Глава 81
В жизни Адметы, дочери Агорея из Спарты, было немного радостей: и все ее радости были сопряжены с борьбой. Она не привыкла жить иначе: хотя отец, член совета старейшин, выделялся среди других спартанцев богатством и влиянием, Агорей не изнеживал своих детей.
Одной из радостей девичества у Адметы были гонки на колеснице и состязания с девушками в силе и ловкости. Вместе с подругами она впервые испытала и наслаждение любви: свободная любовь девушек, как ровесниц, так и старших и младших, встречалась в Спарте гораздо чаще, чем в других греческих полисах.* Адмета еще помнила, как однажды забежала с подругой Лиссой в дубовую рощу, посвященную Зевсу, - девушки бежали группой, после танца, который по обычаю исполняли обнаженными вместе с юношами прямо на улице. И теперь Адмета и Лисса вырвались далеко вперед: на них были только короткие некрашеные хитониски*, и сильные босые ноги взбивали пыль, неутомимые и твердые. Когда приблизилась роща, другие юные спартанки, поотстав, закричали и замахали подругам, прося вернуться: испугались гнева богов.
Но Адмета и Лисса только смеялись, обняв друг друга за талию. Адмета послала побежденным соперницам поцелуй.
- Неужто боги, давшие нам достичь священной рощи, нас за это и накажут? - крикнула дочь Агорея; и тогда остальные девушки ушли. Скоро спартанки опять перешли на бег.
А Адмета и Лисса, держась за руки, углубились в рощу: они сами еще не знали, зачем. Их распущенные волосы, у каждой достигавшие бедер, смешались: черные и ярко-каштановые. Запахло листвой и водой. А потом Лисса вдруг опрокинула Адмету на спину.
Была уже осень, и росная трава под деревьями холодила тело: пахучую землю устилали подмокшие дубовые листья. Но лакедемонянкам было не холодно, как не холодно было бежать почти нагими!
Вначале они тискались - ни о чем не думая, перекатываясь по траве и только издавая стоны сквозь зубы, как в борьбе. Потом Адмета прижала Лиссу к земле, обеими лопатками, и уселась сверху, сжав коленями еще сопротивляющиеся бедра подруги.
- Побеждена! - вокликнула дочь Агорея. Но Лисса только смеялась, ее щеки пылали, а каштановые волосы золотились, рассыпавшись по траве.
- Это кто побежден? - звонко откликнулась она: и вдруг притянула Адмету к себе, поцеловав ее прямо в изумленно раскрытые губы.
Поцелуй вовлек подруг в мир, о существовании которого дочери Спарты до сих пор только догадывались. Горячие губы и языки, ищущие пальцы, тесные объятия, сердце к сердцу, в которых ощущалась дрожь каждой мышцы соперницы; щекотание жестких волос, которые лаконские поэты сравнивали с лошадиными гривами, превознося их густоту и упругость. А потом - нежданная победа Эроса над обеими девушками. Вершина любви остра, как копье врага, на котором сосредотачивается перед смертью вся жизнь!
Они нескоро очнулись, лежа рядом на траве.
В волосах Лиссы застряли красные дубовые листья, и Адмета, засмеявшись, сбила их ладонью. Это, казалось, уничтожило неловкость, возникшую было между подругами. Лисса улыбнулась в ответ, потом первая встала, сверкнув своим молочно-белым телом. На круглой крепкой ягодице была царапина от сучка, на ногах несколько синяков.
Но Лисса не глядела на Адмету, когда надевала свой хитониск и поправляла волосы.
Адмете показалось, что Лисса ощущает печаль и стыд.
- Что мой отец скажет? - произнесла она: когда Адмета прямо спросила подругу, что с ней такое.
Адмета фыркнула.
- На что скажет? Разве мы нарушили какой-нибудь закон? - откликнулась дочь Агорея. - И разве отцам об этом рассказывают?
- Боги все видели, - сказала Лисса, хмуря прямые темные брови.
Адмета схватила подругу за плечо. Та не вырвалась, хотя и могла бы: выпрямившись и глядя на Адмету зелеными, как листва, глазами.
- Боги часто наказывают людей за любовь... ты сама знаешь! - сказала дочь Агорея. - Но трусливых и слабых они презирают! И уж лучше быть наказанной!
Лисса вздохнула, но жаловаться больше не стала.
- Я знаю, что после любви часто приходит печаль, - прибавила Адмета. - Я слышала, как мужчины говорили об этом! Так улыбнись теперь!
Лисса заставила себя улыбнуться. А когда девушки вышли из-под деревьев, скоро они вновь пустились бегом: и это состязание, любимое обеими, прогнало остатки грусти.
Вернувшуюся Адмету мать отругала за перепачканный и порванный хитониск, но ничего не спросила о том, где побывала дочь. Если Адмете боги пошлют дочь, она тоже не станет много спрашивать ее о ее молодых забавах!
Адмета догадывалась, что такой прием ждал дома и Лиссу.
Они еще встречались какое-то время наедине, и несколько раз предавались любви: но потом расстались, казалось, больше не выделяя друг друга среди остальных. Но знали, что подарили одна другой ярчайшие воспоминания, которые хранятся всю жизнь.
Пусть страсть и приносит потом печаль.
Любовь к Ликандру была первой такой любовью спартанки - к мужчине: и оказалась не только много сильней, но и гораздо продолжительней. Но почему-то Адмете представлялось, что этот союз с марафонским пленником тоже не продлится долго... и принесет печаль, еще большую.
Ликандр полюбил ее. Он вошел в дом Агорея как сын, не имея ничего своего и не желая обременять семью старшего брата собой и своим прошлым. Но он был не хуже спартанцев, всю жизнь сражавшихся за свою родину. Адмете сразу показалось, что этот пленник лучше их!
Однако она чувствовала, что ее будущий супруг совсем другой. И она с первой встречи знала, что Ликандр сделает ее своей женой и будет любить всеми силами души. И так и случилось.
Этот незнакомец взял всю ее и посвятил всего себя ей... ничего лучше, чем принадлежать ему и бороться с ним на ложе, дочь Агорея не знала.
Но он был пришлый, он принес с собой много такого, что желал бы сохранить в тайне: однако в соединении обнажались не только тела, но и души. Адмета один или два раза услышала имя "Поликсена", вырвавшееся у ее возлюбленного.
Это было больно и оскорбительно, как незаслуженный удар плетью... но Адмета ничего не спросила, когда поняла, что имя соперницы вырывается из глубин души мужа и что он не властен над этим. Она тоже иногда, принимая его в объятия, видела и ощущала не его, а другие тела и лица... любовь объединяет всех и не имеет границ: лишь честность и преданность имеют значение. Это и есть супружеское счастье!
Но они гораздо больше думали друг о друге, чем об остальных.
Адмета понесла вскоре после свадьбы, и оба очень радовались этому. Вскоре после того, как эта новость стала очевидной для всех, - спартанский пеплос больше показывал, чем скрывал, - началось очередное волнение в Мессении: и Ликандр вызвался идти подавлять восстание в числе первых. Адмета даже не подумала сказать ничего против: как ни любила мужа. И именно потому, что любила!
Он смывал свое прошлое своею и чужой кровью, избывал его!
Воины вернулись с победой, потеряв немного человек: Мессения снова покорилась. Ликандр вернулся к жене - Адмета знала, что он вернется.
Но предчувствие окончательной разлуки у лакедемонянки усилилось. Любовь между супругами только возросла за то время, что они не видели друг друга: но увеличилась и печаль Ликандра. И теперь чаще и дольше им владела печаль после соития.
Адмета никогда не выспрашивала того, что бывший невольник хотел утаить от жены; но в одну из ночей, когда оба сидели без сна на своей кровати в просторной спальне Адметы, она первая заговорила об этом.
- Ты вернулся другим, я знаю, и странно было бы ожидать иного. Ты видел большой мир, - тут спартанка улыбнулась.
Ликандр ответил на ее улыбку - но потом опять погрузился в невеселую задумчивость. Адмета придвинулась к возлюбленному и обняла одной рукой за мощную шею.
- И теперь Спарта не может более вместить тебя... как разорвал бы лоно матери ребенок, если бы попытался вернуться в него, когда вырастет, - тихо проговорила жена.
Ликандр быстро взглянул на нее.
- Вот как?
Вдруг его передернуло от боли.
- Так ты по-прежнему думаешь, что мне здесь не место?..
- Нет, - Адмета быстро приподнялась на коленях и обхватила ладонями лицо воина, заставив посмотреть на себя. - Нет, любимый! Но мне кажется, что ты сам, придя домой, не находишь себе места... ни в Спарте, ни где-нибудь еще.
Ликандр усмехнулся.
- Это правда.
Он обнял ее за обнаженные плечи и погладил по щеке.
- Но ты не должна страдать от этого.
А перед глазами гоплита неожиданно встала такая же ночь, такой же разговор... и жена, которая, будучи так же тяжела его ребенком, говорила с ним перед прощанием. Может быть, и теперь ему суждено навеки покинуть эту вторую супругу, не увидев своего второго ребенка, - а с ними покинуть и весь мир? Боги не предлагают одного и того же дважды!
Он лег и уложил рядом Адмету, поглаживая ее тугой живот.
- Мне очень хорошо с тобой. Надеюсь, что и тебе со мной, - тихо проговорил спартанец. - Только не спрашивай меня...
Адмета кивнула, устроившись на сгибе его могучей руки.
- Не буду.
А сама подумала о своем отце... о своих конях, любимой белой четверке, вызывавшей зависть и вопросы подружек. И о других конях и колесницах в Спарте подумала. Большой мир стучался в ворота Спарты, Азия пока только стучалась, а скоро будет ломиться. Но защитят ли свою родину такие, как Ликандр, - неизбежно изменившиеся?.. Хуже или лучше других они стали?
- Не думай ни о чем. Спи спокойно, - любимый муж поцеловал ее. - Мы делаем что можем, но наша судьба решится без нас!
Спартанцы так не говорили. Те, что не побывали за морем и не служили на чужбине.
Но Адмета знала, что Ликандр прав.
Ликандр оказался прав.
Он успел увидеть своего второго сына и взять его на руки. Адмета увидела, как лицо ее мужа озаряет счастье, незатемненное никакой памятью о прошлом.
Старейшины присудили мальчику жить - и это тоже было мгновение из тех, что помнятся до самой смерти.
А потом началась новая война с Мессенией: ахейцы мстили за свое поражение, и более яростно и упорно, чем восставали прежде. Ликандр снова вызвался идти в поход.
Провожая его, Адмета посмотрела в серые глаза, блестевшие между наносником и нащечниками шлема... и почувствовала, что спартанец не вернется. И это не погрузило ее в уныние: наоборот, приподняло над всею жизнью! Ликандр тоже ощущал возвышенность этого мига.
- Со щитом или на щите, - сказала Адмета, подавая ему щит.
Несколько мгновений еще длилось безмолвное прощание - а потом он ушел: любимый супруг, счастливый отец. Боги дают своим избранникам много: и скоро отнимают, чтобы слаще и светлее была радость.
Адмета коснулась своего уже ставшего плоским живота... и две слезинки выкатились из глаз. Потом спартанка улыбнулась.
Ликандр не желал бы ничего другого.
Он не разорвет лоно своей матери.
Его принесли на щите, вместе со многими другими. Спарта снова победила - но немалой ценой.
С Ликандром пал и его старший брат, Клеандр: они лежали рядом на своих сдвоенных щитах, товарищи подняли их над строем, - и так же, плечо к плечу и голова к голове, братьев возложили на общий погребальный костер.
Много вдов и осиротевших детей собралось у костра - но слез было мало. Угрюмая, гордая скорбь владела всеми гражданами Лакедемона: и немало воинов улыбалось, глядя на покоившихся на своих алых плащах храбрых товарищей, чью участь они готовились разделить.
Адмета была в числе тех, кто поднес факелы к поленнице. Хотя эта честь прежде всего предоставлялась мужчинам и воинам, возможно, приняты были во внимание положение и заслуги Агорея, члена герусия?
Сына спартанки держала на руках мать Адметы: потом, когда огонь охватил поленницу и мертвых и взметнулся к небесам, молодая вдова опять взяла на руки свое дитя.
Его назвали Клеандром, в честь брата Ликандра, который пал вместе с ним. Мальчик не боялся и не плакал, глядя на огромный гудящий огонь, от которого отлетали искры и рассыпались черные хлопья, скоро закоптившие лица и одежды людей.
У Адметы на глазах были слезы, но она улыбалась, высоко подняв голову. Ликандр избыл... избыл свою судьбу. Там, далеко в Египте, он любил другую эллинку - в память о которой и женился на Адмете: Ликандр любил женщину по имени Поликсена, был ей мужем и отцом ее сына. Но именно дочь Спарты сейчас хоронила его. Прах Ликандра развеется над родной землей, смешавшись с прахом других ее славных сыновей: и души спартанцев навеки останутся здесь.
Адмета повернула голову и встретилась взглядом с Лиссой, чьи каштановые волосы более не струились по ветру, а были собраны на затылке. Подруга юности обнимала руками округлившийся живот. Лисса открыто плакала, но, увидев улыбку Адметы, так же открыто улыбнулась.
Лисса не была замужем, и своего ребенка зачала в свободной любви.* Сегодня она провожала юного возлюбленного, едва успевшего познать ее ласку: как Адмета хоронила мужа.
Их любимые жили и умерли достойно спартанцев, и род их не прервется.
Но Адмета знала про своего мужа и другое. Он совершил великое дело для всей Эллады там, на чужбине: пусть даже сам не думал так и до самой смерти стыдился пережитого. Адмета давно поняла о Ликандре больше, чем другие спартанцы. Женщины часто без слов понимают то, что мужчины познают только на собственном тяжелом опыте! И сыну Ликандра тоже была уготована особая судьба - мать чувствовала это.
Назад Адмета и ее мать шли вместе с Лиссой, которая пришла на похороны возлюбленного одна - не принадлежа к его семье.
Агорей не пришел проводить павших воинов. Но и против гостьи не возразил.
Седовласый, но еще крепкий геронт усадил овдовевших подруг за стол, выставил перед ними краснофигурную ойнохойю* с трилистниковым горлышком и гидрию с серебряной чеканкой. У них в доме были такие красивые вещи, которые не выставлялись напоказ. Сам хозяин сел напротив дочери и ее подруги, улыбаясь тонко и мрачно.
- Легкого пути павшим через Реку, - сказал Агорей, наливая Адмете и Лиссе разбавленного вина. - Многие еще падут! А вы так молоды!
Адмета смотрела на отца, не притрагиваясь к своему бронзовому кубку. Она думала, почему Агорей так легко принял Ликандра в семью: когда мать противилась и разубеждала мужа. Агорей знал, что Ликандр будет искать смерти... более, чем другие воины!
И войдя в семью геронта и посмотрев на нее изнутри, Ликандр тем более будет искать смерти.
Адмета молча выпила. Она снова подумала о своих белых конях и колеснице, купленной у персидских торговцев.
* Вопрос гомосексуализма в Древней Греции - особый; и хотя у эллинов не было понятия "греха" в христианском смысле, часто гомосексуализм считался антисоциальным и вовсе не был бесконтрольным, как это нередко пытаются представить сейчас. В отношении педерастии (связей мужчин с юношами и мальчиками) одним из наиболее распущенных полисов были Афины, ввиду закрепощенного положения женщин. Но имеются свидетельства, что в Спарте
мужского гомосексуализма было значительно меньше, тогда как женский был более распространен, хотя и те, и другие формы отношений встречались повсеместно как в Элладе, так и в Азии. Любовь женщин можно назвать отголоском матриархата - и в Спарте это может означать уравнение статуса мужчин и женщин, поскольку спартанки пользовались намного большей свободой и правами, чем женщины в остальной Греции. Заметим, что часто эротическая любовь по понятиям греков вообще исключала сексуальные отношения - как у женщин, так и у мужчин.
* Короткий хитон для занятий спортом.
* Мессения - соседняя с Лаконией область, подчиненная ей: на подавление восстаний в Мессении уходила значительная часть военных сил спартанцев. Также в этих областях отмечены постоянные конфликты дорийцев (пришлых завоевателей) и ахейцев (коренного населения).
* Это допускалось в Спарте, а дети, происходившие от таких союзов, назывались "парфении" (девой рожденные) и имели особый статус, но могли входить в число аристократов.
* Сосуд для вина.
Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Модератор: K.H.Hynta
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 82
Дарий не обманул ожиданий покорившихся египтян - занятой сверх меры своими азиатскими войнами и подчиненными областями от Вавилона до африканской Кирены, своими изменщиками, своими женами, своими приближенными и наследниками, царь царей, однако же, направил в Та-Кемет много талантов, воинов и работников, на подавление беспорядков и расширение храмового строительства: к необыкновенной радости жрецов. Следом за Камбисом Дарий позволил поименовать себя фараоном, приняв тронные имена Сетут-Ра и Мери-Амон-Ра - "Сын Ра" и "Возлюбленный Амоном-Ра".
Дария восхваляли во всех храмах Черной Земли "за превосходность его сердца" - он сделался в глазах египтян особой более божественной, чем когда-либо был Камбис.
Нитетис, не снимавшая синих траурных одежд, скрывалась в своем поместье так долго, что своим собственным подданным, хотя и бывшим, стала казаться мертвой или навеки опальной. Ей не было сейчас дела до остального мира. Похоронив в своем сердце сына, рожденного от завоевателя, бывшая великая царица вынашивала второе дитя - от главного советника этого завоевателя на своей земле.
Уджагорресент, занятой надзором за работами по всей стране, египетскими и персидскими чиновниками, навещал свою супругу нечасто - но достаточно для того, чтобы оставаться драгоценным для нее и не растревожить ее сердца.
Однажды, привезя Нитетис дорогие подарки, на которые дочь Априя взглянула равнодушно, царский казначей сказал:
- Я велел от имени царя царей начать строить для тебя заупокойный храм на острове Пилак*. Как делалось в древние времена богов! Этот храм будет посвящен тебе и Яхмесу, воссоединившемуся с прародителем Осирисом и плывущему сейчас вместе с прежними царями на ладье Месектет*!
При звуках этой речи Нитетис очнулась от своего мрачного безразличия.
- Заупокойный храм - для меня? Самое время! - усмехнулась царица.
Потом она села, с изумлением глядя на мужа: полностью осознав смысл сказанного.
- Ты строишь храм для богини на троне, я верно поняла? И для сына Камбиса?..
Уджагорресент сел рядом и взял ее холодную руку.
- Царица, - сказал он со всею мягкостью: хотя в глазах светилось самодовольство. - Разве можно было придумать что-нибудь лучше, чем именно сейчас напомнить людям о твоей божественности? И божественности твоего сына, наследника Месут-Ра Камбиса?
Нитетис резко встала с места. Теперь лицо ее ничего не выражало.
- Я не вернусь более в Саис. И как могла бы я сделать это с твоим ребенком в утробе?
- Ты не вернешься более на трон, - согласился царский казначей. - Но тебе он и не нужен, как не нужен земной престол матери богов! Дарий сейчас властвует сердцами наших подданных более, чем многие из сынов Амона! Пора тебе разделить с персом эту власть!
Нитетис прошлась по комнате, взявшись за поясницу. Потом повернулась к Уджагорресенту.
- А что будет, когда Дарий приедет к нам? Разобравшись со своими вавилонянами, мидянами и эламитами, он двинется сюда, я это чувствую! Ему нужно наложить руку!..
Царский казначей промолчал. Только глаза его так многозначительно блестели, что Нитетис не понадобилось более слов.
- Ты хочешь напомнить царю о смерти Яхмеса, - тихо проговорила царица. - Напомнить о том, что это убийство требует расследования и отмщения! Что ж, возможно, он и послушает тебя.
Нитетис сделала паузу.
- Но неужели ты и вправду веришь, что Дарий обвинит в этом свою главную царицу, даже поссорится с Атоссой? - воскликнула она. - Та уже родила персу наследника!
- Мне докладывали, что Дарий чаще посещает Артистону, другую дочь Кира, - сказал Уджагорресент. - Артистона его любимая жена!
Нитетис махнула рукой.
- Это ничего не значит. Такие, как Дарий, прекрасно умеют отделять страсть от политики. Он не Камбис! И где найдет он замену Атоссе?
Уджагорресент, быстро встав с места, пересек комнату и, приблизившись к своей жене, взял Нитетис за плечи. Он осторожно повернул ее лицом к себе.
- Пока не думай об этом.
Обняв Нитетис за начавшую полнеть талию, Уджагорресент настойчиво проговорил:
- Тебе нужно поехать взглянуть на строительство. Народ... да и персы тоже... слишком долго не видели тебя.
Царица поморщилась.
- В разгар шему? Я там умру от жары.
- Нет. Ты не умрешь... это не твоя судьба, - сказал царский казначей.
Нитетис едва заметно улыбнулась.
- Хорошо. Я поеду.
Уже мягче она прибавила:
- Это прекрасный подарок и мудрый ход. Во всяком случае, своевременный!
Уджагорресент поцеловал ее в лоб, увенчанный тонким золотым обручем вместо урея.
- Надеюсь на это, великая царица.
Путь на юг по реке, несмотря на донимавшую жару и мух, был полон огромного и даже приятного предвкушения. Угроза, теперь таившаяся за прибрежным камышом, за каждым кустом, не столько пугала Нитетис, сколько возбуждала ее силы. Она часто подолгу сидела на палубе своей раззолоченной барки под красно-белым полосатым навесом: вдова Камбиса приказала поднять и царские флаги. Воины охраны, отборные египтяне, не раз пытались заслонить Нитетис от любопытных взглядов, которые она чувствовала во множестве: люди на обоих берегах и проплывавших мимо лодках и плотах глазели на нее так же жадно, как тогда, когда ее везли в Хут-Ка-Птах пленницей Яхмеса Хнумибра!
Но сейчас люди Та-Кемет вставали в покорную позу, склоняя головы, стоило царице только посмотреть в их сторону. Маат все еще жила в сердце каждого. А Нитетис запрещала своим стражникам закрывать собой госпожу.
- Все должны видеть меня! И Север, и Юг должны вспомнить меня! Когда же, как не сейчас? - сказала она.
Когда солнце поднялось высоко, Уджагорресент, также все это время остававшийся на виду, заставил Нитетис уйти в единственную каюту. Там он сам принялся смачивать ей лоб и виски, предложил воды с лимонным соком и вином - этот напиток готовить египтян научили персы.
Нитетис долго обмахивалась веером из желтых страусиных перьев, а потом сказала одышливо:
- В этой стране жара расслабляет ум и сгущает кровь. Я поняла, почему война прекратилась и прекращается всякий раз, когда какой-нибудь азиат ее начинает. Для персов у нас даже жить тяжело... а попробуй-ка заставить их раздеться!
Уджагорресент рассмеялся.
- Ну, кое-кого мы заставили, дорогая сестра.
Над сооружением нескольких новых храмов Та-Кемет трудились персидские зодчие, некоторые из них переняли веру египтян. Ну а египетскую манеру в рельефах на стенах дворцов Суз и Пасаргад теперь узнавали все приезжие: та же неподвижность богоподобного владыки, строгие сидячие и коленопреклоненные позы, поворот в профиль - при этом глаза изображенных смотрели прямо на зрителя.
Уджагорресент еще не видел этого, но надеялся увидеть своими глазами, отправившись ко двору Дария в числе его свиты.
Нитетис легла и немного подремала, а Уджагорресент, укрыв супругу легкой простыней, велел смотреть за ней рабыне и сам прилег отдохнуть на циновке.
Когда смерклось и стало прохладней, они вышли на палубу, и Уджагорресент приказал сделать остановку и причалить к берегу. Но ужинать они остались на царской лодке - в темноте было плохо видно красно-белые флаги и полосатый навес... а может, царские символы было видно слишком хорошо.
Уджагорресент приказал продолжить путь, невзирая на темноту.
Вскоре за стенкой каюты послышался отчаянный крик и плеск. Уджагорресент выбежал на переполох и узнал, что зазевавшегося гребца стащил в воду крокодил.
Царский казначей рассмеялся.
- Хорошая жертва Себеку! - сказал он.
Жрецы крокодилообразного бога продолжали приносить в жертву людей, как в глубокой древности: хотя теперь боги редко требовали этого. Уджагорресент велел продолжить путь.
Вернувшись к жене, Уджагорресент увидел, что царица так и не проснулась. Благоговейно поцеловав ее прохладную щеку, он лег рядом и заснул, приобняв Нитетис.
Причалив к острову, Уджагорресент возвестил о прибытии своей супруги и бывшей супруги Месут-Ра Камбиса. Начальник крепости, защищавшей Пилак, в испуганной и благоговейной радости предложил царице для проживания свой собственный дом в стенах крепости, многократно извинившись за его непригодность для обитания божественной особы.
Уджагорресент остался доволен. О, он знал, как воздействовать на умы! Только потому он и царица все еще были живы и правили.
Храм в южной оконечности острова из желтоватого песчаника уже начал подниматься, окруженный пальмами. Почти голые работники, перекинув через плечо кожаные лямки, привязанные к деревянным салазкам, тащили на место каменные блоки. Там, у подножия лесов, стоя на которых, чертежники расчерчивали и размечали уже готовые куски стен, командовали египетские надсмотрщики в полосатых платках и длинных полотняных рубахах.
Увидев царские носилки, окруженные воинами, начальники над работами и многие рабы попадали ниц, выронив из рук все, что держали.
Нитетис, выйдя из носилок наружу, недоуменно нахмурилась: те, кто пал ниц, так и остались в этой позе, но группа тянульщиков - рабов, таскавших камни, - просто бросила свой груз. Эти люди мрачно смотрели на царицу, и даже надсмотрщики, оробев и перед их скученностью, и перед великой госпожой, не решались прикрикнуть на них или ударить кого-нибудь в такое мгновение.
- Да это же греки! Все они эллины! - потрясенно и негодующе воскликнула Нитетис, наконец узнав это племя.
- Верно, госпожа, это экуеша, - усмехнулся Уджагорресент. - Царь царей недавно прислал нам много "живых убитых". Это и киренеяне, и азиатские греки. Они хороши для тяжелых работ.
Нитетис схватилась за лоб, хотела сказать еще какую-то резкость... но промолчала.
- Показывай мне мой храм, - велела она мужу.
Уджагорресент поклонился.
- Как пожелает великая царица. Эй, вы! - тут же свирепо обернулся он к надсмотрщикам. - Заставьте работать эту падаль, или вы сами хотите на их место?..
Надсмотрщики сразу очнулись при этой угрозе. Засвистели над голыми потными спинами тянульщиков бичи, и послышались крики боли: кто-то из греческих рабов упал, но остальные тут же снова взялись за дело. Они только казались сплоченными и сильными: египетское искусство разъединения и подавления пленников скоро отбивало охоту бунтовать у самых отчаянных.
За пленными эллинами присматривали еще и воины, но сейчас в военной силе не было нужды. Царица же старалась более не замечать рабов. Скоро ей удалось отвлечься от них: в ее будущем поминальном храме уже было на что посмотреть!
Осмотрев уже готовую часть храма, Нитетис сверилась с чертежом, с которым Уджагорресент познакомил ее еще дома, в Дельте. На строительство должно было пойти два вида камня - твердый песчаник и гранит для облицовки. Толстостенное и приземистое, как почти все святилища Та-Кемет, это здание имело три ряда колонн - три скрытых колоннадой парадных входа, обращенных на север, к дороге, и на запад и на восток, к реке, которая омывала остров. Колонны и близость к реке зрительно приподнимали храм и придавали ему легкость, которой, по словам Поликсены, отличались все храмы ее земель...
- Такие входы с колоннами называются пропилеи, так их зовут мастера экуеша, - сказал Уджагорресент над ухом у жены. - Они будут видны далеко всем проплывающим!
- Если тебе удастся это... это будет изумительно, - сказала Нитетис, стараясь не думать об экуеша. - Но много ли людей узнает о нашем с сыном храме, когда он в таком потаенном месте?
- Уже много знает, - ответил ее супруг. - Люди уже поклоняются этому месту, как будущему вместилищу твоего духа! Среди твоих почитателей немало персов!
Он улыбнулся.
- Могу вообразить, в какой ярости Атосса!
Нитетис быстро обернулась к мужу.
- Не думаешь ли ты, что Атосса убедит мужа в неправомочности возведения этого храма?.. Ведь я более не божественная супруга!
- Атосса, насколько я могу судить, брезгует нашими священными обычаями и до сих пор не поняла, в чем состояли обязанности ее и твоего мужа здесь, - усмехнулся царский казначей. - Не бойся, возлюбленная сестра: даже если Дарий возьмет царицу с собой, в Та-Кемет Атосса будет бессильна. Женщины подобны деревьям, которые нельзя вырывать из своей земли!
Когда Нитетис утомилась обходом и обсуждением храма, да еще и невыносимой жарой, Уджагорресент предложил раскинуть навес и поесть: но царица отказалась, пожелав вернуться на лодку. Казалось, она не могла есть, глядя на греческих рабов.
"Она еще не видела, сколько пленников экуеша согнано в каменоломни! - мысленно усмехнулся царский казначей. - И тех, которым персы отрубают уши и носы, а то и руки, дабы они не сбежали: персы превосходно знают, насколько люди этого народа страшатся оказаться увечными и обезображенными и предстать в таком виде перед соплеменниками".
Особенно много таких калек было среди работников мастерских и художников в самой Персии: но и с Египтом царь-победитель, объявленный фараоном, делился своей военной добычей.
После еды и отдыха в каюте Нитетис снова вернулась на остров: и теперь уже вносила собственные предложения в план строительства храма. У нее был верный глаз и прекрасное художественное чутье, и Уджагорресент с удовольствием принимал поправки жены. Она уже прониклась значительностью этого сооружения.
Но когда спустились сумерки, царица покинула остров и приказала сейчас же плыть домой, отказываясь воспользоваться гостеприимством начальника крепости. Уджагорресент понимал, почему его супруга не желает задерживаться здесь, и не спорил с нею в такое время... что ж, когда настанет пора отделки храма, нанесения священных рельефов и картин, а потом церемония освящения, экуеша здесь уже не будет. Половина греков просто не доживет, а остальные будут отданы обратно в рабочие дома, для распределения на другие строительные работы и работы по поливу садов: а может, и в южные золотые рудники, в сердце раскаленной горы. Рудники постоянно требовали пополнения.
Нитетис опять укрылась в своем поместье: и по истечении четырех месяцев родила дочь. Уджагорресент не был настолько тщеславен и глуп, чтобы огорчиться тому, что стал отцом царевны. Царица была избавлена от всех затруднений, которые вызывает рождение мальчика: а их дочь - от участи, постигшей маленького Яхмеса.
У Уджагорресента до сих пор не появилось сыновей - и это его только радовало. Слишком много как недругов, так и друзей постоянно искали у него слабые места!
Девочку назвали Ити-Тауи - "Объединяющая Обе Земли": одним из имен Мемфиса. Имя, в эти дни приобретшее особенное значение.
Вскоре Нитетис с маленькой дочерью уже по собственному почину отправилась навестить остров Пилак и посмотреть на свой храм.
* Современный остров Филэ у первого порога Нила.
* Ладья, в которой, согласно поверьям египтян, "Великий бог" (Ра) совершал свое путешествие вместе с умершими царями Та-Кемет, которые становились покровителями своей страны наравне с богами. Месектет - ночная ладья Ра: днем Ра плыл в барке Манджет.
Дарий не обманул ожиданий покорившихся египтян - занятой сверх меры своими азиатскими войнами и подчиненными областями от Вавилона до африканской Кирены, своими изменщиками, своими женами, своими приближенными и наследниками, царь царей, однако же, направил в Та-Кемет много талантов, воинов и работников, на подавление беспорядков и расширение храмового строительства: к необыкновенной радости жрецов. Следом за Камбисом Дарий позволил поименовать себя фараоном, приняв тронные имена Сетут-Ра и Мери-Амон-Ра - "Сын Ра" и "Возлюбленный Амоном-Ра".
Дария восхваляли во всех храмах Черной Земли "за превосходность его сердца" - он сделался в глазах египтян особой более божественной, чем когда-либо был Камбис.
Нитетис, не снимавшая синих траурных одежд, скрывалась в своем поместье так долго, что своим собственным подданным, хотя и бывшим, стала казаться мертвой или навеки опальной. Ей не было сейчас дела до остального мира. Похоронив в своем сердце сына, рожденного от завоевателя, бывшая великая царица вынашивала второе дитя - от главного советника этого завоевателя на своей земле.
Уджагорресент, занятой надзором за работами по всей стране, египетскими и персидскими чиновниками, навещал свою супругу нечасто - но достаточно для того, чтобы оставаться драгоценным для нее и не растревожить ее сердца.
Однажды, привезя Нитетис дорогие подарки, на которые дочь Априя взглянула равнодушно, царский казначей сказал:
- Я велел от имени царя царей начать строить для тебя заупокойный храм на острове Пилак*. Как делалось в древние времена богов! Этот храм будет посвящен тебе и Яхмесу, воссоединившемуся с прародителем Осирисом и плывущему сейчас вместе с прежними царями на ладье Месектет*!
При звуках этой речи Нитетис очнулась от своего мрачного безразличия.
- Заупокойный храм - для меня? Самое время! - усмехнулась царица.
Потом она села, с изумлением глядя на мужа: полностью осознав смысл сказанного.
- Ты строишь храм для богини на троне, я верно поняла? И для сына Камбиса?..
Уджагорресент сел рядом и взял ее холодную руку.
- Царица, - сказал он со всею мягкостью: хотя в глазах светилось самодовольство. - Разве можно было придумать что-нибудь лучше, чем именно сейчас напомнить людям о твоей божественности? И божественности твоего сына, наследника Месут-Ра Камбиса?
Нитетис резко встала с места. Теперь лицо ее ничего не выражало.
- Я не вернусь более в Саис. И как могла бы я сделать это с твоим ребенком в утробе?
- Ты не вернешься более на трон, - согласился царский казначей. - Но тебе он и не нужен, как не нужен земной престол матери богов! Дарий сейчас властвует сердцами наших подданных более, чем многие из сынов Амона! Пора тебе разделить с персом эту власть!
Нитетис прошлась по комнате, взявшись за поясницу. Потом повернулась к Уджагорресенту.
- А что будет, когда Дарий приедет к нам? Разобравшись со своими вавилонянами, мидянами и эламитами, он двинется сюда, я это чувствую! Ему нужно наложить руку!..
Царский казначей промолчал. Только глаза его так многозначительно блестели, что Нитетис не понадобилось более слов.
- Ты хочешь напомнить царю о смерти Яхмеса, - тихо проговорила царица. - Напомнить о том, что это убийство требует расследования и отмщения! Что ж, возможно, он и послушает тебя.
Нитетис сделала паузу.
- Но неужели ты и вправду веришь, что Дарий обвинит в этом свою главную царицу, даже поссорится с Атоссой? - воскликнула она. - Та уже родила персу наследника!
- Мне докладывали, что Дарий чаще посещает Артистону, другую дочь Кира, - сказал Уджагорресент. - Артистона его любимая жена!
Нитетис махнула рукой.
- Это ничего не значит. Такие, как Дарий, прекрасно умеют отделять страсть от политики. Он не Камбис! И где найдет он замену Атоссе?
Уджагорресент, быстро встав с места, пересек комнату и, приблизившись к своей жене, взял Нитетис за плечи. Он осторожно повернул ее лицом к себе.
- Пока не думай об этом.
Обняв Нитетис за начавшую полнеть талию, Уджагорресент настойчиво проговорил:
- Тебе нужно поехать взглянуть на строительство. Народ... да и персы тоже... слишком долго не видели тебя.
Царица поморщилась.
- В разгар шему? Я там умру от жары.
- Нет. Ты не умрешь... это не твоя судьба, - сказал царский казначей.
Нитетис едва заметно улыбнулась.
- Хорошо. Я поеду.
Уже мягче она прибавила:
- Это прекрасный подарок и мудрый ход. Во всяком случае, своевременный!
Уджагорресент поцеловал ее в лоб, увенчанный тонким золотым обручем вместо урея.
- Надеюсь на это, великая царица.
Путь на юг по реке, несмотря на донимавшую жару и мух, был полон огромного и даже приятного предвкушения. Угроза, теперь таившаяся за прибрежным камышом, за каждым кустом, не столько пугала Нитетис, сколько возбуждала ее силы. Она часто подолгу сидела на палубе своей раззолоченной барки под красно-белым полосатым навесом: вдова Камбиса приказала поднять и царские флаги. Воины охраны, отборные египтяне, не раз пытались заслонить Нитетис от любопытных взглядов, которые она чувствовала во множестве: люди на обоих берегах и проплывавших мимо лодках и плотах глазели на нее так же жадно, как тогда, когда ее везли в Хут-Ка-Птах пленницей Яхмеса Хнумибра!
Но сейчас люди Та-Кемет вставали в покорную позу, склоняя головы, стоило царице только посмотреть в их сторону. Маат все еще жила в сердце каждого. А Нитетис запрещала своим стражникам закрывать собой госпожу.
- Все должны видеть меня! И Север, и Юг должны вспомнить меня! Когда же, как не сейчас? - сказала она.
Когда солнце поднялось высоко, Уджагорресент, также все это время остававшийся на виду, заставил Нитетис уйти в единственную каюту. Там он сам принялся смачивать ей лоб и виски, предложил воды с лимонным соком и вином - этот напиток готовить египтян научили персы.
Нитетис долго обмахивалась веером из желтых страусиных перьев, а потом сказала одышливо:
- В этой стране жара расслабляет ум и сгущает кровь. Я поняла, почему война прекратилась и прекращается всякий раз, когда какой-нибудь азиат ее начинает. Для персов у нас даже жить тяжело... а попробуй-ка заставить их раздеться!
Уджагорресент рассмеялся.
- Ну, кое-кого мы заставили, дорогая сестра.
Над сооружением нескольких новых храмов Та-Кемет трудились персидские зодчие, некоторые из них переняли веру египтян. Ну а египетскую манеру в рельефах на стенах дворцов Суз и Пасаргад теперь узнавали все приезжие: та же неподвижность богоподобного владыки, строгие сидячие и коленопреклоненные позы, поворот в профиль - при этом глаза изображенных смотрели прямо на зрителя.
Уджагорресент еще не видел этого, но надеялся увидеть своими глазами, отправившись ко двору Дария в числе его свиты.
Нитетис легла и немного подремала, а Уджагорресент, укрыв супругу легкой простыней, велел смотреть за ней рабыне и сам прилег отдохнуть на циновке.
Когда смерклось и стало прохладней, они вышли на палубу, и Уджагорресент приказал сделать остановку и причалить к берегу. Но ужинать они остались на царской лодке - в темноте было плохо видно красно-белые флаги и полосатый навес... а может, царские символы было видно слишком хорошо.
Уджагорресент приказал продолжить путь, невзирая на темноту.
Вскоре за стенкой каюты послышался отчаянный крик и плеск. Уджагорресент выбежал на переполох и узнал, что зазевавшегося гребца стащил в воду крокодил.
Царский казначей рассмеялся.
- Хорошая жертва Себеку! - сказал он.
Жрецы крокодилообразного бога продолжали приносить в жертву людей, как в глубокой древности: хотя теперь боги редко требовали этого. Уджагорресент велел продолжить путь.
Вернувшись к жене, Уджагорресент увидел, что царица так и не проснулась. Благоговейно поцеловав ее прохладную щеку, он лег рядом и заснул, приобняв Нитетис.
Причалив к острову, Уджагорресент возвестил о прибытии своей супруги и бывшей супруги Месут-Ра Камбиса. Начальник крепости, защищавшей Пилак, в испуганной и благоговейной радости предложил царице для проживания свой собственный дом в стенах крепости, многократно извинившись за его непригодность для обитания божественной особы.
Уджагорресент остался доволен. О, он знал, как воздействовать на умы! Только потому он и царица все еще были живы и правили.
Храм в южной оконечности острова из желтоватого песчаника уже начал подниматься, окруженный пальмами. Почти голые работники, перекинув через плечо кожаные лямки, привязанные к деревянным салазкам, тащили на место каменные блоки. Там, у подножия лесов, стоя на которых, чертежники расчерчивали и размечали уже готовые куски стен, командовали египетские надсмотрщики в полосатых платках и длинных полотняных рубахах.
Увидев царские носилки, окруженные воинами, начальники над работами и многие рабы попадали ниц, выронив из рук все, что держали.
Нитетис, выйдя из носилок наружу, недоуменно нахмурилась: те, кто пал ниц, так и остались в этой позе, но группа тянульщиков - рабов, таскавших камни, - просто бросила свой груз. Эти люди мрачно смотрели на царицу, и даже надсмотрщики, оробев и перед их скученностью, и перед великой госпожой, не решались прикрикнуть на них или ударить кого-нибудь в такое мгновение.
- Да это же греки! Все они эллины! - потрясенно и негодующе воскликнула Нитетис, наконец узнав это племя.
- Верно, госпожа, это экуеша, - усмехнулся Уджагорресент. - Царь царей недавно прислал нам много "живых убитых". Это и киренеяне, и азиатские греки. Они хороши для тяжелых работ.
Нитетис схватилась за лоб, хотела сказать еще какую-то резкость... но промолчала.
- Показывай мне мой храм, - велела она мужу.
Уджагорресент поклонился.
- Как пожелает великая царица. Эй, вы! - тут же свирепо обернулся он к надсмотрщикам. - Заставьте работать эту падаль, или вы сами хотите на их место?..
Надсмотрщики сразу очнулись при этой угрозе. Засвистели над голыми потными спинами тянульщиков бичи, и послышались крики боли: кто-то из греческих рабов упал, но остальные тут же снова взялись за дело. Они только казались сплоченными и сильными: египетское искусство разъединения и подавления пленников скоро отбивало охоту бунтовать у самых отчаянных.
За пленными эллинами присматривали еще и воины, но сейчас в военной силе не было нужды. Царица же старалась более не замечать рабов. Скоро ей удалось отвлечься от них: в ее будущем поминальном храме уже было на что посмотреть!
Осмотрев уже готовую часть храма, Нитетис сверилась с чертежом, с которым Уджагорресент познакомил ее еще дома, в Дельте. На строительство должно было пойти два вида камня - твердый песчаник и гранит для облицовки. Толстостенное и приземистое, как почти все святилища Та-Кемет, это здание имело три ряда колонн - три скрытых колоннадой парадных входа, обращенных на север, к дороге, и на запад и на восток, к реке, которая омывала остров. Колонны и близость к реке зрительно приподнимали храм и придавали ему легкость, которой, по словам Поликсены, отличались все храмы ее земель...
- Такие входы с колоннами называются пропилеи, так их зовут мастера экуеша, - сказал Уджагорресент над ухом у жены. - Они будут видны далеко всем проплывающим!
- Если тебе удастся это... это будет изумительно, - сказала Нитетис, стараясь не думать об экуеша. - Но много ли людей узнает о нашем с сыном храме, когда он в таком потаенном месте?
- Уже много знает, - ответил ее супруг. - Люди уже поклоняются этому месту, как будущему вместилищу твоего духа! Среди твоих почитателей немало персов!
Он улыбнулся.
- Могу вообразить, в какой ярости Атосса!
Нитетис быстро обернулась к мужу.
- Не думаешь ли ты, что Атосса убедит мужа в неправомочности возведения этого храма?.. Ведь я более не божественная супруга!
- Атосса, насколько я могу судить, брезгует нашими священными обычаями и до сих пор не поняла, в чем состояли обязанности ее и твоего мужа здесь, - усмехнулся царский казначей. - Не бойся, возлюбленная сестра: даже если Дарий возьмет царицу с собой, в Та-Кемет Атосса будет бессильна. Женщины подобны деревьям, которые нельзя вырывать из своей земли!
Когда Нитетис утомилась обходом и обсуждением храма, да еще и невыносимой жарой, Уджагорресент предложил раскинуть навес и поесть: но царица отказалась, пожелав вернуться на лодку. Казалось, она не могла есть, глядя на греческих рабов.
"Она еще не видела, сколько пленников экуеша согнано в каменоломни! - мысленно усмехнулся царский казначей. - И тех, которым персы отрубают уши и носы, а то и руки, дабы они не сбежали: персы превосходно знают, насколько люди этого народа страшатся оказаться увечными и обезображенными и предстать в таком виде перед соплеменниками".
Особенно много таких калек было среди работников мастерских и художников в самой Персии: но и с Египтом царь-победитель, объявленный фараоном, делился своей военной добычей.
После еды и отдыха в каюте Нитетис снова вернулась на остров: и теперь уже вносила собственные предложения в план строительства храма. У нее был верный глаз и прекрасное художественное чутье, и Уджагорресент с удовольствием принимал поправки жены. Она уже прониклась значительностью этого сооружения.
Но когда спустились сумерки, царица покинула остров и приказала сейчас же плыть домой, отказываясь воспользоваться гостеприимством начальника крепости. Уджагорресент понимал, почему его супруга не желает задерживаться здесь, и не спорил с нею в такое время... что ж, когда настанет пора отделки храма, нанесения священных рельефов и картин, а потом церемония освящения, экуеша здесь уже не будет. Половина греков просто не доживет, а остальные будут отданы обратно в рабочие дома, для распределения на другие строительные работы и работы по поливу садов: а может, и в южные золотые рудники, в сердце раскаленной горы. Рудники постоянно требовали пополнения.
Нитетис опять укрылась в своем поместье: и по истечении четырех месяцев родила дочь. Уджагорресент не был настолько тщеславен и глуп, чтобы огорчиться тому, что стал отцом царевны. Царица была избавлена от всех затруднений, которые вызывает рождение мальчика: а их дочь - от участи, постигшей маленького Яхмеса.
У Уджагорресента до сих пор не появилось сыновей - и это его только радовало. Слишком много как недругов, так и друзей постоянно искали у него слабые места!
Девочку назвали Ити-Тауи - "Объединяющая Обе Земли": одним из имен Мемфиса. Имя, в эти дни приобретшее особенное значение.
Вскоре Нитетис с маленькой дочерью уже по собственному почину отправилась навестить остров Пилак и посмотреть на свой храм.
* Современный остров Филэ у первого порога Нила.
* Ладья, в которой, согласно поверьям египтян, "Великий бог" (Ра) совершал свое путешествие вместе с умершими царями Та-Кемет, которые становились покровителями своей страны наравне с богами. Месектет - ночная ладья Ра: днем Ра плыл в барке Манджет.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 83
Поликсена с мужем и детьми прожила у Филомена целый год без всяких потрясений. Это было похоже на жизнь в Навкратисе: островок, процветание которого даруется многими жертвами, остающимися невидимыми для его обитателей. Но, конечно, правитель Ионии, а вместе с ним и Аристодем и Поликсена были хорошо осведомлены о том, какими усилиями поддерживается мир на их земле.
Как бы то ни было, Милет нравился гостям гораздо больше Навкратиса. Тот город был слишком египетским - и слишком большой отпечаток на его умственную и общественную жизнь наложили обычаи Та-Кемет. Здесь же, несмотря на сильное азиатское влияние, развивались философские школы: школа греческой мысли зародилась именно в Милете, отцом ее был Фалес, навеки прославивший Ионию, - Фалесу наследовал Пифагор, теперь перебравшийся в Италию. Слава Пифагора как математика, мистика и космополита прогремела на закате его лет - много позже того, как самосский мыслитель выпустил в мир первых учеников. Сейчас величайший из живущих мыслителей собрал вокруг себя целое братство посвященных.
Но и Милету было много чем гордиться. Здесь выступали софисты и мудрецы, дошедшие до того, что отрицали всяких богов, пытаясь найти объяснение всему в природе и вычислить закономерности всех явлений. Такой натурфилософии сочувствовал и Филомен - хотя правитель Ионии был далек от того, чтобы объявить природу законодателем всего, и твердо верил в стоящую за естественными законами божественную силу.
Помимо философии, развивались здесь и искусства - живопись и скульптура, выделившаяся в особый ионийский тип. Тот самый, который Поликсена назвала "переходным". Атлеты и герои ионийцев еще не вознеслись в могучем усилии, но приготовились к нему.
Сама царевна в обществе мужа и брата успела посетить, помимо Милета, несколько процветающих ионийских городов: правитель брал с собой, как это было у него давно заведено, смешанный отряд из греков и азиатов, и в таком окружении ионийцев почти не удивляла женщина, схожая с сатрапом лицом, статью и одеждой. Поликсена, освоив верховую езду и получив в подарок от брата собственного коня, постоянно надевала персидское платье на верховые прогулки. Правда, поверх шаровар сестра правителя носила длинную шелковую распашную одежду, полностью скрывавшую штаны, когда она шла пешком. Она нашла, что это не только удобно, но и красиво.
Памятуя об обществе персов, даже ее муж не мог возразить против таких пристрастий Поликсены: хотя сам Аристодем сохранял верность греческой одежде, как и греческому вооружению. Афинянин продолжал упорно учиться оружному бою у воинов Филомена, и через несколько месяцев уже смог похвалиться перед супругой своими успехами.
Поликсена радовалась достижениям мужа, хлопала им - хотя оба отлично понимали, что настоящую проверку воинские умения проходят вдали от женских глаз. И Аристодем не знал, молить ли ему высшие силы о такой возможности.
Поликсена довольно часто навещала во дворце Артазостру, и каждый раз им находилось о чем поговорить. Жизнь и история персов, которые со стороны могли показаться довольно однообразными, были намного богаче и занимательней, чем до сих пор представлялось эллинам. И чем лучше Поликсена успевала в персидском языке, тем лучше могла оценить наследие этого народа.
Особенно теперь, когда столько народов объединились под властью царя царей, питая друг друга так плодотворно, как раньше нельзя было и помыслить! Еще для Кира Великого Персида, в которой он вырос, была гораздо меньше.
Когда младший сын Филомена достаточно окреп для дальних прогулок, Артазостра стала сопровождать мужа и его родных в их путешествиях по Ионии - по обычаю своих соплеменников: а может, по причине неутихающей подспудной ревности к сестре мужа, своей новой подруге.
Эти родственницы неожиданно почувствовали сильную взаимную тягу... может быть, отчасти питавшуюся того рода чувствами, что нередко испытывали друг к другу обитательницы больших персидских гаремов, годами томившиеся без господина, и знатные девушки. Почти не смущаясь, в скором времени Артазостра рассказала эллинке, что в девичестве развлекалась с собой и со своими служанками так же, как сама Поликсена: не находя другого выхода своему любовному томлению. Но и иных причин для взаимного расположения у благородных молодых женщин оказалось достаточно.
Удивительным образом, чем больше стала их привязанность, тем больше сделалась и неприязнь - двойственность чувств, свойственная Азии. Но Поликсене было отрадно сознавать, что Артазостра сопровождает ее не только как жена своего мужа.
По большей части персиянку с детьми несли в закрытых носилках - но иногда дочь Аршака пересаживалась на лошадь, которой правила не хуже Поликсены, несмотря на отвычку.
По вечерам, когда маленький отряд останавливался под открытым небом, а не под крышей, Поликсена много времени проводила в шатре у персиянки, где они собирали всех детей, пока мужчины занимались своими делами. Филомена эта женская дружба и забавляла, и радовала: он все замечал, но ничему не препятствовал. Аристодем же чем дальше, тем больше сердился и ревновал... между ним и женой произошло несколько пылких ссор из-за этого, и афинянин чуть не поднял на Поликсену руку. Но он сдержался. Поликсена, возмущенно заявив, что не делала ничего предосудительного, прибавила, что персиянка никогда не смогла бы занять в ее сердце место Нитетис.
Аристодем понимал, что это правда: и в конце концов извинился за свою несдержанность. Женщинам необходимо общество друг друга, особенно если они умны. Не он ли сам когда-то мечтал об этом?
Но все чаще афинянин чувствовал отчужденность от жены, о которой никому не говорил и на которую не имело смысла жаловаться. Зов крови - самый сильный на свете!
Однако они с Поликсеной продолжали крепко любить друг друга и довольствоваться своей супружеской жизнью.
Их дети росли, и хотя больше пока в семье не ожидалось прибавления, им было вполне достаточно своих сына и дочери.
Фрина чем дальше, тем больше обещала стать красавицей; а Никострат - отважным воителем. Сын Ликандра уже пробовал свои силы на окружающих мальчишках, вырываясь из-под материнского и нянькиного присмотра и забираясь в соседские сады: и часто являлся домой весь в синяках, а то и в крови, но редко приходил неудовлетворенным. Похоже, Никострат и его маленькие приятели если не колачивали всех, с кем сходились по своему возрасту, то никогда не оставались в долгу.
Мать пробовала бороться с этим, но противостоять проказам ребенка становилось все труднее: отчим тоже терялся перед Никостратом, потому что ни сам он, ни его братья никогда не были в детстве такими забияками. Кроме того, Аристодем никогда не имел на пасынка того влияния, какое имела мать. Похоже, спартанцы учились чтить своих женщин с рождения: хотя это не мешало им рисковать собой при каждом случае.
Поликсена попросила брата найти для Никострата наставника - который учил бы мальчика кулачному бою, борьбе, плаванию и всему, что понадобится воину. Как и в Египте, много воинов в Ионии в мирные дни маялось от безделья. Филомен охотно согласился – и, более того, предложил, когда Никострату исполнится шесть лет, взять племянника в школу при дворце, недавно учрежденную им наподобие спартанской: хотя, конечно, с менее строгими правилами.
В великой Персии не было военных школ для детей, как не было до сих пор централизации и организации власти, подобной египетской. Знатных детей обучали их отцы, как Поликсена уже знала со слов Артазостры; а простые солдаты обучались как придется. Для многих первый бой оказывался последним… хотя при такой численности азиаты могли нести много большие потери, чем греки, не теряя своей боевой мощи.
Поликсену обрадовало, что в школе Филомена не было персидских детей: благородные персы не доверяли своих сыновей чужестранцам, а простолюдинам доступ в школу был закрыт.
Когда Аристодем узнал об этом разговоре, он был так возмущен, точно Поликсена отдавала в учение его собственного сына, не спросив согласия отца. Поликсена в ответ довольно резко напомнила мужу, кем он приходится Никострату… для афинянина, имевшего только одну дочь, подобное было особенно чувствительным ударом.
После этого объяснения Аристодем и Поликсена не разговаривали несколько дней.
Впрочем, потом Аристодем заговорил с женой первым и признал ее правоту. Конечно, где еще, как не здесь, мальчик должен был стать мужчиной!
Поликсена обрадовалась примирению, но понимала, что слишком часто оказывается права и слишком часто поступает по-своему, чтобы это не уязвляло мужа. Это оказалось тем более тяжело, что вокруг них почти не было афинян: никого, чья судьба была бы неразрывно связана с городом Девы.
Поликсена чувствовала, что между нею и мужем возникла трещина, которую никак не удается залатать. Это могло кончиться плохо. Но ничего поделать было нельзя.
То, что разделяло их, было им неподвластно.
Когда наступила новая зима, Поликсена получила письмо от Нитетис. Она давно завязала переписку с другом-египтянином, который уведомлял эллинку о судьбе царицы: от него Поликсена знала, что Нитетис жива и невредима, что у нее появилась дочь, которую та растит в своем поместье. Убийцу Яхмеса искали, но до сих пор не нашли.
Но Поликсена почти не надеялась получить весточку от самой Нитетис. Слишком много времени они провели вдали друг от друга… гораздо больше теперь разделяло их, чем связывало. Со слов малознакомого человека Поликсена не могла представить себе царицу сейчас. Не могла понять, затянулись ли ее раны; и как можно успокоить ее боль!
Но Поликсена сразу же вспомнила госпожу, когда развернула папирус, исписанный по-гречески. Нитетис писала ей своей рукой.
Царица долго рассказывала о своей малышке Ити-Тауи, которая врачевала ее сердечную рану, – рассказывала так, как только одна мать может делиться с другой. Нитетис просила подругу написать о своих детях и о том, чем Поликсена занята сейчас.
Эллинка ощутила неожиданную вину, прочитав эти излияния. Ведь царицу некому было уведомлять о делах Поликсены!
Потом Нитетис перешла к описанию дел государства. Она рассказывала, какое строительство развернулось по всей ее стране – о том, что за всеми управителями Та-Кемет Дарий сохранил их должности; жрецы не терпели никаких ущемлений, какие испытывали при Камбисе, царь царей выказал почтение их богам и не тронул храмовых сокровищ.
Эллинка ожидала такой политики: но эти отношения между Персией и Египтом, больше похожие на союзничество, чем на подданство, весьма встревожили ее.
Совершенно удивительным для Поликсены оказалось то, что Уджагорресент отправился ко двору Дария, чтобы укрепить позиции Та-Кемет и завязать нужные знакомства: и лично послужить своему новому повелителю, чем сможет. Уджагорресент приглашал с собою и Нитетис, свою жену и царицу, но Нитетис твердо отказалась: заявив, что царица Та-Кемет не покинет своей страны.
Поликсена терялась в догадках, что заставило ее подругу отказаться поехать в Персию: оттого ли она не последовала за мужем, что слишком многих опасалась при персидском дворе, начиная с Атоссы, - или живой богине не позволила гордость. Или Нитетис осталась затем, чтобы позволить слухам о себе множиться. Ничто так не смущает противника, как неизвестность.
"Бедная Нитетис, - думала эллинка. – Она совсем одна теперь!"
Поликсена написала царице подробное письмо о том, как обстояли дела у нее самой и во всей Ионии. Она заверила госпожу в своей любви и верности.
Им обеим оставалось только ждать.
***
Уджагорресент пробыл в Персии ни много, ни мало – полгода. Когда он вернулся, заупокойный храм Нитетис, о котором царица ни словом не обмолвилась подруге, оказался уже почти достроен. Нитетис сама руководила работами в отсутствие царского казначея.
Храм дочери Априя походил на все храмы Та-Кемет – и не походил ни на один из них. Светло-серый блестящий крапчатый гранит облицовывал стены; светло-желтые колонны с капителями-лотосами образовывали пропилеи, закрывавшие три низких квадратных входа. По сторонам центрального входа должны были стоять две женские статуи – две одинаковые богини Нейт, каждая с лицом Нитетис: но для этого требовалось призвать из Ионии Менекрата. Кроме него, никто не умел и не смел так ваять. Нитетис решила, что сделает это позже: она была теперь уверена, что скульптор не решится отказать.
Два пилона из гранита, каждый испещренный сверху донизу священными письменами, обозначали вход в храмовый двор, который еще только будет замощен и застроен.
Изнутри стены из песчаника были оштукатурены и уже частично расписаны. Войдя в храм, можно было сразу же увидеть его вечную обитательницу: Нитетис во весь рост, кое-где даже много выше натурального роста, в профиль, воскуряла фимиам и приносила жертвы зеленокожему Осирису, дарителю плодородия и царю земного и загробного миров, а также Нейт и Хатхор. Царица совершала преклонение также перед троном Амона-Ра, которого жрецы Та-Кемет записали в отцы Дарию.
Солнцеликий отец на этих фресках нисколько не походил на сына-перса, зато Нитетис на каждом портрете вышла как живая: подобный белой лилии смуглый стан, облеченный полупрозрачным льном, большой черный глаз, тонкая линия носа, сочные насмешливые губы, жесткий церемониальный парик… Яхмес, который был запечатлен у колен матери и вместе с нею простирал руки к богам Та-Кемет, тоже вышел очень похожим на себя: цветом кожи и лицом этот маленький полуперс очень напоминал египтянина. Счастье, что Камбис так и не увидел, как взрослеет его сын!
Приехав в Египет, Уджагорресент узнал, что Нитетис вместе с дочерью незадолго до его возвращения отправилась на Пилак, в недостроенный храм: царский казначей тут же поспешил следом, не дав себе нисколько отдохнуть.
Нитетис остановилась у начальника крепости острова, у которого отказалась гостить в первое посещение.
Войдя в маленькое святилище, где еще ни разу не звучали песнопения жрецов, Уджагорресент застал там жену с дочерью Ити-Тауи на руках. Нитетис обернулась на стук шагов с изумлением, испугом и радостью.
Бросившись к жене, Уджагорресент схватил девочку и расцеловал ее бритый лобик. Потом осыпал поцелуями Нитетис.
- Почему ты не поехала со мной в Персию! – воскликнул он.
- Потому, дорогой брат, что в Персии даже царица не может путешествовать так, как я, - улыбаясь сквозь слезы, ответила Нитетис.
Погрузив руки в ее мягкие волосы, Уджагорресент страстно поцеловал жену в губы.
- Ничего, скоро Персия сама приедет к нам! – сказал царский казначей, победно смеясь.
Поликсена с мужем и детьми прожила у Филомена целый год без всяких потрясений. Это было похоже на жизнь в Навкратисе: островок, процветание которого даруется многими жертвами, остающимися невидимыми для его обитателей. Но, конечно, правитель Ионии, а вместе с ним и Аристодем и Поликсена были хорошо осведомлены о том, какими усилиями поддерживается мир на их земле.
Как бы то ни было, Милет нравился гостям гораздо больше Навкратиса. Тот город был слишком египетским - и слишком большой отпечаток на его умственную и общественную жизнь наложили обычаи Та-Кемет. Здесь же, несмотря на сильное азиатское влияние, развивались философские школы: школа греческой мысли зародилась именно в Милете, отцом ее был Фалес, навеки прославивший Ионию, - Фалесу наследовал Пифагор, теперь перебравшийся в Италию. Слава Пифагора как математика, мистика и космополита прогремела на закате его лет - много позже того, как самосский мыслитель выпустил в мир первых учеников. Сейчас величайший из живущих мыслителей собрал вокруг себя целое братство посвященных.
Но и Милету было много чем гордиться. Здесь выступали софисты и мудрецы, дошедшие до того, что отрицали всяких богов, пытаясь найти объяснение всему в природе и вычислить закономерности всех явлений. Такой натурфилософии сочувствовал и Филомен - хотя правитель Ионии был далек от того, чтобы объявить природу законодателем всего, и твердо верил в стоящую за естественными законами божественную силу.
Помимо философии, развивались здесь и искусства - живопись и скульптура, выделившаяся в особый ионийский тип. Тот самый, который Поликсена назвала "переходным". Атлеты и герои ионийцев еще не вознеслись в могучем усилии, но приготовились к нему.
Сама царевна в обществе мужа и брата успела посетить, помимо Милета, несколько процветающих ионийских городов: правитель брал с собой, как это было у него давно заведено, смешанный отряд из греков и азиатов, и в таком окружении ионийцев почти не удивляла женщина, схожая с сатрапом лицом, статью и одеждой. Поликсена, освоив верховую езду и получив в подарок от брата собственного коня, постоянно надевала персидское платье на верховые прогулки. Правда, поверх шаровар сестра правителя носила длинную шелковую распашную одежду, полностью скрывавшую штаны, когда она шла пешком. Она нашла, что это не только удобно, но и красиво.
Памятуя об обществе персов, даже ее муж не мог возразить против таких пристрастий Поликсены: хотя сам Аристодем сохранял верность греческой одежде, как и греческому вооружению. Афинянин продолжал упорно учиться оружному бою у воинов Филомена, и через несколько месяцев уже смог похвалиться перед супругой своими успехами.
Поликсена радовалась достижениям мужа, хлопала им - хотя оба отлично понимали, что настоящую проверку воинские умения проходят вдали от женских глаз. И Аристодем не знал, молить ли ему высшие силы о такой возможности.
Поликсена довольно часто навещала во дворце Артазостру, и каждый раз им находилось о чем поговорить. Жизнь и история персов, которые со стороны могли показаться довольно однообразными, были намного богаче и занимательней, чем до сих пор представлялось эллинам. И чем лучше Поликсена успевала в персидском языке, тем лучше могла оценить наследие этого народа.
Особенно теперь, когда столько народов объединились под властью царя царей, питая друг друга так плодотворно, как раньше нельзя было и помыслить! Еще для Кира Великого Персида, в которой он вырос, была гораздо меньше.
