама знаю. Если только великая царица...
Поликсена сдержалась. Бедная отважная Нитетис.
- Как же здесь будет мой брат, - прошептала она то, что мучило ее все время.
Как он уже может здесь! Поликсене чем дальше, тем больше казалось, что Филомен скрытничает: конечно, герой не поступит бесчестно, но....
- Я солдат, - сказал Ликандр, словно читавший ее мысли. - Твой брат - старший над воинами. Ему намного труднее.
Поликсена прослезилась. Ее великодушный Ликандр!
- Иди ко мне, - она обвила супруга руками; его могучее тело с трудом удавалось обнять. Лаконец тут же опустил руку и накрыл ладонью ее живот, словно поставив преграду любви.
- Это не повредит ему?
- До сих пор не вредило... Он так же радуется нашей близости, как я!
Ликандр подхватил ее под плечи и под колени и уложил. Поликсена закрыла глаза, и здоровый жар его тела охватил ее всю; а сила любовника заставила чувствовать себя почти всесильной. Вокруг них неистовствовало море, затопившее египетские пески, и персидские триеры* раскалывались, как скорлупки; и в пенящихся бурунах тонули сотни чернобородых воинов в головных платках и тяжелых бронях.
Они с Ликандром сражались до последнего, и опустились на мокрую гальку в счастливом изнеможении, не чувствуя, как та впивается в тело. Ликандр вдруг заметил, что подруга плачет.
- Что с тобой?
- Ничего... Мне очень хорошо!
Жена поцеловала его солеными губами. Ей уже случалось плакать в такие мгновения.
- Спи, милый, тебе завтра рано подниматься.
Она уснула, ощущая на себе тяжесть его руки; а проснулась одна, как бывало чаще всего. Ликандр жалел будить ее.
А может, по утрам спартанец стыдился смотреть коринфянке в глаза - задушевные разговоры принадлежали ночи, как и все сокровенное между любящими.

***

Выступать войску предстояло через десять дней; но к месту сбора Ликандру надлежало явиться раньше. Поликсена, хотя разумом была давно готова, растерялась, металась, не зная, что дать мужу с собой: хотя, зная его, понимала, что лаконец почти от всего откажется. Меч, щит, копье; небольшой кожаный вещевой мешок, который он привык укладывать сам, - и храбрость, ценнейшее достояние воина. Остальное ему дадут, а нет - тяготы пути он будет делить наравне с товарищами.
У Поликсены опустились руки. Она даже не носила сейчас никакого амулета, в действенность которого верила бы, и который могла бы передарить возлюбленному: по примеру тысяч жен.
- Возьми хотя бы это на память, - решившись, Поликсена извлекла из своей довольно тяжелой шкатулки с драгоценностями одну из своих ониксовых серег на серебряных крючках: первые в ее жизни серьги, подаренные Поликсене братом с первого царского жалованья, полученного после поимки царевны Нитетис. Это была счастливая вещь. Ведь должны быть у нее счастливые вещи - и что же, если не это?
Ликандр взял сережку - посмотрел на переливчато-лунную драгоценность, погладил, сжал ее в кулаке; потом убрал в вещевой мешок, завернув в прочную шелковую тряпицу.
- Не потеряй, - попросила жена.
Ликандр покачал головой.
- И не спутаю, - он вдруг рассмеялся. - Сирийцы таких сережек не носят!
Поликсена засмеялась вместе с мужем. Страсть мужчин Азии украшать себя превосходила даже кичливость египтянок.
- Может быть, тебе...
Она кивнула на шкатулку, оставшуюся открытой, - содержимое ее вспыхивало золотыми и серебряными огоньками и матово блестело разными оттенками моря: самые благородные камни Египта были синими и зелеными. Поликсена чувствовала, что муж оскорбится и откажется; но все же надеялась...
- Нет, - коротко ответил лаконец, и этим было все сказано.
А Поликсена ощутила себя невероятно глупой: нужно было сунуть ему хотя бы один камень украдкой! Кто мог знать, куда занесет ее возлюбленного судьба, и во сколько там будут цениться мужество и верность! Найдя подброшенное в дороге, Ликандр уже не сможет избавиться от драгоценной благостыни!
- Брат, кажется, хотел напутствовать тебя, - сказала коринфянка, уже и не надеясь, что хитрость удастся. - Если ты его найдешь: он сегодня упражняется с персидским сатрапом Аршаком в битве на кривых мечах*. Хочет понять их преимущества.
Поликсена имела все основания сомневаться, что Ликандр, даже сам прослужив восемь лет наемником, пожелает принимать напутствие от человека, берущего уроки у персидских сатрапов. Как и сомневалась, что Филомен захочет говорить с ее мужем.
Но, к ее изумлению, грубейшее лукавство удалось.
- Пойду найду его, - сказал Ликандр и быстро ушел, оставив как щит и копье, - старое, заслуженное оружие, с которого многократно приходилось счищать окись и кровь, - так и свой мешок.
У Поликсены было много времени, чтобы выбрать и рассовать по удачным местам несколько неброских и не самых ценных, но дорогих украшений. Персы таскают на себе намного больше драгоценностей. Может статься, Ликандр и вовсе ничего не найдет!
Ну а если найдет, пусть пеняет на жену. Только бы что-нибудь пригодилось ему там, где жизнь воина стоит намного дешевле его побрякушек! Ликандр, верно, даже не задумывается, как скоро окажется в таких местах, направляясь через пустыню в Сирию!
Мужа не было довольно долго: Поликсена уже всерьез забеспокоилась, но наконец он появился, совершенно спокойный и даже удовлетворенный. Пусть Филомен и не был готов, что его занятия прервут таким образом, он, конечно, нашел, что сказать лаконцу. Брат находился в разговоре с любым.
- Ну, что? - спросила Поликсена.
Ликандр усмехнулся.
- Простились.
Он подошел, и эллины посмотрели друг другу в глаза долгим взглядом.
Как долго его не будет со мной, подумала Поликсена; эта мысль, которую она до сих пор не пускала в сознание, чуть не заставила эллинку разрыдаться в последний миг. Но было никак нельзя.
Ликандр перебросил через плечо свой нетяжелый мешок; Поликсене вдруг показалось, что там брякнуло что-то, не так, как ее сережка, мужнин нож и точильный камень... хотя ведь старалась завернуть получше! Но воин никак не показал, что услышал что-нибудь.
- Жаль все-таки, что ты ничего у меня взял! - сказала коринфянка.
- Я взял твою любовь. Больше мне ничего не нужно, - улыбнулся супруг в свою темную бороду.
Он вполне мог сейчас притворяться лучше, чем она. Кто сказал, что лаконцы не умеют этого, пусть и не слишком приветствуют?
Поликсена только покачала головой. Наклонившись, она обеими руками подала мужу бронзовый шлем с гребнем из белого конского хвоста, дожидавшийся на столе. У брата был похожий, но все же другой; и новее, не такой иззубренный.
Ликандр надел шлем, и нащечники и наносник скрыли пол-лица; по-новому блеснули серые глаза в прорезях. Это и есть истинное лицо спартанца, подумала Поликсена с замиранием в груди.
Она подала мужу копье; щит Поликсене было несподручно поднять, хотя она не прекращала силовых упражнений, и Ликандр подхватил его сам, просунув руку в ремень.
Поликсена отступила на несколько шагов. Она не улыбнулась, посмотрев в лицо, защищенное шлемом от всех нежных чувств.
- Хайре, спартанец! До победы, возвращайся скорее!
Она прибавила:
- Я рожу тебе здорового сына!
Ликандр некоторое время не отвечал, глядя на нее так, точно уже стоял в строю, - неподвижный и исполненный мощи, копье у правой ноги. Потом отсалютовал жене, как царице, гулко ударив копьем в многоугольные мраморные плиты пола, - и, круто повернувшись, быстро вышел.
Когда эхо подкованных сандалий замерло в коридоре, Поликсена, до сих пор не чувствовавшая своего тела, наконец ощутила слабость в коленях. Она допятилась до кресла вовремя, чтобы не упасть. Коринфская царевна опустилась в кресло и закрыла лицо руками.
Нет, она не заплакала и сейчас. Наперсница Априевой дочери несколько раз медленно и глубоко вдохнула и выдохнула, как госпожа ее учила; потом опустила руки на живот и сцепила их. Нужно будет сегодня повидать и царицу, и брата, - если у них найдется для Поликсены время. У кого-нибудь из них обязательно найдется. И Нитетис она сейчас особенно нужна - как нужна подруга ей самой.
Поликсена придвинула к себе шкатулку и стала приводить в порядок ожерелья и кольца, в которых копалась, выбирая драгоценности для мужа; и вдруг руки ее замерли, и наконец Поликсена расплакалась, будто ослабло что-то в груди, до сих пор напряженной как тетива. Эллинка уже не останавливала себя: зная, что на самом деле это не стыд и не слабость, и даже Гомеровы могучие воины плакали в горе. Иначе у них не выдержало бы сердце.
Когда слезы кончились, стало гораздо легче.
- Я обещаю тебе, что рожу здоровое дитя, - прошептала Поликсена, погладив свой живот. Мысленно следуя за мужем, она уже не зарекалась против дочери.

* Гимнофилы - "любящие наготу", в противовес гимнофобам; слово "гимн" того же корня, священные песни полагалось исполнять обнаженными.

* Класс боевых кораблей, широко использовавшийся в античности, особенно в греко-персидских войнах, и известный еще ранее того. Триеры получили свое название из-за трех рядов весел; главным оружием такого боевого корабля был таран.

* Кривой меч акинак с древности использовался персами; греческий прямой меч вошел в Персии в обиход только в IV в. до н.э.

[Эрин]

Глава 46

Через два месяца Месут-Ра, - его величество, жизнь, здоровье, сила, - вдруг объявил, что возвращается в Саис и передает мемфисский трон наместнику: наместником же, отныне сатрапом Египта, был объявлен никому не известный вавилонянин по имени Арианд. Тот самый, который когда-то учил царевну Нитетис и ее греческую подругу персидскому языку.
А великая царица отныне устранялась от всяких государственных дел: Камбис по причине какого-то никому не известного неудовольствия решил подвергнуть жену заключению в старом саисском дворце, на женской половине, - вместе со старыми наложницами Амасиса и привезенными с собой и надоевшими персиянками, брошенными в гареме подобно изношенному платью, под надзором жирных и обленившихся евнухов. Хотя до сих пор поручать охрану невольниц и женщин высокого положения кастратам у египтян не было принято.
Само по себе это изволение царя царей было не так ужасно: Нитетис прекрасно знала, как скоро самые лучшие женщины надоедают пресыщенным и избалованным мужчинам. Но то, что вместе со своею милостью муж лишил ее всех привилегий царицы... И она догадывалась о причине этого...
- Камбис понял наш обман - мой и Уджагорресента. Может быть, давно, - сказала она любимой подруге, которой, как и раньше, позволялось навещать Нитетис и проводить с нею время. - Но только сейчас мой муж решил покарать меня!
- Отчего же он не устранил от дел царского казначея? - изумилась эллинка.
Нитетис склонилась к ней, зловеще и всезнающе улыбаясь.
- Оттого, филэ, что Уджагорресент мужчина! Мужчины редко делают женщин друзьями себе, но всегда подозревают их в притворстве, - прошептала египтянка. - Азиаты готовы к обману всякий миг... и для них это правило жизни. Но друг другу мужчины прощают ложь намного легче, чем нам!
Помолчав, Нитетис прибавила:
- Кроме того, Камбис не может так просто сместить столь высокого сановника. Даже он научился ценить... порядок в покоренных землях. Не потому, что Камбис вдруг полюбил мой народ, - холодно улыбнулась великая царица, - но себя самое и свой покой наш новый бог очень любит!
- Может быть, потому перс и удалил тебя, - заметила Поликсена. - Ты слишком хорошо его понимаешь и слишком умна!
- Возможно, дорогая, - согласилась Нитетис.
Эллинка опустила взгляд на живот подруги.
- Ты так спокойна. А я как подумаю, что...
- Камбис не будет больше убивать, - сказала Нитетис. - Его и так днем и ночью жгут ненавидящие взгляды! Конечно, можно быть самым ужасным тираном, оставаясь мягким в домашнем кругу... но на мать своего ребенка Камбис руку больше не поднимет.
Она улыбнулась.
- По правде говоря, я даже радуюсь, что больше не вижу его. И что Камбис оставил за себя этого пройдоху Арианда. Конечно, тот будет лгать и воровать все время, как делают все в его распутном городе, - но, по крайней мере, от этого вавилонянина нельзя ждать таких приступов бешенства, как от царя! У Камбиса ведь это от самолюбия, как у всех мужчин, которые чувствуют, что не столь хороши, как их величают!
Эллинка накрутила на руку смоляную косу.
- Но ведь это может быть непоправимо!
Великая царица улыбнулась.
- Непоправимо только одно, дорогая, - смерть.
Она опустила глаза и стала рассматривать кольцо из электрума, которое никогда не снимала. Поликсена знала, что это за кольцо, - она помнила, что Камбис до сих пор не выучился и не счел нужным выучиться читать по-египетски: меднозагорелые пальцы Нитетис гладили иероглифы, составлявшие имя Уджагорресента.

***

До родов Нитетис оставалось всего два месяца, и для нее и в самом деле сейчас ничего не могло быть лучше саисской благодатной тишины, напоенной хвойными ароматами стройных садов богини. А еще лучше было бы удалиться в свое поместье, которого Камбис ее не лишил: по забывчивости, быть может, или по милосердию. Благородным египтянкам обычаем предписывалось во все время беременности наблюдать только прекрасное: чтобы дитя получилось красивым...
Нитетис много времени проводила в храме Нейт, как раньше, и Поликсена сопровождала ее. Эллинка полюбила дом великой матери, предначальный покой, страшивший ее прежде. Когда они попадали внутрь, начинало казаться, что мира за стенами не существует.
- Мне теперь кажется, что я верю в твою богиню больше, чем во всех, кому молилась прежде... Больше, чем во всех наших богинь, - чистосердечно сказала Поликсена царице.
Служительница Нейт улыбнулась.
- Ваши богини прекрасны и телесно мощны. Они существуют затем, чтобы восхищаться их женской статью. А наша матерь богов истинна!
Египтянка, одной рукой поддерживая задрапированный живот, другой показала на невысокую статую в нише, перед которой на жертвенном столике горели благовония в медной чашке. По всему храму было множество изображений Нейт в разных видах, в камне и металле, но Поликсена нечасто задерживала на них взгляд: и из страха... и потому, что ими просто не хотелось любоваться.
- Можешь ли ты назвать Нейт прекрасной? - спросила живая богиня Та-Кемет.
Задумавшись на несколько мгновений, эллинка мотнула головой. Она не считала владычицу Саиса безобразной - просто никогда даже не задумывалась о ее облике!
Нитетис торжествующе улыбнулась.
- Это потому, мой друг, что предпочтения людей разнятся, и представления о красоте тоже - а истина одна! Когда богов много, невольно начинаешь играть ими, а не поклоняться им, - прошептала египтянка, устремив взгляд на изображение Нейт перед собой - почти безликое, напоминающее многих жен Та-Кемет и, вместе с тем, ни одну из них: в высокой круглой и плоской короне Севера, покрывающей, скорее всего, бритую, как у жрицы, голову, с равнодушной улыбкой на полных губах и большими слепыми миндалевидными глазами, которые повторялись в тысячах священных изваяний. Таков был канон священной скульптуры Египта - и множество божественных жен выходили как одна...
Ученица Пифагора была поражена этой такой очевидной мыслью, которая, однако, была осознана ею только теперь. "Не есть ли Нейт женское лицо единого истинного бога, и не потому ли с Камбисом совершались здесь все те вещи, которые изумляли нас?" - подумалось эллинке.
Она посмотрела на царицу. Та уже ушла в молитву, став на колени перед Нейт и склонившись до земли. После того, как они обсуждали Нейт, подобно оценщикам на рынке!
Поликсена тихонько пошла прочь, стараясь не смотреть по сторонам. Она дождется госпожу во дворе храма: там сейчас пусто, потому что в доме Нейт много внутренних дворов и переходов.
После прохладного храмового полумрака, одинакового днем и ночью, Поликсена оказалась в перистой тени кипарисов. Облокотившись на шершавый известняк сплошной стены, эллинка подумала, что так и не попросила Нейт за Ликандра. Соединенная армия выступила уже два месяца назад, за которые могло случиться что угодно. Где он, ее милый?.. Жив ли? Не попал ли в рабство, что хуже смерти?
И еще хуже, чем в Азии, было рабство в Элладе. А спартанцу оказаться в неволе в просвещенных Афинах, с которыми Лакедемон особенно враждовал... Эти два могущественных полиса не спускали друг другу ничего! Нет, Нейт здесь не поможет!
Совершенно неожиданно Поликсена подумала об Аристодеме, белокуром красавце Аристодеме, умнике и преуспевающем купце: об отвергнутом поклоннике, который вставал перед нею на колени и позже упорно добивался своей избранницы, пытаясь выкупить ее у брата в самые отчаянные для Египта дни. Сказал ли Аристодему о ее свадьбе кто-нибудь из философов? Наверняка!
Навкратис, как она слышала, нажился на разорении Египта! Жители греческого города Дельты, населенного выходцами из всех частей Эллады, теперь поставляли нужнейшие товары и египтянам, и томящимся в Египте персам, которые не могли никуда уйти без приказа царя царей - и которым уже давно не хватало ни зерна, ни вина, ни коней, ни оружия, ни рабов!
Поликсена обняла руками свой живот и понадеялась от всей души, что афинянин забыл ее. Что он женился. Хотя чувствовала: нет, не забыл и не женился.
Сильный спартанский ребенок толкнулся внутри, и эллинка поморщилась. Ей оставалось три месяца до родов, и она так и не решила, хочет сына или дочь.

***

Камбис до окончания девятимесячного срока совершенно не виделся с великой царицей, но когда пришло время, Поликсена, неотлучно бывшая при госпоже, узнала, что царь поблизости. В Та-Кемет роды божественных жен проходили при свидетелях, имена которых заносились в списки: и несмотря на всем известную опалу царицы, множество знатных египтян расположились за дверями опочивальни, ожидая исхода не из соображений собственной выгоды, а из чистой преданности. Слуги притащили для придворных ящички с косметикой, игральные доски, кувшины с вином, домашних любимцев, от кошек до обезьянок, - все, чтобы приятно скоротать время; но умы приглашенных были заняты только тем, что происходило в покоях дочери Априя.
Камбис со своими персами расположился поодаль, со всей приличествующей основательностью, - но его посланные то и дело шныряли между египтянами, чтобы не пропустить ничего.
Поликсена, примостившись около родильного стула* госпожи, наблюдала то, что ей самой предстояло пройти всего через месяц. Нитетис, вся мокрая от пота, зажав в зубах деревяшку, держалась стойко - но время от времени испускала стон, которого не могла заглушить. Минмес сидел рядом, но пока ничем не мог помочь - только ждать. В стороне собралась кучка придворных женщин. Одинокий жрец Таурт, имевшей обличье бегемота покровительницы рожениц, о которой в обычные дни никто из египтян и не вспоминал, читал заклинания, держа в протянутой руке курильницу.
Нитетис промокали полотном лоб и шею, Поликсена шептала ободряющие слова, но понимала, что сейчас Нитетис не слышит ее: всецело отдавшись той борьбе, которую всякая женщина ведет с подземным миром в свой час один на один.
Это продлилось два часа - совсем не так страшно, как представлялось до сих пор эллинке, и быстро для первых родов; только под конец, когда царица, повинуясь своему врачу, стала стонать в голос и тужиться, Поликсена испугалась, но разрешилось все очень скоро. Женские стоны смолкли, и раздался детский крик. Здоровый, голосистый ребенок, с черными волосами обоих родителей и обычной краснотой, которая скоро превратится в медный отлив кожи матери!
Мальчик!..
Поликсена сидела теперь у постели роженицы, которая слабо улыбалась ей из подушек, сознавая, что, быть может, для них обеих сейчас переменилось все.
Когда царица приложила малыша к груди, в спальню, пропахшую женским потом и перегоревшими благовониями, вступил Уджагорресент. Его пропустили свободно.
- Восславим Нейт, владычицу всех вещей, - воздев руки, прошептал царский казначей, даже не вспомнив о злосчастной бегемотообразной Таурт. Увидев его счастливое лицо, Поликсена почти простила этому перебежчику, что было прощать.
Опустившись на колени у постели великой царицы, Уджагорресент поцеловал сначала лобик мальчика, потом руку своей повелительницы: все еще красивое и моложавое лицо этого сорокалетнего человека скрыли длинные черные волосы.
Нитетис ласково пожала руку царского казначея: хрустнул в ее пальцах длинный рукав, так обильно расшитый золотом, что не было видно материи.
- Ты молился за меня? Я это чувствовала, - сказала она.
Тут оба подняли глаза, ощутив чужое присутствие; Поликсена невольно отодвинулась к стене вместе со своим табуретом.
У порога столпились персы - знатнейшие длиннобородые мужи, с золотыми цепями и таблицами на груди, чьи ниспадающие до пола шелковые одежды укрывали сапоги, стоившие не дешевле породистой лошади. Один из персов подошел к ложу царицы и, низко поклонившись Нитетис, воззрился на голенького младенца.
А потом отпрянул, будто обжегшись, и быстро вернулся к остальным. Персы заговорили все разом, перебивая друг друга, - а потом так же внезапно замолчали и покинули спальню, с трудом протиснувшись все вместе в широкие двери.
А через небольшое время - Поликсена ждала этого - вошел царь царей.

Камбис приблизился к постели царицы с той кошачьей неуверенностью, которая была свойственна даже рослым и сильным азиатам: а этот перс был весьма рослым и сильным мужчиной. Он был простоволос, волосы у него опять отросли до плеч, глаза были подкрашены; и Поликсена поймала себя на мысли, что Камбис так же хорош собой, как Уджагорресент.
Только тут эллинка заметила, что никто в комнате не пал ниц, все не сводили глаз с перса, - и он даже не обратил внимания на такую непочтительность. Склонившись над сыном, царь долго глядел на него.
Потом он поцеловал ребенка в лоб, долгим поцелуем. А потом, нагнувшись к Нитетис, что-то прошептал ей на ухо, отчего губы египтянки тронула улыбка.
Когда Камбис выпрямлялся, Поликсена увидела в его черных глазах слезы.
Перс быстро вышел.
Еще несколько мгновений в комнате никто не говорил и не двигался - а потом придворные возбужденно заговорили между собой, как недавно персы Камбиса. Царица опять оказалась наедине с собой, как во время схваток - схватки с демонами, у которых вырвала жизнь этого ребенка.
Поликсена, улучив мгновение, спросила шепотом:
- Что он сказал тебе?
Великая царица с нежностью поцеловала дитя, потом улыбнулась подруге, посмотрев на нее запавшими от усталости глазами.
- Он сказал, что теперь я могу просить у него всего, чего только пожелаю.
Поликсена согнулась на своем табурете, стиснув зубы: ее собственный ребенок как раз напомнил о себе. Эллинке стало легче... но совсем немного.

* Египтянки во время родов усаживались на специальный табурет с дыркой, откуда принимали ребенка.

[Эрин]

Глава 47

Египетского наследника молодого Ахеменида назвали Яхмес, "рожденный от луны", - точно так же, как последнего великого фараона Египта. Но греческое искажение имени Яхмеса Хнумибра было настолько на слуху, что даже коренным египтянам порою казалось, что царевича-полуперса зовут иначе. Однако сама мать всегда подчеркивала, что ее сын носит одно имя с Амасисом, славное древнее имя, - если царицу спрашивали об этом. Конечно, помимо собственного имени, Хор в гнезде получил несколько тронных, священных имен, которые выбирались после длительных совещаний с оракулами.
Камбис устранился от участия в наречении сыну имени: с такою же готовностью, с какой короновался по египетскому обряду сам. С него было довольно того, что его первенец... если не считать мертвого сына от Роксаны... здоров, красив и весьма напоминает как отца, так и деда. В свите персидского царя не было тех, кто бы помнил Кира в детстве, - хотя дома, при дворе Атоссы, оставались такие долгожители; но тех, кто помнил молодость Камбисова отца, было достаточно, и эти персы в один голос уверяли повелителя, что египетский царевич, когда вырастет, будет очень похож на деда. Камбис и сам слышал, что дети часто удаются в дедов, а не в отцов.
И уже сейчас старший Киров сын не знал, радоваться ему такой будущности или ревновать. Но пока он окружил свою египетскую царицу нежным вниманием, ни на шаг не отходя от нее и малыша Яхмеса: будто вокруг персидского царя и вокруг обоих его престолов не шли несмолкающие войны.
Нитетис, конечно, воспользовалась обещанием своего повелителя выполнить любую ее просьбу, - но захотела она немногого: чтобы ей было позволено назвать и воспитывать сына в соответствии с обычаями Та-Кемет. Это было только справедливо. Нитетис согласилась покуда остаться с маленьким царевичем в Саисе, и даже рада была растить его под покровительством богини.
Она также отказалась взять кормилицу для Яхмеса, хотя во всех знатных семьях это было правилом, не говоря о царской: исполненный нежности завоеватель и тут уступил жене.
Поликсена не дождалась окончания шумихи по поводу отцовства Камбиса: хотя эллинка чувствовала, что египетский наследник царя царей станет причиной многих раздоров. Великую царицу еще поздравляли, слали ей подарки как со всех концов Черной Земли, так и льстивые подношения из азиатских стран, когда Поликсену в свой черед посадили на родильный стул.
Нитетис, услышав о родах подруги, тут же направила к ней Минмеса. Схватки начались даже преждевременно - недели на две раньше, чем ожидалось: если они с Поликсеной правильно подсчитали дни. Можно было надеяться, что это ложная тревога. Но когда личный врач царицы торопливо вошел в дом коринфянки, он понял, что едва не опоздал.
Ребенок вышел еще скорее, чем у Нитетис. Испуганная Та-Имхотеп только-только успела приготовить воды и чистого полотна, как пришло время сесть у родильного стула и принимать дитя: вероятно, потому, что у ее госпожи были шире бедра и сильнее мышцы ног и живота, чем у Нитетис, хотя великая царица была хорошо развита телесно.
Поликсена тоже родила мальчика.
Та-Имхотеп это было все равно, служанка радовалась, что с хозяйкой и ее ребенком все хорошо, - а для Поликсены появление мальчика могло означать великие трудности в самом близком будущем, как и для Нитетис. Но пока что эллинка была счастлива, отдыхая после родов в постели и любуясь сыном Ликандра. Мальчик был достоин того, чтобы родиться в самом Лакедемоне: крепкие ножки, хваткие сильные ручки, густые темные волосы - волосики маленького спартанца были светлее, чем у матери, и уже вились, как у отца...
Поликсена почувствовала, что глаза жгут слезы. Что только она бы не отдала, чтобы ее муж сейчас вместе с нею радовался сыну, этому самому житейскому и самому великому чуду!
Брат должен был скоро приехать. Филомена давно не было с ней, пленник Камбиса оставался в Мемфисе под надзором доверенных людей Камбиса... не стал ли этот бунтовщик сам таким доверенным человеком персидского царя?
Поликсена после всего, чему была свидетельницей, уже почти не удивилась бы этому. Как уже почти не сочла бы это изменой. В самом деле, кому и чему она и ее брат изменяют, оставаясь в Египте?

Филомен приехал через шесть дней после родов. Поликсена и надеялась, что любимый брат расскажет ей, чем занимался, - и, вместе с тем, сомневалась, хочет ли это слышать. Но объяснения, конечно же, могут подождать!
Когда Та-Имхотеп доложила ей о госте, Поликсена как раз кормила сына - как и великая царица, отказавшись взять кормилицу; тем более, что это была бы египтянка.
Поликсена не в первый и не во второй день придумала маленькому спартанцу имя, но теперь у мальчика оно было. Не посоветовавшись ни с кем, мать назвала сына Никостратом, что значило "победительное воинство", если не воинство богини победы.
Услышав мужские шаги, которые Поликсена по-прежнему могла отличить от тысяч других, она подняла глаза. Прежде, чем образ брата перед глазами прояснился, сердце сжалось от радости и страха.
Потом Никострат, вдруг перестав сосать, хныкнул и дернул мать сильной ручкой за свисающую косу; Поликсена поспешно склонилась над ребенком, шепча ласковые слова и покачивая его. Сын Ликандра опять жадно присосался к ее груди. Неужели он, еще не научившись поднимать головку и едва открыв глаза, был способен ревновать свою мать?..
Только тут Поликсена заметила, что брат подошел и присел рядом на корточки. Когда она опять взглянула на Филомена, сынишка уже насытился и отвалился от ее груди: серые глазки закрывались.
- Нужно уложить его спать, - сказала Поликсена гостю. Первые приветственные слова!
- Конечно, сестра, - согласился Филомен. По его голосу Поликсена поняла, что брат улыбается; но, вместе с тем, ощутила, что он так же ревнует ее к ребенку, как Никострат ревновал к нему самому.
Когда Поликсена уложила мальчика с помощью египетской няньки, которую все-таки взяла себе в помощь, она наконец смогла как следует рассмотреть брата.
Филомен, конечно, изменился за время разлуки, и весьма. Египетское солнце, казалось, состарило его... хотя, конечно же, состарило: никакие масла не могли уберечь в Черной Земле от солнца тех, кто смолоду вынужден был проводить долгие часы под открытым небом, еще и в тяжком труде. Египетские поселяне, еще не достигнув старости, походили на мумии...
Ах, что же она думает!..
- Как же я скучала! - воскликнула Поликсена. - Где ты...
Она вовремя прикусила язык; или слишком поздно. Брат-герой улыбнулся.
- Позже расскажу, хорошо? - ответил он. - Можно мне умыться и вина?
Хозяйка спохватилась.
- Так ты с дороги!
Она приказала Та-Имхотеп позаботиться о госте. Сама же, пока брат снимал доспехи и умывался, сходила в детскую - посмотрела, как спит сын. Как всякую молодую мать, ее тянуло к нему все время, даже когда не было необходимости.
Вернувшись к брату, Поликсена села в кресло напротив него. Совсем как тогда, когда она в первый раз объяснилась с Филоменом после его пленения... как тогда, когда он приехал сказать ей о сватовстве Аристодема.
Брат тепло смотрел на нее. Как бывало раньше... и, вместе с тем, по-другому.
- Как же я рад, что с тобой все хорошо.
Поликсена, нахмурившись, пожала плечами.
- Что могло случиться? Я здорова...
Филомен покачал черной коротко стриженной головой и, вздохнув, уткнулся лицом в ладони.
- Все что угодно могло случиться...
- Как ты изменился! - воскликнула Поликсена, вдруг осознав это. Никогда раньше брат не говорил с такими недомолвками, с такой осмотрительностью, если не с тайным умыслом... не по-эллински...
Коринфянка сцепила руки на животе, хотя его больше не требовалось оберегать.
- Филомен, - тихо проговорила она, избегая глядеть на брата прямо, - ты пошел на службу к персам?..
Брат выпрямился в кресле, прочистил горло.
- Да. Я сам хотел сказать с порога, но твой сын не дал.
Поликсена прикрыла глаза и долго молчала. Наконец услышала голос брата - мучительно громкий и, казалось, насмешливый.
- Ты теперь назовешь меня изменником?
Поликсена открыла глаза.
- Я назвала бы тебя изменником... если бы знала, чему ты изменил! Но я теперь... - тут коринфянка рассмеялась, - сама не могу ничего утверждать ни о ком из нас! А я ведь догадывалась, что ты так сделаешь, - неожиданно прибавила она.
Брат улыбнулся.
- Помнишь, мы с царицей играли в сенет? Я сейчас ощущаю себя так, будто мы с тобой ее союзные фишки, которые могут как погибнуть, двигаясь по игровому полю, так и победить, выйдя за его край!*
- Нитетис тогда выиграла у нас обоих, - заметила Поликсена.
- Тогда мы были ее противниками, - сказал Филомен. - Но фишки наделены властью, которой нет у тех, кто передвигает их, - властью решать судьбы великих игроков!
Поликсена постучала пальцами по подлокотнику.
- Ты теперь даже мыслишь как человек востока, брат...
- Иначе и нельзя. Но ведь ты еще ничего не знаешь, - серьезно заметил Филомен. - Камбис делает меня сатрапом Ионии! Я буду его наместником в греческом царстве в Азии! Ты понимаешь, что это может значить для нас в дальнейшем?
- То, что тебя убьют там, милый брат, а те, кто помнил тебя героем, оплюют тебя после смерти, - устало прошептала Поликсена.
Глаза Филомена вспыхнули гневом, но он сдержался.
- Люди всегда рады оплевать то, что выше их понимания, - сказал военачальник. - Неужели же ты думаешь, - вдруг с изумлением и недоумением прибавил он, подавшись к сестре, - что я поступил так из трусости или тщеславия?..
Поликсена медленно покачала головой.
- Нет, милый.
Она вдруг раскрыла руки.
- Иди же ко мне! Я даже не обняла тебя!
Филомен порывисто встал и, быстро преодолев расстояние между ними, опустился на ковер и обнял ноги сидящей сестры, прижавшись головой к ее коленям, точно искал утешения у матери. Поликсена со слезами гладила волосы брата, пропуская их между пальцами. Бедный храбрец! Не так ли персы заманивают всех храбрых эллинов - и достаточно умных, чтобы править другими эллинами под эгидой Азии?..
- Нам долго еще не быть игроками, сестра, - прошептал Филомен, не отнимая головы от ее колен. - Но уж лучше сейчас фишками персов будем мы, чем другие народы!
Поликсена поцеловала его макушку.
- Как бы я хотела надеяться, что ты не ошибся.

***

Брату предстояло отправиться в Ионию через два месяца; и там он надеялся вызнать что-нибудь о судьбе союзной армии Уджагорресента. Филомен, а с ним и остальные, уже всерьез опасались, что греков и египтян постигла та же судьба, что персов Камбиса, засыпанных песком или погибших от голода. Некоторое время назад, еще до родов царицы, разведчики, посланные следом за войском, принесли радостные новости: сирийские князьки, отбившиеся было от рук, опять усмирены. Греки победили! Но о судьбе Ликандра это ничего не говорило. А вот теперь...
Филомен все еще оставался у сестры, теперь на правах едва ли не почетного гостя, когда к ним прибыл гость, которого меньше всего можно было ждать. И, вместе с тем, Поликсена всегда ждала его.
Спрыгнув со спины своего золотисто-буланого нисейского коня, Аристодем очень учтиво поприветствовал ее управителя и попросил свидания с хозяйкой. Конечно, он знал, что у Поликсены сейчас брат; но египетские обычаи вовсе не требовали от женщины так считаться с братьями, как эллинские.
Афинянин был приглашен наверх, в комнату, где он застал и сестру, и брата. Поликсена держала на руках сына, о котором Аристодем, конечно, знал. Коринфянка поднялась с кресла навстречу ему, прижимая ребенка Ликандра к груди.
- Афродита, - прошептала хозяйка, впервые за невесть сколько времени призывая богиню своего города. - Что ты тут делаешь?..
Аристодем печально усмехнулся и поклонился обоим. Предчувствие любви, нежное и мучительное предвкушение этого самого сладкого и самого горького дара богов, при виде Поликсены вновь завладело всем его существом.
- Ты права, госпожа, - сказал афинянин. Он откинул назад свои золотые волосы и посмотрел ей прямо в глаза. - Афродита привела меня сюда.
Поликсена набрала воздуху в грудь - может быть, для гневной отповеди. Вспомнив о ребенке, она кивком подозвала свою рабыню-египтянку с мудреным именем, и та поспешно унесла мальчишку.
- Разве не знаешь ты, что я давно жена другого? - спросила хозяйка.
Аристодем краем глаза взглянул на Филомена - его бывший товарищ по школе Пифагора не пропускал ни слова из разговора, хотя и никак не вмешивался, стоя в стороне со сложенными на груди руками.
Не тратя больше слов, Аристодем сунул руку в пояс и достал драгоценность, которую протянул на ладони своей возлюбленной. Он направился к ней, и еще прежде, чем Поликсена смогла разглядеть эту вещицу, она смертельно побледнела. Филомен чуть не бросился к сестре; но, к счастью, за спиной у нее было кресло, в которое и упала несчастная царевна. Аристодем, от души жалея ее, все же не мог оставить места сомнению - он уронил ониксовую серьгу ей на колени.
Поликсена, словно в каком-то бесчувствии, взяла украшение и, близко поднеся к глазам, рассмотрела. Это была памятка, данная Ликандру, несомненно, - даже не нужно было вынимать пару из ларчика, чтобы убедиться: та же форма, похожая на самую простую ракушку, тот же лунный отлив с розовыми полосами внутри.
Коринфянка подняла на гостя совершенно безнадежный взгляд.
- Мой муж убит? Как ты узнал?
Аристодем сел на табурет рядом, не дожидаясь позволения.
- Я расскажу тебе, что я узнал, - мягко произнес он. Провел рукой по лицу: он по-прежнему гладко брился. - О том, что ты подарила на память спартанцу, я узнал от Филомена. Я хорошо помнил эти серьги... они тебе очень шли.
- Ты видел меня в них? Ты же уехал раньше, чем брат подарил их! - быстро сказала царевна.
- Уехал, но с тех пор возвращался. Ты долго носила их, пока жила в Мемфисе, - заметил Аристодем.
Он сделал паузу. Поликсена, не говоря ни слова, впивалась в горевестника глазами.
- И совсем недавно эта драгоценность попалась мне на рынке в Навкратисе, где я все еще живу, хотя много путешествую по делам. Торговец сказал, что купил ее в Тире, в Финикии. Там ее продали ему как амулет, на счастье, - хотя он и видел, что это серьга без пары, многие, особенно мужчины, носят и по одной серьге! Но я не мог больше ничего...
Аристодем осекся при виде лица Поликсены.
- Это все? - глухо спросила она, сжимая зубы.
Афинянин кивнул.
- Да, госпожа. Поверь, я очень соболезную твоему горю...
- Какому горю? - свирепо перебила его Поликсена. - Какое горе в том, что кто-то вытащил мой подарок у Ликандра или подобрал его, когда тот обронил?.. Тысяча случайностей могла быть!..
- Да, - согласился Аристодем.
Видя ее ненавистное выражение, он с печальной улыбкой прибавил:
- Пожелай я солгать, я мог бы сделать это очень ловко... ты сама понимаешь, Поликсена! Но я сказал тебе сейчас только правду! Если бы я не уведомил тебя, - прибавил золотоволосый афинянин, приложив руку к сердцу, - вот тогда я счел бы это низостью!
Поликсена закрыла лицо руками.
- Уйди, - сказала она.
Аристодем бесшумно встал и, поклонившись женщине, которая не видела этого, покинул комнату.
Филомен скоро сел на место отвергнутого жениха. Коснувшись плеча сестры, заставил ее посмотреть на себя.
- Принеси сына, - сказала она.
Филомен вышел и вскоре появился, неся мальчика, - так, точно тот был его собственным сыном. За братом в комнату опять вошел афинянин.
- Какой славный у тебя мальчик... Какой крепыш, - сказал он с искренним восхищением. - Отец мог бы гордиться им!
Поликсена не ответила, вновь устраиваясь в кресле с Никостратом на коленях.
Брат склонился к ней.
- Что намерена ты делать с этим ребенком? Теперь ты вольна решать его судьбу!
Мать подняла голову и взглянула на Филомена так, как недавно глядела на Аристодема.
- Что делать?.. Никострат еще слишком мал, чтобы заводить речь о какой-нибудь школе! Я намерена ждать, пока вернется армия Уджагорресента и с нею мой муж!
Филомен кивнул. Потом посмотрел на Аристодема, и старые товарищи быстро вышли из комнаты.

* Правила сенета (приблизительно известные) заключаются в том, чтобы один из пары игроков, передвигающих фишки по клеткам поля зигзагообразно навстречу друг другу, вывел свои фишки за край. При этом играющим встречаются поля-ловушки (Дом Воды, Дом Красоты), символизирующие препятствия в путешествии по загробному миру, с которым соотносится вся игра.

[Эрин]

Глава 48

Давняя мечта Уджагорресента осуществилась. Хотя он не знал - не назвать ли эту мечту теперь похожей на безумие старых жрецов из Иуну*, пытающихся совокупляться с мертвецами?
Уджагорресент был назначен, как когда-то зодчий Сенмут при Хатшепсут, опекуном маленького Яхмеса, сына своей возлюбленной царицы. Но прежде, чем мальчик будет отлучен от женщин гарема и ему понадобится воспитатель, пройдет года три, не меньше. А царский казначей сомневался, что у них есть даже эти три года.
Придворные халдеи и персидские предсказатели, которых за прошедшие полтора года в Та-Кемет развелось не меньше, чем в Персии, пророчили своему царю удачу на долгие годы, а женам его плодоносность, потомству же процветание. Уджагорресент только усмехался степени человеческой трусости и лживости, которые, впрочем, преобладали при любом дворе; но в Персии достигали чрезвычайности.
Удача на долгие годы! Плодоносность жен! Если Камбису вообще суждено вернуться к Атоссе, пустит ли она его опять в свою постель? Слухи о том, что происходит в Египте и о том, что случилось с ее сестрой, конечно, достигли этой персиянки: а в Сузах и Пасаргадах найдется множество тех, кто поддержит царицу в борьбе против брата, пожелай она освободиться от него так же, как сам он от их общего брата Смердиса... Женщины Азии, при таком укладе жизни, как в персидской империи, могут быть страшными врагами - еще более, чем были в свое время царицы Египта.
Понимал ли Кир, какое пагубное наследство оставляет сыну, и что начнется между Ахеменидами после его смерти? Наверняка да: но не мог не стремиться к величию, к званию царя среди царей, - и при Камбисе или при других правителях, Ираншахр достигнет всемирного значения.
Египет прошел все это, и теперь наступил закат Египта - такого, каким многие хенти* знали это государство люди в его блаженной неизменности. Та-Кемет всегда была ограничена своими пустынями и своими богами - это была неизменность, не терпевшая правды широкого окружающего мира и отторгавшая чужое, пока была еще способна ему противостоять. До сих пор! А неизменность Персии гораздо хуже: это неизменность, способная к преобразованиям и к приятию чужого - без того, чтобы это чужое подрыло изнутри ее устои!
Порою царский казначей ужасно жалел, что не родился в Персии. Но матерь богов судила своему слуге родиться в Та-Кемет. Матерь богов не умрет, когда на поклон к ней пойдут вереницы других народов; в отличие от множества прочих покровителей Та-Кемет, чьи имена скоро останутся только в памяти их жрецов, уже теперь захиревших от недостатка содержания.
Что ждет Та-Кемет? Полное преображение - если его страна хочет жить.
Может быть, Уджагорресент дождется того, чтобы персы ушли... своими глазами увидит смерть Камбиса, которая может наступить совсем скоро! Почему бы и нет? Что в Египте, что в Персии - придворные гораздо чаще переживали царей, чем наоборот: особенно царские любимцы. Возможно, в сумятице, что возникнет после смерти великого перса, опекуну царевича Яхмеса удастся устранить вавилонского вора, которого персы посадили на трон Хут-Ка-Птах... но даже если и нет, Уджагорресент вполне еще способен править этой страной долгие годы вместе с Ариандом, как Амасис с Априем.
И у него тогда будет Нитетис.
Уджагорресент знал, что занимает мысли великой царицы более, чем какой-либо другой мужчина, после персидского царя; и брак, который они заключат после ухода Камбиса, конечно, не будет только политическим соглашением... Им будет хорошо друг с другом: так, как Уджагорресент совершенно представлял себе уже сейчас...
Но тут царский казначей спохватывался. Боги завистливы - он усвоил это у эллинов, чьи боги были завистливы до крайности, тогда как боги Та-Кемет гораздо чаще выступали справедливыми судьями человеческих поступков и даже помышлений... именно поэтому жрец Нейт чувствовал, когда следует укрепить свое сердце и сдержать свои похоти.
Уджагорресент обещал Нейт большую жертву, если хотя бы часть войска вернется из Сирии. Очень много людей всегда погибает в таких походах, как бы хорошо они ни были спланированы. С одной стороны, это и лучше, потому что Та-Кемет, вместе с людьми Камбиса, скоро нечем будет кормить столько собственных наемников, и даже сохранность казны, о которой Уджагорресент знал лучше кого-либо другого, положения не спасет. Египетское золото опять обесценилось, несмотря на новый брак Камбиса и его египетского наследника. Следующий год будет голодным, хотя Хапи* поднялся, как всегда.
Быть может, персы сами захотят уйти, поняв, что большего удоя от этой коровы не дождаться, сколько ни грози.
Но нужно, чтобы вернулась назад хотя бы половина войска, - лучше даже греки, чем египтяне!
Уджагорресент знал, конечно, чего ждет от этого похода Нитетис, кроме двоякой пользы для страны, - маленькая страсть великой царицы: и воспитатель дочери Априя молился и за нее тоже.

***

Армия вернулась через полтора месяца - вернулся передовой отряд, частью морем, на вместительных персидских триерах, поступивших в распоряжение египтян вместе с персидскими корабельными командами, а частью через пустыню, на верблюдах и пешком. Вьючные животные и корабли привезли богатую дань. Сирийцы не умели объединяться так, как египтяне и греки, пусть греки пока еще сплочались только в строю: но, несмотря на все разногласия, противники не сумели дать им отпора, и сирийцы опять оказались под пятой Та-Кемет, многие хенти державшей их в покорности.
Следом за передовым отрядом потянулись назад в Египет и остальные: только пешком, у кого хватило сил дойти.
Ликандра не было среди первых воинов и начальников, прибывших с удобствами: Поликсена так и думала. И она ждала, в тоске, в надежде, которая становилась все слабее, - и теперь только тлела, как чадящая лампа бедняка. Сколько лучших эллинов осталось лежать в песке, а сколько досталось на корм рыбам - не считая тех, кто был убит в честном бою или предательски, или попал в плен! А такие истории уже пересказывались во множестве теми, кто вернулся.
Поликсена сама говорила со спартанцами, бывшими среди египетских наемников: она знала, что спартанцы держатся друг друга гораздо сильнее, чем другие греки, хотя и меньше прочих странствуют. Как раз в дни подготовки к походу ее муж нашел себе настоящих товарищей! Но эти воины Лакедемона только удрученно качали головами в ответ на вопросы коринфянки.
- Нет, госпожа, мы ничего не знаем, - говорили они, называя ее так же, как когда-то беззаветно влюбленный атлет. - Ликандр, сын Архелая, был с нами почти до конца и бился храбро. Но на пути назад многое разлучило нас. Многие эллины еще не дошли, и спартанцы тоже!
- Кто последний из вас видел его? - воскликнула Поликсена, в отчаянии переводя взгляд с одного лица на другое. Это были мужественные, чистые, открытые лица - такие же, как у ее мужа. Но лица мужа среди них не было.
- Я видел его в числе последних, - вдруг выступил вперед один из гоплитов, рыжеватый и с голубыми глазами. - Мое имя Неоптолем! Я не был Ликандру другом, но хорошо его помню! Он не раз отличался, и брал с бою хорошую добычу, которую никогда не требовал себе, а оставлял только то, что ему присуждали!
Поликсена обеими руками вцепилась в край липкого пропахшего прокисшим вином стола, разделявшего их. Для разговора со спартанцами она зашла в бедную саисскую пивную, где эти люди, которых никогда не баловала жизнь, праздновали свое возвращение с чужой войны.
- Что случилось с моим мужем? Говори!.. - потребовала коринфянка.
- Во время последнего перехода через пустыню, которая отделяет Азию от Египта, нам понадобилось разделиться, - ответил лаконец по имени Неоптолем. - Еды и воды на всех не хватало, и те, кто первыми двинулись к колодцу, выкопанному на караванном пути, должны были вернуться с водой к остальным! Ликандр оказался среди оставшихся, он был ранен и не мог осилить такой переход!
- Вы их бросили в пустыне? - воскликнула Поликсена, сжав кулаки.
- Не бросили. За ними вернулись, но другие, - сурово возразил лаконец, отбросив рыжие волосы с изрезанного морщинами загорелого лба: морщинки в уголках глаз были белые, от привычки щуриться на свирепом солнце. - И что дальше приключилось с твоим супругом, мне неведомо, госпожа!
Он поклонился нарядной молодой женщине, одетой по-гречески и в египетских драгоценностях.
- Мне очень жаль.
Поликсена, понурившись, вышла из полутемной пивной. Для разговора с другими греками она не решилась бы зайти в такое заведение одна - но спартанцы даже здесь пили мало, и, конечно, никому не позволили бы тронуть эллинку и жену своего соплеменника, попытайся кто-нибудь ее обидеть в отсутствие мужа...
В отсутствие мужа! Поликсена до сих пор не могла осмыслить, что, возможно, потеряла его навек - этого простосердечного, но храброго и умного воина, своего первого возлюбленного и отца своего сына. Лаконца, который тронул ее сердце так, как не сумел больше никто.
Но еще хуже было сознавать, что, возможно, она до конца жизни не узнает, вдова она или по-прежнему мужняя жена...
Филомен, дожидавшийся сестру снаружи вместе с начальником ее охраны Анаксархом, - светло-рыжим, как спартанец Неоптолем, - все понял, только посмотрев на нее. Подойдя к Поликсене, Филомен коснулся ее локтя, смугло просвечивавшего под покрывалом.
- Идем домой.
На обратном пути, который брат и сестра проделали пешком, они не сказали друг другу ни слова.
Дома Поликсена сразу же уединилась с сыном, и долго занималась им. Филомен не слышал, чтобы сестра плакала, - а он прислушивался... Что ж, он кое-что понял для себя в этой ее свадьбе и любви. Поликсена... поспешила, и Филомен понимал, почему.
Когда царевна опять вышла, ее глаза были красными, но слез Филомен по-прежнему не увидел. Она посмотрела на брата с удивлением.
- Зачем ты здесь меня ждешь?
- Пойдем, нам нужно поговорить, - Филомен жестом пригласил сестру в ее комнату, смежную с детской.
Когда он закрыл дверь, то начал, не дожидаясь, пока Поликсена сядет.
- Я предлагаю тебе ехать со мной в Ионию. Не приказываю, я помню, что ты в воле царицы, - он поднял руку. - Но это может быть для тебя лучшим выходом!
Поликсена обеими руками заправила за уши жесткие волосы, которые выбивались из любой прически.
- Ты так уверен, что Ликандр погиб?..
Несчастная!
- Вовсе не уверен, - сказал Филомен. Он усмехнулся. - Твой муж может сейчас быть прикован к триере или ломать камень для какой-нибудь стены вроде этой.
Эллин кивнул на террасу, откуда были отлично видны стены храма Нейт. Под египетским солнцем и вечно ясным небом эта незыблемость и строгая геометричность огромных сооружений вселяли в жителей города чувство радостной уверенности... и, несомненно, на строительстве храмов, вдохновляющих живых, трудилось множество людей, мечтавших о скорой смерти. Больше ли первых, чем вторых, - и насколько?..
- Думаю, со своей спартанской выносливостью он может протянуть на такой работе лет десять! - сказал Филомен.
Поликсена зажала себе уши.
- Тебе нравится мучить меня?..
Она кусала губы, ее лицо подрагивало, но она так и не заплакала. Филомен понимающе кивнул.
- Тебе больше по нраву мысль, что Ликандр мертв! И так, скорее всего, и есть! Я же говорил, что этот гоплит тебе не пара!
Он прибавил:
- Все же надеюсь, что ты согласишься на предложение афинянина. Аристодем согласен ждать, а значит, истинно любит!
Аристодем уехал от брата и сестры, увезя с собой свой жениховский подарок - малахитовые бусы, с которых все началось...
- Пока же мне просто страшно за тебя и твоего ребенка, если я оставлю тебя здесь с персами! - сказал Филомен.
- Я долго жила здесь без тебя, - возразила сестра.
- Тогда у нас обоих не было выхода. Теперь он появился! И разве тебе не страшно отпускать меня одного? - прибавил брат с неожиданной просительной улыбкой, какой Поликсена никогда не замечала у Филомена прежде.
Она отступила от военачальника и села, не сводя с него глаз.
- Уж не хочешь ли ты взять меня с собой, как Камбис Роксану? - тихо спросила эллинка.
- Ты что! - вырвалось у Филомена с таким негодованием, что у нее похолодело в животе. Поликсена поняла, что не ошиблась... в отношении тайных помыслов брата. Может быть, ее возлюбленный Филомен никогда не сделает ничего, что обесчестит его или сестру... если не считать таким бесчестьем наместничество на земле Камбиса. Но когда она попыталась вообразить будущее брата, Поликсене живо представилось все то, что стряслось с Камбисом после того, как он изменил вере и обычаям предков.
Может быть, такова месть богов или единого бога, кто бы из них ни был истинным, - человека за прегрешения против своего духа и наказывает его собственный дух, как верят египтяне? Может быть, именно в этом египтяне правы?..
- Так ты поедешь со мной? - повторил брат.
Поликсена медленно покачала головой.
- Не могу. Даже если бы хотела - и ты знаешь, почему!
Филомен прекрасно знал все ее доводы, и не хотел вновь их выслушивать. Он только кивнул и, толкнув плечом дверь, быстро вышел, чтобы не потерять достоинства и не сделать что-нибудь непоправимое. Он страдал от отказа Поликсены больше, чем мог бы кому-нибудь показать. Даже самому себе!
- Если бы Аристодем похитил ее, я и то был бы счастливее, чем сейчас! - страстно прошептал коринфский царевич, привалившись к стене.
Он расшиб о стену кулак, потом ударил снова, не думая, что пугает сестру, - и пошел прочь, не чувствуя боли. Филомену впервые в жизни нестерпимо хотелось напиться до бесчувствия. Но он знал, что сдержится железным усилием: как это удавалось ему во всем.
Как говорила ему царица Нитетис? Найти жену-друга?
Может быть, боги помогут ему и в этом, как помогали любимчику Поликрата до сих пор! Филомен не сомневался, что самосский тиран ужасно кончит; готов был и к тому, что его самого ждет горестная участь. Но перед тем...
- Мы еще сыграем! И все это не напрасно, слышишь, учитель? - спросил эллин вслух, остановившись и оглядевшись в пустом коридоре. - Я уже теперь вижу будущее, какого даже ты не можешь вообразить!

Филомен знал, что Ликандр не вернется. Он дожидался, пока подойдет все войско, вместе с сестрой; и Ликандр не пришел, как и многие его товарищи.
Филомен еще уговаривал Поликсену уехать с ним - но отправился в Ионию один.

* Египетское название Гелиополя, древнейшего города культа Ра и так называемой "Великой девятки" богов.

* Хенти - сакральный временной период у египтян, равный ста двадцати годам.

* Египетское название бога Нила и самого Нила.

[Эрин]