Когда младший сын Филомена достаточно окреп для дальних прогулок, Артазостра стала сопровождать мужа и его родных в их путешествиях по Ионии - по обычаю своих соплеменников: а может, по причине неутихающей подспудной ревности к сестре мужа, своей новой подруге.
Эти родственницы неожиданно почувствовали сильную взаимную тягу... может быть, отчасти питавшуюся того рода чувствами, что нередко испытывали друг к другу обитательницы больших персидских гаремов, годами томившиеся без господина, и знатные девушки. Почти не смущаясь, в скором времени Артазостра рассказала эллинке, что в девичестве развлекалась с собой и со своими служанками так же, как сама Поликсена: не находя другого выхода своему любовному томлению. Но и иных причин для взаимного расположения у благородных молодых женщин оказалось достаточно.
Удивительным образом, чем больше стала их привязанность, тем больше сделалась и неприязнь - двойственность чувств, свойственная Азии. Но Поликсене было отрадно сознавать, что Артазостра сопровождает ее не только как жена своего мужа.
По большей части персиянку с детьми несли в закрытых носилках - но иногда дочь Аршака пересаживалась на лошадь, которой правила не хуже Поликсены, несмотря на отвычку.
По вечерам, когда маленький отряд останавливался под открытым небом, а не под крышей, Поликсена много времени проводила в шатре у персиянки, где они собирали всех детей, пока мужчины занимались своими делами. Филомена эта женская дружба и забавляла, и радовала: он все замечал, но ничему не препятствовал. Аристодем же чем дальше, тем больше сердился и ревновал... между ним и женой произошло несколько пылких ссор из-за этого, и афинянин чуть не поднял на Поликсену руку. Но он сдержался. Поликсена, возмущенно заявив, что не делала ничего предосудительного, прибавила, что персиянка никогда не смогла бы занять в ее сердце место Нитетис.
Аристодем понимал, что это правда: и в конце концов извинился за свою несдержанность. Женщинам необходимо общество друг друга, особенно если они умны. Не он ли сам когда-то мечтал об этом?
Но все чаще афинянин чувствовал отчужденность от жены, о которой никому не говорил и на которую не имело смысла жаловаться. Зов крови - самый сильный на свете!
Однако они с Поликсеной продолжали крепко любить друг друга и довольствоваться своей супружеской жизнью.
Их дети росли, и хотя больше пока в семье не ожидалось прибавления, им было вполне достаточно своих сына и дочери.
Фрина чем дальше, тем больше обещала стать красавицей; а Никострат - отважным воителем. Сын Ликандра уже пробовал свои силы на окружающих мальчишках, вырываясь из-под материнского и нянькиного присмотра и забираясь в соседские сады: и часто являлся домой весь в синяках, а то и в крови, но редко приходил неудовлетворенным. Похоже, Никострат и его маленькие приятели если не колачивали всех, с кем сходились по своему возрасту, то никогда не оставались в долгу.
Мать пробовала бороться с этим, но противостоять проказам ребенка становилось все труднее: отчим тоже терялся перед Никостратом, потому что ни сам он, ни его братья никогда не были в детстве такими забияками. Кроме того, Аристодем никогда не имел на пасынка того влияния, какое имела мать. Похоже, спартанцы учились чтить своих женщин с рождения: хотя это не мешало им рисковать собой при каждом случае.
Поликсена попросила брата найти для Никострата наставника - который учил бы мальчика кулачному бою, борьбе, плаванию и всему, что понадобится воину. Как и в Египте, много воинов в Ионии в мирные дни маялось от безделья. Филомен охотно согласился – и, более того, предложил, когда Никострату исполнится шесть лет, взять племянника в школу при дворце, недавно учрежденную им наподобие спартанской: хотя, конечно, с менее строгими правилами.
В великой Персии не было военных школ для детей, как не было до сих пор централизации и организации власти, подобной египетской. Знатных детей обучали их отцы, как Поликсена уже знала со слов Артазостры; а простые солдаты обучались как придется. Для многих первый бой оказывался последним… хотя при такой численности азиаты могли нести много большие потери, чем греки, не теряя своей боевой мощи.
Поликсену обрадовало, что в школе Филомена не было персидских детей: благородные персы не доверяли своих сыновей чужестранцам, а простолюдинам доступ в школу был закрыт.
Когда Аристодем узнал об этом разговоре, он был так возмущен, точно Поликсена отдавала в учение его собственного сына, не спросив согласия отца. Поликсена в ответ довольно резко напомнила мужу, кем он приходится Никострату… для афинянина, имевшего только одну дочь, подобное было особенно чувствительным ударом.
После этого объяснения Аристодем и Поликсена не разговаривали несколько дней.
Впрочем, потом Аристодем заговорил с женой первым и признал ее правоту. Конечно, где еще, как не здесь, мальчик должен был стать мужчиной!
Поликсена обрадовалась примирению, но понимала, что слишком часто оказывается права и слишком часто поступает по-своему, чтобы это не уязвляло мужа. Это оказалось тем более тяжело, что вокруг них почти не было афинян: никого, чья судьба была бы неразрывно связана с городом Девы.
Поликсена чувствовала, что между нею и мужем возникла трещина, которую никак не удается залатать. Это могло кончиться плохо. Но ничего поделать было нельзя.
То, что разделяло их, было им неподвластно.
Когда наступила новая зима, Поликсена получила письмо от Нитетис. Она давно завязала переписку с другом-египтянином, который уведомлял эллинку о судьбе царицы: от него Поликсена знала, что Нитетис жива и невредима, что у нее появилась дочь, которую та растит в своем поместье. Убийцу Яхмеса искали, но до сих пор не нашли.
Но Поликсена почти не надеялась получить весточку от самой Нитетис. Слишком много времени они провели вдали друг от друга… гораздо больше теперь разделяло их, чем связывало. Со слов малознакомого человека Поликсена не могла представить себе царицу сейчас. Не могла понять, затянулись ли ее раны; и как можно успокоить ее боль!
Но Поликсена сразу же вспомнила госпожу, когда развернула папирус, исписанный по-гречески. Нитетис писала ей своей рукой.
Царица долго рассказывала о своей малышке Ити-Тауи, которая врачевала ее сердечную рану, – рассказывала так, как только одна мать может делиться с другой. Нитетис просила подругу написать о своих детях и о том, чем Поликсена занята сейчас.
Эллинка ощутила неожиданную вину, прочитав эти излияния. Ведь царицу некому было уведомлять о делах Поликсены!
Потом Нитетис перешла к описанию дел государства. Она рассказывала, какое строительство развернулось по всей ее стране – о том, что за всеми управителями Та-Кемет Дарий сохранил их должности; жрецы не терпели никаких ущемлений, какие испытывали при Камбисе, царь царей выказал почтение их богам и не тронул храмовых сокровищ.
Эллинка ожидала такой политики: но эти отношения между Персией и Египтом, больше похожие на союзничество, чем на подданство, весьма встревожили ее.
Совершенно удивительным для Поликсены оказалось то, что Уджагорресент отправился ко двору Дария, чтобы укрепить позиции Та-Кемет и завязать нужные знакомства: и лично послужить своему новому повелителю, чем сможет. Уджагорресент приглашал с собою и Нитетис, свою жену и царицу, но Нитетис твердо отказалась: заявив, что царица Та-Кемет не покинет своей страны.
Поликсена терялась в догадках, что заставило ее подругу отказаться поехать в Персию: оттого ли она не последовала за мужем, что слишком многих опасалась при персидском дворе, начиная с Атоссы, - или живой богине не позволила гордость. Или Нитетис осталась затем, чтобы позволить слухам о себе множиться. Ничто так не смущает противника, как неизвестность.
"Бедная Нитетис, - думала эллинка. – Она совсем одна теперь!"
Поликсена написала царице подробное письмо о том, как обстояли дела у нее самой и во всей Ионии. Она заверила госпожу в своей любви и верности.
Им обеим оставалось только ждать.
***
Уджагорресент пробыл в Персии ни много, ни мало – полгода. Когда он вернулся, заупокойный храм Нитетис, о котором царица ни словом не обмолвилась подруге, оказался уже почти достроен. Нитетис сама руководила работами в отсутствие царского казначея.
Храм дочери Априя походил на все храмы Та-Кемет – и не походил ни на один из них. Светло-серый блестящий крапчатый гранит облицовывал стены; светло-желтые колонны с капителями-лотосами образовывали пропилеи, закрывавшие три низких квадратных входа. По сторонам центрального входа должны были стоять две женские статуи – две одинаковые богини Нейт, каждая с лицом Нитетис: но для этого требовалось призвать из Ионии Менекрата. Кроме него, никто не умел и не смел так ваять. Нитетис решила, что сделает это позже: она была теперь уверена, что скульптор не решится отказать.
Два пилона из гранита, каждый испещренный сверху донизу священными письменами, обозначали вход в храмовый двор, который еще только будет замощен и застроен.
Изнутри стены из песчаника были оштукатурены и уже частично расписаны. Войдя в храм, можно было сразу же увидеть его вечную обитательницу: Нитетис во весь рост, кое-где даже много выше натурального роста, в профиль, воскуряла фимиам и приносила жертвы зеленокожему Осирису, дарителю плодородия и царю земного и загробного миров, а также Нейт и Хатхор. Царица совершала преклонение также перед троном Амона-Ра, которого жрецы Та-Кемет записали в отцы Дарию.
Солнцеликий отец на этих фресках нисколько не походил на сына-перса, зато Нитетис на каждом портрете вышла как живая: подобный белой лилии смуглый стан, облеченный полупрозрачным льном, большой черный глаз, тонкая линия носа, сочные насмешливые губы, жесткий церемониальный парик… Яхмес, который был запечатлен у колен матери и вместе с нею простирал руки к богам Та-Кемет, тоже вышел очень похожим на себя: цветом кожи и лицом этот маленький полуперс очень напоминал египтянина. Счастье, что Камбис так и не увидел, как взрослеет его сын!
Приехав в Египет, Уджагорресент узнал, что Нитетис вместе с дочерью незадолго до его возвращения отправилась на Пилак, в недостроенный храм: царский казначей тут же поспешил следом, не дав себе нисколько отдохнуть.
Нитетис остановилась у начальника крепости острова, у которого отказалась гостить в первое посещение.
Войдя в маленькое святилище, где еще ни разу не звучали песнопения жрецов, Уджагорресент застал там жену с дочерью Ити-Тауи на руках. Нитетис обернулась на стук шагов с изумлением, испугом и радостью.
Бросившись к жене, Уджагорресент схватил девочку и расцеловал ее бритый лобик. Потом осыпал поцелуями Нитетис.
- Почему ты не поехала со мной в Персию! – воскликнул он.
- Потому, дорогой брат, что в Персии даже царица не может путешествовать так, как я, - улыбаясь сквозь слезы, ответила Нитетис.
Погрузив руки в ее мягкие волосы, Уджагорресент страстно поцеловал жену в губы.
- Ничего, скоро Персия сама приедет к нам! – сказал царский казначей, победно смеясь.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 84
Менекрат получил письмо с печатью великой царицы спустя год и восемь египетских месяцев* после того, как свел знакомство с Поликсеной. Нитетис приглашала скульптора в Египет для более серьезной работы, чем отливка статуэтки высотой в пол-локтя.
Она знала, что грек работает с камнем, как и с металлом, и ваяет статуи в человеческий рост. Нитетис обещала художнику славу, золото... и возможность снова запечатлеть свою красоту, которую даже видеть позволялось избранным.
Конечно, эллин был волен отвергнуть это предложение. Но слишком заманчиво оно выглядело: получить новый заказ от самой великой царицы и стать известным благодаря этому! А также посмотреть на Обе Земли под властью нового персидского царя, куда более грозного, как и более великодушного, чем прежний: как рассказывали о Дарии.
Поликсена, узнав о приглашении, полученном Менекратом, сама не зная почему, очень встревожилась за своего друга: хотя знала, что иониец окажется под покровительством Нитетис. Менекрат тоже немного испугался такой нежданной чести: но для художника мысль о боговдохновенном труде пересиливала всякий страх.
Этот молодой многообещающий скульптор стал Поликсене самым близким - и, пожалуй, единственным другом-мужчиной. Аристодем никогда не ревновал жену к Менекрату, зная, что у подобных людей страсть к своему искусству выжигает все остальные страсти. Еще у царевны были знакомые - но близкие более мужу, чем ей. Поликсене очень жаль было расстаться с этим милетцем.
Менекрат ободряюще улыбнулся коринфянке на прощание, когда в последний раз пришел ее навестить.
- Я, наверное, не смогу писать, царевна, - никто не станет беспокоить всадников и перевозчиков ради такого, как я. Но когда возвращусь, расскажу все, что видел и слышал! - сказал он.
По слухам, Дарий учредил службу почтового сообщения у себя в Персии: но для Египта слова Менекрата, конечно, были справедливы.
- Будешь моими глазами и ушами в Египте, - грустно пошутила Поликсена. Она поцеловала молодого художника в лоб, под пепельными завитками: точно младшего брата или любимого подданного.
Вдруг ей стало очень не по себе от своей шутки. Название "глаза и уши" в Та-Кемет обозначало дворцовых соглядатаев: это была очень важная должность, но шпионы карались очень жестоко, будучи пойманы.
Скульптор поцеловал руку Поликсены, присовокупив с улыбкой, что наконец-то у него появился случай изваять прекраснейшую из жен Та-Кемет по своему желанию. Менекрат понимал, что был избран царицей не только из-за своего мастерства, которым в Та-Кемет обладали многие художники, - но и, в первую очередь, из-за одному ему присущей манеры.
К тому же, хотя Менекрату давно хотелось изображать женщин, в Ионии найти подходящую модель было очень нелегко. Эллины редко позволяли своим женщинам позировать, в большинстве случаев находя это постыдным и непристойным; ну а об азиатах и говорить было нечего.
Вестник царицы, получив согласие эллина, взял его с собой, купив ему место на том же торговом корабле: как и было предусмотрено. Помимо желания вновь увидеть прекрасную Нитетис и сослужить ей почетную службу, эллину не терпелось поглядеть, чем Египет Дария отличается от Египта Камбиса.
Навкратис иониец застал таким же, как раньше. Однако ему было приказано сразу же ехать в Дельту, в поместье Нитетис, где он уже бывал несколько лет назад, делая золотую статуэтку Нейт: высокая честь и знак большого доверия. Там, где начинались владения Нитетис, милетца и его спутника должна была встретить охрана царицы.
Менекрат не сомневался, что наперсница царицы писала Нитетис о нем и его успехах на родине, в Ионии. Молодой скульптор был очень польщен и взволнован, однако помнил, как следует себя вести.
Нитетис на ее земле надлежало чтить как богиню - со всею серьезностью: к тому же, хотя и в Греции художники ставились не слишком высоко, в Египте они почитались немногим выше рабов, почти всегда вынужденные зависеть от благостынь покровителя. Ну а тем паче - чужеземцы.
Наняв лошадей, Менекрат и его проводник добрались до границы царских владений. Их уже дожидались воины.
- Я Менекрат из Милета,- сказал гость по-египетски, вдруг оробев перед этими меднозагорелыми людьми с гладкими лицами, облаченными в белые льняные доспехи. Такие доспехи были одними из самых прочных.*
- Мы знаем, кто ты, экуеша, - ответил греку один из солдат. – Идем с нами.
Менекрат кивнул. Он вздохнул, подумав, что не оставил на родине ни жены, ни детей… а с другой стороны, может, это и к лучшему?
Он и его спутники быстро углубились в пальмовую рощу; и шли пешком довольно долго. Потом между стволами эллин стал замечать белые промельки; и наконец деревья расступились, и Менекрат увидел озеро и белую стену господского дома.
Ему велели ждать – один из воинов отправился доложить о нем. Менекрат ждал: тощий мешок, перекинутый через плечо, вдруг показался ему очень тяжелым.
Нитетис вышла навстречу ионийцу, как когда-то приветствовала на этом самом месте любимую подругу. Царица радостно улыбалась.
- Приветствую тебя снова в моем доме, Менекрат из Милета, - сказала она на его родном языке, остановившись перед художником.
Менекрат облизнул губы, покосился на египтян, стоявших у него за спиной… а потом опустился на одно колено, как и в Элладе, и в Египте делали воины, воздавая почести своим владыкам. На губах Нитетис мелькнула усмешка.
- Этого достаточно, - сказала она по-гречески. – Поднимись.
Менекрат поцеловал край ее голубого платья. Его ухо тут же уловило возмущенный ропот: прикасаться к царице было святотатством! Но Нитетис все так же благосклонно улыбалась.
- Будь моим гостем, - сказала она. Ее акцент стал заметнее за то время, что Менекрат не видел Нитетис… и, снова посмотрев царице в лицо, он увидел тонкие морщинки у губ и складку между бровей. Но она все еще была нечеловечески прекрасна.
- Я никогда не бывала в Ионии и других греческих землях, - Нитетис снова улыбнулась, но удлиненные черным глаза влажно блеснули. – Надеюсь, ты подробно расскажешь мне о своей родине и о моей дорогой подруге.
В первый раз, когда Менекрат делал с нее золотую Нейт, царица не требовала от него рассказов… тогда милетец был для нее одним из многих художников, едва ли выше раба. А сейчас он служил Нитетис напоминанием обо всем, что она утратила, лишившись своей наперсницы и других приближенных эллинов. Менекрат был далеко не глуп.
Он пригладил свои пепельные волнистые волосы и низко поклонился.
- Буду счастлив послужить твоему величеству.
Он знал, как что "его величество" в Та-Кемет служит только для обращения к богам и божественным властителям. Удовлетворенная Нитетис с улыбкой кивнула.
- Идем. Здесь нет никого, кроме меня, кто понимал бы ваш язык, так что можешь говорить свободно.
Повернувшись, египтянка направилась вперед: Менекрат успел разглядеть под ее легким платьем очертания гибкой спины, бедер и округлых ягодиц, и даже вспотел от волнения. Но Нитетис скоро оставила его позади, и между греком и царицей Египта оказались воины в белых тканевых панцирях и шлемах.
Они миновали царский сад, в котором алые цветы преискусно чередовались с синими и белыми, а круглые пруды - с круглыми клумбами. Когда они оказались в трапезной, Нитетис сразу же приказала рабу проводить гостя в ванную комнату – одну из нескольких личных купален, пристроенных к господским покоям. Ему отвели собственные покои на втором этаже!
В прошлый раз Менекрата поселили в одном из помещений для слуг.
А сейчас человек тщеславный и охочий до богатства провел бы в его спальне немало восхитительных мгновений, просто любуясь обстановкой.
Менекрат не был ни тщеславен, ни охоч до богатства, но пришел в восторг, осматривая свою спальню. Сундучок для вещей, с крышкой, инкрустированной перламутром; большая кровать с тончайшим пологом, защищавшим от мух; изящные столик и кресло, отделанные слоновой костью. А также большой письменный стол.
Вторая комната должна была послужить ему временной мастерской: как Менекрат понял, заглянув в нее.
Тут художник вспомнил, что Нитетис ждет его. Быстро оглядев себя в сияющее медное зеркало на держателях в виде двух Хатхор, - такое большое, что скорее подошло бы женщине, - Менекрат поспешил обратно в трапезную. Его проводил слуга.
Царица была одна, если не считать безмолвных воинов и прислужников. Она сидела за столом – небольшим обеденным столиком, накрытым на двоих.
- У вас цари часто разделяют трапезу с простыми людьми. Я тоже иногда поступаю так, - сказала египтянка. – Ешь и пей, пока будешь отвечать на мои вопросы.
На столике был кувшин вина и большое блюдо фруктов; а также блюдо, полное ароматного румяного хлеба, который египтяне выпекали с кислым молоком и пряностями. Когда Менекрат неловко сел, перед ним поставили еще большую миску горячего чечевичного супа.
Царица время от времени отщипывала виноград и прикладывалась к своему кубку – но более затем, чтобы сотрапезник чувствовал себя спокойней в ее обществе.
Утолив первый голод, милетец принялся рассказывать. Он завел речь о Поликсене, понимая, что великая царица желает узнать прежде всего… но, упомянув Артазостру, прикусил язык. Скульптора внезапно прошиб холодный пот. Нитетис вовсе ни к чему было знать, что Поликсена так близко сошлась с другой женщиной: что бы ни стояло за этой дружбой!
Менекрат рассказал о персиянке лишь столько, сколько требовалось, чтобы не возбудить подозрений. По крайней мере, он надеялся на это! Нитетис слушала очень внимательно, лишь иногда задавая короткие вопросы.
Когда гость опустошил свою миску, то почувствовал, что сыт по горло… и просто слишком волновался, чтобы есть. Тогда Нитетис с улыбкой сказала:
- Довольно пока. Я вижу, что ты устал! И я счастлива была услышать от тебя, что моя Поликсена здорова.
Она встала, и эллин тут же вскочил, чуть не уронив свой стул. Он почувствовал, что волосы намокли от пота и хитон прилип к спине, хотя это была вся его одежда.
- Ступай отдохни, - распорядилась хозяйка. Она окинула его заботливым взглядом. – Это самые жаркие часы, все будут спать! Потом я снова призову тебя, и расскажу, что от тебя требуется.
Нитетис удалилась, а Менекрат вернулся в свою спальню в сопровождении раба, приставленного к нему для услуг.
Художник лег на кровать – не столько потому, что устал, сколько потому, что ему нравились ее мягкость и роскошь. И только когда раб задернул полог, Менекрат вспомнил, что царица совсем недавно лишилась единственного сына.
Во время беседы она никак не выказывала своих чувств: но, конечно, это следовало помнить постоянно! Как и то, что у царицы на руках маленькая дочь: с которой Нитетис, видимо, и проводила время, расставшись с гостем.
Скоро Менекрата и вправду сморил сон.
Его разбудил раб-египтянин, потряся за плечо. Поднявшись, все еще ощущая сонливость, Менекрат умылся с помощью прислужника; тот причесал его и расправил на нем одежду. Эллин попросил воды: после дневного сна всегда хотелось пить.
Потом раб проводил его в кабинет, располагавшийся на том же верхнем этаже. Менекрат уже бывал здесь.
Нитетис сидела за столом спиной к нему, склонившись над какими-то папирусами; когда эллин переступил порог, царица обернулась.
- Поди сюда! Рассмотри это как следует.
Менекрат приблизился и поклонился. И сразу же всмотрелся в чертеж, лежавший перед госпожой.
- Это план уединенного храма на острове Пилак, который уже почти готов. Тебе следует познакомиться с ним, - сказала Нитетис. - А вот это рисунки, изображающие храм.
Менекрат внимательно рассмотрел и чертеж, и рисунки, выполненные на папирусе черной краской с безукоризненной четкостью и точностью.
Он обратил внимание на новшества в конструкции спланированного по-египетски здания. Нитетис обрадовалась, что эллин это заметил.
- Пропилеи, обращенные на три стороны света, здесь к месту, не так ли? Богиня этого храма не замкнута сама на себя и не застыла в своем величии, как многие... а открыта всем, кто явится почтить ее.
- Какая богиня, моя госпожа? - спросил молодой скульптор.
Но он уже знал.
- Вот эта, - Нитетис спокойно указала себе в грудь. - Это мой заупокойный храм, посвященный также моему сыну Яхмесу.
Менекрат быстро потупился. Его пробрала дрожь при мысли о Яхмесе; и о том, что владыки Та-Кемет с молодости строят свои гробницы и ездят любоваться ими.
- И от меня требуется... - начал эллин.
- От тебя требуется сделать две одинаковые статуи из песчаника, в полтора моих роста. Статуи будут довольно велики для тебя - но мне известно, что ты работал с мрамором, а песчаник более мягкий камень.
Нитетис сделала паузу.
- Две статуи Нейт с моим лицом и телом! Это священнодействие - ты будешь ваять вместилища моего духа, тебе понятно, экуеша?
Менекрат низко поклонился. Он облизнул внезапно пересохшие губы.
- Да, великая царица.
Набравшись смелости, скульптор прибавил:
- Но мне нужно прежде всего увидеть сам храм.
- Не прежде всего, - египтянка качнула головой, и качнулись перекинутые на грудь тонкие косы, концы которых были схвачены хитрыми плоскими золотыми зажимами. - Прежде всего, Менекрат, ты поработаешь с глиной. Сделай статуэтку высотой в пол-локтя... такую же, как золотая Нейт. Как ты сам представляешь себе мои священные статуи. Если мне придется по вкусу твоя работа, мы вместе отправимся в храм, и ты и рассмотришь, и зарисуешь все, что тебе хочется.
Великая царица улыбнулась гостю и провела пальцем по губам. Потом слизнула оставшуюся на кончике пальца хну.
- Ну а потом ты отправишься в мои каменоломни, знаменитый мастер экуеша, и сам подберешь нужный камень! Скульптору лучше всего самому выбирать материал по себе, не так ли?
Менекрат поклонился. Сердце его вдруг сжалось от смутного, но скверного предчувствия.
- Как пожелает ее величество.
Нитетис склонила голову. Она опять коснулась пальцем губ.
- Хорошо. Тогда начинай сейчас же. За глиной сам не бегай, - царица вдруг весело рассмеялась. - Ее тебе принесут столько, сколько нужно, и все остальное, что тебе потребуется! Проси сей же час все, в чем почувствуешь нужду!
Когда Менекрат отправился спать после нескольких часов упорного труда, он, хотя и лег поздно, даже не брал в руки глины. Взамен того скульптор извел целый ворох прекрасного папируса на рисунки, которыми по большей части остался недоволен. Прежде, чем приступить к лепке, ему требовалось вообразить богиню Обеих Земель во всех подробностях и запечатлеть ее со всеми атрибутами: и притом так, чтобы она имела черты живой Нитетис. Это было затруднительно при всех ограничениях, налагаемых священными правилами, - статуи должны были быть стоячими, с опущенными вдоль тела руками и лишь немного вынесенной вперед левой ногой; узкий длинный калазирис закрывал фигуру до щиколоток, а ожерелье-ускх скрывало грудь и плечи. Но все же, тронув изгибы тела египтянки то там, то здесь, придав бровям легкий излом и коснувшись кистью краешков губ, мастер добился того, чего желал. Менекрат отобрал два рисунка - будущая статуя в фас и в профиль.
Устало вздохнув, художник встал из-за стола и потряс натруженной рукой. Он взглянул на остатки своего ужина, состоявшего из хлеба с вкусным египетским пивом, и позвал раба, чтобы тот убрался в комнате и помог ему умыться.
Завтра он вынесет на суд царицы эти рисунки. Только бы госпожа не разгневалась!
Когда эллин лег в постель и раб оставил его одного, художник вдруг почувствовал свое одиночество среди всех этих людей. Он с юности был один, избрав стезю скульптора, - но всегда ощущал свою сопричастность судьбе родной Ионии и всех ее детей. А для египтян он был существом более чуждым, чем их священные животные!
Но Менекрат знал, что найдет успокоение в работе, - как было всегда. Молодой скульптор улыбнулся, вспомнив о необычайной заботе царицы.
Еще немного помечтав, что принесет ему завтрашнее утро, он крепко заснул.
* Все 12 египетских месяцев имели по 30 дней: остальные пять дней года добавлялись в конце последнего месяца.
* Позже льняные доспехи использовались в армии Александра Македонского. Это была уже широко распространенная технология.
Менекрат получил письмо с печатью великой царицы спустя год и восемь египетских месяцев* после того, как свел знакомство с Поликсеной. Нитетис приглашала скульптора в Египет для более серьезной работы, чем отливка статуэтки высотой в пол-локтя.
Она знала, что грек работает с камнем, как и с металлом, и ваяет статуи в человеческий рост. Нитетис обещала художнику славу, золото... и возможность снова запечатлеть свою красоту, которую даже видеть позволялось избранным.
Конечно, эллин был волен отвергнуть это предложение. Но слишком заманчиво оно выглядело: получить новый заказ от самой великой царицы и стать известным благодаря этому! А также посмотреть на Обе Земли под властью нового персидского царя, куда более грозного, как и более великодушного, чем прежний: как рассказывали о Дарии.
Поликсена, узнав о приглашении, полученном Менекратом, сама не зная почему, очень встревожилась за своего друга: хотя знала, что иониец окажется под покровительством Нитетис. Менекрат тоже немного испугался такой нежданной чести: но для художника мысль о боговдохновенном труде пересиливала всякий страх.
Этот молодой многообещающий скульптор стал Поликсене самым близким - и, пожалуй, единственным другом-мужчиной. Аристодем никогда не ревновал жену к Менекрату, зная, что у подобных людей страсть к своему искусству выжигает все остальные страсти. Еще у царевны были знакомые - но близкие более мужу, чем ей. Поликсене очень жаль было расстаться с этим милетцем.
Менекрат ободряюще улыбнулся коринфянке на прощание, когда в последний раз пришел ее навестить.
- Я, наверное, не смогу писать, царевна, - никто не станет беспокоить всадников и перевозчиков ради такого, как я. Но когда возвращусь, расскажу все, что видел и слышал! - сказал он.
По слухам, Дарий учредил службу почтового сообщения у себя в Персии: но для Египта слова Менекрата, конечно, были справедливы.
- Будешь моими глазами и ушами в Египте, - грустно пошутила Поликсена. Она поцеловала молодого художника в лоб, под пепельными завитками: точно младшего брата или любимого подданного.
Вдруг ей стало очень не по себе от своей шутки. Название "глаза и уши" в Та-Кемет обозначало дворцовых соглядатаев: это была очень важная должность, но шпионы карались очень жестоко, будучи пойманы.
Скульптор поцеловал руку Поликсены, присовокупив с улыбкой, что наконец-то у него появился случай изваять прекраснейшую из жен Та-Кемет по своему желанию. Менекрат понимал, что был избран царицей не только из-за своего мастерства, которым в Та-Кемет обладали многие художники, - но и, в первую очередь, из-за одному ему присущей манеры.
К тому же, хотя Менекрату давно хотелось изображать женщин, в Ионии найти подходящую модель было очень нелегко. Эллины редко позволяли своим женщинам позировать, в большинстве случаев находя это постыдным и непристойным; ну а об азиатах и говорить было нечего.
Вестник царицы, получив согласие эллина, взял его с собой, купив ему место на том же торговом корабле: как и было предусмотрено. Помимо желания вновь увидеть прекрасную Нитетис и сослужить ей почетную службу, эллину не терпелось поглядеть, чем Египет Дария отличается от Египта Камбиса.
Навкратис иониец застал таким же, как раньше. Однако ему было приказано сразу же ехать в Дельту, в поместье Нитетис, где он уже бывал несколько лет назад, делая золотую статуэтку Нейт: высокая честь и знак большого доверия. Там, где начинались владения Нитетис, милетца и его спутника должна была встретить охрана царицы.
Менекрат не сомневался, что наперсница царицы писала Нитетис о нем и его успехах на родине, в Ионии. Молодой скульптор был очень польщен и взволнован, однако помнил, как следует себя вести.
Нитетис на ее земле надлежало чтить как богиню - со всею серьезностью: к тому же, хотя и в Греции художники ставились не слишком высоко, в Египте они почитались немногим выше рабов, почти всегда вынужденные зависеть от благостынь покровителя. Ну а тем паче - чужеземцы.
Наняв лошадей, Менекрат и его проводник добрались до границы царских владений. Их уже дожидались воины.
- Я Менекрат из Милета,- сказал гость по-египетски, вдруг оробев перед этими меднозагорелыми людьми с гладкими лицами, облаченными в белые льняные доспехи. Такие доспехи были одними из самых прочных.*
- Мы знаем, кто ты, экуеша, - ответил греку один из солдат. – Идем с нами.
Менекрат кивнул. Он вздохнул, подумав, что не оставил на родине ни жены, ни детей… а с другой стороны, может, это и к лучшему?
Он и его спутники быстро углубились в пальмовую рощу; и шли пешком довольно долго. Потом между стволами эллин стал замечать белые промельки; и наконец деревья расступились, и Менекрат увидел озеро и белую стену господского дома.
Ему велели ждать – один из воинов отправился доложить о нем. Менекрат ждал: тощий мешок, перекинутый через плечо, вдруг показался ему очень тяжелым.
Нитетис вышла навстречу ионийцу, как когда-то приветствовала на этом самом месте любимую подругу. Царица радостно улыбалась.
- Приветствую тебя снова в моем доме, Менекрат из Милета, - сказала она на его родном языке, остановившись перед художником.
Менекрат облизнул губы, покосился на египтян, стоявших у него за спиной… а потом опустился на одно колено, как и в Элладе, и в Египте делали воины, воздавая почести своим владыкам. На губах Нитетис мелькнула усмешка.
- Этого достаточно, - сказала она по-гречески. – Поднимись.
Менекрат поцеловал край ее голубого платья. Его ухо тут же уловило возмущенный ропот: прикасаться к царице было святотатством! Но Нитетис все так же благосклонно улыбалась.
- Будь моим гостем, - сказала она. Ее акцент стал заметнее за то время, что Менекрат не видел Нитетис… и, снова посмотрев царице в лицо, он увидел тонкие морщинки у губ и складку между бровей. Но она все еще была нечеловечески прекрасна.
- Я никогда не бывала в Ионии и других греческих землях, - Нитетис снова улыбнулась, но удлиненные черным глаза влажно блеснули. – Надеюсь, ты подробно расскажешь мне о своей родине и о моей дорогой подруге.
В первый раз, когда Менекрат делал с нее золотую Нейт, царица не требовала от него рассказов… тогда милетец был для нее одним из многих художников, едва ли выше раба. А сейчас он служил Нитетис напоминанием обо всем, что она утратила, лишившись своей наперсницы и других приближенных эллинов. Менекрат был далеко не глуп.
Он пригладил свои пепельные волнистые волосы и низко поклонился.
- Буду счастлив послужить твоему величеству.
Он знал, как что "его величество" в Та-Кемет служит только для обращения к богам и божественным властителям. Удовлетворенная Нитетис с улыбкой кивнула.
- Идем. Здесь нет никого, кроме меня, кто понимал бы ваш язык, так что можешь говорить свободно.
Повернувшись, египтянка направилась вперед: Менекрат успел разглядеть под ее легким платьем очертания гибкой спины, бедер и округлых ягодиц, и даже вспотел от волнения. Но Нитетис скоро оставила его позади, и между греком и царицей Египта оказались воины в белых тканевых панцирях и шлемах.
Они миновали царский сад, в котором алые цветы преискусно чередовались с синими и белыми, а круглые пруды - с круглыми клумбами. Когда они оказались в трапезной, Нитетис сразу же приказала рабу проводить гостя в ванную комнату – одну из нескольких личных купален, пристроенных к господским покоям. Ему отвели собственные покои на втором этаже!
В прошлый раз Менекрата поселили в одном из помещений для слуг.
А сейчас человек тщеславный и охочий до богатства провел бы в его спальне немало восхитительных мгновений, просто любуясь обстановкой.
Менекрат не был ни тщеславен, ни охоч до богатства, но пришел в восторг, осматривая свою спальню. Сундучок для вещей, с крышкой, инкрустированной перламутром; большая кровать с тончайшим пологом, защищавшим от мух; изящные столик и кресло, отделанные слоновой костью. А также большой письменный стол.
Вторая комната должна была послужить ему временной мастерской: как Менекрат понял, заглянув в нее.
Тут художник вспомнил, что Нитетис ждет его. Быстро оглядев себя в сияющее медное зеркало на держателях в виде двух Хатхор, - такое большое, что скорее подошло бы женщине, - Менекрат поспешил обратно в трапезную. Его проводил слуга.
Царица была одна, если не считать безмолвных воинов и прислужников. Она сидела за столом – небольшим обеденным столиком, накрытым на двоих.
- У вас цари часто разделяют трапезу с простыми людьми. Я тоже иногда поступаю так, - сказала египтянка. – Ешь и пей, пока будешь отвечать на мои вопросы.
На столике был кувшин вина и большое блюдо фруктов; а также блюдо, полное ароматного румяного хлеба, который египтяне выпекали с кислым молоком и пряностями. Когда Менекрат неловко сел, перед ним поставили еще большую миску горячего чечевичного супа.
Царица время от времени отщипывала виноград и прикладывалась к своему кубку – но более затем, чтобы сотрапезник чувствовал себя спокойней в ее обществе.
Утолив первый голод, милетец принялся рассказывать. Он завел речь о Поликсене, понимая, что великая царица желает узнать прежде всего… но, упомянув Артазостру, прикусил язык. Скульптора внезапно прошиб холодный пот. Нитетис вовсе ни к чему было знать, что Поликсена так близко сошлась с другой женщиной: что бы ни стояло за этой дружбой!
Менекрат рассказал о персиянке лишь столько, сколько требовалось, чтобы не возбудить подозрений. По крайней мере, он надеялся на это! Нитетис слушала очень внимательно, лишь иногда задавая короткие вопросы.
Когда гость опустошил свою миску, то почувствовал, что сыт по горло… и просто слишком волновался, чтобы есть. Тогда Нитетис с улыбкой сказала:
- Довольно пока. Я вижу, что ты устал! И я счастлива была услышать от тебя, что моя Поликсена здорова.
Она встала, и эллин тут же вскочил, чуть не уронив свой стул. Он почувствовал, что волосы намокли от пота и хитон прилип к спине, хотя это была вся его одежда.
- Ступай отдохни, - распорядилась хозяйка. Она окинула его заботливым взглядом. – Это самые жаркие часы, все будут спать! Потом я снова призову тебя, и расскажу, что от тебя требуется.
Нитетис удалилась, а Менекрат вернулся в свою спальню в сопровождении раба, приставленного к нему для услуг.
Художник лег на кровать – не столько потому, что устал, сколько потому, что ему нравились ее мягкость и роскошь. И только когда раб задернул полог, Менекрат вспомнил, что царица совсем недавно лишилась единственного сына.
Во время беседы она никак не выказывала своих чувств: но, конечно, это следовало помнить постоянно! Как и то, что у царицы на руках маленькая дочь: с которой Нитетис, видимо, и проводила время, расставшись с гостем.
Скоро Менекрата и вправду сморил сон.
Его разбудил раб-египтянин, потряся за плечо. Поднявшись, все еще ощущая сонливость, Менекрат умылся с помощью прислужника; тот причесал его и расправил на нем одежду. Эллин попросил воды: после дневного сна всегда хотелось пить.
Потом раб проводил его в кабинет, располагавшийся на том же верхнем этаже. Менекрат уже бывал здесь.
Нитетис сидела за столом спиной к нему, склонившись над какими-то папирусами; когда эллин переступил порог, царица обернулась.
- Поди сюда! Рассмотри это как следует.
Менекрат приблизился и поклонился. И сразу же всмотрелся в чертеж, лежавший перед госпожой.
- Это план уединенного храма на острове Пилак, который уже почти готов. Тебе следует познакомиться с ним, - сказала Нитетис. - А вот это рисунки, изображающие храм.
Менекрат внимательно рассмотрел и чертеж, и рисунки, выполненные на папирусе черной краской с безукоризненной четкостью и точностью.
Он обратил внимание на новшества в конструкции спланированного по-египетски здания. Нитетис обрадовалась, что эллин это заметил.
- Пропилеи, обращенные на три стороны света, здесь к месту, не так ли? Богиня этого храма не замкнута сама на себя и не застыла в своем величии, как многие... а открыта всем, кто явится почтить ее.
- Какая богиня, моя госпожа? - спросил молодой скульптор.
Но он уже знал.
- Вот эта, - Нитетис спокойно указала себе в грудь. - Это мой заупокойный храм, посвященный также моему сыну Яхмесу.
Менекрат быстро потупился. Его пробрала дрожь при мысли о Яхмесе; и о том, что владыки Та-Кемет с молодости строят свои гробницы и ездят любоваться ими.
- И от меня требуется... - начал эллин.
- От тебя требуется сделать две одинаковые статуи из песчаника, в полтора моих роста. Статуи будут довольно велики для тебя - но мне известно, что ты работал с мрамором, а песчаник более мягкий камень.
Нитетис сделала паузу.
- Две статуи Нейт с моим лицом и телом! Это священнодействие - ты будешь ваять вместилища моего духа, тебе понятно, экуеша?
Менекрат низко поклонился. Он облизнул внезапно пересохшие губы.
- Да, великая царица.
Набравшись смелости, скульптор прибавил:
- Но мне нужно прежде всего увидеть сам храм.
- Не прежде всего, - египтянка качнула головой, и качнулись перекинутые на грудь тонкие косы, концы которых были схвачены хитрыми плоскими золотыми зажимами. - Прежде всего, Менекрат, ты поработаешь с глиной. Сделай статуэтку высотой в пол-локтя... такую же, как золотая Нейт. Как ты сам представляешь себе мои священные статуи. Если мне придется по вкусу твоя работа, мы вместе отправимся в храм, и ты и рассмотришь, и зарисуешь все, что тебе хочется.
Великая царица улыбнулась гостю и провела пальцем по губам. Потом слизнула оставшуюся на кончике пальца хну.
- Ну а потом ты отправишься в мои каменоломни, знаменитый мастер экуеша, и сам подберешь нужный камень! Скульптору лучше всего самому выбирать материал по себе, не так ли?
Менекрат поклонился. Сердце его вдруг сжалось от смутного, но скверного предчувствия.
- Как пожелает ее величество.
Нитетис склонила голову. Она опять коснулась пальцем губ.
- Хорошо. Тогда начинай сейчас же. За глиной сам не бегай, - царица вдруг весело рассмеялась. - Ее тебе принесут столько, сколько нужно, и все остальное, что тебе потребуется! Проси сей же час все, в чем почувствуешь нужду!
Когда Менекрат отправился спать после нескольких часов упорного труда, он, хотя и лег поздно, даже не брал в руки глины. Взамен того скульптор извел целый ворох прекрасного папируса на рисунки, которыми по большей части остался недоволен. Прежде, чем приступить к лепке, ему требовалось вообразить богиню Обеих Земель во всех подробностях и запечатлеть ее со всеми атрибутами: и притом так, чтобы она имела черты живой Нитетис. Это было затруднительно при всех ограничениях, налагаемых священными правилами, - статуи должны были быть стоячими, с опущенными вдоль тела руками и лишь немного вынесенной вперед левой ногой; узкий длинный калазирис закрывал фигуру до щиколоток, а ожерелье-ускх скрывало грудь и плечи. Но все же, тронув изгибы тела египтянки то там, то здесь, придав бровям легкий излом и коснувшись кистью краешков губ, мастер добился того, чего желал. Менекрат отобрал два рисунка - будущая статуя в фас и в профиль.
Устало вздохнув, художник встал из-за стола и потряс натруженной рукой. Он взглянул на остатки своего ужина, состоявшего из хлеба с вкусным египетским пивом, и позвал раба, чтобы тот убрался в комнате и помог ему умыться.
Завтра он вынесет на суд царицы эти рисунки. Только бы госпожа не разгневалась!
Когда эллин лег в постель и раб оставил его одного, художник вдруг почувствовал свое одиночество среди всех этих людей. Он с юности был один, избрав стезю скульптора, - но всегда ощущал свою сопричастность судьбе родной Ионии и всех ее детей. А для египтян он был существом более чуждым, чем их священные животные!
Но Менекрат знал, что найдет успокоение в работе, - как было всегда. Молодой скульптор улыбнулся, вспомнив о необычайной заботе царицы.
Еще немного помечтав, что принесет ему завтрашнее утро, он крепко заснул.
* Все 12 египетских месяцев имели по 30 дней: остальные пять дней года добавлялись в конце последнего месяца.
* Позже льняные доспехи использовались в армии Александра Македонского. Это была уже широко распространенная технология.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 85
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
А.С.Пушкин, "Клеопатра"
Когда милетец проснулся, молодой раб-египтянин уже стоял у его постели. Менекрат, пожалуй, обошелся бы без этого соглядатая; но делать было нечего.
Эллин совершил омовение с помощью слуги, стоя нагим на камне в купальне, и позволил умастить себя шафранным маслом. Потом надел чистый хитон, взяв из своего сундука: смен одежды у него было не так уж много.
Он поел у себя в комнате, а потом, захватив два последних рисунка, пошел в сопровождении египтянина туда, где в этот раз царица дожидалась его. Это оказалась крыша особняка, превращенная в сад, - едва эллин поднялся по лестнице, как оказался среди цветов и даже деревьев, которые росли в больших емкостях с мягкой пахучей черной землей.
Менекрат оглянулся на своего прислужника в длинной белой юбке и с гладко выбритой головой, с руками, украшенными браслетами; и вдруг ощутил себя неловко даже в обществе этого прислужника. На самом Менекрате не было ни краски, ни украшений, а хитон его из грубоватого льна впору было бы носить любому домашнему рабу в Элладе.
Дома это милетца нисколько не смущало. В Египте же простота в обыкновениях, столь высоко ценившаяся эллинами, служила только еще одним и несомненным поводом для презрения!
Он еще раз быстро взглянул на свои папирусы. Верно ли он угадал, какие статуи хочет царица?..
Нитетис сидела в кресле, без навеса - в тени тутового дерева: и на коленях египтянка держала ребенка. Менекрат остановился, будто налетев на стену.
Великая царица с улыбкой взглянула на гостя и посадила лежащую девочку прямо: словно затем, чтобы дать экуеша полюбоваться ею. Конечно, все матери в этом одинаковы!
Царевна Ити-Тауи была голенькая... и бритоголовая. Только один черный локон был оставлен на темени и падал на плечико, слегка завиваясь. Когда царевна подрастет и станет девушкой, ей будет позволено отпустить волосы.
- Красавица, правда? - спросила Нитетис. - Я люблю выходить с ней на солнце по утрам, когда еще не наступили часы ярости Ра.
Потом взгляд царицы упал на свитки под мышкой у эллина, и материнская гордость и умиленность на ее лице тут же сменились холодностью властителя и оценщика. Она кивнула на папирусы.
- Докладывай.
Менекрат поклонился. И, словно очнувшись, протянул царице оба рисунка.
- Я должен был вначале нарисовать статую, прежде чем приступить к работе с глиной. Пусть твое величество не сердится!
Нитетис, сведя брови, взяла свободной рукой первый рисунок - изображавший статую в фас. Долго изучала его; потом не глядя протянула руку за вторым папирусом.
Наконец Нитетис подняла глаза.
- То, что нужно. Я не ошиблась в тебе, экуеша! Теперь ты можешь начать работать с глиной.
Она посмотрела на дочь, аккуратно промокнула своим тонким вышитым платьем ее мокрый ротик и подбородок. Потом опять взглянула на грека. Ее губы снова тронула улыбка: и египтянка вдруг стала неотразимо чарующей.
- Если я буду нужна тебе, чтобы стоять или сидеть перед тобой, - или ты усомнишься в том, верно ли помнишь, как следует изображать матерь богов, смело обращайся ко мне. Пока я не вижу ошибок, но позже они могут появиться, а это недопустимо.
Потом она кивнула в сторону лестницы.
- Иди, работай! Скажи, чтобы тебе дали глины, и приступай.
Менекрат поклонился и ушел, ободренный и полный нетерпения. Хотя и страх его перед этой работой увеличился. Какого бога мог он молить о помощи – готовясь изображать Нейт? И не оскорбится ли сама Нейт таким вмешательством чужестранца?
Но потом Менекрат полностью сосредоточился на перенесении на глину облика великой царицы: эта земная богиня казалась более доступной и снисходительной.
Два дня ушло на изготовление глиняного образца. За это время Менекрат ни разу не побеспокоил госпожу – зрительная память и внимание к деталям позволяли ему с легкостью восстановить перед глазами ее облик. Кроме того, малые размеры не требовали большой точности. С самими статуями будет гораздо труднее.
К тому же, линии тела богини не только были наполовину скрадены платьем - Нитетис была сложена как обычная стройная египтянка, каких Менекрат видел много. Ее привлекательность была неуловима… художник уповал, что передаст хотя бы малую долю этого обаяния теми скупыми средствами, которыми он располагал.
Однако, увидев свежевылепленную статуэтку, Нитетис была восхищена. Как тогда, когда он сделал статуэтку Нейт: египтянка сложила руки перед грудью и коротко рассмеялась. В этом смехе прозвучало больше самодовольства, чем похвалы мастеру. "И как люди могут различать, что обозначает смех", - впервые в жизни неожиданно подумал эллин.
Когда Нитетис подняла глаза, все посторонние мысли тут же покинули милетца. Он вдруг ощутил себя под взглядом царственной женщины пустым и звонким, как опорожненная ойнохойя.
- Превосходно, - сказала Нитетис.
Эллин улыбнулся, но еще не обрадовался.
"Ну а если ей только это и нужно было - и для изготовления статуй с этого образца у царицы найдется собственный скульптор?" - вдруг подумал Менекрат.
- Я очень довольна тобой, - сказала Нитетис снова и прошлась перед ним, сложив руки. - Но ты допустил одну ошибку. Корона Севера выглядит не так.
Царица отдала приказ рабу, который все эти дни обслуживал Менекрата. Тот, поклонившись, пятясь ушел и вскоре вернулся с чашкой воды.
К полнейшему изумлению грека, Нитетис несколько раз сама погрузила руки в воду и размочила еще мягкую глину: а потом несколькими ловкими движениями изменила форму конусообразной короны, венчавшей голову богини. Приплюснув ее сверху, египтянка загладила царский убор с боков.
- Если бы ты оставил корону Нейт как есть, это было бы преступление, - сказала Нитетис, улыбаясь. Она поднесла к лицу перепачканные руки и вдохнула запах глины. - Но надеюсь, ты понял разницу.
Менекрат поклонился: страх отпустил его. И в этот миг, при виде смеющейся царицы с руками, перемазанными в глине, как у горшечника, художнику показалось, что он постиг тайну очарования Нитетис, которого не мог передать даже самый послушный материал.
Нитетис вернула ему статуэтку.
- Готовься, через два дня мы отправимся на Пилак! - приказала великая царица.
***
Даже на царской барке помещение, где можно было укрыться от жары и от чужого внимания, оказалось только одно. Впрочем, скульптору это все равно показалось гораздо удобнее, чем путешествовать морем на битком набитом корабле.
Сидя под навесом среди молчаливых и полных сдержанной неприязни египетских матросов и слуг, Менекрат посматривал в сторону каюты - задрапированного яркими полотнищами деревянного домика, где укрылась Нитетис со своей дочерью.
"Выдержала бы она путешествие морем?" - подумал милетец неожиданно. Он усмехнулся украдкой. Конечно, Нитетис едва ли когда-нибудь придется путешествовать морем; ну а уж если выпадет случай, она не удовольствуется чем-нибудь меньше собственного корабля. А те, которые умеют требовать, и получают желаемое гораздо чаще!
Менекрата никто не стерег, стражники только лениво посматривали в его сторону; однако сам молодой скульптор старался, чтобы его не могли разглядеть с берега. В нем, с его светлыми волосами и кожей, легко признали бы грека: и Менекрат не желал чинить своей покровительнице неприятностей.
Однако, пока была возможность, по пути на юг сам милетец старался разглядеть как можно больше на берегах. Но зрелища были довольно однообразными – бурый камыш, который сухо шелестел на ветру, метелки папируса. Иногда виднелись бедные деревни – египетские мальчишки, всю одежду которых составляли тряпочки между бедер, пасли гусей или с криками плескались в реке. При виде царской барки дети застывали с открытыми ртами, точно это сам солнечный бог плыл мимо.
На ночь, когда негде было остановиться, барка приставала к берегу, и воины стерегли госпожу, окружив ее с земли и расположившись на палубе. Менекрат тоже часто не спал в такие ночи, глядя на Нил, похожий на широкую лунную дорогу, и пытаясь различить очертания знакомых предметов, которые темнота превращала в застывших в ожидании врагов.
Несколько раз они останавливались в городах, но эллин никогда не видел их прежде и не мог оценить перемен, которые города Юга претерпели под властью персов. И если Менекрата что и поразило, так это то, что он не заметил ни перемен, ни персов! Начальники городов, которые оказывали гостеприимство великой царице и ее свите, были сами египтяне и были окружены чистопородными египтянами, с уст которых, казалось, никогда не срывалось ни одно чужеземное слово. Воины, стоявшие на стенах укреплений и храмов, также были египетскими!
"Никакой перс не согласился бы нести службу здесь", - думал художник, глядя, как эти люди часами стоят на жаре, от которой, казалось, самый мозг готов был вскипеть под волосами и шлемом. Сам он оставался в тени все время, покуда была возможность, и на солнце заматывал голову.
Но эллин вспоминал, как Камбисовы воины, следуя за царем в землю Куш и лишившись пищи и воды, начали поедать друг друга, только бы не отступить, - и понимал, что дело в другом. Это была сознательная политика персов, в которой он по-прежнему ничего не понимал, хотя почти не отходил от царицы.
По пути на священный остров они побывали и в некогда великих Фивах – Уасете, как называли этот город египтяне, и в Танисе, соперничавшем с Фивами, но Менекрат не узнал для себя ничего нового. Даже пожелай он и в самом деле шпионить в пользу греков, он бы не преуспел. Менекрат все еще неважно говорил на языке этой страны: а в тех домах и храмах, где принимали Нитетис, все беседы велись только на языке Та-Кемет.
Эллинский художник, которого сама царица принимала у себя в доме как желанного гостя, никогда еще не чувствовал себя таким ничтожным, как в обществе этих разряженных велеречивых людей.
Однако он не сомневался, что все они замечают чужака, - и гадал: не лучше ли было бы Нитетис оставить его на ладье? Или она брала с собой грека в пику кому-то?..
Он гадал, где может быть Уджагорресент, - самый могущественный человек в Та-Кемет, советник Дария, бывший придворный и теперешний тайный возлюбленный и супруг вдовствующей царицы. Уджагорресент был тем, кто закрыл Черную Землю для греков после смерти Амасиса. Как бы царский казначей посмотрел на то, что Нитетис всюду берет с собой художника из Милета?
А может быть, это ее собственная политика, непонятная Менекрату?.. Эллин терзался догадками, но прояснить все могло только будущее.
Сама царица, если даже и желала поговорить с ним, всю дорогу оставалась в обществе своих служанок, нянча свою маленькую дочь. Жара немало утомляла и ее, и ребенка.
На острове Пилак Менекрат впервые получил возможность провести время с Нитетис без чужих глаз. Госпожа пригласила скульптора в храм, и он все досконально осмотрел, получив от царицы подробные разъяснения. Менекрат был восхищен этим святилищем, напомнившим ему древние микенские сооружения: хотя зодчий был египтянином, никогда не покидавшим своей земли.
Царица остановилась у начальника крепости, и пожелала задержаться на несколько дней, чтобы отдохнуть и завершить все дела.
В первую ночь Менекрат как следует выспался. С ним, говоря по справедливости, и в дороге обращались скорее как с гостем, чем как с малозначащим слугой: в богатых домах он мягко спал, мылся с натроном, его умащали маслом и даже делали массаж. Здесь о скульпторе тоже хорошо позаботились.
Весь следующий день он не видел великой царицы - и, заблаговременно получив от нее разрешение гулять по острову, в одиночестве посетил храм и измерил пропорции, которые ему необходимо было знать для работы. Свои вычисления Менекрат записал, и уже после этого долго бродил по пустым комнатам, любуясь настенной росписью и вдыхая запах еще свежих растительных красок и мела. Кое-что милетец срисовал на память. Когда еще греку будет позволено так свободно ходить по этому дому богини?
Вернувшись домой, Менекрат еще какое-то время поработал в уединении, а перед сном с удовольствием принял ванну.
А на следующую ночь его вдруг вызвали в спальню царицы.
Полный тревоги, Менекрат встал, оделся и поспешил за служанкой, которую звали Астноферт и которая состояла при Нитетис уже много лет.
Войдя в комнату, слабо освещенную ночником, эллин остановился.
Нитетис сидела на постели, одетая в длинное белое ночное платье. Ее волосы были распущены, на лице никакой краски. Ему показалось, что перед ним другая женщина.
- Подойди, - велела великая царица.
Менекрат приблизился. Он услышал, как за спиной со стуком закрылись двери. Ему вдруг стало трудно дышать: художник начал догадываться, чего желает египтянка.
- У тебя были женщины в Ионии? - спросила она, неотрывно глядя на широкоплечего эллина.
- Да, - скульптор потупился. Ему было двадцать семь лет, но он почувствовал, что краснеет, как мальчик. - Давно... это были рабыни, великая царица.
Нитетис изогнула одну тонкую говорящую бровь.
- Но не твои рабыни? Так значит, никто еще не говорил тебе, что ты красив?
Она улыбнулась мягкой материнской улыбкой... а потом поманила его пальцем. Менекрат шагнул к ней, как в безумном, блаженном сне: молясь всем богам, только бы сейчас не проснуться. Ему вдруг стало все равно, что будет завтра.
Нитетис неожиданно встала на ноги и обхватила его рукой за шею; другую руку погрузила в пепельные волосы грека.
- Сейчас нет никого, кроме тебя и меня, - горячо прошептала она ему на ухо. Ее ногти впились в шею художника; и его неожиданно охватило такое желание, какого он не знал в жизни.
Нитетис прихватила зубами мочку его уха; а потом, рассмеявшись грудным смехом, повалила его на постель. У царицы были сильные руки, но эллин, конечно, намного превосходил ее силой. Он мог бы вырваться и убежать! Но Менекрат сознавал, что царица убьет его, если он ее отвергнет. И уже ничто не заставило бы его оторваться от этого тела, гладкого, как вода, и жаркого, как пустыня.
Менекрат уже забыл, как ласкать женщин; но Нитетис почти все сделала сама. Он был ее властелином - и она тоже овладела им, как неукротимая стихия. Эллин не знал, сколько это длилось, он забыл самого себя: он отдал возлюбленной все, что мог.
Потом, когда он лежал в полузабытьи, ощущая голову царицы у себя на груди, а все тело его еще пело от любви, Нитетис сказала:
- Ты никому не проболтаешься об этом.
Молодой скульптор приподнялся на ложе.
- Так ты больше не позовешь меня?..
Обнаженная Нитетис быстро села и посмотрела ему в лицо. Он увидел, как дрогнули гордые губы.
- Не смей ни о чем сожалеть!
Менекрат мотнул головой.
Он поцеловал ее ладонь, а потом соскользнул с постели. Эллин нашарил свою одежду, не смея больше глядеть на царицу.
Скульптор нашел только хитон, но ушел, оставив в опочивальне набедренную повязку. Он чувствовал спиною взгляды стражников. Те все поняли и все слышали - но, разумеется, ничего не скажут!
Он все-таки уснул: и эллину опять приснилась царица, которой он опять дерзновенно обладал.
На другой день Нитетис приветствовала его и держалась с ним как ни в чем не бывало. Менекрат вдруг ощутил себя оскорбленным... но понял, что пал жертвой царской причуды. Сама царица едва ли даже считала случившееся изменой своему мужу. Кто он такой, жалкий ремесленник, рядом с Уджагорресентом?
Однако позже, поразмыслив, чуткий и умный эллин начал понимать, что Нитетис провела с ним ночь, повинуясь не капризу и даже не сладострастию, которое, несомненно, было ей присуще. Она отдалась ему из отчаяния, которое не могла высказать никакими словами - только языком своего тела!
Менекрат знал, что Нитетис постарается вычеркнуть случившееся из памяти; но сам он остался глубоко благодарен своей божественной возлюбленной. Даже если подобное больше никогда не повторится; даже если Нитетис более не удостоит его и взгляда.
Художник твердо вознамерился сохранить эту ночь в тайне. Не из страха за себя - ради Нитетис.
Через несколько дней, когда великая царица завершила свои дела на Пилаке, они покинули остров. Нитетис направилась домой, а Менекрат, которому дали собственную лодку и сопровождение, был послан в каменоломни Сиене* - выбирать камень для статуй.
* Современный Асуан.
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
А.С.Пушкин, "Клеопатра"
Когда милетец проснулся, молодой раб-египтянин уже стоял у его постели. Менекрат, пожалуй, обошелся бы без этого соглядатая; но делать было нечего.
Эллин совершил омовение с помощью слуги, стоя нагим на камне в купальне, и позволил умастить себя шафранным маслом. Потом надел чистый хитон, взяв из своего сундука: смен одежды у него было не так уж много.
Он поел у себя в комнате, а потом, захватив два последних рисунка, пошел в сопровождении египтянина туда, где в этот раз царица дожидалась его. Это оказалась крыша особняка, превращенная в сад, - едва эллин поднялся по лестнице, как оказался среди цветов и даже деревьев, которые росли в больших емкостях с мягкой пахучей черной землей.
Менекрат оглянулся на своего прислужника в длинной белой юбке и с гладко выбритой головой, с руками, украшенными браслетами; и вдруг ощутил себя неловко даже в обществе этого прислужника. На самом Менекрате не было ни краски, ни украшений, а хитон его из грубоватого льна впору было бы носить любому домашнему рабу в Элладе.
Дома это милетца нисколько не смущало. В Египте же простота в обыкновениях, столь высоко ценившаяся эллинами, служила только еще одним и несомненным поводом для презрения!
Он еще раз быстро взглянул на свои папирусы. Верно ли он угадал, какие статуи хочет царица?..
Нитетис сидела в кресле, без навеса - в тени тутового дерева: и на коленях египтянка держала ребенка. Менекрат остановился, будто налетев на стену.
Великая царица с улыбкой взглянула на гостя и посадила лежащую девочку прямо: словно затем, чтобы дать экуеша полюбоваться ею. Конечно, все матери в этом одинаковы!
Царевна Ити-Тауи была голенькая... и бритоголовая. Только один черный локон был оставлен на темени и падал на плечико, слегка завиваясь. Когда царевна подрастет и станет девушкой, ей будет позволено отпустить волосы.
- Красавица, правда? - спросила Нитетис. - Я люблю выходить с ней на солнце по утрам, когда еще не наступили часы ярости Ра.
Потом взгляд царицы упал на свитки под мышкой у эллина, и материнская гордость и умиленность на ее лице тут же сменились холодностью властителя и оценщика. Она кивнула на папирусы.
- Докладывай.
Менекрат поклонился. И, словно очнувшись, протянул царице оба рисунка.
- Я должен был вначале нарисовать статую, прежде чем приступить к работе с глиной. Пусть твое величество не сердится!
Нитетис, сведя брови, взяла свободной рукой первый рисунок - изображавший статую в фас. Долго изучала его; потом не глядя протянула руку за вторым папирусом.
Наконец Нитетис подняла глаза.
- То, что нужно. Я не ошиблась в тебе, экуеша! Теперь ты можешь начать работать с глиной.
Она посмотрела на дочь, аккуратно промокнула своим тонким вышитым платьем ее мокрый ротик и подбородок. Потом опять взглянула на грека. Ее губы снова тронула улыбка: и египтянка вдруг стала неотразимо чарующей.
- Если я буду нужна тебе, чтобы стоять или сидеть перед тобой, - или ты усомнишься в том, верно ли помнишь, как следует изображать матерь богов, смело обращайся ко мне. Пока я не вижу ошибок, но позже они могут появиться, а это недопустимо.
Потом она кивнула в сторону лестницы.
- Иди, работай! Скажи, чтобы тебе дали глины, и приступай.
Менекрат поклонился и ушел, ободренный и полный нетерпения. Хотя и страх его перед этой работой увеличился. Какого бога мог он молить о помощи – готовясь изображать Нейт? И не оскорбится ли сама Нейт таким вмешательством чужестранца?
Но потом Менекрат полностью сосредоточился на перенесении на глину облика великой царицы: эта земная богиня казалась более доступной и снисходительной.
Два дня ушло на изготовление глиняного образца. За это время Менекрат ни разу не побеспокоил госпожу – зрительная память и внимание к деталям позволяли ему с легкостью восстановить перед глазами ее облик. Кроме того, малые размеры не требовали большой точности. С самими статуями будет гораздо труднее.
К тому же, линии тела богини не только были наполовину скрадены платьем - Нитетис была сложена как обычная стройная египтянка, каких Менекрат видел много. Ее привлекательность была неуловима… художник уповал, что передаст хотя бы малую долю этого обаяния теми скупыми средствами, которыми он располагал.