Глава 49

Ликандр очнулся оттого, что на него обрушился поток воды. Мгновенное воспоминание о перекатах Эврота, о горных водопадах родины нахлынуло на него и тут же покинуло: песок, забившийся в складки его одежды и под доспех, от воды превратился в жидкую грязь, которая тут же разъела наспех перевязанные раны и все царапины и ссадины, о которых воин просто забыл. Спартанец коротко простонал и открыл мутные воспаленные от солнца глаза.
Он приподнялся на локте, озираясь, - в глазах было по-прежнему бело от песка и солнца; но вот Ликандр начал различать вокруг другие шевелящиеся человеческие тела - своих товарищей-воинов, как и он, полузасыпанных песком, которых тоже приводили в чувство.
Лаконец шевельнул пересохшими губами.
- Пить...
- Сейчас.
Ему ответили по-гречески, но выговор был не лаконский; однако Ликандр почти ни на что не обращал внимания, поглощенный одной мыслью о воде. И через несколько мгновений ему в губы ткнулась глиняная чашка; Ликандр жадно проглотил теплую воду с привкусом глины. Глубоко вздохнув, воин проморгался, увидев своих спасителей и своих товарищей гораздо отчетливей.
- Благодарю, - хрипло сказал он.
- Рад, что ты очнулся, - склонившийся над ним человек, похожий на грека, но не воина, улыбнулся, и в его улыбке Ликандру почудилось что-то гнусное. Но, как бы то ни было, именно он спас Ликандру жизнь, когда ушедшие вперед товарищи бросили их умирать.
Ликандр никого не винил - скорее всего, их просто не нашли, заплутав по пути назад от колодца, или сочли мертвыми; или нужно было спасать оставшиеся жизни ценой жизней тех, кто слишком обременил отряд. Ему тоже приходилось бросать умирающих воинов позади, чтобы не отстать от фаланги.
Ликандр вдруг почувствовал, как чужие руки возятся с креплениями его панциря, и попытался оттолкнуть этих людей; но услышал, как тот же грек, который напоил его, сказал:
- Нужно позаботиться о ваших ранах.
Его освободили от панциря и наборного пояса из бронзовых пластин, защищавшего бедра; и Ликандр начал догадываться о смысле всего происходящего, когда почувствовал, что у него отняли меч. Щит и копье он бросил сам еще ранее.
Ликандр резким движением вскочил на ноги, напугав этим работорговцев; но тут же его повело, голова закружилась, и атлет упал на колени. Двое из спасителей засмеялись.
- Береги силы, они тебе понадобятся!
Всего их было, кажется, десятеро, на два десятка воинов; но почти всех их работорговцы уже успели разоружить, и сзади за барханами маячили, по-видимому, вооруженные люди, одетые кочевниками, с верблюдами в поводу. Арабы? Какие-то азиаты?..
Ликандр уже без сопротивления позволил раздеть себя донага: тем более, что его раны и вправду нуждались в перевязке и лечении. Не будь он так изможден этим переходом, лаконец оправился бы от них быстро; но сейчас раны в бок и плечо, которые даже не помешали бы ему драться, отнимали последние силы.
Увидев, как он сложен, его спаситель присвистнул. Хотя работорговцы были приятно удивлены силой и сложением всех воинов.
- Вы спартанцы? - спросил этот неизвестный грек или полугрек Ликандра.
Ликандр не удостоил его ответом. Среди них было четверо или пятеро спартанцев, но этим людям знать, сколько их, было вовсе ни к чему.
С его тела смыли песок, и раны смазали мазью, пахнувшей как та, которой его лечили египтяне. Ликандр теперь упорно молчал, жалея, что нельзя перемолвиться ни словом с товарищами: особенно своими.
- Ты не очень-то любезен, - заметил его спаситель. - Или у вас в Спарте так принято благодарить за избавление от смерти?
Кто-то гоготнул. И сам спросивший усмехнулся, словно бы издевался над аоротанатос, которых многие считали тупыми и потому не ведающими страха; но Ликандр знал, что это спартанское качество всем насмешничающим чужакам внушает страх. Однако воину вдруг показалось, что работорговец, который все время занимался только им, испытывает к нему что-то вроде приязни.
- Что вы собираетесь делать с нами? - впервые задал он вопрос.
- Там поглядим... Ничего хуже того, что с вами делали в Египте, - с неожиданной серьезной злостью ответил его спаситель: эта злость была обращена не на Ликандра. - Ваши хозяева ведь гнали вас на убой во все жаркие места, куда боялись соваться сами! Или скажешь нет, спартанец?
Ликандр прикрыл рукой опять воспалившиеся глаза и подумал о Поликсене и о своем ребенке, который должен был уже родиться. Что думает о нем его жена, догадывается ли, что с ним случилось? Но даже если так, она ничего не сможет сделать. Остается надеяться только на себя самого.
Ему вернули хитон и набедренную повязку - доспехи, разумеется, нет. Ликандр оглядел остальных: им уже связывали руки, соединяя одной длинной веревкой. Тем, кто пытался сопротивляться, приставляли к животу нож или кривой меч; однако всерьез не воспротивился никто, и не только потому, что пытаться спастись в их положении было бесполезно. Боевой дух, который в другое время заставил бы воинов предпочесть смерть рабству, сейчас в них угас.
- Хочешь есть? - неожиданно спросил Ликандра все тот же грек. Он был черноглазый и чем-то напоминал эфиопа - должно быть, киренеянин.
- А остальные? - спросил в ответ Ликандр. Ему было тошно от сознания своего бессилия и своей дальнейшей участи, но сейчас он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме настоящего.
- Остальным уже дали, погляди! С тобой дольше всех возимся, красавец! - усмехнулся работорговец: вместе с гадливостью он теперь странным образом вызывал у Ликандра чувство общности и почти расположение, какого гоплит не мог заставить себя ощущать к египтянам за все время, пока служил им.
Ему дали еще воды и несколько сушеных фиг. И, подкрепившись для спартанца почти основательно, несмотря ни на что, Ликандр ощутил, как к нему возвращается бодрость: и вместе с нею злость, необходимая для борьбы. А теперь ему предстоит смертельная схватка. Он прошел уже столько битв, однако такое...
В цепочке пленников он оказался не последним: и это хорошо, смекнул воин. Меньше будет привлекать внимание. Он тайком напряг руки, проверяя крепость узлов; и тут же ощутил на себе взгляд черноглазого киренеянина, который, по-видимому, заправлял в этой шайке. Если этот человек почему-то решил присматривать за Ликандром особо...
Над головами у пленников щелкнул кнут со свинчаткой, но, видимо, больше для острастки: никто не вскрикнул от удара.
- Не бить! Никого не бить! - пронзительно крикнул киренеянин: своим он кричал тоже по-гречески. Ликандр решил, что у него еще будет возможность обдумать все это позже. Пока нужно беречь силы: эти негодяи совершенно правы.
Их погнали вперед, потягивая за общую веревку и пощелкивая кнутами справа и слева, если кто-нибудь начинал валиться; впрочем, в этом почти не было необходимости. Пленные эллины, - а все, кто остался с Ликандром, были эллины, - не сговариваясь, поняли, что возможность спастись может им предоставиться только потом, если они смирятся со своим положением сейчас. И все, кто остался жив и мог сейчас идти, были выносливые люди, - самых слабых так и не удалось пробудить. Ликандр радовался этому: и тому, что мертвые избежали позора, и тому, что работорговцам не пришлось их закалывать или, еще хуже, бросать, слушая их мольбы о пощаде... Это было бы унизительнее некуда.
Вскоре они добрались до того самого колодца, до которого Ликандру с товарищами не хватило мочи дойти без помощи. Сделав остановку, их нынешние хозяева наполнили бурдюки и напоили верблюдов. Пленников тоже оделили водой.
Ликандр подумал - неужели о них так заботятся, чтобы потом приковать к кораблям? Ведь для такой работы нужны просто сильные здоровые мужчины, которых можно найти много где: а смелость и воинские умения в них вовсе необязательны и даже нежелательны. Впрочем, человеческая жадность далеко не всегда расчетлива. А может, и нет: может, эти люди только перекупщики, и теперь рассчитывают продать пленников подороже - тем, кто и решит окончательно их судьбу!
Воин снова подумал о своей жене. Он думал о любимой всегда, когда не изыскивал возможностей к спасению, - и спрашивал себя: лучше ей помнить о нем или забыть, не приносить себя в жертву бесплодной тени их прошлого?.. Только бы вырастила их сына, рассказав ему лучшее, что помнит об отце!
Почему-то теперь Ликандр не сомневался, что Поликсена родила сына: и иногда улыбался этой мысли, когда хозяева не могли видеть его. Немногое, что могло радовать его сейчас, - делать почти счастливым, что бы ни замыслили эти торговцы людьми!
Они шли до ночи: самую сильную жару египетские наемники перележали - как раз тогда Ликандра и покинуло сознание. Хозяева остановились на ночлег.
Как и бывает в пустыне, с заходом солнца резко наступила не только темнота, но и холод. Ликандру, как большинству спартанцев, случалось и зимой ходить раздетым, и холод тогда был несравним с этим; но теперь, после потери крови, он стал мерзнуть. Воин неподвижно сидел в стороне, никак не показывая, что чувствует, - работорговцы зажгли костры, но в одном их свете, в новолуние, Ликандр не мог различить, где сидят его сородичи. Его привязали далеко от других спартанцев: и даже будь это иначе, переговариваться было слишком опасно и бессмысленно. Охранники, до отвращения похожие на персов, расположились вокруг пленных и не спускали с них глаз.
"Сколько они получают за свою службу?" - неожиданно для себя подумал Ликандр. И тут увидел, что кто-то из хозяев направляется в его сторону; повернувшись всем телом к подходившему человеку, он узнал своего спасителя.
Черноглазый киренеянин с примесью негритянской крови присел рядом, улыбаясь почти дружелюбно. На миг Ликандр изумился, как это щупловатый работорговец не боится его, даже связанного; но тут предводитель накинул ему на плечи шерстяной плащ.
Первым порывом Ликандра было сбросить одежду; но он стиснул зубы и остался недвижим. Лаконец чуть было не поблагодарил своего спасителя опять, но удержался и отвернулся. Он плотнее завернулся в плащ - связанные спереди руки позволяли это; и подумал обо всех остальных, кто остался мерзнуть. Ликандр чувствовал, что спаситель не спускает с него глаз.
- Ты борец? - неожиданно спросил его киренеянин.
Ликандр коротко рассмеялся.
- Ты не понял, кто я, когда отобрал мой меч и панцирь? - спросил он.
- Я спрашивал не об этом, - возразил торговец живым товаром. - Тебя ведь, конечно, учили бороться... по всем правилам?
- Да, - ответил лаконец, оглядев своего хозяина с холодным недоумением. И тут же он начал догадываться, к чему тот ведет.
- А твои товарищи? - продолжал допытываться киренеянин. - Они все тоже обучены борьбе, а не только воинскому искусству?
- Я не...
Ликандр чуть было не сказал, что не знает этого, как и не знает, откуда родом большинство из пленников; но прикусил язык. Может быть, для этих эллинов лучше, если работорговцы всех их будут считать спартанцами?..
Впрочем, сметливый киренеянин и сам догадался, что осталось недосказанным. Он кивнул и улыбнулся: блеснули его глаза и очень белые, как у чернокожего, зубы.
- Ты не знаешь, откуда родом остальные и чему учились! Тогда я это скоро сам узнаю.
Ликандру вдруг показалось, что киренеянин подсел к нему в такое время и старается говорить так, чтобы не услышали его подельники. Что ж, немудрено. Когда это такое ремесло объединяло людей?
- Вы хотите... ты намерен заставить нас участвовать в играх? - спросил пленник, вовремя поправившись и понизив голос.
Черноглазый киренеянин широко улыбнулся.
- Да, мой могучий Геракл. Я не преувеличиваю, - тут он сам понизил голос. - Мне нечасто доводилось видеть мужчин с телом такой силы и пропорциональности, как у тебя! Да ты мог бы зарабатывать, вовсе ничего не делая, а только позируя мастерам! Ты знаешь, что именно сейчас у афинских художников ощущается большой недостаток в натуре? Они говорят, что ищут новые каноны!
Ликандр покачал головой. Искусство его никогда не интересовало; и тем паче он был удивлен, что в искусстве сведущи такие люди, как этот. Хотя, конечно, его занимает только прибыль, которую можно извлечь из художества.
Хозяин придвинулся к нему.
- Бороться ты будешь не у меня, - сказал он едва ли не доверительно. - Но я могу предложить тебя такому покупателю, который тебя оценит по достоинству... а меня озолотит! И если ты стоишь столько, сколько я думаю, а у меня глаз наметан... ты можешь со временем сам разбогатеть и даже выкупиться на свободу!
Он чуть было совершенно по-свойски не похлопал пленника по плечу, но что-то во взгляде серых глаз лаконца наконец остановило его. Протянутая рука замерла на полпути, и киренеянин поспешно встал и отступил во мрак, даже несмотря на то, что пленник был связан. Предводитель быстро смешался со своими.
Ликандр прикрыл глаза на несколько мгновений. Клонило в сон, болели все раны и было холодно, несмотря на плащ, - а пуще того донимал голод, о котором спартанец вспомнил только теперь. Конечно, он нередко засыпал и без ужина, но...
Он присмотрелся к товарищам и наконец увидел близко сородича по имени Агий, с которым они уже не раз помогали друг другу. Охранники уже не так внимательно следили за ними: Ликандр встал и, насколько позволяли веревки, подошел и пересел к спартанцу, который был так же силен и крепок, как он сам, хотя и не так внушительно сложен.
- Ты что не спишь? - шепотом спросил его Агий.
- Не спится, - улыбнулся Ликандр. Он движением плеча предложил товарищу закутаться в плащ вместе с ним, и Агий принял предложение с молчаливой благодарностью.
- Вам давали есть? - спросил Ликандр.
- Мне давали, я ел, - Агий достал из-под одежды половину сухой лепешки. - Тебе нет?
Ликандр качнул головой; и с такой же безмолвной благодарностью принял кусок лепешки у Агия.
- А о чем начальник сейчас говорил с тобой? - спросил вдруг Агий: Ликандр увидел, что друг едва скрывает нетерпение.
Ликандр подумал некоторое время - и пересказал Агию весь разговор.
Тот долго молчал, не то подавленный, не то изумленный сверх меры.
Наконец сказал, вздохнув:
- Мне такого не предложат.
Ликандр на несколько мгновений потерял дар речи. Потом спросил:
- Почему не предложат? И почему ты думаешь... что я соглашусь?
Агий коротко взглянул на него.
- Ты же хочешь увидеть жену и ребенка? И глупо будет, - неожиданно зло сказал второй спартанец, - если мы сгинем вот так! Очень глупо!
Ликандр рассмеялся.
- Ты прав, дружище, глупо.
Они осмотрелись: все костры погасли, кроме одного сторожевого. Ликандр взглянул на Агия.
- Давай-ка спать!
Друг кивнул, и спартанцы быстро легли, устроившись под общим плащом и согревая один другого своими телами. Они скоро уснули.

Караван рабов шел еще два дня. И в каждый из этих дней предводитель по нескольку раз улучал время подойти к Ликандру и осведомиться о его состоянии; Ликандр, прекрасно понимая, что от этого человека зависит судьба всех пленников, заставил себя отвечать ему несколько любезнее, чем вначале, хотя так же немногословно.
На третий день они увидели море и два корабля, привязанных у причала. Две триеры, на палубах которых, вне всяких сомнений, приказов киренеянина дожидались персы!
У Ликандра не было времени изумляться. Его вместе с товарищами заставили подняться на один из кораблей и согнали в трюм; перед тем им поодиночке освободили руки. Ликандр с удивлением смотрел на багровые отметины: он и не заметил, что за дорогу стер запястья почти до мяса!
Хотя это заживет, как уже почти зажили раны. Киренеянин был очень доволен.
Ликандр устроился на гнилой соломе рядом с Агием. Он услышал, как застонали на нижних палубах гребцы, на спины которых обрушились кнуты. Он, Ликандр, тоже очень легко может оказаться вот так прикован к скамье - и тогда его действительно ничто не спасет...
Спартанцы прижались друг к другу, отдыхая, пока была такая возможность. Весла справа и слева размеренно вспенивали воду; море, качая боевое и рабовладельческое судно, словно колыбель, мощно увлекало их вперед. Кажется, Ликандр уже знал, куда.

[Эрин]

Глава 50

Аристодем так и не женился, хотя его окружало множество прекрасных женщин разных народностей; афинянин был по-прежнему хорош собой, хотя более воинственным грекам и персам, не сбривавшим бород с юности, его наружность казалась немужественной. Но женщин, конечно, в молодом купце это привлекало не в первую голову. Богатство и влияние в женских глазах любого урода способно сделать красавцем. Он слышал, что даже холодные женщины способны испытать наслаждение, ложась не с умелым и красивым любовником, как можно было бы подумать, - а с человеком, который способен дорого их содержать!..
Прежде сын Пифона и не задумался бы об этом. Он купил бы себе жену, как делало большинство эллинов, и запер бы ее на женской половине, как делало большинство афинян. Конечно, ученик Пифагора обращался бы с женой с добротой и снисхождением, сдерживая ее низкие животные страсти... но ему не пришло бы в голову, что женщина может разделять его мысли и иметь свои мысли, достойные внимания, служа не только для хозяйства и деторождения.
Конечно, афинянин уже многократно видел иные образцы супружеской жизни: египтянки со стороны казались именно такими разумными и почитаемыми спутницами жизни своих мужей, о каких с некоторых пор возмечтал он сам. Но египтянки всецело принадлежали своей стране, и их положение было обусловлено тысячелетним укладом жизни Та-Кемет, который был невоспроизводим где-нибудь еще.
Что же до персиянок...
Пусть даже персиянки, как он успел наслушаться, нередко почитаемы в своих семьях и нередко умны, занимает этих женщин не философия, не логика, не политика и не искусство. У азиатов нет обо всем этом никакого ясного понятия, и они совершенно неспособны вести философские споры: их умственная и художественная деятельность невыразима никакими словами, какими говорят о божественной науке эллины, и неотделима от поклонения огню и царю - любого слепого поклонения, без которого персам невозможно жить!
Впрочем, это не что иное, как неразвитость ума и чувств, свойственная вообще дикарям, и не только восточным варварам: в том числе и грекам, стоящим ниже афинян. Ну а жениться на персиянке или египтянке для Аристодема до недавнего времени было бы все равно что... на козе, которых брали с собой в походы солдаты. Он и язык обоих этих народов выучил ровно настолько, сколько было нужно в повседневной жизни и торговле. А это оказалось совсем немного: самые простые телесные нужды всех людей, до которых дошло и у побежденных, и у победителей, выразимы ограниченным набором слов.
Жениться на дочери или сестре другого пифагорейца или философа иной школы? Аристодем думал об этом, и просвещенные отцы даже несколько раз позволяли благородному и ученому жениху увидеться наедине с девушками, которых следовало сбыть с рук: а девочек в семьях обычно рождалось больше, как Аристодем давно заметил. Или просто дочери реже умирали во младенчестве, и, пока вырастали, успевали порядочно отяготить своих родителей, даже состоятельных. Пифону из Афин в этом повезло - все его сыновья выжили, а от детской болезни умерла только одна дочь.
Две такие девицы на выданье, с которыми знакомили молодого философа, оказались красивее Поликсены, и одна, дочь аргивянина из Навкратиса, очень ученой. Приглашенный в перистиль* родительского дома Аристодем, улыбаясь с учтивым и умеренным восхищением поклонника скромной девы, долго слушал, как невеста старательно излагает истины, почерпнутые у многих мудрецов; а потом прервал ее жестом, испугав и обидев. Больше, конечно, испугав, чем обидев.
Поблагодарив девушку и сказав невесте несколько изящных любезностей, которые немного успокоили ее, Аристодем пошел и принес извинения ее отцу: и этот добрый и образованный человек был очень огорчен и разочарован.
А Аристодем уже предвидел, как скучна станет ему эта жена, когда исчерпает все мысли, которыми набили ее бедную голову воспитатели-мужчины. Истинно умных женщин должны воспитывать как мужчины, так и другие умные женщины! Но где возьмешь таких воспитательниц и таких воспитанниц?..
Гетеры? Может быть, такие встречались среди гетер Афин и Коринфа; но гетер не учили быть женами, а только усладами на час, пусть и самыми тонкими. Рассчитывать свои женские таланты на час или на целую жизнь - какая великая разница!
Поликсена, которая предпочла Аристодему спартанца, не выходила у него из головы. Поликсена, с некоторых пор представлявшаяся сыну Пифона тем самым идеалом, которого он не мог найти ни в какой другой жене!
Аристодему казалось, что, из упрямства или по короткому случайному увлечению выбрав в мужья неученого спартанца, такая девушка уже через месяц сойдет с ума от тоски; но ничего подобного не случилось, и Поликсена полгода была этому гоплиту счастливой и верной женой. Она могла созидать семейное счастье, опираясь на собственные силы! Аристодем тогда возненавидел спартанца как никого в целом мире; и захотел утраченную Поликсену еще больше.
Тем более, что афинянин уже понимал, почему другие женщины стали несносны ему: и опытные красавицы, увивавшиеся за его деньгами, и образованные непорочные дочери благородных семейств. Ни одна из них не была Поликсеной.
Любовь, овладевшая им, не поддавалась ни расчету, ни логике, ни разуму, ни измерению в каких-нибудь числах!
И таково же, так же неизмеримо, было чувство между Поликсеной и Ликандром!
Обо всем, что происходило с его сестрой, Аристодема уведомлял Филомен, который досадовал на выбор Поликсены не меньше друга. Когда спартанец, подобно многим своим глупо героическим или безнадежно бедным собратьям, отправился проливать кровь за чужую страну, оставив молодую жену беременной, Аристодем наконец обратился к своему рассудку и предположил, что это супружеское чувство было бы недолговечно. Спартанские мужчины не рассчитывают своих сил и любовной страсти на целую жизнь с женой - так же, как коринфские гетеры не рассчитывают себя на целую жизнь с мужем.
Но теперь, когда Поликсену с Ликандром разлучила судьба, скорее всего, плен или смерть... коринфянка будет боготворить своего героя! Она сочтет своим священным долгом хранить верность его праху, если даже не надежде на его возвращение!
А может быть, нет? Язвительный, несмотря на свои чувства, афинянин знал, как часто люди переоценивают сами себя и друг друга, особенно своих любимых. Может быть, уже через год Поликсена будет иначе смотреть на ухаживания других мужчин! Особенно имея на руках ребенка - многие ли мужчины согласятся взять мать с ребенком, даже спартанским... особенно спартанским!

Аристодем, конечно, не был ни празден, ни несчастен: в то время, как Ликандр получил свою возлюбленную, Аристодему, а с ним и другим греческим купцам Египта, стало особенно везти в делах. Один из троих братьев пифагорейца, Аристон, открыл собственную торговлю в Навкратисе, а двое других, Хилон и Калликсен, уехали домой в Афины, взяв с собой мать. Отец четверых братьев к тому времени скончался.
Пятнадцатилетний Калликсен, самый юный из братьев, несколько встревожил Аристодема своими намерениями - он сказал Аристону, теперешнему главе семейства, что намерен податься на военную службу: и не из какого-то расчета, а из горячей любви к родине. Философу было не столько страшно, что брат погибнет, сколько он боялся, что юноше заморочат голову на агоре*, раздираемой интересами богатых хозяев города, и Калликсен умрет за чью-то искусную ложь...
Впрочем, такова неизбежная плата за совершенствование ума и ораторского искусства. Аристон и Аристодем взяли слово с Хилона позаботиться о матери, что бы ни случилось с Калликсеном. Афинянам нельзя рассчитывать ни на кого, кроме своей семьи, - особенно теперь...
Потом, как раз в тягчайшее время для Та-Кемет и время решительных испытаний для самого Аристодема, женился оставшийся с ним в Навкратисе брат Аристон, самый старший в семье. Аристодему исполнилось двадцать четыре года, в то время как старшему брату двадцать шесть.
Аристодем, приглашенный в дом Аристона в числе многих удачливых друзей брата, смотрел на свадьбу, на обряженных в белое жениха и невесту со смутным чувством превосходства и одновременно зависти. Аристон всегда был проще его, пифагорейца, - он никогда не искал в жене ничего сверх того, что нужно было обычным мужчинам, пусть и благородным эллинам. А такие, как Аристодем и Филомен, брат коринфянки, который так неожиданно и двусмысленно прославился на весь Египет, никогда не знают покоя. Им всегда нужно, чтобы было не так, как сейчас, лучше, чем сейчас, - пусть за эту творческую жажду, потос*, и расплачивается потом множество других людей!
Аристодем очнулся от размышлений, когда немного пьяный и уже распаленный ожиданием брачной ночи брат горячо обнял его за шею и прошептал, задевая за щеки своим разлохматившимся венком из разноцветных египетских вьюнков:
- А ты что скис, братец? Найди себе такую же девочку, и радуйся жизни, пока молод! Потом спохватишься - глядь, а уже старик!
Аристодем мягко усмехнулся.
- А девочка-то радуется? - спросил он, вспоминая, как краснела невеста, не зная, куда деваться от сыпавшихся на молодых со всех сторон непристойных пожеланий. Она закрывалась руками от плодов и орехов, которыми их осыпали по обычаю, а от брачной жизни деваться было некуда.
Аристон махнул на него рукой.
- Да что ты все думаешь, чем радовать женщин! Дело жены служить мужу - а начнет много думать, ни ей, ни тебе добра не будет!
Аристодем смотрел на молодого человека, который был похож на него и светлыми волосами, и лицом, и телом, - более, чем кто-нибудь другой, - и понимал, как необыкновенно одинок. Друг юности Теон вообще не понимал его страстного увлечения женщиной. Только Филомен мог бы сейчас понять его... Филомен, искавший в браке и в будущей жене того же!
- Ты можешь с женщинами так, как советуешь мне, - сказал Аристодем старшему брату, грустно улыбаясь. - Я уже нет.
Аристон опять обнял его за шею и, пьяно покачнувшись, наставительно сказал:
- Вот поэтому, братец-философ, ты никогда не будешь счастлив.
Аристодем поцеловал брата и, ласково, но решительно отстранив его, пошел прочь, не дождавшись конца свадебного веселья. "Эван, эвоэ", звон чаш и песни не смолкнут в доме Аристона до самого утра: Гименей* и Дионис будут довольны этой ночью. Пусть каждый находит счастье там, где видит, - но ему, Аристодему, любовь дала другие глаза, как Камбису богиня Нейт и ее царственная жрица.
Выйдя на крытую галерею, опоясывавшую маленький внутренний сад дома Аристона, Аристодем обхватил рукой колонну и задумался, вдыхая ночной воздух.
Ему двадцать четыре года, самый лучший возраст! И он никогда не будет счастлив - сказал брат!
Был ли счастлив Филомен, поднимая восстание против царя персов? Был ли счастлив Ликандр, отправляясь на чужую войну? Был ли счастлив Пифагор, оставшись в Мемфисе и вместе с египтянами приняв на себя не предназначенный ему удар? Был ли, наконец, счастлив сам Камбис, выполняя завет отца?..
- Может статься, я буду и менее счастлив, чем ты, Аристон, - прошептал пифагореец, подставив лицо ветру, - но я буду более прав.
Он в одиночестве покинул дом Аристона и быстро зашагал к себе домой по улицам ночного Навкратиса. Аристодем ни на миг не задумался об опасности, которая могла таиться в любой тени.
Войдя через портик в ойкос* и отмахнувшись от ждавшего его раба, философ сел на свое обеденное ложе и долго сидел без сна, и даже почти без мыслей. Ему казалось, что этой ночью, во время разговора с братом, с ним, с его душой, совершился какой-то великий переворот. Как тогда, когда друг Теон рассказал ему, что Поликсена стала милостницей царевны Нитетис - и Аристодем поклялся Афродите все равно во что бы то ни стало добиться этой девушки, которая стала единственной из всех.
Как будто этой ночью Афродита - а может, саисская Нейт неслышно овеяла его своим покрывалом, сделав другим человеком!
Аристодем лег; но долго еще не спал. Он глядел в потолок, но видел небо над ним и ощущал за стенами своего дома целый мир - и чувство неназываемого великого все выше поднимало его на своих крыльях.

***

Через три месяца после свадьбы брата, - Аристон уже успел обрюхатить юную безответную жену, - Аристодем увидел памятку, которую коринфянка подарила мужу, на рынке в Навкратисе. Философ как никогда ранее уверовал в то, что мужчина и женщина могут быть предназначены друг другу богами: что Поликсена предназначена именно ему.
Как раз тогда Аристодем узнал, что Филомен, несколько месяцев проживший в плену, пошел на службу к персам и принял от Камбиса сатрапию. Аристодем слишком хорошо знал брата своей возлюбленной, чтобы предположить, что это корысть или тщеславие. Во всяком случае, корыстен или тщеславен этот царевич мог быть только за всю Грецию!
Давно держа при себе ониксовую серьгу, Аристодем приехал к Поликсене, лишь дождавшись, пока она родит: чтобы не повредить известием о возможной участи мужа матери или ребенку в ее утробе. К этому времени и Хилон написал братьям из Афин о своей удачной женитьбе на афинянке. Калликсен же удивил всю семью тем, что пошел служить на боевой и, одновременно с этим, торговый корабль: часто греческие корабли были и теми, и другими, и купцу-мореплавателю поневоле приходилось становиться воином. Аристодем и сам неплохо владел мечом и луком.
Что ж, такой выбор младшего из сыновей Пифона, как бы то ни было, лучше, чем служба в пехоте, к которой был самим своим рождением приговорен несчастный муж Поликсены! Может, брат еще прославит Аристодема - да и состояние сколотит своими подвигами на море!
Поликсена, которая родила сына от лаконца, опять отвергла притязания афинянина: конечно, это можно было предвидеть, и Аристодем даже испытал бы разочарование, будь это не так. Но у него впереди еще достаточно времени.
Поликсене нет еще и двадцати лет! Она скоро поймет, что это слишком юный возраст для вдовства; и, уж конечно, сделав выбор, не побоится людского суда, как не побоялась его, отдавшись лаконцу без брака и без одобрения брата...
А спустя три месяца после того, как вернулись из Сирии остатки армии Уджагорресента, Филомен написал старому другу из Ионии. И своим письмом изумил афинянина больше Калликсена.
Филомен женился - и в жены брал персиянку.

* Внутренний двор или сад в доме, окруженный со всех сторон крытой колоннадой. Как архитектурный прием известен в Греции с IV в. до н.э., но это понятие применимо и к сходным образцам, использовавшимся ранее в Египте и Персии.

* Рыночная площадь в древнегреческих полисах, служившая местом общегражданских собраний. Афинская Агора стала знаменитым на всю Элладу центром светской и общественной жизни.

* Страстное желание и одновременно творческий порыв (особ. позже в выражении Аристотеля), который, по убеждению греков, имел божественную природу.

* Бог свадеб в Элладе.

* Главная, самая просторная комната греческого дома; часто ойкос через портик имел выход во двор.