Однако, увидев свежевылепленную статуэтку, Нитетис была восхищена. Как тогда, когда он сделал статуэтку Нейт: египтянка сложила руки перед грудью и коротко рассмеялась. В этом смехе прозвучало больше самодовольства, чем похвалы мастеру. "И как люди могут различать, что обозначает смех", - впервые в жизни неожиданно подумал эллин.
Когда Нитетис подняла глаза, все посторонние мысли тут же покинули милетца. Он вдруг ощутил себя под взглядом царственной женщины пустым и звонким, как опорожненная ойнохойя.
- Превосходно, - сказала Нитетис.
Эллин улыбнулся, но еще не обрадовался.
"Ну а если ей только это и нужно было - и для изготовления статуй с этого образца у царицы найдется собственный скульптор?" - вдруг подумал Менекрат.
- Я очень довольна тобой, - сказала Нитетис снова и прошлась перед ним, сложив руки. - Но ты допустил одну ошибку. Корона Севера выглядит не так.
Царица отдала приказ рабу, который все эти дни обслуживал Менекрата. Тот, поклонившись, пятясь ушел и вскоре вернулся с чашкой воды.
К полнейшему изумлению грека, Нитетис несколько раз сама погрузила руки в воду и размочила еще мягкую глину: а потом несколькими ловкими движениями изменила форму конусообразной короны, венчавшей голову богини. Приплюснув ее сверху, египтянка загладила царский убор с боков.
- Если бы ты оставил корону Нейт как есть, это было бы преступление, - сказала Нитетис, улыбаясь. Она поднесла к лицу перепачканные руки и вдохнула запах глины. - Но надеюсь, ты понял разницу.
Менекрат поклонился: страх отпустил его. И в этот миг, при виде смеющейся царицы с руками, перемазанными в глине, как у горшечника, художнику показалось, что он постиг тайну очарования Нитетис, которого не мог передать даже самый послушный материал.
Нитетис вернула ему статуэтку.
- Готовься, через два дня мы отправимся на Пилак! - приказала великая царица.
***
Даже на царской барке помещение, где можно было укрыться от жары и от чужого внимания, оказалось только одно. Впрочем, скульптору это все равно показалось гораздо удобнее, чем путешествовать морем на битком набитом корабле.
Сидя под навесом среди молчаливых и полных сдержанной неприязни египетских матросов и слуг, Менекрат посматривал в сторону каюты - задрапированного яркими полотнищами деревянного домика, где укрылась Нитетис со своей дочерью.
"Выдержала бы она путешествие морем?" - подумал милетец неожиданно. Он усмехнулся украдкой. Конечно, Нитетис едва ли когда-нибудь придется путешествовать морем; ну а уж если выпадет случай, она не удовольствуется чем-нибудь меньше собственного корабля. А те, которые умеют требовать, и получают желаемое гораздо чаще!
Менекрата никто не стерег, стражники только лениво посматривали в его сторону; однако сам молодой скульптор старался, чтобы его не могли разглядеть с берега. В нем, с его светлыми волосами и кожей, легко признали бы грека: и Менекрат не желал чинить своей покровительнице неприятностей.
Однако, пока была возможность, по пути на юг сам милетец старался разглядеть как можно больше на берегах. Но зрелища были довольно однообразными – бурый камыш, который сухо шелестел на ветру, метелки папируса. Иногда виднелись бедные деревни – египетские мальчишки, всю одежду которых составляли тряпочки между бедер, пасли гусей или с криками плескались в реке. При виде царской барки дети застывали с открытыми ртами, точно это сам солнечный бог плыл мимо.
На ночь, когда негде было остановиться, барка приставала к берегу, и воины стерегли госпожу, окружив ее с земли и расположившись на палубе. Менекрат тоже часто не спал в такие ночи, глядя на Нил, похожий на широкую лунную дорогу, и пытаясь различить очертания знакомых предметов, которые темнота превращала в застывших в ожидании врагов.
Несколько раз они останавливались в городах, но эллин никогда не видел их прежде и не мог оценить перемен, которые города Юга претерпели под властью персов. И если Менекрата что и поразило, так это то, что он не заметил ни перемен, ни персов! Начальники городов, которые оказывали гостеприимство великой царице и ее свите, были сами египтяне и были окружены чистопородными египтянами, с уст которых, казалось, никогда не срывалось ни одно чужеземное слово. Воины, стоявшие на стенах укреплений и храмов, также были египетскими!
"Никакой перс не согласился бы нести службу здесь", - думал художник, глядя, как эти люди часами стоят на жаре, от которой, казалось, самый мозг готов был вскипеть под волосами и шлемом. Сам он оставался в тени все время, покуда была возможность, и на солнце заматывал голову.
Но эллин вспоминал, как Камбисовы воины, следуя за царем в землю Куш и лишившись пищи и воды, начали поедать друг друга, только бы не отступить, - и понимал, что дело в другом. Это была сознательная политика персов, в которой он по-прежнему ничего не понимал, хотя почти не отходил от царицы.
По пути на священный остров они побывали и в некогда великих Фивах – Уасете, как называли этот город египтяне, и в Танисе, соперничавшем с Фивами, но Менекрат не узнал для себя ничего нового. Даже пожелай он и в самом деле шпионить в пользу греков, он бы не преуспел. Менекрат все еще неважно говорил на языке этой страны: а в тех домах и храмах, где принимали Нитетис, все беседы велись только на языке Та-Кемет.
Эллинский художник, которого сама царица принимала у себя в доме как желанного гостя, никогда еще не чувствовал себя таким ничтожным, как в обществе этих разряженных велеречивых людей.
Однако он не сомневался, что все они замечают чужака, - и гадал: не лучше ли было бы Нитетис оставить его на ладье? Или она брала с собой грека в пику кому-то?..
Он гадал, где может быть Уджагорресент, - самый могущественный человек в Та-Кемет, советник Дария, бывший придворный и теперешний тайный возлюбленный и супруг вдовствующей царицы. Уджагорресент был тем, кто закрыл Черную Землю для греков после смерти Амасиса. Как бы царский казначей посмотрел на то, что Нитетис всюду берет с собой художника из Милета?
А может быть, это ее собственная политика, непонятная Менекрату?.. Эллин терзался догадками, но прояснить все могло только будущее.
Сама царица, если даже и желала поговорить с ним, всю дорогу оставалась в обществе своих служанок, нянча свою маленькую дочь. Жара немало утомляла и ее, и ребенка.
На острове Пилак Менекрат впервые получил возможность провести время с Нитетис без чужих глаз. Госпожа пригласила скульптора в храм, и он все досконально осмотрел, получив от царицы подробные разъяснения. Менекрат был восхищен этим святилищем, напомнившим ему древние микенские сооружения: хотя зодчий был египтянином, никогда не покидавшим своей земли.
Царица остановилась у начальника крепости, и пожелала задержаться на несколько дней, чтобы отдохнуть и завершить все дела.
В первую ночь Менекрат как следует выспался. С ним, говоря по справедливости, и в дороге обращались скорее как с гостем, чем как с малозначащим слугой: в богатых домах он мягко спал, мылся с натроном, его умащали маслом и даже делали массаж. Здесь о скульпторе тоже хорошо позаботились.
Весь следующий день он не видел великой царицы - и, заблаговременно получив от нее разрешение гулять по острову, в одиночестве посетил храм и измерил пропорции, которые ему необходимо было знать для работы. Свои вычисления Менекрат записал, и уже после этого долго бродил по пустым комнатам, любуясь настенной росписью и вдыхая запах еще свежих растительных красок и мела. Кое-что милетец срисовал на память. Когда еще греку будет позволено так свободно ходить по этому дому богини?
Вернувшись домой, Менекрат еще какое-то время поработал в уединении, а перед сном с удовольствием принял ванну.
А на следующую ночь его вдруг вызвали в спальню царицы.
Полный тревоги, Менекрат встал, оделся и поспешил за служанкой, которую звали Астноферт и которая состояла при Нитетис уже много лет.
Войдя в комнату, слабо освещенную ночником, эллин остановился.
Нитетис сидела на постели, одетая в длинное белое ночное платье. Ее волосы были распущены, на лице никакой краски. Ему показалось, что перед ним другая женщина.
- Подойди, - велела великая царица.
Менекрат приблизился. Он услышал, как за спиной со стуком закрылись двери. Ему вдруг стало трудно дышать: художник начал догадываться, чего желает египтянка.
- У тебя были женщины в Ионии? - спросила она, неотрывно глядя на широкоплечего эллина.
- Да, - скульптор потупился. Ему было двадцать семь лет, но он почувствовал, что краснеет, как мальчик. - Давно... это были рабыни, великая царица.
Нитетис изогнула одну тонкую говорящую бровь.
- Но не твои рабыни? Так значит, никто еще не говорил тебе, что ты красив?
Она улыбнулась мягкой материнской улыбкой... а потом поманила его пальцем. Менекрат шагнул к ней, как в безумном, блаженном сне: молясь всем богам, только бы сейчас не проснуться. Ему вдруг стало все равно, что будет завтра.
Нитетис неожиданно встала на ноги и обхватила его рукой за шею; другую руку погрузила в пепельные волосы грека.
- Сейчас нет никого, кроме тебя и меня, - горячо прошептала она ему на ухо. Ее ногти впились в шею художника; и его неожиданно охватило такое желание, какого он не знал в жизни.
Нитетис прихватила зубами мочку его уха; а потом, рассмеявшись грудным смехом, повалила его на постель. У царицы были сильные руки, но эллин, конечно, намного превосходил ее силой. Он мог бы вырваться и убежать! Но Менекрат сознавал, что царица убьет его, если он ее отвергнет. И уже ничто не заставило бы его оторваться от этого тела, гладкого, как вода, и жаркого, как пустыня.
Менекрат уже забыл, как ласкать женщин; но Нитетис почти все сделала сама. Он был ее властелином - и она тоже овладела им, как неукротимая стихия. Эллин не знал, сколько это длилось, он забыл самого себя: он отдал возлюбленной все, что мог.
Потом, когда он лежал в полузабытьи, ощущая голову царицы у себя на груди, а все тело его еще пело от любви, Нитетис сказала:
- Ты никому не проболтаешься об этом.
Молодой скульптор приподнялся на ложе.
- Так ты больше не позовешь меня?..
Обнаженная Нитетис быстро села и посмотрела ему в лицо. Он увидел, как дрогнули гордые губы.
- Не смей ни о чем сожалеть!
Менекрат мотнул головой.
Он поцеловал ее ладонь, а потом соскользнул с постели. Эллин нашарил свою одежду, не смея больше глядеть на царицу.
Скульптор нашел только хитон, но ушел, оставив в опочивальне набедренную повязку. Он чувствовал спиною взгляды стражников. Те все поняли и все слышали - но, разумеется, ничего не скажут!
Он все-таки уснул: и эллину опять приснилась царица, которой он опять дерзновенно обладал.
На другой день Нитетис приветствовала его и держалась с ним как ни в чем не бывало. Менекрат вдруг ощутил себя оскорбленным... но понял, что пал жертвой царской причуды. Сама царица едва ли даже считала случившееся изменой своему мужу. Кто он такой, жалкий ремесленник, рядом с Уджагорресентом?
Однако позже, поразмыслив, чуткий и умный эллин начал понимать, что Нитетис провела с ним ночь, повинуясь не капризу и даже не сладострастию, которое, несомненно, было ей присуще. Она отдалась ему из отчаяния, которое не могла высказать никакими словами - только языком своего тела!
Менекрат знал, что Нитетис постарается вычеркнуть случившееся из памяти; но сам он остался глубоко благодарен своей божественной возлюбленной. Даже если подобное больше никогда не повторится; даже если Нитетис более не удостоит его и взгляда.
Художник твердо вознамерился сохранить эту ночь в тайне. Не из страха за себя - ради Нитетис.
Через несколько дней, когда великая царица завершила свои дела на Пилаке, они покинули остров. Нитетис направилась домой, а Менекрат, которому дали собственную лодку и сопровождение, был послан в каменоломни Сиене* - выбирать камень для статуй.
* Современный Асуан.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 86
В свите Нитетис, кроме нее самой, оказался еще один человек, хорошо говоривший по-гречески: это был вестник, которого она посылала в Ионию, служивший Менекрату проводником. Менекрат заметил его еще в первый день пути на Пилак - но особого дружелюбия ему этот египтянин не выказывал. Однако теперь этот человек был оставлен Менекрату как переводчик и помощник, чему милетец был немало рад.
Менекрат и его проводник с небольшим отрядом воинов спустились по реке - Сиене, город вместе с островом, расположенным прямо посреди города*, был немного севернее Пилака. Но это не делало его приятнее для жизни. Раскаленная и сухая летом, зимой эта земля могла остывать так, что спасала только плотная шерстяная одежда: пустыня плохо держала тепло, как рассказал эллину проводник.
По дороге этот египтянин, которого звали Тураи, неожиданно разговорился со скульптором... должно быть, сыну Та-Кемет было приятно ощутить себя знающим и значительным рядом с чужестранцем, который был знаменит у себя на родине. И Менекрату казалось, что египтянин догадался, какой слабости поддалась великая царица. Хотя это ничуть не умалило его преданности ей.
Между прочим, Тураи рассказал, что в древности, во времена славнейших царей, колоссальные статуи изготовлялись прямо в каменоломнях - перевозить их лишний раз было слишком тяжело. Эллин вдруг ужаснулся, что от него потребуется то же.
- Но ведь меня не заставят жить и работать на этой сковороде! - воскликнул он. - Ведь царица не требует себе колоссов!
Тураи пристально смотрел на художника. Он заправил черные волосы под головную повязку, и губы этого сына пустынь растянулись в улыбке.
- Посмотрим, мастер экуеша, - сказал он.
Впрочем, Менекрат еще прежде договорился с великой царицей, что работать будет на острове, где условия были гораздо благотворнее, - камень перевезут, как только он его выберет. Египтянин просто пугал чужеземца... или предупреждал.
Высадившись на левом берегу Нила, они направились в каменоломню, где добывали песчаник: всего в Сиене было три каменоломни, две из которых прославились месторождениями серого и розового гранита, славы древних фараонов. Эта штольня была меньше и не так известна, в ней добывали прочий камень. Менекрат вдруг порадовался, что увидит меньше человеческих страданий... он знал, каким трудом достается гранит, увековечивший за многие египетские хенти стольких тиранов.
Вскоре они увидели небольшой палаточный городок - и множество глинобитных хижин, окруживших палатки и лепившихся друг к другу: здесь обитали рабы, свободные рабочие, которых было немало среди самих египтян, но чья жизнь мало отличалась от жизни рабов, и надсмотрщики.
- Смотри, экуеша! - Тураи вытянул руку, указывая пальцем. - Вон там!
Они остановились, и сопровождавшие их воины вместе с ними.
Менекрат приложил руку к глазам. Впереди, на некотором удалении от городка, желтая каменистая земля была вся изрыта огромными расселинами и ямами: точно какие-нибудь боги в гневе топтали это место. Вокруг копошились человеческие фигурки. Крошечные люди спускались в ямы и поднимались; некоторые, собравшись кучей, тянули за веревки и перетаскивали предметы, казавшиеся гораздо больше их самих.
- Ты уже бывал здесь? - спросил скульптор своего проводника.
Египтянин только улыбнулся и сделал знак Менекрату продолжать путь.
Сперва они направились к палаткам и хижинам: доложить о себе начальнику работ, устроиться во времянке и отдохнуть. Тураи сказал, что поселится вместе с греком: и, несмотря на его обычное для египтянина высокомерие, такое соседство обрадовало Менекрата. Насколько лучше среди множества враждебных людей, не знающих даже твоего языка, встретить хотя бы одного, кто немного близок! Такое товарищество еще отраднее, чем иметь друга среди друзей у себя дома!
Именно Тураи представил грека начальнику работ - намного более надменному, чем он сам; а Менекрат предъявил письмо Нитетис с ее печатью. Это царское разрешение сильно подействовало на начальника. Вначале удивившись появлению свободного эллина во вверенных ему каменоломнях, египтянин теперь даже исполнился к нему некоторого почтения: он дал Менекрату и его помощнику дозволение поселиться вместе и отвел им для житья одну из лучших палаток. Кажется, перед тем из нее выгнали прежних обитателей. Во всяком случае, зайдя внутрь, художник застал палатку уже обжитой.
И, в любом случае, палатки ставят только перед тем, как заселиться!
- Здесь нам будет хорошо, - сказал Тураи, оглядев домик из сурового белого полотна, не пропускавшего жар. Он застелил волосяной тюфяк чистой льняной простыней: бельем их снабдил начальник. Потом египтянин сел на свою постель, поджал ноги и улыбнулся.
- Ты похож на жреца, - заметил Менекрат. Он наконец снял свой хитон - и хотел выжать, но постеснялся. - Ты всегда так спокоен, будто все идет как должно!
- Я был жрецом в юные годы. Жрецом Хнума здесь, в Сиене, - невозмутимо ответил его проводник на своем нарочно ломаном греческом. - Но мы, дети Та-Кемет, все служим нашим богам по мере сил и помним о своем месте.
Менекрат раздраженно выкрутил хитон и повесил сушиться на колышек. Потом выпил воды из своей фляги; тело уже чесалось, но ополоснуться было нечем. Воду следовало беречь, хотя они не рассчитывали задержаться здесь дольше, чем на несколько дней.
После недолгого отдыха Менекрат решил отправиться в карьер - за камнем. Ему хотелось поскорее покончить с этим делом. Эллин взял свои измерительные веревки и колышки, а также резец; молоток, чтобы проверить песчаник на прочность и ломкость сразу, ему дадут на месте.
- Смотри, может, понадобится долго выбирать! - предостерег его египтянин. - Здесь далеко не всегда попадаются такие куски! А если ты найдешь камень и он треснет, как гранитный обелиск ее величества Хатшепсут...
Менекрат покосился на проводника.
- Камень и потом может треснуть, - проворчал эллин. - Не разговаривай много!
Несколько ям и колодцев-шурфов, в которых мог уместиться только один человек и которые прорубались, чтобы найти новые залежи камня, они миновали не задерживаясь. Около одной глубокой и длинной ямы Тураи неожиданно остановился.
- Здесь может быть то, что нужно! - воскликнул египтянин. Он как-то незаметно опять стал проводником.
Не дожидаясь ответа, Тураи начал быстро и ловко спускаться в яму; остановившись на полпути, махнул рукой греку.
- Иди сюда, экуеша!
Менекрат попробовал ногой сыпучую землю с краю; а потом, выругавшись и наплевав на осторожность, стал спускаться, хватаясь руками и упираясь ногами. Он один раз чуть не сорвался и ободрал себе руку. Но вот наконец оказался подле Тураи.
- Ну, что дальше? - раздраженно спросил эллин.
Он начал понимать, что ему без этого человека никуда.
Тураи улыбнулся.
- Будем спрашивать, что тут нашли!
Менекрат впервые близко увидел рабочих. Эти люди, с сожженными солнцем спинами, грязные и исцарапанные, даже не обернулись, когда к ним спустились чужаки: видно, работа отнимала все силы и отупляла настолько, что убивалось всякое любопытство.
Рабочие - по всей видимости, рабы или пленники, захваченные на войне, - занимались тем, что загоняли клинья в скальную породу и поливали водой, чтобы скала треснула и можно было приступить к вырубке камня. Как, должно быть, им хотелось глотнуть этой воды вместо того, чтобы отдавать жизнь ненавистному царю - или царице! Но здесь же, прямо посреди раскопа, стояли двое надсмотрщиков с бичами из бегемотовой кожи, которые бдительно надзирали за вырубкой. Еще несколько надсмотрщиков, а также воины с луками прохаживались наверху - снаружи, между раскопами.
Трое рабов с другой стороны ямы как раз, похоже, вырубали большую глыбу.
- Спроси их, экуеша! - Тураи кивнул в сторону рабочих.
Скульптор, потрясенный всем, что увидел, и задыхающийся от вони множества скученных немытых тел, только мотнул головой. Тогда египтянин сам направился к каменщикам. Он хлопнул по плечу одного из них - с молотком в руке. На широкой спине этого человека багровел свежий шрам, из-под головной повязки выбивались грязно-рыжие волосы.
Сердце Менекрата часто забилось от волнения. Он пытался расслышать, о чем Тураи говорит с этим рабом, но стук молотков и непрекращающийся камнепад заглушали их голоса.
Вскоре египтянин вернулся к скульптору. Он покачал головой, поймав взгляд своего подопечного.
- Не подойдет? - воскликнул милетец.
- Может, и подошел бы, но весь этот камень предназначен для нового храма Амона в Уасете, - ответил Тураи.
- Нужно спрашивать сперва надсмотрщиков! - сказал эллин. Разговаривать с надсмотрщиками ему казалось гораздо легче, чем с этими вонючими и озлобленными пленниками.
Тураи молча кивнул.
- Пойдем.
Он первым взобрался наверх, как первым спустился; и даже подал греку руку, сильную и твердую.
- А кто был этот раб? - спросил Менекрат, когда выбрался со своим товарищем из рва. Его вдруг не на шутку взволновала судьба неведомого пленника.
Египтянин пожал плечами.
- Какая разница? Похоже, что финикиец. Нам присылают много пленников из Азии.
Менекрат покусал губы и промолчал. Тураи коротко взглянул на своего спутника и отвернулся.
Они еще довольно долго обходили карьер - теперь, когда решили расспрашивать в первую очередь надсмотрщиков, это облегчило скульптору задачу; однако выяснилось, что значительная часть камня была уже распределена. И преимущественно на храмовое строительство.
Потом стемнело, и ходить по каменоломне стало опасно; да и рабы уже сворачивали работу. Менекрат чувствовал себя так, точно сам полдня ломал спину вместе с этими невольниками.
"Царица решила заблаговременно вознаградить меня", - мелькнула в его голове кощунственная мысль. Но эллин тут же отогнал мысли о Нитетис. Думать о ней в таком месте... нет, это было невозможно.
Вернувшись в палатку, они поели при свете глиняного светильника, а потом легли спать. На душе у Менекрата было скверно.
Но во сне он опять увидел Нитетис - и улыбался, и стонал, поворачиваясь и сгорая на своей постели: так трудно было гнаться за ускользающим и запретным блаженством!
Когда взошло солнце, Менекрат обнаружил, что испачканная простыня прилипла к бедрам. Он скомкал ее, скрывая белые пятна, не зная, как объяснить случившееся египтянину... и тут увидел, что бывший жрец сидит на своей постели, как вчера, поджав ноги, и пристально на него смотрит.
Менекрат отвернулся, краснея. Но ведь этот Тураи тоже мужчина, должен понять!
Египтянин, однако, и не подумал сделать ему никакого замечания.
- Вставай, уже светло, - сказал он.
Менекрат пригладил волосы, которым еще вчера требовался костяной гребень. И вдруг подумал: а не звал ли он Нитетис во сне?..
Как все же хорошо, что его помощником оказался именно этот человек! Будь на месте его другой правоверный египтянин...
Менекрат не решился додумать эту мысль.
Они поели сушеных фруктов, выпили воды - часть ее скульптор все же потратил на умывание. Потом отправились в другую часть каменоломни. Сколько времени потребуется, чтобы обойти ее всю?..
В этот раз Менекрату повезло. Еще до того, как наступило время обеда, он нашел цельную глыбу подходящего размера: скульптор несколько раз сам говорил с работниками, с которыми пришлось объясняться на языке Та-Кемет. Они тоже оказались пленниками-азиатами - но успели выучить достаточно египетских слов, чтобы понимать своих надсмотрщиков.
Менекрат попытал камень молотком, поддел резцом... песчаник казался достаточно прочным и, вместе с тем, податливым. Глыба уже наполовину выдавалась наружу. Если удастся извлечь ее, не повредив...
Еще нужен второй такой же камень!
Они ушли в палатку, поесть и передохнуть. Тураи советовал поспать днем: но Менекрат и сам, как только проглотил свой кусок лепешки, упал и заснул. Он знал, что и рабочие в такое время отдыхают: потому что надсмотрщикам тоже нужны силы.
В этот раз милетец спал без сновидений. Будто снова провалился в ров, где провел все утро.
Во второй половине дня они с Тураи ушли искать еще один подходящий камень. Если не найдется пара первой глыбе, все труды будут напрасны.
Когда Менекрат спустился в новый ров, первый из каменщиков, которого он уже привычно окликнул, ответил эллину на родном языке.
Менекрат с ужасом воззрился на сородича, оказавшегося в подобном положении. Как будто он не предвидел, что рано или поздно такое случится! Греческий пленник тоже смотрел на скульптора с ужасом... и, признав соплеменника, едва ли не с отвращением.
- Как ты попал сюда? - спросил скульптора этот египетский раб.
- А ты? - воскликнул Менекрат в ответ.
Спохватившись, он обернулся к Тураи.
- Скажи начальникам, что я хочу поговорить с этим человеком! Если надо, я заплачу!
Египтянин невозмутимо кивнул.
- Я родом из Кирены, сражался против персов, - сказал черноволосый, чернобородый и темный от солнца пленник, когда скульптор вновь повернулся к нему. Менекрат уже и сам заметил, что выговор у этого грека непохож на ионийский: и ему стало легче.
- Слышал про бунт в Кирене? - спросил каменщик. Менекрат кивнул.
- Когда мы восстали против наместника Аркесилая и убили, его мать Феретима пожаловалась Дарию... и тот приказал выдать царице всех зачинщиков,* - продолжил киренеянин. Он говорил уже почти беззлобно - на злость не хватало сил: как старые воины берегли ярость только для боя. - Царица приказала посадить мятежников на кол, женам их отрезать груди... а тех воинов, кого не убили в сражении и не казнили, сослали сюда. Или на другие работы.
Менекрат молчал, не в силах ничего ответить.
Раб долго разглядывал его, а потом спросил:
- Ну а ты кому здесь служишь?
Иониец отвернулся.
- Царице Нитетис... Я скульптор Менекрат из Милета.
И в голове его вдруг мелькнула тщеславная, низкая надежда, что этот пленный греческий воин слышал о нем. Но киренеянин остался совершенно равнодушным. Он только сказал:
- Я еще не видел здесь наших свободных людей. Но наверное, скоро появится больше.
Менекрат открыл рот... то ли хотел в чем-то повиниться перед этим африканским греком, то ли обещать помочь. Но, конечно, художник промолчал. Что он мог сделать?
Он быстро вернулся к Тураи и поторопил его, чтобы поскорее выбраться из раскопа. Все понимающий египтянин промолчал; и неожиданно эллин ощутил ненависть к своему помощнику. Хотя оснований ненавидеть Тураи у него было не больше, чем себя.
Остаток дня прошел бесплодно - только то радовало, что больше Менекрат не сталкивался с сородичами. Хотя ему теперь все мерещилось, что киренские пленники видят его из своих ям и рассматривают с ненавистью. Хотя это, разумеется, был вздор: рабочие почти не поднимали голов.
Вторую глыбу он отыскал к вечеру третьего дня.
Еще четыре дня потребовалось на вырубку обеих. И только на восьмой день драгоценные камни наконец подняли наверх.
Менекрат старался не смотреть рабочим в лицо. Но его участие и не требовалось: египетские надсмотрщики прекрасно справлялись со всем сами.
На двух больших плотах камни сплавили по реке на остров, где уже давно были открыты мастерские и трудились египетские скульпторы. Менекрат написал письмо царице, что потребовало от него немалого усилия. Эллин сообщил госпоже, что остается в Сиене работать вместе с Тураи, который стал ему незаменимым помощником; и поблагодарил Нитетис за все.
Теперь, когда Менекрат больше не видел, как добывается камень, а долгожданная работа опять встала перед скульптором во весь рост, благодарность и любовь вновь начали возвращаться в его сердце. Разве повинна Нитетис в том, что происходит?.. И кто повинен? Таков закон войны!
Тураи подыскал для своего подопечного в Сиене подмастерьев-египтян - такие статуи невозможно было изваять в одиночку; но руководство, разумеется, принадлежало Менекрату. Он ушел в работу с головой - время от времени посылая царице отчеты.
Через два месяца первая статуя была готова. Менекрат принялся за вторую: изготовление копии было гораздо труднее, и теперь скульптор продвигался намного медленнее.
До Сиене доходило мало новостей извне. И Менекрат почти не прислушивался к ним. Но кое-что он не мог не услышать.
Когда голова и плечи второй Нитетис выступили из камня, милетец узнал, что в Та-Кемет направляется Дарий.
* Остров Элефантина.
* Исторический факт.
В свите Нитетис, кроме нее самой, оказался еще один человек, хорошо говоривший по-гречески: это был вестник, которого она посылала в Ионию, служивший Менекрату проводником. Менекрат заметил его еще в первый день пути на Пилак - но особого дружелюбия ему этот египтянин не выказывал. Однако теперь этот человек был оставлен Менекрату как переводчик и помощник, чему милетец был немало рад.
Менекрат и его проводник с небольшим отрядом воинов спустились по реке - Сиене, город вместе с островом, расположенным прямо посреди города*, был немного севернее Пилака. Но это не делало его приятнее для жизни. Раскаленная и сухая летом, зимой эта земля могла остывать так, что спасала только плотная шерстяная одежда: пустыня плохо держала тепло, как рассказал эллину проводник.
По дороге этот египтянин, которого звали Тураи, неожиданно разговорился со скульптором... должно быть, сыну Та-Кемет было приятно ощутить себя знающим и значительным рядом с чужестранцем, который был знаменит у себя на родине. И Менекрату казалось, что египтянин догадался, какой слабости поддалась великая царица. Хотя это ничуть не умалило его преданности ей.
Между прочим, Тураи рассказал, что в древности, во времена славнейших царей, колоссальные статуи изготовлялись прямо в каменоломнях - перевозить их лишний раз было слишком тяжело. Эллин вдруг ужаснулся, что от него потребуется то же.
- Но ведь меня не заставят жить и работать на этой сковороде! - воскликнул он. - Ведь царица не требует себе колоссов!
Тураи пристально смотрел на художника. Он заправил черные волосы под головную повязку, и губы этого сына пустынь растянулись в улыбке.
- Посмотрим, мастер экуеша, - сказал он.
Впрочем, Менекрат еще прежде договорился с великой царицей, что работать будет на острове, где условия были гораздо благотворнее, - камень перевезут, как только он его выберет. Египтянин просто пугал чужеземца... или предупреждал.
Высадившись на левом берегу Нила, они направились в каменоломню, где добывали песчаник: всего в Сиене было три каменоломни, две из которых прославились месторождениями серого и розового гранита, славы древних фараонов. Эта штольня была меньше и не так известна, в ней добывали прочий камень. Менекрат вдруг порадовался, что увидит меньше человеческих страданий... он знал, каким трудом достается гранит, увековечивший за многие египетские хенти стольких тиранов.
Вскоре они увидели небольшой палаточный городок - и множество глинобитных хижин, окруживших палатки и лепившихся друг к другу: здесь обитали рабы, свободные рабочие, которых было немало среди самих египтян, но чья жизнь мало отличалась от жизни рабов, и надсмотрщики.
- Смотри, экуеша! - Тураи вытянул руку, указывая пальцем. - Вон там!
Они остановились, и сопровождавшие их воины вместе с ними.
Менекрат приложил руку к глазам. Впереди, на некотором удалении от городка, желтая каменистая земля была вся изрыта огромными расселинами и ямами: точно какие-нибудь боги в гневе топтали это место. Вокруг копошились человеческие фигурки. Крошечные люди спускались в ямы и поднимались; некоторые, собравшись кучей, тянули за веревки и перетаскивали предметы, казавшиеся гораздо больше их самих.
- Ты уже бывал здесь? - спросил скульптор своего проводника.
Египтянин только улыбнулся и сделал знак Менекрату продолжать путь.
Сперва они направились к палаткам и хижинам: доложить о себе начальнику работ, устроиться во времянке и отдохнуть. Тураи сказал, что поселится вместе с греком: и, несмотря на его обычное для египтянина высокомерие, такое соседство обрадовало Менекрата. Насколько лучше среди множества враждебных людей, не знающих даже твоего языка, встретить хотя бы одного, кто немного близок! Такое товарищество еще отраднее, чем иметь друга среди друзей у себя дома!
Именно Тураи представил грека начальнику работ - намного более надменному, чем он сам; а Менекрат предъявил письмо Нитетис с ее печатью. Это царское разрешение сильно подействовало на начальника. Вначале удивившись появлению свободного эллина во вверенных ему каменоломнях, египтянин теперь даже исполнился к нему некоторого почтения: он дал Менекрату и его помощнику дозволение поселиться вместе и отвел им для житья одну из лучших палаток. Кажется, перед тем из нее выгнали прежних обитателей. Во всяком случае, зайдя внутрь, художник застал палатку уже обжитой.
И, в любом случае, палатки ставят только перед тем, как заселиться!
- Здесь нам будет хорошо, - сказал Тураи, оглядев домик из сурового белого полотна, не пропускавшего жар. Он застелил волосяной тюфяк чистой льняной простыней: бельем их снабдил начальник. Потом египтянин сел на свою постель, поджал ноги и улыбнулся.
- Ты похож на жреца, - заметил Менекрат. Он наконец снял свой хитон - и хотел выжать, но постеснялся. - Ты всегда так спокоен, будто все идет как должно!
- Я был жрецом в юные годы. Жрецом Хнума здесь, в Сиене, - невозмутимо ответил его проводник на своем нарочно ломаном греческом. - Но мы, дети Та-Кемет, все служим нашим богам по мере сил и помним о своем месте.
Менекрат раздраженно выкрутил хитон и повесил сушиться на колышек. Потом выпил воды из своей фляги; тело уже чесалось, но ополоснуться было нечем. Воду следовало беречь, хотя они не рассчитывали задержаться здесь дольше, чем на несколько дней.
После недолгого отдыха Менекрат решил отправиться в карьер - за камнем. Ему хотелось поскорее покончить с этим делом. Эллин взял свои измерительные веревки и колышки, а также резец; молоток, чтобы проверить песчаник на прочность и ломкость сразу, ему дадут на месте.
- Смотри, может, понадобится долго выбирать! - предостерег его египтянин. - Здесь далеко не всегда попадаются такие куски! А если ты найдешь камень и он треснет, как гранитный обелиск ее величества Хатшепсут...
Менекрат покосился на проводника.
- Камень и потом может треснуть, - проворчал эллин. - Не разговаривай много!
Несколько ям и колодцев-шурфов, в которых мог уместиться только один человек и которые прорубались, чтобы найти новые залежи камня, они миновали не задерживаясь. Около одной глубокой и длинной ямы Тураи неожиданно остановился.
- Здесь может быть то, что нужно! - воскликнул египтянин. Он как-то незаметно опять стал проводником.
Не дожидаясь ответа, Тураи начал быстро и ловко спускаться в яму; остановившись на полпути, махнул рукой греку.
- Иди сюда, экуеша!
Менекрат попробовал ногой сыпучую землю с краю; а потом, выругавшись и наплевав на осторожность, стал спускаться, хватаясь руками и упираясь ногами. Он один раз чуть не сорвался и ободрал себе руку. Но вот наконец оказался подле Тураи.
- Ну, что дальше? - раздраженно спросил эллин.
Он начал понимать, что ему без этого человека никуда.
Тураи улыбнулся.
- Будем спрашивать, что тут нашли!
Менекрат впервые близко увидел рабочих. Эти люди, с сожженными солнцем спинами, грязные и исцарапанные, даже не обернулись, когда к ним спустились чужаки: видно, работа отнимала все силы и отупляла настолько, что убивалось всякое любопытство.
Рабочие - по всей видимости, рабы или пленники, захваченные на войне, - занимались тем, что загоняли клинья в скальную породу и поливали водой, чтобы скала треснула и можно было приступить к вырубке камня. Как, должно быть, им хотелось глотнуть этой воды вместо того, чтобы отдавать жизнь ненавистному царю - или царице! Но здесь же, прямо посреди раскопа, стояли двое надсмотрщиков с бичами из бегемотовой кожи, которые бдительно надзирали за вырубкой. Еще несколько надсмотрщиков, а также воины с луками прохаживались наверху - снаружи, между раскопами.
Трое рабов с другой стороны ямы как раз, похоже, вырубали большую глыбу.
- Спроси их, экуеша! - Тураи кивнул в сторону рабочих.
Скульптор, потрясенный всем, что увидел, и задыхающийся от вони множества скученных немытых тел, только мотнул головой. Тогда египтянин сам направился к каменщикам. Он хлопнул по плечу одного из них - с молотком в руке. На широкой спине этого человека багровел свежий шрам, из-под головной повязки выбивались грязно-рыжие волосы.
Сердце Менекрата часто забилось от волнения. Он пытался расслышать, о чем Тураи говорит с этим рабом, но стук молотков и непрекращающийся камнепад заглушали их голоса.
Вскоре египтянин вернулся к скульптору. Он покачал головой, поймав взгляд своего подопечного.
- Не подойдет? - воскликнул милетец.
- Может, и подошел бы, но весь этот камень предназначен для нового храма Амона в Уасете, - ответил Тураи.
- Нужно спрашивать сперва надсмотрщиков! - сказал эллин. Разговаривать с надсмотрщиками ему казалось гораздо легче, чем с этими вонючими и озлобленными пленниками.
Тураи молча кивнул.
- Пойдем.
Он первым взобрался наверх, как первым спустился; и даже подал греку руку, сильную и твердую.
- А кто был этот раб? - спросил Менекрат, когда выбрался со своим товарищем из рва. Его вдруг не на шутку взволновала судьба неведомого пленника.
Египтянин пожал плечами.
- Какая разница? Похоже, что финикиец. Нам присылают много пленников из Азии.
Менекрат покусал губы и промолчал. Тураи коротко взглянул на своего спутника и отвернулся.
Они еще довольно долго обходили карьер - теперь, когда решили расспрашивать в первую очередь надсмотрщиков, это облегчило скульптору задачу; однако выяснилось, что значительная часть камня была уже распределена. И преимущественно на храмовое строительство.
Потом стемнело, и ходить по каменоломне стало опасно; да и рабы уже сворачивали работу. Менекрат чувствовал себя так, точно сам полдня ломал спину вместе с этими невольниками.
"Царица решила заблаговременно вознаградить меня", - мелькнула в его голове кощунственная мысль. Но эллин тут же отогнал мысли о Нитетис. Думать о ней в таком месте... нет, это было невозможно.
Вернувшись в палатку, они поели при свете глиняного светильника, а потом легли спать. На душе у Менекрата было скверно.
Но во сне он опять увидел Нитетис - и улыбался, и стонал, поворачиваясь и сгорая на своей постели: так трудно было гнаться за ускользающим и запретным блаженством!
Когда взошло солнце, Менекрат обнаружил, что испачканная простыня прилипла к бедрам. Он скомкал ее, скрывая белые пятна, не зная, как объяснить случившееся египтянину... и тут увидел, что бывший жрец сидит на своей постели, как вчера, поджав ноги, и пристально на него смотрит.
Менекрат отвернулся, краснея. Но ведь этот Тураи тоже мужчина, должен понять!
Египтянин, однако, и не подумал сделать ему никакого замечания.
- Вставай, уже светло, - сказал он.
Менекрат пригладил волосы, которым еще вчера требовался костяной гребень. И вдруг подумал: а не звал ли он Нитетис во сне?..
Как все же хорошо, что его помощником оказался именно этот человек! Будь на месте его другой правоверный египтянин...
Менекрат не решился додумать эту мысль.
Они поели сушеных фруктов, выпили воды - часть ее скульптор все же потратил на умывание. Потом отправились в другую часть каменоломни. Сколько времени потребуется, чтобы обойти ее всю?..
В этот раз Менекрату повезло. Еще до того, как наступило время обеда, он нашел цельную глыбу подходящего размера: скульптор несколько раз сам говорил с работниками, с которыми пришлось объясняться на языке Та-Кемет. Они тоже оказались пленниками-азиатами - но успели выучить достаточно египетских слов, чтобы понимать своих надсмотрщиков.
Менекрат попытал камень молотком, поддел резцом... песчаник казался достаточно прочным и, вместе с тем, податливым. Глыба уже наполовину выдавалась наружу. Если удастся извлечь ее, не повредив...
Еще нужен второй такой же камень!
Они ушли в палатку, поесть и передохнуть. Тураи советовал поспать днем: но Менекрат и сам, как только проглотил свой кусок лепешки, упал и заснул. Он знал, что и рабочие в такое время отдыхают: потому что надсмотрщикам тоже нужны силы.
В этот раз милетец спал без сновидений. Будто снова провалился в ров, где провел все утро.
Во второй половине дня они с Тураи ушли искать еще один подходящий камень. Если не найдется пара первой глыбе, все труды будут напрасны.
Когда Менекрат спустился в новый ров, первый из каменщиков, которого он уже привычно окликнул, ответил эллину на родном языке.
Менекрат с ужасом воззрился на сородича, оказавшегося в подобном положении. Как будто он не предвидел, что рано или поздно такое случится! Греческий пленник тоже смотрел на скульптора с ужасом... и, признав соплеменника, едва ли не с отвращением.
- Как ты попал сюда? - спросил скульптора этот египетский раб.
- А ты? - воскликнул Менекрат в ответ.
Спохватившись, он обернулся к Тураи.
- Скажи начальникам, что я хочу поговорить с этим человеком! Если надо, я заплачу!
Египтянин невозмутимо кивнул.
- Я родом из Кирены, сражался против персов, - сказал черноволосый, чернобородый и темный от солнца пленник, когда скульптор вновь повернулся к нему. Менекрат уже и сам заметил, что выговор у этого грека непохож на ионийский: и ему стало легче.
- Слышал про бунт в Кирене? - спросил каменщик. Менекрат кивнул.
- Когда мы восстали против наместника Аркесилая и убили, его мать Феретима пожаловалась Дарию... и тот приказал выдать царице всех зачинщиков,* - продолжил киренеянин. Он говорил уже почти беззлобно - на злость не хватало сил: как старые воины берегли ярость только для боя. - Царица приказала посадить мятежников на кол, женам их отрезать груди... а тех воинов, кого не убили в сражении и не казнили, сослали сюда. Или на другие работы.
Менекрат молчал, не в силах ничего ответить.
Раб долго разглядывал его, а потом спросил:
- Ну а ты кому здесь служишь?
Иониец отвернулся.
- Царице Нитетис... Я скульптор Менекрат из Милета.
И в голове его вдруг мелькнула тщеславная, низкая надежда, что этот пленный греческий воин слышал о нем. Но киренеянин остался совершенно равнодушным. Он только сказал:
- Я еще не видел здесь наших свободных людей. Но наверное, скоро появится больше.
Менекрат открыл рот... то ли хотел в чем-то повиниться перед этим африканским греком, то ли обещать помочь. Но, конечно, художник промолчал. Что он мог сделать?
Он быстро вернулся к Тураи и поторопил его, чтобы поскорее выбраться из раскопа. Все понимающий египтянин промолчал; и неожиданно эллин ощутил ненависть к своему помощнику. Хотя оснований ненавидеть Тураи у него было не больше, чем себя.
Остаток дня прошел бесплодно - только то радовало, что больше Менекрат не сталкивался с сородичами. Хотя ему теперь все мерещилось, что киренские пленники видят его из своих ям и рассматривают с ненавистью. Хотя это, разумеется, был вздор: рабочие почти не поднимали голов.
Вторую глыбу он отыскал к вечеру третьего дня.
Еще четыре дня потребовалось на вырубку обеих. И только на восьмой день драгоценные камни наконец подняли наверх.
Менекрат старался не смотреть рабочим в лицо. Но его участие и не требовалось: египетские надсмотрщики прекрасно справлялись со всем сами.
На двух больших плотах камни сплавили по реке на остров, где уже давно были открыты мастерские и трудились египетские скульпторы. Менекрат написал письмо царице, что потребовало от него немалого усилия. Эллин сообщил госпоже, что остается в Сиене работать вместе с Тураи, который стал ему незаменимым помощником; и поблагодарил Нитетис за все.
Теперь, когда Менекрат больше не видел, как добывается камень, а долгожданная работа опять встала перед скульптором во весь рост, благодарность и любовь вновь начали возвращаться в его сердце. Разве повинна Нитетис в том, что происходит?.. И кто повинен? Таков закон войны!
Тураи подыскал для своего подопечного в Сиене подмастерьев-египтян - такие статуи невозможно было изваять в одиночку; но руководство, разумеется, принадлежало Менекрату. Он ушел в работу с головой - время от времени посылая царице отчеты.
Через два месяца первая статуя была готова. Менекрат принялся за вторую: изготовление копии было гораздо труднее, и теперь скульптор продвигался намного медленнее.
До Сиене доходило мало новостей извне. И Менекрат почти не прислушивался к ним. Но кое-что он не мог не услышать.
Когда голова и плечи второй Нитетис выступили из камня, милетец узнал, что в Та-Кемет направляется Дарий.
* Остров Элефантина.
* Исторический факт.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 87
Менекрат не знал, бросить ли ему работу, написать ли великой царице о том, что сделано... или уехать из Та-Кемет, пока не поздно?
Но как он сможет сбежать? Это и просто позорно!
Пока художник мучился сомнениями, ему пришел приказ от царицы оставаться на месте и заканчивать работу как можно скорее. Чего боялась Нитетис, ожидая царя царей?..
Милетцу было очень трудно об этом судить: но изменить своему делу и своей покровительнице было недостойно мужчины и эллина. Менекрат вернулся ко второй статуе.
Тураи помогал ему словом и делом, как раньше: хотя Менекрат уже не нуждался в египтянине так, как вначале, он особенно нуждался в дружеской поддержке. Через две египетские недели Та-Кемет потрясла поступь Дария - великий перс ступил на землю Египта.
Почти сразу вслед за этим пришел приказ Тураи вернуться в поместье великой царицы.
Менекрат очень взволновался. Он и сам не ожидал от себя, что так привяжется к варвару.
- Ты надолго уезжаешь? - спросил молодой скульптор.
- Как пожелает ее величество, - ответил бывший жрец и доверенный слуга Нитетис.
Он улыбнулся.
- Не бойся, мастер экуеша. Думаю, я скоро вернусь к тебе.
Менекрат порывисто обнял товарища: тот охотно ответил на объятие, хотя был гораздо сдержаннее и не одобрял пылкости, с какой эллинские мужчины выражали свои чувства друг к другу. Но Тураи лучше кого-либо другого успел узнать, что Менекрат не склонен к греху, считавшемуся у египтян одним из самых мерзких. Бывший жрец уже не скрывал, что ему известно произошедшее между эллином и великой царицей.
Менекрат проводил своего друга и помощника на берег и, еще раз обняв, пожелал благополучно вернуться. Оба знали, что Дарий уже в Саисе.
Нитетис с дочерью в это время оставалась в своей усадьбе: а Уджагорресент в городе Нейт принимал своего персидского повелителя. Это был уже второй персидский царь, которого видел священный город. И хотя Дарий согласился именоваться фараоном... но подчинившиеся египтяне теперь увидели совершенно ясно, что это не более, чем снисходительная уступка победителя. И многим людям в Та-Кемет показалось, что поведение Дария еще более оскорбительно, чем буйство Камбиса: тот, по крайней мере, всем сердцем отдался своей обязанности живого бога Черной Земли.
Дарий же был как гораздо более сильным царем, так и более цельным человеком - и намного более чужеродным для Египта, чем его предшественник. Ему было под тридцать: царь царей был высок и статен, с тщательно уложенными черными волосами и бородой, его черные глаза смотрели вокруг со спокойной благожелательностью... они могли согревать человека, как огонь Ахура-Мазды, и голос и смех царя были глубоки и приятны. Но чаще у тех, кто встречал взгляд Дария и слышал его голос и смех, кровь застывала в жилах. Это сама Персия, Персия в своей славе пришла в Та-Кемет: каждый египтянин сознавал это, хотя царь-победитель никого еще не казнил и даже не наказал в подчиненной стране.
На юге еще почти не ощущалось, что прибыл такой гость, - но персы пришли с севера. Тураи направился прямо в Дельту, стараясь по дороге как можно меньше привлекать внимания.
Оставив лодку у причала, осведомитель и помощник Нитетис со своими спутниками направился к тому месту, где расположились в ожидании воины царицы с лошадьми. Теперь всадники даже среди египетских солдат никому не бросались в глаза.
Нитетис встретила своего слугу радостно, но ему показалась сильно осунувшейся. Тураи подумал, не заболела ли она; и решил осторожно осведомиться о здоровье великой царицы позже, если представится случай. Ему прощались такие вопросы.
Тураи радостно преклонил колени перед своей повелительницей.
- Моей царице желательно узнать, как дела у экуеша? - спросил он, поднявшись.
Нитетис кивнула.
- Я знаю, ты привез рисунки... но я жажду услышать твой рассказ! И о том, как вы живете!
Тураи опустил глаза и спросил себя: не истосковалась ли великая царица по любовнику. И не поссорилась ли со своим могущественным супругом.
Но было непохоже: Нитетис не хватало Менекрата так же, как не хватало эллинского духа. Поликсена была для нее намного ближе и дороже, чем этот скульптор.
Тураи вымылся и поел с дороги, а потом сразу же принес царице рисунки, сделанные со статуй. Нитетис захлопала в ладоши:
- Прекрасно! Прекрасно!
Нитетис долго с жадностью слушала, как жил и трудился Менекрат со своим помощником на Сиене. Особенно ее заинтересовал сам процесс ваяния, описание которого царица захотела услышать в подробностях.
"Бедный экуеша, - подумал Тураи о своем друге. - Он верит, что нужен ей!"
Тураи, однако, рассказывал долго и с удовольствием: с не меньшим, чем госпожа слушала его. Нитетис всегда любила узнавать новое.
Потом бывший жрец Хнума спросил о Дарии - спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезен в переговорах.
- Я знаю о Дарии немного... и все еще не видела своими глазами, - Нитетис рассмеялась. - Переговоры ведет мой муж, ты это знаешь!
Она немного покраснела. Тураи серьезно и понимающе кивнул.
Конечно, подумал он, у царского казначея со времени свадьбы были любовницы и здесь, и в Персии; но дело мужчины всегда другое, нежели женщины. Даже царицы.
- Может быть, я все же окажусь полезен твоему величеству, - мягко и почтительно сказал доверенный слуга.
Нитетис вздохнула, уткнувшись лицом в ладони.
- Несомненно.
Потом она прибавила:
- Атосса приехала с Дарием.
Тураи кивнул. Он превосходно понимал и это тоже - все, что две царицы, недавно делившие одного царя, могли испытывать друг к другу.
Вечером Нитетис устроила праздничный ужин - у нее были гости, из старых верных египтян, еще помнивших ее царицей Камбиса. Пили сладкое вино, пели древние любовные песни и песни о смерти, сложенные в Та-Кемет много хенти назад; и в глазах Нитетис блестели слезы.
Тураи поздно отправился спать... а когда он заснул, ему привиделся могущественный персидский царь, которого он никогда не видел.
Нитетис вовремя призвала к себе помощника. Через несколько дней после приезда Тураи Дарий пожелал, чтобы Нитетис приехала в Саис, - для услаждения царских глаз и удовлетворения царского любопытства.
Царица испугалась, но быстро овладела собой. Она не думала, что Дарий мог пожелать ее, - когда у него была Атосса; и сама Нитетис была уже не та, что прежде. Супруга царского казначея быстро собралась, собрала дочь, которую не могла оставить, и выехала в город богини.
Дарий, когда он впервые предстал египтянке, показался ей очень похожим на Камбиса. Но представился ей осмотрительнее и надежнее, чем был ее первый муж-перс.
Царь царей весьма милостиво приветствовал гостью в саисском дворце. Он рассматривал египтянку с большим удовольствием: но не потому, что вожделел к ней, а потому, что ему нравилось созерцать все, что было ему подвластно. К тому же, перс убедился, что молва о красоте Нитетис почти не преувеличивала.
Нитетис увидела рядом с Дарием Уджагорресента - сдержанного и исполненного достоинства, насколько это было возможно в присутствии завоевателя. На супругу царский казначей посмотрел с большим волнением.
Нитетис не сомневалась, что Уджагорресенту давно сообщали про грека: присочинив множество подробностей, которых не удалось увидеть. Едва ли царский казначей поверил доносам... но даже если отчасти и поверил, он был слишком умен и понимал, что стоит ревности и мести, а что нет.
Нитетис улыбнулась мужу, пока Дарий не видел; и Уджагорресент улыбнулся своей царице и склонил голову в ответ.
На пиру во дворце, который был устроен этим вечером во славу персидского фараона и в честь приезда Нитетис, египтянка впервые увидела Атоссу, великую царицу Персиды. Ту, которую уже называли всемогущей.
Старшая Кирова дочь показалась Нитетис мало отличающейся от других красивых персиянок... разве только ненавистью, с какой глядела на нее.
Нитетис не знала, заметил ли это Дарий, - а если и заметил, что подумал. Однако Нитетис понимала, что Уджагорресент ни словом не обмолвился персу об убитом Яхмесе: и уже не осмелится.
Нитетис приказала удвоить охрану у дверей царевны Ити-Тауи. Хотя Атосса, которая привезла с собой своего сына Ксеркса, должна была бояться за него гораздо больше!
Нитетис прогостила в своем бывшем дворце всего четыре дня, как Уджагорресент вдруг пришел к жене и объявил, что Дарий пожелал своими глазами увидеть ее храм и статуи. Он успел рассказать великому персу, что храм этот, как и изваяния, совершенно особенный.
- Дарий возьмет с собой жену, конечно. Я предупредил царя о том, как там жарко, особенно для женщин, - сказал Уджагорресент, у которого на побледневшем лице выступил пот. - Но перс только рассмеялся и ответил, что приехал в эту страну не за снегом.
Уджагорресент хрустнул пальцами и глубоко вздохнул, сохраняя спокойствие.
- Кроме того, как ты знаешь, в Персии до сих пор не делалось женских статуй, - прибавил египетский советник Дария. - Думаю, посмотреть на твои священные изображения желает Атосса... хотя Дарий, конечно, не упоминал женщину в разговоре со мной.
Нитетис облизнула губы. Она знала, что Уджагорресент в этот миг думает о ее эллинском скульпторе; но далек от каких-либо обвинений.
- Зачем ты вообще столько рассказывал персу о моем храме! - воскликнула она.
- Я рассказал немного, царица, - спокойно возразил муж. - Царь царей сам пожелал узнать больше: а затем и увидеть.
Нитетис села и прикрыла удлиненные глаза.
- А я должна поехать с вами? - спросила она.
- Разумеется, - сказал Уджагорресент.
Подойдя к неподвижной супруге, он положил руки ей на плечи и поцеловал в лоб.
- Помни, что это политика, Нитетис. То, что перс решил такое, может быть очень хорошо! Вспомни, что матерь богов сделала с Камбисом!
***
В путь отправились на отдельных кораблях - персы на своем, египтяне на своем. Царственные особы почти все время оставались в каютах: а воины Уджагорресента и Дария, расположившиеся на палубе, мерили друг друга взглядами и иногда переругивались. Впрочем, жара отнимала у солдат всякую воинственность. "Бессмертные" стражи Дария обливались потом в своих глухих доспехах: кто-то из персов, как слышал Уджагорресент, даже умер в пути от перегрева. Но своих постов они не оставляли ни на час.
Однако своих владык воины доставили на Пилак благополучно. Когда причалили к острову, были приготовлены закрытые носилки для обеих царственных женщин - а их супруги пошли пешком.
У храма Нитетис и Атоссу почтительно высадили. Они пошли вперед, едва не задевая друг друга одеждами: но каждая избегала смотреть на соперницу. Нитетис, морща нос, думала, что от Атоссы сейчас разит не хуже, чем от персидских пехотинцев: несмотря на благовония и на привычку прекрасной царицы, как и ее окружения, к ежедневным ваннам, такие многослойные плотные одежды на юге Египта были настоящим наказанием.
Впрочем, персиянка держалась так, точно даже те, кто обонял сейчас ее пот, удостаивались этим величайшей чести. Супруга Дария откинула назад покрывало, и стали видны повлажневшие на висках и лбу черные волосы; белая вышитая рубашка на груди, под тяжелым ожерельем, потемнела. Но царица Персиды осматривалась по сторонам с огромным интересом. У нее заблестели глаза, когда она увидела изображения Нитетис во всю стену: она даже очерчивала пальцем линии полуобнаженного тела египетской царицы.
Впрочем, муж ее этого не видел: Дарий вместе с Уджагорресентом разглядывал изображения Камбиса и его сына в виде египетских божеств.
- Неужели это Камбуджия*! - воскликнул Дарий наконец. - Из персов бы его никто не узнал!
Уджагорресент поклонился.
- Да будет великому царю известно, что мы изображаем властителей Та-Кемет в их священном образе. Сходства с царем-человеком и не должно быть.
Дарий засмеялся. Тем самым смехом, который мог быть очень приятен человеку, а сейчас подирал по коже.
- Ловко ты ответил! Однако твоя царица на рисунках куда более похожа, - заметил царь царей, посмотрев через плечо на Нитетис. Та смогла выдержать взгляд перса с высоко поднятой головой.
Кажется, Дарию это понравилось: как и то, что Уджагорресент сейчас перед ним не раболепствовал. Дарий испытывал даже некоторое почтение к этому жрецу поблизости от его храмов. И царь царей, хотя и был зороастрийцем, помнил об участи своего предшественника.
Отдохнув после обхода храма Нитетис и подремав в своих каютах, Дарий и его свита отправились на остров Сиене. Там все еще работал Менекрат, которого царица предупредила письмом о прибытии персов; но все равно столкновение эллина с Дарием и, главное, Атоссой могло окончиться чем угодно.
Тураи, который сопровождал царицу, беспокоился об экуеша, - хотя, конечно, его чувства сейчас никого не трогали.
Менекрат как раз работал, когда приблизились высочайшие гости. Он вышел из мастерской, заметив их.
Эллин сразу же повернулся к персам и Нитетис и опустился на одно колено, склонив голову.
Даже перед царем царей он не мог падать ниц.
Дарий несколько мгновений пристально разглядывал склонившегося перед ним пепельноволосого грека; потом перевел взгляд на его египетских помощников, лежавших на животах, и улыбнулся.
- Встаньте, - повелел перс, ничего более не прибавив.
Он прошел мимо Менекрата и его подмастерьев, точно их тут больше не было. - Моя царица желает осмотреть статуи, - сказал Дарий: и кивнул Атоссе.
Царица Персиды приблизилась, высоко держа голову и сложив руки на животе. Когда она остановилась перед готовой статуей Нейт, ее губы приоткрылись в прерывистом вздохе: протянув руку, персиянка погладила изваяние Нитетис гораздо более бесстыдно, чем трогала рисунки в ее храме.
А потом персиянка повернулась к мужу и быстро и резко что-то проговорила.
Менекрат ничего не понял: но от догадки вдруг почувствовал дурноту.
Выслушав жену с легким изумлением, Дарий, однако, не осадил ее: ему даже словно бы понравились слова царицы. Вслед за этим властитель всей Азии обернулся к Уджагорресенту.
- Атосса желает, чтобы этот мастер поехал с ней в Персию и работал там для нее.
Уджагорресент поклонился почти совершенно невозмутимо. А потом посмотрел на свою супругу... и Нитетис вмиг пожалела о совершенной ошибке. И даже не об одной.
- Как пожелает великий царь, - сказал Уджагорресент персу. - Этот скульптор поедет с тобой и твоей царицей, как только закончит вторую статую божественной Нитетис. Вы видите, что ему осталось совсем немного.
Царица Атосса улыбнулась.
* Так имя Камбиса, которое принято произносить на греческий манер, звучит по-персидски.
Менекрат не знал, бросить ли ему работу, написать ли великой царице о том, что сделано... или уехать из Та-Кемет, пока не поздно?
Но как он сможет сбежать? Это и просто позорно!
Пока художник мучился сомнениями, ему пришел приказ от царицы оставаться на месте и заканчивать работу как можно скорее. Чего боялась Нитетис, ожидая царя царей?..
Милетцу было очень трудно об этом судить: но изменить своему делу и своей покровительнице было недостойно мужчины и эллина. Менекрат вернулся ко второй статуе.
Тураи помогал ему словом и делом, как раньше: хотя Менекрат уже не нуждался в египтянине так, как вначале, он особенно нуждался в дружеской поддержке. Через две египетские недели Та-Кемет потрясла поступь Дария - великий перс ступил на землю Египта.
Почти сразу вслед за этим пришел приказ Тураи вернуться в поместье великой царицы.
Менекрат очень взволновался. Он и сам не ожидал от себя, что так привяжется к варвару.
- Ты надолго уезжаешь? - спросил молодой скульптор.
- Как пожелает ее величество, - ответил бывший жрец и доверенный слуга Нитетис.
Он улыбнулся.
- Не бойся, мастер экуеша. Думаю, я скоро вернусь к тебе.
Менекрат порывисто обнял товарища: тот охотно ответил на объятие, хотя был гораздо сдержаннее и не одобрял пылкости, с какой эллинские мужчины выражали свои чувства друг к другу. Но Тураи лучше кого-либо другого успел узнать, что Менекрат не склонен к греху, считавшемуся у египтян одним из самых мерзких. Бывший жрец уже не скрывал, что ему известно произошедшее между эллином и великой царицей.
Менекрат проводил своего друга и помощника на берег и, еще раз обняв, пожелал благополучно вернуться. Оба знали, что Дарий уже в Саисе.
Нитетис с дочерью в это время оставалась в своей усадьбе: а Уджагорресент в городе Нейт принимал своего персидского повелителя. Это был уже второй персидский царь, которого видел священный город. И хотя Дарий согласился именоваться фараоном... но подчинившиеся египтяне теперь увидели совершенно ясно, что это не более, чем снисходительная уступка победителя. И многим людям в Та-Кемет показалось, что поведение Дария еще более оскорбительно, чем буйство Камбиса: тот, по крайней мере, всем сердцем отдался своей обязанности живого бога Черной Земли.
Дарий же был как гораздо более сильным царем, так и более цельным человеком - и намного более чужеродным для Египта, чем его предшественник. Ему было под тридцать: царь царей был высок и статен, с тщательно уложенными черными волосами и бородой, его черные глаза смотрели вокруг со спокойной благожелательностью... они могли согревать человека, как огонь Ахура-Мазды, и голос и смех царя были глубоки и приятны. Но чаще у тех, кто встречал взгляд Дария и слышал его голос и смех, кровь застывала в жилах. Это сама Персия, Персия в своей славе пришла в Та-Кемет: каждый египтянин сознавал это, хотя царь-победитель никого еще не казнил и даже не наказал в подчиненной стране.
На юге еще почти не ощущалось, что прибыл такой гость, - но персы пришли с севера. Тураи направился прямо в Дельту, стараясь по дороге как можно меньше привлекать внимания.
Оставив лодку у причала, осведомитель и помощник Нитетис со своими спутниками направился к тому месту, где расположились в ожидании воины царицы с лошадьми. Теперь всадники даже среди египетских солдат никому не бросались в глаза.
Нитетис встретила своего слугу радостно, но ему показалась сильно осунувшейся. Тураи подумал, не заболела ли она; и решил осторожно осведомиться о здоровье великой царицы позже, если представится случай. Ему прощались такие вопросы.
Тураи радостно преклонил колени перед своей повелительницей.
- Моей царице желательно узнать, как дела у экуеша? - спросил он, поднявшись.
Нитетис кивнула.
- Я знаю, ты привез рисунки... но я жажду услышать твой рассказ! И о том, как вы живете!
Тураи опустил глаза и спросил себя: не истосковалась ли великая царица по любовнику. И не поссорилась ли со своим могущественным супругом.
Но было непохоже: Нитетис не хватало Менекрата так же, как не хватало эллинского духа. Поликсена была для нее намного ближе и дороже, чем этот скульптор.
Тураи вымылся и поел с дороги, а потом сразу же принес царице рисунки, сделанные со статуй. Нитетис захлопала в ладоши:
- Прекрасно! Прекрасно!