[Эрин]

Глава 51

Поликсена тоже получила письмо от брата... и получила приглашение на его свадьбу. Она догадывалась, что Филомен зовет в Ионию также и Аристодема, хотя брат не упоминал об афинянине. Но она могла предугадывать ход его мыслей... теперь, когда мысли Филомена роковым образом изменили направление.
Но все равно предсказать поведение брата, прежде военачальника Египта, а теперь сатрапа Ионии... его политику по отношению к Поликсене, как и к великой царице, представлялось невозможным. Как это страшно! Как порою тосковала Поликсена по временам невинности - по своему неведению, когда она не была знакома даже с Нитетис!
Однако эллинка теперь не представляла себе, как они с Нитетис могли бы друг без друга. Когда она осталась без Ликандра - и чувствовала, что он может быть жив, а маленький Никострат рос и умнел без отца, все более с каждым часом! Когда великая царица в один миг могла бы лишиться и своего сына, и положения, и жизни.
- Ты ведь не поедешь, - сказала Нитетис на другой день после того, как пришла весть от Филомена. Они вдвоем сидели в детской во дворце, глядя, как няньки играют с их малышами - почти ровесниками. Поликсена думала, что, хотя сын Ликандра и младше, ему раньше, чем царевичу Яхмесу, понадобится воспитатель-мужчина. Может быть, уже сейчас - чтобы приучал его к упражнениям и закалял! Нянька уже с трудом могла уследить за резвым и сильным мальчиком!
- Ты же меня не отпустишь, великая царица, - сказала эллинка с задумчивой грустью.
Нитетис приобняла ее.
- Разумеется, нет. Даже если бы рассудок изменил тебе, я бы тебя удержала.
Поликсена прикусила губу, ощущая вкус краски - хны, замешанной на масле. Она смотрела, как дурачатся дети, - маленький спартанец уже задирал маленького перса, который не успевал ответить на выпады малыша Поликсены, но в черных глазках можно было заметить злой блеск.
- А тебе не кажется, царица, что лучше всего мы делаем тогда, когда полагаемся на чувство, а не на рассудок? - спросила эллинка.
Нитетис не ответила: нахмурив черные изогнутые брови, египтянка смотрела на детей, чья игра переросла чуть ли не в драку, даром, что каждому исполнилось немногим более полугода. Хлопнув в ладоши, так что обе няньки испугались и отвлеклись, великая царица резко встала с места и, быстро приблизившись к детям, разняла мальчиков.
Подхватив на руки царевича Яхмеса, Нитетис гневно воззрилась на нянек. Обе египтянки уткнулись лбами в пол и не шевелились.
- Куда вы смотрели? - воскликнула царственная мать.
Она вернулась с ребенком к подруге и опять села на подушки.
- Великая царица, дети только играли, - осмелилась ответить одна из женщин: нянька Никострата. Нитетис усмехнулась, осмотрев Яхмеса и поправив растрепавшийся локон юности*: на мальчике, как и на его маленьком противнике, ничего не было надето, и мать увидела, что тот получил только небольшой синяк на ноге.
Царица погладила бритую головку ребенка. Он притих, прильнув к ней, со странным выражением в больших черных глазах: удивительно похожий на Камбиса после прохождения мистерий Нейт.
Дочь Априя взглянула на Поликсену, сжав губы.
- Конечно, это только игра! Все это лишь игра!
Поликсена вздохнула и жестом подозвала свою служанку. Та подошла, принеся эллинке ее сына, и мать тоже взяла его на колени. Никострат, в отличие от Яхмеса, к матери не прижался, но тут же начал повертываться в ее руках, ища себе новое дело или забаву; когда Поликсена приобняла его, сдерживая, сын притих, но в его спокойствии ощущалась готовность к новому напряжению детских сил.
Эллинка поцеловала маленького спартанца. Слезы прочертили дорожки на ее щеках; она приоткрыла рот, сглатывая их.
- Этот мальчик как живой укор мне... без него я могла бы забыть о долге! Мой муж все еще жив и блюдет верность мне, я чувствую это!
- Даже если так, твой муж все равно что мертв для вас обоих, теперь уже сомнения нет, - возразила царица. - И о каком долге ты можешь забыть? У тебя много обязанностей по отношению ко многим, прежде всего, ко мне! Ты считаешь, что тебе непременно следует вырастить из сына спартанского гоплита? Даже если бы ты каким-то образом добралась до Спарты, не погибнув и не попав в рабство по дороге...
Поликсена прервала Нитетис жестом отчаяния.
- Нет, я не хотела бы сыну такой участи, и все больше укрепляюсь в этом! Но если все эллинки будут рассуждать подобно мне...
- Немногие эллинки могут выбирать, подобно тебе, - мягко сказала египтянка. - И уж если боги даровали тебе выбор...
Поликсена кивнула. Потом встала, с заметным усилием подхватив на руки сына, который хныкнул только один раз: мальчик был голоден.
Поликсена подумала, с какой легкостью и радостью сейчас вертели бы и подбрасывали этого ребенка мужские руки, приучая не бояться своего тела - а потом и не бояться ничего на свете!
"Никострату нужен отец", - подумала коринфянка. И чем дальше, тем больше завладевала ею эта мысль.
Когда они с Нитетис покормили своих сыновей и оставили спать под присмотром нянек, подруги смогли поговорить свободно и обстоятельно.
Поликсена пересказала великой царице все, что узнала из письма брата. Филомен женился на старшей дочери того самого сатрапа Аршака, который первым учил его обращаться с персидским клинком, - девице по имени Артазостра. Аршак приходился сродни самому Камбису, и на этот брак пришлось просить разрешения царя царей, которое тот милостиво дал. Ведь Филомен был царевич - вот когда это пригодилось в полной мере!
- Ты знаешь, что мы были вынуждены бежать из Коринфа именно поэтому, хотя мы царской крови только по матери, а у правителя были законные наследники, - сказала Поликсена. - Но все равно...
- Могу себе представить, как жестоко вы деретесь за ваши клочки земли, - кивнула Нитетис с сожалением и одновременно восхищением эллинами, которых не в последнюю очередь бедность понуждала к подвигам.
Филомен описал свою невесту сестре так подробно, как только мог сделать это прежде свадьбы. "Мы виделись несколько раз, и дочь Аршака молчала почти все время, предоставляя мне говорить. Это не только покорность азиатки, но и способ лучше узнать мужчину и противника... я не сомневаюсь, что мне с моей женой предстоит долгое противоборство. Я уже знаю, что она умеет читать и писать, сведуща в магических трактатах и тонко разбирается в травах и зельях. Но моя невеста как тайна, с которой никогда не снимешь всех покровов. Жаль, что я не успел узнать царицы Роксаны, - мне кажется, что у Артазостры похожий нрав... Ты спросишь, конечно, красива ли моя невеста? Совсем не похожа на тебя, возлюбленная сестра. Эллины не назвали бы ее красивой - те, что не воспитаны Персией. Но я совершенно удовлетворен тем, чем буду обладать..."
- Разве это язык эллина? Он даже написал мне по-персидски! - сказала Поликсена. - Я могла бы представить, как твой муж говорит так с тобою, - но чтобы мой брат со мной!
Коринфянка покачала головой.
- Мне кажется сейчас, точно Филомену вложили другую душу. Если бы он вдруг оказался рядом и обнял меня, я обмерла бы от испуга!
Нитетис помолчала.
- Мне кажется, филэ, что судьба Филомена предвосхищает будущее Эллады. Грекам и персам суждено однажды объединиться.
Царица посмотрела на подругу.
- Твой брат не упоминал, хочет ли взять вторую жену? Может быть, эллинку?
Поликсена вскочила в негодовании.
- Эллинку второй женой... после персиянки?.. Нет, он никогда так не сделает!
Нитетис усмехнулась.
- Значит, и во второй раз он может жениться только на азиатке. Что ж, я не думаю, что женщины могли бы переломить его в самом деле, он очень сильный человек... но, конечно, Филомен изменился необратимо. Все мы меняемся с годами необратимо, - прибавила египтянка.
Поликсена закрыла глаза и послала мысленный привет тому, кто до сих пор был для нее образцом верности - но тоже, конечно, менялся, и необратимо.

Ликандру и его товарищам не предоставилось никакой возможности сбежать по дороге. Даже прыгнуть в море: пленников ни разу не выпускали из трюма. Но за дни плавания воины успели познакомиться так хорошо, как никогда не могли бы в походе.
Среди них оказалось четверо спартанцев и двое афинян, остальные малоазийские греки, ионийцы и карийцы, уроженцы земель, теперь покорных Персии. И афиняне подтвердили, что, скорее всего, пленников везут на их родину. Пусть, сидя в трюме, они не могли ни угадывать направление по солнцу, ни точно считать дни: хотя это им не помогло бы, никто из наемников не приплыл в Египет прямиком из Афин. Все - через другие греческие или азиатские земли, бывшие в союзе с Египтом или с Персией.
Ликандр, погружаясь в мысли о прошлом, несколько раз пытался угадать судьбу драгоценностей, которые ему с такой неловкой хитростью подбросила жена. Как он любил ее, думая об этом! Спартанец понял, что Поликсена пополнила его мешок, еще до того, как простился с нею; но за все время пути эти перстни и подвески из огненно-розовых и голубовато-дымчатых египетских камней ни разу ему не пригодились. Только еда, вода, прочные доспехи и собственная стойкость.
Ликандр больше всего вспоминал о серьге, которую помнил, как потерял, - обронил однажды, когда сворачивали лагерь и он не вовремя залюбовался подарком, представляя себе любимую в этих серьгах! Все остальное, весь мешок, спартанец бросил во время последнего привала, вместе с оружием.
Хозяин - вернее, перекупщик - каждый день спускался к ним в сопровождении двоих охранников. Он с Ликандром больше не заговаривал, но лаконец всякий раз чувствовал на себе его оценивающий взгляд. Вначале Ликандр даже думал - не наброситься ли на врагов, не покончить ли со всем разом, смяв и убив их. Он еще легко мог бы сделать это голыми руками, вместе с Агием... но не стал ни сам пытаться, ни подбивать остальных. Он научился выжидать.
Когда корабль пристал к берегу, пленники ослабели от качки, спертого воздуха, скудной пищи и плохой воды, но все были живы, и ни один ни схватил лихорадку. Их вывели на палубу таким же образом, как спустили вниз, - поодиночке; и опять связали руки. Правда, связывать цепочкой больше не стали - на тесной палубе сделать это было бы затруднительно; согнали в кучу, окружив со всех сторон. Их опять охраняли персы.
Ликандр в первые мгновения чуть не опьянел от воздуха и неба над головой. Небо и море Эллады играли всеми оттенками синевы, которые он уже почти забыл среди желто-серого однообразия Та-Кемет. И упустил время: его разлучили с Агием и остальными спартанцами. Он успел только переглянуться с другом, а потом между ними оказалась персидская пика.
У пленника потемнело в глазах. Скоро их разлучат совсем, как скотину, которую распродают на рынке! Да они теперь не лучше!
Ликандр чуть было не рванулся к борту, в самоубийственном и яростном порыве, но охранники предвидели эту попытку эллина и удержали его.
Пленников свели по мосткам на песок и заставили ждать, пока не подойдет охрана. Одним из последних сошел на землю хозяин-киренеянин, который с улыбкой поигрывал хлыстом, которым гордился, точно парадным оружием, что редко пускалось в ход.
Киренеянин, проходя мимо своего самого многообещающего раба, похлопал его по плечу, потом пощупал мускулы и улыбнулся, что-то сказав. Спартанец почти не заметил этого оскорбления. Пока было время, Ликандр оглядел местность: впереди, от самой песчаной полосы, начиналась обширная зеленая равнина, далеко на горизонте поднимались горы. Верно, это Марафонская равнина, самая удобная гавань в Эвбейском заливе, что к северо-востоку от Афин! И эти зеленые пастбища обманчивы, как сами афиняне: болотистая, ненадежная земля. А к Афинам, как рассказали ему братья по несчастью, ведет одна-единственная дорога.
Впрочем, долго раздумывать об этом пленнику не дали. С корабля спустили повозку, что-то вроде просторной клетки на колесах, и рабов затолкали туда. Ликандр оказался, по счастью, вместе с Агием: но уже знал, что это ненадолго.
Ликандр знал, что от берега моря до Афин, если он верно угадал, где они высадились, не более двух дней пути.
Спартанец скорчился на полу повозки, уткнулся лицом в сгиб руки. Хорошо хоть, что эти места пустынные! Сколько человек успеет увидеть, как их везут, подобно зверям, - хуже, чем зверей!..
А может быть, не довезут до Афин - продадут в самом Марафоне? Это маленький, безвестный город... нет, едва ли.
Повозка была не одна, а целых четыре: на другой триере везли рабов, которых Ликандр и его товарищи увидели в первый раз. Но сейчас спартанцу не было никакого дела до этих людей.
С ним в повозке оказался также один из афинян, который подтвердил мрачную догадку: да, скорее всего, они сейчас в Аттике, высадились на Марафонской равнине, что разбегается далеко на юго-запад от берега Эгейского моря, а серо-зеленые лесистые горы, которые заметил Ликандр, - Гимет и Пентеликон. У подножия Пентеликона, знаменитого своим мрамором с золотистым отблеском, стоит город Марафон.
"Знаменит мрамором", - внезапно подумал атлет. Материал для статуй!.. И охранники-персы, конечно, в Афины не войдут!
Они ехали до темноты - и Пентеликон все приближался, пока не слился с небом. Когда высыпали звезды, пленники опять увидели очертания гор: иссиня-серые, будто лоснящиеся склоны. Скоро взойдет луна.
"Тогда я смогу рассчитать, сколько мы плыли!" - подумал Ликандр. Но что толку? Сомнений в том, где они и куда направляются, почти не осталось... кроме того, какой город их примет.
Ликандр поел того, что им сунули через решетку, не чувствуя вкуса; потом лег и крепко заснул, укрывшись своим плащом с головой. Воли на то, чтобы делиться теплом с Агием, уже не осталось: да Агий и сам не вспомнил о друге, превратившись в такого же отупелого невольника. Надолго ли - кто знает? Быть может, скоро смерть освободит их всех!

На другой день они узнали свою судьбу еще до вечера. Черноглазый киренеянин действительно вез их в Марафон: о чем сказал всем рабам, а вернее - Ликандру, остановившись однажды утром напротив клетки и склонившись со своего жилистого, но выносливого степного коня.
- Всем повезло, и мне, и вам! - жизнерадостно сказал предводитель. В этот миг Ликандр как никогда готов был убить своего спасителя...
Потом, немного остыв, воин подумал, не повезло ли в самом деле. Его и его товарищей не опозорят на все Афины... по крайней мере, сейчас! Марафон ближе к морю! Может быть, там даже есть малоазийские греки, которые помогут им вернуться домой!
Домой! В Египет!..
Ликандра опять накрыло беспросветное отчаяние. Всему виной Та-Кемет, которая, все одно, никогда не станет им домом. Но его душа, его семья, осталась там.
И тут впереди показалось селение - Пентеликон закрыл уже все небо, и город у его подошвы казался игрушечным. Вот здесь, всего вероятнее, пленники и закончат свои дни! Без славы, без вести - но хотя бы позор их окажется не так велик, как был бы в Афинах.
Спартанец привстал - он не мог выпрямиться в этой клетке во весь рост, но ухватился за решетку и смотрел на приближающийся Марафон, припав на колено, точно в готовности к битве.
- Кто знает... кто знает! - шепотом воскликнул супруг коринфской царевны.

* Обычная прическа египетских мальчиков, которым обривали голову, оставляя одну прядь.

[Эрин]

Глава 52

Ликандра, хотя ему и стыдно было в этом себе признаться, вдруг охватило опасение, что стражники у ворот не пропустят их. Что работорговцев уличат в чем-нибудь... противозаконном для этого города. У каждого греческого города имелись свои законы, и Марафон, хотя ему далеко было до Афин, тоже много мнил о себе. Афиняне рассказали товарищам-спартанцам, что в Марафоне проводятся игры в честь Геракла, которыми граждане города весьма гордятся, почитая своим отличием.
Ликандр, вспомнив об этом, невольно расправил плечи. Что будет с рабами, если арестуют господ?..
Но киренеянина никто не собирался хватать: наоборот, стражники говорили с ним весьма почтительно, как со знаменитостью; или просто были впечатлены величиной его каравана. Ликандр впервые услышал имя этого африканского грека, которым тот назвался: Стасий, сын Атанаса.
Лаконец даже вздрогнул: это греческое имя отчего-то показалось гадко и чуждо ему. Хотя все в этом человеке липло к сердцу, как смола, и пленник даже против воли продолжал испытывать к нему благодарность. Может быть, киренеянин по имени Стасий прежде сам был рабом и не понаслышке знал, чему обрекает свой живой товар? Или рабами Черной Земли были его предки-эфиопы...
Когда ворота Марафона закрылись за ними, Стасий приказал остановиться; он прошелся между клетками, сам в последний раз опытным и заботливым взглядом осматривая невольников. Перед клеткой, где сидели Ликандр и Агий с товарищами, киренеянин задержался дольше.
- Скоро приедем, потерпи еще немного, - сказал он спасенному спартанцу. - Скоро ты увидишь своего Немейского льва, славный Геракл!
Работорговец усмехнулся: в привычной манере, неприятно и одновременно с полным пониманием того, что движет пленником. Нет, он предназначал эту партию рабов не камень долбить и не грести на одном из греческих или персидских кораблей! Стасий, сын Атанаса, предложит их гораздо лучшим ценителям: как египетские сосуды из голубого фаянса заслуживают больше того, чтобы в них опорожняться!
Ликандр не ответил мучителю - тот вызывал у него слишком противоречивые чувства, непозволительные и губительные для прямолинейного воина. Но владелец этого и не ждал.
Рабов повезли на рыночную площадь, как догадался Ликандр. Те, которые плыли на второй триере, все были какие-то азиаты и африканцы - похоже, что персы и мидяне, но вместе с ними и рыжие финикийцы, и светлокожие ливийцы, с удивительными для Африки светло-рыжими волосами и синими глазами. Все они очень разнились между собой, но все были молодые, сильные и видные мужчины.
Вернее всего, как и сам он, эти рабы с востока предназначались для какой-то особой прихоти, для игр и удовольствий избранной знати, которая способна с лихвой покрыть расходы на их поимку и перевозку. Вероятно даже, что Стасий из Кирены намеревается предложить свой товар кому-нибудь из бесчестных азиатских греков. Может быть...
Лаконец содрогнулся от мысли, пришедшей ему в голову. Хотя марафонцы, всего вероятнее, как и афиняне, предпочитали для этой цели мальчиков!
Хотя никто не мог знать, чему будущие владельцы подвергнут рабов, когда запрут в своих домах, за этими глухими белеными стенами. Ликандр думал о постороннем, о грядущем, чтобы не сознавать своего унижения. Пока их клетки везли по узкой мощеной улице, взгляды проходящих мимо горожан скользили по этому человеческому зверинцу, жители Марафона останавливались и собирались группками, пытаясь получше рассмотреть рабов, которых прикрывали собой от чрезмерного любопытства охранники. Зрители тыкали в них пальцами, удивлялись варварам и смеялись. Правда, прохожих было немного - видимо, марафонцы менее публичный народ, чем их южные соседи, и гражданские страсти и развлечения реже побуждают их покидать свои дома, которые выглядели почти такими же закрытыми, как египетские. И, как в Египте, здесь росли кипарисы, нередко в кадках... правда, зелени было мало. В Элладе почти так же не хватает хорошей воды, как в Та-Кемет, хотя и выпадают дожди.
Любопытствовали почти все, кто попадался навстречу пленникам на улицах этого городишки, казавшегося сонным. В Афинах бы на них так не глазели, там это привычное зрелище... но сплетни о том, кто, каких невольников и кому продал, афиняне разнесли бы гораздо скорее, и не только по своему городу.
Совсем скоро Ликандр увидел, что они выезжают на площадь, где был сколочен большой помост, окруженный людьми, которые весьма живо приценивались к невольникам, выставленным для всеобщего обозрения: несколько закованных в цепи мужчин и мальчиков, греческой наружности, и две девушки, тоже гречанки. У рабынь были свободны руки, и этими руками они безуспешно пытались прикрыться: изодранные тряпки на них почти ничего не скрывали, и девушки плакали от невыносимого стыда. Вот надсмотрщик грубо заломил одной из рабынь руку и сорвал с нее голубой линялый хитон; девушка вскрикнула, а надсмотрщик еще и повернул ее лицом ко всем похотливым оценщикам!
Светловолосая эллинка всхлипнула и прикрыла локтем лицо, так что все увидели ее белое стройное тело, тугие груди и более темный треугольник курчавых волос между бедер. Толпа сладострастно взревела: покупатели тут же стали перекрикивать друг друга, заламывая все большую цену.
Египетских наемников и остальных к этому времени выпустили из клеток. Ликандр заскрежетал зубами, глядя на торг: порыв вожделения, которое нагота девушки против воли вызвала в нем, был подавлен огромным стыдом. Какое гнусное дело, продавать эллинских женщин в эллинских же городах! А если она...
У него все омертвело внутри при мысли, что девушка может быть спартанкой. Но нет, едва ли: Ликандр знал и жен, и мужей своей родины. Вот дочерью Аттики эта юная рабыня вполне может быть, даже афинянкой!
Вдруг его самого подтолкнули к помосту. Обе девушки были проданы; хотя вторую не раздевали, видимо, обеих взял один и тот же покупатель.
И тут киренеянин крикнул что-то, и Ликандра вместе с несколькими рабами отвели в сторону. А всех его товарищей заставили подняться на помост!
И Агия тоже! С Ликандром оставили только рабов со второй триеры, азиатов и африканцев: а все те, с кем он плыл, и кто в Сирии делил с ним опасности и победы, вынуждены были принять участь тех опороченных эллинок!
Ликандр рванулся вперед, чуть не повалив своих охранников; но тут получил тупой удар рукоятью копья в грудь, и у спартанца пресеклось дыхание. Он упал на землю, чуть не всхлипнув от телесной и душевной боли, - душевная мука превосходила все телесные. Его крепко схватили за руки, когда пленник вновь встал, но удерживать эллина больше не требовалось: Ликандр уже ничему не сопротивлялся. Он только смотрел, что делают с другими воинами.
Их не раздевали: хотя, конечно, нагота мужчины совсем другое дело, нежели женская. Обнажить перед всеми женщину, а тем паче соотечественницу, - как опозорить свое же святилище, плюнуть в лицо своим богам... Мужчина же богами создан для защиты этой чистоты. Но все равно происходящее было нестерпимо стыдно: Ликандр зажмурился на несколько мгновений, и заставил себя вновь открыть глаза только затем, чтобы увидеть, кому достанется Агий.
Но спартанцу этого не удалось, Агия продали очень быстро, и его товарища и единственного друга здесь затянули в толпу.
"Надеюсь, ему повезло с хозяином", - подумал Ликандр. Стыд притупился, как боль в давней ране. Но такая рана гноится, если забыть о ней.
Ликандр был бы рад умереть от такого поранения чести.
- Идем, - неожиданно услышал он рядом.
Стасий из Кирены говорил с ним почти как с человеком - и порою такое обхождение казалось спартанцу еще большею низостью, чем прямое унижение. Ведь все равно он теперь стал чужой собственностью, вещью!
Ликандр наконец взглянул на тех, кого оставили с ним: это были два не то перса, не то мидянина, один нубиец и один ливиец, юный и по-девичьи миловидный. Самые разные... натуры, как называет это Стасий.
- Куда нам идти? - угрюмо спросил Ликандр. Если уж киренеянин говорит с ним таким образом, можно надеяться и на честный ответ! Хотя бы отчасти честный.
- Вам повезло, - повторил Стасий слова, уже сказанные в пути. - Вы попадете к одному... весьма знающему человеку, который найдет вам самое лучшее применение за всю вашу жизнь!
Черноглазый киренеянин коротко и как-то невесело рассмеялся, хотя первая партия невольников явно была продана выгодно. Да, подумал Ликандр, он, несомненно, испытал рабство на собственной шкуре... Но ведь для эфиопа и даже азиатского грека такое положение несопоставимо с позором спартанца, ставшего рабом! Негры, это Ликандр знал совершенно точно, нередко даже радовались, когда их покупали в богатые египетские дома в качестве слуг и домашних любимцев, как балованных животных: для этих племен есть досыта нередко уже достаточно...
А уж для азиатского грека... кто их только разберет!
Ликандр вдруг заметил, что из хозяев, которые выставляли его товарищей на общем рынке, оставшихся сопровождает один Стасий. Видимо, пристроить Ликандра и этих избранных - его частное дело. А может, они его доля в продаже невольников, и последняя партия пойдет гораздо дороже!
От площади идти оказалось недалеко. Они свернули в узкий проулок, потом прошли еще немного: охранники-азиаты чуть не обтирали побелку со стен своими плечами, так было тесно. И наконец, снова выйдя на мощеную улицу, остановились перед дверью в высокой стене.
Стасий постучал медным кольцом-колотушкой. Калитка, отметил про себя спартанец. Запертая.
Из-за стены вдруг раздалось рычание, от которого все невольно вздрогнули: так тихо, люто рычали дикие собаки или свирепые египетские псы, которых натаскивали выслеживать беглых рабов.
Через небольшое время калитка отворилась, и на гостей изумленно воззрился привратник: старый азиатский грек в длинной бесформенной одежде, которую те нередко носили, и в синей головной повязке.
- Впусти нас, Азор, - улыбаясь, сказал Стасий. - Ты сам видишь, у меня большое дело к твоему господину!
Старый раб уже и сам разглядел большую свиту киренеянина и с низким поклоном посторонился.
- Да благословят тебя боги, господин...
- Уже благословили, - рассмеялся Стасий.
- Азор родом из Лидии, - вполголоса пояснил он Ликандру. Остальных работорговец вообще не удостоил ни словом. - Господин этого дома тоже лидиец.
И тут со стороны большого хозяйского дома послышался многоголосый лай и снова рычание, ставшее гораздо отчетливее. Юный раб-ливиец всхлипнул от страха. Ликандр только сжал зубы.
Привратник Азор куда-то торопливо ушел, - видимо, за хозяином, - а лаконец огляделся. Да, они, без сомнения, попали в богатый дом - мраморный особняк, может быть, того самого пентелийского мрамора; с позолотой на фронтоне и фальшивыми рифлеными колоннами из красного гранита. Удивительным образом пленнику показалось, что изнутри это жилище больше, чем снаружи. В саду, который окружал дом, щебетали птицы: должно быть, редкие.
Опять залаяли псы, вернее - одна собака. Лай, поскуливание и рычание стали громче, и Ликандр понял, что собаку ведут сюда. Скоро он увидел ее - желтый остроухий пес, который рвался с поводка у сдерживавшего его великана-негра, что приближался к рабам и их охранникам впереди группы людей.
Пес не прекращая лаял; потом смолк, хрипло дыша и вывалив красный язык, когда его дернули за ошейник. Потом оскалил зубы и заворчал - зубы у него были страшенные.
- Это Дракон. Назван именем одной из собак Актеона*, - послышался новый голос: с тем же выговором, что и у Азора, но более молодой. - Подходящая кличка, не так ли?
К ним подступил человек, походивший на Стасия, - та же неприятная многознающая улыбка, за которой, однако, скрывалось больше, чем глумление. Может быть, своя тайная боль.
Но этот лидиец был намного более холеным, чем Стасий, в вышитой желтой хламиде, в золотых браслетах и кольцах. И лицо у него было подкрашено, как у персов.
Хозяин дома сразу же обратил внимание на Ликандра - он обошел спартанца, задирая голову, чтобы видеть его лицо.
- Это и есть тот герой чистейшей лаконской породы, которого ты обещал мне, Стасий? - наконец спросил он, обернувшись к работорговцу.
Киренеянин склонил голову с восточной вежливостью, как старый друг дома.
- Да, Мидий. Хорош, не правда ли?
Мидий опять медленно обошел пленника и неожиданно схватил за руку выше локтя и сильно сжал. Лаконец зашипел сквозь зубы, стиснув кулаки, отчего мышцы еще сильнее напружились.
Мидий прищелкнул языком.
- И это после месяца плавания? - воскликнул он.
- Меньше, чем месяца, но путь был долгий, - улыбаясь, согласился Стасий. - И нашел я этого спартанца умирающим в пустыне.
Темные глаза Мидия загорелись.
- Я беру его! - сказал лидиец.
- А остальные? - спросил Стасий.
Хозяин взял его под руку.
- Давай-ка пройдем в дом и все обсудим, дражайший Стасий. За чашей хиосского вина*! А спартанца пусть пока вымоют и накормят.
Киренеянин нахмурился, хотел возразить... но потом кивнул. Они быстро удалились в сопровождении четверых азиатов Стасия и охраны Мидия. Свирепого пса утащили следом.
- Он шутя перервал бы горло и тебе, спартанец, - сказал рядом с Ликандром привратник Азор, проследивший за взглядом нового раба. - Я знаю, что вы ходите на волков с одной рогатиной. Но эти зверюги гораздо хуже! Их обучают сразу кидаться на горло!
Он сделал Ликандру знак.
- Идем, я распоряжусь, чтобы тебе дали поесть и помыться.
Ликандр пошел; он бросил растерянный взгляд на оставшихся рабов, но потом сосредоточил все внимание на своем проводнике.
- Почему ты думаешь, что твой хозяин купит меня?
- Ты далеко не первый, - усмехнулся старый лидиец. - И если мои глаза не лгут, ты лучше многих, кто был до тебя!
Ликандр не стал спрашивать об участи прежних рабов Мидия.
Они вошли в дом через заднюю дверь - прошли в небольшую комнату, которая, судя по запахам, наполнявшим коридор, соседствовала с кладовыми. У пленника заурчало в животе; он покраснел.
- Хочешь есть? - спросил Азор с добродушной усмешкой. - Пока как раз вода согреется.
Он жестом предложил спартанцу сесть на лавку. Тот сел, сразу ощутив, как на плечи навалилась огромная тяжесть; Ликандр спрятал лицо в ладонях и подумал о своей жене.
Вскоре принесли еду, от вида и запаха которой у пленника потекли слюнки: козлятину с приправами, свежий хлеб, сыр и разбавленное вино.
Ликандр съел все до крошки, выпил и вино, за что тут же мысленно выругал себя. Но когда его позвали мыться, опьянение тотчас прошло. Он с наслаждением стащил с себя заскорузлую рванину и погрузился в горячую воду.
Мальчик-раб долго старательно оттирал его египетским натроном; потом расчесал мокрые вьющиеся волосы. Они так спутались, что приходилось выдирать их прядями. Потом слуга так же связал волосы спартанца шнурком на затылке.
Когда Ликандр вышел из ванны и мальчик принялся вытирать его, на пороге появился Мидий.
- Молодцы! Теперь оставьте его, - сказал он своим домашним рабам, делая мальчику знак отойти.
Ликандр прикрылся полотенцем и неподвижно и гневно смотрел на хозяина. Тот улыбнулся.
- Теперь ты мой, спартанец. Я уплатил за тебя сумму в тридцать быков.
Ликандр прикрыл глаза, и пальцы, державшие полотенце, разжались. Он ощутил на себе жадный взгляд владельца.
- Думаю, я не стану клепать на тебя ошейник или ставить клеймо, - произнес лидиец наконец: в голосе его послышалось восхищение своей покупкой и необыкновенное довольство собой. - Кто когда-нибудь видел Тесея или Ахилла в рабском ошейнике?
Лаконец взглянул на него.
- Так как же ты можешь знать, что я не сбегу?
- Можешь попытаться, если думаешь, что удерешь от моих сторожей, - улыбнулся Мидий. - Но что ты будешь делать, даже если убежишь? Вплавь доберешься до Египта? Или бегом до Афин?
Прочие рабы засмеялись: не заискивая, а оценив остроумие господина.
- И ведь ты, кажется, не один здесь! У тебя остались товарищи, - прибавил лидиец.
Ликандр повесил голову и проклял все на свете. Конечно, за его бунт могут покарать остальных.
Тут выражение Мидия изменилось, в нем появились серьезность и искреннее восхищение.
- Думаю, мы договоримся с тобой. Я знаю, как горд твой народ, и не подвергну тебя унижению! Да, тебе предстоит ублажать своего господина, - лидиец рассмеялся, - но ублажать тем способом, который вы, спартанцы, предпочитаете всем другим! Как тебя зовут? - неожиданно спросил он.
- Ликандр, сын Архелая, - сказал гоплит. Он опять проклял себя за недомыслие. Как можно называть свои имена этим скотам! Скоро все в Марафоне будут трепать имена плененных спартанцев, самые последние рабы будут торжествовать над ними!..
Но Мидий не смеялся.
- Что ж, я верю, что скоро Ликандр, сын Архелая, прославит своего хозяина и город Марафон, - сказал он.
Потом велел рабам:
- Оденьте его.
Лидиец покинул комнату. Ликандр поднял руки, позволяя одеть себя в чистое. Ему сейчас оставалось только смириться.

* Охотник из греческих мифов, которого Артемида превратила в оленя за то, что он подсматривал за нею во время купания. Потом Актеона в образе оленя разорвали собственные псы.

* Вино с острова Хиос в Эгейском море, которое очень ценилось.

[Эрин]

Глава 53

Ликандра поселили в комнате с пятерыми другими рабами - все туземцы, и трое оказались его товарищами, которых вместе со спартанцем привели в дом Мидия: кроме него, хозяин дома приобрел себе юного ливийца и обоих персов. Ликандр из них всех мог объясняться с одним ливийцем, который, как и он, говорил по-египетски, но мало что мог сказать путного и мало чем мог поддержать своего греческого собрата. Этого юношу, самого молодого из пленников, звали Либу, по имени своего племени, - прежде он был рабом египтян, которые назвали его так, как им было привычно обращаться к иноземным рабам. Имя, данное матерью, Либу давно забыл. Он с малых лет трудился на земле храма Ра-Хорахти в Иуну - Гелиополе, где его вместе с несколькими другими людьми храма и перекупил у жрецов киренеянин.
Ливиец подтвердил предположение Ликандра, что Стасий и его подельники торговали с Та-Кемет, но больше юноша ничего не знал: ни как давно Стасий промышляет этим делом, ни с кем киренеянин связан у себя на родине, в Египте или в греческих городах.
Синеглазый Либу был совсем невоинственным юношей, хотя и красивым и, судя по всему, выносливым: Ликандр, терзаясь мыслями о будущем, мог хотя бы смутно предположить, что потребуют от него самого, но судьба ливийца оставалась полностью покрыта мраком. Едва ли, конечно, такой расчетливый человек, как Мидий, захочет скоро лишиться дорого купленного раба...
Но с чего вдруг они решили, что лидиец расчетлив - или что он только расчетлив? Их хозяин может быть охотником за славой или просто жестоким сладострастником, использующим и убивающим рабов во имя удовлетворения мимолетного каприза! А еще этот азиатский грек может быть любителем мальчиков - женатым или неженатым, все равно. Юный Либу наиболее из них всех подходил в наложники богача - ему было шестнадцать лет. Но когда вырастает борода, такие рабы теряют свою привлекательность.
- Я буду защищать тебя, - сказал Ликандр, хотя не знал, сможет ли защитить хотя бы себя самого.
Ливиец улыбнулся.
- Ты светлый человек, - сказал он. - Про ваш народ я слышал, будто вы очень жестокосердны и заносчивы, но ты совсем другой. Но не пытайся заступиться за меня напрасно, ты ничего не сможешь сделать... если хозяин захочет меня так, как мы оба думаем.
Либу покраснел и тихо закончил:
- Это не самое страшное.
Ликандр усмехнулся с мрачной ненавистью.
- Я бы скормил этого мерзавца собственным псам! И я это сделаю, с помощью богов!
Либу вскрикнул и даже отодвинулся от него. Он понял, что этот лаконец и впрямь так свиреп, сколь и великодушен: но не будь он жестокосердным, не был бы и великодушным.
Когда иссяк разговор, Ликандр, предоставив ливийца собственным горьким раздумьям, попытался обследовать место их заключения. Он один пытался это сделать - ни двое персов, ни старые рабы, с которыми их поселили, никак не противились своей судьбе. Лаконец попытался вызнать что-нибудь у этих невольников, которые казались немногим старше его и были азиатами: пленник заговорил с ними по-гречески, потом по-египетски, но его слушали с враждебностью забитых людей, которых понуждают к делу, к которому они давно уже неспособны. И зачем эти азиаты Мидию? Наверное, когда-то были нужны, но более нет. Зачем тогда переводить на них хлеб? Или лидиец не так жесток, как представляется?..
Потом Ликандр покинул комнату, чтобы понять, нет ли способа убежать. Из этой комнаты вела единственная дверь - на задний двор, и в ней было проделано окошко, забранное решеткой. Дверь была не заперта, пленники обнаружили это давно... но высунуться не решались, слишком хорошо помня, как их стерегут.
Как только лаконец выступил наружу, он услышал рычание. Уже смеркалось, но окружающие предметы были все еще видны достаточно ясно: лаконец прирос к месту, когда угрожающие звуки стали громче. Под платанами у стены, огораживавшей дом, были привязаны две собаки, которых Ликандр не мог разглядеть из-за двери. Страшные сторожа приподнялись и навострили уши: но все же пленник твердо направился вперед.
Обе собаки вскочили и принялись лаять, едва только Ликандр сделал пару шагов от двери. Он поспешно отступил и присел под растущие у дома кусты. Этой надобностью пленник и хотел отговориться, если бы его застали.
Потом он распрямился, стараясь не привлекать внимания псов, и осмотрелся.
Ликандр разглядел, что двор окружен сплошной кирпичной стеной высотой, по крайней мере, в два человеческих роста. Под стеной росли розовые кусты: и красота, и хорошая мера предосторожности.
Он медленно двинулся вдоль дома; раздалось ворчание, которое сразу опять перешло в хриплый лай. Собаки-убийцы сидели на цепи, теперь Ликандр это разглядел; и брехали они часто... но все равно...
Несмотря ни на что, Ликандр, прячась за кустами и прижимаясь к стене, медленно продвигался вперед, намереваясь обогнуть угол дома. Он без помех добрался до угла; но стоило завернуть, как путь преградила фигура в панцире и шлеме. Холодное лезвие меча прижалось к его горлу.
- Куда направился, раб?
Стража!.. Конечно, дом стерегут не только собаки, но и люди!
Стражник уступал Ликандру ростом и сложением, как многие, - но был сыт, и полон свежих сил, и в полном вооружении; и был, несомненно, свободным марафонцем. Наемник, каким сам Ликандр был еще недавно! Но Ликандр никогда не занимался таким делом, как этот!
- Я выходил осмотреться, - сказал лаконец. Он не выказал страха и тогда, когда лезвие меча сильнее прижалось к его шее. Стражник скривился, убирая оружие.
- Пошел назад, - приказал он. - Если это повторится, обо всем будет доложено хозяину!
Под его холодной брезгливостью скрывалось беспокойство.
Ликандр повернулся и быстро направился назад. Он уже не обращал внимания на собак.
На пороге комнаты он едва не столкнулся с ливийцем.
- Ты зачем вышел? - спросил гоплит.
Юноша смущенно показал на кусты. Ликандр тихо рассмеялся.
- Только далеко не ходи, - предупредил он. - Там за углом стража.
Собак Либу уже тоже научился не слышать.
Похлопав юношу по плечу, Ликандр вернулся в комнату.
Двое персов уже спали; старые рабы тоже. Ликандр лег на свой тонкий тюфяк.
Когда стемнело, стало свежо. Без плаща, который у него забрали, лаконца зазнобило. Но он не обращал на это внимания - он был рад, что лишился подарка киренеянина. Изнеживаться никак не годилось!
Вернулся ливиец. Он замер у порога, и когда Ликандр приподнялся, обернувшись к африканцу, тот шепотом позвал по-египетски:
- Это ты, экуеша?
"Человек из народа моря". Ликандр кивнул и махнул юноше рукой.
- Иди сюда!
Либу, поколебавшись, подошел и пододвинул свой тюфячок к постели Ликандра.
- Меня зовут Ликандр, - сказал ему спартанец.
- Я запомню, - серьезно кивнул юноша. Потом улыбнулся и прибавил шепотом:
- Я рад, что нашел такого друга, как ты!
Достоинство странно сочеталось в синеглазом рыжеволосом Либу с покорностью - азиатская и африканская черта, подумал про себя Ликандр.
Когда ливиец уснул, воин подумал, что никогда бы раньше не назвал другом пустынного варвара. Спартанцы даже с другими греками ладили с трудом!
Он скользнул взглядом по беззащитно изогнутому во сне полунагому телу и вздохнул, не представляя, как быть, если завтра хозяин и вправду потребует мальчишку для утех.
Потом Ликандр повернулся на живот и сам крепко заснул.

На другое утро рабы были разбужены самим хозяином: Мидий вошел в комнату в сопровождении своего огромного негра, который нес благовонную лампу. От нее комнату, в которой, несмотря на солнце, был полумрак, наполнил не только желтый свет, но и сильный аромат мирры и специй. Невольники при виде лидийца начали быстро приподниматься; персы и старые рабы встали и низко поклонились. Ликандр и Либу просто придвинулись друг к другу.
- Я вижу, вы уже подружились! Превосходно, - улыбнулся Мидий, сегодня одетый в розовую хламиду с орнаментом из серебряных рыбок, плескавшихся в стилизованных серебряных волнах. - Но мне придется вас ненадолго разлучить.
Он посмотрел на спартанца.
- Идем со мной.
- Куда? - глухо спросил тот. Ликандру было не столько страшно пойти, как он боялся за ливийца.
- Прогуляться, - непонятно улыбаясь, ответил господин. - Ну же, не заставляй меня ждать!
Когда они вышли за дверь, к ним присоединились еще двое охранников; снаружи ждал и тот мальчик, который мыл и причесывал Ликандра. И он вручил лаконцу чашу, судя по виду и запаху, наполненную вином, в которое было что-то подмешано.
- Что это? - спросил гоплит.
Мидий усмехнулся.
- Будь это яд, ты бы обрадовался, правда?
Спартанец принюхался к напитку, потом выпил в несколько глотков. Питье оказалось очень сладким, сразу ударило в голову... а потом по телу разлилась бодрость и словно вдвое прибавилось сил. И захотелось еще.
Судя по всему, лидиец остался доволен действием напитка. Ликандр же ощутил холод в животе, как перед битвой: он догадался, что ему сейчас предстоит.
Они вошли в сад и направились вперед по дорожке, края которой были выложены цветными камнями и раковинами. Старые оливы и платаны скрывали от чужих глаз не только дом, но и все, что происходило в саду. Послышался слабый шум воды, и господин с новым рабом вышли на утоптанную площадку, посреди которой бил фонтан, а под деревьями была сложена каменная скамья. Ликандр закрыл глаза: им вдруг овладело воспоминание о саде Поликсены, где они с его женой впервые обменялись поцелуем. Она растит сейчас их мальчика... Он услышал смех Мидия.
- Не время спать, спартанец! Я хочу увидеть, чего ты стоишь!
Открыв глаза, Ликандр увидел перед собой человека необычайно мощного сложения, в одной крошечной набедренной повязке: несомненно, мощнее его. Из-под низких надбровий с тупой ненавистью смотрели маленькие глаза. Было похоже, что это грек - хотя атлет не раскрывал рта и едва ли собирался.
Ликандр отступил от противника и взглянул на хозяина: тот уже уселся на скамью. Под деревьями стояла стража, тоже не спускавшая глаз с обоих рабов.
- Это Ксантипп, - улыбаясь, объяснил Мидий. - Я купил его два года назад - вот, видишь клеймо на спине? Он не очень красив и не очень умен, хотя и силен как бык. До сих пор он побеждал всех, кого я выставлял против него, но утонченным зрителям он не понравится.
Лидиец поморщился.
- Видишь ли, граждане Марафона не желают смотреть, как бодаются тупые быки. Им нужна схватка самих олимпийцев.
Ликандр опять перевел взгляд на Ксантиппа: тот смотрел на своего врага без всякого выражения. И тут неожиданно Мидий громко приказал Ксантиппу, показав на спартанца:
- Убей его!
Ксантипп набросился на Ликандра и схватил его в свои стальные объятия.
Несколько мгновений спартанцу казалось, что ребра его треснут: в глазах потемнело от боли и страшного напряжения. Босые ноги борцов словно вросли в землю, могучие тела задрожали: каждый силился не то задушить, не то повалить соперника. И вдруг они оба упали, казалось, в согласном усилии; Ксантипп оказался под Ликандром. Потом, заревев, сбросил с себя врага и навалился всей грудой мышц на спартанца, коленом давя ему на грудь. От удара затылком о землю у гоплита загудела голова; Ликандр увидел перед собой лицо жены, потом юного ливийца... и, вдруг ощутив в себе силу титана, опрокинул на спину Ксантиппа.
Или это силач Мидия поддался ему?.. Ликандр надавил локтем на шею Ксантиппа и заглянул в маленькие глаза под нависшими бровями. И он понял, что его противник не глуп и совсем не труслив.
Ликандр слегка кивнул в ответ на безмолвную мольбу и отнял руку от его горла. В следующий миг противники переменили положение: Ксантипп оказался под спартанцем на животе, и его шея очутилась в захвате.
Сидящий Мидий, не отрывая глаз от атлетов, подался вперед, полураскрыв рот и вцепившись в свои колени; но не останавливал борцов.
Ксантипп сопротивлялся - пытался сбросить с себя лаконца, скреб ногами землю, но попытки освободиться делались все слабее по мере того, как могучая рука выжимала из него жизнь. Потом силач захрипел, захрипел в последнем напряжении и Ликандр - и тело Ксантиппа обмякло под ним.
С трудом высвободив из-под него руку, лаконец, пошатываясь, встал. Он весь взмок, так что хитон облепил тело. Ликандр поднял глаза на своего хозяина.
Губы лидийца раздвинулись в улыбке. Он похлопал.
- Храбрость с одной стороны, великодушие с другой! - воскликнул Мидий. Ликандр понял, что господин обо всем догадался. - Бедняга Ксантипп, он устал... или, может, ленился в последнее время, не встречая себе достойных противников!
- Чего ты хочешь от меня? Чтобы я занял его место? - с глухой ненавистью спросил спартанец.
- Нет, это было бы расточительством, - сказал Мидий, спокойно улыбаясь. - Ты мне обошелся в шесть раз дороже!
Ликандр взглянул на мертвое тело. Потом повернулся к хозяину.
- Я понял, - сказал лаконец. - Ты хочешь на мне зарабатывать! Чтобы я участвовал в марафонских играх, а ты или твои подельники будете ставить на меня!
Лидиец кивнул.
- Ты умен, - сказал он. - И ты угадал, но лишь отчасти. Я люблю искусство, спартанец, которого вы не понимаете. Драгоценный камень без огранки, необъезженный нисейский жеребец - вот что ты такое, и, как этот камень или этот конь, ничего сам в себе не смыслишь!
- Пусть так, - сказал Ликандр, сохраняя спокойствие. Он вынужден был признать, что и в самом деле почти ничего не понимал в играх развращенных людей, в которые оказался втянут. - Но я раб! Ты ничего не получишь с меня, потому что к играм допускаются только свободные граждане!
Мидий опять улыбнулся.
- А кто в городе знает, что ты раб?
Ликандр смотрел на него в потрясении.
- Так ты будешь выдавать меня за свободного человека? Да кто тебе поверит, и кто позволит провести эту грязную игру?
Во взгляде лидийца выразилось сожаление.
- Ты совсем не знаешь людей, - сказал он. - Такие, как ты, не научаются жить до самой смерти!
Потом он рассмеялся.
- Согласись, что ты сам никогда бы не заработал на себе так, как это сделаю я!
Ликандр с отвращением покачал головой. Он опять взглянул на убитого: Мидий словно бы уже забыл о нем.
- Да уберите же его наконец!
Хозяин лениво кивнул, и двое стражников подняли и унесли Ксантиппа.
Потом Мидий опять посмотрел на Ликандра.
- Что еще, мой герой?
Лаконец сложил руки на груди.
- Так все пойдет тебе, я не получу ничего?
Мидий засмеялся.
- Это мне уже нравится! Нет, - серьезно прибавил он. - Ты великодушен, я увидел это, - я тоже великодушен! Ты будешь получать четвертую часть каждого выигрыша!
Ликандр долго смотрел на него, борясь с собой. И наконец произнес:
- Я согласен.

[Эрин]

Глава 54

Аристодем приехал на свадьбу Филомена. Дорога до Ионии, соседствовавшей с Карией и Лидией, конечно, была опасной - но безопасных дорог в греко-азиатских землях не было. Впрочем, продвигаясь по Ионии, афинянин так и не смог решить - греческая это земля или все же персидская. Обычаи обоих народов перемешались тут намного сильнее, чем в Египте. Смешение наблюдалось во всем - в планировке домов, садов и хозяйств; в одежде и вооружении; в языке, верованиях и понятиях.
Встретив прохожего или проезжего, или даже оседлого ионийского грека, никогда нельзя было знать наперед, каких обычаев он придерживается и что думает о теперешней власти Персии и о теперешнем наместнике.
Прежде, чем увидеться с бывшим товарищем, молодой афинский купец расспрашивал о нем его греческих подданных. Их слова несколько ободрили Аристодема - ионийцы говорили, что нынешний сатрап правит ими не хуже своего предшественника, больших притеснений не делает и соблюдает порядок. Вместе с облегчением эти слова наполнили душу афинянина и тревогой. Филомена уподобляли его предшественнику-персу! Да чем же он, в самом деле, лучше, и чем может отличиться, властвуя на персидской земле? Не слишком ли самонадеянно со стороны коринфского царевича было думать, что он способен пошатнуть позиции персов, приняв одну из многих сатрапий? Аристодем все более опасался, что Филомен попусту погубил себя: хотя изначально, конечно же, хотел только блага Греции.
Увидев же дом, вернее - дворец Филомена в Милете*, Аристодем был поражен. Несомненно, его товарищ добился неслыханных почестей, которых большинство людей не могли дождаться до самых седин, - пусть даже и ценою утраты доброго имени. Людям свойственно злословить обо всех, кто добился чего-нибудь значительного: и лишь история способна рассудить, кто был более прав.
Дворец сатрапа стоял на вершине холма, на котором был основан город. Этот дворец-цитадель был окружен садом, и был построен в несколько ярусов; и каждый ярус оканчивался террасой. На террасах тоже росли деревья. Это напомнило Аристодему манеру египтян разводить сады на крышах; и уступчатый храм Хатшепсут, вырубленный в скале и слитый со скалой, на террасах которого росли мирровые деревья,привезенные из Пунта, - дивное творение Сенмута. Но эта ионийская крепость имела совершенно азиатский облик, ничто в ней не казалось привнесенным из Эллады или Египта: а что было привнесено, уже представлялось персидским.
Когда же был построен этот прекрасный дворец?.. Похоже, что недавно, а значит - со сказочной быстротой и искусством.
Когда афинянин назвал себя страже у ворот, его вместе со свитой почтительно пригласили войти. Аристодем впервые задумался о невесте Филомена. Будет ли ему позволено ее увидеть? Какое влияние эта персиянка окажет - и уже оказала на своего будущего мужа?..
Гостя провели во дворец, в перистиль - вернее, один из укромных внутренних двориков, где росли миртовые кусты, стояла скамья и посредине бил фонтан. Аристодем сел на скамью, восхищенно осматриваясь: и чем больше он восхищался, тем большее стеснение испытывал.
Когда хозяин вышел к нему, Аристодему показалось, что перед ним перс, - хотя он сразу же узнал старого друга. Филомен по-прежнему носил недлинные волосы, хотя и отпустил их немного, - персы носили волосы разной длины; густая черная борода была аккуратно подстрижена, как у придворного. На сатрапе Ионии был халат и шаровары, все пурпурное с золотом: носить пурпур имели право только приближенные царя царей и члены его семьи. Глаза коринфянина были подведены черным, а пальцы унизаны перстнями.
Все это очень шло Филомену, но делало его совершенно другим человеком.
Аристодем болезненно улыбнулся, обнимаясь и целуясь с другом.
- Ты мне напомнил Уджагорресента, - сказал он.
Филомен хохотнул.
- Я его сам себе давно напоминаю. Но царский казначей стар, и его страна устарела.
Он посмотрел товарищу в глаза и улыбнулся, сжав его плечи: перстни впились в кожу.
- Как же я рад тебя видеть! Счастье, что ты добрался невредимым!
Аристодем подумал, что и выговор военачальника стал другим: здесь это почти не обращало на себя внимания, зато в Аттике или Лаконии речь Филомена резала бы слух так же, как речь персидского посланника.
- Поликсена не приехала? - спросил Аристодем, на всякий случай: хотя был почти уверен, что нет, и теперь - тем более! Поликсена могла вообразить все, что Аристодем увидел своими глазами, по одному только письму старшего брата; и не приедет, пока будет способна противостоять его воле.
- Нет, не приехала.
Лицо Филомена на несколько мгновений сделалось отчужденным и холодным. Потом он опять улыбнулся афинянину, но тот так и не смог понять, о чем царевич думает.
- А где твоя невеста? - спросил Аристодем. - Смогу ли я увидеть ее когда-нибудь?
Он знал, что женщины в Персии содержатся и более строго, и более свободно, чем в Элладе: условности, которые было трудно понять со стороны.
- Ты увидишь ее на свадьбе, - пообещал Филомен. Казалось, он рад, воодушевлен - но не походил на нетерпеливого жениха. - Я тоже до свадьбы почти не могу с нею видеться.
- И все же ты уверен, что будешь счастлив, - улыбнулся Аристодем, вспоминая о своем брате Аристоне.
- Я уверен, - сурово сказал его друг, - что назад пути нет.
- А почему ты так одет? - вдруг спросил афинянин, исподволь присматривавшийся к нему. Он коснулся белой льняной рубашки, которая виднелась у Филомена под пурпурным халатом. - Ты зороастриец? Нужно ли это, чтобы жениться на персиянке?
Его это очень занимало, и не только в отношении брата своей возлюбленной.
Филомен покачал головой.
- Это необязательно, хотя и желательно... Пойдем, отдохнешь и поешь с дороги, и я тебе все расскажу.
После ванны и очень вкусного обеда Аристодем устроился с другом на одной из озелененных террас, куда для них вынесли столик с напитками.
- Ты стал богат как Камбис, - сказал афинянин. - Мне все еще не верится, что я не сплю.
Филомен усмехнулся.
- Скажи лучше - как Поликрат! Или Крез, царь Лидии!
Он сделал глоток гранатового напитка.
- И какое может быть сравнение, - продолжил сатрап Ионии. - Камбис покоряет себе все, на что бросает свой взгляд! Поистине царь царей, которому еще не было равных в истории!
Аристодем тоже пригубил фруктовое питье, которое стояло перед ними вместе с разбавленным вином. Он знал, что Филомен, подобно истинным персам, воздержан в винопитии, как это свойственно было и воспитанным эллинам, и был рад, что хоть чему-то из своего прошлого его друг остался верен.
Афинянин поправил светлые волосы.
- Расскажи мне, как ты живешь... как правишь своей сатрапией.
- Сегодня у меня есть время... хотя я не так занят, как был раньше. Азиаты словно бы умеют растягивать время, как египтяне, - усмехнулся Филомен. Потом он налил себе уже вина, которое у персов подавалось в конце трапезы, а не во все время еды, как у эллинов.
Они заговорились до темноты: о сатрапии, о своей жизни и родне, о богах и философии - обо всем. Понадобился новый кувшин вина, но ни один из старых друзей не опьянел за разговором.

***

Пока Аристодем не увидел Филоменову невесту своими глазами, ему не верилось в его свадьбу... даже после всех разговоров, после всего, что Аристодем увидел и попробовал в маленьком царстве Филомена.
Артазостра появилась перед гостями и родственниками с открытым лицом, - но все остальное, волосы, руки, ноги, было скрыто под тяжелыми одеждами. Юное лицо было нарумянено, возможно, чтобы скрыть бледность и страх, хотя девушка казалась невозмутимой. Филомен сравнивал дочь Аршака с царицей Камбиса, Роксаной; но Аристодем не видел и Роксаны, и ни с кем из женщин не мог сравнить эту дочь Азии.
Артазостру вывел к собравшимся за руку отец, и потом вложил эту смуглую узкую руку с покрытыми краской ногтями в руку Филомена. Несколько мгновений молодые глядели друг другу в глаза - и так, что все в зале почувствовали себя лишними.
Аристодем мрачно подумал, что на свадьбе его брата не было и следа такого тонкого взаимочувствия между женихом и невестой, хотя свадьба была куда более разгульная.
Бракосочетание уже совершилось, и после краткого благословения, которое Филомен и Артазостра приняли от могущественных родственников персиянки, после греческого обряда осыпания зерном и другими плодами земли старшая дочь Аршака удалилась в свои комнаты. А афинянин так и не успел составить о ней никакого представления.
Все опасные тайны этого существа предстоит познать мужу, и только ему. Как в Элладе... но совершенно иначе.
С этого праздника Аристодем, как и со свадьбы Аристона, тоже ушел раньше.
Он долго сидел в своей богато убранной спальне, которая выходила на террасу, - ветер колыхал легкую шерстяную занавесь, закрывавшую арку: этот прием был известен в Азии в древности, как рассказал афинянину Филомен. В Элладе, даже в Афинах, арки еще не встречались, хотя были красивы, прочны и как нельзя лучше вписались бы в гармонию храмов и общественных зданий. Пифагореец думал о своих братьях: не написать ли ему в Афины или Навкратис о том, что увидел и узнал в Ионии, от Филомена и его подданных. Но Аристон просто не поймет его, Хилон для этого слишком афинянин... а Калликсен сейчас в море. Аристодем мысленно пожелал удачи брату, избравшему самую необычную судьбу.
Нет, он обо всем расскажет братьям при встрече, если это суждено. Письменные строки... лживы, даже если в них только правда: как свидетель, которому дозволено выступить лишь с одной заготовленной речью, ничего к ней не прибавляя. Аристодем уже чувствовал себя так, точно ему предстоит оправдываться перед своими родственниками и согражданами.

Аристодем проспал допоздна, хотя это было не в его привычках. Когда он проснулся и сел в постели, его уже терпеливо дожидался приставленный к нему раб-иониец, одетый по-гречески, как и многие слуги здесь. Аристодем спросил о своих людях, и прислужник ответил, что с ними все благополучно и они очень довольны.
Еще бы они были недовольны, попав в такую сказку, будто на остров Цирцеи! Милет называли "жемчужиной Ионии", и много греческих земель до недавнего времени были подвластны ему и отдавали свои богатства, даже египетский Навкратис!
После омовения гость вышел завтракать на свою террасу. Все его мысли были заняты Филоменом. Как прошла брачная ночь, не разочаровался ли он в своей персиянке? Филомен, конечно, не был неопытен с женщинами, но с девицами... Тем более с азиатками...
Он подождет, пока хозяин сам придет к нему: если здешние обычаи это позволят.
Аристодем еще не успел закончить завтрак, как бахромчатая занавесь арки отодвинулась и на террасе появился молодой супруг. Он был в алых шароварах, стянутых широким золотым кушаком, и голый по пояс; это было до того непривычно в его азиатском облике, что афинянин вздрогнул и привскочил с кресла. Сатрап Ионии прижал палец к губам и, неслышно подойдя к другу, сел в кресло рядом. И когда он научился красться, словно тигр?..
В темных глазах коринфянина светилась улыбка.
- Ну, что? - спросил Аристодем, настороженно глядя на Филомена.
Тот снова прижал палец к губам.
- Она еще спит, - проговорил Филомен так, точно отсюда мог разбудить свою жену.
- Ты доволен ею? - спросил афинянин.
- Мне так же стоит спрашивать себя, довольна ли Артазостра мной, - рассмеялся молодой сатрап. - Но, кажется, мы оба получили то, чего ожидали.
Аристодем взял и медленно поднес к носу засушенную ветку миндаля, стоявшую перед ним в вазе. Покрутив ее в пальцах, афинянин опустил ветку на колени.
- Я думал, что в Азии женщины еще больше покорны мужьям, чем в Аттике, - сказал он. - Но теперь я вижу, что...
- И в Аттике жены не рабыни, - усмехнулся Филомен. - А в Азии в любви и брачных отношениях существует много тонкостей, до которых не доросли в своих понятиях даже вы, афиняне.
Аристодем сломал веточку, и сухие коричневато-розовые лепестки осыпали его хитон.
- Нужно ли нам это! - гневно воскликнул гость.
Боясь признаться в своих мыслях сам себе, он сейчас больше всего на свете хотел бы, чтобы Поликсена любила его, а он - ее со всей азиатской тонкостью и в греческой гармонии...
Друг пристально смотрел на него и, кажется, понимал его смятение. Сделав несколько глотков вина прямо из кувшина, Филомен встал.
- Мне нужно вернуться к Артазостре, - сказал он. - Должно быть, она уже проснулась. Я приду к тебе после обеда... ты ведь еще останешься?
В глазах этого столь могущественного теперь человека блеснула мольба.
Аристодем кивнул. Он мучительно подумал, что нужно уезжать как можно скорее.
Филомен торопливо обнял его, обдав запахом мускуса, и быстро покинул террасу.

Аристодем смог увидеться с другом только к вечеру, когда тот исполнил все свои любовные и прочие многочисленные обязанности. Филомен приказал оседлать для себя и афинянина лошадей, и они отправились вдвоем покататься по огромному саду.
- Не соскучился без меня? - спросил господин дворца, улыбаясь.
Аристодем засмеялся.
- Ну что ты.
Некоторое время они молча ехали шагом, погрузившись в задумчивость. Потом афинянин спросил:
- Давно хотел узнать у тебя, но все забываю... в чем преимущество кривого персидского меча перед греческим?
Филомен долго не отвечал. А потом сказал:
- Наши прямые мечи разрубают твердые тела, но неглубоко проникают в мягкую плоть. Изогнутый же однолезвийный клинок не столько разрубает, сколько разрезает внутренности. Если хочешь, я могу сам поучить тебя!
Аристодем принужденно рассмеялся и поднял руку.
- Боюсь, у меня нет времени учиться сражаться по-персидски. Завтра я уезжаю из Милета... если ты не возражаешь, конечно.
- Разумеется, - спокойно и вежливо сказал сатрап Ионии.
Когда они возвращались назад, Аристодем увидел на террасе Артазостру. Он даже не сразу понял, что это жена Филомена: афинянин впервые увидел ее без головного покрывала. Черные волосы персиянки были распущены, и ветер колыхал ее пурпурные одежды, когда она, возвышаясь над всеми и опираясь одной рукой на ограждение, смотрела в сад, освещенный факелами.
Проезжая мимо супруги, Филомен приветственно поднял руку, и Артазостра склонила голову - слегка, царственно.
Аристодем подумал, что персиянка хороша собой, хотя он видел много женщин красивее ее... но для Филомена сейчас это не главное, как и для него самого.