Нитетис долго с жадностью слушала, как жил и трудился Менекрат со своим помощником на Сиене. Особенно ее заинтересовал сам процесс ваяния, описание которого царица захотела услышать в подробностях.
"Бедный экуеша, - подумал Тураи о своем друге. - Он верит, что нужен ей!"
Тураи, однако, рассказывал долго и с удовольствием: с не меньшим, чем госпожа слушала его. Нитетис всегда любила узнавать новое.
Потом бывший жрец Хнума спросил о Дарии - спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезен в переговорах.
- Я знаю о Дарии немного... и все еще не видела своими глазами, - Нитетис рассмеялась. - Переговоры ведет мой муж, ты это знаешь!
Она немного покраснела. Тураи серьезно и понимающе кивнул.
Конечно, подумал он, у царского казначея со времени свадьбы были любовницы и здесь, и в Персии; но дело мужчины всегда другое, нежели женщины. Даже царицы.
- Может быть, я все же окажусь полезен твоему величеству, - мягко и почтительно сказал доверенный слуга.
Нитетис вздохнула, уткнувшись лицом в ладони.
- Несомненно.
Потом она прибавила:
- Атосса приехала с Дарием.
Тураи кивнул. Он превосходно понимал и это тоже - все, что две царицы, недавно делившие одного царя, могли испытывать друг к другу.
Вечером Нитетис устроила праздничный ужин - у нее были гости, из старых верных египтян, еще помнивших ее царицей Камбиса. Пили сладкое вино, пели древние любовные песни и песни о смерти, сложенные в Та-Кемет много хенти назад; и в глазах Нитетис блестели слезы.
Тураи поздно отправился спать... а когда он заснул, ему привиделся могущественный персидский царь, которого он никогда не видел.
Нитетис вовремя призвала к себе помощника. Через несколько дней после приезда Тураи Дарий пожелал, чтобы Нитетис приехала в Саис, - для услаждения царских глаз и удовлетворения царского любопытства.
Царица испугалась, но быстро овладела собой. Она не думала, что Дарий мог пожелать ее, - когда у него была Атосса; и сама Нитетис была уже не та, что прежде. Супруга царского казначея быстро собралась, собрала дочь, которую не могла оставить, и выехала в город богини.
Дарий, когда он впервые предстал египтянке, показался ей очень похожим на Камбиса. Но представился ей осмотрительнее и надежнее, чем был ее первый муж-перс.
Царь царей весьма милостиво приветствовал гостью в саисском дворце. Он рассматривал египтянку с большим удовольствием: но не потому, что вожделел к ней, а потому, что ему нравилось созерцать все, что было ему подвластно. К тому же, перс убедился, что молва о красоте Нитетис почти не преувеличивала.
Нитетис увидела рядом с Дарием Уджагорресента - сдержанного и исполненного достоинства, насколько это было возможно в присутствии завоевателя. На супругу царский казначей посмотрел с большим волнением.
Нитетис не сомневалась, что Уджагорресенту давно сообщали про грека: присочинив множество подробностей, которых не удалось увидеть. Едва ли царский казначей поверил доносам... но даже если отчасти и поверил, он был слишком умен и понимал, что стоит ревности и мести, а что нет.
Нитетис улыбнулась мужу, пока Дарий не видел; и Уджагорресент улыбнулся своей царице и склонил голову в ответ.
На пиру во дворце, который был устроен этим вечером во славу персидского фараона и в честь приезда Нитетис, египтянка впервые увидела Атоссу, великую царицу Персиды. Ту, которую уже называли всемогущей.
Старшая Кирова дочь показалась Нитетис мало отличающейся от других красивых персиянок... разве только ненавистью, с какой глядела на нее.
Нитетис не знала, заметил ли это Дарий, - а если и заметил, что подумал. Однако Нитетис понимала, что Уджагорресент ни словом не обмолвился персу об убитом Яхмесе: и уже не осмелится.
Нитетис приказала удвоить охрану у дверей царевны Ити-Тауи. Хотя Атосса, которая привезла с собой своего сына Ксеркса, должна была бояться за него гораздо больше!
Нитетис прогостила в своем бывшем дворце всего четыре дня, как Уджагорресент вдруг пришел к жене и объявил, что Дарий пожелал своими глазами увидеть ее храм и статуи. Он успел рассказать великому персу, что храм этот, как и изваяния, совершенно особенный.
- Дарий возьмет с собой жену, конечно. Я предупредил царя о том, как там жарко, особенно для женщин, - сказал Уджагорресент, у которого на побледневшем лице выступил пот. - Но перс только рассмеялся и ответил, что приехал в эту страну не за снегом.
Уджагорресент хрустнул пальцами и глубоко вздохнул, сохраняя спокойствие.
- Кроме того, как ты знаешь, в Персии до сих пор не делалось женских статуй, - прибавил египетский советник Дария. - Думаю, посмотреть на твои священные изображения желает Атосса... хотя Дарий, конечно, не упоминал женщину в разговоре со мной.
Нитетис облизнула губы. Она знала, что Уджагорресент в этот миг думает о ее эллинском скульпторе; но далек от каких-либо обвинений.
- Зачем ты вообще столько рассказывал персу о моем храме! - воскликнула она.
- Я рассказал немного, царица, - спокойно возразил муж. - Царь царей сам пожелал узнать больше: а затем и увидеть.
Нитетис села и прикрыла удлиненные глаза.
- А я должна поехать с вами? - спросила она.
- Разумеется, - сказал Уджагорресент.
Подойдя к неподвижной супруге, он положил руки ей на плечи и поцеловал в лоб.
- Помни, что это политика, Нитетис. То, что перс решил такое, может быть очень хорошо! Вспомни, что матерь богов сделала с Камбисом!
***
В путь отправились на отдельных кораблях - персы на своем, египтяне на своем. Царственные особы почти все время оставались в каютах: а воины Уджагорресента и Дария, расположившиеся на палубе, мерили друг друга взглядами и иногда переругивались. Впрочем, жара отнимала у солдат всякую воинственность. "Бессмертные" стражи Дария обливались потом в своих глухих доспехах: кто-то из персов, как слышал Уджагорресент, даже умер в пути от перегрева. Но своих постов они не оставляли ни на час.
Однако своих владык воины доставили на Пилак благополучно. Когда причалили к острову, были приготовлены закрытые носилки для обеих царственных женщин - а их супруги пошли пешком.
У храма Нитетис и Атоссу почтительно высадили. Они пошли вперед, едва не задевая друг друга одеждами: но каждая избегала смотреть на соперницу. Нитетис, морща нос, думала, что от Атоссы сейчас разит не хуже, чем от персидских пехотинцев: несмотря на благовония и на привычку прекрасной царицы, как и ее окружения, к ежедневным ваннам, такие многослойные плотные одежды на юге Египта были настоящим наказанием.
Впрочем, персиянка держалась так, точно даже те, кто обонял сейчас ее пот, удостаивались этим величайшей чести. Супруга Дария откинула назад покрывало, и стали видны повлажневшие на висках и лбу черные волосы; белая вышитая рубашка на груди, под тяжелым ожерельем, потемнела. Но царица Персиды осматривалась по сторонам с огромным интересом. У нее заблестели глаза, когда она увидела изображения Нитетис во всю стену: она даже очерчивала пальцем линии полуобнаженного тела египетской царицы.
Впрочем, муж ее этого не видел: Дарий вместе с Уджагорресентом разглядывал изображения Камбиса и его сына в виде египетских божеств.
- Неужели это Камбуджия*! - воскликнул Дарий наконец. - Из персов бы его никто не узнал!
Уджагорресент поклонился.
- Да будет великому царю известно, что мы изображаем властителей Та-Кемет в их священном образе. Сходства с царем-человеком и не должно быть.
Дарий засмеялся. Тем самым смехом, который мог быть очень приятен человеку, а сейчас подирал по коже.
- Ловко ты ответил! Однако твоя царица на рисунках куда более похожа, - заметил царь царей, посмотрев через плечо на Нитетис. Та смогла выдержать взгляд перса с высоко поднятой головой.
Кажется, Дарию это понравилось: как и то, что Уджагорресент сейчас перед ним не раболепствовал. Дарий испытывал даже некоторое почтение к этому жрецу поблизости от его храмов. И царь царей, хотя и был зороастрийцем, помнил об участи своего предшественника.
Отдохнув после обхода храма Нитетис и подремав в своих каютах, Дарий и его свита отправились на остров Сиене. Там все еще работал Менекрат, которого царица предупредила письмом о прибытии персов; но все равно столкновение эллина с Дарием и, главное, Атоссой могло окончиться чем угодно.
Тураи, который сопровождал царицу, беспокоился об экуеша, - хотя, конечно, его чувства сейчас никого не трогали.
Менекрат как раз работал, когда приблизились высочайшие гости. Он вышел из мастерской, заметив их.
Эллин сразу же повернулся к персам и Нитетис и опустился на одно колено, склонив голову.
Даже перед царем царей он не мог падать ниц.
Дарий несколько мгновений пристально разглядывал склонившегося перед ним пепельноволосого грека; потом перевел взгляд на его египетских помощников, лежавших на животах, и улыбнулся.
- Встаньте, - повелел перс, ничего более не прибавив.
Он прошел мимо Менекрата и его подмастерьев, точно их тут больше не было. - Моя царица желает осмотреть статуи, - сказал Дарий: и кивнул Атоссе.
Царица Персиды приблизилась, высоко держа голову и сложив руки на животе. Когда она остановилась перед готовой статуей Нейт, ее губы приоткрылись в прерывистом вздохе: протянув руку, персиянка погладила изваяние Нитетис гораздо более бесстыдно, чем трогала рисунки в ее храме.
А потом персиянка повернулась к мужу и быстро и резко что-то проговорила.
Менекрат ничего не понял: но от догадки вдруг почувствовал дурноту.
Выслушав жену с легким изумлением, Дарий, однако, не осадил ее: ему даже словно бы понравились слова царицы. Вслед за этим властитель всей Азии обернулся к Уджагорресенту.
- Атосса желает, чтобы этот мастер поехал с ней в Персию и работал там для нее.
Уджагорресент поклонился почти совершенно невозмутимо. А потом посмотрел на свою супругу... и Нитетис вмиг пожалела о совершенной ошибке. И даже не об одной.
- Как пожелает великий царь, - сказал Уджагорресент персу. - Этот скульптор поедет с тобой и твоей царицей, как только закончит вторую статую божественной Нитетис. Вы видите, что ему осталось совсем немного.
Царица Атосса улыбнулась.
* Так имя Камбиса, которое принято произносить на греческий манер, звучит по-персидски.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 88
Тураи, улучив мгновение, пробрался к своей царице, оттеснив от ее локтя неразлучную служанку Астноферт.
- Великая царица, дозволь мне все объяснить экуеша.
Нитетис вздрогнула при звуке его голоса, хотя казалась совершенно спокойной.
- Конечно.
Персы уже отбыли, а Нитетис и Уджагорресент остались на острове. Но, разумеется, в присутствии мужа царица не могла говорить со скульптором.
Тураи подошел к Менекрату, который застыл в неподвижности, как и царица.
- Атосса захотела, чтобы ты поехал с нею в Персию и сделал статую с нее. А может, и не только.
Тураи приобнял за плечи эллина, который словно бы и не почувствовал этого.
- Ты должен поехать, - настойчиво сказал египтянин.
Художник усмехнулся.
- А если я откажусь? Царица Персии велит содрать с меня кожу на барабан, а может, заодно и с тебя - и еще с десятка невинных египтян?..
- Весьма возможно, - хладнокровно сказал бывший жрец. - Владыки Персии до сих пор были к нам милостивы, но милость их простирается дотоле, доколе им беспрекословно повинуются. И не забывай, что у персов нет закона выше царской воли, - в отличие от вас, эллинов!
Менекрат, который успел подобрать с земли свой молоток, взмахнул им, но словно бы вполсилы... а потом опять бросил.
- Какой только ветер Сетха занес меня сюда!..
Тураи не стал спорить с ожесточенным греком.
- Так ты согласен? - спросил он.
Менекрат кивнул, не отрывая взгляда от носков своих сандалий.
Тураи быстро вернулся к госпоже.
- Грек согласен, - сказал он. - Но думаю, что сейчас лучше оставить с ним охрану.
Как бы ни был слуга Нитетис дружен с эллином, о своей стране он радел гораздо больше.
- Хорошо, - сказала царица, немного помедлив. - Я заплачу Менекрату все, что обещала, и сверх обещанного, - прибавила она, взглянув на своего бледного любовника. - Он и в самом деле сотворил прекраснейшее произведение, а я даже не успела похвалить его!
Нитетис отвернулась.
- Нужно ли ему теперь мое золото!
- Золото пригодится везде, великая царица, - улыбнувшись, ответил Тураи. - А уж в Персии едва ли найдется что-нибудь нужнее!
Он поклонился. А потом высказал просьбу, которая родилась у него еще до того, как слуга Нитетис услышал веление Атоссы: Тураи предвидел, что кончится чем-то подобным.
- Могу ли я сопровождать экуеша?
Нитетис взглянула на слугу с изумлением... а потом улыбнулась.
Надежнее этого помощника она едва ли могла найти; и персидским языком Тураи владел не хуже, чем греческим. А уж если рассчитывать, чтобы художник вернулся живым...
- Я сама хотела тебе это приказать, - ответила великая царица.
Потом она посмотрела на своего мужа, который преспокойно пил пиво, расположившись под навесом. Лицо Нитетис почти не изменило выражения: но Тураи неожиданно ощутил ее ненависть, направленную на царского казначея. Великая царица быстро приблизилась к Уджагорресенту.
- Возвращайся на корабль, - она сейчас почти что требовала. - Я не могу говорить с моим художником при тебе!
Царский казначей поднял глаза. Потом улыбнулся: и самообладание, и властность супруги остались при ней.
- Хорошо, - Уджагорресент неторопливо встал; раб, обмахивавший его опахалом, тут же замер. - Я дождусь тебя в каюте, царица.
Когда советник Дария ушел, Нитетис подошла к греку. И казалось, что это потребовало от нее гораздо большего усилия, чем объяснение с мужем.
- Менекрат, - когда она позвала, эллин тотчас поднял серые глаза. Но теперь взгляд его казался пустым. - Прошу тебя, не вини меня в этом!
Менекрат изумился ее тону. Несмотря на то, что случилось.
- Прошу тебя, царица, не оправдывайся передо мной.
Он смог улыбнуться; потом поклонился.
- Я знаю, что Атосса могла потребовать этого просто из ненависти к твоему величеству и зависти!
- Ты прав.
Нитетис опомнилась; и легкий румянец выступил на щеках царицы при мысли о том, что она невольно унизилась перед этим ремесленником.
Она постучала по ладони своим маленьким веером из малахитовых пластинок. Потом сказала:
- Но ты должен поехать!
Египтянка натянуто улыбнулась.
- Кто знает, быть может, Атосса прославит тебя гораздо больше, чем я! Ты будешь первым, кто сделает статую царицы Персии - а она получит статую первой из всех цариц, которые жили до нее!
Менекрат усмехнулся.
- Да, госпожа.
- Тураи поедет с тобой, - прибавила Нитетис. Это, казалось, было единственным, что обрадовало художника по-настоящему.
Нитетис коснулась плеча эллина.
- Твоя работа прекрасна... лучшая статуя, которая могла бы быть сделана с меня, - сказала она, стараясь, чтобы не дрожал голос. - Я заплачу тебе два таланта золотом, и этого еще мало!
Менекрат несколько мгновений не отвечал... а потом опустился на землю перед царицей и прижал к губам край ее одежды. Он долго не отрывал ткань от губ; и наконец Нитетис ощутила все, что этот грек испытывал к ней. Возможно, его чувства даже возросли за время разлуки.
Вдруг египтянке безумно захотелось, чтобы он сжал ее в объятиях. Она быстро отвернулась, пока эллин не заметил ее порыва.
- Я должна идти, - сказала Нитетис. - Хайре, - торопливо прибавила она эллинское прощание; и быстро направилась прочь, забыв про свои носилки.
Менекрат долго смотрел вслед возлюбленной царице... и думал, что, кажется, понимает зодчего Сенмута. Он понимал сейчас всех влюбленных безумцев, которые одной украденной у женщины лаской могли жить всю жизнь.
"Я должен вернуться... если не домой, то к ней", - думал эллин.
Вернувшись в каюту, которую делила с супругом, Нитетис молча устроилась на отдых. Она взяла к себе дочь; на царского казначея Нитетис упорно не смотрела.
Уджагорресент краем глаза следил за скупыми яростными движениями жены: даже ребенка она покачивала с яростью. Советник Дария печально усмехнулся. Он вдруг понял, что нисколько не сердится на свою несчастную богиню.
- Вы простились? - спросил Уджагорресент.
Нитетис бросила на него сверкающий взгляд.
- Да, - ответила жена.
Потом Нитетис вдруг спустила ребенка с колен и закрыла лицо руками.
Она сидела так очень долго; наконец Уджагорресент окликнул ее. И тогда его прекрасная супруга вдруг распрямилась и прошептала обжигающим шепотом:
- Не надейся, что он погибнет там!
Уджагорресент поднял брови. Теперь его это почти забавляло. Бедная Нитетис!
- Мне безразлично, что станется с этим мастеровым, если он хорошо сделает свою работу здесь, - сказал царский казначей.
Он усмехнулся, поправив длинные черные волосы, скрепленные на лбу обручем. - Ты так говоришь, словно мне есть за что ему мстить!
Нитетис долгое время молча смотрела на супруга.
Потом резко ответила:
- Разумеется, не за что!
Уджагорресент встал с места и подсел к жене. Он взял ее за руку.
- Ну же, успокойся.
И тут она опять вздрогнула от отвращения; вывернулась и отодвинулась.
- Я тебя порой ненавижу, - прошептала царица.
Но все ее силы иссякли с этой последней вспышкой; и она больше не противилась, когда супруг снова придвинулся к ней и обнял, притянув ее голову к себе на грудь. Нитетис беззвучно заплакала, когда Уджагорресент начал гладить ее по волосам.
- Успокойся, милая сестра, - прошептал он. - Скульптора больше не будет... смирись с этим. И ты останешься моей женой. Нам нельзя развестись сейчас, и особенно тебе нельзя уйти от меня, - прибавил он.
Нитетис быстро подняла голову.
Уджагорресент спокойно кивнул; хотя внутренне ликовал.
- Подумай о персах!
Нитетис глубоко вздохнула, сидя сложив руки, как смиренная ученица.
А потом вдруг попросила:
- Поцелуй меня.
Он придвинулся к жене и поцеловал с нежностью, с наслаждением, которое, казалось, только возрастало раз от раза.
Нянька, несколько мгновений в смущенном и испуганном изумлении молча смотревшая на господ, торопливо подхватила маленькую царевну, шикнув на захныкавшего ребенка. Сделав знак остальным слугам, царская кормилица покинула каюту.
***
Менекрат закончил вторую статую царицы. На это ушел еще месяц.
Сразу же милетец дал знать об окончании Нитетис, которая прислала своих чиновников, описавших обе скульптуры и все, что находилось в мастерской: как это было принято в Египте.
Дария и его супруги эллин больше не видел: но слышал, что царь царей вместе с Атоссой посетили немало городов Та-Кемет и посмотрели много чудес этой страны. Хотя, конечно, Дарий любовался чудесами между делом. Он был не Камбис, и дух его постоянно требовал деятельности: преобразования, устроения, завоевания нового.
Если такому властелину, как бы он ни был по-своему справедлив, мало покажется творить добро, он будет делать зло: хотя азиаты мало различали добро и зло, когда речь шла о царе и царской воле. Добром для персов было возвеличение своего царя. Только бы хватило на его век завоеваний и он обошел стороной Элладу!
Но надежды на это оставалось все меньше.
Менекрат чувствовал себя так же, как, должно быть, многие греки, рассеянные по Ойкумене: все ощущали приближение одной бури, грозящей уничтожить Элладу, но каждый в отдельности сознавал свое бессилие ее предотвратить.
"Я сделаю то, что должен", - думал милетский художник: хотя не мог сейчас даже предположить, в чем состоит этот долг.
Нитетис не приехала, чтобы посмотреть на вторую статую, - и он был рад этому. Не могло быть ничего хуже, чем перед концом им опять встретиться лицом к лицу.
Спустя небольшое время великая царица прислала эллину все обещанное золото... и его друга и помощника. Тураи снова отлучался, чтобы послужить Нитетис, - теперь он уезжал надолго.
Менекрат, снова взглянув в черные глаза сына пустынь, напомнил себе, что прежде всего этот человек египтянин. Но знал, что ему бывший жрец будет настолько верен, сколько еще останется верности.
Тураи посоветовал другу часть золота оставить на острове - здесь было достаточно мест, в которых никому бы не взбрело на ум искать сокровища.
- Все равно домой ты поедешь через мою страну! - сказал египтянин.
Менекрат улыбнулся и подумал, что если он еще вернется сюда, то это будет вознаграждением свыше всякого богатства.
Он закопал один талант там, где ему указал Тураи. Остальное они рискнули взять с собой. Менекрат сказал, что египтянин заслужил половину его золота, - и обещал отдать ему долг сполна, как только они вернутся назад.
Тураи помалкивал, слыша такие слова: и только советовал эллину молиться получше.
До отправления они остались на Сиене. Тураи много времени проводил в храме Хнума, где когда-то служил сам, и в разговорах с его жрецами. Менекрат хотел написать в Ионию, Филомену и Поликсене... и сделал это, поборов свои сомнения.
Иониец не знал, дойдет ли до Милета его весть, - но понимал, что обязан известить своих друзей и сородичей о таком крутом повороте своей судьбы.
Вскоре пришел приказ Дария - составленный на языке Та-Кемет, с печатью фараона. Эллину и египтянину приказывали сей же час собираться и отправляться в Мемфис, откуда Дарий отплывал к себе на родину. Царя царей ждало много неотложных дел.
Менекрат еще раз напоследок сплавал на Пилак - поклонился храму, который уже был полон почитателей ее величества: храм Нитетис и ее сына успели освятить, пока Менекрат заканчивал скульптуру.
Художник долго стоял перед настенными изображениями - цвет лица и рук нарисованной Нитетис был лишь немного темнее природного медного цвета ее кожи; и тонкое тело под сквозящими белыми и голубыми складчатыми платьями казалось объемным и теплым.
Перед живой богиней Та-Кемет были зажжены огни, курился ладан; и жизнью и святостью наполнили эти картины те, кто пришел сюда с сердцем, полным веры.
"Я только так могу проститься с тобой", - подумал скульптор с великой печалью.
Эллин посмотрел на бритоголового жреца, который спокойно объяснял что-то бедно одетой женщине с дряблой грудью и с босыми ногами, сбитыми в кровь: женщина внимала жрецу с великим трепетом. Менекрат подумал, что Тураи когда-то был таким же служителем: и мог с легкостью как говорить правду, так и лгать во имя своих богов.
Тураи не пришел с Менекратом сегодня - он посетил храм своей царицы еще раньше: видимо, не желая молиться так, как это было принято у его народа, на глазах у чужеземца.
Напоследок Менекрат тайком приложил ладонь к холодному плечу нарисованной Нитетис - и поцеловал свою руку; а потом, понурившись, ушел. Он вернулся на своей лодке на Сиене.
Окончив сборы, молодой скульптор и Тураи отправились в Мемфис, где должны были встретиться с персидскими владыками.
Тураи, улучив мгновение, пробрался к своей царице, оттеснив от ее локтя неразлучную служанку Астноферт.
- Великая царица, дозволь мне все объяснить экуеша.
Нитетис вздрогнула при звуке его голоса, хотя казалась совершенно спокойной.
- Конечно.
Персы уже отбыли, а Нитетис и Уджагорресент остались на острове. Но, разумеется, в присутствии мужа царица не могла говорить со скульптором.
Тураи подошел к Менекрату, который застыл в неподвижности, как и царица.
- Атосса захотела, чтобы ты поехал с нею в Персию и сделал статую с нее. А может, и не только.
Тураи приобнял за плечи эллина, который словно бы и не почувствовал этого.
- Ты должен поехать, - настойчиво сказал египтянин.
Художник усмехнулся.
- А если я откажусь? Царица Персии велит содрать с меня кожу на барабан, а может, заодно и с тебя - и еще с десятка невинных египтян?..
- Весьма возможно, - хладнокровно сказал бывший жрец. - Владыки Персии до сих пор были к нам милостивы, но милость их простирается дотоле, доколе им беспрекословно повинуются. И не забывай, что у персов нет закона выше царской воли, - в отличие от вас, эллинов!
Менекрат, который успел подобрать с земли свой молоток, взмахнул им, но словно бы вполсилы... а потом опять бросил.
- Какой только ветер Сетха занес меня сюда!..
Тураи не стал спорить с ожесточенным греком.
- Так ты согласен? - спросил он.
Менекрат кивнул, не отрывая взгляда от носков своих сандалий.
Тураи быстро вернулся к госпоже.
- Грек согласен, - сказал он. - Но думаю, что сейчас лучше оставить с ним охрану.
Как бы ни был слуга Нитетис дружен с эллином, о своей стране он радел гораздо больше.
- Хорошо, - сказала царица, немного помедлив. - Я заплачу Менекрату все, что обещала, и сверх обещанного, - прибавила она, взглянув на своего бледного любовника. - Он и в самом деле сотворил прекраснейшее произведение, а я даже не успела похвалить его!
Нитетис отвернулась.
- Нужно ли ему теперь мое золото!
- Золото пригодится везде, великая царица, - улыбнувшись, ответил Тураи. - А уж в Персии едва ли найдется что-нибудь нужнее!
Он поклонился. А потом высказал просьбу, которая родилась у него еще до того, как слуга Нитетис услышал веление Атоссы: Тураи предвидел, что кончится чем-то подобным.
- Могу ли я сопровождать экуеша?
Нитетис взглянула на слугу с изумлением... а потом улыбнулась.
Надежнее этого помощника она едва ли могла найти; и персидским языком Тураи владел не хуже, чем греческим. А уж если рассчитывать, чтобы художник вернулся живым...
- Я сама хотела тебе это приказать, - ответила великая царица.
Потом она посмотрела на своего мужа, который преспокойно пил пиво, расположившись под навесом. Лицо Нитетис почти не изменило выражения: но Тураи неожиданно ощутил ее ненависть, направленную на царского казначея. Великая царица быстро приблизилась к Уджагорресенту.
- Возвращайся на корабль, - она сейчас почти что требовала. - Я не могу говорить с моим художником при тебе!
Царский казначей поднял глаза. Потом улыбнулся: и самообладание, и властность супруги остались при ней.
- Хорошо, - Уджагорресент неторопливо встал; раб, обмахивавший его опахалом, тут же замер. - Я дождусь тебя в каюте, царица.
Когда советник Дария ушел, Нитетис подошла к греку. И казалось, что это потребовало от нее гораздо большего усилия, чем объяснение с мужем.
- Менекрат, - когда она позвала, эллин тотчас поднял серые глаза. Но теперь взгляд его казался пустым. - Прошу тебя, не вини меня в этом!
Менекрат изумился ее тону. Несмотря на то, что случилось.
- Прошу тебя, царица, не оправдывайся передо мной.
Он смог улыбнуться; потом поклонился.
- Я знаю, что Атосса могла потребовать этого просто из ненависти к твоему величеству и зависти!
- Ты прав.
Нитетис опомнилась; и легкий румянец выступил на щеках царицы при мысли о том, что она невольно унизилась перед этим ремесленником.
Она постучала по ладони своим маленьким веером из малахитовых пластинок. Потом сказала:
- Но ты должен поехать!
Египтянка натянуто улыбнулась.
- Кто знает, быть может, Атосса прославит тебя гораздо больше, чем я! Ты будешь первым, кто сделает статую царицы Персии - а она получит статую первой из всех цариц, которые жили до нее!
Менекрат усмехнулся.
- Да, госпожа.
- Тураи поедет с тобой, - прибавила Нитетис. Это, казалось, было единственным, что обрадовало художника по-настоящему.
Нитетис коснулась плеча эллина.
- Твоя работа прекрасна... лучшая статуя, которая могла бы быть сделана с меня, - сказала она, стараясь, чтобы не дрожал голос. - Я заплачу тебе два таланта золотом, и этого еще мало!
Менекрат несколько мгновений не отвечал... а потом опустился на землю перед царицей и прижал к губам край ее одежды. Он долго не отрывал ткань от губ; и наконец Нитетис ощутила все, что этот грек испытывал к ней. Возможно, его чувства даже возросли за время разлуки.
Вдруг египтянке безумно захотелось, чтобы он сжал ее в объятиях. Она быстро отвернулась, пока эллин не заметил ее порыва.
- Я должна идти, - сказала Нитетис. - Хайре, - торопливо прибавила она эллинское прощание; и быстро направилась прочь, забыв про свои носилки.
Менекрат долго смотрел вслед возлюбленной царице... и думал, что, кажется, понимает зодчего Сенмута. Он понимал сейчас всех влюбленных безумцев, которые одной украденной у женщины лаской могли жить всю жизнь.
"Я должен вернуться... если не домой, то к ней", - думал эллин.
Вернувшись в каюту, которую делила с супругом, Нитетис молча устроилась на отдых. Она взяла к себе дочь; на царского казначея Нитетис упорно не смотрела.
Уджагорресент краем глаза следил за скупыми яростными движениями жены: даже ребенка она покачивала с яростью. Советник Дария печально усмехнулся. Он вдруг понял, что нисколько не сердится на свою несчастную богиню.
- Вы простились? - спросил Уджагорресент.
Нитетис бросила на него сверкающий взгляд.
- Да, - ответила жена.
Потом Нитетис вдруг спустила ребенка с колен и закрыла лицо руками.
Она сидела так очень долго; наконец Уджагорресент окликнул ее. И тогда его прекрасная супруга вдруг распрямилась и прошептала обжигающим шепотом:
- Не надейся, что он погибнет там!
Уджагорресент поднял брови. Теперь его это почти забавляло. Бедная Нитетис!
- Мне безразлично, что станется с этим мастеровым, если он хорошо сделает свою работу здесь, - сказал царский казначей.
Он усмехнулся, поправив длинные черные волосы, скрепленные на лбу обручем. - Ты так говоришь, словно мне есть за что ему мстить!
Нитетис долгое время молча смотрела на супруга.
Потом резко ответила:
- Разумеется, не за что!
Уджагорресент встал с места и подсел к жене. Он взял ее за руку.
- Ну же, успокойся.
И тут она опять вздрогнула от отвращения; вывернулась и отодвинулась.
- Я тебя порой ненавижу, - прошептала царица.
Но все ее силы иссякли с этой последней вспышкой; и она больше не противилась, когда супруг снова придвинулся к ней и обнял, притянув ее голову к себе на грудь. Нитетис беззвучно заплакала, когда Уджагорресент начал гладить ее по волосам.
- Успокойся, милая сестра, - прошептал он. - Скульптора больше не будет... смирись с этим. И ты останешься моей женой. Нам нельзя развестись сейчас, и особенно тебе нельзя уйти от меня, - прибавил он.
Нитетис быстро подняла голову.
Уджагорресент спокойно кивнул; хотя внутренне ликовал.
- Подумай о персах!
Нитетис глубоко вздохнула, сидя сложив руки, как смиренная ученица.
А потом вдруг попросила:
- Поцелуй меня.
Он придвинулся к жене и поцеловал с нежностью, с наслаждением, которое, казалось, только возрастало раз от раза.
Нянька, несколько мгновений в смущенном и испуганном изумлении молча смотревшая на господ, торопливо подхватила маленькую царевну, шикнув на захныкавшего ребенка. Сделав знак остальным слугам, царская кормилица покинула каюту.
***
Менекрат закончил вторую статую царицы. На это ушел еще месяц.
Сразу же милетец дал знать об окончании Нитетис, которая прислала своих чиновников, описавших обе скульптуры и все, что находилось в мастерской: как это было принято в Египте.
Дария и его супруги эллин больше не видел: но слышал, что царь царей вместе с Атоссой посетили немало городов Та-Кемет и посмотрели много чудес этой страны. Хотя, конечно, Дарий любовался чудесами между делом. Он был не Камбис, и дух его постоянно требовал деятельности: преобразования, устроения, завоевания нового.
Если такому властелину, как бы он ни был по-своему справедлив, мало покажется творить добро, он будет делать зло: хотя азиаты мало различали добро и зло, когда речь шла о царе и царской воле. Добром для персов было возвеличение своего царя. Только бы хватило на его век завоеваний и он обошел стороной Элладу!
Но надежды на это оставалось все меньше.
Менекрат чувствовал себя так же, как, должно быть, многие греки, рассеянные по Ойкумене: все ощущали приближение одной бури, грозящей уничтожить Элладу, но каждый в отдельности сознавал свое бессилие ее предотвратить.
"Я сделаю то, что должен", - думал милетский художник: хотя не мог сейчас даже предположить, в чем состоит этот долг.
Нитетис не приехала, чтобы посмотреть на вторую статую, - и он был рад этому. Не могло быть ничего хуже, чем перед концом им опять встретиться лицом к лицу.
Спустя небольшое время великая царица прислала эллину все обещанное золото... и его друга и помощника. Тураи снова отлучался, чтобы послужить Нитетис, - теперь он уезжал надолго.
Менекрат, снова взглянув в черные глаза сына пустынь, напомнил себе, что прежде всего этот человек египтянин. Но знал, что ему бывший жрец будет настолько верен, сколько еще останется верности.
Тураи посоветовал другу часть золота оставить на острове - здесь было достаточно мест, в которых никому бы не взбрело на ум искать сокровища.
- Все равно домой ты поедешь через мою страну! - сказал египтянин.
Менекрат улыбнулся и подумал, что если он еще вернется сюда, то это будет вознаграждением свыше всякого богатства.
Он закопал один талант там, где ему указал Тураи. Остальное они рискнули взять с собой. Менекрат сказал, что египтянин заслужил половину его золота, - и обещал отдать ему долг сполна, как только они вернутся назад.
Тураи помалкивал, слыша такие слова: и только советовал эллину молиться получше.
До отправления они остались на Сиене. Тураи много времени проводил в храме Хнума, где когда-то служил сам, и в разговорах с его жрецами. Менекрат хотел написать в Ионию, Филомену и Поликсене... и сделал это, поборов свои сомнения.
Иониец не знал, дойдет ли до Милета его весть, - но понимал, что обязан известить своих друзей и сородичей о таком крутом повороте своей судьбы.
Вскоре пришел приказ Дария - составленный на языке Та-Кемет, с печатью фараона. Эллину и египтянину приказывали сей же час собираться и отправляться в Мемфис, откуда Дарий отплывал к себе на родину. Царя царей ждало много неотложных дел.
Менекрат еще раз напоследок сплавал на Пилак - поклонился храму, который уже был полон почитателей ее величества: храм Нитетис и ее сына успели освятить, пока Менекрат заканчивал скульптуру.
Художник долго стоял перед настенными изображениями - цвет лица и рук нарисованной Нитетис был лишь немного темнее природного медного цвета ее кожи; и тонкое тело под сквозящими белыми и голубыми складчатыми платьями казалось объемным и теплым.
Перед живой богиней Та-Кемет были зажжены огни, курился ладан; и жизнью и святостью наполнили эти картины те, кто пришел сюда с сердцем, полным веры.
"Я только так могу проститься с тобой", - подумал скульптор с великой печалью.
Эллин посмотрел на бритоголового жреца, который спокойно объяснял что-то бедно одетой женщине с дряблой грудью и с босыми ногами, сбитыми в кровь: женщина внимала жрецу с великим трепетом. Менекрат подумал, что Тураи когда-то был таким же служителем: и мог с легкостью как говорить правду, так и лгать во имя своих богов.
Тураи не пришел с Менекратом сегодня - он посетил храм своей царицы еще раньше: видимо, не желая молиться так, как это было принято у его народа, на глазах у чужеземца.
Напоследок Менекрат тайком приложил ладонь к холодному плечу нарисованной Нитетис - и поцеловал свою руку; а потом, понурившись, ушел. Он вернулся на своей лодке на Сиене.
Окончив сборы, молодой скульптор и Тураи отправились в Мемфис, где должны были встретиться с персидскими владыками.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 88
Поликсена получила послание своего друга - письмо доставили из Навкратиса. Его переслал тот же друг-египтянин, который уведомлял эллинку о царице Нитетис. К этому письму египтянин присовокупил новости о персах и их пребывании в своей стране: он писал настолько подробно, насколько мог.
Сестра сатрапа Ионии долго сидела одна, в потрясении и горестной задумчивости. Ей еще десять месяцев назад, когда Менекрат получил приглашение от Нитетис, казалось, что он не вернется. Боги не позволяют долго здравствовать тем, кто слишком ими одарен!
Потом Поликсена перечитала письмо художника - и улыбнулась.
Как-то он хвалился, что превзойдет Гермодора: а неожиданно полученная возможность отличиться редко представляется человеку приятной. Стать первым, кто изваяет великую царицу Персии, - первым из художников ойкумены!
Многие эллины, в числе их ионийские скульпторы, собратья Менекрата, не задумываясь, разменяли бы оставшиеся годы жизни на такой случай.
Потом Поликсена отправилась к брату: хотя Филомену аккуратно доставляли новости из Египта, Поликсене хотелось, чтобы брат услышал о Менекрате из ее уст.
Сатрап был занят, как обычно: но для сестры у него всегда находилось время. Тем более, что Поликсена никогда не тревожила Филомена по пустякам.
Услышав от верного раба, что царевна во дворце и желает видеть его, Филомен покинул кабинет и поспешил навстречу. Он сердечно обнял сестру.
- Что привело ко мне мою царевну? - воскликнул брат.
Поликсена со смесью восхищения и горечи окинула взглядом его персидский наряд. Он научился одеваться по-азиатски с большим вкусом... лучше многих истинных персов.
- Пойдем в кабинет, - сказала она. - Не хочу обсуждать это здесь.
Филомен, сразу став серьезным, кивнул.
Пропустив сестру вперед, он вошел следом и закрыл дверь. Поликсена посмотрела в темные внимательные глаза брата, подведенные краской, - а потом со вздохом подала ему письма от скульптора и от своего осведомителя из Навкратиса.
Сатрап сел на кушетку и погрузился в чтение. Он быстро и сосредоточенно просмотрел оба послания, из каждого извлекая главное. А потом отложил папирусы и замолчал, уперев локти в колени и опустив черную голову.
Поликсена долго смотрела на лицо этого восточного правителя, не смея оторвать его от его мыслей.
Наконец она все же спросила:
- Что ты думаешь об этом?
Царевна шагнула к брату, когда он поднял голову. Филомен кивнул ей на место рядом.
Поликсена осторожно села.
Еще несколько мгновений в кабинете царила полная тишина, в которой едва слышное потрескивание священного пламени в чаше перед входом стало всепоглощающим. Персы умели выбрать себе бога.
Филомен некоторое время смотрел в огонь, как и сестра, - а потом повернулся к ней и сказал:
- Твой художник, как мне видится, только что предотвратил большую войну, в которую оказались бы вовлечены все.
Поликсена перекинула через плечо косу.
- Потому что послушался Атоссы? Но ведь это такой пустяк! - воскликнула она.
Филомен усмехнулся.
- Если ты бросишь факел в болото, он тут же погаснет. Ну а если поднесешь его к облитой маслом поленнице?..
Сатрап сцепил руки на разведенных коленях.
- На самом деле, никто из нас не может сказать, что способно рассердить персов, а что из этого привести к войне, - задумчиво сказал он. - Но Менекрат поступил хорошо. Я даже не вижу, как бы мог он поступить иначе.
Поликсена коснулась локтя брата... потом опять сложила руки на коленях.
- Хорошо, что в Египте у него появился друг. Надеюсь, что и из Персии Менекрат сможет писать мне, - сказала она.
Царевна опустила глаза и немного помолчала. Больше не было смысла продолжать разговор о художнике.
- Ты хочешь о чем-то меня попросить? - спросил Филомен, продолжавший внимательно наблюдать за нею.
У Поликсены дрогнули прямые густые брови. Конечно, правителя можно только просить: уж если он изволил тебя принять!
Потом царевна кивнула.
- Да, Филомен, - сказала она. - Раз уж я пришла, хочу поговорить с тобой о сыне.
Поликсену неожиданно одолели воспоминания о любимом спартанце, который теперь был, уже без сомнения, мертв. Она уткнулась лицом в ладонь и стиснула зубы.
Филомен терпеливо и сочувственно пережидал. Он знал, о чем думает сестра; и вспоминал в этот миг о статуе Ликандра, которую недавно приказал установить на главной площади Милета.
Это вызвало много шума, мужских споров и даже драк - и женских слез; но Филомен не жалел о своем решении. Впрочем, сестра никогда не порицала его за этот поступок.
- Мне кажется, Никострату пора в школу, - сказала Поликсена, когда вновь посмотрела на брата. - Я говорила с моим мальчиком... он так и рвется в бой, - она улыбнулась, и в глазах ее были слезы.
Филомен привлек любимую сестру к себе, и она прижалась к его плечу.
- Да, пора, - сказал сатрап, поглаживая ладонью ее плечо. - Хорошо, я согласен! Никострату уже три месяца как шесть лет.
Потом он встал, заложив руки за спину.
- Приводи сына... да хоть завтра.
Поликсена радостно улыбнулась и встала тоже.
- Благодарю тебя!
Она хотела еще что-то сказать, но тут скрипнула дверь. Брат и сестра быстро обернулись: в кабинете стоял Эвмей, светловолосый юноша-раб, а за его спиной была жена Филомена. Как видно, раб хотел доложить господину о приходе Артазостры, но та, в нетерпении или усвоив греческие обыкновения, вошла прежде доклада.
Увидев, что супруг не один, персиянка смущенно улыбнулась и отступила.
- Прошу прощения, мой господин, - сказала Артазостра, видя лицо Филомена. - Я хотела сейчас говорить с тобой, но, должно быть, мне следовало бы зайти позже.
Такое персидское подобострастие появлялось в ее речи, когда азиатка видела, что на нее сердятся... или когда она начинала гневаться сама.
Филомен быстро шагнул к жене, препятствуя ей уйти.
- Нет, ты мне не помешала. Что случилось?
Родственница Дария прошла вглубь кабинета... и, немного помедлив, села.
Она посмотрела на сестру мужа... затем, повернувшись к Филомену, сказала:
- Я хотела поговорить с тобой о Дарионе.
Филомен удивился такому совпадению, потом встревожился.
- Дарион заболел?
- Нет, слава богу среди богов, - сказала Артазостра.
Но она продолжила с волнением, сжимая и разжимая руки:
- В пять лет у нас знатных мальчиков отлучают от женщин и начинают воспитывать как воинов... а ты об этом и не думаешь!
Филомен посмотрел на сестру долгим взглядом. Потом повернулся к Артазостре.
- Я не перс. Или ты начала забывать об этом? - мягко сказал он. - Поликсена сейчас тоже пришла ко мне с такой просьбой, а Никострату летом исполнилось уже шесть!
Артазостра вспыхнула и приподнялась на алой кушетке. Рот ее приоткрылся, словно она готова была высказать все, что думает об эллинах и эллинских школах... но молодая женщина сдержалась.
- Хорошо, - сказала персиянка с неожиданным смирением. Она вновь посмотрела на Поликсену. - Ее сын и мой сын будут учиться вместе?
Поликсена нахмурилась; брат также. Но потом он спокойно ответил жене:
- Нет, эллинские мальчики у меня учатся отдельно, как ты знаешь. Да и Дарион гораздо младше... для таких маленьких детей каждый год как гора, через которую нужно перевалить!
На губах царственной персиянки мелькнула улыбка.
- Правда, - сказала она, - так и есть.
Филомен сел рядом с женой.
- Когда придет время, я сам стану обучать Дариона. И Артаферна тоже.
Большие выпуклые черные глаза Артазостры увлажнились.
- Хорошо, муж мой. Я не забуду твоих слов,- сказала азиатка.
Поликсена почувствовала, что брату стало не по себе. Но сатрап молча поцеловал жену в висок.
- Приказать принести чего-нибудь?
Родственница Дария качнула головой; потом поднялась и направилась к выходу.
- Нет, Филомен. Я пойду... если я сейчас не нужна тебе.
Она снова посмотрела на Поликсену. И та, после небольшого колебания, шагнула к двери следом за персиянкой.
- Мне тоже пора, брат. Ты очень добр к нам обеим!
Филомен улыбнулся, переведя взгляд с одной женщины на другую.
- Я зайду к тебе вечером, - обещал он жене.
Та наконец наградила его искренней улыбкой и выскользнула за дверь. Поликсена тут же вышла, пока персиянка не успела закрыть ее.
Некоторое время женщины стояли в коридоре друг напротив друга: словно бы вспомнив о своей давней привязанности, но не зная, как повести себя после этого неожиданного разговора.
- Мне пора домой, госпожа, - наконец сказала эллинка. - Дети ждут!
Артазостра кивнула. А потом вдруг взяла ее за руку.
- Дети всегда ждут, - заявила персиянка. Она слегка сжала пальцы Поликсены. - А мы с тобой давно не виделись! Пойдем ко мне!
Она уверенно повела Поликсену вперед: и той неожиданно вспомнилось, как Нитетис посвящала ее в женские тайны, когда они были еще девушками.
- Расскажи мне о твоем художнике. Он ведь писал тебе? - спросила госпожа дворца, обернувшись к ней по дороге. Артазостра приостановилась.
Поликсена улыбнулась с усилием и кивнула.
- Да, - сказала она. - Как раз сегодня я получила послание от него, - прибавила эллинка после небольшого раздумья.
Артазостра изумленно улыбнулась... а потом потащила подругу за собой с удвоенной энергией.
***
- Ты знаешь, мастер экуеша, что освящение храма царицы сейчас было кощунством? - задумчиво спросил бывший жрец.
Они стояли у борта, на палубе длинной, мощной персидской триеры: разумеется, не царской, но у Дария было достаточно кораблей, чтобы разместить всю свою свиту.
Менекрат быстро повернулся к египтянину.
- Нет, я этого не знал, - сказал художник с тревогой, заставившей Тураи улыбнуться. - А почему кощунством?
Тураи поправил головную повязку.
- Потому, что правители Та-Кемет уподобляются истинным богам только после смерти, - ответил он с расстановкой. - Так всегда делалось! Храмы всех жен фараонов в Долине царей... мы возводили храмы даже в честь девочек, которые погибали, не достигнув зрелости и не вкусив власти: но только в честь тех, кто уже вступил в царство Дуат и присоединился к Ра в его вечном суточном обращении.
Менекрат посмотрел на солнце, приставив руку к глазам. В море, когда не видно было берегов, разговоры об обращении Ра звучали почти что нелепицей. Но он никогда не решился бы сказать это египтянину в лицо.
Вместо этого милетец произнес:
- Кто же такое допустил? И ты... ты ведь молился в этом храме!
- Это повелел царский казначей, чтобы поддержать веру в народе, - ответил Тураи. Он остался спокойным, но Менекрат сразу же почувствовал, как слуга Нитетис относится к Уджагорресенту.
- Уджагорресент считает, что можно жертвовать всем во имя спасения нашей земли от разграбления, - прибавил Тураи. - Но как бы не оказалось в конечном счете - мы пожертвовали стольким, что грабить осталось нечего.
Менекрат грустно рассмеялся вместе с Тураи. Для молодого скульптора умирание Та-Кемет и ее обычаев, сказать по правде, давно было решенным делом; но каково это египтянину, он не хотел и думать.
- Бедная царица, - сказал эллин. - Надеюсь, что мои статуи простоят долго!
- Атосса наверняка прикажет тебе изваять себя из мрамора, а не из песчаника, - заметил Тураи. - У нее уже есть бюстовые памятники, которые делали греки: но тебе придется ваять жену Дария в полный рост, и сделать лучше, чем делали прежде тебя!
Менекрат плотнее завернулся в плащ. О том, что будет, если он не угодит царице Персиды, думать совсем не хотелось.
- Пойдем вниз, - позвал он. - Хочу проверить наши вещи.
Друзья ушли с палубы, спустившись в трюм, в сырой закуток, отгороженный для них. Впрочем, Менекрат ни на что не жаловался: в Египет, на греческом корабле, пришлось плыть с куда меньшими удобствами.
Тураи остался внизу, у него так и не появилось любви к морю, - но эллин вернулся на палубу и пробыл там еще долго, глядя в ту сторону, где, как он предполагал, осталась Иония. Но судить об этом было трудно: персидские кормчие уже не раз меняли курс.
- Куда же несут нас ветры, - со вздохом пробормотал молодой художник.
Он посмотрел на корабль, где находился Дарий с супругой: судно Менекрата и остальные плыли за царской триерой, казалось, ни разу не нарушив порядка, в котором они построились вначале. И когда только успели так выучиться - и во имя чего!..
Сделав прощальный жест в сторону родины - как ему казалось... грек ушел следом за товарищем.
Они доплыли благополучно; а высадившись, пересели на коней. Менекрату и египтянину, который, как и он сам, был не слишком хорошим наездником, не пришлось чрезмерно утомляться после долгого морского путешествия: все всадники в свите Дария примерились к скорости повозок, которые везли царский гарем, и к поступи носильщиков, которые несли царицу Атоссу.
Супруга Дария ни разу не встретилась с эллином за все время пути - но тот уже знал и без объяснений Тураи, что это вовсе не означает пренебрежения. Напротив: Атосса, должно быть, не забывала о художнике ни на день. Друзей хорошо кормили и давали мыться; спали они на мягких чистых постелях без всяких блох, которые для аромата перекладывали розмарином и мятой, и коней их прекрасно обихаживали. Им даже предлагали дорогую персидскую одежду для защиты от пронизывающих горных ветров, поскольку дело приближалось к зиме: но не только эллин, но и теплолюбивый египтянин отвергли это предложение, попросив лишь длинные шерстяные плащи.
Они направлялись прямо в Сузы, столицу Персиды, которую и художник, и его многоопытный товарищ видели в первый раз.
Им обоим отвели покои во дворце - одни на двоих. Менекрат очень радовался этому, еще не успев осмотреться. Даже несмотря на то, что к ним наверняка намеревались приставить слуг-персов.
- Только бы они не подумали о нас ничего дурного! - со смехом воскликнул милетец, бросившись на свою постель, покрытую меховым одеялом.
Тураи неприязненно улыбнулся.
- Здесь об этом не думают дурно... во всяком случае, так, как в моей стране, - сказал он. - Хотя сам великий царь и не имеет подобных склонностей.
А потом огляделся и прибавил:
- Не слишком-то веселись, мастер экуеша.
Поликсена получила послание своего друга - письмо доставили из Навкратиса. Его переслал тот же друг-египтянин, который уведомлял эллинку о царице Нитетис. К этому письму египтянин присовокупил новости о персах и их пребывании в своей стране: он писал настолько подробно, насколько мог.
Сестра сатрапа Ионии долго сидела одна, в потрясении и горестной задумчивости. Ей еще десять месяцев назад, когда Менекрат получил приглашение от Нитетис, казалось, что он не вернется. Боги не позволяют долго здравствовать тем, кто слишком ими одарен!
Потом Поликсена перечитала письмо художника - и улыбнулась.
Как-то он хвалился, что превзойдет Гермодора: а неожиданно полученная возможность отличиться редко представляется человеку приятной. Стать первым, кто изваяет великую царицу Персии, - первым из художников ойкумены!
Многие эллины, в числе их ионийские скульпторы, собратья Менекрата, не задумываясь, разменяли бы оставшиеся годы жизни на такой случай.
Потом Поликсена отправилась к брату: хотя Филомену аккуратно доставляли новости из Египта, Поликсене хотелось, чтобы брат услышал о Менекрате из ее уст.
Сатрап был занят, как обычно: но для сестры у него всегда находилось время. Тем более, что Поликсена никогда не тревожила Филомена по пустякам.
Услышав от верного раба, что царевна во дворце и желает видеть его, Филомен покинул кабинет и поспешил навстречу. Он сердечно обнял сестру.
- Что привело ко мне мою царевну? - воскликнул брат.
Поликсена со смесью восхищения и горечи окинула взглядом его персидский наряд. Он научился одеваться по-азиатски с большим вкусом... лучше многих истинных персов.
- Пойдем в кабинет, - сказала она. - Не хочу обсуждать это здесь.
Филомен, сразу став серьезным, кивнул.
Пропустив сестру вперед, он вошел следом и закрыл дверь. Поликсена посмотрела в темные внимательные глаза брата, подведенные краской, - а потом со вздохом подала ему письма от скульптора и от своего осведомителя из Навкратиса.
Сатрап сел на кушетку и погрузился в чтение. Он быстро и сосредоточенно просмотрел оба послания, из каждого извлекая главное. А потом отложил папирусы и замолчал, уперев локти в колени и опустив черную голову.
Поликсена долго смотрела на лицо этого восточного правителя, не смея оторвать его от его мыслей.
Наконец она все же спросила:
- Что ты думаешь об этом?
Царевна шагнула к брату, когда он поднял голову. Филомен кивнул ей на место рядом.
Поликсена осторожно села.
Еще несколько мгновений в кабинете царила полная тишина, в которой едва слышное потрескивание священного пламени в чаше перед входом стало всепоглощающим. Персы умели выбрать себе бога.
Филомен некоторое время смотрел в огонь, как и сестра, - а потом повернулся к ней и сказал:
- Твой художник, как мне видится, только что предотвратил большую войну, в которую оказались бы вовлечены все.
Поликсена перекинула через плечо косу.
- Потому что послушался Атоссы? Но ведь это такой пустяк! - воскликнула она.
Филомен усмехнулся.
- Если ты бросишь факел в болото, он тут же погаснет. Ну а если поднесешь его к облитой маслом поленнице?..
Сатрап сцепил руки на разведенных коленях.
- На самом деле, никто из нас не может сказать, что способно рассердить персов, а что из этого привести к войне, - задумчиво сказал он. - Но Менекрат поступил хорошо. Я даже не вижу, как бы мог он поступить иначе.
Поликсена коснулась локтя брата... потом опять сложила руки на коленях.
- Хорошо, что в Египте у него появился друг. Надеюсь, что и из Персии Менекрат сможет писать мне, - сказала она.
Царевна опустила глаза и немного помолчала. Больше не было смысла продолжать разговор о художнике.
- Ты хочешь о чем-то меня попросить? - спросил Филомен, продолжавший внимательно наблюдать за нею.
У Поликсены дрогнули прямые густые брови. Конечно, правителя можно только просить: уж если он изволил тебя принять!
Потом царевна кивнула.
- Да, Филомен, - сказала она. - Раз уж я пришла, хочу поговорить с тобой о сыне.
Поликсену неожиданно одолели воспоминания о любимом спартанце, который теперь был, уже без сомнения, мертв. Она уткнулась лицом в ладонь и стиснула зубы.
Филомен терпеливо и сочувственно пережидал. Он знал, о чем думает сестра; и вспоминал в этот миг о статуе Ликандра, которую недавно приказал установить на главной площади Милета.
Это вызвало много шума, мужских споров и даже драк - и женских слез; но Филомен не жалел о своем решении. Впрочем, сестра никогда не порицала его за этот поступок.
- Мне кажется, Никострату пора в школу, - сказала Поликсена, когда вновь посмотрела на брата. - Я говорила с моим мальчиком... он так и рвется в бой, - она улыбнулась, и в глазах ее были слезы.
Филомен привлек любимую сестру к себе, и она прижалась к его плечу.
- Да, пора, - сказал сатрап, поглаживая ладонью ее плечо. - Хорошо, я согласен! Никострату уже три месяца как шесть лет.
Потом он встал, заложив руки за спину.
- Приводи сына... да хоть завтра.
Поликсена радостно улыбнулась и встала тоже.
- Благодарю тебя!
Она хотела еще что-то сказать, но тут скрипнула дверь. Брат и сестра быстро обернулись: в кабинете стоял Эвмей, светловолосый юноша-раб, а за его спиной была жена Филомена. Как видно, раб хотел доложить господину о приходе Артазостры, но та, в нетерпении или усвоив греческие обыкновения, вошла прежде доклада.
Увидев, что супруг не один, персиянка смущенно улыбнулась и отступила.
- Прошу прощения, мой господин, - сказала Артазостра, видя лицо Филомена. - Я хотела сейчас говорить с тобой, но, должно быть, мне следовало бы зайти позже.
Такое персидское подобострастие появлялось в ее речи, когда азиатка видела, что на нее сердятся... или когда она начинала гневаться сама.
Филомен быстро шагнул к жене, препятствуя ей уйти.
- Нет, ты мне не помешала. Что случилось?
Родственница Дария прошла вглубь кабинета... и, немного помедлив, села.
Она посмотрела на сестру мужа... затем, повернувшись к Филомену, сказала:
- Я хотела поговорить с тобой о Дарионе.
Филомен удивился такому совпадению, потом встревожился.
- Дарион заболел?
- Нет, слава богу среди богов, - сказала Артазостра.
Но она продолжила с волнением, сжимая и разжимая руки:
- В пять лет у нас знатных мальчиков отлучают от женщин и начинают воспитывать как воинов... а ты об этом и не думаешь!
Филомен посмотрел на сестру долгим взглядом. Потом повернулся к Артазостре.
- Я не перс. Или ты начала забывать об этом? - мягко сказал он. - Поликсена сейчас тоже пришла ко мне с такой просьбой, а Никострату летом исполнилось уже шесть!
Артазостра вспыхнула и приподнялась на алой кушетке. Рот ее приоткрылся, словно она готова была высказать все, что думает об эллинах и эллинских школах... но молодая женщина сдержалась.
- Хорошо, - сказала персиянка с неожиданным смирением. Она вновь посмотрела на Поликсену. - Ее сын и мой сын будут учиться вместе?
Поликсена нахмурилась; брат также. Но потом он спокойно ответил жене:
- Нет, эллинские мальчики у меня учатся отдельно, как ты знаешь. Да и Дарион гораздо младше... для таких маленьких детей каждый год как гора, через которую нужно перевалить!
На губах царственной персиянки мелькнула улыбка.
- Правда, - сказала она, - так и есть.
Филомен сел рядом с женой.
- Когда придет время, я сам стану обучать Дариона. И Артаферна тоже.
Большие выпуклые черные глаза Артазостры увлажнились.
- Хорошо, муж мой. Я не забуду твоих слов,- сказала азиатка.
Поликсена почувствовала, что брату стало не по себе. Но сатрап молча поцеловал жену в висок.
- Приказать принести чего-нибудь?
Родственница Дария качнула головой; потом поднялась и направилась к выходу.
- Нет, Филомен. Я пойду... если я сейчас не нужна тебе.
Она снова посмотрела на Поликсену. И та, после небольшого колебания, шагнула к двери следом за персиянкой.
- Мне тоже пора, брат. Ты очень добр к нам обеим!
Филомен улыбнулся, переведя взгляд с одной женщины на другую.
- Я зайду к тебе вечером, - обещал он жене.
Та наконец наградила его искренней улыбкой и выскользнула за дверь. Поликсена тут же вышла, пока персиянка не успела закрыть ее.
Некоторое время женщины стояли в коридоре друг напротив друга: словно бы вспомнив о своей давней привязанности, но не зная, как повести себя после этого неожиданного разговора.
- Мне пора домой, госпожа, - наконец сказала эллинка. - Дети ждут!
Артазостра кивнула. А потом вдруг взяла ее за руку.
- Дети всегда ждут, - заявила персиянка. Она слегка сжала пальцы Поликсены. - А мы с тобой давно не виделись! Пойдем ко мне!
Она уверенно повела Поликсену вперед: и той неожиданно вспомнилось, как Нитетис посвящала ее в женские тайны, когда они были еще девушками.
- Расскажи мне о твоем художнике. Он ведь писал тебе? - спросила госпожа дворца, обернувшись к ней по дороге. Артазостра приостановилась.
Поликсена улыбнулась с усилием и кивнула.
- Да, - сказала она. - Как раз сегодня я получила послание от него, - прибавила эллинка после небольшого раздумья.
Артазостра изумленно улыбнулась... а потом потащила подругу за собой с удвоенной энергией.
***
- Ты знаешь, мастер экуеша, что освящение храма царицы сейчас было кощунством? - задумчиво спросил бывший жрец.
Они стояли у борта, на палубе длинной, мощной персидской триеры: разумеется, не царской, но у Дария было достаточно кораблей, чтобы разместить всю свою свиту.
Менекрат быстро повернулся к египтянину.
- Нет, я этого не знал, - сказал художник с тревогой, заставившей Тураи улыбнуться. - А почему кощунством?
Тураи поправил головную повязку.
- Потому, что правители Та-Кемет уподобляются истинным богам только после смерти, - ответил он с расстановкой. - Так всегда делалось! Храмы всех жен фараонов в Долине царей... мы возводили храмы даже в честь девочек, которые погибали, не достигнув зрелости и не вкусив власти: но только в честь тех, кто уже вступил в царство Дуат и присоединился к Ра в его вечном суточном обращении.
Менекрат посмотрел на солнце, приставив руку к глазам. В море, когда не видно было берегов, разговоры об обращении Ра звучали почти что нелепицей. Но он никогда не решился бы сказать это египтянину в лицо.
Вместо этого милетец произнес:
- Кто же такое допустил? И ты... ты ведь молился в этом храме!
- Это повелел царский казначей, чтобы поддержать веру в народе, - ответил Тураи. Он остался спокойным, но Менекрат сразу же почувствовал, как слуга Нитетис относится к Уджагорресенту.
- Уджагорресент считает, что можно жертвовать всем во имя спасения нашей земли от разграбления, - прибавил Тураи. - Но как бы не оказалось в конечном счете - мы пожертвовали стольким, что грабить осталось нечего.
Менекрат грустно рассмеялся вместе с Тураи. Для молодого скульптора умирание Та-Кемет и ее обычаев, сказать по правде, давно было решенным делом; но каково это египтянину, он не хотел и думать.
- Бедная царица, - сказал эллин. - Надеюсь, что мои статуи простоят долго!
- Атосса наверняка прикажет тебе изваять себя из мрамора, а не из песчаника, - заметил Тураи. - У нее уже есть бюстовые памятники, которые делали греки: но тебе придется ваять жену Дария в полный рост, и сделать лучше, чем делали прежде тебя!
Менекрат плотнее завернулся в плащ. О том, что будет, если он не угодит царице Персиды, думать совсем не хотелось.
- Пойдем вниз, - позвал он. - Хочу проверить наши вещи.
Друзья ушли с палубы, спустившись в трюм, в сырой закуток, отгороженный для них. Впрочем, Менекрат ни на что не жаловался: в Египет, на греческом корабле, пришлось плыть с куда меньшими удобствами.
Тураи остался внизу, у него так и не появилось любви к морю, - но эллин вернулся на палубу и пробыл там еще долго, глядя в ту сторону, где, как он предполагал, осталась Иония. Но судить об этом было трудно: персидские кормчие уже не раз меняли курс.
- Куда же несут нас ветры, - со вздохом пробормотал молодой художник.
Он посмотрел на корабль, где находился Дарий с супругой: судно Менекрата и остальные плыли за царской триерой, казалось, ни разу не нарушив порядка, в котором они построились вначале. И когда только успели так выучиться - и во имя чего!..
Сделав прощальный жест в сторону родины - как ему казалось... грек ушел следом за товарищем.
Они доплыли благополучно; а высадившись, пересели на коней. Менекрату и египтянину, который, как и он сам, был не слишком хорошим наездником, не пришлось чрезмерно утомляться после долгого морского путешествия: все всадники в свите Дария примерились к скорости повозок, которые везли царский гарем, и к поступи носильщиков, которые несли царицу Атоссу.
Супруга Дария ни разу не встретилась с эллином за все время пути - но тот уже знал и без объяснений Тураи, что это вовсе не означает пренебрежения. Напротив: Атосса, должно быть, не забывала о художнике ни на день. Друзей хорошо кормили и давали мыться; спали они на мягких чистых постелях без всяких блох, которые для аромата перекладывали розмарином и мятой, и коней их прекрасно обихаживали. Им даже предлагали дорогую персидскую одежду для защиты от пронизывающих горных ветров, поскольку дело приближалось к зиме: но не только эллин, но и теплолюбивый египтянин отвергли это предложение, попросив лишь длинные шерстяные плащи.