***

Когда пифагорейцы прощались, Филомен сказал:
- Если встретишь... когда увидишь Поликсену, передай ей, что я люблю ее! Скажи...
Он вдруг смешался и замолчал.
- Скажу, - кивнул Аристодем, внимательно глядевший на него. Сегодня Филомен был одет как раньше, по-эллински. - Все расскажу так, как ты мог бы рассказать сам!
Афинянин очень надеялся на эту встречу с сестрой Филомена... и на многое другое. Но он еще вчера отправил письма и Аристону, и Калликсену, в Афины: чтобы друзья передали его послание младшему брату, когда тот вернется из плавания. Сам Аристодем собирался назад в Навкратис, но был вовсе не уверен, что доедет.
Друзья крепко и сердечно обнялись.
- Желаю тебе счастья, - сказал Аристодем молодому господину Ионии, который и так получил все блага, о которых мог мечтать.
Филомен отвел глаза и горько сказал:
- Благодарю. И ты будь счастлив.
Они еще раз обнялись, и Филомен быстро ушел. Аристодем утер увлажнившиеся глаза.
- Герой Эллады! - прошептал афинянин. - Мог ли Гомер вообразить что-то подобное? Ни Фалес, ни Анаксимандр*! Даже Пифагор!
А потом, не мешкая, эллин ушел собираться в путь.

* Самый могущественный и богатый из ионийских городов, бывших автономными: несмотря на то, что они процветали, объединить их для противодействия Ахеменидам не удалось. Из Милета вышло много знаменитостей.

* Прославленные философы милетской школы, жившие незадолго до правления Камбиса.

[Эрин]

Глава 55

Калликсен едва не погиб в первом же плавании, хотя флотилия из трех кораблей, снаряженная несколькими навкрариями*, ходила в Карию с торговой, а не военной целью. Азиатская Греция не вела сейчас войн, вообще предпочитая избегать их, покуда возможно. Но на пути назад афинские моряки столкнулись с двумя персидскими триерами, одна из которых чуть не протаранила афинский корабль: видимо, ожидая нападения или в жажде поживы. Но потом афиняне подали сигнал, что идут с миром, и персы не тронули их.
Хотя и греческие, и персидские корабли были приспособлены для сражений, персы не были склонны ввязываться в битву самовольно, без приказа своего верховного правителя. Греки не знали, считать это дисциплинированностью или трусостью, - эллины редко упускали случай показать свое бесстрашие и попытать удачу в бою, по приказу или без.
Однако начальник кораблей в этот раз проявил политическую мудрость. Или мудрость проявили персы, оценив превосходство эллинов в силе.
Калликсен, стоявший у борта, с сожалением проводил взглядом персидские суда. Его сосед, бывалый моряк, прищурив глаза, взглянул на белокурого юношу.
- Жалеешь, что не вышло подраться, а?
- Да... то есть нет, - Калликсен густо покраснел. - Я не трус, и я бы очень хотел сразиться! - поспешно воскликнул он, мертвея при мысли, что его могут уличить в трусости. - Но я понимаю, что сейчас нам это нельзя!
- Ты неглуп, мальчик, - усмехнулся его собеседник, поправив головную повязку, которая не давала ветру бросать сизые кудри в покрытое красным морским загаром и морщинами лицо. - Правильно говоришь, нельзя нам сейчас их трогать. Этих было только два, и мы бы их потопили, клянусь Посейдоном, - моряк вздохнул, - но мы каждый свой корабль ценим в десять их. У персов людей без счету, а флот такой, что нам и не снилось!
Калликсен кивнул: зная, как дорого городу обошлось построение и снаряжение даже этих трех кораблей.
- Зато мы удачно сплавали, - улыбнулся брат Аристодема, - и теперь у нас будут таланты*, чтобы построить еще!
Пятнадцатилетний юноша был очень горд собой: хотя ему так и не случилось подраться, ни на мечах, ни даже обстрелять противника, ни даже поглядеть на морской бой, о которых он столько слышал. Однако ему было теперь что порассказать своим сверстникам в Афинах и даже многим старшим!
Калликсен с удивлением подумал, что старший брат, которого он давно не видел, был совсем рядом с ним, в Ионии. Хотелось бы знать - может ли эта Иония сравниться с Карией по богатству и красоте! Калликсен знал, что Аристодем уехал в Милет на свадьбу своего друга из Коринфа, который брал персиянку, родственницу царя Камбиса: царский род, правивший Ионией, пресекся еще до персов, но теперь Камбис сместил и собственного персидского наместника, передоверив Ионию греку.
Калликсен не понимал, как можно водить дружбу с таким предателем, но брат был философ и всегда себе на уме. Калликсен надеялся, что Аристодем расскажет, когда вернется, о чем думал, уезжая на эту свадьбу, и что повидал в Ионии.
Юноша улыбнулся, вспомнив о доме и матери: эта память посреди моря была как теплый очаг. Пока он был свободен, Калликсен поспешил проверить, не исчезли ли подарки, которые он купил матери и брату Хилону.
Простому матросу очень трудно было найти на корабле закуток для вещей, и еще труднее - сохранить его нетронутым: Хилон, напутствуя младшего, советовал ему прежде всего позаботиться об этом. Но Калликсен нашел такое место под верхней палубой, между ящиками с пряностями, которые везли из Карии: он увязал в узелок керамический флакончик с маслом, которое, по уверению торговца, чудодейственно излечивало боли в спине - от них давно страдала мать. И еще кинжал из черной бронзы с выпуклым посередине лезвием и рукояткой, изображавшей какую-то древнюю богиню: это уже брату, Хилону. Не столько затем, чтобы защищаться им: драться, если придется, конечно, лучше мечом! Просто Хилон любил редкости и древности, как и Аристодем, а кариец уверял, что этому кинжалу не меньше тысячи лет, и привезен он с Крита.
Юный афинянин, конечно, никак не мог проверить слова торговца, но вещь выглядела старинной. Пусть брат сам разберется, коли уж это любит.
На себя у Калликсена денег не хватило - но его огорчение, когда юноша обнаружил это, быстро прошло: гораздо приятнее было порадовать мать и брата, показать, что он уже взрослый. Он еще купит себе что захочет, в следующий раз - не в Карии, так где-нибудь еще! Мир так велик, а он так молод!
Прибрав кинжал, Калликсен вздохнул, думая, что мечты о сражениях, наверное, так и останутся пустыми мечтами. У него даже меча с собой не было - только нож, который он спрятал в набедренную повязку. Многие матросы были вооружены только ножами или вовсе никак; хотя опытные, нанятые с целью охраны груза и команды воины на кораблях были, по пятьдесят на каждом. Но от этих же воинов юный афинянин знал, что когда начинается настоящая битва, в нее ввязываются все, кто смел...
Дома, разумеется, Калликсен учился обращаться с мечом, как подобает гражданину Афин, но разве можно сравнить учение с боем!
Жарко краснея, он в последний раз провел рукой по ребристому ржаво-черному лезвию братнина кинжала и поспешно спрятал подарок. Калликсен бегом поднялся по лестнице наверх, чтобы быть на месте, если он понадобится. До сих пор юный матрос не вызывал нареканий у старших, и был намерен не оплошать до самого конца плавания.

Дома мать ждала своего младшего сына - за прялкой, одна: она осталась совсем одна после того, как умер ее муж, а Хилон женился и зажил своим домом. Эта уроженка острова Коса по имени Каллироя - "прекрасноструйная", от которой все четверо братьев унаследовали светлые волосы, отказалась видеть в своем доме невестку-афинянку: хотя ее муж был потомственный афинянин и очень уважаемый гражданин славного города.
Калликсен подумал, увидев одинокий огонек в материнском окне, - Аристон женился в Навкратисе на какой-то гречанке с островов, Аристодем тоже присматривался к чужим женщинам... уж не хочет ли мать, чтобы и младший ее сын поискал себе жену в другой земле? Почему она так не любит афинянок? И неужели не боится оставаться совсем одна, не считая пожилой рабыни?
Но когда старая Хлоя открыла ему калитку, ахнула и всплеснула руками - а потом резво, как девушка, убежала сказать хозяйке, что вернулся ее сын, Калликсен позабыл обо всем. Он побежал к матери со всех ног, и перехватил ее на полдороге.
Он был еще не так силен, чтобы носить мать на руках, как хотел бы, - но мог прижать ее к груди так крепко, чтобы она почувствовала, что ее младший сын уже мужчина.
Каллироя долго обнимала его, без слов, без слез, - а потом посмотрела в лицо влажными голубыми глазами и улыбнулась. Юноше вдруг стало досадно: ему хотелось, чтобы мать заплакала от радости и слабости при виде него, но он тут же одернул себя.
- Здравствуй, мама.
Каллироя долго смотрела на него - так, точно видела перед собою не сына, а какую-то свою воплотившуюся мечту. В чем же могут быть мечты женщины, как не в сыновьях? Потом она опять улыбнулась юноше.
- Иди в дом, сынок, Хлоя сейчас согреет воду. Ужин готов... мы с Хлоей как будто знали, что ты вернешься сегодня!
Мать повернулась, и Калликсен успел увидеть, как она приостановилась на несколько мгновений, взявшись за поясницу. На ней был теплый платок, несмотря на лето.
Юный мореход быстро проверил, не потерял ли свой флакончик с чудесным маслом, а потом поспешил за матерью. Каллироя, несмотря на свои годы и болезнь, легкой поступью удалившаяся внутрь дома, неожиданно напомнила ему Афину - как богиня, обернувшаяся бессильной старухой, испытывала милосердие героя Язона перед его решительной встречей с царем Пелием.
Когда он вымылся и сел ужинать за стол у очага, мать устроилась рядом со своей прялкой. Обычно она работала у себя в комнате, в гинекее, но теперь пересела в ойкос, чтобы не оставлять вернувшегося сына ни на миг. Но даже любуясь сыном, Каллироя продолжала прясть.
- Расскажи мне, - попросила она, когда юноша отодвинул миску. - Расскажи, что ты видел... что делал.
Каллироя тепло посмотрела на него, наконец оставив работу. И как только мать замечала все, что он делает, занимаясь своим?
Ее собранные в узел светлые с серебром волосы сейчас казались совсем седыми. Калликсен поспешно встал с лавки, вспомнив о своем снадобье: на миг ему показалось, что он сейчас ударится головой о потолочную балку. Каким тесным и бедным показался ему отцовский дом после всех приключений, после всех особняков и дворцов, что он видел! А теперешний дом Хилона, а Аристона, в Навкратисе!
- Мама, я привез тебе волшебное масло... от этого.
Калликсен смущенно похлопал себя по спине. Мать звонко засмеялась.
- Вправду волшебное?
Юноша сбегал и принес свой флакончик из глазурованной глины. Довез он его, не разбив, и вправду чудом! Он вручил лекарство матери, которая встала из-за стола, со смущенной улыбкой. На несколько мгновений их ладони встретились, обхватив горлышко сосуда; а потом мать и сын снова обнялись.
- Благодарю тебя, милый, - сказала Каллироя.
Она поцеловала его, потом утерла глаза и, отвернувшись и отойдя, села на лавку, где Калликсен только что сидел и ел свою похлебку.
- Иди сюда, ко мне, и расскажи мне все!
Примостившись рядом с матерью, а потом все же отодвинувшись от смущения на край лавки, Калликсен начал рассказывать. Вскоре застенчивость оставила его, и он, увлекшись, заговорил так, как делился бы пережитым с товарищами.
- А когда мы плыли назад, мы чуть не подрались с персами, - прихвастнул он под конец; и только тут спохватился. Можно ли так пугать старую мать!
Но Каллироя не казалась испуганной. Она, придерживая на плечах свой серый овечий платок, неподвижно смотрела на сына, будто он рассказал ей о каком-то сбывшемся пророчестве. Может, они со служанкой и гадали тут без него, кто знает!
- С персами?.. - наконец переспросила мать. - Это были две триеры, и они разминулись с вами?
Тут настал черед Калликсена изумиться до крайности. Он вскочил и воскликнул:
- Как ты узнала?..
- Я слышала, что говорят на агоре, хотя я и редко покидаю дом, - ответила Каллироя. Она сделала сыну знак снова сесть; и тот повиновался, не отрывая глаз от матери. Но тут пугавшее его выражение наконец исчезло из ее голубых глаз.
- Говорили, будто знаменитый торговец рабами, киренеянин по имени Стасий, наконец отплыл из Эвбейского залива. У него две персидские триеры, это все знают, и на службе у него персы, - сказала мать. - Не он ли вам встретился?
Калликсен сглотнул. Его бросило в жар, и он обеими руками взъерошил волосы. Как знать! Может, напрасно начальник не отдал приказа атаковать персов?..
- Может, и он, мама, - сказал юноша. - А ты что-то о нем слышала? У него кто-то из наших?..
Каллироя усмехнулась с гадливостью и ненавистью, исказившими ее спокойное, обычно приветливое ко всякому лицо.
- Он мог захватить кого угодно, - ответила мать. - Спартанцев он продает в Афины, а афинян в Спарту! И тех и других продает персам! Такие негодяи не имеют ни родины, ни чести, ни совести... и мутят всю Элладу, мешая нам объединяться против врагов!
Калликсен опять изумился: голос его кроткой матери зазвенел, точно голос самой Афины Паллады.
- Жаль, что мы его не потопили! - воскликнул юноша, сжав кулаки.
На лице матери мелькнула грустная усмешка.
- Теперь уж поздно об этом говорить.
Она встала и, подойдя к столу, поправила фитиль в лампе - плошке с маслом.
- Я слышала, что несколько месяцев назад этот Стасий из Кирены продал в Марафон несколько спартанцев, - вдруг прибавила Каллироя. - Весь город только об этом и говорил. Он подобрал их умирающими в пустыне - эти воины отстали от своих, возвращаясь из похода в Египет!
Мать подняла голову, и Калликсена опять голубым огнем обжег гневный укор в ее глазах.
- В Египет? Ну так значит, они были наемники, - сказал он наконец, будто себе придумывал оправдание, даже не Стасию из Кирены. - Значит, эти спартанцы все равно пропали для своего полиса!
- И стало быть, этих храбрейших из греков можно продавать, будто скот? - воскликнула Каллироя. - Можешь ты представить, как лакедемоняне теперь возненавидят нас вместе с нашими соседями? Они могли бы быть нам неоценимыми союзниками, а сейчас не захотят даже разговаривать, если не объявят войну!
- Но как они узнают? - отпарировал Калликсен.
Он вздохнул, пытаясь успокоиться сам и найти доводы, которые успокоили бы мать.
- В самом деле, мама, как лаконцы узнают, что случилось с этими солдатами? У них много воинов уходит в наемники и пропадает без вести!
Каллироя горько улыбнулась.
- Эти пропали не без вести. Стасий позаботился... ты слышал, что один из марафонцев хвастает спартанцем с необыкновенно мощным и красивым телом, которому стал покровителем? Хозяин этого атлета всем говорит, что он свободный человек, который просто получил покровительство, как ты от своего полемарха*, мой сын... но по Марафону давно ходят слухи, что лаконец метэк* - вольноотпущенник, если не раб по-прежнему. Граждане Марафона даже ссорились из-за этого спартанца, потому что покровитель выставлял его на играх как свободного борца и заработал на своем атлете славу и немало талантов. А теперь спартанец заинтересовал нескольких наших художников, и с него делают статую!
Мать прервалась.
- Да как же ты всего этого не слышал? - спросила она юношу с искренним удивлением.
- Я не собираю слухи, мама, - сказал Калликсен. Но уже понимал, что это не обыкновенные базарные сплетни и что он, мечтая о чужих краях, совсем не обращал внимания, что делается дома.
- Я... расскажу обо всем Хилону, - сказал младший из сыновей Пифона, вставая и делая шаг к порогу.
- Завтра расскажешь. Теперь уже темно, не пугай его жену, и сам ложись спать, - остановила его Каллироя. - Кстати, у Хилона для тебя письмо от Аристодема.
- Вот как! - воскликнул Калликсен.
Теперь послание от брата могло рассказать ему много нового... о чем он не задумался бы прежде.
Юноша помедлил, посмотрел в сторону двери... потом опять сел.
- Хорошо, мама, я сейчас пойду спать.
Калликсен наконец почувствовал сонливость. Возбуждение от встречи с матерью и от такого необыкновенного разговора сменилось многодневной усталостью.
- Я... пойду.
Он встал, зевнул и пошатнулся. Каллироя быстро подошла к нему и погладила по голове.
- Иди отдыхай, милый, Хлоя тебе уже постелила.
Калликсен кивнул и, переставляя отяжелевшие ноги, поплелся в спальню, которую раньше делил с Хилоном. Завтра нужно будет... непременно...
Он уснул, едва только повалившись на постель. Юноша уже не слышал, как к нему вошла мать; она бережно укрыла его шерстяным покрывалом. Потом взглянула на котомку, которая осталась валяться в ногах у юного моряка.
Немного поколебавшись, Каллироя распустила шнурки и заглянула внутрь сумки. Увидев кинжал, она замерла в удивлении и испуге... потом улыбнулась, все поняв. Конечно, это для Хилона. Хилона занимали все редкости из чужих стран и все новое, что можно было узнать на агоре, особенно касающееся искусства. Про марафонских спартанцев он давно слышал.
Каллироя поцеловала своего младшего мальчика и пожелала, чтобы завтрашняя его встреча с братом привела к добру.

* Территориальные подразделения Аттики, отвечавшие за снаряжение военных кораблей. С началом греко-персидских войн, после значительного расширения флота, предпринятого Фемистоклом, навкрарии были заменены триерархиями - обязанностью для богатых граждан (триерархов) снаряжать военные корабли, содержать их в боевой готовности и командовать ими в течение года.

* Крупная денежная единица в Греции и эллинистической Азии.

* Неполноправные жители Аттики, в число которых входили иностранцы и отпущенные на волю рабы. Метэки существовали также и в некоторых других греческих областях.

* Высший военачальник в Греции.

[Эрин]

Глава 56

Египтяне достигли большого мастерства в ваянии - это признавали даже в Элладе, и эллинские скульпторы многому научились у мастеров Та-Кемет. Даже афинские художники вынуждены были признать, что еще когда греки изображали своих богов, обтесывая подвернувшиеся под руку каменные или деревянные столбы, египтяне добились высокой точности повторения человеческих черт в различных сплавах металлов, в хрупком алебастре, самых мягких и самых неподатливых породах камней. Египетские же колоссы до сих пор приводили в изумление всех иноземцев - та же искусность, но в размерах, требующих огромных и столь же согласованных человеческих усилий и точнейших математических расчетов.
- Вот урок, который мы должны помнить, но не должны повторять, - сказал старый скульптор по имени Гермодор двоим своим ученикам, когда они отчитались ему в своей работе и отдыхали в мастерской, ощущая и удовлетворение, и уныние оттого, что достигли еще очень малого. В такие мгновения учитель всегда находил, чем занять их ум и воображение, как побудить дальше упорно двигаться к вершине, казавшейся столь далекой.
- Почему нам не следует повторять египтян, учитель? - спросил один из юношей, глядя на свои руки, на которых засыхала глина. - Разве это не чудо ваяния, как ты сам говорил, - суметь создать такие великие статуи?
Гермодор засмеялся.
- Чудо, Горгий, ты прав! И ты прав, что эти статуи - великие для египтян и показались бы такими другим восточным народам!
Он хлопнул в ладоши и потер руки, тоже перемазанные в глине.
- Но нам - нет. Величие египетского народа заключалось в возвеличении его царей до такой степени, чтобы простые люди рядом с ними ощущали свою малость и бренность... ничтожность своей земной жизни, и возлагали все надежды на вечность. А вечность им представлялась не столько даже в своих забальзамированных телах, которые воскреснут в царстве Осириса, сколько зримо воплощалась в этих богах на троне, как и в их храмах, прижизненных и заупокойных.
Старый афинский мастер долго жил в Та-Кемет и знал, о чем говорил. Но тут внимательный Горгий заметил странность в словах учителя и спросил:
- Ты сказал - величие египтян заключалось в этом раньше, учитель? А что же теперь?
- Теперь таких статуй, как и таких потрясающих умы храмов, в Та-Кемет больше не создают, - улыбнувшись, сказал Гермодор. - А это значит, что прошло время этого народа! Да разве вы сами не можете судить о Египте по тому, что сейчас происходит?
Оба юноши кивнули. Все знали, что Камбис до сих пор сидел на троне в Саисе. А когда царь царей умрет или покинет эту страну, на ее престол заступит новый перс.
- Кроме того, в египетской скульптуре повторяется один и тот же канон, - продолжил скульптор, который начал в волнении прохаживаться по мастерской, потирая узловатые руки. - Это не только и не столько от неумения следовать натуре, хотя отчасти причина и в этом. Египтяне стремились к повторению образцов, казавшихся им совершенными, во всем... потому и пронесли свой жизненный уклад через тысячи лет. Но повторение без поиска приводит к тому, что художник в конце концов замыкается сам в себе и творец в нем умирает.
- У наших статуй тоже тела и лица похожи, - отважился заметить тот же Горгий. - Мужчины между собой, женщины между собой! И позы, в которых изображают мужчин и женщин!
Гермодор даже похлопал своему ученику.
- Совершенно верно! И причина этого повторения во многом такова же, что и у египтян. Если бы вы видели вавилонские скульптуры, - усмехнулся художник, - вы бы заметили, что и азиаты очень долго шли тем же путем, может быть, сами того не ведая, как и мы. Произвол богов поистине удивителен и несомненен!
- Но ведь ты говорил, учитель, что египтяне считают... то есть считали своих царей богами, и даже позы, в которых их изображали, издревле имели сокровенный смысл, - впервые подал тут голос второй ученик, Никий. - Например, выставленная вперед нога...
- Означает шаг в вечность, - кивнул старый афинский мастер. - Прекрасно, Никий, ты хорошо меня слушал. Но мы с вами не жрецы Черной Земли, и не стремимся к постижению их таинств. Мы стремимся постичь общие законы искусства, - тут Гермодор понизил голос, точно сам священнодействовал.
Старый афинянин посмотрел на одного ученика, потом на второго.
- Мы должны понять, как именно искусство развивается, как отражается в нем ум и душа человека - и как искусство воздействует на ум и душу. Ибо все, что действует на другие вещи, испытывает на себе обратное воздействие. И нам следует понять, - Гермодор поднял палец, - какой путь предназначен богами нашему эллинскому искусству. Ибо это путь особенный, и именно сейчас найти его очень важно!
Юноши притихли, ощущая себя так, точно в этой маленькой мастерской, - пропахшей глиной и стружкой, с тускло блестящими горками мраморной крошки тут и там, - с ними троими, учителем и учениками, именно сейчас совершается нечто великое.
Потом Гермодор сделал обоим ученикам знак.
- Идите за мной, дети, я кое-что вам покажу.
Переглянувшись, юноши последовали за скульптором в соседнюю комнату. В ней не было следов прерванной работы, поиска и творения, всегда сопряженного с разрушением, но были готовые скульптуры - в человеческий рост и маленькие, в палец, сидячие, бюстовые и барельефы, на столах и на постаментах. Некоторые, особо ценные, были накрыты полотном.
Гермодор зашел в угол и, нагнувшись, бережно снял покров с невысокой статуи. Почему она невысока, стало ясно сразу же, - эта ярко раскрашенная деревянная фигура изображала сидящего египетского писца: за работой, с дощечкой на скрещенных ногах и с тростинкой для письма в правой руке.
- Видите, красный цвет, канонический для мужских изображений, - палец художника указал на фигуру, но не дотронулся. - Но я сразу выделил эту статую из других, как один из лучших образцов, какие мог найти у египтян! Назовите сами, чем она особенная! Никий, ты!
Теперь скульптор обращался ко второму ученику, менее бойкому, но не менее внимательному, чем его товарищ; но Никий в этот раз не нашелся с ответом.
Ответил снова Горгий. Обежав глазами деревянную фигуру, он пристально рассматривал широкое лицо с миндалевидными черными глазами. Голова статуи была покрыта париком, а приземистое, плотное тело одето в одну белую юбку-схенти.
- Лицо живее, чем у других, - не равнодушное, а сосредоточенное, - сказал юноша. - И черты, как у живого человека... канон в нем виден, но можно сказать, что присуще этому египтянину и только ему.
Гермодор кивнул.
- Верно! Еще?
Горгий нагнулся и притронулся к палочке для писания в руке деревянной фигуры.
- Еще... он занят делом.
Юноши ухмыльнулись, забавно было говорить так о статуе, - но старый мастер остался совершенно серьезен.
- Именно так. Это одна из немногих попыток египтян изобразить человека в движении, что есть труднейшая задача для художника. Художник должен научиться передавать как внешнее движение, - Гермодор опять поднял палец, - так и внутреннее, движение души! Только тогда его работа оживет, в ней вспыхнет божественный дух!
Гермодор перевел дыхание.
- Египетский мастер попытался сделать и то, и другое! И почти добился успеха! Но передавать могучее усилие героев, усилие титанов, преображающих мир, должно научиться нам. Мы, эллины, - будущее мира.
Юноши долго молчали, и восхищенные, и даже придавленные словами афинского мастера. Они еще не чувствовали в себе силу для таких свершений.
Потом Горгий робко спросил - коснувшись колена наставника, будто сидел у ног божества:
- Как же нам научиться передавать это движение?
Гермодор добродушно рассмеялся. Он положил руку на жесткие кольца черных волос юноши.
- Если бы я это знал и мог объяснить, мой мальчик, я бы учил вас вместе с Аполлоном и девятью музами.
Он помолчал.
- Вдохновение, божественная искра, которую художник передает творению, есть самое непостижимое. И попытаться овладеть этой тайной - кощунственно, это посягновение на то, что принадлежит богам... Можно творить, не зная законов искусства: вам теперь известно, что тысячелетиями люди создавали статуи и росписи, работая только наитием в том, что не касалось математических расчетов, способов смешения красок и обработки камня и металла. Но ремесленника от мастера отделяет пропасть, невыразимая человеческими словами... Однако великие художники будущего, которых должна дать миру Эллада, будут руководствоваться наитием, твердо зная законы своего мастерства!
Тут хрупкий светловолосый Никий хмыкнул.
- Дать художников всему миру, учитель? И варварам тоже?
Он бы не решился на такую дерзость, если бы не был задет до глубины души. Горгий промолчал, но явно был согласен с товарищем.
Глаза Гермодора сердито загорелись.
- Как думаешь ты, - он резко кивнул Никию на статую писца, - не считают ли нас варварами эти мастера? И в какую клетку ты запрешь божественное пламя, чтобы оно не досталось недостойным?
Молодые эллины молчали, опустив глаза. Никию нечего было сейчас возразить учителю; но юный афинянин обещал себе, что найдет доводы потом. Только бы вернуться в Афины и рассказать друзьям и отцу, члену ареопага*, чему учит их с Горгием мастер!
Неожиданно Гермодор сказал:
- Я хочу показать вам еще одну работу. И вы должны обещать, что не будете говорить о ней никому, пока она не будет закончена... Это моя собственная работа.
Чувствуя немое изумление и волнение юношей, скульптор улыбнулся.
- Вы помните, конечно, что не в моих правилах показывать кому-нибудь свои неоконченные статуи. Но сейчас я нарушу свое правило ради вас двоих. Чтобы сегодняшний урок принес свои плоды!
Он стал серьезным и даже мрачным, как жрец.
- Обещаете ли вы молчать, дети?
Юноши горячо кивнули. Горгий и Никий невольно взялись за руки, хотя не были близкими друзьями, только соучениками.
Гермодор подошел к накрытой статуе, которая еще раньше обратила на себя внимание учеников своей высотой, - с рослого мужчину, - и непривычными очертаниями, угадывавшимися под простыней. Виденные юными художниками до сих пор греческие коры, священные статуи девушек, изображения богинь, героев и атлетов все были статичны, подобно египетским. А эта статуя...
Гермодор сорвал простыню, и свет, падавший в узкое окно мастерской, заиграл золотом на полированном мраморе. Горгий и Никий дружно ахнули; Горгий обхватил Никия за плечи, а тот даже не обратил внимания, хотя не любил, когда к нему прикасались.
- Это... это, - начал Горгий и осекся. Он убрал ладонь с плеча товарища и подошел ближе, протянув руку к невиданному чуду.
- Смотрите и запоминайте, - сурово сказал старый художник. Казалось, он вовсе не считает эту работу своей заслугой - или, вернее, лишь отчасти своей заслугой.
- Совершенного покоя не бывает! Бывает лишь переход от одного движения к другому, от одного усилия к другому, - произнес Гермодор, почти благоговейно касаясь могучего плеча нагого воина, присевшего, выставив копье, - как перед смертельным броском. Фигура пока еще меньше, чем наполовину, выступила из камня, но уже виден был грозный наклон головы, напряжение всего тела: готовность к прыжку из жизни в смерть. Смерть во имя свободы, если не победа вот этим, последним броском копья!
Из мрамора появились только голова, верхняя часть тела и склоненные колени воина, державшего копье у ноги, но обоим юношам стало пронзительно ясно, что более совершенной скульптуры они никогда не видели.
Гермодор опять накинул на голову мраморного атлета простыню. Он оперся о стол, на котором стояли несколько статуэток эбенового дерева, и голос его вдруг зазвучал надсадно и хрипло, как после огромного напряжения.
- Мне кажется с тех пор, как я приступил к работе, что это сам Аполлон или Афина-воительница направляют мою руку и душу... И кощунством мне кажется говорить об этой статуе, пока она не будет готова.
- Но, учитель, - Горгий наконец обрел голос. - Разве ты работаешь в этой комнате? Ведь здесь даже не повернуться!
И инструментов поблизости не было видно. А уж этому воину с телом и духом Геракла, который позировал Гермодору, и вовсе не нашлось бы тут места!
- Где я работаю - это тайна, известная только ему, - Гермодор показал на копьеносца, - и моим помощникам, которые умеют держать язык за зубами. Надеюсь, и вы это сумеете.
Юноши кивнули.
- Ступайте. На сегодня урок окончен, - художник, казалось, не в силах был долее заниматься посторонними вещами, мысленно уже углубившись в свою великую последнюю работу.
Горгий и Никий вышли, стараясь не шуметь. Когда они миновали просторное рабочее помещение и, выйдя через полуотворенную дверь, оказались во дворе мастерской, то остановились, посмотрев друг на друга. Юные художники читали в глазах друг друга одну и ту же мысль.
Горгий сделал знак Никию сесть на скамью под оливой. И когда ученики Гермодора сели, Горгий сказал товарищу:
- Так вот о чем уже месяц говорят на агоре! Я знал, что учитель готовит к выставке что-то необыкновенное, но и подумать не мог...
- Говорят, что Гермодор ваяет эту статую с раба, - Никий понизил голос до шепота и оглянулся на дверь, оставшуюся приоткрытой.
Горгий помолчал. Качнул ногой, по щиколотку переплетенной ремешками нарядной сандалии.
- Не может быть, - наконец сказал он. - Раб не может... Нет, это, должно быть, и вправду свободный спартанец. Только как Гермодор убедил его позировать!
Никий хмыкнул.
- Ну, разве учитель скажет! Только скоро все равно люди узнают. Художники вообще не умеют прятаться, а такие, как Гермодор, и подавно! Знал бы он, что...
Горгий пожал плечами.
- Наверное, догадывается, что все уже чешут языками. Но думает, что это грех перед богами.
Никий сжал губы.
- А ведь и правда грех. Разве ты когда-нибудь видел такое искусство? Нельзя, чтобы учителю кто-нибудь помешал! Надо молчать!
Горгий кивнул.
Еще немного посидев рядом в задумчивости, юные скульпторы встали и пошли прочь. Выйдя со двора на улицу, юноши расстались: пережитое в мастерской чувство только ненадолго объединило их, хотя оба были сыновьями благородных и состоятельных афинян и давно обучались у Гермодора вместе с другими юношами. Он даже взял с собой Горгия и Никия в Марафон, как особо одаренных учеников, и, как наиболее одаренных, посвятил их в свою тайну. Но художник может идти вместе с друзьями лишь до определенной ступени. Наступает время, определенное богами, когда творец остается одинок.
Так думал Горгий, возвращаясь домой от учителя.