Они направлялись прямо в Сузы, столицу Персиды, которую и художник, и его многоопытный товарищ видели в первый раз.
Им обоим отвели покои во дворце - одни на двоих. Менекрат очень радовался этому, еще не успев осмотреться. Даже несмотря на то, что к ним наверняка намеревались приставить слуг-персов.
- Только бы они не подумали о нас ничего дурного! - со смехом воскликнул милетец, бросившись на свою постель, покрытую меховым одеялом.
Тураи неприязненно улыбнулся.
- Здесь об этом не думают дурно... во всяком случае, так, как в моей стране, - сказал он. - Хотя сам великий царь и не имеет подобных склонностей.
А потом огляделся и прибавил:
- Не слишком-то веселись, мастер экуеша.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 90
У Поликсены и ее мужа был хороший дом - настоящее хозяйство посреди города, которыми славился Милет. Их дом полнился добром и людьми: увеличилось число прислуги, и у свободных, и у рабов рождались дети. Рабы не имели права жениться и выходить замуж, но всем домашним Поликсены жилось хорошо - и госпожа всегда защищала любовь между своими людьми.
Однако пятеро ее охранителей-ионийцев остались неженатыми - довольствуясь случайными женщинами вне дома, верные воины не желали заводить свои семьи и покидать госпожу. Несмотря на покорность Ионии Дарию, несмотря даже на то, что Филомен породнился с царем через свой брак, здесь когда угодно могла вновь разразиться война. Куда скорее, чем в воинственной Спарте!
Стоило только открыть ворота персам...
Сын Поликсены был отдан в военную школу, и с нею осталась только дочь, золотоволосая Фрина, которую сама мать воспитывала с аттической утонченностью. Аристодем не раз сокрушался, что брак их столь малоплоден: ему все больше хотелось иметь своего сына, особенно теперь, когда сын спартанца больше не мозолил глаза!
Спартанские мальчики всегда почитали старших - и Никострат был афинянину хорошим пасынком, но любви между ними так и не возникло. По мере того, как мальчик рос, он и Аристодем только еще больше отдалились друг от друга.
Поликсена же, видя растущее недовольство мужа, говорила, что на все воля богов. И правда: как Нитетис после смерти Камбиса, царевна больше не зачинала, хотя не предохранялась теперь никакими египетскими средствами. Как будто в такое время сама природа уберегала женщин... или только ее и царицу Та-Кемет. Артазостра вновь носила ребенка, и с гордостью оповестила об этом всех, от мужа до прислуги.
Однако, несмотря на то, что афинянин был огорчен и оскорблен таким положением, он оставался по-прежнему глубоко привязан к своей умной, стойкой и верной супруге.
Зимой Поликсена получила письмо из Суз - от Менекрата: Дарий учредил надежную почту, а положение художника при персидских владыках позволило ему свободно писать. Менекрат сообщал, что начал делать статую Атоссы - из мрамора Сиене: царица позировала ему, сняв головное покрывало и оставшись в одном домашнем шелковом платье, но скульптора всегда приглашали в покои царицы ненадолго, и приходилось работать преимущественно по памяти. К счастью, милетец был уже достаточно опытен, чтобы не ошибаться. В помощь ему дали двух других греков... которые жили при персидском дворе уже долгие годы и перебрались в Сузы добровольно, еще при Камбисе.
Пока великая царица оставалась довольна Менекратом и давала ему золото на расходы, дозволив свободно гулять по городу. Супруг Атоссы никак не вмешивался в эти дела жены. Вообще, знатные персиянки правили своими приближенными независимее эллинок, как заметил в своем письме иониец: может, потому, что у азиатов было намного больше людей, которыми надлежало распоряжаться... и жизнь властителей, мужчин и женщин, была более закрытой от всех и друг от друга.
- Уж не добрал ли Менекрат у вавилонских танцовщиц то, чего не мог найти у Атоссы, - усмехнулась Поликсена. - Едва ли телом азиатки так отличаются!
В конце Менекрат желал здоровья царевне и коротко заверял ее в своей преданности: он выражал уверенность, что Ионию ничто не потревожит.
***
Менекрат ошибся: да и никто не мог предвидеть, что случится.
Один из персидских военачальников, живших в соседней Эолиде под рукой ее властителя, неожиданно для всех с большим войском вторгся в Ионию с севера. Эолия тоже была покорна Персии, и, по новому закону Дария, персидские военачальники подчинялись самому царю, минуя своих сатрапов: но, как и должно было быть, властелину стольких царств было очень трудно уследить за соблюдением законности даже у себя дома, не говоря о столь отдаленных землях. Персидские разбойники овладели приграничным городом Клазомены, славным своими маслодельнями.
Набежчики перестреляли, перерезали и посадили на кол захваченных врасплох защитников города. Повторилось то, что было в Мемфисе, если не ужаснее: нередко прямо перед глазами казнимых медленной смертью греков персы насиловали их жен и дочерей.*
До Филомена эта весть долетела не так скоро, как это было бы в Персии: Иония оставалась разрозненной, а ее города продолжали кичиться своей обособленностью, в отличие от персидских, всегда сознававших себя частью целого. Клазомены не получили от своих соседей никакой поддержки!
Филомен, получив такие известия, недолго колебался: он тут же собрал войско, греков и персов, чтобы скакать на помощь Клазоменам. Сатрап приказал приготовить себе Фотиноса: старый Поликратов конь, успевший не раз побывать в сражении, был жив и еще крепок.
На пути персов с севера на юг лежало еще немало городов Ионии: следовало как можно скорее запереть врагов вблизи границы, подальше от Милета!
Аристодема, который усердно упражнялся с конем и копьем, но ни разу не побывал в настоящем бою, Филомен призвал во дворец прежде, чем тот собрался сам.
Почти сразу же Поликсена прискакала во дворец на своем коне следом за мужем. Филомен был уже в саду: строил людей.
Царевна спрыгнула с лошади перед глазами изумленного брата.
- Куда вы, погодите! - воскликнула она, задыхаясь. - Филомен... разве не хватит в Фокее и Эритрее людей, чтобы сдержать персов!
- Поликсена! - изумленно и сердито воскликнул Аристодем.
Поликсена, не слушая мужа, подбежала к брату.
- Ты ведь не правитель полиса... а целого царства! Можешь ты представить, чтобы Дарий или Камбис сами скакали уничтожать всех приграничных разбойников! - воскликнула она.
Филомен мрачно усмехнулся.
- Я не Дарий, и, тем более, не Камбис, - сказал он. - И земля моя куда меньше!
"Это даже не твоя земля - она украдена", - подумала Поликсена в отчаянии.
Просить мужа остаться эллинка, конечно, тем более не могла. Аристодем оставался позади уже не раз, когда его братья повиновались долгу!
Поликсена даже не успела обнять Аристодема перед тем, как тот покинул ее. Но сейчас, перед лицом властелина-брата, она могла думать только о брате.
Филомен крепко обнял сестру; Поликсена уткнулась в его лисью накидку, которую сатрап набросил поверх алого плаща. Несмотря на зимнее время, сейчас он оделся и вооружился по-эллински. Его мускулистые ноги по-прежнему покрывал темный загар.
Филомен поцеловал сестру, обхватив ее лицо ладонями, и улыбнулся.
- Я вернусь, - сказал он.
А потом прибавил:
- Позаботься об Артазостре, пока меня не будет. Ей это сейчас особенно нужно!
Артазостра, оливково бледная, стояла тут же, в стороне от воинов.
Персиянка могла быть всевластной при муже - но при угрозе потерять его эта властность обратилась в свою противоположность. Дочь Аршака готова была умолять эллина остаться... но знала, что это все равно не поможет.
Она, конечно, не могла обнять мужа при всех. И Филомен только улыбнулся азиатке издали, встретившись с ней взглядом. А потом вскочил на своего черного Фотиноса: обе женщины невольно залюбовались этим движением, несмотря на то, что ждало их господина и их самих впереди.
Филомен развернул коня: блеснула золотом рыжая лисья накидка. Он выдернул из ножен прямой греческий меч.
- Вперед! Перебьем все это отребье! - свирепо крикнул он: и все конные и пешие воины, ионийцы и персы, ответили дружным ревом и ударами мечами по щитам.
Отряд устремился вперед - лавина мужской силы, которая схлынула, не успели женщины опомниться. Сестра и жена сатрапа остались в одиночестве посреди главной аллеи огромного сада.
С ними были еще какие-то рабы, оставшиеся от войска Филомена, но Поликсена и жена сатрапа не замечали их. Женщины встретились взглядами. Казалось, вот-вот сад заполнят страшные конники с луками, из которых ради забавы будут стрелять в детей...
- Идем во дворец, - сказала Поликсена родственнице, первая нарушив тишину. - Слышишь?..
Артазостра кивнула, словно в оцепенении: ее руки прикрывали живот, еще не успевший округлиться. Поликсена, подойдя к подруге, схватила ее под локоть: теперь был ее черед увлекать персиянку за собой.
Оказавшись во дворце, Поликсена первым делом пустилась на поиски сына: он должен был быть сейчас на занятиях. Но Никострат почти сразу выбежал матери навстречу.
- Аристодем и наш царь уехали на войну? - воскликнул маленький спартанец.
Поликсена, опустившись на колени, прижала сына к груди. Ее растрогало и встревожило это "наш царь".
- Да, они уехали, - прошептала царевна, поцеловав темные волнистые волосы мальчика. - Не бойся, они вернутся!
- Я не боюсь, - ответил Никострат.
Но в его взгляде вовсе не было уверенности, что мужчины вернутся.
Поликсена встала, выпустив сына из объятий, и огляделась. Коринфянку не оставляло чувство, что нужно сейчас же начать действовать... но что делать?
Артазостра уже ушла в свои комнаты, к своим нянькам и служанкам.
- Остальные мальчики в школе? - спросила царевна сына, который все еще не отходил от ее колен: видимо, чувствуя, что должен оставаться рядом.
- Да, они со Спиром, - серьезно ответил Никострат, глядя на мать снизу вверх. Поликсена встрепала его темные волосы.
- Беги к товарищам, скажи Спиру, чтобы продолжали заниматься, если он вдруг решит распустить их... и скажи, чтобы предупредил мальчиков, что могут прийти враги, - велела Поликсена.
Сын кивнул и убежал.
Никострат мог бы и сам рассказать другим детям про персов... но он не сможет сказать, как нужно, перепугает: хотя всех этих мальчишек учат сражаться. Старый же закаленный воин, который тренировал их, сумеет вселить в учеников уверенность.
Потом Поликсена вернулась в сад: она обнаружила, что ее коня стережет Эвмей, раб ее брата. Юноша посмотрел на госпожу огромными печальными глазами, и Поликсена впервые пожалела его; хотя знала, что Эвмей не раз пытался соблазнить Филомена. Должно быть, этот раб и вправду любил своего сатрапа.
- Благодарю, - Поликсена улыбнулась Эвмею, принимая поводья, а потом вскочила на лошадь: как и брат, не нуждаясь в том, чтобы ее подсаживали.
"Нужно перевезти всех во дворец... всем перебраться, прямо сейчас", - подумала коринфянка, пуская коня рысью. Она сама еще не знала, почему ей кажется это правильным: но не сомневалась, что нужно перевезти весь свой дом во дворец немедленно. Теперь некому было запретить это царевне... и она чувствовала, что брат одобрил бы этот ее шаг.
Дочка, разумеется, ничего не знала о происходящем, и обрадовалась, что опять окажется в большом красивом доме и будет бегать по большому саду. "Ну уж нет, - подумала Поликсена, увидев восторги маленькой Фрины. - Я никого из детей от себя не отпущу, пока все не кончится!"
Кама и Мекет помогли ей со сборами. Поликсена давно перестала сомневаться насчет своей персидской служанки: за все прошедшие месяцы она не видела от Камы ничего, кроме добра.
Рыжий Анаксарх со своими воинами пришел в полной готовности, услышав о приказе хозяйки переезжать. Казалось, эти люди были даже рады случаю испытать себя.
"Надеюсь, что до испытания не дойдет, - думала Поликсена. - О всесильный Зевс!"
Странно: она давно уже не верила по-настоящему ни в кого из эллинских богов, но не могла перестать обращаться к ним.
Как только Поликсена со своими домашними вновь оказалась во дворце, она приказала разыскать управителя-грека, который заведовал дворцовым хозяйством. Жена Филомена мало вмешивалась в это - Поликсена так и не смогла решить, по-гречески или по-персидски.
Когда управитель брата, уже старик, оказался перед царевной, он поклонился и замер перед ней со сложенными на животе руками: видимо, всерьез ожидая распоряжений. Поликсена кусала губу, глядя на этого человека... ее неясные намерения только сейчас начали обретать форму.
- Протей, - наконец сказала она, приняв решение. - Пошли слугу к госпоже Артазостре и спроси, не позволит ли она мне погостить во дворце с моими детьми. И не позволит ли пойти в кабинет брата, посмотреть его папирусы, - прибавила Поликсена, неожиданно для себя самой.
Протей поклонился. Он не выразил никакого удивления: и это почему-то удивило Поликсену.
- Кто знает, сколько брата еще не будет! - прибавила коринфянка, словно оправдываясь.
- Конечно, госпожа, - ответил опытный старик.
Он быстро ушел. Поликсена несколько раз прошлась по пустой спальне, а потом подошла к окну, глядя сквозь ставни. Она почему-то не сомневалась, какой ответ принесет Протей.
Управитель скоро вернулся - он носил персидские бесшумные туфли; и кашлянул, осторожно привлекая внимание госпожи. Поликсена быстро повернулась.
- Что?..
- Госпожа Артазостра позволяет тебе делать, что тебе угодно, госпожа, - низко поклонившись, ответил управитель.
Поликсена усмехнулась.
- Очень хорошо. Можешь идти, - прибавила она через несколько мгновений.
Зайдя еще раз в детскую и сказав слугам, куда она направляется, царевна пошла в кабинет сатрапа.
Эвмей стоял там у дверей как прикованный, точно не зная, куда деть себя без господина; снова увидев сестру хозяина, молодой раб изумился и обрадовался. Поликсена кивнула ему.
- Я хочу немного разобраться в делах брата, пока его нет, - сказала царевна. - Зайди со мной в кабинет: может быть, ты понадобишься.
- Да, госпожа, - ответил обрадованный Эвмей.
Поликсена вошла в комнату, где ее умный, прекрасный и отважный брат столько лет вершил дела государства. Эллинка немного постояла, оглядываясь.
- О милый, - прошептала она. В кабинете еще остался запах Филомена - мускусный и его собственный, неповторимый.
Поликсена чувствовала: еще немного, и она разрыдается. Царевна стиснула зубы и шагнула вперед.
- Я должна... ради тебя, - сказала она громко: забыв о присутствии раба.
Потом она села в кресло сатрапа, за его стол черного дерева, и взяла верхний из папирусов, сложенных стопкой справа.
Через какое-то время царевна велела Эвмею принести вина и фиников; но сама не покидала кабинет до вечера.
Когда Поликсена пошла в свою спальню, - Эвмей провожал госпожу с факелом, - ей казалось, что она в эти несколько часов стала старше и умнее на много лет.
- Я приду еще завтра, - сказала Поликсена рабу, прежде чем отпустить его.
Сатрапа и его воинов прождали две недели без всяких вестей... а может, и дольше: Поликсена потеряла счет этим дням. Все, казалось, замерло во дворце и в городе без Филомена: люди продолжали жить как раньше, но страх и потерянность ощущались все сильнее. И вот наконец, в один из таких дней, Эвмей прибежал к госпоже со всех ног.
- Царевна! Наши победили, персы перебиты! - воскликнул юноша, задыхаясь.
Поликсена, которая сидела в кресле, быстро встала. В глазах потемнело; она ощутила, как в руку вцепился сын. Никострат был рядом...
- А где Филомен? А мой муж? - воскликнула она.
- Я не знаю... Я не смел спросить, - заикнувшись, ответил раб.
И Поликсена опять увидела в его больших голубых глазах страх, а не радость.
- Артемида, - прошептала царевна, снова опускаясь в кресло. Ей вдруг стало дурно.
- Иди... Узнай, где твой господин и мой супруг, - велела она, кивком отсылая юношу.
Поликсена закрыла глаза, услышав удаляющиеся шаги раба. Жестокосердные боги... Не допустите же...
Она не сознавала, сколько прошло времени до возвращения Эвмея. Но когда раб снова вошел, царевна подалась к нему навстречу, уже почти готовая услышать то, что он скажет.
Лицо белокурого юноши было белым, губы дрожали. Он упал на колени у самого порога.
- Что?.. - воскликнула Поликсена.
- Мой господин Филомен и Аристодем, твой супруг, госпожа... они оба убиты! Их тела привезли в город! - воскликнул Эвмей. И безутешно зарыдал.
- Как это?.. - произнесла Поликсена.
Она еще не осознала свершившегося, даже не начала осознавать.
- Твой брат сражался до самого конца, как великий герой, - ответил Эвмей сквозь рыдания. - Его зарубили, убив под ним коня! Проклятые персы отсекли ему голову! А твой муж... его поразили стрелой еще до начала боя!
Поликсена соскользнула с кресла на колени. Она ощутила, как крепкие ручки сына обвили ее; она и ее мальчик прижались друг к другу изо всех сил. Слезы наконец побежали из глаз Поликсены... и если бы не эти слезы, и не руки сына, она могла бы умереть в эти мгновения.
Мать с сыном долго оставались так, и никто не смел их потревожить.
Наконец царевна встала, пошатнувшись; она положила руку на плечо Никострата. Не то затем, чтобы ободрить ребенка; не то затем, чтобы ощутить его поддержку.
- Я желаю видеть их, - глухо сказала Поликсена.
* В истории Ионии много белых пятен, как и вообще в истории греко-персидских войн. Однако известно, что жители Клазомен из страха перед персами в VI в. до н.э. оставили свой город, бежав на соседний остров.
У Поликсены и ее мужа был хороший дом - настоящее хозяйство посреди города, которыми славился Милет. Их дом полнился добром и людьми: увеличилось число прислуги, и у свободных, и у рабов рождались дети. Рабы не имели права жениться и выходить замуж, но всем домашним Поликсены жилось хорошо - и госпожа всегда защищала любовь между своими людьми.
Однако пятеро ее охранителей-ионийцев остались неженатыми - довольствуясь случайными женщинами вне дома, верные воины не желали заводить свои семьи и покидать госпожу. Несмотря на покорность Ионии Дарию, несмотря даже на то, что Филомен породнился с царем через свой брак, здесь когда угодно могла вновь разразиться война. Куда скорее, чем в воинственной Спарте!
Стоило только открыть ворота персам...
Сын Поликсены был отдан в военную школу, и с нею осталась только дочь, золотоволосая Фрина, которую сама мать воспитывала с аттической утонченностью. Аристодем не раз сокрушался, что брак их столь малоплоден: ему все больше хотелось иметь своего сына, особенно теперь, когда сын спартанца больше не мозолил глаза!
Спартанские мальчики всегда почитали старших - и Никострат был афинянину хорошим пасынком, но любви между ними так и не возникло. По мере того, как мальчик рос, он и Аристодем только еще больше отдалились друг от друга.
Поликсена же, видя растущее недовольство мужа, говорила, что на все воля богов. И правда: как Нитетис после смерти Камбиса, царевна больше не зачинала, хотя не предохранялась теперь никакими египетскими средствами. Как будто в такое время сама природа уберегала женщин... или только ее и царицу Та-Кемет. Артазостра вновь носила ребенка, и с гордостью оповестила об этом всех, от мужа до прислуги.
Однако, несмотря на то, что афинянин был огорчен и оскорблен таким положением, он оставался по-прежнему глубоко привязан к своей умной, стойкой и верной супруге.
Зимой Поликсена получила письмо из Суз - от Менекрата: Дарий учредил надежную почту, а положение художника при персидских владыках позволило ему свободно писать. Менекрат сообщал, что начал делать статую Атоссы - из мрамора Сиене: царица позировала ему, сняв головное покрывало и оставшись в одном домашнем шелковом платье, но скульптора всегда приглашали в покои царицы ненадолго, и приходилось работать преимущественно по памяти. К счастью, милетец был уже достаточно опытен, чтобы не ошибаться. В помощь ему дали двух других греков... которые жили при персидском дворе уже долгие годы и перебрались в Сузы добровольно, еще при Камбисе.
Пока великая царица оставалась довольна Менекратом и давала ему золото на расходы, дозволив свободно гулять по городу. Супруг Атоссы никак не вмешивался в эти дела жены. Вообще, знатные персиянки правили своими приближенными независимее эллинок, как заметил в своем письме иониец: может, потому, что у азиатов было намного больше людей, которыми надлежало распоряжаться... и жизнь властителей, мужчин и женщин, была более закрытой от всех и друг от друга.
- Уж не добрал ли Менекрат у вавилонских танцовщиц то, чего не мог найти у Атоссы, - усмехнулась Поликсена. - Едва ли телом азиатки так отличаются!
В конце Менекрат желал здоровья царевне и коротко заверял ее в своей преданности: он выражал уверенность, что Ионию ничто не потревожит.
***
Менекрат ошибся: да и никто не мог предвидеть, что случится.
Один из персидских военачальников, живших в соседней Эолиде под рукой ее властителя, неожиданно для всех с большим войском вторгся в Ионию с севера. Эолия тоже была покорна Персии, и, по новому закону Дария, персидские военачальники подчинялись самому царю, минуя своих сатрапов: но, как и должно было быть, властелину стольких царств было очень трудно уследить за соблюдением законности даже у себя дома, не говоря о столь отдаленных землях. Персидские разбойники овладели приграничным городом Клазомены, славным своими маслодельнями.
Набежчики перестреляли, перерезали и посадили на кол захваченных врасплох защитников города. Повторилось то, что было в Мемфисе, если не ужаснее: нередко прямо перед глазами казнимых медленной смертью греков персы насиловали их жен и дочерей.*
До Филомена эта весть долетела не так скоро, как это было бы в Персии: Иония оставалась разрозненной, а ее города продолжали кичиться своей обособленностью, в отличие от персидских, всегда сознававших себя частью целого. Клазомены не получили от своих соседей никакой поддержки!
Филомен, получив такие известия, недолго колебался: он тут же собрал войско, греков и персов, чтобы скакать на помощь Клазоменам. Сатрап приказал приготовить себе Фотиноса: старый Поликратов конь, успевший не раз побывать в сражении, был жив и еще крепок.
На пути персов с севера на юг лежало еще немало городов Ионии: следовало как можно скорее запереть врагов вблизи границы, подальше от Милета!
Аристодема, который усердно упражнялся с конем и копьем, но ни разу не побывал в настоящем бою, Филомен призвал во дворец прежде, чем тот собрался сам.
Почти сразу же Поликсена прискакала во дворец на своем коне следом за мужем. Филомен был уже в саду: строил людей.
Царевна спрыгнула с лошади перед глазами изумленного брата.
- Куда вы, погодите! - воскликнула она, задыхаясь. - Филомен... разве не хватит в Фокее и Эритрее людей, чтобы сдержать персов!
- Поликсена! - изумленно и сердито воскликнул Аристодем.
Поликсена, не слушая мужа, подбежала к брату.
- Ты ведь не правитель полиса... а целого царства! Можешь ты представить, чтобы Дарий или Камбис сами скакали уничтожать всех приграничных разбойников! - воскликнула она.
Филомен мрачно усмехнулся.
- Я не Дарий, и, тем более, не Камбис, - сказал он. - И земля моя куда меньше!
"Это даже не твоя земля - она украдена", - подумала Поликсена в отчаянии.
Просить мужа остаться эллинка, конечно, тем более не могла. Аристодем оставался позади уже не раз, когда его братья повиновались долгу!
Поликсена даже не успела обнять Аристодема перед тем, как тот покинул ее. Но сейчас, перед лицом властелина-брата, она могла думать только о брате.
Филомен крепко обнял сестру; Поликсена уткнулась в его лисью накидку, которую сатрап набросил поверх алого плаща. Несмотря на зимнее время, сейчас он оделся и вооружился по-эллински. Его мускулистые ноги по-прежнему покрывал темный загар.
Филомен поцеловал сестру, обхватив ее лицо ладонями, и улыбнулся.
- Я вернусь, - сказал он.
А потом прибавил:
- Позаботься об Артазостре, пока меня не будет. Ей это сейчас особенно нужно!
Артазостра, оливково бледная, стояла тут же, в стороне от воинов.
Персиянка могла быть всевластной при муже - но при угрозе потерять его эта властность обратилась в свою противоположность. Дочь Аршака готова была умолять эллина остаться... но знала, что это все равно не поможет.
Она, конечно, не могла обнять мужа при всех. И Филомен только улыбнулся азиатке издали, встретившись с ней взглядом. А потом вскочил на своего черного Фотиноса: обе женщины невольно залюбовались этим движением, несмотря на то, что ждало их господина и их самих впереди.
Филомен развернул коня: блеснула золотом рыжая лисья накидка. Он выдернул из ножен прямой греческий меч.
- Вперед! Перебьем все это отребье! - свирепо крикнул он: и все конные и пешие воины, ионийцы и персы, ответили дружным ревом и ударами мечами по щитам.
Отряд устремился вперед - лавина мужской силы, которая схлынула, не успели женщины опомниться. Сестра и жена сатрапа остались в одиночестве посреди главной аллеи огромного сада.
С ними были еще какие-то рабы, оставшиеся от войска Филомена, но Поликсена и жена сатрапа не замечали их. Женщины встретились взглядами. Казалось, вот-вот сад заполнят страшные конники с луками, из которых ради забавы будут стрелять в детей...
- Идем во дворец, - сказала Поликсена родственнице, первая нарушив тишину. - Слышишь?..
Артазостра кивнула, словно в оцепенении: ее руки прикрывали живот, еще не успевший округлиться. Поликсена, подойдя к подруге, схватила ее под локоть: теперь был ее черед увлекать персиянку за собой.
Оказавшись во дворце, Поликсена первым делом пустилась на поиски сына: он должен был быть сейчас на занятиях. Но Никострат почти сразу выбежал матери навстречу.
- Аристодем и наш царь уехали на войну? - воскликнул маленький спартанец.
Поликсена, опустившись на колени, прижала сына к груди. Ее растрогало и встревожило это "наш царь".
- Да, они уехали, - прошептала царевна, поцеловав темные волнистые волосы мальчика. - Не бойся, они вернутся!
- Я не боюсь, - ответил Никострат.
Но в его взгляде вовсе не было уверенности, что мужчины вернутся.
Поликсена встала, выпустив сына из объятий, и огляделась. Коринфянку не оставляло чувство, что нужно сейчас же начать действовать... но что делать?
Артазостра уже ушла в свои комнаты, к своим нянькам и служанкам.
- Остальные мальчики в школе? - спросила царевна сына, который все еще не отходил от ее колен: видимо, чувствуя, что должен оставаться рядом.
- Да, они со Спиром, - серьезно ответил Никострат, глядя на мать снизу вверх. Поликсена встрепала его темные волосы.
- Беги к товарищам, скажи Спиру, чтобы продолжали заниматься, если он вдруг решит распустить их... и скажи, чтобы предупредил мальчиков, что могут прийти враги, - велела Поликсена.
Сын кивнул и убежал.
Никострат мог бы и сам рассказать другим детям про персов... но он не сможет сказать, как нужно, перепугает: хотя всех этих мальчишек учат сражаться. Старый же закаленный воин, который тренировал их, сумеет вселить в учеников уверенность.
Потом Поликсена вернулась в сад: она обнаружила, что ее коня стережет Эвмей, раб ее брата. Юноша посмотрел на госпожу огромными печальными глазами, и Поликсена впервые пожалела его; хотя знала, что Эвмей не раз пытался соблазнить Филомена. Должно быть, этот раб и вправду любил своего сатрапа.
- Благодарю, - Поликсена улыбнулась Эвмею, принимая поводья, а потом вскочила на лошадь: как и брат, не нуждаясь в том, чтобы ее подсаживали.
"Нужно перевезти всех во дворец... всем перебраться, прямо сейчас", - подумала коринфянка, пуская коня рысью. Она сама еще не знала, почему ей кажется это правильным: но не сомневалась, что нужно перевезти весь свой дом во дворец немедленно. Теперь некому было запретить это царевне... и она чувствовала, что брат одобрил бы этот ее шаг.
Дочка, разумеется, ничего не знала о происходящем, и обрадовалась, что опять окажется в большом красивом доме и будет бегать по большому саду. "Ну уж нет, - подумала Поликсена, увидев восторги маленькой Фрины. - Я никого из детей от себя не отпущу, пока все не кончится!"
Кама и Мекет помогли ей со сборами. Поликсена давно перестала сомневаться насчет своей персидской служанки: за все прошедшие месяцы она не видела от Камы ничего, кроме добра.
Рыжий Анаксарх со своими воинами пришел в полной готовности, услышав о приказе хозяйки переезжать. Казалось, эти люди были даже рады случаю испытать себя.
"Надеюсь, что до испытания не дойдет, - думала Поликсена. - О всесильный Зевс!"
Странно: она давно уже не верила по-настоящему ни в кого из эллинских богов, но не могла перестать обращаться к ним.
Как только Поликсена со своими домашними вновь оказалась во дворце, она приказала разыскать управителя-грека, который заведовал дворцовым хозяйством. Жена Филомена мало вмешивалась в это - Поликсена так и не смогла решить, по-гречески или по-персидски.
Когда управитель брата, уже старик, оказался перед царевной, он поклонился и замер перед ней со сложенными на животе руками: видимо, всерьез ожидая распоряжений. Поликсена кусала губу, глядя на этого человека... ее неясные намерения только сейчас начали обретать форму.
- Протей, - наконец сказала она, приняв решение. - Пошли слугу к госпоже Артазостре и спроси, не позволит ли она мне погостить во дворце с моими детьми. И не позволит ли пойти в кабинет брата, посмотреть его папирусы, - прибавила Поликсена, неожиданно для себя самой.
Протей поклонился. Он не выразил никакого удивления: и это почему-то удивило Поликсену.
- Кто знает, сколько брата еще не будет! - прибавила коринфянка, словно оправдываясь.
- Конечно, госпожа, - ответил опытный старик.
Он быстро ушел. Поликсена несколько раз прошлась по пустой спальне, а потом подошла к окну, глядя сквозь ставни. Она почему-то не сомневалась, какой ответ принесет Протей.
Управитель скоро вернулся - он носил персидские бесшумные туфли; и кашлянул, осторожно привлекая внимание госпожи. Поликсена быстро повернулась.
- Что?..
- Госпожа Артазостра позволяет тебе делать, что тебе угодно, госпожа, - низко поклонившись, ответил управитель.
Поликсена усмехнулась.
- Очень хорошо. Можешь идти, - прибавила она через несколько мгновений.
Зайдя еще раз в детскую и сказав слугам, куда она направляется, царевна пошла в кабинет сатрапа.
Эвмей стоял там у дверей как прикованный, точно не зная, куда деть себя без господина; снова увидев сестру хозяина, молодой раб изумился и обрадовался. Поликсена кивнула ему.
- Я хочу немного разобраться в делах брата, пока его нет, - сказала царевна. - Зайди со мной в кабинет: может быть, ты понадобишься.
- Да, госпожа, - ответил обрадованный Эвмей.
Поликсена вошла в комнату, где ее умный, прекрасный и отважный брат столько лет вершил дела государства. Эллинка немного постояла, оглядываясь.
- О милый, - прошептала она. В кабинете еще остался запах Филомена - мускусный и его собственный, неповторимый.
Поликсена чувствовала: еще немного, и она разрыдается. Царевна стиснула зубы и шагнула вперед.
- Я должна... ради тебя, - сказала она громко: забыв о присутствии раба.
Потом она села в кресло сатрапа, за его стол черного дерева, и взяла верхний из папирусов, сложенных стопкой справа.
Через какое-то время царевна велела Эвмею принести вина и фиников; но сама не покидала кабинет до вечера.
Когда Поликсена пошла в свою спальню, - Эвмей провожал госпожу с факелом, - ей казалось, что она в эти несколько часов стала старше и умнее на много лет.
- Я приду еще завтра, - сказала Поликсена рабу, прежде чем отпустить его.
Сатрапа и его воинов прождали две недели без всяких вестей... а может, и дольше: Поликсена потеряла счет этим дням. Все, казалось, замерло во дворце и в городе без Филомена: люди продолжали жить как раньше, но страх и потерянность ощущались все сильнее. И вот наконец, в один из таких дней, Эвмей прибежал к госпоже со всех ног.
- Царевна! Наши победили, персы перебиты! - воскликнул юноша, задыхаясь.
Поликсена, которая сидела в кресле, быстро встала. В глазах потемнело; она ощутила, как в руку вцепился сын. Никострат был рядом...
- А где Филомен? А мой муж? - воскликнула она.
- Я не знаю... Я не смел спросить, - заикнувшись, ответил раб.
И Поликсена опять увидела в его больших голубых глазах страх, а не радость.
- Артемида, - прошептала царевна, снова опускаясь в кресло. Ей вдруг стало дурно.
- Иди... Узнай, где твой господин и мой супруг, - велела она, кивком отсылая юношу.
Поликсена закрыла глаза, услышав удаляющиеся шаги раба. Жестокосердные боги... Не допустите же...
Она не сознавала, сколько прошло времени до возвращения Эвмея. Но когда раб снова вошел, царевна подалась к нему навстречу, уже почти готовая услышать то, что он скажет.
Лицо белокурого юноши было белым, губы дрожали. Он упал на колени у самого порога.
- Что?.. - воскликнула Поликсена.
- Мой господин Филомен и Аристодем, твой супруг, госпожа... они оба убиты! Их тела привезли в город! - воскликнул Эвмей. И безутешно зарыдал.
- Как это?.. - произнесла Поликсена.
Она еще не осознала свершившегося, даже не начала осознавать.
- Твой брат сражался до самого конца, как великий герой, - ответил Эвмей сквозь рыдания. - Его зарубили, убив под ним коня! Проклятые персы отсекли ему голову! А твой муж... его поразили стрелой еще до начала боя!
Поликсена соскользнула с кресла на колени. Она ощутила, как крепкие ручки сына обвили ее; она и ее мальчик прижались друг к другу изо всех сил. Слезы наконец побежали из глаз Поликсены... и если бы не эти слезы, и не руки сына, она могла бы умереть в эти мгновения.
Мать с сыном долго оставались так, и никто не смел их потревожить.
Наконец царевна встала, пошатнувшись; она положила руку на плечо Никострата. Не то затем, чтобы ободрить ребенка; не то затем, чтобы ощутить его поддержку.
- Я желаю видеть их, - глухо сказала Поликсена.
* В истории Ионии много белых пятен, как и вообще в истории греко-персидских войн. Однако известно, что жители Клазомен из страха перед персами в VI в. до н.э. оставили свой город, бежав на соседний остров.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
На площадь, куда привезли тело правителя и мужа его сестры, набилась половина города. Анаксарх предвидел намерение госпожи, выйти к этой толпе, и успел присоединиться к Поликсене со своими людьми, а также скликнуть дворцовых стражников.
Поликсена, шагавшая быстро, с отрешенным лицом и помутневшим взглядом, словно бы даже не заметила своих охранителей. Сын, которого она вела за руку, скоро отцепился и пропустил мать вперед: Никострату пришлось почти бежать, чтобы поспеть за широким шагом матери и за взрослыми воинами. Анаксарх, бдительно смотревший за царевной и ее сыном, время от времени придерживал мальчика за плечо, чтобы тот не отстал.
Еще до того, как Поликсена со своей охраной достигла площади, в уши ей ударил слитный звук, многоголосье беснующейся от горя и раздираемой ненавистью толпы, - и царевна остановилась. Впервые на ее лице отразился страх: Поликсена посмотрела на Анаксарха.
- Еще можно вернуться, госпожа, - серьезно сказал рыжий иониец.
Взгляд темных глаз Поликсены перебежал на дворцовых стражников, троих эллинов, потом остановился на бледном сосредоточенном лице сына. Сестра сатрапа покачала головой.
- Нет, - сказала Поликсена. - Я должна увидеть их! И я должна их похоронить! По нашим законам!..
И на лице этой вдовы и сестры, потерявшей брата, впервые отразилась какая-то свирепость.
Она вновь стремительно зашагала вперед - по улице, вдоль которой росли сады, скрывавшие мирные дома горожан. Все эти сады молчали, а дома, должно быть, стояли пустые: добрые граждане Милета собрались сейчас на площади, глядя на тело своего правителя, и были далеки от мирного настроения. Они ждали, кто скажет первое слово над телом Филомена!
С той стороны, откуда шла царевна, было свободно. Люди собрались с противоположного конца площади - они полностью заслонили то, что Поликсена так стремилась увидеть.
Милетцы, плотной стеной окружившие повозки, в которых лежали именитые мертвецы, уже что-то кричали друг другу, о чем-то спорили. Анаксарх, оценив обстановку, попытался заступить госпоже путь.
- Это опасно! - воскликнул он.
Поликсена взглянула на воина почти презрительно.
- Знаю, - сказала она. - Ну и что?
Люди на площади скрыли от глаз царевны и статую Ликандра: но над головами по-прежнему возвышалась неколебимая мраморная голова спартанца. Это придало Поликсене и мужества, и гнева. Она вновь схватила за руку сына... но тут сестру сатрапа с ее свитой заметили, и шум и крики стихли.
- Это царевна! - воскликнул кто-то.
- Дайте ей дорогу, - потребовал другой мужской голос.
Перед Поликсеной и ее охраной все расступились. И наконец она увидела то, что вмиг заставило ее забыть о толпе и даже о собственном сыне.
Посреди мостовой стояли две распряженные повозки, полные свежей соломой. А в повозках лежали ее брат и муж... первым, что заметила Поликсена, были их белые, точно мраморные, лица.
Золотые волосы Аристодема смешались с золотистой соломой.
"Как они могли так сохраниться? Ведь их везли много дней!" - подумала Поликсена.
А потом ее сознание начало мутиться: она увидела их близко, своих мертвых возлюбленных, и страшная боль наконец достигла ее сердца. Поликсена закричала посреди всех скорбно и зловеще молчавших людей: закричала и рванула на себе одежду, с треском раздирая на груди драгоценное персидское платье из багряной шерсти. Анаксарх перехватил бьющуюся в исступлении госпожу; но она чуть не вырвалась из его рук. Двое мощных воинов едва удержали царевну.
Милетцы, еще недавно готовые насмерть сцепиться над телом своего правителя, молча смотрели на Поликсену и дышали ее горем.
К ней подбежал бесстрашный сын и обнял ее ноги, уткнувшись головой в живот; и только коснувшись волос мальчика, Поликсена пришла в себя. Она высоко вскинула растрепанную черную голову, обратила к толпе искаженное лицо, залитое слезами.
Коринфянка подняла кулак.
- Я похороню их согласно эллинскому закону! - крикнула она. - Эй, персы, все, которые здесь есть, - слышите вы меня?.. Я предам моего брата и моего мужа вашему священному огню, здесь, на этой площади! Сегодня же!..
И толпа откликнулась безумным воплем. Поликсена видела, как греки прыгают, потрясая кулаками, точно заразившись ее страшным торжеством.
- Все, кто желает, приходите проститься с вашим царем сегодня вечером! Я сложу ему костер! - крикнула она.
И тут Анаксарх перехватил ее поперек пояса.
- Хватит, госпожа... Уйдем сейчас! - воскликнул он, тяжело дыша. От него пахло горячим потом: иониец не на шутку испугался, что толпа набросится на царевну, разъяренная ее призывами или просто без всякой причины!
Воины почти вынесли Поликсену и ее сына с площади.
Половину пути обратно Поликсена проделала, точно в тумане; наконец холодный свежий воздух отрезвил ее. Она еще немного всплакнула, уткнувшись лбом в панцирь Анаксарха. А потом наступило спокойствие.
Да, Поликсена стала совершенно спокойна: до вечера, до похорон, предстояло еще множество дел. И она должна будет говорить на этих похоронах. Она должна приготовиться!
Поликсена собрала для костра все драгоценное дерево, какое могла найти, - опечаленные люди и сами подвозили ко дворцу кедр, пальмовое и сандаловое дерево. Царевна известила о смерти мужа Артазостру: не зная, успели ли той сказать. Персиянка долго не выходила к людям... должно быть, плакала и вопила у себя, среди своих азиаток; и Поликсена была рада, что ей не пришлось сейчас встречаться с этой женщиной лицом к лицу. Несмотря на всю их прежнюю дружбу.
Пока Поликсена собиралась, ей успели рассказать, что тела Филомена и Аристодема везли, обложив льдом и снегом, чтобы доставить неиспорченными. Благо была зима, и многие ионийцы держали ледники для хозяйства. А голову ее брата приставили к телу, но не решились пришивать...
Поликсена слушала все это и кивала: она умом понимала, что, наверное, должна быть благодарна... но после рыданий и криков ее оковало какое-то ледяное безразличие.
Этот лед растопит пламя погребального костра - и Поликсена скажет то, что нужно!..
Когда все было приготовлено, из своих покоев вышла Артазостра, с припухшими красными от слез глазами. Угольные волосы персиянки были непокрыты и распущены, на лице никакой краски. Вдова Филомена вела за руку старшего сына, Дариона; кажется, мальчик еще не понимал хорошенько, что случилось.
И прекрасно, подумала Поликсена, хмуро осмотрев своих персидских родственников.
Сама она тоже в знак траура распустила волосы, надела простой темный хитон и гиматий из грубоватой шерсти. В таком эллинском наряде, со своей величественной осанкой и бледным правильным лицом, она походила на одну из скорбящих богинь.
Никострат, одетый в темный плащ, держался около матери все с той же недетской торжественной серьезностью. Какое счастье, что это не его отца я хороню сейчас, подумала вдруг Поликсена, и этот мальчик может утешать меня...
Она положила руку на плечо сына, и они пошли через темный сад. Сопровождавшие Поликсену воины и приближенные Филомена, знатные греки и персы, несли факелы. У царевны не было огня: но она знала, что будет тою, кто подожжет погребальный костер.
У кого еще есть на это такое же право, как у нее?..
Теперь город поутих, и Поликсена отчетливо слышала стук подкованных сандалий и сапог своих спутников. На ней самой были только сандалии на толстой деревянной подошве, но она не мерзла в этот зимний день. Она вся горела изнутри!
Тела ее мужа и брата, уложенные на их сдвоенные щиты, несли на плечах высоко над процессией. Поликсена знала, что с Филоменом и Аристодемом пали еще многие, очень многие: но это погребение царевна устраивала только для своих любимых.
В молчании они достигли площади, посреди которой была сложена высокая поленница с приставленной к ней лестницей. Позади костра возвышалась статуя спартанца. Никострат так и не успел узнать, что это его отец!
Поликсена взглянула на мальчика, и мрачная улыбка коснулась ее губ. Никострат узнает: совсем скоро!
На площади было не меньше народа, чем днем, - а может, еще больше? Анаксарх попытался оценить, есть ли среди собравшихся персы: несомненно, были, но в первых рядах виднелись только эллинские плащи. Тишина была проникнута торжественностью... и ожиданием.
Поликсена с сыном - и Артазостра с сыном и своими персидскими стражниками остановились позади. Казалось, их пока не заметили среди мужчин: все внимание было приковано к костру.
Вначале Филомена, а потом Аристодема подняли на костер по лестнице. Их уложили рядом, обернутых в багряницу. В рот им вложили оболы - медные монетки, которыми уплачивали перевозчику Харону*. Поленья посыпали миррой; и снизу плеснули масла.
Когда поленницу подожгут, пламя взовьется до небес и быстро пожрет мертвых...
Поликсена взяла факел у одного из воинов.
- Граждане Милета, - заговорила царевна: она сама изумилась громкости и твердости своего голоса. - Ионийцы, дорийцы, ахейцы! Персы, слушайте меня и вы!..
Едва Поликсена начала свою речь, на нее обратились все взгляды. Она сама не понимала, как впечатляет сейчас, - высокая царственная фигура в ниспадающем темном одеянии, с факелом в руке.
- Сегодня я провожаю в скорбный Аид моего брата, - продолжила она, освещая поленницу, на которой высоко вознесенный Филомен потерялся на фоне вечернего неба. - Моего возлюбленного Филомена и меня привели сюда боги!
Поликсена прервалась, обводя взглядом людей.
- Пять лет мой брат правил Ионией и хранил ее. В это труднейшее время он установил мир между Элладой и Персией! Мой брат пошел на союз с великим царем Дарием!
Это были очень опасные слова: сестра мертвого правителя почувствовала возмущение ионийцев... и глухое недовольство персов, услышавших, что женщина произносит такие речи. Но остановиться Поликсене было уже невозможно.
- Филомен отдал жизнь за этот мир, за нас всех, - продолжила эллинка. - Его меч покарал разбойников, посягнувших на Ионию! Однако мир можно соблюдать не только мечом, но и словом... и я, сестра вашего царя, клянусь соблюдать мир на этой земле и долее. Я родом из Коринфа, и в моих жилах течет дорийская кровь, как в жилах спартанских цариц! Если понадобится, я, подобно лакедемонянкам, возьму в руки меч!
Поликсена ощущала, как горят у нее глаза и щеки. Она чувствовала, что нашла верные слова, - теперь все, кто был на площади, даже персы, восхищались ею!
Неожиданно решившись, царевна схватила за плечо и подтянула к себе Никострата. Выставив его перед собой, она показала сына толпе.
- Вы видите этого мальчика? Это не сын моего мужа, это сын воина, который увековечен в мраморе здесь, на площади!
Все так и ахнули.
- Да, это сын спартанца, и такова же духом его мать, - закончила Поликсена. - Я защищу моих и ваших детей, если вы признаете меня!
Еще несколько мгновений она стояла, видя лица неподвижных людей, их блестящие глаза. А потом запалила костер.
Пламя мгновенно взвилось и загудело, пожирая добычу; все отпрянули.
- Мама, - впервые прошептал Никострат: и Поликсена услышала, как дрогнул его голос. - Мама... это правда? Я сын этого воина?
Он показал на возвышавшуюся на пьедестале статую, необыкновенно красивую и грозную в пляшущем свете костра.
- Да, - сказала Поликсена.
Никострат глубоко вздохнул и прижался к матери.
- Я рад, - только и сказал он.
И они стояли так - и все люди на площади стояли, пока костер не прогорел.
Когда Поликсена и ее свита шли назад во дворец, один из ее охранителей шепнул своему начальнику:
- Кажется, наша коринфская царевна только что объявила себя царицей Ионии!*
Анаксарх немного помолчал и ответил вполголоса, чтобы Поликсена не услышала:
- Госпожа говорила хорошо. Я видел - на нее смотрели как на саму Геру или Персефону!
Второй воин в смущении пригладил бороду.
- Но было ли когда-нибудь, чтобы Ионией правила женщина?
- До сих пор на этой земле много чего не было, - хмыкнул Анаксарх. Рыжий начальник ионийцев с мрачной гордостью посмотрел на свою госпожу, шедшую впереди, потом коснулся своего меча. - Поглядим, что будет дальше!
Артазостра, шагавшая со своими персами позади, молчала... персиянка посматривала на спартанского мальчика, и все крепче сжимала губы.
Когда все вернулись во дворец, Артазостра попросила Поликсену задержаться. Не приказала - попросила: но таким тоном, что эллинка тотчас согласилась.
- Оставьте нас, - сказала она остальным. - Никострат, выйди тоже!
Дарион был еще слишком мал, чтобы понять этот разговор.
Артазостра села - они с подругой были в ее любимом зале с фонтаном. Персиянка взяла мальчика на колени и сделала сестре Филомена знак тоже сесть.
- Так ты хочешь быть царицей? - напрямик спросила родственница Дария.
- Если меня признает народ, - спокойно ответила Поликсена.
Она сделала паузу и прибавила:
- Конечно... это временно, Артазостра. Пока не подрастут наши сыновья. Ты ведь не хочешь, чтобы Ионией завладел кто-нибудь чужой - эллин или перс, неважно?
Артазостра некоторое время молчала.
- А если я сама захочу быть царицей? - спросила азиатка. Ее акцент заметно усилился от волнения.
Казалось, эти две женщины, почуяв ускользающую власть, уже и не помнили о смерти дорогого господина.
- А ты смогла бы... особенно в твоем положении? - спросила в ответ Поликсена. Она постаралась говорить мягко. - Ионийцы не допустили бы тебя, ты сама понимаешь... особенно сейчас, когда они опять ожесточились против персов! И я испрошу разрешения Дария, - прибавила царевна.
Это по-настоящему изумило персиянку: полумесяцы бровей поднялись.
- Испросишь... разрешения великого царя? И ты думаешь, что он дозволит тебе править?
- Посмотрим, - ответила Поликсена.
Она встала, и Артазостра встала тоже.
- Я бы сама написала великому царю, если бы ты промолчала! - воскликнула персиянка. Ее черные глаза так и впивались в Поликсену.
Эллинка склонила голову.
- Я знаю, госпожа.
Затем она улыбнулась.
- Брат велел мне позаботиться о тебе... помнишь? И я хочу это сделать. Я буду с тобой советоваться!
Артазостра помедлила... потом улыбнулась в ответ. Подруги обнялись и поцеловались с искренним чувством.
- Завтра я устрою поминки по моем брате и моем муже, - сказала Поликсена. - Прошу тебя, приходи. А сейчас отдыхай, мы обе столько натерпелись!
Артазостра кивнула, утерла увлажнившиеся глаза. А потом быстро ушла, уведя своего мальчика.
Поликсена вновь села на кушетку у фонтана... она всхлипнула, закрыв лицо руками. Но царевна почти сразу же перестала плакать. Она еще долго сидела одна - глядя в темноту, точно прозревая в ней будущее.
* Обол был введен и начал использоваться в торгово-меновых операциях Фидоном Аргосским в VII в. до н.э.
* В судьбе моей вымышленной героини я провожу аналогию с реально существовавшей гречанкой, Артемисией, царицей соседней с Ионией Карии. После смерти мужа Артемисия с дозволения сына Дария Ксеркса взошла на его трон: и, более того, сама участвовала в битве при Саламине в 480 г. до н.э., приведя под своим командованием пять кораблей.
Конечно, не следует путать эту царицу с героиней Евы Грин, которая популяризовала Артемисию в недавно вышедшем блокбастере. Несомненно, Артемисия I была смелой, сильной и решительной женщиной, но командовать на море она не сумела: она избежала столкновения с афинянами, по ошибке протаранив союзнический корабль и заставив греков поверить, что сражается на их стороне.
Поликсена, шагавшая быстро, с отрешенным лицом и помутневшим взглядом, словно бы даже не заметила своих охранителей. Сын, которого она вела за руку, скоро отцепился и пропустил мать вперед: Никострату пришлось почти бежать, чтобы поспеть за широким шагом матери и за взрослыми воинами. Анаксарх, бдительно смотревший за царевной и ее сыном, время от времени придерживал мальчика за плечо, чтобы тот не отстал.
Еще до того, как Поликсена со своей охраной достигла площади, в уши ей ударил слитный звук, многоголосье беснующейся от горя и раздираемой ненавистью толпы, - и царевна остановилась. Впервые на ее лице отразился страх: Поликсена посмотрела на Анаксарха.
- Еще можно вернуться, госпожа, - серьезно сказал рыжий иониец.
Взгляд темных глаз Поликсены перебежал на дворцовых стражников, троих эллинов, потом остановился на бледном сосредоточенном лице сына. Сестра сатрапа покачала головой.
- Нет, - сказала Поликсена. - Я должна увидеть их! И я должна их похоронить! По нашим законам!..
И на лице этой вдовы и сестры, потерявшей брата, впервые отразилась какая-то свирепость.
Она вновь стремительно зашагала вперед - по улице, вдоль которой росли сады, скрывавшие мирные дома горожан. Все эти сады молчали, а дома, должно быть, стояли пустые: добрые граждане Милета собрались сейчас на площади, глядя на тело своего правителя, и были далеки от мирного настроения. Они ждали, кто скажет первое слово над телом Филомена!
С той стороны, откуда шла царевна, было свободно. Люди собрались с противоположного конца площади - они полностью заслонили то, что Поликсена так стремилась увидеть.
Милетцы, плотной стеной окружившие повозки, в которых лежали именитые мертвецы, уже что-то кричали друг другу, о чем-то спорили. Анаксарх, оценив обстановку, попытался заступить госпоже путь.
- Это опасно! - воскликнул он.
Поликсена взглянула на воина почти презрительно.
- Знаю, - сказала она. - Ну и что?
Люди на площади скрыли от глаз царевны и статую Ликандра: но над головами по-прежнему возвышалась неколебимая мраморная голова спартанца. Это придало Поликсене и мужества, и гнева. Она вновь схватила за руку сына... но тут сестру сатрапа с ее свитой заметили, и шум и крики стихли.
- Это царевна! - воскликнул кто-то.
- Дайте ей дорогу, - потребовал другой мужской голос.
Перед Поликсеной и ее охраной все расступились. И наконец она увидела то, что вмиг заставило ее забыть о толпе и даже о собственном сыне.
Посреди мостовой стояли две распряженные повозки, полные свежей соломой. А в повозках лежали ее брат и муж... первым, что заметила Поликсена, были их белые, точно мраморные, лица.
Золотые волосы Аристодема смешались с золотистой соломой.
"Как они могли так сохраниться? Ведь их везли много дней!" - подумала Поликсена.
А потом ее сознание начало мутиться: она увидела их близко, своих мертвых возлюбленных, и страшная боль наконец достигла ее сердца. Поликсена закричала посреди всех скорбно и зловеще молчавших людей: закричала и рванула на себе одежду, с треском раздирая на груди драгоценное персидское платье из багряной шерсти. Анаксарх перехватил бьющуюся в исступлении госпожу; но она чуть не вырвалась из его рук. Двое мощных воинов едва удержали царевну.
Милетцы, еще недавно готовые насмерть сцепиться над телом своего правителя, молча смотрели на Поликсену и дышали ее горем.
К ней подбежал бесстрашный сын и обнял ее ноги, уткнувшись головой в живот; и только коснувшись волос мальчика, Поликсена пришла в себя. Она высоко вскинула растрепанную черную голову, обратила к толпе искаженное лицо, залитое слезами.
Коринфянка подняла кулак.
- Я похороню их согласно эллинскому закону! - крикнула она. - Эй, персы, все, которые здесь есть, - слышите вы меня?.. Я предам моего брата и моего мужа вашему священному огню, здесь, на этой площади! Сегодня же!..
И толпа откликнулась безумным воплем. Поликсена видела, как греки прыгают, потрясая кулаками, точно заразившись ее страшным торжеством.
- Все, кто желает, приходите проститься с вашим царем сегодня вечером! Я сложу ему костер! - крикнула она.
И тут Анаксарх перехватил ее поперек пояса.
- Хватит, госпожа... Уйдем сейчас! - воскликнул он, тяжело дыша. От него пахло горячим потом: иониец не на шутку испугался, что толпа набросится на царевну, разъяренная ее призывами или просто без всякой причины!
Воины почти вынесли Поликсену и ее сына с площади.
Половину пути обратно Поликсена проделала, точно в тумане; наконец холодный свежий воздух отрезвил ее. Она еще немного всплакнула, уткнувшись лбом в панцирь Анаксарха. А потом наступило спокойствие.
Да, Поликсена стала совершенно спокойна: до вечера, до похорон, предстояло еще множество дел. И она должна будет говорить на этих похоронах. Она должна приготовиться!
Поликсена собрала для костра все драгоценное дерево, какое могла найти, - опечаленные люди и сами подвозили ко дворцу кедр, пальмовое и сандаловое дерево. Царевна известила о смерти мужа Артазостру: не зная, успели ли той сказать. Персиянка долго не выходила к людям... должно быть, плакала и вопила у себя, среди своих азиаток; и Поликсена была рада, что ей не пришлось сейчас встречаться с этой женщиной лицом к лицу. Несмотря на всю их прежнюю дружбу.
Пока Поликсена собиралась, ей успели рассказать, что тела Филомена и Аристодема везли, обложив льдом и снегом, чтобы доставить неиспорченными. Благо была зима, и многие ионийцы держали ледники для хозяйства. А голову ее брата приставили к телу, но не решились пришивать...
Поликсена слушала все это и кивала: она умом понимала, что, наверное, должна быть благодарна... но после рыданий и криков ее оковало какое-то ледяное безразличие.
Этот лед растопит пламя погребального костра - и Поликсена скажет то, что нужно!..
Когда все было приготовлено, из своих покоев вышла Артазостра, с припухшими красными от слез глазами. Угольные волосы персиянки были непокрыты и распущены, на лице никакой краски. Вдова Филомена вела за руку старшего сына, Дариона; кажется, мальчик еще не понимал хорошенько, что случилось.
И прекрасно, подумала Поликсена, хмуро осмотрев своих персидских родственников.
Сама она тоже в знак траура распустила волосы, надела простой темный хитон и гиматий из грубоватой шерсти. В таком эллинском наряде, со своей величественной осанкой и бледным правильным лицом, она походила на одну из скорбящих богинь.
Никострат, одетый в темный плащ, держался около матери все с той же недетской торжественной серьезностью. Какое счастье, что это не его отца я хороню сейчас, подумала вдруг Поликсена, и этот мальчик может утешать меня...
Она положила руку на плечо сына, и они пошли через темный сад. Сопровождавшие Поликсену воины и приближенные Филомена, знатные греки и персы, несли факелы. У царевны не было огня: но она знала, что будет тою, кто подожжет погребальный костер.
У кого еще есть на это такое же право, как у нее?..
Теперь город поутих, и Поликсена отчетливо слышала стук подкованных сандалий и сапог своих спутников. На ней самой были только сандалии на толстой деревянной подошве, но она не мерзла в этот зимний день. Она вся горела изнутри!
Тела ее мужа и брата, уложенные на их сдвоенные щиты, несли на плечах высоко над процессией. Поликсена знала, что с Филоменом и Аристодемом пали еще многие, очень многие: но это погребение царевна устраивала только для своих любимых.
В молчании они достигли площади, посреди которой была сложена высокая поленница с приставленной к ней лестницей. Позади костра возвышалась статуя спартанца. Никострат так и не успел узнать, что это его отец!
Поликсена взглянула на мальчика, и мрачная улыбка коснулась ее губ. Никострат узнает: совсем скоро!
На площади было не меньше народа, чем днем, - а может, еще больше? Анаксарх попытался оценить, есть ли среди собравшихся персы: несомненно, были, но в первых рядах виднелись только эллинские плащи. Тишина была проникнута торжественностью... и ожиданием.
Поликсена с сыном - и Артазостра с сыном и своими персидскими стражниками остановились позади. Казалось, их пока не заметили среди мужчин: все внимание было приковано к костру.
Вначале Филомена, а потом Аристодема подняли на костер по лестнице. Их уложили рядом, обернутых в багряницу. В рот им вложили оболы - медные монетки, которыми уплачивали перевозчику Харону*. Поленья посыпали миррой; и снизу плеснули масла.
Когда поленницу подожгут, пламя взовьется до небес и быстро пожрет мертвых...
Поликсена взяла факел у одного из воинов.
- Граждане Милета, - заговорила царевна: она сама изумилась громкости и твердости своего голоса. - Ионийцы, дорийцы, ахейцы! Персы, слушайте меня и вы!..
Едва Поликсена начала свою речь, на нее обратились все взгляды. Она сама не понимала, как впечатляет сейчас, - высокая царственная фигура в ниспадающем темном одеянии, с факелом в руке.
- Сегодня я провожаю в скорбный Аид моего брата, - продолжила она, освещая поленницу, на которой высоко вознесенный Филомен потерялся на фоне вечернего неба. - Моего возлюбленного Филомена и меня привели сюда боги!
Поликсена прервалась, обводя взглядом людей.
- Пять лет мой брат правил Ионией и хранил ее. В это труднейшее время он установил мир между Элладой и Персией! Мой брат пошел на союз с великим царем Дарием!
Это были очень опасные слова: сестра мертвого правителя почувствовала возмущение ионийцев... и глухое недовольство персов, услышавших, что женщина произносит такие речи. Но остановиться Поликсене было уже невозможно.
- Филомен отдал жизнь за этот мир, за нас всех, - продолжила эллинка. - Его меч покарал разбойников, посягнувших на Ионию! Однако мир можно соблюдать не только мечом, но и словом... и я, сестра вашего царя, клянусь соблюдать мир на этой земле и долее. Я родом из Коринфа, и в моих жилах течет дорийская кровь, как в жилах спартанских цариц! Если понадобится, я, подобно лакедемонянкам, возьму в руки меч!
Поликсена ощущала, как горят у нее глаза и щеки. Она чувствовала, что нашла верные слова, - теперь все, кто был на площади, даже персы, восхищались ею!
Неожиданно решившись, царевна схватила за плечо и подтянула к себе Никострата. Выставив его перед собой, она показала сына толпе.
- Вы видите этого мальчика? Это не сын моего мужа, это сын воина, который увековечен в мраморе здесь, на площади!
Все так и ахнули.
- Да, это сын спартанца, и такова же духом его мать, - закончила Поликсена. - Я защищу моих и ваших детей, если вы признаете меня!
Еще несколько мгновений она стояла, видя лица неподвижных людей, их блестящие глаза. А потом запалила костер.
Пламя мгновенно взвилось и загудело, пожирая добычу; все отпрянули.
- Мама, - впервые прошептал Никострат: и Поликсена услышала, как дрогнул его голос. - Мама... это правда? Я сын этого воина?
Он показал на возвышавшуюся на пьедестале статую, необыкновенно красивую и грозную в пляшущем свете костра.
- Да, - сказала Поликсена.
Никострат глубоко вздохнул и прижался к матери.
- Я рад, - только и сказал он.
И они стояли так - и все люди на площади стояли, пока костер не прогорел.
Когда Поликсена и ее свита шли назад во дворец, один из ее охранителей шепнул своему начальнику:
- Кажется, наша коринфская царевна только что объявила себя царицей Ионии!*
Анаксарх немного помолчал и ответил вполголоса, чтобы Поликсена не услышала:
- Госпожа говорила хорошо. Я видел - на нее смотрели как на саму Геру или Персефону!
Второй воин в смущении пригладил бороду.
- Но было ли когда-нибудь, чтобы Ионией правила женщина?
- До сих пор на этой земле много чего не было, - хмыкнул Анаксарх. Рыжий начальник ионийцев с мрачной гордостью посмотрел на свою госпожу, шедшую впереди, потом коснулся своего меча. - Поглядим, что будет дальше!
Артазостра, шагавшая со своими персами позади, молчала... персиянка посматривала на спартанского мальчика, и все крепче сжимала губы.
Когда все вернулись во дворец, Артазостра попросила Поликсену задержаться. Не приказала - попросила: но таким тоном, что эллинка тотчас согласилась.
- Оставьте нас, - сказала она остальным. - Никострат, выйди тоже!
Дарион был еще слишком мал, чтобы понять этот разговор.
Артазостра села - они с подругой были в ее любимом зале с фонтаном. Персиянка взяла мальчика на колени и сделала сестре Филомена знак тоже сесть.
- Так ты хочешь быть царицей? - напрямик спросила родственница Дария.
- Если меня признает народ, - спокойно ответила Поликсена.
Она сделала паузу и прибавила:
- Конечно... это временно, Артазостра. Пока не подрастут наши сыновья. Ты ведь не хочешь, чтобы Ионией завладел кто-нибудь чужой - эллин или перс, неважно?
Артазостра некоторое время молчала.
- А если я сама захочу быть царицей? - спросила азиатка. Ее акцент заметно усилился от волнения.
Казалось, эти две женщины, почуяв ускользающую власть, уже и не помнили о смерти дорогого господина.
- А ты смогла бы... особенно в твоем положении? - спросила в ответ Поликсена. Она постаралась говорить мягко. - Ионийцы не допустили бы тебя, ты сама понимаешь... особенно сейчас, когда они опять ожесточились против персов! И я испрошу разрешения Дария, - прибавила царевна.
Это по-настоящему изумило персиянку: полумесяцы бровей поднялись.
- Испросишь... разрешения великого царя? И ты думаешь, что он дозволит тебе править?
- Посмотрим, - ответила Поликсена.
Она встала, и Артазостра встала тоже.
- Я бы сама написала великому царю, если бы ты промолчала! - воскликнула персиянка. Ее черные глаза так и впивались в Поликсену.
Эллинка склонила голову.
- Я знаю, госпожа.
Затем она улыбнулась.
- Брат велел мне позаботиться о тебе... помнишь? И я хочу это сделать. Я буду с тобой советоваться!
Артазостра помедлила... потом улыбнулась в ответ. Подруги обнялись и поцеловались с искренним чувством.
- Завтра я устрою поминки по моем брате и моем муже, - сказала Поликсена. - Прошу тебя, приходи. А сейчас отдыхай, мы обе столько натерпелись!
Артазостра кивнула, утерла увлажнившиеся глаза. А потом быстро ушла, уведя своего мальчика.
Поликсена вновь села на кушетку у фонтана... она всхлипнула, закрыв лицо руками. Но царевна почти сразу же перестала плакать. Она еще долго сидела одна - глядя в темноту, точно прозревая в ней будущее.
* Обол был введен и начал использоваться в торгово-меновых операциях Фидоном Аргосским в VII в. до н.э.
* В судьбе моей вымышленной героини я провожу аналогию с реально существовавшей гречанкой, Артемисией, царицей соседней с Ионией Карии. После смерти мужа Артемисия с дозволения сына Дария Ксеркса взошла на его трон: и, более того, сама участвовала в битве при Саламине в 480 г. до н.э., приведя под своим командованием пять кораблей.
Конечно, не следует путать эту царицу с героиней Евы Грин, которая популяризовала Артемисию в недавно вышедшем блокбастере. Несомненно, Артемисия I была смелой, сильной и решительной женщиной, но командовать на море она не сумела: она избежала столкновения с афинянами, по ошибке протаранив союзнический корабль и заставив греков поверить, что сражается на их стороне.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 92
Менекрат сделал уже половину статуи великой царицы. Манера ионийца отличалась от манеры Гермодора тем, что старый афинянин, хотя и учился у других народов, оставался нерушимо верен эллинскому канону - и вырабатывал новый канон передачи движения: тот, который с такой силой выявился в статуе лаконского атлета. Менекрат же сочетал в своих статуях эллинские и восточные особенности - и как-то умел примирить их, как примиряли Элладу и восток властительные женщины, которым он отдал предпочтение. Милетец оживил равнодушно-неподвижные статуи Нитетис: но, однако, оставил им египетский облик. Статуя же Атоссы, хотя и было очевидно, что это греческая работа... нет, ионийцу не с чем было сравнивать.
После множества каменных египетских богинь он был изумлен полным отсутствием женских изображений во всем великом городе.
Не считая нескольких бюстов Атоссы тоже эллинской работы - но предшественники Менекрата сделали жену Дария похожей на эллинку, с курчавыми волосами, греческим носом и низким лбом! Неудивительно, что персиянка захотела заполучить такого мастера, как он!
Атосса, хотя и нечасто позировала, часто приходила смотреть на работу милетца: он трудился прямо во дворце, на половине царицы, где она распорядилась устроить мастерскую для своих скульпторов. В таком дворце можно было прожить всю жизнь, не показываясь наружу и не испытывая нужды ни в чем... кроме родного дома и вольного воздуха. Менекрат все чаще вспоминал дворец в Милете, хотя и куда менее просторный и богатый, чем этот персидский, и его хозяев. Как-то они живут сейчас?..
Эллин все чаще тосковал - и полученное, и обещанное золото, и всевозможные удовольствия Суз уже не радовали его. Тураи же, хладнокровный египетский жрец, оставался удивительно равнодушен ко всем соблазнам: и не единожды напоминал другу, что благополучие Ионии зависит от его теперешних стараний. Порывистому художнику очень нужен оказался такой человек рядом. Тураи, к тому же, куда лучше самого Менекрата мог оценивать окружающие опасности - в том числе и выявлять завистников, которые в Персии, под боком у царей всей Азии, были для грека неизмеримо опаснее, чем в Ионии.
Менекрат отказывался учить персидский язык - и ему некогда было этим заниматься. Поэтому египтянин, предвидевший такие затруднения, служил Менекрату и Атоссе толмачом, когда скульптор работал, - и в другое время. Атосса любила греков.
Хотя великая царица Персиды всех эллинов предпочла бы видеть своими слугами - но она любила и понимала их, пожалуй, более царя царей. Новому Ахемениду и недосуг было заниматься этим народом более других - всех, которые следовало привести к покорности. Как раз теперь Дарий задумал подчинить Индию, и направил все свои помыслы туда...
Царя персов уже не было в Сузах, когда Менекрат услышал, что произошло в Ионии. Ионийцы, как и карийцы,постоянно появлялись в Персии, а такие вести распространялись скорее всякой царской почты!
Милетец был потрясен и охвачен горем. И еще больше, чем разорение северных Клазомен, Менекрата поразила смерть молодого сатрапа.
Именно Филомен выявил его талант и помог художнику подняться: но даже не будь это так, Менекрат успел всей душой полюбить коринфского царевича-изгнанника, который сам был одарен в столь многих областях. И, едва ли не прежде всего, - Филомен был одарен широтой смелой души и способностью к любви...
Менекрат услышал также новость, изумившую в Персии всех: власть в Ионии перешла к Поликсене, которая потеряла в этой схватке с разбойниками не только брата, но и собственного мужа. Власть на его земле оказалась в руках женщины! Конечно, теперь сестра Филомена будет всеми силами бороться за будущее своего сына-спартанца, у которого впервые появилась столь блестящая возможность - стать царем целой богатой страны, пусть и под пятою персов! Поликсена, вероятно, попытается потеснить даже своих племянников, сыновей собственного любимого брата!..
Но это если только коринфянке удастся удержаться на своем престоле. Ионийцы, вероятно, поддержат ее поначалу: но царевне понадобится поддержка также и персов, чтобы не допустить гражданской войны, которую женщина выиграть не сможет!
По крайней мере, теперь, когда ее положение столь шатко...
Менекрат пошел облегчить душу к другу. Все равно египтянин уже все знал - и он был достаточно беспристрастен, чтобы верно судить о положении Ионии.
Тураи сидел в их общей спальне, положив на скрещенные ноги широкую и удобную писчую дощечку, и покрывал папирус иероглифами - не торопливым иератическим письмом, а полновесными черными зверообразными знаками, ложившимися ровными и красивыми рядами. "Кому и что он пишет?.." - подумал Менекрат, как всегда, испытав некоторое смущение и страх при виде таинственного египетского текста, который рождался прямо у него на глазах.
Но тут бывший жрец Хнума поднял взгляд и улыбнулся. Он отвел с лица черные волосы.
- Что ты хочешь, мастер экуеша?
Менекрат сейчас нисколько не мог ни притворяться, ни тянуть время. Он плюхнулся на ковер около своего товарища.
- Ты слышал?.. - воскликнул эллин.
Тураи кивнул. Он тоже не стал играть с ним в игры.
- Да, - сказал слуга Нитетис. - Это очень печально. Но можно было предвидеть.
Менекрат больно закусил губу. Легко ему говорить!..
- Что же мне теперь делать? - воскликнул скульптор.
Тураи повернулся к нему.
- А что ты можешь сделать? Заканчивай свою работу!
Менекрат вскочил на ноги.
- Да как ты не понимаешь! Там сейчас Поликсена!..
- Тише!
Вот тут уже Тураи повысил голос и быстро встал на ноги. Бывший жрец прижал палец к губам, сердито глядя на ионийца.
- Если хочешь своей царевне добра, молчи, - прошептал египтянин. - Многие уже знают об этом, но все равно... враг для города - это говорящий, как издревле думают у нас.
Менекрат невольно покосился на его папирус.
- Я думаю, что Поликсена могла бы сейчас перенять власть, - сказал скульптор. - Это было бы лучше для нас... или, по крайней мере, лучше, чем опять начать в Милете междоусобные бои! Я еще помню, что творилось, когда свергали старого тирана!
Он в волнении прошелся по пепельным кудрям пальцами, как гребнем.
Тураи помолчал.
- На твоем месте, друг экуеша, я бы пошел к царице Атоссе и попросил ее замолвить слово за царевну перед Дарием, - сказал египтянин.
Менекрат онемел, глядя на своего помощника. Почему-то такая мысль ни разу не посетила его.
- Но как я могу? - сказал художник. - Разве ты не помнишь, как Атосса невзлюбила ее величество Нитетис? Все такие царицы... и такие женщины ненавидят друг друга!
Тураи спокойно смотрел на него.
- Все царицы - и всегда? Ты уверен? - спросил слуга Нитетис, когда эллин смолк.
Бывший жрец сложил руки на груди.
- Я знавал немало властительниц, и немало женщин, и научился понимать их, - сказал он. - Атосса ненавидит Нитетис, ты прав... потому что ненавидит Та-Кемет и помнит о старой распре из-за Камбиса. Но твой народ Атосса любит. И женщину в таком положении, как Поликсена, супруга Дария, скорее всего, поддержит... как одна женщина другую!
Менекрат долго смотрел на друга.
- Кажется, я понял, - наконец сказал эллин. - И ты прав, нужно прямо сегодня...
Он совладал с собой, переглотнул и пригладил мокрые кудри.
- Я хочу сказать, когда царица навестит меня!
Тураи улыбнулся.
- Да, экуеша, как можно скорее. Но не спеши. Повергни к стопам царицы свою просьбу, когда она снова похвалит тебя, не раньше!
Менекрат кивнул.
- Да, конечно... Пойду работать!
Он быстро обнял друга; поцеловал в шею.
- Что бы я без тебя делал!
Художник торопливо ушел.
Тураи посмотрел ему вслед, поднес руку к шее... но не вытер ее, только покачал головой. Потом египтянин снова сел и, обмакнув кисть в углубление пенала с черной краской, принялся за свой текст: лицо его опять сделалось безмятежным и отрешенным.
Атосса не замедлила навестить художника, придя к нему через два дня. Она, похоже, не собиралась в этот день позировать - вошла в мастерскую в сопровождении нескольких служанок, в плотном темно-красном одеянии и таком же головном покрывале: золотая бахрома ложилась на лоб и нарумяненные щеки.
Как всегда, жена Дария словно не заметила поклона эллина и египтянина, которые согнулись перед дочерью Кира и долго не разгибались. Остановившись перед незаконченной статуей, Атосса долго смотрела на нее.
Потом она быстро обернулась к Тураи и что-то сказала. Египтянин едва успел понять царицу.
- Великая царица спрашивает, - произнес Тураи по-гречески, обращаясь к эллину. - Как ты можешь так хорошо работать, когда ее нет?
Менекрат помедлил, отчаянно подыскивая слова. Потом поклонился персиянке и сказал:
- Я сам не знаю этого, госпожа. Должно быть, боги запечатлели в моей памяти твой непревзойденный облик.
Иониец взмок и обругал себя, когда Тураи стал переводить. Неужели Атосса купится на такую грубую лесть! Но персиянка улыбнулась, выслушав толмача.
Наверное, такой женщине всегда мало будет и лести, и искренних похвал. Жена Дария прищурилась, посмотрев на скульптора из-под своей золотой бахромы: и Менекрат покраснел, поняв, что она без труда разгадала его безыскусную хитрость. Но, кроме того, персиянке понравилось, что эллин пытается льстить. Это было по-азиатски.
И Атосса знала, что действительно красива и заслуживает восхвалений...
Царица еще немного побеседовала со своими женщинами, особенно часто обращаясь к одной, с длинными черными косами. Менекрат знал, что это любимая прислужница Атоссы по имени Артонида.
Служанки улыбались, прикасались к складкам одежды мраморной царицы, что-то горячо говорили госпоже, отчего на лице Атоссы выразилось еще большее удовольствие. Должно быть, самая правдивая похвала для женщины - похвала из женских уст, подумал художник. Друг друга жены не обманут!
А потом жена Дария опять повернулась к Тураи.
И по лицу египтянина, слушавшего царицу, художник понял, что настал его час...
Когда Атосса замолчала, Тураи церемонно поклонился. Египтянин сказал Менекрату:
- Великая царица спрашивает, не хочешь ли ты попросить ее о чем-нибудь.
Менекрат вовремя скрыл растерянность: ему показалось, что Атосса сказала больше. Но он сейчас был в полной воле Тураи, который не счел нужным перевести остальное. Выразительный же взгляд жреца не оставлял сомнений, что просить нужно именно сейчас!
Менекрат мысленно вознес мольбу Аполлону; а потом опустился на одно колено перед персиянкой.
- Госпожа, твоих божественных ушей, должно быть, достигли слухи о случившемся на моей родине. Сатрап Ионии погиб, защищая Ионию от разбойников, он был моим милостивым господином и драгоценным другом... Сейчас власть перешла к сестре Филомена, Поликсене, и в опасности она сама и ее сын!
И тут эллин почувствовал, что пора замолчать. Он жарко покраснел и поднял глаза - Атосса хмуро взирала на скульптора: она не любила так долго слушать речи, которых не понимала.
Тураи начал переводить, не дожидаясь знака персиянки. И, выслушав египтянина до половины, царица Персиды вдруг встрепенулась и прервала его жестом. Она улыбнулась удовлетворенной улыбкой.
Она опять заговорила, резко и как-то торжествующе.
Менекрат низко опустил голову: от напряженной и постыдной позы, у ног персиянки, у него заломило тело. И он ожидал, пока Тураи переведет слова Атоссы, так, точно от этого зависела его собственная жизнь... хотя, весьма вероятно, так и было.
- Великая царица спрашивает - ты хочешь, чтобы царь царей милостиво дозволил сестре убитого править Ионией? - услышал скульптор своего друга.
Размеренная и бесстрастная речь Тураи отдалась в ушах художника, как гром.
- Да, - тихо сказал Менекрат.
Помедлив еще несколько мгновений, он отважился снова поднять голову. Персиянка с усмешкой смотрела на художника... а когда встретилась с ним взглядом, кивнула.
Менекрат прикрыл глаза: он неожиданно понял, что плачет. Если бы кто-нибудь из эллинов видел его сейчас, он бы умер на месте от позора. Но никого из эллинов рядом не было - никто не узнает...
А он, преклонившись перед царицей Персии и заплакав у ее ног, возможно, спас многие тысячи жизней!
Эллин поцеловал край темно-красного шелкового платья царицы, ощутив, как пахнет дорогая крашеная кожа ее сапожек. А потом встал.
Переведя дух, Менекрат решился обратиться к Атоссе сам.
- Так ты попросишь своего супруга за Поликсену, госпожа?
Он взглянул на Тураи. Тот немедленно перевел - теперь египтянин не выглядел бесстрастным: а, напротив, очень заинтересованным.
Улыбаясь, персиянка ответила.
- Да, великая царица попросит своего супруга за эту женщину, и, возможно, царь царей послушает ее, - перевел Тураи.
Менекрат посмотрел на царицу - и низко поклонился. Он уже едва держался на ногах.
- Благодарю тебя, великая царица.
Атосса еще что-то сказала - а потом, сделав знак своим наперсницам, вместе с ними покинула мастерскую.
Менекрат сел прямо на пол, почти не ощутив, как мраморная крошка впивается в ягодицы. Он свесил руки между колен.
- Если бы только кто-нибудь это видел!..
Милетец чувствовал, что вот-вот разрыдается снова.
Тураи подсел к художнику, приобнял за сведенные стыдом плечи.
- Никто не видел, только я. А я умею молчать, - прошептал египтянин. Сейчас он отбросил свою обычную сдержанность, граничившую с высокомерием.
Менекрат уныло взглянул на товарища.
- А если Дарий не позволит? Выходит, я унизился и вовсе напрасно!..
- Думаю - очень может быть, что позволит. И ты не унизился, - возразил Тураи. - Цари Персии принимают преклонение как должное, подобно властителям Та-Кемет! Как еще ты стал бы просить великую царицу?
Менекрат усмехнулся.
Он обернулся на статую персиянки, на которую сейчас опирался спиной. А потом спросил товарища, вспомнив кое-что.
- А что Атосса сказала тебе напоследок?
- Сказала тебе, друг экуеша, - поправил Тураи, слегка улыбнувшись. - Сказала, чтобы ты и дальше работал так же хорошо!
Художник кивнул.
Посидев немного, он встал и отряхнулся от мусора.
- Царское слово закон, - произнес Менекрат, отступая от статуи и вновь окидывая ее взглядом.
Менекрат сделал уже половину статуи великой царицы. Манера ионийца отличалась от манеры Гермодора тем, что старый афинянин, хотя и учился у других народов, оставался нерушимо верен эллинскому канону - и вырабатывал новый канон передачи движения: тот, который с такой силой выявился в статуе лаконского атлета. Менекрат же сочетал в своих статуях эллинские и восточные особенности - и как-то умел примирить их, как примиряли Элладу и восток властительные женщины, которым он отдал предпочтение. Милетец оживил равнодушно-неподвижные статуи Нитетис: но, однако, оставил им египетский облик. Статуя же Атоссы, хотя и было очевидно, что это греческая работа... нет, ионийцу не с чем было сравнивать.
После множества каменных египетских богинь он был изумлен полным отсутствием женских изображений во всем великом городе.
Не считая нескольких бюстов Атоссы тоже эллинской работы - но предшественники Менекрата сделали жену Дария похожей на эллинку, с курчавыми волосами, греческим носом и низким лбом! Неудивительно, что персиянка захотела заполучить такого мастера, как он!
Атосса, хотя и нечасто позировала, часто приходила смотреть на работу милетца: он трудился прямо во дворце, на половине царицы, где она распорядилась устроить мастерскую для своих скульпторов. В таком дворце можно было прожить всю жизнь, не показываясь наружу и не испытывая нужды ни в чем... кроме родного дома и вольного воздуха. Менекрат все чаще вспоминал дворец в Милете, хотя и куда менее просторный и богатый, чем этот персидский, и его хозяев. Как-то они живут сейчас?..
Эллин все чаще тосковал - и полученное, и обещанное золото, и всевозможные удовольствия Суз уже не радовали его. Тураи же, хладнокровный египетский жрец, оставался удивительно равнодушен ко всем соблазнам: и не единожды напоминал другу, что благополучие Ионии зависит от его теперешних стараний. Порывистому художнику очень нужен оказался такой человек рядом. Тураи, к тому же, куда лучше самого Менекрата мог оценивать окружающие опасности - в том числе и выявлять завистников, которые в Персии, под боком у царей всей Азии, были для грека неизмеримо опаснее, чем в Ионии.
Менекрат отказывался учить персидский язык - и ему некогда было этим заниматься. Поэтому египтянин, предвидевший такие затруднения, служил Менекрату и Атоссе толмачом, когда скульптор работал, - и в другое время. Атосса любила греков.
Хотя великая царица Персиды всех эллинов предпочла бы видеть своими слугами - но она любила и понимала их, пожалуй, более царя царей. Новому Ахемениду и недосуг было заниматься этим народом более других - всех, которые следовало привести к покорности. Как раз теперь Дарий задумал подчинить Индию, и направил все свои помыслы туда...
Царя персов уже не было в Сузах, когда Менекрат услышал, что произошло в Ионии. Ионийцы, как и карийцы,постоянно появлялись в Персии, а такие вести распространялись скорее всякой царской почты!
Милетец был потрясен и охвачен горем. И еще больше, чем разорение северных Клазомен, Менекрата поразила смерть молодого сатрапа.
Именно Филомен выявил его талант и помог художнику подняться: но даже не будь это так, Менекрат успел всей душой полюбить коринфского царевича-изгнанника, который сам был одарен в столь многих областях. И, едва ли не прежде всего, - Филомен был одарен широтой смелой души и способностью к любви...
Менекрат услышал также новость, изумившую в Персии всех: власть в Ионии перешла к Поликсене, которая потеряла в этой схватке с разбойниками не только брата, но и собственного мужа. Власть на его земле оказалась в руках женщины! Конечно, теперь сестра Филомена будет всеми силами бороться за будущее своего сына-спартанца, у которого впервые появилась столь блестящая возможность - стать царем целой богатой страны, пусть и под пятою персов! Поликсена, вероятно, попытается потеснить даже своих племянников, сыновей собственного любимого брата!..
Но это если только коринфянке удастся удержаться на своем престоле. Ионийцы, вероятно, поддержат ее поначалу: но царевне понадобится поддержка также и персов, чтобы не допустить гражданской войны, которую женщина выиграть не сможет!
По крайней мере, теперь, когда ее положение столь шатко...
Менекрат пошел облегчить душу к другу. Все равно египтянин уже все знал - и он был достаточно беспристрастен, чтобы верно судить о положении Ионии.
Тураи сидел в их общей спальне, положив на скрещенные ноги широкую и удобную писчую дощечку, и покрывал папирус иероглифами - не торопливым иератическим письмом, а полновесными черными зверообразными знаками, ложившимися ровными и красивыми рядами. "Кому и что он пишет?.." - подумал Менекрат, как всегда, испытав некоторое смущение и страх при виде таинственного египетского текста, который рождался прямо у него на глазах.
Но тут бывший жрец Хнума поднял взгляд и улыбнулся. Он отвел с лица черные волосы.
- Что ты хочешь, мастер экуеша?
Менекрат сейчас нисколько не мог ни притворяться, ни тянуть время. Он плюхнулся на ковер около своего товарища.
- Ты слышал?.. - воскликнул эллин.
Тураи кивнул. Он тоже не стал играть с ним в игры.
- Да, - сказал слуга Нитетис. - Это очень печально. Но можно было предвидеть.
Менекрат больно закусил губу. Легко ему говорить!..
- Что же мне теперь делать? - воскликнул скульптор.
Тураи повернулся к нему.
- А что ты можешь сделать? Заканчивай свою работу!
Менекрат вскочил на ноги.
- Да как ты не понимаешь! Там сейчас Поликсена!..
- Тише!
Вот тут уже Тураи повысил голос и быстро встал на ноги. Бывший жрец прижал палец к губам, сердито глядя на ионийца.
- Если хочешь своей царевне добра, молчи, - прошептал египтянин. - Многие уже знают об этом, но все равно... враг для города - это говорящий, как издревле думают у нас.
Менекрат невольно покосился на его папирус.
- Я думаю, что Поликсена могла бы сейчас перенять власть, - сказал скульптор. - Это было бы лучше для нас... или, по крайней мере, лучше, чем опять начать в Милете междоусобные бои! Я еще помню, что творилось, когда свергали старого тирана!
Он в волнении прошелся по пепельным кудрям пальцами, как гребнем.
Тураи помолчал.
- На твоем месте, друг экуеша, я бы пошел к царице Атоссе и попросил ее замолвить слово за царевну перед Дарием, - сказал египтянин.
Менекрат онемел, глядя на своего помощника. Почему-то такая мысль ни разу не посетила его.
- Но как я могу? - сказал художник. - Разве ты не помнишь, как Атосса невзлюбила ее величество Нитетис? Все такие царицы... и такие женщины ненавидят друг друга!
Тураи спокойно смотрел на него.
- Все царицы - и всегда? Ты уверен? - спросил слуга Нитетис, когда эллин смолк.
Бывший жрец сложил руки на груди.
- Я знавал немало властительниц, и немало женщин, и научился понимать их, - сказал он. - Атосса ненавидит Нитетис, ты прав... потому что ненавидит Та-Кемет и помнит о старой распре из-за Камбиса. Но твой народ Атосса любит. И женщину в таком положении, как Поликсена, супруга Дария, скорее всего, поддержит... как одна женщина другую!
Менекрат долго смотрел на друга.
- Кажется, я понял, - наконец сказал эллин. - И ты прав, нужно прямо сегодня...
Он совладал с собой, переглотнул и пригладил мокрые кудри.
- Я хочу сказать, когда царица навестит меня!
Тураи улыбнулся.
- Да, экуеша, как можно скорее. Но не спеши. Повергни к стопам царицы свою просьбу, когда она снова похвалит тебя, не раньше!
Менекрат кивнул.
- Да, конечно... Пойду работать!
Он быстро обнял друга; поцеловал в шею.
- Что бы я без тебя делал!
Художник торопливо ушел.
Тураи посмотрел ему вслед, поднес руку к шее... но не вытер ее, только покачал головой. Потом египтянин снова сел и, обмакнув кисть в углубление пенала с черной краской, принялся за свой текст: лицо его опять сделалось безмятежным и отрешенным.
Атосса не замедлила навестить художника, придя к нему через два дня. Она, похоже, не собиралась в этот день позировать - вошла в мастерскую в сопровождении нескольких служанок, в плотном темно-красном одеянии и таком же головном покрывале: золотая бахрома ложилась на лоб и нарумяненные щеки.
Как всегда, жена Дария словно не заметила поклона эллина и египтянина, которые согнулись перед дочерью Кира и долго не разгибались. Остановившись перед незаконченной статуей, Атосса долго смотрела на нее.
Потом она быстро обернулась к Тураи и что-то сказала. Египтянин едва успел понять царицу.
- Великая царица спрашивает, - произнес Тураи по-гречески, обращаясь к эллину. - Как ты можешь так хорошо работать, когда ее нет?
Менекрат помедлил, отчаянно подыскивая слова. Потом поклонился персиянке и сказал:
- Я сам не знаю этого, госпожа. Должно быть, боги запечатлели в моей памяти твой непревзойденный облик.
Иониец взмок и обругал себя, когда Тураи стал переводить. Неужели Атосса купится на такую грубую лесть! Но персиянка улыбнулась, выслушав толмача.
Наверное, такой женщине всегда мало будет и лести, и искренних похвал. Жена Дария прищурилась, посмотрев на скульптора из-под своей золотой бахромы: и Менекрат покраснел, поняв, что она без труда разгадала его безыскусную хитрость. Но, кроме того, персиянке понравилось, что эллин пытается льстить. Это было по-азиатски.
И Атосса знала, что действительно красива и заслуживает восхвалений...
Царица еще немного побеседовала со своими женщинами, особенно часто обращаясь к одной, с длинными черными косами. Менекрат знал, что это любимая прислужница Атоссы по имени Артонида.
Служанки улыбались, прикасались к складкам одежды мраморной царицы, что-то горячо говорили госпоже, отчего на лице Атоссы выразилось еще большее удовольствие. Должно быть, самая правдивая похвала для женщины - похвала из женских уст, подумал художник. Друг друга жены не обманут!
А потом жена Дария опять повернулась к Тураи.
И по лицу египтянина, слушавшего царицу, художник понял, что настал его час...
Когда Атосса замолчала, Тураи церемонно поклонился. Египтянин сказал Менекрату:
- Великая царица спрашивает, не хочешь ли ты попросить ее о чем-нибудь.
Менекрат вовремя скрыл растерянность: ему показалось, что Атосса сказала больше. Но он сейчас был в полной воле Тураи, который не счел нужным перевести остальное. Выразительный же взгляд жреца не оставлял сомнений, что просить нужно именно сейчас!
Менекрат мысленно вознес мольбу Аполлону; а потом опустился на одно колено перед персиянкой.
- Госпожа, твоих божественных ушей, должно быть, достигли слухи о случившемся на моей родине. Сатрап Ионии погиб, защищая Ионию от разбойников, он был моим милостивым господином и драгоценным другом... Сейчас власть перешла к сестре Филомена, Поликсене, и в опасности она сама и ее сын!
И тут эллин почувствовал, что пора замолчать. Он жарко покраснел и поднял глаза - Атосса хмуро взирала на скульптора: она не любила так долго слушать речи, которых не понимала.
Тураи начал переводить, не дожидаясь знака персиянки. И, выслушав египтянина до половины, царица Персиды вдруг встрепенулась и прервала его жестом. Она улыбнулась удовлетворенной улыбкой.
Она опять заговорила, резко и как-то торжествующе.
Менекрат низко опустил голову: от напряженной и постыдной позы, у ног персиянки, у него заломило тело. И он ожидал, пока Тураи переведет слова Атоссы, так, точно от этого зависела его собственная жизнь... хотя, весьма вероятно, так и было.
- Великая царица спрашивает - ты хочешь, чтобы царь царей милостиво дозволил сестре убитого править Ионией? - услышал скульптор своего друга.
Размеренная и бесстрастная речь Тураи отдалась в ушах художника, как гром.
- Да, - тихо сказал Менекрат.
Помедлив еще несколько мгновений, он отважился снова поднять голову. Персиянка с усмешкой смотрела на художника... а когда встретилась с ним взглядом, кивнула.
Менекрат прикрыл глаза: он неожиданно понял, что плачет. Если бы кто-нибудь из эллинов видел его сейчас, он бы умер на месте от позора. Но никого из эллинов рядом не было - никто не узнает...
А он, преклонившись перед царицей Персии и заплакав у ее ног, возможно, спас многие тысячи жизней!
Эллин поцеловал край темно-красного шелкового платья царицы, ощутив, как пахнет дорогая крашеная кожа ее сапожек. А потом встал.
Переведя дух, Менекрат решился обратиться к Атоссе сам.
- Так ты попросишь своего супруга за Поликсену, госпожа?
Он взглянул на Тураи. Тот немедленно перевел - теперь египтянин не выглядел бесстрастным: а, напротив, очень заинтересованным.
Улыбаясь, персиянка ответила.
- Да, великая царица попросит своего супруга за эту женщину, и, возможно, царь царей послушает ее, - перевел Тураи.
Менекрат посмотрел на царицу - и низко поклонился. Он уже едва держался на ногах.
- Благодарю тебя, великая царица.
Атосса еще что-то сказала - а потом, сделав знак своим наперсницам, вместе с ними покинула мастерскую.
Менекрат сел прямо на пол, почти не ощутив, как мраморная крошка впивается в ягодицы. Он свесил руки между колен.
- Если бы только кто-нибудь это видел!..
Милетец чувствовал, что вот-вот разрыдается снова.
Тураи подсел к художнику, приобнял за сведенные стыдом плечи.
- Никто не видел, только я. А я умею молчать, - прошептал египтянин. Сейчас он отбросил свою обычную сдержанность, граничившую с высокомерием.
Менекрат уныло взглянул на товарища.
- А если Дарий не позволит? Выходит, я унизился и вовсе напрасно!..
- Думаю - очень может быть, что позволит. И ты не унизился, - возразил Тураи. - Цари Персии принимают преклонение как должное, подобно властителям Та-Кемет! Как еще ты стал бы просить великую царицу?
Менекрат усмехнулся.
Он обернулся на статую персиянки, на которую сейчас опирался спиной. А потом спросил товарища, вспомнив кое-что.
- А что Атосса сказала тебе напоследок?
- Сказала тебе, друг экуеша, - поправил Тураи, слегка улыбнувшись. - Сказала, чтобы ты и дальше работал так же хорошо!
Художник кивнул.
Посидев немного, он встал и отряхнулся от мусора.
- Царское слово закон, - произнес Менекрат, отступая от статуи и вновь окидывая ее взглядом.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 93
Когда Менекрат довел до конца работу, уже наступила весна. Он был рад и опустошен - как всегда, когда заканчивал скульптуру: и эта последняя статуя потребовала от него столько сил, сколько ни одна работа прежде.
Он изобразил жену Дария в тиаре и под покрывалом: хотя она разоблачалась перед эллином, насколько могла, чтобы тот смог верно передать линии ее тела. И Менекрат преуспел - хотя испытывал к Атоссе далеко не такие же чувства, какие вызывала у него прекрасная царица Та-Кемет.
Приступы тоски и радости, страдания за родину, любовь к женщинам, которым он служил, любовь к своему искусству - все это сплавилось в последней работе Менекрата, породив статую, какой до сих пор не видела не только Персия, но и весь эллинский мир. Увидев законченную скульптуру, Атосса не сдержалась в выражении восторгов, которые Менекрат понял без всякого посредства. Эллин сиял радостью и гордостью: зная, что покорил Персию своим искусством, если уж не способен оказался по роду ремесла воевать с нею мечом!
И он был счастлив сознанием, что он преуспел также и в переговорах. Атосса не обманула милетского художника, и Дарий поддержал Поликсену в ее притязаниях на трон - царь царей, не ограничившись отправлением гонцов, изъявителей царской воли, прислал сестре Филомена в подкрепление несколько кораблей, полных отборных воинов. Ионийцы склонились перед новой властительницей... Менекрат не мог судить, подчинились они ей по памяти о ее брате, из любви или страха, но Иония опять зажила в мире и процветании. Поликсена справилась со своими царскими обязанностями!
Менекрат спросил у Атоссы, когда ему будет позволено вернуться домой.
Как ни хвалила его великая царица, при этом вопросе лицо ее сразу омрачилось, точно художник чем-то оскорбил персиянку.
Атосса спросила его через Тураи - не желает ли он остаться у нее на службе, придворным скульптором. Он будет богат, как никогда не разбогател бы в своей Ионии: царица подарит ему имение, он сможет жениться на прекрасной девушке по своему выбору и завести наложниц, если захочет...
Как ни соблазнительно прозвучало такое предложение в первое мгновение, Менекрат решительно потряс головой, поняв, что это для него означает. Навеки отрезать себя от родной земли, от всего, что так дорого сердцу эллина!
Менекрат опустился на колени с искренней благодарностью и сожалением.
- Я не могу, госпожа, - сказал он. - Зов родины сильнее! И я не смогу работать для тебя так же хорошо, если забуду свою страну, - прибавил иониец.
Он опустил голову почти покаянно.
Персиянка неподвижно смотрела на него: в этот миг она была страшна. Задрожали сжатые губы, черные глаза расширились, точно она выпила какого-то возбуждающего кровь зелья - из тех, какие превосходно готовили в Азии.
- Хорошо! Очень хорошо! Пусть уезжает! - наконец выкрикнула Атосса, не обращаясь словно ни к кому: и стремительно вышла со своей свитой.
Тураи несколько мгновений смотрел на грека. Он покачал головой, словно не веря тому, чему только что оказался свидетелем.
- Что ты сделал! - воскликнул слуга Нитетис. Он побледнел, несмотря на все свое самообладание.
- А что? - отозвался художник.
Менекрату сделалось страшно, когда он увидел лицо друга, но скульптор старался бодриться.
- Не мог же я согласиться!
Тураи вздохнул.
- Ты совершенно не годишься для переговоров с азиатами, - сказал он с глубокой досадой. - Разве можно так прямо отказывать великой царской супруге? Потянул бы время... сделал вид, что обдумываешь ее щедрое предложение, а там...
- Я так не могу, - оборвал его скульптор. - Я поступился уже стольким здесь... собой я поступиться не могу!..
Тураи долго не отвечал. А потом спросил с устрашающим спокойствием:
- А ты знаешь, что может воспоследовать за твоим отказом?
Менекрат опустил голову.
- Да, - сказал он. - Все равно... я не могу!
Тураи кивнул, огладив свой чистый подбородок.
Теперь уже поздно сожалеть: может, удастся еще сделать хоть что-нибудь! Египтянин быстро вышел, оставив товарища в одиночестве.
Менекрат долго смотрел на статую Атоссы; а потом прошептал мраморной царице:
- Кажется, это единственное, что я сделал правильно... Теперь можешь казнить меня как угодно!
Но при мысли о казни художник невольно задрожал: Менекрат успел наслушаться, какие изуверские способы используют персы для расправы с неугодными. Обезглавить, как сделали бы в Элладе... нет, его соотечественники были просты и прямы в своем обращении с врагами, как отличались прямотой во всем. А вот персидские палачи могли убивать свои жертвы днями и неделями - причем приказать казнить здесь могли по совершенно ничтожным поводам!..
Менекрат понадеялся на своего находчивого друга. Взывать к богам родины в этой стране казалось бесполезным.
Тураи пришел через долгое время. Вид у него был понурый.
- Что ты узнал?.. - воскликнул скульптор.
- Ничего хорошего... хотя пока и ничего дурного тоже, - Тураи скупо улыбнулся. - Охрану нам не усилили... возможно, царица даже не рассердилась. Но если ты сейчас попытаешься бежать, ты разгневаешь ее без всякого сомнения, и тогда пощады не жди, - докончил бывший жрец, в упор посмотрев на Менекрата.
- Без тебя я все равно не ушел бы! - воскликнул эллин.
Он подошел к стене и уперся в нее обеими руками, опустив голову: чувствуя ладонями шершавый известняк.
- Что же теперь?..
- Подождем, друг экуеша, - сказал Тураи. - Может быть, Атоссе просто нужно дать успокоиться, и тогда она отпустит нас и даст сопровождение. Скорее всего, так и будет, - прибавил египтянин с ударением. - В любом случае, попытавшись бежать, ты почти наверняка погубишь нас обоих и сильно навредишь своей Ионии!
Менекрат кивнул.
- Подождем, - сказал художник. - Подождем! - повторил он, подняв голову.
Тураи кивнул; и оба улыбнулись друг другу, с одинаковым выражением на бледных лицах.
Им не пришлось мучиться ожиданием. Тою же ночью Менекрат, ворочаясь без сна на своей мягкой постели, услышал у двери шорох.
Эллин быстро сел; египтянин тоже. Тураи, похоже, не сомкнул глаз, как и эллин.
- Кто это? - прошептал скульптор, подбираясь и готовясь обороняться. Хотя оружия при нем не было, но...
Менекрат разжал свои сильные руки, ощутив касание длинных женских кос и густой запах благовоний.
- Это ты! - шепотом воскликнул он.
- Молчи! Да, это я, Артонида, - прошептала служанка великой царицы.
Она отступила от скульптора и оглянулась на его помощника.
- Моя госпожа приказывает вам обоим уходить из дворца, немедленно, - прошептала персиянка.
Тураи быстро перевел: хотя эллин уже и сам наполовину догадался.
- Что случилось? - приглушенно воскликнул Менекрат. Он встал и начал искать плащ.
- У вас есть враги... один евнух, имени которого я не могу назвать, - сказала Артонида. - Этот евнух хочет тайно пленить вас обоих, и приказать отрубить художнику уши и нос. Как будто это моя повелительница приказала сделать такую гнусность... чтобы грек не вернулся домой и не сотворил больше никакого великого художества! Этот негодяй хочет, чтобы Иония опять стала врагом Персии и великой царице, - объяснила девушка.
Тураи отрывочно перевел слова Артониды.
Все поняв, товарищи в ужасе застыли. Но тут посланница государыни прикрикнула на них:
- Скорее! Вы хотите, чтобы вас поймали? Я покажу, куда вам идти, для вас снаружи приготовлены лошади и проводники!
Сомневаться было некогда. Тураи кивнул другу:
- Давай быстрее, экуеша!
Они похватали свои пожитки; Менекрат успел сунуть в заплечную сумку сверток с золотом. Артонида, подбежав к двери, делала им знаки рукой:
- Быстрее, быстрее!
Они выскользнули в коридор следом за персиянкой. Девушка поспешила вперед: в переходах горели светильники, но им пришлось избегать света. Артонида отыскивала для эллина и египтянина дорогу в обход и стражей, и стенных факелов.
Толкнув какую-то неприметную дверь в стене, служанка Атоссы остановилась. Из-за двери пахнуло сыростью и железом.
- Пройдите до конца коридора, там выход наружу. Мне дальше нельзя с вами, - сказала персиянка, отступая.
Она поправила косы.
- Да хранит вас единый бог.
- Тебя тоже, - откликнулся Менекрат, полностью понявший это последнее пожелание.
Художника в этот миг переполняла благодарность к своей спасительнице и к мудрой супруге Дария.
Робко улыбнувшись, Артонида растворилась в темноте.
Товарищи быстро шагнули в дверь. Тураи тут же захлопнул ее: они оказались в темноте.
- Стой, - громко прошептал египтянин скульптору, который уже направился дальше. Менекрат остановился.
- Что такое?..
Привыкнув к темноте, они видели, как блестят белки глаз друг друга. Египтянин различил, как отсвечивает на плече художника серебряная фибула с изображением оскаленной львиной морды.
- Это может быть ловушка, - сказал Тураи.
- О чем ты говоришь? - спросил Менекрат.
Тураи улыбнулся в темноте. Потом придвинулся ближе.
- Может быть, царица Атосса в самом деле задумала сотворить с тобой все то, о чем говорила ее служанка, - изувечить, чтобы ты не смог показаться перед сородичами. Едва ли Атосса хочет, чтобы ты повторил свое свершение, - сказал бывший жрец. - А вину свалит на этого великого евнуха или кого-нибудь еще, кого хочет подставить...
У милетца округлились глаза.
- Что же тогда делать?
Тураи усмехнулся.
- Теперь - ничего. Не возвращаться же! Но ты предупрежден.
Менекрат пошарил у себя под плащом: у него на поясе был нож, у Тураи тоже... но сумеют ли они воспользоваться оружием в драке, да еще и ночью?.. Художнику никогда в жизни не приходилось этого делать!
Тураи откачнулся от стены напротив. Друзья увидели, что в конце коридорчика обозначились очертания полукруглой наружной двери: стало видно, как поблескивает ее железная оковка.
- Вышел месяц... Хорошо, - прошептал египтянин.
Он нашарил свой нож; потом кивнул.
- Не отставай.
Товарищи быстро дошли до конца коридора. Египтянин приналег на дверь - она не подавалась: скульптору неожиданно стало страшно, что та не откроется.
Но тут дверь скрипнула и распахнулась: очевидно, заклинило от сырости. Эллин и египтянин вышли, и их обдало холодом и запахом навоза. Этот запах в Персии проникал повсюду.
Какое-то время оба постояли, озираясь. Они оказались, очевидно, в одном из внутренних дворов сузского дворца: высокие кирпичные стены загораживали весь обзор, а справа зияла арка... С этой же стороны друзья внезапно увидели движение.
Менекрат уже без колебаний схватился за оружие. Но тут оказавшийся перед ними чернобородый человек проговорил по-гречески, почти правильно:
- Я прислан за вами... Вон лошади! Идемте!
Незнакомец был рослый, в длинной темной рубахе, головном платке и штанах - очевидно, перс.
Менекрат и его помощники пошли туда, куда этот человек манил их: под аркой обозначились силуэты еще двоих, державших под уздцы коней.
Все вскочили на лошадей. Проводник-перс воскликнул тоже по-гречески:
- Не отставать!
Он показал вперед, под арку - а потом, пригнувшись к конской шее, ударил лошадь пятками. Менекрат оказался между персами и Тураи, который скакал последним: слуга Нитетис нарочно пропустил художника вперед, чтобы не потерять его. И именно грека следовало охранять!
Они скакали какое-то время - Менекрат почти ничего не разбирал вокруг: ему казалось, что зубчатые стены нависают со всех сторон и опрокидываются на него, и он едва находил в себе силы следить за своими спутниками и не отставать. А потом эллин словно бы услышал встречный топот копыт... Им перерезали дорогу!..
- Сюда! - крикнул проводник-перс.
Он резко вильнул вправо; остальные устремились за ним, но их уже окружали. Конь Менекрата завертелся на месте с громким ржанием. И тут скульптор почувствовал, как его ухватили за шиворот, за плащ, и тянут вниз.
- На помощь!.. - крикнул иониец. Он наугад попытался ударить кулаком, но промазал; ударил локтем и попал в мягкое тело. Кто-то взвыл от боли и ярости; а потом эллина пребольно ухватили за волосы, запрокинув ему голову. Свет месяца ослепил его: эллин почувствовал, что падает с коня.
"Неужели все?.." - успел подумать Менекрат. А потом его ударили по затылку, и он лишился чувств.
Тураи услышал крики своего товарища и его врагов; понял, что те одолевают. Нападавших было едва ли не десятеро! Но египтянин и еще один его спутник, из присланных провожатых, успели отпрянуть в сторону. Они увидели, как сверкают клинки...
- Бежим! - крикнул Тураи перс.
Все равно они уже ничего не могли сделать.
Тураи не раздумывая поскакал за своим спутником. Они какое-то время мчались без оглядки; проскочили еще одну арку, а потом перс остановил коня у высокой внешней стены. Египтянин увидел, что он, свесившись с коня, говорит со стражниками - "бессмертными" воинами Атоссы.
Те выслушали, затем завозились у низкой железной двери. Еще немного - и дверь отворилась. Путь на свободу был открыт!
Спешившись, Тураи и его провожатый вышли наружу и вывели коней. Дверь за ними закрылась, лязгнул засов.
Они стояли на улице, вдоль которой тянулись глухие глинобитные дома. Перс сделал знак Тураи, и они прошли еще немного вперед, завернув в какой-то проулок.
Там египтянин дал волю отчаянию.
- Мы бросили его!..
- Ничего нельзя было сделать, - ответил перс. - Остальные или мертвы, или умирают... И ты уже ничего не узнаешь о своем друге, пока те, кто его похитил, не захотят показать его, - сочувственно прибавил он.
Тураи поднял голову и всмотрелся в азиата. А если это тоже наемный убийца, подосланный великой царицей?..
- Ты выведешь меня отсюда? - угрюмо спросил слуга Нитетис.
Этот перс, кто бы он ни был, говорил правду: сейчас Тураи уже ничем не сможет помочь своему несчастному экуеша. Только известить о его судьбе кого следует!
- Я тебе помогу, затем я и прислан, - сказал перс. - А потом дам знать великой царице Атоссе! Нужно поспешить: может быть, царица еще успеет разыскать злодеев, - прибавил он.
Тураи помедлил пару мгновений; потом кивнул.
- Идем скорее, - мрачно сказал он.
Когда Менекрат довел до конца работу, уже наступила весна. Он был рад и опустошен - как всегда, когда заканчивал скульптуру: и эта последняя статуя потребовала от него столько сил, сколько ни одна работа прежде.
Он изобразил жену Дария в тиаре и под покрывалом: хотя она разоблачалась перед эллином, насколько могла, чтобы тот смог верно передать линии ее тела. И Менекрат преуспел - хотя испытывал к Атоссе далеко не такие же чувства, какие вызывала у него прекрасная царица Та-Кемет.
Приступы тоски и радости, страдания за родину, любовь к женщинам, которым он служил, любовь к своему искусству - все это сплавилось в последней работе Менекрата, породив статую, какой до сих пор не видела не только Персия, но и весь эллинский мир. Увидев законченную скульптуру, Атосса не сдержалась в выражении восторгов, которые Менекрат понял без всякого посредства. Эллин сиял радостью и гордостью: зная, что покорил Персию своим искусством, если уж не способен оказался по роду ремесла воевать с нею мечом!
И он был счастлив сознанием, что он преуспел также и в переговорах. Атосса не обманула милетского художника, и Дарий поддержал Поликсену в ее притязаниях на трон - царь царей, не ограничившись отправлением гонцов, изъявителей царской воли, прислал сестре Филомена в подкрепление несколько кораблей, полных отборных воинов. Ионийцы склонились перед новой властительницей... Менекрат не мог судить, подчинились они ей по памяти о ее брате, из любви или страха, но Иония опять зажила в мире и процветании. Поликсена справилась со своими царскими обязанностями!
Менекрат спросил у Атоссы, когда ему будет позволено вернуться домой.
Как ни хвалила его великая царица, при этом вопросе лицо ее сразу омрачилось, точно художник чем-то оскорбил персиянку.
Атосса спросила его через Тураи - не желает ли он остаться у нее на службе, придворным скульптором. Он будет богат, как никогда не разбогател бы в своей Ионии: царица подарит ему имение, он сможет жениться на прекрасной девушке по своему выбору и завести наложниц, если захочет...
Как ни соблазнительно прозвучало такое предложение в первое мгновение, Менекрат решительно потряс головой, поняв, что это для него означает. Навеки отрезать себя от родной земли, от всего, что так дорого сердцу эллина!
Менекрат опустился на колени с искренней благодарностью и сожалением.
- Я не могу, госпожа, - сказал он. - Зов родины сильнее! И я не смогу работать для тебя так же хорошо, если забуду свою страну, - прибавил иониец.
Он опустил голову почти покаянно.
Персиянка неподвижно смотрела на него: в этот миг она была страшна. Задрожали сжатые губы, черные глаза расширились, точно она выпила какого-то возбуждающего кровь зелья - из тех, какие превосходно готовили в Азии.
- Хорошо! Очень хорошо! Пусть уезжает! - наконец выкрикнула Атосса, не обращаясь словно ни к кому: и стремительно вышла со своей свитой.
Тураи несколько мгновений смотрел на грека. Он покачал головой, словно не веря тому, чему только что оказался свидетелем.
- Что ты сделал! - воскликнул слуга Нитетис. Он побледнел, несмотря на все свое самообладание.
- А что? - отозвался художник.
Менекрату сделалось страшно, когда он увидел лицо друга, но скульптор старался бодриться.
- Не мог же я согласиться!
Тураи вздохнул.
- Ты совершенно не годишься для переговоров с азиатами, - сказал он с глубокой досадой. - Разве можно так прямо отказывать великой царской супруге? Потянул бы время... сделал вид, что обдумываешь ее щедрое предложение, а там...
- Я так не могу, - оборвал его скульптор. - Я поступился уже стольким здесь... собой я поступиться не могу!..
Тураи долго не отвечал. А потом спросил с устрашающим спокойствием:
- А ты знаешь, что может воспоследовать за твоим отказом?
Менекрат опустил голову.
- Да, - сказал он. - Все равно... я не могу!
Тураи кивнул, огладив свой чистый подбородок.
Теперь уже поздно сожалеть: может, удастся еще сделать хоть что-нибудь! Египтянин быстро вышел, оставив товарища в одиночестве.
Менекрат долго смотрел на статую Атоссы; а потом прошептал мраморной царице:
- Кажется, это единственное, что я сделал правильно... Теперь можешь казнить меня как угодно!
Но при мысли о казни художник невольно задрожал: Менекрат успел наслушаться, какие изуверские способы используют персы для расправы с неугодными. Обезглавить, как сделали бы в Элладе... нет, его соотечественники были просты и прямы в своем обращении с врагами, как отличались прямотой во всем. А вот персидские палачи могли убивать свои жертвы днями и неделями - причем приказать казнить здесь могли по совершенно ничтожным поводам!..
Менекрат понадеялся на своего находчивого друга. Взывать к богам родины в этой стране казалось бесполезным.
Тураи пришел через долгое время. Вид у него был понурый.
- Что ты узнал?.. - воскликнул скульптор.
- Ничего хорошего... хотя пока и ничего дурного тоже, - Тураи скупо улыбнулся. - Охрану нам не усилили... возможно, царица даже не рассердилась. Но если ты сейчас попытаешься бежать, ты разгневаешь ее без всякого сомнения, и тогда пощады не жди, - докончил бывший жрец, в упор посмотрев на Менекрата.
- Без тебя я все равно не ушел бы! - воскликнул эллин.
Он подошел к стене и уперся в нее обеими руками, опустив голову: чувствуя ладонями шершавый известняк.
- Что же теперь?..
- Подождем, друг экуеша, - сказал Тураи. - Может быть, Атоссе просто нужно дать успокоиться, и тогда она отпустит нас и даст сопровождение. Скорее всего, так и будет, - прибавил египтянин с ударением. - В любом случае, попытавшись бежать, ты почти наверняка погубишь нас обоих и сильно навредишь своей Ионии!
Менекрат кивнул.
- Подождем, - сказал художник. - Подождем! - повторил он, подняв голову.
Тураи кивнул; и оба улыбнулись друг другу, с одинаковым выражением на бледных лицах.
Им не пришлось мучиться ожиданием. Тою же ночью Менекрат, ворочаясь без сна на своей мягкой постели, услышал у двери шорох.
Эллин быстро сел; египтянин тоже. Тураи, похоже, не сомкнул глаз, как и эллин.
- Кто это? - прошептал скульптор, подбираясь и готовясь обороняться. Хотя оружия при нем не было, но...
Менекрат разжал свои сильные руки, ощутив касание длинных женских кос и густой запах благовоний.
- Это ты! - шепотом воскликнул он.
- Молчи! Да, это я, Артонида, - прошептала служанка великой царицы.
Она отступила от скульптора и оглянулась на его помощника.
- Моя госпожа приказывает вам обоим уходить из дворца, немедленно, - прошептала персиянка.
Тураи быстро перевел: хотя эллин уже и сам наполовину догадался.
- Что случилось? - приглушенно воскликнул Менекрат. Он встал и начал искать плащ.
- У вас есть враги... один евнух, имени которого я не могу назвать, - сказала Артонида. - Этот евнух хочет тайно пленить вас обоих, и приказать отрубить художнику уши и нос. Как будто это моя повелительница приказала сделать такую гнусность... чтобы грек не вернулся домой и не сотворил больше никакого великого художества! Этот негодяй хочет, чтобы Иония опять стала врагом Персии и великой царице, - объяснила девушка.
Тураи отрывочно перевел слова Артониды.
Все поняв, товарищи в ужасе застыли. Но тут посланница государыни прикрикнула на них:
- Скорее! Вы хотите, чтобы вас поймали? Я покажу, куда вам идти, для вас снаружи приготовлены лошади и проводники!
Сомневаться было некогда. Тураи кивнул другу:
- Давай быстрее, экуеша!
Они похватали свои пожитки; Менекрат успел сунуть в заплечную сумку сверток с золотом. Артонида, подбежав к двери, делала им знаки рукой:
- Быстрее, быстрее!
Они выскользнули в коридор следом за персиянкой. Девушка поспешила вперед: в переходах горели светильники, но им пришлось избегать света. Артонида отыскивала для эллина и египтянина дорогу в обход и стражей, и стенных факелов.
Толкнув какую-то неприметную дверь в стене, служанка Атоссы остановилась. Из-за двери пахнуло сыростью и железом.
- Пройдите до конца коридора, там выход наружу. Мне дальше нельзя с вами, - сказала персиянка, отступая.
Она поправила косы.
- Да хранит вас единый бог.
- Тебя тоже, - откликнулся Менекрат, полностью понявший это последнее пожелание.
Художника в этот миг переполняла благодарность к своей спасительнице и к мудрой супруге Дария.
Робко улыбнувшись, Артонида растворилась в темноте.
Товарищи быстро шагнули в дверь. Тураи тут же захлопнул ее: они оказались в темноте.
- Стой, - громко прошептал египтянин скульптору, который уже направился дальше. Менекрат остановился.
- Что такое?..
Привыкнув к темноте, они видели, как блестят белки глаз друг друга. Египтянин различил, как отсвечивает на плече художника серебряная фибула с изображением оскаленной львиной морды.
- Это может быть ловушка, - сказал Тураи.
- О чем ты говоришь? - спросил Менекрат.
Тураи улыбнулся в темноте. Потом придвинулся ближе.
- Может быть, царица Атосса в самом деле задумала сотворить с тобой все то, о чем говорила ее служанка, - изувечить, чтобы ты не смог показаться перед сородичами. Едва ли Атосса хочет, чтобы ты повторил свое свершение, - сказал бывший жрец. - А вину свалит на этого великого евнуха или кого-нибудь еще, кого хочет подставить...
У милетца округлились глаза.
- Что же тогда делать?
Тураи усмехнулся.
- Теперь - ничего. Не возвращаться же! Но ты предупрежден.
Менекрат пошарил у себя под плащом: у него на поясе был нож, у Тураи тоже... но сумеют ли они воспользоваться оружием в драке, да еще и ночью?.. Художнику никогда в жизни не приходилось этого делать!
Тураи откачнулся от стены напротив. Друзья увидели, что в конце коридорчика обозначились очертания полукруглой наружной двери: стало видно, как поблескивает ее железная оковка.
- Вышел месяц... Хорошо, - прошептал египтянин.
Он нашарил свой нож; потом кивнул.
- Не отставай.
Товарищи быстро дошли до конца коридора. Египтянин приналег на дверь - она не подавалась: скульптору неожиданно стало страшно, что та не откроется.
Но тут дверь скрипнула и распахнулась: очевидно, заклинило от сырости. Эллин и египтянин вышли, и их обдало холодом и запахом навоза. Этот запах в Персии проникал повсюду.
Какое-то время оба постояли, озираясь. Они оказались, очевидно, в одном из внутренних дворов сузского дворца: высокие кирпичные стены загораживали весь обзор, а справа зияла арка... С этой же стороны друзья внезапно увидели движение.
Менекрат уже без колебаний схватился за оружие. Но тут оказавшийся перед ними чернобородый человек проговорил по-гречески, почти правильно:
- Я прислан за вами... Вон лошади! Идемте!
Незнакомец был рослый, в длинной темной рубахе, головном платке и штанах - очевидно, перс.
Менекрат и его помощники пошли туда, куда этот человек манил их: под аркой обозначились силуэты еще двоих, державших под уздцы коней.
Все вскочили на лошадей. Проводник-перс воскликнул тоже по-гречески:
- Не отставать!
Он показал вперед, под арку - а потом, пригнувшись к конской шее, ударил лошадь пятками. Менекрат оказался между персами и Тураи, который скакал последним: слуга Нитетис нарочно пропустил художника вперед, чтобы не потерять его. И именно грека следовало охранять!
Они скакали какое-то время - Менекрат почти ничего не разбирал вокруг: ему казалось, что зубчатые стены нависают со всех сторон и опрокидываются на него, и он едва находил в себе силы следить за своими спутниками и не отставать. А потом эллин словно бы услышал встречный топот копыт... Им перерезали дорогу!..
- Сюда! - крикнул проводник-перс.
Он резко вильнул вправо; остальные устремились за ним, но их уже окружали. Конь Менекрата завертелся на месте с громким ржанием. И тут скульптор почувствовал, как его ухватили за шиворот, за плащ, и тянут вниз.
- На помощь!.. - крикнул иониец. Он наугад попытался ударить кулаком, но промазал; ударил локтем и попал в мягкое тело. Кто-то взвыл от боли и ярости; а потом эллина пребольно ухватили за волосы, запрокинув ему голову. Свет месяца ослепил его: эллин почувствовал, что падает с коня.
"Неужели все?.." - успел подумать Менекрат. А потом его ударили по затылку, и он лишился чувств.
Тураи услышал крики своего товарища и его врагов; понял, что те одолевают. Нападавших было едва ли не десятеро! Но египтянин и еще один его спутник, из присланных провожатых, успели отпрянуть в сторону. Они увидели, как сверкают клинки...
- Бежим! - крикнул Тураи перс.
Все равно они уже ничего не могли сделать.
Тураи не раздумывая поскакал за своим спутником. Они какое-то время мчались без оглядки; проскочили еще одну арку, а потом перс остановил коня у высокой внешней стены. Египтянин увидел, что он, свесившись с коня, говорит со стражниками - "бессмертными" воинами Атоссы.
Те выслушали, затем завозились у низкой железной двери. Еще немного - и дверь отворилась. Путь на свободу был открыт!
Спешившись, Тураи и его провожатый вышли наружу и вывели коней. Дверь за ними закрылась, лязгнул засов.
Они стояли на улице, вдоль которой тянулись глухие глинобитные дома. Перс сделал знак Тураи, и они прошли еще немного вперед, завернув в какой-то проулок.
Там египтянин дал волю отчаянию.
- Мы бросили его!..
- Ничего нельзя было сделать, - ответил перс. - Остальные или мертвы, или умирают... И ты уже ничего не узнаешь о своем друге, пока те, кто его похитил, не захотят показать его, - сочувственно прибавил он.
Тураи поднял голову и всмотрелся в азиата. А если это тоже наемный убийца, подосланный великой царицей?..
- Ты выведешь меня отсюда? - угрюмо спросил слуга Нитетис.
Этот перс, кто бы он ни был, говорил правду: сейчас Тураи уже ничем не сможет помочь своему несчастному экуеша. Только известить о его судьбе кого следует!
- Я тебе помогу, затем я и прислан, - сказал перс. - А потом дам знать великой царице Атоссе! Нужно поспешить: может быть, царица еще успеет разыскать злодеев, - прибавил он.
Тураи помедлил пару мгновений; потом кивнул.
- Идем скорее, - мрачно сказал он.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 94
Калликсен, младший сын афинянина Пифона, по-прежнему выходил в море - он возмужал, окреп в борьбе с бурями; и походил на гражданина Афин куда меньше старших братьев. Найдя себе невесту на острове Хиос, молодой моряк сделался частым гостем островов Эгейского моря, умом устремляясь на восток - в Азию и Египет. Правда, такие дальние плавания, из Аттики в Египет и азиатскую Элладу, совершались нечасто. Афиняне разбогатели, укрепив связи с внешним миром и расширив свою торговлю; но по-прежнему берегли свои корабли, которых настроили все еще очень мало.
Когда выдался случай опять отправиться в Ионию, Калликсен вызвался в числе первых: хотя его молодая жена ждала ребенка. Но она давно смирилась с участью жены моряка. Хорошо было хотя бы то, что муж любил ее и не забывал в своих плаваниях, всегда привозя подарки!
Калликсену же очень хотелось побывать в Милете и повидать Аристодема. Новости из Ионии редко достигали Афин: это не были новости такого мирового значения, как известия о продвижении персов и завоеваниях Дария. Все знали, что Иония подчинилась Персии, - и этого было довольно.
Но только не Калликсену: младший сын Пифона жаждал узнать, как эллины могут жить, смешавшись с персами, и как так может жить его брат.
В этот раз афинские корабли отправлялись на Самос; а оттуда, продав и закупив нужные товары, должны были плыть дальше на восток - в Малую Азию, прямо в Милет.
Калликсен стоял на носу передового судна, до рези в глазах вглядываясь в жаркую белую даль. Золотые, как у всех четверых братьев, волосы моряка выгорели до белизны; его плечи раздались, а на гладком, как у касатки, загорелом теле появились первые боевые отметины. Калликсен мог бы назвать их боевыми, хотя все еще не побывал ни в одном морском сражении: но теперь уже не так рвался к этому, как прежде, юношеские мечты развеялись. Калликсен сейчас выглядел и ощущал себя старше своих двадцати лет.
И он понял, что действительность может быть богаче и потрясать более любой древней героики. Калликсен снова и снова пытался представить себе скорую встречу с братом... и не мог.
Захочет ли Аристодем видеть Калликсена после того, как они так разругались тогда, в Навкратисе? Конечно, прошло уже пять лет: но за это время могло возникнуть бесчисленное множество поводов к новым ссорам!
Калликсен глубоко вздохнул и покинул свое место: пошел просить у начальника корабля разрешения повидаться с братом. Потом, когда они причалят, может возникнуть много трудностей с персами, и всем станет не до него. Конечно, на Самосе они хорошо объяснились с персами и сделали все, что хотели; но от азиатов никогда не знаешь, чего ждать.
В порту афиняне не увидели персов вовсе. Их приветствовали и досмотр кораблей проводили ионийцы - эллины; но в разговорах с милетцами Калликсен неожиданно услышал такое, что вмиг заставило его забыть обо всех азиатах.
- Царица Поликсена? Вас прислала царица? - переспросил он молодого приветливого матроса из тех, которые помогали им с разгрузкой. - Почему не сам сатрап?
Матрос остановился, держа на плече мешок с зерном. Он перестал улыбаться, посмотрев Калликсену в глаза.
- Наш сатрап, царевич Филомен, погиб еще зимой. Он пал в бою с разбойниками, которые явились из Эолии. Теперь нами правит его сестра Поликсена.
Иониец улыбнулся, откинув волосы со лба.
- Мы зовем ее своей царицей.
- Женщина? Поликсена?.. - прошептал Калликсен, пытаясь осознать услышанное. - А как же муж Поликсены? - вскричал он, пораженный внезапным ужасом, точно его ударили ножом под лопатку.
- Он тоже погиб, - ответил иониец, который теперь всматривался в гостя с подозрением. - А кто ты такой, что пристаешь ко мне с расспросами?
Калликсен закрыл лицо руками. Мешок с затхлым зерном из трюма свалился с его плеча, а он даже не почувствовал.