* Совет старейшин в Афинах, члены которого избирались пожизненно, до конца античного периода остававшийся авторитетнейшим властным и судебным органом. Рабовладельческая демократия умерила полномочия ареопага, но он во многом сохранил свое влияние.

[Эрин]

Глава 57

Хилон был очень рад брату - не столько даже потому, что любил его, сколько потому, что афинский дух третьего из сыновей Пифона жаждал новых дуновений, общения с молодыми, образованными и успешными, как он сам, людьми, которые часто собирались в его новом доме. За своей женой, афинянкой Алексией, он получил хорошее приданое: и, вместе с земельным наделом отца, который отходил ему как старшему из сыновей Пифона, вернувшихся на родину, это помогло Хилону обустроиться в Афинах быстро и хорошо. Многие еще помнили здесь отца обоих братьев - отплывшего в Египет, когда Хилону исполнилось пятнадцать лет, а Калликсену только семь.
Хилон был гораздо старше, и несравненно лучше помнил Афины, покидая их! И, несмотря на это, Калликсену казалось, что он любит родной город сильнее старшего брата. Можно было быть настоящим афинянином - и при этом неохотно идти на жертвы во имя своего полиса: и порою юному моряку казалось, что это и означает сделаться настоящим афинянином... Хилон, к тому же, хотя и охотно вступил в свои гражданские права, не горел рвением исполнять гражданские обязанности: прежде всего, воинскую.
Но Калликсен забыл все неприязненные мысли, когда вступил в дом брата, обставленный с таким вкусом, в отличие от серого материнского жилища; и когда Хилон, радостный, нарядный и благоухающий, крепко обнял его, встретив на пороге.
- Мой маленький братец вернулся! Как вырос! - воскликнул этот настоящий молодой афинянин, потрепав Калликсена по голове. Хилон сочетал в себе грубоватую открытость старшего брата, Аристона, с любознательностью Аристодема. - Ну же, проходи, я тебя хорошенько угощу. Небось оголодал на своем корабле?
Появилась миловидная темноволосая Алексия, жена хозяина. Она тоже радостно улыбалась: и ей не приходилось притворяться перед гостями, хотя между нею и мужем и не было любви. Хилон был внимателен к супруге и никогда не увлекался мальчиками-рабами, что было причиной раздоров во многих афинских домах.
Когда Калликсена усадили в кресло и налили ему хиосского вина, юноша наконец вспомнил, с какой мыслью выходил от матери. Блеск дома Хилона совсем вскружил ему голову!
- Аристодем... Мать сказала, что у тебя для меня письмо от Аристодема, - сказал Калликсен молодому хозяину.
- Да, - Хилон кивнул и, внезапно став серьезным, заторопился. Аристодем для своих братьев всегда был самым таинственным, хотя все четверо успели пережить немало.
А эта тесная дружба Аристодема с Филоменом из Коринфа, - не то героем, не то изменником, - и свадьба Филомена с персиянкой царской крови никому не давали покоя.
- Я чуть не вскрыл его без тебя, - почти упрекнул Калликсена Хилон, протягивая младшему брату запечатанный папирус. - Долго же ты пропадал!
Калликсен уже не слышал: сломав печать, он погрузился в чтение. И скоро понял, почему Аристодем обратился из-за моря к нему, младшему, а не к основательному Хилону. В Калликсене горел тот же беспокойный жертвенный дух, что и в Аристодеме, - и этот же дух побудил Филомена, сына Антипатра из Коринфа, оправдать имя своего отца, перейдя на сторону персов...
В своем письме Аристодем открыл юному моряку многое, о чем им не случилось поговорить прежде: для чего Калликсен был раньше слишком молод. Юный сын Пифона узнал об уроках Пифагора, о тех семенах, которые самосский философ посеял в душах обоих друзей. Калликсен узнал и о том, что сам великий Пифагор, чтимый столь многими в Элладе, сдался Камбису. И о том, что побудило самосца это сделать.
Аристодем прибавлял, что остается в Навкратисе - городе, в котором теперь пересекались торговые пути Египта, Эллады и Азии; а также многие другие пути.
- Ну, что он пишет? - спросил Хилон, дожидавшийся с почти невежливым нетерпением, пока брат кончит читать.
Калликсен покачал головой и, когда Хилон взял у него папирус, отвернулся.
- Хорошо, что я не философ! - сказал юноша.
Хилон быстро, нахмурив брови, пробежал строки, которые не предназначались для его глаз, - а когда опять взглянул на брата, Калликсен почувствовал, что Хилон согласен с ним.
Но он так же, как Калликсен, не желал обсуждать Аристодема в его отсутствие.
- Слава богам, что он здоров, - Хилон натянуто улыбнулся и тут же сменил тему, предложив брату рассказать о себе и своем плавании. Калликсен сначала неохотно, а потом увлеченно стал рассказывать; тем временем Алексия с двумя рабынями накрывала стол, по сторонам которого стояли обеденные ложа. Хилон трапезничал также и по-египетски, в кресле, - обычно тогда, когда сидел за столом вдвоем с супругой: мужские сборища она, конечно, покидала.
Но и в этот раз Калликсен попросил разрешения поесть за столом в кресле, по-семейному.
- Пусть тогда и госпожа останется, - сказал он.
- Когда останется моя госпожа, мне решать! - рассмеялся Хилон: и вдруг, немало смутив Калликсена и саму молодую супругу, привлек ее к себе на колено и звучно поцеловал в щеку. Может быть, брат был уже немного пьян. Но больше он такого себе не позволил и учтиво отодвинул для жены стул.
Алексия села рядом с креслом хозяина, внимательно глядя поверх кубков и блюд на брата мужа, который занял такой же стул напротив. Почти не прикасаясь к своей еде, афинянка слушала его рассказ, стараясь по окончанию восстановить начало.
Когда Калликсен упомянул о бронзовом кинжале с древнего Крита, Хилон очень оживился и поблагодарил брата: юноша сразу же, через стол, вручил ему подарок - извлек из собственных ножен на поясе, к которому привесил старинное оружие, и подал рукоятью вперед.
- А я уж подумал, что это ты от меня защищаешься, - пошутил Хилон. Он с жадностью рассматривал черный блестящий нож, притупленный временем, при свете настенного светильника. - Какая красота! Ты говоришь, древний Крит?
Калликсен кивнул.
- Если только меня не надули, - сказал он, покраснев от смущения и радости при виде радости брата.
- Похоже на то, что действительно Крит или какие-нибудь земли, которые с ним торговали, - заключил Хилон, рассмотрев кинжал со всех сторон и ощупав грубоватую квадратную фигуру богини, служившей рукоятью. - Чеканка явно старинная, и таких богинь почитали на Крите во времена расцвета.
- А как ее имя? - спросил Калликсен. Юноша испытывал странную робость, когда пытался вглядываться в равнодушное плоское лицо под разделенными пробором волнистыми волосами с высоко поднятым узлом.
- Кто ее знает... Афродита? Астарта? Богиня-мать, так говорят сейчас в Азии, - ответил Хилон. - Может, критяне ее зовут как-то по-своему! Они ведь не чистопородные эллины, как и азиатские греки!
За небрежностью и светским лоском образованного молодого афинянина скрывалось беспокойство... такое же, какое вызывала у них обоих саисская Нейт со своими храмами.
Положив кинжал на дальнее кресло, Хилон улыбнулся брату и протянул ему руку через стол.
- Благодарю тебя, братец. Порадовал!
Калликсен улыбнулся в ответ, вдруг ощутив укол прежней неприязни.
Потом все некоторое время молча ели; впервые обратившись к Алексии, Калликсен поблагодарил хозяйку за вкусный обед.
Та улыбнулась, поправив белую ленту, перехватывавшую голову.
- Я и мои служанки еще не так опытны, - ответила афинянка. - Но у Хилона часто бывают гости, и мы стараемся, чтобы всем у нас понравилось.
- Восхитительно, - искренне сказал Калликсен, допив свое вино и закусив горячим медовым пирожком. Он с непривычки слегка опьянел, и брат нахмурился. Но гость, как и хозяин, не нарушал приличий.
После обеда хозяйка оставила их, и братья пересели в кресла у очага. Калликсен попросил принести простой воды.
- Знаешь, какой вкусной она кажется, когда так долго был в море! - сказал юноша.
Хилон слегка прищурил глаза - серые, как у старшего, Аристона.
- Знаю, маленький братец, - сказал он. - Я ведь тоже бывал в море, и не раз.
Калликсен быстро опустил глаза, не желая ссоры.
- Не сердись, если я тебя обидел, - попросил он.
Хилон рассмеялся.
- Да ничем ты меня не обидел!
Он прервался.
- Ты ведь еще не докончил, - напомнил хозяин. - Как вы доплыли назад? Надеюсь, все было благополучно?
Калликсен сперва хотел похвалиться столкновением с персами, как в разговоре с матерью, - но после этого разговора уже не мог хвалиться, как намеревался. Да и перед братом представлять себя героем вовсе ни к чему, теперь юноша это особенно чувствовал.
Тем более, что никакого геройства и в самом деле не было!
Калликсен все же рассказал про персов, а потом осторожно высказал догадку матери - что это мог быть киренский работорговец Стасий.
Хилон встревожился, услышав про персов, но к предположению матери отнесся спокойнее.
- Мало ли здесь работорговцев! - сказал молодой хозяин. - И что бы мы без них делали, скажи на милость? Откуда бы брали всю прислугу и работников, а, братец?
Калликсен промолчал. Ему было мучительно это молчание - как всегда, когда он чувствовал свою правоту, а возразить на разумные доводы никак не мог.
- У меня в доме служат две девушки-коринфянки, и старый опытный конюх из Мегары, - продолжил Хилон. - Мы купили их недавно в городе, это не приданое жены, и мы с Алексией очень ими довольны.
- Ты добрый хозяин, - сказал Калликсен, взглянув на брата и тут же опустив глаза. - И твоя жена добрая госпожа. Но сколько есть людей гораздо хуже!
Хилон нагнулся к брату и пожал его локоть.
- Везде есть плохие люди, мой дорогой Калликсен. Это в человеческой природе, как сказал бы наш с тобой брат-философ!
Калликсен резко встал.
- Аристодем бы так не сказал!..
Хилон смотрел на него из своего кресла с искренним изумлением.
Юный моряк, повертев в руках свой пустой кубок, поставил его на стол.
- Прости, я опять не сдержался. Мне пора, я пойду, - Калликсен быстро направился к двери, но в этот раз старший брат оказался проворнее. Он настиг его и перехватил юношу за плечи.
- Куда тебе пора? Куда ты побежал?..
Калликсен дернулся, но брат был сильнее, хотя не таскал месяцами ящики и не тянул корабельные канаты.
- Я со своим афинским гостеприимством так противен тебе, что ты хочешь сбежать, едва переступил порог? Останься хоть на вечер и на ночь, у меня будут гости, умные и славные люди, - Хилон улыбнулся, по-прежнему крепко держа Калликсена за плечи.
Это была забота и любовь. Калликсен устыдился себя.
- Конечно, я останусь! - сказал он.
Брат снова усадил его в кресло.
- Ты опять не закончил, - напомнил он, улыбаясь.
Калликсен хотел рассказать еще про спартанцев, проданных Стасием, - и про того самого атлета, на котором его покровитель зарабатывал, по-видимому, нечестным образом. Но опять не знал, как про это заговорить. Не сочтет ли его брат и такую историю совершенно обыденной?
"Мать так не думает, а ведь она живет в Афинах гораздо дольше Хилона!" - подумалось юноше. Но ведь мать женщина! Они рассуждают совершенно иначе, нежели мужчины!
- Этот киренеянин продал недавно в Марафон спартанцев, - наконец сказал Калликсен. - Одного из них хозяин выставляет на марафонских играх в честь Геракла...
Хилон стал серьезным, как тогда, когда брат напомнил ему про письмо Аристодема.
- Да, я знаю эту историю. Случается и так, как видишь!
Хотя бы теперь не насмешничал. Но Калликсен не знал, что прибавить к своим словам, и потому замолчал, чтобы послушать о домашних делах брата. Однако юноша отчего-то чувствовал, что история спартанцев еще далеко не закончена... и что он сам, Калликсен, сын Пифона, сопричастен ей.

Один из троих гостей, которых пригласил к себе Хилон этим вечером, смог рассказать о лаконском атлете гораздо больше брата. Калликсен спросил об этом рабе вскоре после начала ужина: почему-то чувствуя, что обязан это сделать.
- Этот раб теперь знаменитость Марафона! В Афинах теперь завидуют марафонцам, которые узнают новости гораздо скорее! - сказал гость Хилона. - Сам Гермодор, гордость афинских художников, уехал ваять с него статую героя... и говорят, это будет великая статуя.
Он взглянул на Калликсена.
- Надеюсь, ты увидишь ее вместе с нами, юный Язон! Гермодора заставят выставить эту работу, даже если он не намеревался, - усмехнулся афинский ценитель изящного. - Слишком долго он со своим спартанцем будоражит наши умы!
- А как имя этого спартанца? Никто не знает? - спросил юноша, ловивший каждое слово.
Хилон при этом вопросе неожиданно тоже насторожился и прищурился, глядя на гостя. Но Калликсен на брата не смотрел.
- Его зовут Ликандр, сын Архелая, - сказал афинянин. Он усмехнулся. - А что, ты с ним знаком?
Калликсен мотнул головой. Это имя ничего ему не сказало, и юноша почувствовал облегчение. Но совершенно успокоиться не мог.
- Что же это значит, - прошептал брат Аристодема едва слышно.
Другой брат Аристодема при звуке имени спартанца застыл на своем ложе.
- Афина Паллада, - прошептал Хилон, холодея. Он никак не мог подумать, что...
Кубок с вином накренился в его руках, и темный напиток богов пролился на белый хитон.
Вскрикнув, хозяин вскочил и попытался смахнуть капли вина с платья; но было уже поздно. Гости быстро встали, пытаясь рассмотреть, что случилось, и выражая сочувствие.
- Ничего страшного... Но теперь придется переодеться, - рассмеялся Хилон. - Подождите меня, друзья!
Хозяин быстро покинул комнату. Его проводили выражениями сожаления, улыбками и благодарностями за прекрасный вечер.
Хилон отсутствовал несколько дольше, чем позволяли приличия, - но его отсутствие никого не насторожило. Вернувшись и опять опустившись на ложе, он принял новые искренние любезности от гостей.
Хилон посмотрел из-под ресниц на брата: кажется, мальчишка ничего не понял. И очень хорошо. Хилон за прошедшее небольшое время успел решить, как ему действовать.

[Эрин]

Глава 58

Поликсена совершенно перестала надеяться на возвращение мужа. Ей все еще казалось, что он жив... и странное дело: чем больше проходило времени, тем более усиливалось это чувство. Но надежда на воссоединение с Ликандром слабела.
- Мне кажется, что мой муж стал чем-то не для меня одной... что он совершил что-то для всех греков! - сказала она однажды великой царице, когда гостила во дворце со своим сыном. Поликсена, оставленная всеми влиятельными мужчинами, которые о ней заботились, и Нитетис, которой царь царей тоже теперь уделял мало внимания, опять проводили вместе много времени.
- Мой муж больше не мой, Нитетис! - сказала Поликсена. - И если он, каким-то путем, вернется ко мне, я разделю его славу: и, может быть, это окажется дурная слава.
Поликсена утирала слезы. Она оставалась здоровой и крепкой, и здоровым и крепким подрастал их с Ликандром сын - но у нее болело сердце от чувств, которые не находили выхода.
- Что бы это значило, госпожа? Как ты думаешь?..
Нитетис прижала эллинку к себе. Они были вдвоем в спальне великой царицы - которая, как все женские покои в саисском дворце, сейчас принадлежала Нитетис безраздельно.
- Во всем, что происходит, воля богов, не забывай, - сказала царица. - Вас учат думать так, но не учат чувствовать и действовать с этим осознанием. Эллины слишком часто ведут себя так, будто они сами себе хозяева! - изумленно рассмеялась египтянка.
Поликсена посмотрела ей в лицо с таким же изумлением.
- А так не может быть?
- Конечно, нет, - ответила жрица матери богов. - Ваша греческая свобода, которой вы так дорожите, - не более, чем дарованная вам возможность испытать себя и исполнить ваше предназначение! Если вы в руке богов или единого бога... никакой свободы быть не может.
- Это должно быть так, - тихо сказала ученица Пифагора. - И это не может быть так!
Она обняла руками колени и положила на них голову, отказываясь биться над этим противоречием. Сам Пифагор бы его не разрешил.
- Как ты думаешь, где мой муж?
Нитетис покачала головой.
- Если он вправду жив... то, скорее всего, в плену.
Поликсена закусила губу, понимая, что царица смягчила смысл своего ответа. "В плену" могло означать только рабство. Если Ликандр не лишил себя жизни от позора... нет, боги не могут быть так жестоки!
Она вдруг вскочила на ноги и прошлась по комнате, пиная раскиданные по ковру пурпурные подушки и сжимая кулаки.
- Я теперь поверила в бога персов, единого и величайшего! - воскликнула эллинка.
Дочь Априя подалась к подруге.
- Почему?..
- Потому что только величайший бог может допускать такое, - дрожащим голосом сказала Поликсена. - Только тот, для кого наши жизни и судьбы пустяк, может уничтожать нас тысячами и столь многих обрекать на муки...
Великая царица, сжав руки, встала на ноги и посмотрела на эллинку, кусая губы, - потом быстро отвернулась.
- Думаю, мой божественный супруг согласился бы с тобой... Вот так верят персы, и потому основание их царства столь прочно!
Обе помолчали.
Потом Нитетис спросила:
- Ты будешь ждать его и дальше?
Поликсена тяжело вздохнула.
- Я буду ждать знака... если для вашего единого и величайшего бога я слишком ничтожна, пусть мне пошлет знак какой-нибудь из тех, кому мой народ приносит в жертву быков и овец, и кому эти жертвы достаточны.
Египтянка едва заметно улыбнулась: ей было и порой забавно, и горько, и отрадно слышать такие рассуждения. Их с Поликсеной разговоры так напоминали ей беседы с жрецом Уджагорресентом.
Она подошла к своей наперснице и обняла ее за плечи.
- Если тебе нужен мой совет, - ласково и убедительно сказала царица, - думаю, тебе стоит снова выйти замуж. Ты уже достаточно носила траур и по мертвому, и по живому.
Поликсена слабо кивнула: не то соглашаясь с госпожой, не то показывая, что приняла во внимание ее слова. Нитетис и этого было достаточно.
- Совсем скоро, - вдруг произнесла коринфская царевна, - мой сын начнет понимать, что такое "отец", и спросит меня, где его отец! А я не знаю, что сказать ему!
Нитетис помолчала.
- Как поступаете вы, когда ждете от богов знака? Иди в храм Нейт, и молись... и слушай свое сердце!
- Нейт чужая нам! - воскликнула Поликсена. Уже давно ей не хотелось так возмущаться против египетских обычаев, которым она подчинялась не первый и не второй год.
Царица едва ли не разгневалась, услышав такой ответ.
- И это говоришь ты, когда так долго живешь под защитой матери богов, и когда твое сердце на ее ладони? Смотри, как бы она не покарала тебя за одни твои мысли!
Поликсена промолчала. Ей порою казалось, что все это безумие... или что только нерассуждающее человеческое стадо может жить так: признавая и своих, и чужих богов, и многих богов предков, и единого истинного. Вот к чему привело столкновение стольких народов! И только недомыслие, трусость и леность людей спасают всех от общей войны и от общего безумия! А умнейшие из людей, как Пифагор, как ее брат, как Аристодем... в конце концов приходят к мысли о едином боге, источнике всего добра и зла, - об Ахура-Мазде персов...
Но эти же умнейшие люди не могут не спрашивать себя: если бог един, кто же тогда отвечает на человеческие молитвы, обращенные к богам предков? Кто примет жертву, которую она, Поликсена, принесет Нейт, Афродите или Афине?..
- Я пойду в храм Нейт и попрошу, чтобы богиня наставила меня, - со вздохом сказала эллинка. - И я возьму с собой Никострата!
Царица кивнула.
Взяв ее лицо в ладони, Нитетис нежно поцеловала подругу. А потом ушла: чтобы ее эллинка смогла в одиночестве решить то, что и так было предначертано.

***

Маленький спартанец внимательно смотрел, как его мать простирается ниц перед равнодушным бронзовым идолом чужого народа. Когда Поликсена встала и посмотрела на богиню в короне Севера, она вдруг вздрогнула от испуга: эллинке представилось, что лицо владычицы Саиса на миг переменило выражение. Но нет, это только дрогнуло пламя, горевшее в чашах перед жертвенником.
И когда в главном храме Нейт стали возжигать пламя, будто во славу Ахура-Мазды? Поликсена совсем не помнила, когда это случилось. Или так было всегда?
- Идем домой, малыш, - эллинка со вздохом привлекла к себе Никострата. Он уже твердо шагал собственными ножками, и мать много гуляла с ним. Правда, брать ребенка на улицу она решалась нечасто: хотя в Саисе давно не было никаких волнений.
Однако сад Поликсены был достаточно велик, чтобы даже такой резвый мальчик в нем не соскучился.
Выйдя во храмовый двор, Поликсена кивнула знакомым жрецам. Она успела привязаться к этим строгим и учтивым людям, соблюдающим чистоту тела и души, - во имя чего бы то ни было!
Вдруг решившись, эллинка подошла к одному из жрецов - Ани. Бритоголовый египтянин в узком длинном белом платье-калазирисе и плиссированном белом синдоне*, обернутом вокруг бедер, улыбнулся ей, стоя со сложенными на животе руками.
Но он не заговаривал первым.
- Отец, - Поликсена уже давно обращалась к служителям Нейт так же, как египтяне. - Я сейчас ходила в храм, чтобы получить знак для решения моей судьбы... я в великом затруднении, и не знаю, как поступить.
- Принесла ли ты что-нибудь великой богине? - спросил Ани.
- Нет... Я забыла об этом!
Спохватившись, Поликсена потянула с шеи дорогое трехрядное ожерелье из разноцветного стеклянного бисера.
- Я сейчас вернусь!
- Нет, не возвращайся.
Жрец заступил ей путь и поднял руку: это был совсем не грозный человек, но от всей его фигуры веяло значительностью, какая приобреталась только посредством долгого священного служения.
- Разве нуждается матерь богов, владычица всех вещей, в человеческих подношениях? - произнес египтянин. - Несомненно, Нейт уже явила тебе знак или скоро явит: и ты должна верно истолковать его.
Поликсена поклонилась и пошла прочь, смешавшись и растерявшись. Она знала, как богаты храмы Нейт: и с приходом персов их богатства не сократились, как и приток подношений верующих. Разве это все не принадлежит богине? Что означал ответ Ани - была ли то уловка опытного священнослужителя? Или египтянин подразумевал, что владения богини предназначались всем людям, которым она покровительствовала?

Когда мать с сыном вернулись домой, управитель доложил, что госпожу ожидает гость.
Гость!.. Это мог быть... конечно, за то время, что эллинка прожила в Саисе под крылом Нитетис, у Поликсены появились знакомые среди египтян: и, разумеется, немало знатных мужчин и женщин пытались снискать расположение любимицы царицы. Но не все были корыстны; и были среди них те, кого Поликсена могла бы назвать друзьями.
Но она чувствовала, что вот он - знак матери богов.
Поликсена передоверила сына вышедшей навстречу няньке и поспешила в дом. Еще поднимаясь по лестнице, она поняла, кто пришел к ней.
Войдя в свою комнату, хозяйка увидела Аристодема.

Афинянин встал ей навстречу и поклонился. Он очень изменился с того дня, как они расстались: и даже не внешне, а словно бы изнутри, точно передумал и перечувствовал многое, неведомое ей.
- Я привез тебе вести от твоего брата, госпожа, - сказал он.
Поликсена опустила глаза. Сердце бурно колотилось: она сознавала, что наедине с этим влюбленным, как в тот день, когда услышала его признание. Она знала, зачем он приехал.
- Мой брат здоров? - спросила коринфянка.
- Да, - сказал Аристодем. Он сделал шаг к ней, но Поликсена остановила его, вскинув руку.
- Я знаю, зачем ты приехал!..
Они замерли друг напротив друга. Аристодем смотрел на чужую жену со страстью и мольбой в голубых глазах: но это выражение было смягчено долгим опытом обращения с женщинами и с людьми вообще. Теперь афинянин понимал, как выглядит со стороны.
- И ты скажешь мне то же, что и в прошлый раз? - спросил он.
Поликсена отвернулась.
- Сядь, - попросила она.
Оба сели. Их колени, скрытые складками одежд, почти соприкоснулись.
- Я сейчас была в храме Нейт, и жрец... божественный отец велел мне ждать знака, касающегося будущего, - сказала хозяйка.
Она повернулась к поклоннику.
- И вот я вижу тебя! Значит ли это, что я должна принять твое предложение немедленно... или отвергнуть навсегда?.. Я могла бы сейчас позвать стражу!
Поликсена сжала кулаки; потом глубоко вздохнула, пытаясь совладать со своими чувствами. Во взгляде афинянина мелькнуло изумление, когда она упомянула богиню; он протянул к возлюбленной руку, но опять не решился коснуться ее.
- Поликсена, - сказал он. - Боги ниспосылают нам знаки, но действовать на земле могут только люди! Что бы боги могли без нас? Разве ты видела когда-нибудь что-нибудь...
- Что бы нарушало естественный ход вещей? - прервала пифагорейца Поликсена. - Нет, не видела! И это означает только то, что боги не могут ничего - или же определяют все!.. Каждый наш шаг!..
Она вдруг закрыла лицо руками и опустила плечи.
- Как я устала... как устала от сомнений во всех и во всем! - пожаловалась коринфянка. - Мне кажется, что я теперь так слаба!
- Напротив, ты до сих пор проявляла большую силу и стойкость, - возразил Аристодем. Он ничуть не кривил душой, говоря это.
А потом прибавил проникновенно:
- Мне тоже очень нелегко одному. Мы могли бы поддерживать друг друга!
Поликсена посмотрела на него. Она долго молчала, а потом произнесла:
- Скажи мне, афинянин... если я отрекусь от моего дорогого мужа и приму твое предложение, как ты поступишь дальше? Кто повенчает нас, и где мы будем жить?..
- Если ты примешь мое предложение, мы решим это вместе! - воскликнул Аристодем.
Поликсена быстро встала на ноги; Аристодем поднялся одновременно с ней, и в следующее мгновение она ощутила его руки на своих обнаженных локтях. Ее гиматий упал. Влюбленный с жадностью и нежностью огладил ее смуглые сильные руки, от плеч до запястий; Поликсена ощутила, как мужские прикосновения посылают по всему ее телу дрожь желания, какого она не помнила давно. Как с Ликандром. Но совсем по-другому!
Она могла бы оттолкнуть этого мужчину... нет, уже не могла. Он был гораздо сильнее, и противиться и ему, и своему влечению к нему Поликсена больше была неспособна.
Аристодем склонился к ее губам и прильнул поцелуем. Ощущение гладкой кожи, после поцелуев мужа, в первый миг поразило ее; потом она потеряла себя в упругом и страстном слиянии уст. Когда оба стали задыхаться, Аристодем скользнул ниже и, потянув возлюбленную вниз, так что оба упали на колени, стал целовать ее шею и плечи.
Он уже спустил ее хитон, лаская губами ее грудь, когда Поликсена опомнилась. Она с силой оттолкнула афинянина и, вскочив и отшатнувшись от него, скрестила руки на обнаженной груди. Потом стала натягивать платье обратно.
Переколов серебряные фибулы на плечах, тяжело дыша, коринфянка подняла глаза. Аристодем тоже встал и отступил от нее: в глазах поклонника она увидела ту же страсть и боль желания, но теперь он владел собой.
Поликсена выставила руку.
- Уходи!
Он тут же шагнул к ней; но замер, натолкнувшись на ее руку.
- Уходить? Ты прогоняешь меня... или согласна взять меня в мужья?..
Только любящий, а не одержимый страстью мужчина мог почувствовать эту разницу. И афинянин почувствовал.
- Я согласна, - сказала Поликсена. - Но сейчас уходи, или я позову стражу! - воскликнула она.
Аристодем несколько мгновений смотрел на нее так, точно вот-вот потеряет сознание от переполняющих его чувств: он очень побледнел. А потом низко поклонился и быстро вышел из комнаты.
Поликсена медленно села и, взявшись за одну из деревянных колонн, поддерживавших потолок, уткнулась в нее горячим лбом. Ей хотелось сейчас спрятаться от всего мира, даже от себя самой.

* Кусок ткани, который египтяне оборачивали вокруг бедер поверх традиционного длинного платья-калазириса. В поздний период калазирис перестал быть только женским предметом одежды, и мужской и женский костюмы сблизились.

[Эрин]

Глава 59

Гермодор, войдя в свою пустую мастерскую, медленно обошел рабочую комнату - с растерянной и грустной улыбкой старый скульптор поднимал и снова клал на место черепки, осколки голов и бюстов, которые оставили после себя ученики. Все еще беззаботные мальчишки, хотя и художники: и собственная неумелость, подражательство, слепота своего творчества занимают их гораздо меньше кипучей молодой жизни и удовольствий Афин. Чего он хотел добиться, отнимая время у их юности... зачем показал эту новую работу, которая вызовет только скандал и, скорее всего, будет уничтожена?..
Скульптор вошел в свой маленький музей - храм муз, заставленный статуями, и быстро приблизился к мраморному атлету. Он сорвал простыню и пробежал пальцами по плечу фигуры, потом коснулся лица. Ему казалось, что спартанец вот-вот отшвырнет его мраморной рукой. Столько жизни воплотилось в этой работе!
Подобное чувство нечасто овладевало старым мастером, даже рядом с признанными творениями. И вот - рядом с собственным!..
- Все равно, ты только глыба мрамора, а он только раб. Не более, - прошептал Гермодор, схватившись за копье каменного воина и поникнув седой головой.
Никогда еще он не чувствовал такой усталости и безнадежности, такого одиночества художника. Вот дар богов лучшим из людей! Холод одиночества... а потом, все равно, темнота смерти и забвение.
Гермодор отступил от статуи - а потом вдруг схватил со стола молоток. Это орудие осталось незамеченным Горгием и Никием, а лежало здесь еще тогда, когда он знакомил юношей со своей работой! И еще тогда Гермодора подмывало...
Афинянин замахнулся сплеча и нечаянно локтем снес со стола, стоявшего позади, какую-то глиняную статуэтку. Вздрогнув, Гермодор обернулся и уставился на черепки: это оказался божок какого-то африканского племени, и глина была покрыта блестящим составом вроде смолы, предохраняющим ее от растрескивания и делающим ее совсем черной. Гермодор когда-то купил эту статуэтку у египтян за бесценок - за устрашающий вид, который скульптору понравился гораздо больше канонического равнодушия египетских статуй...
Туловище идола разлетелось, и на него с земляного пола смотрело зверское толстогубое лицо, расчерченное белой и синей красками.
Усмехнувшись, афинский мастер наступил на останки божка ногой и, крутнув крепкой деревянной подошвой, раздавил; и только тогда несколько успокоился. Гермодор отбросил молоток обратно на стол: он тяжело дышал и весь взмок от пота.
Потом опять посмотрел на своего копьеносца.
- Как я могу знать, что ты стоишь больше него? - прошептал старый скульптор.
С тех пор, как ученики видели эту работу, она заметно продвинулась. Самому Гермодору казалось, что он работает очень медленно, нашаривая дорогу, как хромой, бредущий без палки: только человек спартанской силы и выносливости мог так долго ему позировать, пока из мрамора рождался его улучшенный двойник. Насколько быстрее своих детей творили боги!
Но теперь художнику казалось, что время работы промелькнуло незаметно. Уже появился из камня тяжелый щит гоплита, каким пехотинец прикрывал себя и плечо товарища слева, когда выстраивалась знаменитая непробиваемая фаланга: но этот воин, оторвавшись от других, изготовился к одиночному удару.
Будет ли достаточно этого удара? И к чему это приведет - когда его лаконец метнет свое копье в афинский ареопаг?..
Горгий и Никий уже вернулись домой, к своим влиятельным отцам: и что рассказали им? Конечно, Гермодор не верил в предательство со стороны своих вдохновенных детей. Но ведь предательство может быть и ненамеренным.
- Я просто очень устал, - прошептал художник.
Побороть усталость, порожденную борьбой с мертвым камнем и с собственными демонами, могла только помощь живым людям.
Бросив прощальный взгляд на скульптуру, Гермодор поспешно накрыл свою статую и, выйдя из мастерской, направился по улице дорогой, которой, видимо, уже много раз ходил.
Подойдя к запертой калитке, он услышал знакомое ворчание собак. Гермодор грустно покачал головой. Бедняги! Кто виноват, что человеческая воля исказила их природу, заставив псов скалить зубы не ради защиты себя и стаи - а озлобиться против всех, кроме своего хозяина?
Афинянин постучал медным кольцом-колотушкой.
Азор, который, как всегда, сидел в своей конуре при входе, скоро открыл гостю. Он поклонился старому знакомому господина.
- Тебе нужен Ликандр, господин? Или ты желаешь говорить с хозяином?
- Ликандр, - ответил скульптор. Он вздохнул. - С вашим хозяином мне еще рано говорить!
Азор еще раз поклонился.
- Пожалуй в сад, господин. Сейчас я позову спартанца.
Гермодор проводил лидийца тяжелым взглядом. Разумеется, раб прежде всего доложит о госте Мидию, а уж потом тот решит, одолжить ли скульптору ненадолго свою собственность и не прогнать ли его взашей. Что за боги правят миром, где сила и мужество служат вот таким хозяевам? И ведь это не исключение, а всеобщее правило!..
Выйдя на площадку, посреди которой был устроен фонтан, Гермодор некоторое время постоял в задумчивости. Потом, приблизившись к фонтану, наклонился и, погрузив руку в прозрачную воду, зачерпнул ее и оплеснул разгоряченное лицо: он очень ценил хорошую воду, как всякий настоящий эллин. Его обрызгало сверху, но художник только улыбнулся.
Потом Гермодор, посмотрев в воду, неожиданно вздрогнул от разноцветья, взвихрившегося в глубине просвеченного до самого дна водоема: его рука спугнула рыбок, резвившихся в фонтане. Новая затея Мидия!
Афинский художник потряс мокрой рукой и быстро отступил: лидиец отчего-то стал еще более мерзок ему, чем раньше.
И тут сзади послышались шаги и звон оружия - шел Ликандр со своей стражей. Гермодор быстро повернулся.
Спартанец выглядел как обычно - в некрашеном хитоне, хотя и в хороших сандалиях; волнистые темные волосы собраны на затылке. Стражники, выведя раба к посетителю, отступили под деревья, чтобы не слышать их разговора: как было уже привычно.
Художник проницательно посмотрел на свою модель.
- Как ты сегодня? - спросил он.
Ему хотелось выказать больше сочувствия; но он знал, что спартанцы этого не любят. Однако Ликандру, сыну Архелая, никогда не требовалось лишних слов, чтобы понять другого.
- Я здоров, - атлет не улыбнулся, пристально глядя на художника. - А как ты, мастер?
- Здоров, слава Аполлону, - Гермодор обтер рукой почти высохшее лицо. Конечно, это было не вполне так, возраст брал свое - и кости ныли, и бессонница, бич художников, приходила все чаще, - но он надеялся, что боги еще отпустили ему достаточно.
Оба сели на скамью.
Ликандр, опустившись рядом с Гермодором, оперся локтями о колени и склонил голову: как всегда, неспособный ни на что пожаловаться. А скульптор смотрел на него и гадал: какую еще боль может скрывать это непроницаемое лицо.
- Ты ведь скопил уже достаточно для выкупа? - спросил афинянин.
- Да, - отозвался лаконец, не глядя на него. - Уже два месяца как скопил. Но Мидий прекрасно знает, что я не уйду один.
Он взглянул на Гермодора.
- Агий покончил с собой десять дней назад!..
Афинянин задохнулся, сердце часто застучало. Его теперь нередко одолевали сердцебиение и одышка: может, потому Ликандр ничего и не говорил... Он ничего не сказал художнику, когда тот работал с ним за пять дней до этого!
- Несчастный... Мне очень жаль, - наконец сказал Гермодор. - Будь прокляты эти негодяи!
- Несчастный? - воин усмехнулся. - Может, он счастливее меня!
Оба долго не нарушали молчания. Потом Ликандр неожиданно опять заговорил.
- Я думаю о том, что моему сыну скоро исполнится два года, а он ни разу меня не видел! И ничего обо мне не знает!
- Ты жалеешь об этом? - осторожно спросил художник.
Ликандр вздохнул и не ответил.
- Хотел бы я знать, помнит ли еще обо мне Поликсена! - произнес он.
- Конечно, - убежденно сказал Гермодор: хотя сам никогда не был женат. - Такого, как ты, женщина не может не помнить!
Ликандр улыбнулся. Афинянин знал, что память об этой далекой женщине, оставшейся в Египте, - одна из немногих радостей в его теперешнем тусклом существовании.
Лаконец редко говорил о своей любимой жене - и теперь Гермодор сомневался: стоит ли ему высказать сомнения, пришедшие ему на ум. Но, с другой стороны, такого случая может больше и не представиться!
Все-таки скульптор решился.
- Ликандр, ты ведь не был дома уже больше двух лет, - сказал он: со всей осторожностью.
Атлет быстро распрямился и посмотрел ему в лицо.
Долго ни один из них не произносил ни слова. Но когда Гермодор попытался продолжить, Ликандр прервал его:
- Я знаю, что ты хочешь сказать, мастер!
- Ты... - Гермодор остановился. - Ты осудил бы ее, если бы узнал?..
- Нет, - лицо воина опять было непроницаемо. - Я знаю, что она любила меня... и всегда буду благодарен за то, что она мне подарила. И ведь Поликсена не спартанка!
Ликандр помолчал.
- Мне всегда казалось, - тут лаконец снова улыбнулся, в уголках глаз собрались морщинки, - что я слишком прост для нее.
Скульптор некоторое время не произносил ни слова. Потом склонился к пленнику, тронув его за плечо.
- Я давно понял, что мало найдется на свете людей, сравнимых с тобою в величии души. Теперь я в этом убедился! Для меня было бы честью, - тут голос Гермодора дрогнул, - если бы ты считал меня другом!
Он поколебался.
- Я постараюсь помочь тебе, чем могу!
В серых глазах заиграли искорки.
- Я благодарен тебе, афинянин, за эти слова и за твою доброту. И я расскажу о тебе своему народу, если мне суждено вернуться к ним.
Гермодор, собравшись с духом, протянул своей модели руку; и едва не охнул, ощутив ответное пожатие.
Еще некоторое время оба сидели рядом, все так же молча. Но в воздухе как будто потеплело.
Наконец очнувшись и подняв голову, старый художник посмотрел на небо между деревьями: оно уже розовело. Гермодор вспомнил о страже; потом подумал, что и сам намеревался... сегодня же ему следовало поговорить с Мидием из Лидии. Если Гермодор не хотел, чтобы его слова о дружбе и помощи, сказанные лаконцу, остались пустыми словами!
- Ты бы хотел вернуться домой, если... когда освободишься? - спросил художник.
- Да, - серые глаза обратились к небу, алевшему между далекими черными, будто вырезанными, соснами. - Только не в Египет. На родину, в Спарту.
Ликандр усмехнулся.
- Я даже благодарен тем, кто пленил меня и моих братьев! Здесь мы отвыкли от того, к чему совсем не следовало привыкать!
Художник заледенел, увидев выражение в глазах спартанца. Но это длилось недолго: потом Ликандр опять склонился головой на руку и вздохнул.
- Если я больше не нужен тебе, мастер, позволь мне уйти.
- Разумеется, - Гермодор быстро встал, и воин поднялся следом. - Я приходил просто узнать, как ты живешь!
Ликандр кивнул.
Он уже направился прочь, но тут афинянин окликнул его.
- Погоди!
Пленник быстро приблизился снова.
Гермодор хотел схватить его за руку; но вовремя отдернул свою. Понизив голос, художник проговорил, бросив быстрый взгляд на стражу:
- Ты знаешь, что я сам беден и на самом деле мало значу в Афинах, как и другие люди моего занятия... но если бы ты согласился принять от меня...
Гермодор увидел, что первым порывом спартанца было отказаться; но потом он снова кивнул.
Пленник быстро скрылся между платанами, и охрана последовала за ним.
Афинянин некоторое время смотрел ему вслед, будто не зная, идти ему немедленно за своим атлетом или остаться, - потом опять сел на скамью.
Некоторое время старый мастер слушал безостановочное журчанье воды в фонтане, а потом прошептал с глубокой скорбью:
- Ты не вернешься.

[Эрин]

Глава 60

Аристодем, конечно, спешил, как всякий мужчина, охваченный любовным нетерпением. А может, спешить сына Пифона вынуждала еще какая-то причина, о которой афинянин умалчивал?
Позже, когда Поликсена вновь пригласила его к себе, он рассказал возлюбленной в подробностях о свадьбе ее брата и о том, как идут дела и устроено управление в его сатрапии: Поликсена не сомневалась, что рассказ поклонника правдив, но, вместе с тем, была уверена, что он составил о виденном свое собственное представление, которого не открывал никому. Таков этот философ был во всем: как бы искренне афинянин ни говорил, в душе его всегда оставался тайник, в который лучше было даже не пытаться заглянуть.
Этим он напоминал коринфянке и Филомена, и самого Пифагора. А также ее любимую покровительницу, великую царицу.
Нитетис не скрывала радости, узнав о согласии подруги. Но так же египтянка радовалась, когда Поликсена уступила Ликандру. Может, это была знакомая всем женщинам радость сводничества - неосознаваемое стремление к любовному соединению всего и вся, когда каждая женщина словно бы вновь отдается новому мужу вместе с сосватанной своими стараниями подругой-невестой! А может, царица имела собственные виды на этот второй брак своей наперсницы.
Но, как бы то ни было, и Поликсена, и сама Нитетис заставили Аристодема подождать со свадьбой.
- По крайней мере, несколько месяцев, - сказала великая царица. - Конечно, мы обсудим, как сможем видеться и где вы будете жить... но он все равно увезет тебя, а я не могу расстаться с тобой так скоро.
Египтянка улыбнулась, но слезы задрожали в уголках черных удлиненных глаз.
- Я ведь люблю тебя, как не люблю больше никого! Ни одну женщину или мужчину!
Поликсена бросилась ей на шею.
- Я всегда буду твоей, госпожа, ты знаешь это... И мой брат, который мне дороже всех на свете, кроме тебя, теперь под рукой Камбиса!
Нитетис утерла слезы, как недавно сама Поликсена плакалась ей.
- Много ли и надолго ли удержит эта рука!
Поликсена встревожилась.
- Ты получила от богини какой-то знак?
Нитетис отвела глаза. Она оставалась усердной жрицей Нейт, и, по крайней мере, в этом была совершенно искренна.
- Нет. Но у меня дурное предчувствие.
Поликсена, разумеется, превосходно знала, как обстоят дела у царя царей и верховного владыки Египта. Камбис со своей персидской гибкостью давно освоился и сжился с египетскими обычаями и с обязанностями фараона, и дела государства опять словно бы пошли так, как шли при всех сынах Амона и тех немногих царях-азиатах, которые занимали трон Та-Кемет прежде Камбиса. Стране случалось переживать и голод, и мор из-за азиатских войн: как и предсказывал царский казначей, собственная армия наемников и солдаты Камбиса очень обременили народ, хотя на положении господ это мало сказалось. Но Камбис позаботился о стране, чем нередко пренебрегали ее собственные цари, в соответствии с зороастрийской справедливостью - правдой недавних скотоводов и племенных вождей... Значительная часть войска была отправлена назад в Персию - сами воины, оторванные от дома и незанятые делом, уже давно роптали; и Египет, избавившись от стольких лишних ртов и разорителей, вздохнул свободнее.
Сын и египетский наследник Камбиса оставался в добром здравии и рос и воспитывался, как все царевичи Египта до него. Камбис не препятствовал великой царице ни одевать мальчика в соответствии со священными предписаниями, ни учить его египетскому языку - для мужского воспитания и воспитания в какой-нибудь вере Хор в гнезде был еще слишком мал, но с первых дней жизни дышал воздухом благословенной родины, колыбели богов своих египетских предков, и посещал с матерью храмы...
Яхмес оставался единственным сыном Камбиса - больше Нитетис не беременела, и хотя наложницы-персиянки несколько раз зачинали от него, но выносили детей только две, которые принесли ему девочек. Впрочем, царь царей не отличался большим сладострастием, и размеренная жизнь развила в нем любовные обыкновения, которым он всего охотнее следовал: чаще всего он проводил ночи с великой царицей, изучившей все его привычки, и, казалось, сам не имел уже никакой сильной жажды потрясений или завоеваний.
Египет поистине был могилой всех новых начинаний - превосходным хранилищем старого, но даже в прирожденном завоевателе эта страна усыпляла мужское начало. Камбис же был сыном своего отца, и немногим более того - хотя царь царей и очень завидовал великому родителю, он уже не мог бы и не имел сил повторить деяния Кира или хотя бы уподобиться ему. Камбис вступил в возраст, когда жнут, а не сеют, - прежде всего, те, кто и в юности не имел могучей способности к созиданию и разрушению, отличающей великих мужей.
Для Та-Кемет, конечно, это было лучше, чем попасть под руку тирана, который изводил бы покоренный народ просто от неутихающего стремления к самоутверждению. На Камбиса находили порой припадки бешенства, как вначале, - но они уже не кончались так ужасно, хотя он и казнил после Роксаны нескольких из приближенных, кто вызвал его гнев. У Камбиса, к тому же, усугубилось пристрастие к вину, что, по-видимому, сказалось разрушительно на нем самом, на его мужской силе и рассудительности, но едва ли способствовало укреплению его царской власти. Иногда царь персов запирался от всех, даже от жены, допуская к себе только магов - это были приступы священной болезни, которые халдеи пытались истолковать в благоприятном или дурном смысле.
К Нитетис перс был почти неизменно добр и уважителен, а к сыну ласков: не считая припадков, когда он гнал от себя всех. Но никто, считая и царицу, и египтян, и собственных персов, не чувствовал в этом азиатском фараоне такой уверенности, как в его отце или фараоне Амасисе.
- Мой муж не может ничего решить - так, чтобы его слово упало, как слиток золота, подобно сыну Амона. Он не может творить судьбу Та-Кемет, как Яхмес Хнумибра или мой отец! Камбис недолго продержится! - сказала Нитетис Поликсене.
Молодые женщины увидели в глазах друг друга одну и ту же мысль. Маленький Яхмес, будущее Египта. Конечно, никто не допустит этого мальчика к персидскому трону: на это было бы мало надежды, даже будь Нитетис персиянкой царской крови. Но сможет ли Яхмес притязать на престол Хора, если Камбис безвременно умрет?.. Тогда обеспечить его права будет некому!
- Может быть, Уджагорресент... - сказала Поликсена.
- Может быть, - сказала Нитетис.
Она приобняла эллинку за шею. Все еще прекрасная, как нечеловеческое божество египетского храма: хотя царю царей и приелась эта красота.
- Но я прошу тебя остаться со мной, пока все не решится, филэ.
Поликсена несколько мгновений смотрела на царицу, а потом поцеловала ее в губы, ощутив вкус ее слез. Потом они опять обнялись и долго не размыкали объятий.
- Я останусь, - сказала коринфянка.
Царица улыбнулась, погладив ее тонкими пальцами по щеке.
- Эллины счастливы! - сказала она: радость и смутная зависть послышались в ее голосе. - Вы свободны, как никогда не могли бы быть дети моей земли. Та-Кемет замкнута сама на себя, и теперь, когда мир так стремительно меняется, это превратилось в проклятие... Маат можно перевернуть только великим насилием, уничтожив нас и наших богов на корню!
Нитетис прикусила накрашенные пальцы.
- И однажды это случится. Но надеюсь, что не при нас с тобой.
- Нет, - Поликсена опять обняла ее. - Персы этого не сделают! Азиаты, чтящие мать богов, как ее ни называть, не разрушат эту страну! Знаешь, кто мог бы это сделать, царица?
Нитетис качнула головой, не сводя с эллинки глаз.
- Какие-нибудь совсем дикие кочевники, презирающие женщин и лишенные логики, вроде арабов! Если однажды их объединит сильный вождь и какая-нибудь такая же нетерпимая вера - например, вера в единого бога, как Ахура-Мазда!
Нитетис побледнела и нахмурилась.
- Это правда. Но пока арабы к такому неспособны, для этого нужно сильное государство и сильная дисциплинированная армия!
- Прежде всего, для великой священной войны нужно божественное пламя, которое сейчас храните вы и персы, - сказала Поликсена.

***

Аристодем, узнав о сомнениях Нитетис от Поликсены, наоборот, советовал ей поспешить. Уже не столько ради себя, сколько из опасений за свою подругу. Хотя они сами не поняли, когда их стремления стали общими.
- Что бы ни было в Египте после гибели Камбиса... а он, скорее всего, и вправду долго не продержится... будет опять война! - сказал афинянин. - А в войну ты неизбежно станешь жертвой, как бы прочно ни казалось твое положение при царице! Подумай о своем сыне!
Аристодем сжал губы.
- Не думаешь ведь ты, что твои знатные египетские друзья придут к тебе на помощь в случае серьезной опасности?..
Поликсена неподвижно смотрела на поклонника.
- Ты можешь предложить мне что-то лучшее, чем сохранить верность моей госпоже - после того, как я отреклась от мужа? - холодно спросила она. - Не ты ли сам говорил, что действовать на земле могут только люди?
Аристодем хотел приблизиться, но у Поликсены был такой неприступный вид, точно перед ним вдруг оказалась сама царица Спарты. Он склонил голову.
- Я обдумал, как нам быть... если ты позволишь мне сказать.
Поликсена холодно кивнула.
- Я хотел предложить тебе переехать со мною в Навкратис. Ты знаешь, что там мой дом и брата, - сказал афинянин. - И это совсем рядом с Саисом, ты будешь близко к царице, ведь я знаю, как вы любите друг друга! А потом, если придет такая нужда...
Поликсена усмехнулась.
- Что?
Аристодем глубоко вздохнул.
- Я думаю только о тебе, ты знаешь это! - ответил он с упреком. - Я подумал, что мы могли бы отправиться в Ионию, к твоему брату! Там мы стали бы держаться все вместе, как нам и следует! И мы сочетались бы с тобой по греческому обряду!
Поликсена невесело рассмеялась. Аристодем знал, что с Ликандром они даже не венчались, только составили договор, как делали египтяне.
- Что, домой в Афины плыть ты уже не решишься? - спросила она.
- Нет, - честно ответил Аристодем. - Мне там уже не место. И ведь Иония наполовину греческая земля, гораздо больше, чем Египет! - прибавил он, сделав шаг к возлюбленной.
Она наконец позволила взять себя за руку. Он гладил ее пальцы, ладонь, пока ее пальцы наконец не шевельнулись в ответ.
- Что ж, - произнесла она в задумчивости. - Может, твое предложение не лишено смысла.
Аристодем откинул с шеи ее черные волосы, которые Поликсена носила теперь, как когда-то в девичестве, - частью собрав узлом на затылке; потом тихо поцеловал ее, вдыхая аромат алтея и жасмина, ее собственный горьковато-пряный женский запах, ставший сильнее после замужества и рождения ребенка, и замирая от украденного счастья. Поликсена не ответила на поцелуй, но и не воспротивилась.
- Я тебя люблю, и мы предназначены друг другу. Вот единственное, в чем я сейчас уверен, - пылко сказал поклонник. Он сжал ее руку, и Поликсена сжала его пальцы так же крепко: хотя все еще избегала встречаться с афинянином взглядом.
- Скажи... - неожиданно произнесла коринфянка: и наконец посмотрела на него. - Тебе, случаем, не стало известно ничего нового о моем муже? Только отвечай честно!
- Нет, - Аристодем опустил глаза, потом опять посмотрел на подругу и покачал головой. - Мне ничего нового не известно.
Поликсена еще некоторое время пытала его взглядом, но потом первая отвернулась. Афинянину показалось, что доискаться до истины во что бы то ни стало она не стремится сама, и он улыбнулся правильности своих предположений.
Поликсена уже тяготилась своей верностью далекому спартанцу, хотя когда-то, несомненно, любила его... а сам Аристодем почти не солгал, отвечая ей.
Ничего нового о сыне Архелая он в эти месяцы действительно не узнал.
- Я поговорю с царицей, - сказала в конце концов Поликсена. - Может, она и даст свое согласие отпустить меня с тобой в Навкратис. Но я останусь в Египте, пока... пока ничего не стряслось. Тогда, может быть, я понадоблюсь моей госпоже по-настоящему!
Аристодем кивнул.
- Хорошо, пусть так и будет.
Он опять обнял Поликсену и поцеловал, и в этот раз она откликнулась, и даже позволила себе забыться в его руках. Аристодем ласкал ее, пока не почувствовал, что должен отступить: иначе сейчас может все погубить!
- Я буду ждать! - воскликнул он, когда Поликсена выскользнула из его объятий и убежала прочь. Она тоже была одурманена и распалена, и надеялась, что золотоволосый сын Пифона не почувствовал, как ей хочется, чтобы кто-нибудь унял ее желание.
Но он почувствовал: и гораздо больше, чем стремился овладеть ею, Аристодем был счастлив, что Поликсена влечется к нему всем существом. К тому же, по своему опыту Аристодем знал, что у женщин страсть и тела, и сердца длится гораздо дольше, чем у мужчин.
Но он не хотел, чтобы это кончалось. Только бы боги позволили им уехать вместе!

Нитетис почти не удивилась, услышав, что предложил Поликсене афинянин.
- Хорошо, я отпущу вас, - сказала она после небольшого раздумья, которое даже не показалось эллинке тягостным. Может, великая царица посовещалась со жрецами или магами? - К тому же, ты и в самом деле будешь рядом.
Поликсена улыбнулась. Нитетис уже обдумывала возможность спасения для себя и своего сына. Что же, разве великая царица не заслужила, чтобы ее милостники и милостники Камбиса помогли ей?
- Я приеду к тебе месяца через два после свадьбы, - сказала эллинка. - Аристодем согласен. Он научился относиться к женщинам по-египетски!
Нитетис рассмеялась.
- Это и в самом деле славно. Может, потому он и не хочет назад на родину.
И у обеих возникло удивительное и окрыляющее чувство, что сейчас создается какая-то великая новая империя. Не в Египте, не в Персии и не в Элладе: а в умах людей этих стран! Сознание этого было как путь по последнему мосту в Гародману, в обитель единого и величайшего бога, - этот мост мог как стать широким и удобным, так и обратиться в острейшее лезвие, с которого недостойные низвергнутся в ад.*
Поликсена еще раз посетила храм Нейт вместе с царицей, царевичем Яхмесом и своим сыном. Подруги принесли большую общую жертву. Потом Поликсена вернулась домой и приказала укладывать вещи.
Она брала с собой няньку-египтянку, нескольких египетских слуг, - первую из них, конечно, Та-Имхотеп, - и пятерых воинов охраны, из которых четверо были ионийцы. Как будто нарочно все сходилось!
Аристодем в это время был в Навкратисе с братом, готовя все к прибытию невесты; но когда она написала ему, что готова соединиться с ним, тут же приехал назад в Саис. Эти города и вправду были близки как братья.
Поликсена в последний раз навестила во дворце госпожу, а потом со своим новым избранником отправилась в главный греческий город Та-Кемет.

* Концепция попадания в рай через Мост Чинвад (разделяющий), существующая в зороастризме, как и вера в посмертный суд, представляющий собой подсчет и взвешивание добрых и злых деяний: сходная с египетскими верованиями, хотя египетская религия в этом и в других отношениях переусложнена. Христианство, как можно видеть, не принесло ничего принципиально нового, кроме понятия "спасения через Христа", что привело ко многим губительным искажениям изначального апостольского учения.