- Я брат Аристодема, мужа вашей царицы, - едва слышно ответил молодой афинянин. Он боялся осмыслить - что на самом деле означают эти вести о воцарении Поликсены и кто поддерживает вдову его брата...
Отняв ладони от лица, Калликсен посмотрел на ошарашенного ионийца.
- Ты можешь дать знать своей госпоже, что здесь Калликсен, брат Аристодема? Так и скажите ей!
- Хорошо, - с запинкой ответил матрос. Как видно, он и сам увидел сходство молодого белокурого афинянина с покойным мужем Поликсены. - Я передам царице, что ты здесь, но не знаю, примет ли она тебя! - воскликнул иониец, на всякий случай отступая от гостя.
Калликсен невесело рассмеялся.
- Думаю, что примет.
Он посмотрел, как иониец убежал, скрывшись в толпе других рабочих и матросов, суетящихся в порту; а потом низко опустил голову. К горлу Калликсена подступили слезы, а глаза застил гнев... Царица Ионии! Нетрудно догадаться, перед кем Поликсена преклонилась, чтобы добиться такой высокой власти! А может, она сама...
- Нет, невозможно, - прошептал молодой афинянин, потряся головой.
Он, конечно, знал о коварстве женщин: но в такую низость со стороны жены своего брата поверить не мог. Пусть даже Поликсена из Коринфа царской крови - и, как видно, всю жизнь дожидалась своего часа!
Калликсен не сознавал, сколько времени простоял на одном месте, не чувствуя ни горячего песка под ногами, ни солнца, палившего голую спину. Он очнулся, когда его громко позвали по имени.
Давешний иониец стоял рядом с ним, радостно улыбаясь: как видно, гордый выполненным поручением. А за спиной этого матроса сдерживали коней несколько всадников - тоже все ионийцы, хотя не все были черными. Тот, что во главе отряда, был рыжий и веснушчатый, и, по-видимому, недюжинной силы.
- Эй, юноша! - сказал этот иониец Калликсену. Он и обратился к афинянину вначале. - Поезжай с нами, царица прислала нас за тобой!
- Я не...
Калликсен осекся: рядом с этими воинами он и вправду выглядел мальчиком. А отказаться он, конечно, права не имел: что бы ни думал о теперешней царице Ионии и ее посланниках.
- Эта лошадь для тебя, - начальник отряда похлопал по боку кобылку, которую один из воинов царицы вел в поводу. - Умеешь ездить верхом?
- Да, - зло буркнул Калликсен. Он покраснел, подумав, что ведет себя как в пятнадцать лет, когда впервые предстал перед этой коринфянкой. А, да теперь все равно!..
- Скажите нашему полемарху, что я уехал во дворец, - попросил Калликсен, когда взобрался на коня. - И пусть подберут мой ячмень!
- Конечно, все будет сделано, - невозмутимо ответил рыжий иониец, к которому брат Аристодема уже начал чувствовать ненависть. Иониец прищелкнул языком, понукая своего коня; и всадники тронули лошадей.
Калликсен после многих недель плавания сидел на лошади неловко - он и ходил по суше неловко, враскачку; но молодой афинянин был слишком горд, чтобы попросить своих охранников придержать коней. Впрочем, рыжий начальник отряда и сам был внимателен к нему, заметив, как Калликсен держится верхом.
Они въехали на холм - и еще до того, как перед ними открылись ворота царского сада, молодой моряк увидел, в каком дворце живет и царствует Поликсена.
- Ничего себе! - вырвалось у него совершенно по-детски.
Начальник отряда снисходительно усмехнулся, покосившись на гостя.
- Погоди - вот полюбуешься на дворец поближе. Его выстроил брат нашей госпожи... и сравнения нет с тем, что тут было прежде!
Калликсен насупился и замолчал. Он вдруг осознал, что почти совсем гол, кроме набедренной повязки и сандалий: даже не вспомнил о том, чтобы привести себя в порядок, когда воины позвали его с собой. Как станет эта женщина смотреть на него!..
А когда им открыли ворота, афинянин ощутил себя несказанно униженным. Ворота охраняли персы в вороненых панцирях, изузоренных золотом, в дорогих штанах и подкованных остроносых сапогах, - и эти люди, хотя и не выказали удивления при виде такого гостя, посмотрели на него точно на попрошайку, которого почему-то удостоил вниманием государь.
Калликсен проехал, ощутив невольную благодарность к ионийцам, которые прикрывали его от взглядов азиатов.
Они немного проскакали вперед по главной аллее; и тогда начальник отряда остановился. - Слезай, дальше мы пойдем... - начал он и осекся.
Навстречу им скакала женщина на черном коне - женщина с развевающимися черными волосами, которую сопровождал отряд из греков и персов.
Рыжий иониец поспешно спрыгнул с коня.
- Царица!..
Женщина спешилась с такой же ловкостью и скоростью, как и встречающий ее воин. Он махнула рукой оторопевшему Калликсену.
- Иди сюда!
Молодой моряк неловко спустился на землю. А царица Ионии, словно только того и ждала, подала ему длинный темный плащ, который везла перекинутым через спину своей лошади.
- Прикройся, - велела она. - Ты дрожишь, - прибавила Поликсена тихо.
Калликсен послушался ее прежде, чем понял, что делает. Закутавшись в пожалованный плащ, молодой афинянин, конечно, уже не мог отвергнуть его; и почувствовал себя значительно лучше, прикрывшись от глаз азиатов. К тому же, в садовой тени Калликсен продрог.
Подняв глаза на вдову своего брата, он словно впервые в жизни увидел ее - или увидел ее по-настоящему. Пять лет назад, в Навкратисе, овеянная дымкой его грез, Поликсена казалась ему похожей на колхидянку Медею. Он подумал вдруг, что и теперь Поликсена похожа на черную, как ворона, Медею: испытавшую несчастья, которые иссушили и озлобили эту колдунью.
Поликсена не состарилась - она была по-прежнему сильной и статной... но в ней появилась какая-то новая сила и стать. В уголках подведенных черным глаз и у рта появились тонкие морщинки, в распущенных по плечам волосах седина. Шея ее по-прежнему гордо держала голову... но в глазах и изгибе губ была теперь не то надменность, не то брезгливость.
"Настоящая царица", - подумал Калликсен.
А потом он сказал невпопад:
- А почему ты так одета?
На коринфянке были сейчас темные персидские штаны и такой же кафтан, на плечах - тяжелый плащ, расшитый кружочками золота. "Можно ли задавать такие вопросы?" - невольно спохватился афинянин; но Поликсена спокойно и немного презрительно улыбнулась.
- Я так одеваюсь, когда езжу верхом. А мне часто приходится это делать!
Потом она кивнула гостю:
- Идем.
Оглянувшись на своих ионийцев, Поликсена прибавила:
- Все садитесь на коней, до дворца мы доедем верхом!
И первая вскочила на своего черного скакуна: Калликсен снова изумился ее ловкости и посадке.
Они довольно долго скакали по извилистым дворцовым дорожкам, между цветников, пестревших, казалось, дарами со всей Азии. Персидские цари любили устраивать у себя такие сады, вспомнилось Калликсену слышанное от кого-то.
Царица и ее свита придержали коней перед самым дворцом. Калликсен бросил взгляд наверх: на балконе ему почудилась словно бы другая женская фигура, сверкающая золотыми подвесками в волосах... но он тут же опустил взгляд. Некогда любопытствовать; да и нельзя.
Калликсен плотнее запахнул плащ. Стараясь не смотреть по сторонам, он пошел туда, куда ему указывали: по длинному темному коридору, на стенах которого были безобразно нарисованы охрой и сажей какие-то мифологические картины, потом вверх по лестнице... гость вдруг понял, что его сопровождают только сама царица и двое ее персов.
Поликсена остановилась, когда они вошли в широкий длинный зал с полом, расчерченным черными и белыми клетками. Зал имел выход на террасу, а посреди него был устроен фонтан на квадратном постаменте.
- Садись, - хозяйка показала Калликсену на мягкую кушетку.
Молодой человек сел, стиснув руки под своим плащом. Пока он смотрел на царицу, у него вдруг вылетело из головы все, что он намеревался сказать.
Поликсена опустилась напротив афинянина, в кресло. Царица улыбнулась ему: радушно и немного устало.
- Я рада тебя видеть.
Калликсен поднял голову, посмотрел в темные глаза этой прислужницы персов... и плчувствовал, как к нему возвращаются и гневная речь, и вдохновение. Он открыл рот.
- Как ты могла?
Поликсена неподвижно смотрела на брата Аристодема.
- Что могла? - спросила она.
- Все это!..
Калликсен вскочил.
- Персы... Ты в персидском платье, и служишь...
Поликсена откинулась на спинку кресла.
- Я служу Ионии, и всем эллинам, - сказала она.
Помолчала, оглядывая своего собеседника. А потом поднялась с места, высокая и грозная.
- Или, может быть, ты смеешь меня обвинять в том, что я лишилась мужа... и брата? Так, афинянин?..
Калликсен несколько мгновений смотрел на побледневшую царицу.
- Нет, конечно, - сказал он наконец. - Нет! Прости меня!
Поликсена усмехнулась.
- Садись.
Молодой моряк опять сел.
После стыда за себя и сочувствия, испытанного к этой женщине, он опять ощутил, как им завладевает собственное горе... и ярость. Вот он уже и извиняется! За то, что у него убили брата: за то, что вдова его брата правит на этой земле с изволения Дария!..
Калликсен посмотрел на хозяйку.
- Но я не понимаю, - проговорил младший брат Аристодема с горьким недоумением.
Поликсена посмотрела в его чистые голубые глаза.
- И не поймешь, я думаю, пока не испытаешь все то, что я, - заметила царица. Она так и осталась стоять напротив гостя.
Потом она прибавила:
- Сейчас тебе дадут поесть и помыться. Или будешь мыться сначала?
Видя лицо Калликсена, коринфянка произнесла:
- Ты уже был моим гостем однажды. Что же изменилось?
- Многое изменилось! - запальчиво воскликнул Калликсен. Он опять ощутил себя как тот пятнадцатилетний мальчик.
- Да, многое, - задумчиво сказала Поликсена. - Тогда я не могла тебе приказывать; а теперь я это могу.
И закончила:
- Ты задержишься у меня, это приказ.
Сын Пифона понял, что выбора у него нет. Он встал и поклонился.
- Как тебе угодно.
Царица улыбнулась уже приветливо.
- Пока ты моешься с дороги и ешь, я тоже приготовлюсь.
Когда Калликсен вернулся в зал с фонтаном, царица Ионии уже ждала его. На ней был эллинский - ионический, складчатый, хитон из золотистой ткани и пеплос, шафранный с красной узорной каймой. Черные волосы по-прежнему оставались распущенными: как у лакедемонянки или персиянки, снявшей покрывало.
Поликсена улыбнулась ему, и гость вздрогнул, увидев, что глаза ее подведены на египетский манер - удлинены черным до висков, а на веках золотая пудра.
- У меня редко бывают афиняне, - сказала хозяйка, кивком приглашая молодого моряка сесть. Ее улыбка погасла, а в выражении опять проскользнула не то усталость, не то надменная брезгливость. - Думаю, мы с тобой побеседуем к обоюдной пользе.
Калликсен, младший сын афинянина Пифона, по-прежнему выходил в море - он возмужал, окреп в борьбе с бурями; и походил на гражданина Афин куда меньше старших братьев. Найдя себе невесту на острове Хиос, молодой моряк сделался частым гостем островов Эгейского моря, умом устремляясь на восток - в Азию и Египет. Правда, такие дальние плавания, из Аттики в Египет и азиатскую Элладу, совершались нечасто. Афиняне разбогатели, укрепив связи с внешним миром и расширив свою торговлю; но по-прежнему берегли свои корабли, которых настроили все еще очень мало.
Когда выдался случай опять отправиться в Ионию, Калликсен вызвался в числе первых: хотя его молодая жена ждала ребенка. Но она давно смирилась с участью жены моряка. Хорошо было хотя бы то, что муж любил ее и не забывал в своих плаваниях, всегда привозя подарки!
Калликсену же очень хотелось побывать в Милете и повидать Аристодема. Новости из Ионии редко достигали Афин: это не были новости такого мирового значения, как известия о продвижении персов и завоеваниях Дария. Все знали, что Иония подчинилась Персии, - и этого было довольно.
Но только не Калликсену: младший сын Пифона жаждал узнать, как эллины могут жить, смешавшись с персами, и как так может жить его брат.
В этот раз афинские корабли отправлялись на Самос; а оттуда, продав и закупив нужные товары, должны были плыть дальше на восток - в Малую Азию, прямо в Милет.
Калликсен стоял на носу передового судна, до рези в глазах вглядываясь в жаркую белую даль. Золотые, как у всех четверых братьев, волосы моряка выгорели до белизны; его плечи раздались, а на гладком, как у касатки, загорелом теле появились первые боевые отметины. Калликсен мог бы назвать их боевыми, хотя все еще не побывал ни в одном морском сражении: но теперь уже не так рвался к этому, как прежде, юношеские мечты развеялись. Калликсен сейчас выглядел и ощущал себя старше своих двадцати лет.
И он понял, что действительность может быть богаче и потрясать более любой древней героики. Калликсен снова и снова пытался представить себе скорую встречу с братом... и не мог.
Захочет ли Аристодем видеть Калликсена после того, как они так разругались тогда, в Навкратисе? Конечно, прошло уже пять лет: но за это время могло возникнуть бесчисленное множество поводов к новым ссорам!
Калликсен глубоко вздохнул и покинул свое место: пошел просить у начальника корабля разрешения повидаться с братом. Потом, когда они причалят, может возникнуть много трудностей с персами, и всем станет не до него. Конечно, на Самосе они хорошо объяснились с персами и сделали все, что хотели; но от азиатов никогда не знаешь, чего ждать.
В порту афиняне не увидели персов вовсе. Их приветствовали и досмотр кораблей проводили ионийцы - эллины; но в разговорах с милетцами Калликсен неожиданно услышал такое, что вмиг заставило его забыть обо всех азиатах.
- Царица Поликсена? Вас прислала царица? - переспросил он молодого приветливого матроса из тех, которые помогали им с разгрузкой. - Почему не сам сатрап?
Матрос остановился, держа на плече мешок с зерном. Он перестал улыбаться, посмотрев Калликсену в глаза.
- Наш сатрап, царевич Филомен, погиб еще зимой. Он пал в бою с разбойниками, которые явились из Эолии. Теперь нами правит его сестра Поликсена.
Иониец улыбнулся, откинув волосы со лба.
- Мы зовем ее своей царицей.
- Женщина? Поликсена?.. - прошептал Калликсен, пытаясь осознать услышанное. - А как же муж Поликсены? - вскричал он, пораженный внезапным ужасом, точно его ударили ножом под лопатку.
- Он тоже погиб, - ответил иониец, который теперь всматривался в гостя с подозрением. - А кто ты такой, что пристаешь ко мне с расспросами?
Калликсен закрыл лицо руками. Мешок с затхлым зерном из трюма свалился с его плеча, а он даже не почувствовал.
- Я брат Аристодема, мужа вашей царицы, - едва слышно ответил молодой афинянин. Он боялся осмыслить - что на самом деле означают эти вести о воцарении Поликсены и кто поддерживает вдову его брата...
Отняв ладони от лица, Калликсен посмотрел на ошарашенного ионийца.
- Ты можешь дать знать своей госпоже, что здесь Калликсен, брат Аристодема? Так и скажите ей!
- Хорошо, - с запинкой ответил матрос. Как видно, он и сам увидел сходство молодого белокурого афинянина с покойным мужем Поликсены. - Я передам царице, что ты здесь, но не знаю, примет ли она тебя! - воскликнул иониец, на всякий случай отступая от гостя.
Калликсен невесело рассмеялся.
- Думаю, что примет.
Он посмотрел, как иониец убежал, скрывшись в толпе других рабочих и матросов, суетящихся в порту; а потом низко опустил голову. К горлу Калликсена подступили слезы, а глаза застил гнев... Царица Ионии! Нетрудно догадаться, перед кем Поликсена преклонилась, чтобы добиться такой высокой власти! А может, она сама...
- Нет, невозможно, - прошептал молодой афинянин, потряся головой.
Он, конечно, знал о коварстве женщин: но в такую низость со стороны жены своего брата поверить не мог. Пусть даже Поликсена из Коринфа царской крови - и, как видно, всю жизнь дожидалась своего часа!
Калликсен не сознавал, сколько времени простоял на одном месте, не чувствуя ни горячего песка под ногами, ни солнца, палившего голую спину. Он очнулся, когда его громко позвали по имени.
Давешний иониец стоял рядом с ним, радостно улыбаясь: как видно, гордый выполненным поручением. А за спиной этого матроса сдерживали коней несколько всадников - тоже все ионийцы, хотя не все были черными. Тот, что во главе отряда, был рыжий и веснушчатый, и, по-видимому, недюжинной силы.
- Эй, юноша! - сказал этот иониец Калликсену. Он и обратился к афинянину вначале. - Поезжай с нами, царица прислала нас за тобой!
- Я не...
Калликсен осекся: рядом с этими воинами он и вправду выглядел мальчиком. А отказаться он, конечно, права не имел: что бы ни думал о теперешней царице Ионии и ее посланниках.
- Эта лошадь для тебя, - начальник отряда похлопал по боку кобылку, которую один из воинов царицы вел в поводу. - Умеешь ездить верхом?
- Да, - зло буркнул Калликсен. Он покраснел, подумав, что ведет себя как в пятнадцать лет, когда впервые предстал перед этой коринфянкой. А, да теперь все равно!..
- Скажите нашему полемарху, что я уехал во дворец, - попросил Калликсен, когда взобрался на коня. - И пусть подберут мой ячмень!
- Конечно, все будет сделано, - невозмутимо ответил рыжий иониец, к которому брат Аристодема уже начал чувствовать ненависть. Иониец прищелкнул языком, понукая своего коня; и всадники тронули лошадей.
Калликсен после многих недель плавания сидел на лошади неловко - он и ходил по суше неловко, враскачку; но молодой афинянин был слишком горд, чтобы попросить своих охранников придержать коней. Впрочем, рыжий начальник отряда и сам был внимателен к нему, заметив, как Калликсен держится верхом.
Они въехали на холм - и еще до того, как перед ними открылись ворота царского сада, молодой моряк увидел, в каком дворце живет и царствует Поликсена.
- Ничего себе! - вырвалось у него совершенно по-детски.
Начальник отряда снисходительно усмехнулся, покосившись на гостя.
- Погоди - вот полюбуешься на дворец поближе. Его выстроил брат нашей госпожи... и сравнения нет с тем, что тут было прежде!
Калликсен насупился и замолчал. Он вдруг осознал, что почти совсем гол, кроме набедренной повязки и сандалий: даже не вспомнил о том, чтобы привести себя в порядок, когда воины позвали его с собой. Как станет эта женщина смотреть на него!..
А когда им открыли ворота, афинянин ощутил себя несказанно униженным. Ворота охраняли персы в вороненых панцирях, изузоренных золотом, в дорогих штанах и подкованных остроносых сапогах, - и эти люди, хотя и не выказали удивления при виде такого гостя, посмотрели на него точно на попрошайку, которого почему-то удостоил вниманием государь.
Калликсен проехал, ощутив невольную благодарность к ионийцам, которые прикрывали его от взглядов азиатов.
Они немного проскакали вперед по главной аллее; и тогда начальник отряда остановился. - Слезай, дальше мы пойдем... - начал он и осекся.
Навстречу им скакала женщина на черном коне - женщина с развевающимися черными волосами, которую сопровождал отряд из греков и персов.
Рыжий иониец поспешно спрыгнул с коня.
- Царица!..
Женщина спешилась с такой же ловкостью и скоростью, как и встречающий ее воин. Он махнула рукой оторопевшему Калликсену.
- Иди сюда!
Молодой моряк неловко спустился на землю. А царица Ионии, словно только того и ждала, подала ему длинный темный плащ, который везла перекинутым через спину своей лошади.
- Прикройся, - велела она. - Ты дрожишь, - прибавила Поликсена тихо.
Калликсен послушался ее прежде, чем понял, что делает. Закутавшись в пожалованный плащ, молодой афинянин, конечно, уже не мог отвергнуть его; и почувствовал себя значительно лучше, прикрывшись от глаз азиатов. К тому же, в садовой тени Калликсен продрог.
Подняв глаза на вдову своего брата, он словно впервые в жизни увидел ее - или увидел ее по-настоящему. Пять лет назад, в Навкратисе, овеянная дымкой его грез, Поликсена казалась ему похожей на колхидянку Медею. Он подумал вдруг, что и теперь Поликсена похожа на черную, как ворона, Медею: испытавшую несчастья, которые иссушили и озлобили эту колдунью.
Поликсена не состарилась - она была по-прежнему сильной и статной... но в ней появилась какая-то новая сила и стать. В уголках подведенных черным глаз и у рта появились тонкие морщинки, в распущенных по плечам волосах седина. Шея ее по-прежнему гордо держала голову... но в глазах и изгибе губ была теперь не то надменность, не то брезгливость.
"Настоящая царица", - подумал Калликсен.
А потом он сказал невпопад:
- А почему ты так одета?
На коринфянке были сейчас темные персидские штаны и такой же кафтан, на плечах - тяжелый плащ, расшитый кружочками золота. "Можно ли задавать такие вопросы?" - невольно спохватился афинянин; но Поликсена спокойно и немного презрительно улыбнулась.
- Я так одеваюсь, когда езжу верхом. А мне часто приходится это делать!
Потом она кивнула гостю:
- Идем.
Оглянувшись на своих ионийцев, Поликсена прибавила:
- Все садитесь на коней, до дворца мы доедем верхом!
И первая вскочила на своего черного скакуна: Калликсен снова изумился ее ловкости и посадке.
Они довольно долго скакали по извилистым дворцовым дорожкам, между цветников, пестревших, казалось, дарами со всей Азии. Персидские цари любили устраивать у себя такие сады, вспомнилось Калликсену слышанное от кого-то.
Царица и ее свита придержали коней перед самым дворцом. Калликсен бросил взгляд наверх: на балконе ему почудилась словно бы другая женская фигура, сверкающая золотыми подвесками в волосах... но он тут же опустил взгляд. Некогда любопытствовать; да и нельзя.
Калликсен плотнее запахнул плащ. Стараясь не смотреть по сторонам, он пошел туда, куда ему указывали: по длинному темному коридору, на стенах которого были безобразно нарисованы охрой и сажей какие-то мифологические картины, потом вверх по лестнице... гость вдруг понял, что его сопровождают только сама царица и двое ее персов.
Поликсена остановилась, когда они вошли в широкий длинный зал с полом, расчерченным черными и белыми клетками. Зал имел выход на террасу, а посреди него был устроен фонтан на квадратном постаменте.
- Садись, - хозяйка показала Калликсену на мягкую кушетку.
Молодой человек сел, стиснув руки под своим плащом. Пока он смотрел на царицу, у него вдруг вылетело из головы все, что он намеревался сказать.
Поликсена опустилась напротив афинянина, в кресло. Царица улыбнулась ему: радушно и немного устало.
- Я рада тебя видеть.
Калликсен поднял голову, посмотрел в темные глаза этой прислужницы персов... и плчувствовал, как к нему возвращаются и гневная речь, и вдохновение. Он открыл рот.
- Как ты могла?
Поликсена неподвижно смотрела на брата Аристодема.
- Что могла? - спросила она.
- Все это!..
Калликсен вскочил.
- Персы... Ты в персидском платье, и служишь...
Поликсена откинулась на спинку кресла.
- Я служу Ионии, и всем эллинам, - сказала она.
Помолчала, оглядывая своего собеседника. А потом поднялась с места, высокая и грозная.
- Или, может быть, ты смеешь меня обвинять в том, что я лишилась мужа... и брата? Так, афинянин?..
Калликсен несколько мгновений смотрел на побледневшую царицу.
- Нет, конечно, - сказал он наконец. - Нет! Прости меня!
Поликсена усмехнулась.
- Садись.
Молодой моряк опять сел.
После стыда за себя и сочувствия, испытанного к этой женщине, он опять ощутил, как им завладевает собственное горе... и ярость. Вот он уже и извиняется! За то, что у него убили брата: за то, что вдова его брата правит на этой земле с изволения Дария!..
Калликсен посмотрел на хозяйку.
- Но я не понимаю, - проговорил младший брат Аристодема с горьким недоумением.
Поликсена посмотрела в его чистые голубые глаза.
- И не поймешь, я думаю, пока не испытаешь все то, что я, - заметила царица. Она так и осталась стоять напротив гостя.
Потом она прибавила:
- Сейчас тебе дадут поесть и помыться. Или будешь мыться сначала?
Видя лицо Калликсена, коринфянка произнесла:
- Ты уже был моим гостем однажды. Что же изменилось?
- Многое изменилось! - запальчиво воскликнул Калликсен. Он опять ощутил себя как тот пятнадцатилетний мальчик.
- Да, многое, - задумчиво сказала Поликсена. - Тогда я не могла тебе приказывать; а теперь я это могу.
И закончила:
- Ты задержишься у меня, это приказ.
Сын Пифона понял, что выбора у него нет. Он встал и поклонился.
- Как тебе угодно.
Царица улыбнулась уже приветливо.
- Пока ты моешься с дороги и ешь, я тоже приготовлюсь.
Когда Калликсен вернулся в зал с фонтаном, царица Ионии уже ждала его. На ней был эллинский - ионический, складчатый, хитон из золотистой ткани и пеплос, шафранный с красной узорной каймой. Черные волосы по-прежнему оставались распущенными: как у лакедемонянки или персиянки, снявшей покрывало.
Поликсена улыбнулась ему, и гость вздрогнул, увидев, что глаза ее подведены на египетский манер - удлинены черным до висков, а на веках золотая пудра.
- У меня редко бывают афиняне, - сказала хозяйка, кивком приглашая молодого моряка сесть. Ее улыбка погасла, а в выражении опять проскользнула не то усталость, не то надменная брезгливость. - Думаю, мы с тобой побеседуем к обоюдной пользе.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 95
Калликсен сидел после слов царицы в напряжении, точно на допросе у врага... он смотрел на жену брата, приказавшую ему остаться, почти как на врага; но она не стала выспрашивать у молодого моряка ничего, что бы показалось ему подозрительным. И вообще почти ничего не спрашивала: Поликсена сама рассказывала о подвластной ей земле, да так, что афинянин невольно заслушался. Она упоминала и брата, но не слишком часто, чтобы растравить душу гостю.
Зато Калликсен, всегда болезненно чуткий к несправедливости и подлости, а сейчас - особенно, ощутил любовь, которую Аристодем и коринфянка питали друг к другу. Он вторично устыдился себя.
Да, теперь ионийцы жили под персами: но как мог он судить их, совсем не зная?
- А что сейчас твои старшие братья в Афинах? - вдруг спросила гостя царица. - Аристон и Хилон? Здоровы ли их семьи?
Это был едва ли не первый вопрос, который Поликсена задала ему: и Калликсен ответил без раздумий. Он улыбнулся собеседнице, хотя и ощущал тяжесть на сердце.
- С братьями все хорошо, они здоровы. У Хилона недавно умерла дочь-младенец... но Хилон почти не огорчился, у них с Алексией уже есть сын, а скоро будет еще ребенок.
Тут Калликсен замолчал. Он понял, как сказанное им должно было прозвучать для женщины.
- Прости, царица, - молодой афинянин извинился улыбкой. - Я не должен был говорить так о детях!
- Ничего, - Поликсена смотрела на него совершенно спокойно и даже с каким-то удовлетворением. - Я люблю слышать от людей правду! А правда всегда выскакивает скорее обдуманной лжи!
Калликсену неожиданно снова стало неуютно. Но прежде, чем гость опять ощетинился, царица спросила:
- А что же бедняжка Меланиппа? Сколько у нее сейчас детей?
Калликсен не сразу вспомнил, что речь идет о лемниянке - жене Аристона. А когда вспомнил, поспешил заверить хозяйку, что все дети Меланиппы живы и здоровы. У нее сейчас было трое, двое - сыновья.
Поликсена пригубила свое вино, глядя в сторону. Гость успел поужинать: и сейчас для них приготовили только вино с водой и легкие закуски.
- У меня только двое детей... Вот видишь, - неожиданно произнесла царица. - Видишь, сколько труда женщина кладет даже на одного ребенка? А мужчины затевают войны, в которых убивают без счета сыновей других матерей! И по каким мелким поводам народы воюют!
Смущенный афинянин кивнул. Он понял, что Поликсена подразумевает: женщина на троне, конечно, будет всеми силами стремиться хранить мир. "Но если все войны прекратятся - мужчины перестанут быть мужчинами", - тут же подумал Калликсен.
Однако у власти всегда будет слишком много мужчин, чтобы угроза всеобщего мира когда-нибудь претворилась в жизнь.
Взглянув на царицу, молодой моряк понял, что ей не нужно говорить ничего из этого: Поликсена была слишком умна. Он неожиданно ощутил восхищение этой женщиной... сродни тому, что испытывал его мертвый брат, но еще больше: как восхищает незнакомое. Афинянину захотелось выпить за хозяйку дворца, в котором он находился, и он поднял свой килик*.
Калликсен вначале опасался что-нибудь пить у этой госпожи, но его опасения оказались напрасны: даже после многих недель на одной воде превосходное чистое вино Поликсены только слегка опьянило его.
- За тебя, госпожа, - сказал молодой моряк. - И за Ионию!
Поликсена слегка склонила голову, пригубив свое вино.
- Ты горяч, но ты воспитан, - сказала она. - Благодарю тебя.
Глядя на эту женщину, глядя в ее знающие темные глаза, на изгиб ее шеи и плеч, он ощутил... Калликсен не смел опустить глаза ниже, но ему вдруг ужасно захотелось этого. Чтобы скрыть внезапное мучительное неудобство, молодой моряк кашлянул и отодвинулся. Он порадовался, что ему здесь дали хитон, чтобы прикрыться.
- А разве ты не будешь говорить со мной о цели нашего прибытия? О наших товарах? - спросил он.
Поликсена рассмеялась; но это сейчас нисколько не показалось гостю обидным. Он только жадно смотрел на ее красный рот.
- Опись ваших товаров мне уже предоставили, - сказала Поликсена. - И говорить о них я буду с твоим полемархом. Хорошо, что вы привезли коринфскую бронзу... хотя ничего такого, без чего мы не могли бы обойтись, - заметила царица вполголоса, словно бы обращаясь к самой себе.
Она посмотрела в голубые глаза моряка.
- Ты же находишься у меня как гость. И тебе, кажется, время отдохнуть.
Калликсен поспешно кивнул и встал, радуясь, что в зале полумрак. Хотя эта женщина, наверное, догадывалась: с ее опытом...
- Можно мне пойти спать, госпожа? - спросил он.
Поликсена молча кивнула, слегка улыбаясь. Она жестом подозвала к себе стражника-перса, который стоял в стороне, почти слившись с тенями; и приказала ему что-то на персидском. Тот молча поклонился. Видно было, что этот азиат горд своей службой и дорожит ею.
- Видарна проводит тебя в гостевую комнату, - сказала царица афинянину.
Калликсен поклонился. Пока он смотрел на перса и слушал, как Поликсена объясняется со своим стражником, его возбуждение почти прошло; и неловкость тоже. Но теперь явилась неловкость другого рода. Гостю захотелось поскорее остаться одному.
Он обрадовался, что его не пригласили снова мыться, - прикосновения других людей, здешних слуг, сейчас были бы нестерпимы. Но оказаться в настоящей постели было блаженством.
Некоторое время, лежа и глядя в высокий расписной потолок, Калликсен вспоминал свою жену и думал о будущем ребенке. Потом вспомнил мать - Каллирою с Коса, подарившую ему и братьям золотые волосы: мать, всегда с такой надеждой смотревшую на младшего сына. Калликсен улыбался, думая о доме и любимых людях.
Потом он вспомнил Аристодема и шепотом пообещал принести за него жертву Аиду. Но печаль, которую принесли мысли о брате, не захватила Калликсена... этот философ на самом деле никогда не был близок своим братьям.
Когда Калликсен заснул, он увидел молодую вдову Аристодема - царицу Ионии. Она этим вечером совсем не походила на вдову.
На другой день гость проснулся поздно, но чувствовал себя хорошо отдохнувшим. Светловолосый, как он сам, раб-иониец сказал, что царица сейчас занята - а пока Калликсен может погулять по дворцу и выйти в сад.
Умывшись и поев с помощью приставленного к нему слуги, Калликсен, в сопровождении этого самого раба, бродил по дворцу и саду несколько часов... он безмолвно восхищался всем, и даже присутствие персов уже почти не коробило молодого моряка. Персы умели нести свою службу почти незаметно. Иногда Калликсен спрашивал раба о том, что попадалось ему на глаза: и иониец отвечал, почтительно и толково, хотя не вдаваясь в подробности.
Потом молодой афинянин вкусно пообедал и поспал днем; он спросил, можно ли ему прогуляться по городу, - и, к своему удивлению, получил согласие.
К нему только приставили двоих воинов-ионийцев. Но Калликсен уже почти не чувствовал себя пленником.
Он побродил по Милету и восхитился его садами и статуями. Калликсен заметил своеобразие ионийской скульптуры и спросил себя: а не заслуга ли это покойного Филомена?
Можно будет спросить у его сестры...
Царица вышла к Калликсену только вечером. Она опять приняла его в зале с фонтаном, одетая в этот раз в белое с алым. Поликсена улыбалась.
- Понравился ли тебе мой город? - спросила госпожа дворца, которую уже уведомили о его прогулке.
Калликсен ее не разочаровал.
- Понравился, - сказал он. - Мне все понравилось!
Он вздохнул и оглядел зал, в котором они стояли.
- Такой зал с выходом на террасу - персидское новшество, - объяснила царица. Ее, как видно, радовало, что афинянин чувствует себя значительно свободнее.
- Не правда ли, террасы создают ощущение простора? - спросила Поликсена. - Дворцы в Персии выглядят закрытыми, хотя азиаты очень любят озеленять их... а мы, пользуясь их достижениями, можем строить так, как не мыслили до сих пор.
Калликсен кивнул, соглашаясь.
- Да, - сказал он. - И статуи... в Милете они очень необычные.
Царица неожиданно помрачнела.
- Лучший в Ионии скульптор был моим другом, - сказала она. - Я любила его, и о нем говорили и в Египте, и в Персии! А теперь он отправился в Сузы, ко двору Атоссы, и пропал там бесследно!
- Вот как? - спросил Калликсен.
Царица села на кушетку, и он, сам того не заметив, опустился рядом.
- Ты искала его? - спросил молодой моряк.
Поликсена кивнула. Она протянула руку... и афинянин, чуть дыша, взял царицу за руку, ощутив ее жар и холодок ее браслетов: многих серебряных колец.
- Я сделала все, чтобы найти этого художника... но, по-видимому, Менекрат из Милета убит или пленен завистниками. А искать в Персии человека, которого спрятали, - все равно что песчинку в пустыне!
Поликсена быстро сделала глоток вина. Калликсен выпил тоже, глядя, как дрогнуло ее горло... он сам не знал, что с ним творилось: неужели хозяйка все-таки что-то подмешала в его питье? Коринфянка теперь смотрела прямо на него: и гостю показалось, что она не плачет, а усмехается.
- Что это? - спросил молодой моряк, вдруг увидев шрам у Поликсены повыше локтя. - Откуда?
- Это я получила, когда упражнялась с мечом, - ответила царица.
Она усмехнулась, видя изумление на его лице. Калликсен погладил ее руку: полузаживший шрам казался еще глаже ровной смуглой кожи... и если темные глаза Поликсены представились ему бездной человеческих скорбей, как море, ее гордая усмешка вдруг стала для молодого афинянина предвосхищением высшего блаженства. Какие тайны еще она скрывала?..
Не в силах бороться с собой долее, он придвинулся к Поликсене вплотную; и поцеловал госпожу дворца.
Поцелуй был соленым и свежим, но тотчас с огромной силой пробудил в нем дремавшее желание. Калликсен прижал царицу к себе, пьянея от ощущения ее горячего крепкого тела и восточных ароматов; Поликсена и не подумала сопротивляться, обнимая его и сжимая сильными руками.
Ее тяжелые волосы были сегодня частью заплетены в косы и подобраны на затылке, но быстро рассыпались, когда Калликсен выдернул золотые шпильки. Он уложил хозяйку дворца на кушетку... слишком короткую и тесную для того, что гость намеревался совершить; но это неудобство, как и неслыханный его поступок, довели его возбуждение и наслаждение до крайности.
Калликсен почти не ласкал ее - но царица насладилась не меньше него, когда он овладел ею, только от ощущения его тесных объятий и запаха; оттого, что принадлежала ему.
Потом он лежал, ни о чем не думая, уткнувшись головой ей между тяжелых грудей... царица первая оттолкнула своего любовника. Пока он приподнялся на ложе, она уже встала и успела привести в порядок свой хитон и алый гиматий.
Калликсен смотрел на нее таким потерянным взглядом, что царица рассмеялась.
- Ну, что скажешь, юный Язон?
Молодой моряк провел рукой по влажному лбу, откинув выгоревшие волосы.
- Ты меня соблазнила, - прошептал он.
- Неправда, - возразила царица.
Она закончила туалет, оставив черные волосы распущенными и перекинув их через плечо; и сделала шаг к нему.
- Ты пожелал меня и первым обнял, а я тебя не оттолкнула. Недостойно валить свою вину на меня... хотя трусливые мужчины в подобных случаях так и поступают!
Калликсен быстро отвел взгляд. Он встал с кушетки и огляделся: никого не заметил.
- Кто видел нас? - шепотом воскликнул молодой афинянин.
Поликсена пожала плечами.
- Мои слуги, может быть... но они будут молчать.
Калликсен быстро подступил к царице, хотел сказать что-то гневное... но вспомнил ее слова - как ведут себя трусливые мужчины. И неожиданно для себя опять обнял вдову брата.
Поликсена прижалась к нему.
- Ты не только смел, но и великодушен, - прошептала она.
А потом вдруг оттолкнула своего любовника и посмотрела белокурому афинянину в глаза.
- Твоя жена ждет ребенка, не так ли?
Калликсен кивнул, удивленный. Он не помнил, чтобы говорил царице о жене: а уж тем более о своем нерожденном первенце!
Коринфянка неожиданно подняла руки и расстегнула висевшее у нее двойное жемчужное ожерелье. А потом вложила драгоценность в руку своему случайному возлюбленному.
- Отдай своей супруге - скажи, что это дарит ей царица Ионии, - потребовала Поликсена.
Афинянин боялся даже оценить, сколько может стоить такое ожерелье. Но он понял, что отвергнуть этот дар нельзя никак. Калликсен низко поклонился.
- Как пожелаешь, госпожа.
Конечно, изголодавшись в своих плаваниях, молодой афинянин, случалось, принимал в объятия других женщин... хотя никогда не блудил так, как большинство моряков. Но то, что случилось сегодня, никак нельзя было назвать блудом. Это был дар... такой же, как жемчуг, оттягивавший ему руку.
Царица Ионии улыбнулась.
- Я хочу, чтобы ты был счастлив со своей женой, - сказала она. - Чтобы она родила тебе здоровых сыновей.
Калликсену почудилась насмешка в глазах Поликсены при этом пожелании... и, кажется, он понял ее смысл.
- А ты не боишься нас? - серьезно спросил он.
- Афинян?
Поликсена подняла брови; потом покачала головой.
- Пройдет очень много лет, прежде чем вы сможете угрожать тем, кто далеко, - сказала она. Сказала с несомненной грустью.
Царица прошлась перед гостем, сцепив руки перед грудью.
- Но я желаю только лучшего вашему священному городу, который я, должно быть, уже никогда не увижу, - прибавила коринфянка. - Поэтому я куплю у вас все ваши товары... и очень выгодно для вас.
Калликсен только спустя несколько мгновений осознал весь обидный смысл этих слов. Поликсена жертвовала афинянам деньги - жертвовала деньги на постройку кораблей: возможно, для войны с нею же! Эта прислужница персов знала, что пройдет очень много лет, прежде чем афинский флот станет пригоден для военных нужд!..
Но молодой моряк промолчал. Он понимал, что даже если бы он и пожелал отвергнуть такую благостыню, его старый полемарх примет подарок царицы.
Поликсена смотрела на него, и вправду желая одарить лучшим, что у нее было. И Калликсен опять подошел к вдове брата и обнял: как обнимал свою жену, как обнимал свою мать.
Когда царица Ионии осталась в зале одна, сидя на кушетке подобрав ноги, она неожиданно почувствовала прикосновение чьей-то косы и прохладных пальцев, погладивших тот самый шрам. Поликсена улыбнулась, не поворачиваясь.
- Иди сюда, - сказала эллинка.
Артазостра, подкравшаяся сзади, обошла кушетку и села рядом. Ее живот был уже заметен.
- Может быть, тебе стоит... Я могу сварить сильное зелье, ты знаешь, - взволнованно сказала персиянка.
Царица кивнула.
- Я знаю... но не нужно. Я уверена, что ничего не будет.
Вдова Аристодема грустно усмехнулась, глядя вслед тому, кто уже ушел.
- Как он хорош, и как еще молод! И он любил меня сегодня!
Артазостра ласково обняла эллинку за плечи.
- Ты завидуешь его жене?
- Нет, нет.
Поликсена благодарно сжала пальцы другой руки персиянки.
- Я давно поняла, что мне больше не нужен муж. Калликсен любил меня, и будет помнить... этого достаточно.
При таких словах в глазах персиянки мелькнула ревность.
- Я люблю тебя, - сказала Артазостра.
Поликсена рассмеялась; потом прижала подругу к себе.
- Не бойся, я тебя не брошу! Я даже не сержусь, что ты за нами следила!
Но персиянка чувствовала, что царица не только не сердится - а, напротив, очень рада такому ревнивому вниманию.
Артазостра встала и поклонилась.
- Ты купишь у них товары? - спросила она.
- Да, - ответила Поликсена, нахмурившись. - Я бы охотно дала им больше... пусть бы строились и вооружались как следует. Но больше нельзя.
- Понимаю, - родственница Дария улыбнулась. - Эллада должна всегда бороться с Персией, как Ахура-Мазда с Ангро-Майнью*!
- Да, пожалуй, что так, - ответила Поликсена без улыбки. - И не одни только Эллада и Персия - ничто не может существовать без борьбы противоположностей!
* Легкий сосуд для питья с двумя ручками.
* Ангро-Майнью (в сокращенном варианте Ахриман (Ариман)) - злое начало в зороастризме, соответствует дьяволу в христианстве, хотя концепция несколько иная. В частности, дуализма и "предопределенности выбора зла".
Калликсен сидел после слов царицы в напряжении, точно на допросе у врага... он смотрел на жену брата, приказавшую ему остаться, почти как на врага; но она не стала выспрашивать у молодого моряка ничего, что бы показалось ему подозрительным. И вообще почти ничего не спрашивала: Поликсена сама рассказывала о подвластной ей земле, да так, что афинянин невольно заслушался. Она упоминала и брата, но не слишком часто, чтобы растравить душу гостю.
Зато Калликсен, всегда болезненно чуткий к несправедливости и подлости, а сейчас - особенно, ощутил любовь, которую Аристодем и коринфянка питали друг к другу. Он вторично устыдился себя.
Да, теперь ионийцы жили под персами: но как мог он судить их, совсем не зная?
- А что сейчас твои старшие братья в Афинах? - вдруг спросила гостя царица. - Аристон и Хилон? Здоровы ли их семьи?
Это был едва ли не первый вопрос, который Поликсена задала ему: и Калликсен ответил без раздумий. Он улыбнулся собеседнице, хотя и ощущал тяжесть на сердце.
- С братьями все хорошо, они здоровы. У Хилона недавно умерла дочь-младенец... но Хилон почти не огорчился, у них с Алексией уже есть сын, а скоро будет еще ребенок.
Тут Калликсен замолчал. Он понял, как сказанное им должно было прозвучать для женщины.
- Прости, царица, - молодой афинянин извинился улыбкой. - Я не должен был говорить так о детях!
- Ничего, - Поликсена смотрела на него совершенно спокойно и даже с каким-то удовлетворением. - Я люблю слышать от людей правду! А правда всегда выскакивает скорее обдуманной лжи!
Калликсену неожиданно снова стало неуютно. Но прежде, чем гость опять ощетинился, царица спросила:
- А что же бедняжка Меланиппа? Сколько у нее сейчас детей?
Калликсен не сразу вспомнил, что речь идет о лемниянке - жене Аристона. А когда вспомнил, поспешил заверить хозяйку, что все дети Меланиппы живы и здоровы. У нее сейчас было трое, двое - сыновья.
Поликсена пригубила свое вино, глядя в сторону. Гость успел поужинать: и сейчас для них приготовили только вино с водой и легкие закуски.
- У меня только двое детей... Вот видишь, - неожиданно произнесла царица. - Видишь, сколько труда женщина кладет даже на одного ребенка? А мужчины затевают войны, в которых убивают без счета сыновей других матерей! И по каким мелким поводам народы воюют!
Смущенный афинянин кивнул. Он понял, что Поликсена подразумевает: женщина на троне, конечно, будет всеми силами стремиться хранить мир. "Но если все войны прекратятся - мужчины перестанут быть мужчинами", - тут же подумал Калликсен.
Однако у власти всегда будет слишком много мужчин, чтобы угроза всеобщего мира когда-нибудь претворилась в жизнь.
Взглянув на царицу, молодой моряк понял, что ей не нужно говорить ничего из этого: Поликсена была слишком умна. Он неожиданно ощутил восхищение этой женщиной... сродни тому, что испытывал его мертвый брат, но еще больше: как восхищает незнакомое. Афинянину захотелось выпить за хозяйку дворца, в котором он находился, и он поднял свой килик*.
Калликсен вначале опасался что-нибудь пить у этой госпожи, но его опасения оказались напрасны: даже после многих недель на одной воде превосходное чистое вино Поликсены только слегка опьянило его.
- За тебя, госпожа, - сказал молодой моряк. - И за Ионию!
Поликсена слегка склонила голову, пригубив свое вино.
- Ты горяч, но ты воспитан, - сказала она. - Благодарю тебя.
Глядя на эту женщину, глядя в ее знающие темные глаза, на изгиб ее шеи и плеч, он ощутил... Калликсен не смел опустить глаза ниже, но ему вдруг ужасно захотелось этого. Чтобы скрыть внезапное мучительное неудобство, молодой моряк кашлянул и отодвинулся. Он порадовался, что ему здесь дали хитон, чтобы прикрыться.
- А разве ты не будешь говорить со мной о цели нашего прибытия? О наших товарах? - спросил он.
Поликсена рассмеялась; но это сейчас нисколько не показалось гостю обидным. Он только жадно смотрел на ее красный рот.
- Опись ваших товаров мне уже предоставили, - сказала Поликсена. - И говорить о них я буду с твоим полемархом. Хорошо, что вы привезли коринфскую бронзу... хотя ничего такого, без чего мы не могли бы обойтись, - заметила царица вполголоса, словно бы обращаясь к самой себе.
Она посмотрела в голубые глаза моряка.
- Ты же находишься у меня как гость. И тебе, кажется, время отдохнуть.
Калликсен поспешно кивнул и встал, радуясь, что в зале полумрак. Хотя эта женщина, наверное, догадывалась: с ее опытом...
- Можно мне пойти спать, госпожа? - спросил он.
Поликсена молча кивнула, слегка улыбаясь. Она жестом подозвала к себе стражника-перса, который стоял в стороне, почти слившись с тенями; и приказала ему что-то на персидском. Тот молча поклонился. Видно было, что этот азиат горд своей службой и дорожит ею.
- Видарна проводит тебя в гостевую комнату, - сказала царица афинянину.
Калликсен поклонился. Пока он смотрел на перса и слушал, как Поликсена объясняется со своим стражником, его возбуждение почти прошло; и неловкость тоже. Но теперь явилась неловкость другого рода. Гостю захотелось поскорее остаться одному.
Он обрадовался, что его не пригласили снова мыться, - прикосновения других людей, здешних слуг, сейчас были бы нестерпимы. Но оказаться в настоящей постели было блаженством.
Некоторое время, лежа и глядя в высокий расписной потолок, Калликсен вспоминал свою жену и думал о будущем ребенке. Потом вспомнил мать - Каллирою с Коса, подарившую ему и братьям золотые волосы: мать, всегда с такой надеждой смотревшую на младшего сына. Калликсен улыбался, думая о доме и любимых людях.
Потом он вспомнил Аристодема и шепотом пообещал принести за него жертву Аиду. Но печаль, которую принесли мысли о брате, не захватила Калликсена... этот философ на самом деле никогда не был близок своим братьям.
Когда Калликсен заснул, он увидел молодую вдову Аристодема - царицу Ионии. Она этим вечером совсем не походила на вдову.
На другой день гость проснулся поздно, но чувствовал себя хорошо отдохнувшим. Светловолосый, как он сам, раб-иониец сказал, что царица сейчас занята - а пока Калликсен может погулять по дворцу и выйти в сад.
Умывшись и поев с помощью приставленного к нему слуги, Калликсен, в сопровождении этого самого раба, бродил по дворцу и саду несколько часов... он безмолвно восхищался всем, и даже присутствие персов уже почти не коробило молодого моряка. Персы умели нести свою службу почти незаметно. Иногда Калликсен спрашивал раба о том, что попадалось ему на глаза: и иониец отвечал, почтительно и толково, хотя не вдаваясь в подробности.
Потом молодой афинянин вкусно пообедал и поспал днем; он спросил, можно ли ему прогуляться по городу, - и, к своему удивлению, получил согласие.
К нему только приставили двоих воинов-ионийцев. Но Калликсен уже почти не чувствовал себя пленником.
Он побродил по Милету и восхитился его садами и статуями. Калликсен заметил своеобразие ионийской скульптуры и спросил себя: а не заслуга ли это покойного Филомена?
Можно будет спросить у его сестры...
Царица вышла к Калликсену только вечером. Она опять приняла его в зале с фонтаном, одетая в этот раз в белое с алым. Поликсена улыбалась.
- Понравился ли тебе мой город? - спросила госпожа дворца, которую уже уведомили о его прогулке.
Калликсен ее не разочаровал.
- Понравился, - сказал он. - Мне все понравилось!
Он вздохнул и оглядел зал, в котором они стояли.
- Такой зал с выходом на террасу - персидское новшество, - объяснила царица. Ее, как видно, радовало, что афинянин чувствует себя значительно свободнее.
- Не правда ли, террасы создают ощущение простора? - спросила Поликсена. - Дворцы в Персии выглядят закрытыми, хотя азиаты очень любят озеленять их... а мы, пользуясь их достижениями, можем строить так, как не мыслили до сих пор.
Калликсен кивнул, соглашаясь.
- Да, - сказал он. - И статуи... в Милете они очень необычные.
Царица неожиданно помрачнела.
- Лучший в Ионии скульптор был моим другом, - сказала она. - Я любила его, и о нем говорили и в Египте, и в Персии! А теперь он отправился в Сузы, ко двору Атоссы, и пропал там бесследно!
- Вот как? - спросил Калликсен.
Царица села на кушетку, и он, сам того не заметив, опустился рядом.
- Ты искала его? - спросил молодой моряк.
Поликсена кивнула. Она протянула руку... и афинянин, чуть дыша, взял царицу за руку, ощутив ее жар и холодок ее браслетов: многих серебряных колец.
- Я сделала все, чтобы найти этого художника... но, по-видимому, Менекрат из Милета убит или пленен завистниками. А искать в Персии человека, которого спрятали, - все равно что песчинку в пустыне!
Поликсена быстро сделала глоток вина. Калликсен выпил тоже, глядя, как дрогнуло ее горло... он сам не знал, что с ним творилось: неужели хозяйка все-таки что-то подмешала в его питье? Коринфянка теперь смотрела прямо на него: и гостю показалось, что она не плачет, а усмехается.
- Что это? - спросил молодой моряк, вдруг увидев шрам у Поликсены повыше локтя. - Откуда?
- Это я получила, когда упражнялась с мечом, - ответила царица.
Она усмехнулась, видя изумление на его лице. Калликсен погладил ее руку: полузаживший шрам казался еще глаже ровной смуглой кожи... и если темные глаза Поликсены представились ему бездной человеческих скорбей, как море, ее гордая усмешка вдруг стала для молодого афинянина предвосхищением высшего блаженства. Какие тайны еще она скрывала?..
Не в силах бороться с собой долее, он придвинулся к Поликсене вплотную; и поцеловал госпожу дворца.
Поцелуй был соленым и свежим, но тотчас с огромной силой пробудил в нем дремавшее желание. Калликсен прижал царицу к себе, пьянея от ощущения ее горячего крепкого тела и восточных ароматов; Поликсена и не подумала сопротивляться, обнимая его и сжимая сильными руками.
Ее тяжелые волосы были сегодня частью заплетены в косы и подобраны на затылке, но быстро рассыпались, когда Калликсен выдернул золотые шпильки. Он уложил хозяйку дворца на кушетку... слишком короткую и тесную для того, что гость намеревался совершить; но это неудобство, как и неслыханный его поступок, довели его возбуждение и наслаждение до крайности.
Калликсен почти не ласкал ее - но царица насладилась не меньше него, когда он овладел ею, только от ощущения его тесных объятий и запаха; оттого, что принадлежала ему.
Потом он лежал, ни о чем не думая, уткнувшись головой ей между тяжелых грудей... царица первая оттолкнула своего любовника. Пока он приподнялся на ложе, она уже встала и успела привести в порядок свой хитон и алый гиматий.
Калликсен смотрел на нее таким потерянным взглядом, что царица рассмеялась.
- Ну, что скажешь, юный Язон?
Молодой моряк провел рукой по влажному лбу, откинув выгоревшие волосы.
- Ты меня соблазнила, - прошептал он.
- Неправда, - возразила царица.
Она закончила туалет, оставив черные волосы распущенными и перекинув их через плечо; и сделала шаг к нему.
- Ты пожелал меня и первым обнял, а я тебя не оттолкнула. Недостойно валить свою вину на меня... хотя трусливые мужчины в подобных случаях так и поступают!
Калликсен быстро отвел взгляд. Он встал с кушетки и огляделся: никого не заметил.
- Кто видел нас? - шепотом воскликнул молодой афинянин.
Поликсена пожала плечами.
- Мои слуги, может быть... но они будут молчать.
Калликсен быстро подступил к царице, хотел сказать что-то гневное... но вспомнил ее слова - как ведут себя трусливые мужчины. И неожиданно для себя опять обнял вдову брата.
Поликсена прижалась к нему.
- Ты не только смел, но и великодушен, - прошептала она.
А потом вдруг оттолкнула своего любовника и посмотрела белокурому афинянину в глаза.
- Твоя жена ждет ребенка, не так ли?
Калликсен кивнул, удивленный. Он не помнил, чтобы говорил царице о жене: а уж тем более о своем нерожденном первенце!
Коринфянка неожиданно подняла руки и расстегнула висевшее у нее двойное жемчужное ожерелье. А потом вложила драгоценность в руку своему случайному возлюбленному.
- Отдай своей супруге - скажи, что это дарит ей царица Ионии, - потребовала Поликсена.
Афинянин боялся даже оценить, сколько может стоить такое ожерелье. Но он понял, что отвергнуть этот дар нельзя никак. Калликсен низко поклонился.
- Как пожелаешь, госпожа.
Конечно, изголодавшись в своих плаваниях, молодой афинянин, случалось, принимал в объятия других женщин... хотя никогда не блудил так, как большинство моряков. Но то, что случилось сегодня, никак нельзя было назвать блудом. Это был дар... такой же, как жемчуг, оттягивавший ему руку.
Царица Ионии улыбнулась.
- Я хочу, чтобы ты был счастлив со своей женой, - сказала она. - Чтобы она родила тебе здоровых сыновей.
Калликсену почудилась насмешка в глазах Поликсены при этом пожелании... и, кажется, он понял ее смысл.
- А ты не боишься нас? - серьезно спросил он.
- Афинян?
Поликсена подняла брови; потом покачала головой.
- Пройдет очень много лет, прежде чем вы сможете угрожать тем, кто далеко, - сказала она. Сказала с несомненной грустью.
Царица прошлась перед гостем, сцепив руки перед грудью.
- Но я желаю только лучшего вашему священному городу, который я, должно быть, уже никогда не увижу, - прибавила коринфянка. - Поэтому я куплю у вас все ваши товары... и очень выгодно для вас.
Калликсен только спустя несколько мгновений осознал весь обидный смысл этих слов. Поликсена жертвовала афинянам деньги - жертвовала деньги на постройку кораблей: возможно, для войны с нею же! Эта прислужница персов знала, что пройдет очень много лет, прежде чем афинский флот станет пригоден для военных нужд!..
Но молодой моряк промолчал. Он понимал, что даже если бы он и пожелал отвергнуть такую благостыню, его старый полемарх примет подарок царицы.
Поликсена смотрела на него, и вправду желая одарить лучшим, что у нее было. И Калликсен опять подошел к вдове брата и обнял: как обнимал свою жену, как обнимал свою мать.
Когда царица Ионии осталась в зале одна, сидя на кушетке подобрав ноги, она неожиданно почувствовала прикосновение чьей-то косы и прохладных пальцев, погладивших тот самый шрам. Поликсена улыбнулась, не поворачиваясь.
- Иди сюда, - сказала эллинка.
Артазостра, подкравшаяся сзади, обошла кушетку и села рядом. Ее живот был уже заметен.
- Может быть, тебе стоит... Я могу сварить сильное зелье, ты знаешь, - взволнованно сказала персиянка.
Царица кивнула.
- Я знаю... но не нужно. Я уверена, что ничего не будет.
Вдова Аристодема грустно усмехнулась, глядя вслед тому, кто уже ушел.
- Как он хорош, и как еще молод! И он любил меня сегодня!
Артазостра ласково обняла эллинку за плечи.
- Ты завидуешь его жене?
- Нет, нет.
Поликсена благодарно сжала пальцы другой руки персиянки.
- Я давно поняла, что мне больше не нужен муж. Калликсен любил меня, и будет помнить... этого достаточно.
При таких словах в глазах персиянки мелькнула ревность.
- Я люблю тебя, - сказала Артазостра.
Поликсена рассмеялась; потом прижала подругу к себе.
- Не бойся, я тебя не брошу! Я даже не сержусь, что ты за нами следила!
Но персиянка чувствовала, что царица не только не сердится - а, напротив, очень рада такому ревнивому вниманию.
Артазостра встала и поклонилась.
- Ты купишь у них товары? - спросила она.
- Да, - ответила Поликсена, нахмурившись. - Я бы охотно дала им больше... пусть бы строились и вооружались как следует. Но больше нельзя.
- Понимаю, - родственница Дария улыбнулась. - Эллада должна всегда бороться с Персией, как Ахура-Мазда с Ангро-Майнью*!
- Да, пожалуй, что так, - ответила Поликсена без улыбки. - И не одни только Эллада и Персия - ничто не может существовать без борьбы противоположностей!
* Легкий сосуд для питья с двумя ручками.
* Ангро-Майнью (в сокращенном варианте Ахриман (Ариман)) - злое начало в зороастризме, соответствует дьяволу в христианстве, хотя концепция несколько иная. В частности, дуализма и "предопределенности выбора зла".
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 96
Тураи больше не увидел царицу Атоссу - и даже не мог заключить ничего о своем проводнике-персе: замешан тот в похищении эллина или нет. Перс просто-напросто завел египтянина в одну из пустующих хижин в квартале горшечников, с которым смыкался дворец, и велел ждать его там.
- Я скоро вернусь и приведу помощь, - обещал азиат. - А ты никуда не уходи!
Бывший жрец Та-Кемет как никто другой понимал, как вероломны бывают высокие властители и их подручные. Он быстро шагнул к персу.
- Как я могу знать, что ты вернешься?..
"Или что ты не враг, и не приведешь сюда моих убийц", - мысленно закончил Тураи.
Азиат в ответ рассмеялся, открыто и нагло, - как показалось отчаявшемуся египтянину.
- Тебе придется мне поверить, - сказал перс и быстро скрылся.
Тураи осмотрел комнату, посреди которой его оставили, - было плохо видно, но он понял, что здесь нет ничего, похожего на оружие. Только вытертый коврик на полу, на который Тураи уселся в привычной позе писца, скрестив ноги. Египтянин крепко задумался, обхватив голову руками.
Может быть, сбежать отсюда прямо сейчас - и попытаться отыскать экуеша самому?.. Или просто уйти, пока не поздно?
- О великая владычица всего, что есть, и всего, чего нет, благословляющая обеими руками, - прошептал Тураи. Он ударил себя по лбу, потом встал и принялся расхаживать по своему убежищу. Подойдя к крошечному окошку, выглянул наружу. В серебристом свете все вокруг казалось драгоценным - и обманным, как сказка, которой усыпляли детей ремесленники, чьи нищенские дворы сейчас окружали его.
Сказки сбываются только для сильных, не для маленьких людей! А он, Тураи, жрец Хнума и слуга ее величества Нитетис, здесь вообще никто, только тень человека...
Тяжело вздохнув, Тураи отошел от окошка. Он был с детства научен презрению к чужеземцам - но никогда до сих пор не думал испытать его на самом себе.
Несчастный экуеша! А каково ему оказаться в Персии в плену - одному и почти без языка, ведь Менекрат даже не учил его!
Тураи долго ломал голову над своим положением и положением товарища; но так ничего и не надумал. Бежать, может, было бы разумнее, чем остаться, - но Тураи чувствовал, что это означало бы предать своего друга... как бы ничтожна ни была надежда вызволить его.
Египтянин сидел и молился, шевеля губами и закрыв глаза, когда в хижину вошли.
Тураи вскочил, пытаясь приготовиться к худшему. Он увидел перед собой троих человек, в числе их своего проводника. У двоих оставшихся были закрыты повязками лица, а на поясе желтых штанов с ромбическим орнаментом висели кривые мечи - акинаки. За спиной у каждого был лук.
Тураи не пожелал бы проверять их меткость... и он был уверен, что под обычными хлопковыми рубахами у этих персов панцири. Воины, убийцы - и к какому разряду их причислить? Тураи уже знал, что одежда разных подразделений великой персидской армии, созданной Ахеменидами, различается цветами и узорами: и одни могли с легкостью маскироваться под другие...
- Мы пришли за тобой, - сказал Тураи проводник. - Эти воины помогут тебе покинуть город.
Один из лучников сделал знак египтянину приблизиться: оружие мешало ему самому войти через низкую дверь. И только тут Тураи понял, что ему предлагают.
- Покинуть город? - воскликнул Тураи. Судьба брошенного грека в эти мгновения вырисовалась перед ним со всею ясностью. - А что же будет с моим другом?..
Перс воздел кверху обе руки - как только что делал сам Тураи. Египтянин возненавидел его за этот жест покорности и отречения.
- Один только бог знает, что будет с этим человеком, - сказал азиат. - Я уведомил великую царицу о свершившемся злодействе, и госпожа сделает все, что возможно, дабы спасти ионийца. Больше ничего сделать нельзя.
Египтянин сложил руки на груди.
- Я никуда отсюда не уйду без Менекрата, - сказал он.
Проводник смерил его взглядом. Азиат нисколько не был удивлен его ответом; как не был и нисколько впечатлен.
- Ты уйдешь, а потом уплывешь в свою страну, потому что таков приказ великой царицы, - сказал перс. Потом он усмехнулся. - Ты можешь покинуть Персию живым, а можешь умереть здесь, и достанешься шакалам!
Тураи содрогнулся. Он вспомнил вдруг, как персы обходятся с мертвецами, избегая хоронить даже собственных родственников!
Слуга Нитетис отвернулся и крепко выругался на родном языке. Он был совершенно бессилен против этих людей; и даже если бы ему позволили остаться в Сузах ради скульптора, он не добился бы для своего друга помощи ни у кого. Властительные особы - хазарапат*, царские родственники - даже не приняли бы чужеземца, не говоря о том, чтобы выслушать его и постараться ради какого-то эллинского художника!..
Тураи поджал губы и подошел к персидским воинам.
- Я согласен, идемте, - сказал он.
Проводник улыбнулся.
- Ты поступаешь разумно.
Выйдя наружу и увидев, как блестят золотые насечки на рукоятях кривых мечей персов и дорогие убранства их коней, египтянин вновь ощутил ужас: теперь за себя. Откуда ему знать, что эти люди не прикончат его, отвезя туда, где никто его не услышит?..
Он сел на коня, которого оставил привязанным к столбу. А потом он и двое воинов поскакали прочь.
Тураи слышал, как звенит у него под боком, в сумке, его доля золота. Он получил это золото в уплату за помощь экуеша - которого теперь бросил неведомо где на погибель!.. Что он скажет ее величеству, когда Нитетис потребует отчета?
По пути Тураи весь истерзался мыслями о своем друге и о себе самом; но, судя по всему, кто бы ни послал ему провожатых, этот человек хотел, чтобы египтянин добрался до своей повелительницы и дал ей знать о случившемся. Однако это мог быть как друг, так и враг.
Тураи доставили в гавань и посадили на корабль. У него хватило персидского золота, чтобы расплатиться за обратный путь; и осталось еще много.
Когда корабль, плывший в Египет, отчалил, Тураи не покинул палубу, хотя с трудом выносил море. Он еще долго всматривался в землю, где остался мучиться его друг - или где он погиб.
Менекрат очнулся на полпути неизвестно куда - он был безжалостно привязан поперек конской спины, а на голову ему натянули мешок. Эллин слабо застонал: голова его от боли, казалось, распухла до огромных размеров, а сам художник от тряски ощущал себя так, точно его долго избивали. Он где-то в горах?..
Тот, кто вез его, казалось, не обратил ни малейшего внимания на то, что пленник пришел в себя: а может, не заметил. Художник прислушался к стуку копыт: этот грохот, который десятикратно отдавался у него в ушах, говорил о том, что его везут несколько всадников.
Менекрат, несмотря на весь ужас своего положения, попытался сообразить, куда они скачут и что его ждет. Едва ли его убьют... иначе уже убили бы: никто бы его не хватился. Весьма вероятно, что его вывезли за пределы города и теперь хотят доставить в поместье какого-нибудь из персидских аристократов... из тех, кто бывает при дворе и вхож к царице Атоссе...
А если это сама царица приказала так обойтись с ним?..
Больше эллин не в силах был думать; и тело его превратилось в сплошной источник мучения. Скоро ли они доедут?
Точно в ответ на его мысли, человек, везший его, вдруг остановился. Менекрат услышал, как остальные персы подъехали ближе и тоже остановились.
С головы у Менекрата сдернули мешок: так резко, что он вскрикнул и зажмурился. Милетец зашипел от нежданной боли: стаскивая мешок, у него вырвали клок волос.
Эллин проморгался - было все еще темно: он висел вниз головой и не видел ничего, кроме ног и хвоста лошади, к которой был прикручен.
Его грубо похлопали по щеке, и он мотнул головой.
- Живой?
Это спросили по-гречески: Менекрат кивнул и задергался, пытаясь добиться, чтобы его развязали или хотя бы ослабили веревки.
Через несколько мгновений он почувствовал, как всадник, который вез его, пилит веревку сзади. А потом художника стащили на землю и поставили на ноги. Если бы один из персов тут же не схватил его за шиворот, пленник бы упал: так был измучен.
- Куда вы везете меня? - хрипло спросил Менекрат, оглядевшись. Он плохо видел лица своих похитителей, хотя те были открыты: еще не рассвело. Однако месяц уже спрятался.
- В хорошее место, - ответил ему тот же человек по-гречески. Он засмеялся; и остальные, хотя, по-видимому, не понимали языка Менекрата, засмеялись тоже.
- Я теперь...
Менекрат осекся: и так было ясно, что он в плену и едва ли его скоро выпустят.
- Я хочу пить, и очень устал, - сказал эллин.
Тот азиат, который все время отвечал ему, - не тот, кто его вез, - ответил и на этот раз.
- Уже недалеко, дальше пойдешь пешком.
Перс говорил спокойно и словно бы сочувственно. Эллин стиснул зубы от унижения: он опустил голову, поклявшись себе больше ни о чем не спрашивать и не просить у этих разбойников.
Персы же, посчитав, что разговор окончен, связали его снова: руки Менекрату стянули спереди, и конец веревки схватил тот всадник, который вез его. Остальные, тоже вскочив на коней, окружили пленника, и все тронулись дальше.
Поехали не спеша - должно быть, опасаться было более нечего. Менекрат, который вначале прихрамывал, вскоре пошел бодрее: он начал присматриваться к окрестностям, видневшимся все отчетливее, и ощутил даже какую-то надежду. Всадники, которых было четверо, закрывали ему обзор: но все же Менекрат понял, что они и вправду поднимаются куда-то в горы, поросшие карликовыми соснами и кипарисами. Воздух вокруг, хотя и холодил, был целительным. Однажды они пересекли поток, который эллину пришлось перейти, замочив ноги по колено; но он почти обрадовался этому купанию.
Совсем скоро впереди и вправду показался большой дом - из кирпича, как и следовало ожидать: кладка была покрыта синей и желтой глазурью. Дом с одной стороны окружал яблоневый сад, а с другой виноградник.
Пленника подвели к высоким воротам. Один из его похитителей постучал; и ему почти тотчас открыли.
Менекрат почти не слушал, о чем персы говорят между собой: он жадно осматривался, пока была возможность. Уже почти совсем рассвело!
А потом его втолкнули в ворота, и те захлопнулись.
Менекрат увидел просторный двор, с правой стороны которого были какие-то глинобитные постройки. Там же, к своему изумлению, он увидел женщину - персиянку в платке, в некрашеном платье, которая, присев, доила белую козу!
Эллин увидел, что встало солнце: и женщина с козой тоже посмотрела на солнце. Обернувшись к пленнику, эта служанка или рабыня улыбнулась, показав ровный ряд зубов: и Менекрата обдало ужасом от ее улыбки. Персиянка прекрасно поняла, кто он такой, - и улыбнулась, потому что была довольна поимкой художника!..
Ждать сочувствия и помощи здесь было не от кого.
Но тут Менекрату развязали руки: он почти забыл о них, и с наслаждением принялся разминать распухшие кисти. Как эти разбойники обращались с его руками - разве не знали, как скульптор должен беречь их?
Или, может, его искусство больше никому не понадобится? Но тогда зачем столько хлопот с ним?..
Менекрат опять почувствовал, как он устал. Эллин провел руками по бокам, почти ни на что не надеясь: как и следовало ожидать, его нож забрали.
И все его имущество, - и инструменты, и деньги, и одежду, - тоже отняли!..
Поискав, куда сесть, художник увидел груду кирпичей около амбаров; подошел и опустился на нее, чувствуя себя безмерно несчастным. Казалось, на него никто больше не обращает внимания. Но Менекрат видел, что ворота поместья уже заперты: и какие-то вооруженные люди расположились с другой стороны двора.
Он закрыл лицо руками, сквозь зубы посылая всем персам проклятия. И вдруг ощутил, как его дернули за плащ.
Эллин быстро выпрямился: он изумленно воззрился на служанку, про которую совсем забыл. Персиянка, доившая козу, склонившись к Менекрату, протягивала ему глиняную кружку с парным молоком!..
Она что-то сказала, улыбнувшись; эллин ничего не понял, но благодарно улыбнулся и кивнул в ответ. Он и вправду умирал от голода и жажды.
Ему дали еще и сухую пшеничную лепешку. Когда Менекрат принялся жевать ее, запивая горячим козьим молоком, он подумал, что в жизни не ел ничего вкуснее.
Но ему не дали долго наслаждаться этими остатками свободы. Допив свое молоко, эллин прикрыл глаза, отдыхая; и открыл их, неожиданно ощутив чье-то угрожающее присутствие.
Кто-то навис над ним, заслонив от него солнце. Менекрат поднял глаза и обмер. Кружка чуть не выскользнула у художника из рук.
Перед ним стоял вельможа из тех, которые могли служить только самому царю, - рослый и красивый перс в златотканой рубашке с вертикальной пурпурной полосой и алом плаще, сколотом огромным желтым топазом; на ногах у него были шафранные шаровары с ромбическим орнаментом, а руки украшали золотые крученые браслеты. На голове была золотая шапочка с плоским верхом, полностью скрывавшая волосы... если они оставались. Хотя Менекрат сразу подумал, что этот человек лыс.
Но не это изумило его больше всего: а то, что у неизвестного вельможи отсутствовала борода!
Но прежде, чем иониец успел все это осмыслить, перс отрывисто приказал ему по-гречески:
- Встать.
Скульптор поднялся, растерянно держа свою кружку. Почему-то Менекрату вдруг жизненно важно показалось сохранить ее: единственное, что он успел приобрести в плену.
- Больше ты никогда не будешь сидеть передо мной, - продолжил властительный перс, хорошо говоривший по-гречески. И эллин услышал, что голос этого человека высоковат для мужчины, почти женский. Перед ним был царский евнух!..
Не тот ли, от которого они с Тураи пытались бежать?
- Зачем меня сюда привезли? - спросил скульптор, как можно спокойнее.
Евнух усмехнулся.
- Тебе скоро расскажут. А теперь следуй за мной.
Менекрат пошел за своим новым хозяином, завороженно глядя, как переливается его одеяние. "Я теперь раб?" - спросил скульптор себя. Персы, видимо, посчитали, что да!
Но тут царский евнух распахнул дверь в какое-то длинное строение, откуда пахнуло глиной и ветошью. Менекрат прищурился, всматриваясь в темноту: а потом вскрикнул против воли.
Перс засмеялся, очень довольный его испугом. И было отчего.
В хижине сидело несколько человек, без сомнения, эллинов. Все они были одеты в лохмотья, и все безобразно искалечены. У одного отсутствовал глаз - голая глазница не была ничем прикрыта; у другого вырваны ноздри, у третьего отрублена правая кисть и правая ступня...
- А этот лишился языка, потому что дерзил, - спокойно и мягко сказал перс, показывая Менекрату на последнего пленника. - Но все они отличные ремесленники, и продолжают делать свою работу! Ты можешь говорить со всеми, кроме немого!
Евнух засмеялся собственной шутке.
Менекрат несколько мгновений не мог выговорить ни слова в ответ от ужаса и негодования. А потом произнес:
- Меня тоже? Вот так?..
Он мотнул головой в сторону своих несчастных сородичей.
- Нет, - улыбаясь, ответил евнух. - Пока ты... не дашь повода. И жить ты будешь в другом месте.
Дверь в хижину снова захлопнулась. Менекрат ощутил невольное постыдное облегчение.
- Но поскольку ты теперь моя собственность, тебя нужно пометить, - сказал перс.
Этот высоковатый ровный голос, не мужской и не женский, был ужасен. И Менекрат, слушавший своего хозяина в оцепенении, понял, что с ним хотят сделать, только когда его схватили за плечи двое охранников. Кружка выпала из руки художника и разбилась.
Закричав, он стал вырываться изо всех сил; но пленника быстро одолели и уложили лицом на землю. Плащ задрали, закутав голову; со спины у скульптора сорвали хитон.
- Вы за это заплатите, паршивые собаки!.. - выкрикнул эллин; но его крик заглушила пыль, набившаяся в рот и нос. Он вычихнул грязь, смешавшуюся с его слезами; а потом завопил во всю мочь, извиваясь в руках воинов. Раскаленное железо обожгло его спину между лопаток: и жгло целую вечность.
А потом его оставили лежать на земле, всхлипывая и бормоча проклятия. Сил на борьбу уже не осталось.
Менекрат не сопротивлялся, когда его снова вздернули за шиворот и потащили куда-то - туда, где ему теперь предстояло жить.
* Начальник гвардии персидского царя, одновременно осуществлявший надзор за всеми чиновниками.
Тураи больше не увидел царицу Атоссу - и даже не мог заключить ничего о своем проводнике-персе: замешан тот в похищении эллина или нет. Перс просто-напросто завел египтянина в одну из пустующих хижин в квартале горшечников, с которым смыкался дворец, и велел ждать его там.
- Я скоро вернусь и приведу помощь, - обещал азиат. - А ты никуда не уходи!
Бывший жрец Та-Кемет как никто другой понимал, как вероломны бывают высокие властители и их подручные. Он быстро шагнул к персу.
- Как я могу знать, что ты вернешься?..
"Или что ты не враг, и не приведешь сюда моих убийц", - мысленно закончил Тураи.
Азиат в ответ рассмеялся, открыто и нагло, - как показалось отчаявшемуся египтянину.
- Тебе придется мне поверить, - сказал перс и быстро скрылся.
Тураи осмотрел комнату, посреди которой его оставили, - было плохо видно, но он понял, что здесь нет ничего, похожего на оружие. Только вытертый коврик на полу, на который Тураи уселся в привычной позе писца, скрестив ноги. Египтянин крепко задумался, обхватив голову руками.
Может быть, сбежать отсюда прямо сейчас - и попытаться отыскать экуеша самому?.. Или просто уйти, пока не поздно?
- О великая владычица всего, что есть, и всего, чего нет, благословляющая обеими руками, - прошептал Тураи. Он ударил себя по лбу, потом встал и принялся расхаживать по своему убежищу. Подойдя к крошечному окошку, выглянул наружу. В серебристом свете все вокруг казалось драгоценным - и обманным, как сказка, которой усыпляли детей ремесленники, чьи нищенские дворы сейчас окружали его.
Сказки сбываются только для сильных, не для маленьких людей! А он, Тураи, жрец Хнума и слуга ее величества Нитетис, здесь вообще никто, только тень человека...
Тяжело вздохнув, Тураи отошел от окошка. Он был с детства научен презрению к чужеземцам - но никогда до сих пор не думал испытать его на самом себе.
Несчастный экуеша! А каково ему оказаться в Персии в плену - одному и почти без языка, ведь Менекрат даже не учил его!
Тураи долго ломал голову над своим положением и положением товарища; но так ничего и не надумал. Бежать, может, было бы разумнее, чем остаться, - но Тураи чувствовал, что это означало бы предать своего друга... как бы ничтожна ни была надежда вызволить его.
Египтянин сидел и молился, шевеля губами и закрыв глаза, когда в хижину вошли.
Тураи вскочил, пытаясь приготовиться к худшему. Он увидел перед собой троих человек, в числе их своего проводника. У двоих оставшихся были закрыты повязками лица, а на поясе желтых штанов с ромбическим орнаментом висели кривые мечи - акинаки. За спиной у каждого был лук.
Тураи не пожелал бы проверять их меткость... и он был уверен, что под обычными хлопковыми рубахами у этих персов панцири. Воины, убийцы - и к какому разряду их причислить? Тураи уже знал, что одежда разных подразделений великой персидской армии, созданной Ахеменидами, различается цветами и узорами: и одни могли с легкостью маскироваться под другие...
- Мы пришли за тобой, - сказал Тураи проводник. - Эти воины помогут тебе покинуть город.
Один из лучников сделал знак египтянину приблизиться: оружие мешало ему самому войти через низкую дверь. И только тут Тураи понял, что ему предлагают.
- Покинуть город? - воскликнул Тураи. Судьба брошенного грека в эти мгновения вырисовалась перед ним со всею ясностью. - А что же будет с моим другом?..
Перс воздел кверху обе руки - как только что делал сам Тураи. Египтянин возненавидел его за этот жест покорности и отречения.
- Один только бог знает, что будет с этим человеком, - сказал азиат. - Я уведомил великую царицу о свершившемся злодействе, и госпожа сделает все, что возможно, дабы спасти ионийца. Больше ничего сделать нельзя.
Египтянин сложил руки на груди.
- Я никуда отсюда не уйду без Менекрата, - сказал он.
Проводник смерил его взглядом. Азиат нисколько не был удивлен его ответом; как не был и нисколько впечатлен.
- Ты уйдешь, а потом уплывешь в свою страну, потому что таков приказ великой царицы, - сказал перс. Потом он усмехнулся. - Ты можешь покинуть Персию живым, а можешь умереть здесь, и достанешься шакалам!
Тураи содрогнулся. Он вспомнил вдруг, как персы обходятся с мертвецами, избегая хоронить даже собственных родственников!
Слуга Нитетис отвернулся и крепко выругался на родном языке. Он был совершенно бессилен против этих людей; и даже если бы ему позволили остаться в Сузах ради скульптора, он не добился бы для своего друга помощи ни у кого. Властительные особы - хазарапат*, царские родственники - даже не приняли бы чужеземца, не говоря о том, чтобы выслушать его и постараться ради какого-то эллинского художника!..
Тураи поджал губы и подошел к персидским воинам.
- Я согласен, идемте, - сказал он.
Проводник улыбнулся.
- Ты поступаешь разумно.
Выйдя наружу и увидев, как блестят золотые насечки на рукоятях кривых мечей персов и дорогие убранства их коней, египтянин вновь ощутил ужас: теперь за себя. Откуда ему знать, что эти люди не прикончат его, отвезя туда, где никто его не услышит?..
Он сел на коня, которого оставил привязанным к столбу. А потом он и двое воинов поскакали прочь.
Тураи слышал, как звенит у него под боком, в сумке, его доля золота. Он получил это золото в уплату за помощь экуеша - которого теперь бросил неведомо где на погибель!.. Что он скажет ее величеству, когда Нитетис потребует отчета?
По пути Тураи весь истерзался мыслями о своем друге и о себе самом; но, судя по всему, кто бы ни послал ему провожатых, этот человек хотел, чтобы египтянин добрался до своей повелительницы и дал ей знать о случившемся. Однако это мог быть как друг, так и враг.
Тураи доставили в гавань и посадили на корабль. У него хватило персидского золота, чтобы расплатиться за обратный путь; и осталось еще много.
Когда корабль, плывший в Египет, отчалил, Тураи не покинул палубу, хотя с трудом выносил море. Он еще долго всматривался в землю, где остался мучиться его друг - или где он погиб.
Менекрат очнулся на полпути неизвестно куда - он был безжалостно привязан поперек конской спины, а на голову ему натянули мешок. Эллин слабо застонал: голова его от боли, казалось, распухла до огромных размеров, а сам художник от тряски ощущал себя так, точно его долго избивали. Он где-то в горах?..
Тот, кто вез его, казалось, не обратил ни малейшего внимания на то, что пленник пришел в себя: а может, не заметил. Художник прислушался к стуку копыт: этот грохот, который десятикратно отдавался у него в ушах, говорил о том, что его везут несколько всадников.
Менекрат, несмотря на весь ужас своего положения, попытался сообразить, куда они скачут и что его ждет. Едва ли его убьют... иначе уже убили бы: никто бы его не хватился. Весьма вероятно, что его вывезли за пределы города и теперь хотят доставить в поместье какого-нибудь из персидских аристократов... из тех, кто бывает при дворе и вхож к царице Атоссе...
А если это сама царица приказала так обойтись с ним?..
Больше эллин не в силах был думать; и тело его превратилось в сплошной источник мучения. Скоро ли они доедут?
Точно в ответ на его мысли, человек, везший его, вдруг остановился. Менекрат услышал, как остальные персы подъехали ближе и тоже остановились.
С головы у Менекрата сдернули мешок: так резко, что он вскрикнул и зажмурился. Милетец зашипел от нежданной боли: стаскивая мешок, у него вырвали клок волос.
Эллин проморгался - было все еще темно: он висел вниз головой и не видел ничего, кроме ног и хвоста лошади, к которой был прикручен.
Его грубо похлопали по щеке, и он мотнул головой.
- Живой?
Это спросили по-гречески: Менекрат кивнул и задергался, пытаясь добиться, чтобы его развязали или хотя бы ослабили веревки.
Через несколько мгновений он почувствовал, как всадник, который вез его, пилит веревку сзади. А потом художника стащили на землю и поставили на ноги. Если бы один из персов тут же не схватил его за шиворот, пленник бы упал: так был измучен.
- Куда вы везете меня? - хрипло спросил Менекрат, оглядевшись. Он плохо видел лица своих похитителей, хотя те были открыты: еще не рассвело. Однако месяц уже спрятался.
- В хорошее место, - ответил ему тот же человек по-гречески. Он засмеялся; и остальные, хотя, по-видимому, не понимали языка Менекрата, засмеялись тоже.
- Я теперь...
Менекрат осекся: и так было ясно, что он в плену и едва ли его скоро выпустят.
- Я хочу пить, и очень устал, - сказал эллин.
Тот азиат, который все время отвечал ему, - не тот, кто его вез, - ответил и на этот раз.
- Уже недалеко, дальше пойдешь пешком.
Перс говорил спокойно и словно бы сочувственно. Эллин стиснул зубы от унижения: он опустил голову, поклявшись себе больше ни о чем не спрашивать и не просить у этих разбойников.
Персы же, посчитав, что разговор окончен, связали его снова: руки Менекрату стянули спереди, и конец веревки схватил тот всадник, который вез его. Остальные, тоже вскочив на коней, окружили пленника, и все тронулись дальше.
Поехали не спеша - должно быть, опасаться было более нечего. Менекрат, который вначале прихрамывал, вскоре пошел бодрее: он начал присматриваться к окрестностям, видневшимся все отчетливее, и ощутил даже какую-то надежду. Всадники, которых было четверо, закрывали ему обзор: но все же Менекрат понял, что они и вправду поднимаются куда-то в горы, поросшие карликовыми соснами и кипарисами. Воздух вокруг, хотя и холодил, был целительным. Однажды они пересекли поток, который эллину пришлось перейти, замочив ноги по колено; но он почти обрадовался этому купанию.
Совсем скоро впереди и вправду показался большой дом - из кирпича, как и следовало ожидать: кладка была покрыта синей и желтой глазурью. Дом с одной стороны окружал яблоневый сад, а с другой виноградник.
Пленника подвели к высоким воротам. Один из его похитителей постучал; и ему почти тотчас открыли.
Менекрат почти не слушал, о чем персы говорят между собой: он жадно осматривался, пока была возможность. Уже почти совсем рассвело!
А потом его втолкнули в ворота, и те захлопнулись.
Менекрат увидел просторный двор, с правой стороны которого были какие-то глинобитные постройки. Там же, к своему изумлению, он увидел женщину - персиянку в платке, в некрашеном платье, которая, присев, доила белую козу!
Эллин увидел, что встало солнце: и женщина с козой тоже посмотрела на солнце. Обернувшись к пленнику, эта служанка или рабыня улыбнулась, показав ровный ряд зубов: и Менекрата обдало ужасом от ее улыбки. Персиянка прекрасно поняла, кто он такой, - и улыбнулась, потому что была довольна поимкой художника!..
Ждать сочувствия и помощи здесь было не от кого.
Но тут Менекрату развязали руки: он почти забыл о них, и с наслаждением принялся разминать распухшие кисти. Как эти разбойники обращались с его руками - разве не знали, как скульптор должен беречь их?
Или, может, его искусство больше никому не понадобится? Но тогда зачем столько хлопот с ним?..
Менекрат опять почувствовал, как он устал. Эллин провел руками по бокам, почти ни на что не надеясь: как и следовало ожидать, его нож забрали.
И все его имущество, - и инструменты, и деньги, и одежду, - тоже отняли!..
Поискав, куда сесть, художник увидел груду кирпичей около амбаров; подошел и опустился на нее, чувствуя себя безмерно несчастным. Казалось, на него никто больше не обращает внимания. Но Менекрат видел, что ворота поместья уже заперты: и какие-то вооруженные люди расположились с другой стороны двора.
Он закрыл лицо руками, сквозь зубы посылая всем персам проклятия. И вдруг ощутил, как его дернули за плащ.
Эллин быстро выпрямился: он изумленно воззрился на служанку, про которую совсем забыл. Персиянка, доившая козу, склонившись к Менекрату, протягивала ему глиняную кружку с парным молоком!..
Она что-то сказала, улыбнувшись; эллин ничего не понял, но благодарно улыбнулся и кивнул в ответ. Он и вправду умирал от голода и жажды.
Ему дали еще и сухую пшеничную лепешку. Когда Менекрат принялся жевать ее, запивая горячим козьим молоком, он подумал, что в жизни не ел ничего вкуснее.
Но ему не дали долго наслаждаться этими остатками свободы. Допив свое молоко, эллин прикрыл глаза, отдыхая; и открыл их, неожиданно ощутив чье-то угрожающее присутствие.
Кто-то навис над ним, заслонив от него солнце. Менекрат поднял глаза и обмер. Кружка чуть не выскользнула у художника из рук.
Перед ним стоял вельможа из тех, которые могли служить только самому царю, - рослый и красивый перс в златотканой рубашке с вертикальной пурпурной полосой и алом плаще, сколотом огромным желтым топазом; на ногах у него были шафранные шаровары с ромбическим орнаментом, а руки украшали золотые крученые браслеты. На голове была золотая шапочка с плоским верхом, полностью скрывавшая волосы... если они оставались. Хотя Менекрат сразу подумал, что этот человек лыс.
Но не это изумило его больше всего: а то, что у неизвестного вельможи отсутствовала борода!
Но прежде, чем иониец успел все это осмыслить, перс отрывисто приказал ему по-гречески:
- Встать.
Скульптор поднялся, растерянно держа свою кружку. Почему-то Менекрату вдруг жизненно важно показалось сохранить ее: единственное, что он успел приобрести в плену.
- Больше ты никогда не будешь сидеть передо мной, - продолжил властительный перс, хорошо говоривший по-гречески. И эллин услышал, что голос этого человека высоковат для мужчины, почти женский. Перед ним был царский евнух!..
Не тот ли, от которого они с Тураи пытались бежать?
- Зачем меня сюда привезли? - спросил скульптор, как можно спокойнее.
Евнух усмехнулся.
- Тебе скоро расскажут. А теперь следуй за мной.
Менекрат пошел за своим новым хозяином, завороженно глядя, как переливается его одеяние. "Я теперь раб?" - спросил скульптор себя. Персы, видимо, посчитали, что да!
Но тут царский евнух распахнул дверь в какое-то длинное строение, откуда пахнуло глиной и ветошью. Менекрат прищурился, всматриваясь в темноту: а потом вскрикнул против воли.
Перс засмеялся, очень довольный его испугом. И было отчего.
В хижине сидело несколько человек, без сомнения, эллинов. Все они были одеты в лохмотья, и все безобразно искалечены. У одного отсутствовал глаз - голая глазница не была ничем прикрыта; у другого вырваны ноздри, у третьего отрублена правая кисть и правая ступня...
- А этот лишился языка, потому что дерзил, - спокойно и мягко сказал перс, показывая Менекрату на последнего пленника. - Но все они отличные ремесленники, и продолжают делать свою работу! Ты можешь говорить со всеми, кроме немого!
Евнух засмеялся собственной шутке.
Менекрат несколько мгновений не мог выговорить ни слова в ответ от ужаса и негодования. А потом произнес:
- Меня тоже? Вот так?..
Он мотнул головой в сторону своих несчастных сородичей.
- Нет, - улыбаясь, ответил евнух. - Пока ты... не дашь повода. И жить ты будешь в другом месте.
Дверь в хижину снова захлопнулась. Менекрат ощутил невольное постыдное облегчение.
- Но поскольку ты теперь моя собственность, тебя нужно пометить, - сказал перс.
Этот высоковатый ровный голос, не мужской и не женский, был ужасен. И Менекрат, слушавший своего хозяина в оцепенении, понял, что с ним хотят сделать, только когда его схватили за плечи двое охранников. Кружка выпала из руки художника и разбилась.
Закричав, он стал вырываться изо всех сил; но пленника быстро одолели и уложили лицом на землю. Плащ задрали, закутав голову; со спины у скульптора сорвали хитон.
- Вы за это заплатите, паршивые собаки!.. - выкрикнул эллин; но его крик заглушила пыль, набившаяся в рот и нос. Он вычихнул грязь, смешавшуюся с его слезами; а потом завопил во всю мочь, извиваясь в руках воинов. Раскаленное железо обожгло его спину между лопаток: и жгло целую вечность.
А потом его оставили лежать на земле, всхлипывая и бормоча проклятия. Сил на борьбу уже не осталось.
Менекрат не сопротивлялся, когда его снова вздернули за шиворот и потащили куда-то - туда, где ему теперь предстояло жить.
* Начальник гвардии персидского царя, одновременно осуществлявший надзор за всеми чиновниками.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 97
Царица Атосса, сидя в детской, покачивала на коленях своего сына - пятилетнего Хшаяршана, или Ксеркса, как его называли на эллинский манер. Мальчик был красивый - в мать, но капризный и вялый, и мать опасалась, что наследника подтачивает скрытый недуг, которого не могут распознать лекари. Даже блестящий греческий врач, вырезавший самой Атоссе опухоль на груди, кротонец Демокед, - и он разводил руками.
Царица в конце концов в гневе разогнала всех врачей и призвала придворных магов, которые наполнили комнату песнопениями и благовониями. Сама государыня скоро начала задыхаться от фимиама, но Ксеркс неожиданно ожил и повеселел, глядя на суету вокруг себя. Магия ли помогла - или мальчику просто нравилось видеть, как о нем все хлопочут?
Один из магов, видя такое чудо, подошел к Атоссе и с низким поклоном прошептал:
- Государыня, твой сын знает, что будет властелином мира. Он покорит себе и эллинов, которые будут поклоняться ему так же, как сейчас служим ему мы, верные рабы...
Атосса, прищурившись, посмотрела на мага.
А потом усмехнулась.
- Ты прав. Вот лучшее лекарство для моего сына... и для всех царей!
Как бы то ни было, нрав Ксеркса и здоровье его от колдовства не улучшились - и великая царица распустила магов, как и врачей, ничего им не заплатив. Однако слова льстеца укрепили ее в том, что она и так знала. Каким бы ни вырос Ксеркс - храбрым или робким, сильным или изнеженным - ее старшему сыну будет принадлежать весь мир.
- Этого желает бог, - прошептала мать, поцеловав мальчика. - Это даст тебе Ахура-Мазда!
Погрузившись в такие мечтания, Атосса не услышала, как вошла служанка.
Подняв голову, она аккуратно ссадила ребенка с колен и, кивнув няньке, оттолкнула царевича от себя легким шлепком. А потом обратила все внимание на Артониду.
Девушка поклонилась, но осталась на пороге, сложив руки на животе и облизывая губы.
- Царица...
Атосса сдвинула брови.
- Что ты мнешься? Иди ближе!
Артонида приблизилась, остановившись в нескольких шагах от кушетки, на которой расположилась великая царская супруга. Атосса впилась взглядом в бледное лицо прислужницы.
- Что, по-прежнему никаких следов?
Артонида покачала головой и опустилась на колени.
- Ничего, великая царица!
Атосса некоторое время смотрела на девушку: губы ее задрожали, точно от ярости. А потом она громко расхохоталась, отчего Артонида отшатнулась в испуге.
- Как ты глупа! И как я была глупа! И какой глупец Бхаяшия, - пробормотала государыня, прижав к груди красную пуховую подушку, точно обнимала друга. Она весело посмотрела поверх бахромчатого края на Артониду.
- Встань, я не прикажу тебя пороть! Не бойся.
Служанка неуверенно встала.
- Царица, но ты... - начала девушка.
Атосса засмеялась.
- Ты, как и Бхаяшия, думаешь, что мне нужно, чтобы грек нашелся. Что я сокрушаюсь о его потере, - сказала она, поправив свои густые волосы, занавесившие щеку. - А злобный евнух сделал лучше, чем сделала бы я сама! Он спрятал его или убил - теперь, когда художник больше не нужен!
Великая царица встала с лежанки и положила руку на плечо любимой прислужнице.
- Неужели ты думаешь, что я могу позволить какому-то ионийцу после меня ваять других женщин? Эллинок - простых эллинок!..
Атосса сжала плечо девушки; та непроизвольно вскрикнула от боли, которую причинили острые алые ногти царицы. Тогда госпожа разжала руку и погладила Артониду по голове.
Она отошла от служанки, сложив руки на груди, - уже погруженная в собственные царские думы.
- Все устроилось как нельзя лучше, - прошептала великая супруга Дария. - Да, сама я не могла бы устранить грека, - ты ведь понимаешь, что это бесчестно? - проговорила она уже в полный голос, обернувшись к своей наперснице.
Та серьезно кивнула.
- Понимаю, моя госпожа.
- Но теперь Бхаяшия ни за что не позволит мне найти его, страшась моего гнева, - Атосса рассмеялась. - Раскрыв такое преступление, я буду принуждена сурово покарать за него! А Бхаяшия весьма нужный и умный человек... хотя и исполнен злобы, которая порою находит сток.
Артонида сложила руки, восхищаясь словами госпожи. Государыня Хутаоса* рассуждала так, как только и следовало мыслить царице. Когда-то давно Артонида порою испытывала отвращение к притворству и холодной расчетливости повелительницы - ведь последователи Заратуштры воспитывались в ненависти ко лжи! Но теперь служанка понимала каждый шаг во благо Персии, предпринятый госпожой, - великая царица открывала ей свои помыслы. Более высокой чести трудно было удостоиться!
Царица подошла к окну и распахнула ставни. Потом внезапно обернулась к няньке, наморщив лоб, точно от головной боли.
- Возьми ребенка и ступай с ним на воздух! Как ужасно накурили тут эти маги!
После того, как нянька с царевичем покинула детскую, Атосса еще некоторое время стояла у окна, высунув в него голову и с удовольствием дыша чистым воздухом. Потом обернулась к Артониде с веселым лицом: и прислужница поняла, что няньку прогнали не просто так.
- А ты догадалась, Артонида, что этот Менекрат из Милета - любовник царицы Египта... и хорошо, если только ее? Не удивлюсь, если он пробрался под юбку и своей царевне из Ионии!
Артонида заморгала, глядя на царицу приоткрыв рот. Как ни умна была эта девушка, проницательность госпожи в некоторых вещах казалась ей колдовством.
- Как ты узнала это, великая царица?..
Атосса засмеялась. На лице ее было написано полное торжество.
- Я видела лицо Нитетис, когда отнимала у нее этого мастера, - сказала она. - Женщину не обманешь... да, я даже уверена, что несчастная Нитетис, богиня Та-Кемет, сама легла перед ним. До чего можно дойти от отчаяния!
Великая супруга Дария покачала головой, успокаиваясь.
А потом вдруг обе женщины услышали чей-то торопливый топоток. Атосса узнала эти шаги.
- Артонида, впусти.
Служанка открыла позолоченные двери, покрытые резьбой со сложным лиственным узором: он окаймлял крылатый солнечный диск, изображенный в самом центре. Когда створы разошлись, солнечный диск разделился на две половины.
Вошел запыхавшийся темнокожий мальчик-слуга. Он сходу повергся на колени.
- Говори, - приказала Атосса, глядя на него с жадным вниманием.
- Великая царица... явились воины, которые просят впустить их, - ответил мальчик.
Атосса посмотрела на служанку. Потом поправила свои непокрытые волосы.
- Достаточно, если войдет один. Позови одного, - приказала она маленькому негру.
Тот распростерся перед Атоссой ниц, как перед самим царем; а потом встал и выбежал из комнаты.
Спустя несколько мгновений вошел воин в желтых шароварах с узором из серых ромбов и в желтой же рубашке; сплошная повязка скрывала его волосы и лицо. Он низко поклонился.
Атосса скользнула взглядом по его фигуре. Меч и лук этот воин оставил у стражников при входе... но все же великая царица нахмурилась.
- Открой лицо, - приказала она.
Воин, после небольшой заминки, открыл лицо, окаймленное черной бородой.
Атосса улыбнулась. Ей всегда нравились мужчины - хотя их, к несчастью, нельзя было использовать так, как евнухов.
- Вы проводили египтянина?
Воин поклонился.
- Да, царица. Ему дали надежную охрану.
Атосса задумчиво кивнула.
- Хорошо. Вы все получите хорошую награду, - пообещала она. - Иди!
Когда воин с поклоном вышел, пятясь, Атосса повернулась к служанке.
- Будем надеяться, что Тураи ничто не помешает возвратиться к госпоже... с радостной вестью.
Артонида ответила на улыбку госпожи: хотя выражение лица прекрасной царицы в этот миг было больше похоже на злобный оскал.
- Ты желаешь, чтобы и царица Ионии узнала об этом художнике? - спросила служанка.
Подумав, Атосса медленно покачала головой.
- Нет, моя милая.
Она медленно опустилась в кресло и поставила подбородок на руку. Царица пошевелила ногой в шитом мелким розовым жемчугом башмачке.
- Нитетис я просто хочу заставить мучиться, - медленно сказала она. - Я ненавижу ее, она убила мою сестру и моего брата и мужа! А с Ионией нам пока следует сохранять мир.
Атосса посмотрела на служанку.
- Видишь ли, мы пока еще не знаем, на что способны греки. Египтяне для нас уже давно не опасны... наши воины перебили всех храбрецов, которые водились в этой стране, и остались только благоразумные, вроде жреца Тураи... и Уджагорресента.
Атосса засмеялась, вспоминая этого бесконечно угодливого царедворца.
- А вот эллинов следует опасаться. Они бывают настоящими безумцами... стоит только вспомнить, как жил и погиб брат этой царевны Поликсены! И что бы я ни думала раньше, теперь никак нельзя допустить, чтобы Менекрат вернулся домой: даже если он найдется.
- Почему? - воскликнула Артонида.
- Потому что он попал к Бхаяшии... а я знаю, как великий царский евнух забавляется с пленниками, - ответила Атосса злобно. Теперь, несомненно, она гневалась на Бхаяшию. - Даже если самого художника не покалечат, он насмотрится такого, что никак нельзя слышать ионийцам... да, если Менекрат из Милета найдется, я сама прикажу его казнить, - заключила государыня Персиды.
Атосса откинула назад волосы.
- Он слишком известен у себя дома, чтобы к нему не прислушались!
Артонида улыбнулась. Она осмелилась заметить:
- Прекрасно придумано, моя госпожа.
Атосса кивнула.
Потом звонко хлопнула в ладоши:
- Стало быть, милая Артонида, Бхаяшия должен оставаться в убеждении, что я всеми силами пытаюсь разыскать скульптора... и что он глубоко досадил мне, похитив его. Евнух ведь не знает, что грек уже отверг мое предложение остаться, - заметила царица и вправду с выражением большой досады и непонимания. - Пусть Бхаяшия стережет пленника получше! Ну а если тот ускользнет...
Атосса пожала плечами, как бы желая сказать - все во власти бога.
А потом великая царица сказала с выражением большого удовольствия:
- Прикажи приготовить мои носилки. Сейчас мы пойдем гулять - я и мой маленький царь царей.
Артонида с низким поклоном поспешила выйти.
Вернувшись, она подошла к сидящей госпоже, чтобы заново причесать ее и накрасить перед выходом. Когда мокрая морская губка коснулась накрашенного рта Атоссы, та словно очнулась от своего приятного раздумья.
- А скажи - моя статуя и в самом деле превосходнейшая в Персии?
- Да, госпожа, - сказала Артонида, ничуть не покривив душой. - Даже Иштар и Мардука не изображали с подобным совершенством!
Артонида могла судить об этом, поскольку всюду сопровождала свою царицу в путешествиях.
Атосса замолчала, улыбаясь. Пока служанка трудилась над ней, она надеялась, что госпожа скажет ей что-нибудь еще: но, очевидно, это время прошло.
Только когда они обе выходили, царица ласково погладила Артониду по плечу. И той было достаточно этого знака любви. Великая царица умела вызывать к себе любовь достойных и сохранять ее.
И очень хорошо Хшаяршану расти в близости от такой матери, подумала Артонида. Царица воспитает государя, обладающего ее умом: а для Персии лучшего нельзя и пожелать.*
* Атосса - греческий вариант авестийского имени "Хутаоса".
* Предположительно, Ксеркс I испытывал на себе большое влияние матери, которую античные источники называют решительной и властной: в противовес этому, самого Ксеркса оценивают как вялого и бесхарактерного, но безмерно честолюбивого человека. Восточные источники, однако, его восхваляют как мудрого и справедливого правителя и опытного воина. Видимо, и те, и другие допускают преувеличения.
Считается также, что Атосса была жива во время похода старшего сына на Грецию в 480 г. до н.э.
Следует, кстати, заметить, что образ Ксеркса в фильме "300 спартанцев" вовсе не такой гротескный, как может показаться при недостаточном знакомстве с предысторией. С начала правления Ксеркса, как и его предшественников Дария и Камбиса, помимо титула "царь царей", официально именовали фараоном - живым богом. Его внешность, столь разительно отличающаяся от внешности персидских воинов в традиционных закрытых одеждах, и стилизована под "азиатского фараона".
Царица Атосса, сидя в детской, покачивала на коленях своего сына - пятилетнего Хшаяршана, или Ксеркса, как его называли на эллинский манер. Мальчик был красивый - в мать, но капризный и вялый, и мать опасалась, что наследника подтачивает скрытый недуг, которого не могут распознать лекари. Даже блестящий греческий врач, вырезавший самой Атоссе опухоль на груди, кротонец Демокед, - и он разводил руками.
Царица в конце концов в гневе разогнала всех врачей и призвала придворных магов, которые наполнили комнату песнопениями и благовониями. Сама государыня скоро начала задыхаться от фимиама, но Ксеркс неожиданно ожил и повеселел, глядя на суету вокруг себя. Магия ли помогла - или мальчику просто нравилось видеть, как о нем все хлопочут?
Один из магов, видя такое чудо, подошел к Атоссе и с низким поклоном прошептал:
- Государыня, твой сын знает, что будет властелином мира. Он покорит себе и эллинов, которые будут поклоняться ему так же, как сейчас служим ему мы, верные рабы...
Атосса, прищурившись, посмотрела на мага.
А потом усмехнулась.
- Ты прав. Вот лучшее лекарство для моего сына... и для всех царей!
Как бы то ни было, нрав Ксеркса и здоровье его от колдовства не улучшились - и великая царица распустила магов, как и врачей, ничего им не заплатив. Однако слова льстеца укрепили ее в том, что она и так знала. Каким бы ни вырос Ксеркс - храбрым или робким, сильным или изнеженным - ее старшему сыну будет принадлежать весь мир.
- Этого желает бог, - прошептала мать, поцеловав мальчика. - Это даст тебе Ахура-Мазда!
Погрузившись в такие мечтания, Атосса не услышала, как вошла служанка.
Подняв голову, она аккуратно ссадила ребенка с колен и, кивнув няньке, оттолкнула царевича от себя легким шлепком. А потом обратила все внимание на Артониду.
Девушка поклонилась, но осталась на пороге, сложив руки на животе и облизывая губы.
- Царица...
Атосса сдвинула брови.
- Что ты мнешься? Иди ближе!
Артонида приблизилась, остановившись в нескольких шагах от кушетки, на которой расположилась великая царская супруга. Атосса впилась взглядом в бледное лицо прислужницы.
- Что, по-прежнему никаких следов?
Артонида покачала головой и опустилась на колени.
- Ничего, великая царица!
Атосса некоторое время смотрела на девушку: губы ее задрожали, точно от ярости. А потом она громко расхохоталась, отчего Артонида отшатнулась в испуге.
- Как ты глупа! И как я была глупа! И какой глупец Бхаяшия, - пробормотала государыня, прижав к груди красную пуховую подушку, точно обнимала друга. Она весело посмотрела поверх бахромчатого края на Артониду.
- Встань, я не прикажу тебя пороть! Не бойся.
Служанка неуверенно встала.
- Царица, но ты... - начала девушка.
Атосса засмеялась.
- Ты, как и Бхаяшия, думаешь, что мне нужно, чтобы грек нашелся. Что я сокрушаюсь о его потере, - сказала она, поправив свои густые волосы, занавесившие щеку. - А злобный евнух сделал лучше, чем сделала бы я сама! Он спрятал его или убил - теперь, когда художник больше не нужен!
Великая царица встала с лежанки и положила руку на плечо любимой прислужнице.
- Неужели ты думаешь, что я могу позволить какому-то ионийцу после меня ваять других женщин? Эллинок - простых эллинок!..
Атосса сжала плечо девушки; та непроизвольно вскрикнула от боли, которую причинили острые алые ногти царицы. Тогда госпожа разжала руку и погладила Артониду по голове.
Она отошла от служанки, сложив руки на груди, - уже погруженная в собственные царские думы.
- Все устроилось как нельзя лучше, - прошептала великая супруга Дария. - Да, сама я не могла бы устранить грека, - ты ведь понимаешь, что это бесчестно? - проговорила она уже в полный голос, обернувшись к своей наперснице.
Та серьезно кивнула.
- Понимаю, моя госпожа.
- Но теперь Бхаяшия ни за что не позволит мне найти его, страшась моего гнева, - Атосса рассмеялась. - Раскрыв такое преступление, я буду принуждена сурово покарать за него! А Бхаяшия весьма нужный и умный человек... хотя и исполнен злобы, которая порою находит сток.
Артонида сложила руки, восхищаясь словами госпожи. Государыня Хутаоса* рассуждала так, как только и следовало мыслить царице. Когда-то давно Артонида порою испытывала отвращение к притворству и холодной расчетливости повелительницы - ведь последователи Заратуштры воспитывались в ненависти ко лжи! Но теперь служанка понимала каждый шаг во благо Персии, предпринятый госпожой, - великая царица открывала ей свои помыслы. Более высокой чести трудно было удостоиться!
Царица подошла к окну и распахнула ставни. Потом внезапно обернулась к няньке, наморщив лоб, точно от головной боли.
- Возьми ребенка и ступай с ним на воздух! Как ужасно накурили тут эти маги!
После того, как нянька с царевичем покинула детскую, Атосса еще некоторое время стояла у окна, высунув в него голову и с удовольствием дыша чистым воздухом. Потом обернулась к Артониде с веселым лицом: и прислужница поняла, что няньку прогнали не просто так.
- А ты догадалась, Артонида, что этот Менекрат из Милета - любовник царицы Египта... и хорошо, если только ее? Не удивлюсь, если он пробрался под юбку и своей царевне из Ионии!
Артонида заморгала, глядя на царицу приоткрыв рот. Как ни умна была эта девушка, проницательность госпожи в некоторых вещах казалась ей колдовством.
- Как ты узнала это, великая царица?..
Атосса засмеялась. На лице ее было написано полное торжество.
- Я видела лицо Нитетис, когда отнимала у нее этого мастера, - сказала она. - Женщину не обманешь... да, я даже уверена, что несчастная Нитетис, богиня Та-Кемет, сама легла перед ним. До чего можно дойти от отчаяния!
Великая супруга Дария покачала головой, успокаиваясь.
А потом вдруг обе женщины услышали чей-то торопливый топоток. Атосса узнала эти шаги.
- Артонида, впусти.
Служанка открыла позолоченные двери, покрытые резьбой со сложным лиственным узором: он окаймлял крылатый солнечный диск, изображенный в самом центре. Когда створы разошлись, солнечный диск разделился на две половины.
Вошел запыхавшийся темнокожий мальчик-слуга. Он сходу повергся на колени.
- Говори, - приказала Атосса, глядя на него с жадным вниманием.
- Великая царица... явились воины, которые просят впустить их, - ответил мальчик.
Атосса посмотрела на служанку. Потом поправила свои непокрытые волосы.
- Достаточно, если войдет один. Позови одного, - приказала она маленькому негру.
Тот распростерся перед Атоссой ниц, как перед самим царем; а потом встал и выбежал из комнаты.
Спустя несколько мгновений вошел воин в желтых шароварах с узором из серых ромбов и в желтой же рубашке; сплошная повязка скрывала его волосы и лицо. Он низко поклонился.
Атосса скользнула взглядом по его фигуре. Меч и лук этот воин оставил у стражников при входе... но все же великая царица нахмурилась.
- Открой лицо, - приказала она.
Воин, после небольшой заминки, открыл лицо, окаймленное черной бородой.
Атосса улыбнулась. Ей всегда нравились мужчины - хотя их, к несчастью, нельзя было использовать так, как евнухов.
- Вы проводили египтянина?
Воин поклонился.
- Да, царица. Ему дали надежную охрану.
Атосса задумчиво кивнула.
- Хорошо. Вы все получите хорошую награду, - пообещала она. - Иди!
Когда воин с поклоном вышел, пятясь, Атосса повернулась к служанке.
- Будем надеяться, что Тураи ничто не помешает возвратиться к госпоже... с радостной вестью.
Артонида ответила на улыбку госпожи: хотя выражение лица прекрасной царицы в этот миг было больше похоже на злобный оскал.
- Ты желаешь, чтобы и царица Ионии узнала об этом художнике? - спросила служанка.
Подумав, Атосса медленно покачала головой.
- Нет, моя милая.
Она медленно опустилась в кресло и поставила подбородок на руку. Царица пошевелила ногой в шитом мелким розовым жемчугом башмачке.
- Нитетис я просто хочу заставить мучиться, - медленно сказала она. - Я ненавижу ее, она убила мою сестру и моего брата и мужа! А с Ионией нам пока следует сохранять мир.
Атосса посмотрела на служанку.
- Видишь ли, мы пока еще не знаем, на что способны греки. Египтяне для нас уже давно не опасны... наши воины перебили всех храбрецов, которые водились в этой стране, и остались только благоразумные, вроде жреца Тураи... и Уджагорресента.
Атосса засмеялась, вспоминая этого бесконечно угодливого царедворца.
- А вот эллинов следует опасаться. Они бывают настоящими безумцами... стоит только вспомнить, как жил и погиб брат этой царевны Поликсены! И что бы я ни думала раньше, теперь никак нельзя допустить, чтобы Менекрат вернулся домой: даже если он найдется.
- Почему? - воскликнула Артонида.
- Потому что он попал к Бхаяшии... а я знаю, как великий царский евнух забавляется с пленниками, - ответила Атосса злобно. Теперь, несомненно, она гневалась на Бхаяшию. - Даже если самого художника не покалечат, он насмотрится такого, что никак нельзя слышать ионийцам... да, если Менекрат из Милета найдется, я сама прикажу его казнить, - заключила государыня Персиды.
Атосса откинула назад волосы.
- Он слишком известен у себя дома, чтобы к нему не прислушались!
Артонида улыбнулась. Она осмелилась заметить:
- Прекрасно придумано, моя госпожа.
Атосса кивнула.
Потом звонко хлопнула в ладоши:
- Стало быть, милая Артонида, Бхаяшия должен оставаться в убеждении, что я всеми силами пытаюсь разыскать скульптора... и что он глубоко досадил мне, похитив его. Евнух ведь не знает, что грек уже отверг мое предложение остаться, - заметила царица и вправду с выражением большой досады и непонимания. - Пусть Бхаяшия стережет пленника получше! Ну а если тот ускользнет...
Атосса пожала плечами, как бы желая сказать - все во власти бога.
А потом великая царица сказала с выражением большого удовольствия:
- Прикажи приготовить мои носилки. Сейчас мы пойдем гулять - я и мой маленький царь царей.
Артонида с низким поклоном поспешила выйти.
Вернувшись, она подошла к сидящей госпоже, чтобы заново причесать ее и накрасить перед выходом. Когда мокрая морская губка коснулась накрашенного рта Атоссы, та словно очнулась от своего приятного раздумья.
- А скажи - моя статуя и в самом деле превосходнейшая в Персии?
- Да, госпожа, - сказала Артонида, ничуть не покривив душой. - Даже Иштар и Мардука не изображали с подобным совершенством!
Артонида могла судить об этом, поскольку всюду сопровождала свою царицу в путешествиях.
Атосса замолчала, улыбаясь. Пока служанка трудилась над ней, она надеялась, что госпожа скажет ей что-нибудь еще: но, очевидно, это время прошло.
Только когда они обе выходили, царица ласково погладила Артониду по плечу. И той было достаточно этого знака любви. Великая царица умела вызывать к себе любовь достойных и сохранять ее.
И очень хорошо Хшаяршану расти в близости от такой матери, подумала Артонида. Царица воспитает государя, обладающего ее умом: а для Персии лучшего нельзя и пожелать.*
* Атосса - греческий вариант авестийского имени "Хутаоса".
* Предположительно, Ксеркс I испытывал на себе большое влияние матери, которую античные источники называют решительной и властной: в противовес этому, самого Ксеркса оценивают как вялого и бесхарактерного, но безмерно честолюбивого человека. Восточные источники, однако, его восхваляют как мудрого и справедливого правителя и опытного воина. Видимо, и те, и другие допускают преувеличения.
Считается также, что Атосса была жива во время похода старшего сына на Грецию в 480 г. до н.э.
Следует, кстати, заметить, что образ Ксеркса в фильме "300 спартанцев" вовсе не такой гротескный, как может показаться при недостаточном знакомстве с предысторией. С начала правления Ксеркса, как и его предшественников Дария и Камбиса, помимо титула "царь царей", официально именовали фараоном - живым богом. Его внешность, столь разительно отличающаяся от внешности персидских воинов в традиционных закрытых одеждах, и стилизована под "азиатского фараона".
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 98
Когда Артазостре пришел срок родить, Поликсена была рядом с ней. Она сама уложила роженицу в постель и, присев рядом, подбадривала ее.
Артазостра боялась, хотя пыталась это скрыть, и мучилась; но скрывать и то, и другое скоро стало невозможно. Роженица чуть не сломала пальцы эллинке, сжимая руку подруги во время схваток. Хотя жаловалась, что ей сводит не живот, а спину и ноги.
Врач-египтянин, которого по просьбе царицы привезли из Навкратиса еще два месяца назад, кивал и говорил, что так бывает.
Артазостра рожала этого ребенка дольше, чем первых двух, - может быть, сказались волнения, потеря любимого мужа и защитника. Но все же она справилась и произвела на свет третьего мальчика!
- Славный, сильный малыш, - сказала Поликсена, радуясь вместе с подругой. - Как жаль, что брат не дожил до этого дня!
Артазостра, обнажившая смуглую правую грудь для кормления, подняла глаза.
- Да, жаль, - сказала персиянка. - Но у нас редко женщины получают столько, сколько досталось мне! Гораздо чаще на многих благородных жен приходится один мужчина!
Поликсена усмехнулась.
- Верно говоришь.
Конечно, подразумевались не только жены и наложницы, - но и родственницы, жившие на содержании у одного кормильца; но Артазостра была права. Многоженцев среди знатных персов было гораздо больше, чем среди знатных эллинов.
И азиатки, имевшие мужей, часто ничего не знали об их жизни, - как и те о жизни своих женщин...
Артазостра скоро уснула, раскинув руки по бисерному покрывалу; мальчик остался спать у нее под мышкой. Чтобы мать не приспала его, случайно придавив, Поликсена осторожно забрала дитя; Артазостра нахмурилась, дернулась в забытьи, но тут же снова расслабилась и затихла.
Эллинка, устроив ребенка на сгибе сильной руки, несколько времени смотрела на родственницу в какой-то невеселой задумчивости. Потом улыбнулась с усилием и, наклонившись, поцеловала Артазостру в щеку.
- Храни тебя твой Ахура-Мазда, - прошептала она.
Потом передала дитя няньке - разумеется, персиянке, которая пестовала и первых двоих сыновей Филомена. Поликсена вспоминала, что сам брат говорил о воспитании детей. Артазостра как-то сказала своему мужу, что женское воспитание не важно: главное - кто будет учить отроков мужской науке...
Конечно, азиатка хитрила с Филоменом, говоря такое: и умный Филомен тоже понимал, что это лесть и хитрость. Но ему приятна была такая лесть, и он доверил своих сыновей персидским нянькам. Только старшего, Дариона, в последний год начал посещать учитель-эллин.
А может, Филомен и сам с заносчивостью эллина верил до сих пор, что женское воспитание для будущих мужей не важно?..
Поликсена пошла прочь из спальни, где рабыни уже убирались и мыли. В дверях царица остановилась, глядя на персиянку.
- Конечно, ты лукавишь и со мной, как с братом, - прошептала она. - Было бы странно ожидать другого. Но ты знаешь, что простительно со мной, с женщиной, - а что нет!
Поликсена сдвинула низкие скорбные брови, и едва наметившиеся морщинки на лбу сразу резко обозначились.
- Я прошу тебя, милая подруга... - прошептала она. - Прошу о том, к чему не в силах принудить!
Ударив ладонью по косяку, эллинка быстро ушла: ее ждало множество дел, которые царица Ионии отложила ради Артазостры.
На другой день, с самого утра, Поликсена снова зашла проведать мать и дитя; персиянка опять кормила сына. Посмотрев на Поликсену, Артазостра улыбнулась сияющей улыбкой.
- Бог благословил мое чрево! - сказала она. - Как прекрасно женщине, которая имеет много сыновей!
- Вовсе не всегда так прекрасно, - рассмеялась Поликсена.
Царь Персии, оставляющий множество сыновей, мог быть уверен, что они зальют землю кровью, пытаясь извести друг друга... Божественность царя в Та-Кемет защищала его от многих посягновений; обожествление же властителя Персии по нововведенному обычаю египтян только сделало борьбу за трон еще более кровавой.
Но Поликсене и вдове ее брата, - двум соправительницам, - пока не стоило ни вспоминать, ни напоминать друг другу об этом.
Царица присела на постель к персиянке.
- Как ты назовешь его?
Артазостра подумала несколько мгновений: хотя Поликсене вдруг показалось, что она давно решила это.
- Аршама.
Поликсена встала и отступила на несколько шагов. Она ожидала чего-то подобного.
- Одного сына моего брата уже зовут персидским именем, другого - полуперсидским! Теперь и последнему ты хочешь дать такое имя! - резко сказала она. - Неужели ты не питаешь уважения к памяти своего мужа?
Артазостра улыбнулась, глядя на эллинку: немного удивленно, с оттенком подобострастной ласковости.
- Конечно, ты царица и ты можешь запретить мне, - сказала персиянка. - Но ведь ты спросила меня, чего желаю я сама! Я всем сердцем чту память моего мужа, и хотела бы порадовать его дух... однако я не знаю, какое из эллинских имен лучше подошло бы моему сыну.
Поликсена кивнула. Поведение азиатки уже в который раз неприятно царапнуло ее, но царица промолчала.
- Ты хотела бы почтить память моего брата, но затрудняешься, - сказала она, стараясь быть великодушной. - Что ж, хорошо, я выберу за тебя! Пусть моего младшего племянника зовут Кратером - "смешивающим". Мой брат умер во имя этой цели.
Вдруг голос Поликсены сел, и она спрятала лицо в ладонях.
- Полгода не прошло, как Филомен умер, а мы уже вновь скалим зубы!..
Посмотрев на Артазостру затуманившимися от слез глазами, коринфянка вдруг испугалась, что сейчас снова услышит от нее что-нибудь уклончивое, если не притворное. Но Артазостра тоже плакала, без всякого притворства.
- Пусть будет Кратер, - смягченным слезами голосом сказала персиянка, глядя на малыша, посапывавшего на одеяле. - Как сосуд для смешения воды с вином... имя, исполненное мудрости.
Она схватила руку царицы и пылко прижала эту руку ко лбу и к губам.
- Благодарю тебя за все твое добро! Кроме тебя, у меня никого не осталось!
Подруги обнялись.
- Не плачь, - прошептала Поликсена, посмотрев азиатке в лицо. - Тебе нельзя плакать, молоко пропадет. Отдыхай.
Поднимаясь, она запечатлела царственный поцелуй на лбу Артазостры, а та улыбнулась и еще раз поцеловала руку своей покровительницы. В этом не было фальши, только ласка и покорность. Но все же...
"Все же я помню, кто ты", - думала Поликсена, уходя.
Дарион и Артаферн уже почти ничем не напоминали своего отца - это были красивые и смышленые маленькие персы. Можно было стать азиатским греком, как Филомен и сама Поликсена теперь, - но быть наполовину азиатом оказалось невозможно. Персия пожирала всех, кто отдавался ее власти.
В коридоре Поликсена столкнулась с Анаксархом. Верный начальник охраны был там один.
Увидев лицо царицы, рыжий иониец спросил в тревоге:
- Как там персиянка с ребенком?
Поликсена вздохнула.
- Отдыхают.
Посмотрев в глаза воину, она неожиданно для себя обняла его. Анаксарх прижал госпожу к своему крепко пахнущему кожаному доспеху и похлопал по спине.
- Твои персы там прохлаждаются, пока мальчишки малы и ты им нужна, - проворчал старый наемник, - а как подрастут, плохо тебе придется!
Поликсена печально улыбнулась.
- Знаю, мой друг. И Артазостра знает, что это неизбежно... она понимает, чего я хочу для Ионии и для моего сына.
Эллинка вздохнула.
- Надеюсь только, что она не нападет со спины. Ведь она и вправду меня любит.
Ответное молчание Анаксарха было красноречивее любых остережений.
Немного постояв рядом с ионийцем, Поликсена сказала:
- Я не хотела сегодня упражняться, устала... но сейчас раздумала. Ты готов?
Анаксарх улыбнулся.
- Ты могла бы и не спрашивать.
Царица рассмеялась.
- Ну тогда я сейчас оденусь. Жди меня на площадке.
Она быстро ушла.
Анаксарх некоторое время оставался на месте, глядя госпоже вслед. Недавно Поликсена после деревянного попробовала настоящий меч - прямой греческий, и надела настоящие доспехи. Анаксарх, конечно, всячески хвалил царицу и поощрял, и поддавался ей так, чтобы не обидеть... хотя она была умная женщина и понимала, что преподать ей воин сможет немного. В настоящем бою Поликсена уже могла бы, пожалуй, выжить - если стать в фалангу, в задние ряды. И если бой продлится недолго и состоится здесь, в стенах города. Но о том, чтобы отправиться в поход или стяжать боевую славу, разумеется, женщине нечего и думать.
Впрочем, и Анаксарх, и Поликсена понимали: главное, что охранитель сможет преподать ей, - не воинское мастерство, а сила духа и твердость, способность не растеряться перед врагом. Так же учили и спартанок!
Когда Анаксарх пришел на утоптанную площадку, которую царица облюбовала для упражнений, госпожа уже ждала его там. Она научилась сама облачаться в доспех.
Анаксарх приостановился при виде нее. Поликсена недавно приказала выковать для себя полный доспех, из коринфской бронзы, привезенной афинянами. На ней был коринфский закрытый шлем - форму этого шлема позаимствовали спартанцы: нащечники и наносник почти полностью скрывали лицо. Наручи и поножи ловко обхватывали руки и ноги, а панцирь был подогнан по женской фигуре.
Сам Анаксарх никогда не надевал шлема во время уроков с госпожой, потому что шлем ограничивал обзор, а коринфский шлем - сильно ограничивал. Но иониец отлично понимал, почему Поликсене захотелось облачиться как для боя.
Она занималась четыре месяца и, будучи женщиной крепкого сложения, с детства привычной к гимнастике, уже довольно легко носила и доспех, и оружие.
Когда рыжий иониец приблизился, Поликсена наклонилась и подобрала с земли свой легкий меч и круглый дубовый щит, обтянутый кожей.
- Ну, нападай! - приказала она.
Анаксарх разглядел, что госпожа улыбается под своим шлемом.
Он обнажил меч - щита у ионийца не было; и, примерившись, ударил сверху. Поликсена приняла удар на щит и отбросила противника без большого труда. Потом атаковала сама, и ее удар был тяжелее... Анаксарху потребовалась сила, чтобы отразить его. Меч Поликсены был, конечно же, затуплен, как и учебное оружие Анаксарха; но охранитель знал, как тяжело новичку, а особенно женщине, учиться убивать. Нельзя научить только обороняться! Еще до того, как оружие понадобится в сражении, воин должен воспитать в себе убийцу! Иначе из уроков не выйдет никакого толку!
Они долго еще топтались по площадке, сжимая зубы, обливаясь потом; оружие лязгало, у учителя и ученицы вырывались вскрики. Все исчезло для каждого из двоих, кроме противника. И наконец Поликсена достала Анаксарха, рубанув по плечу.
Воин почти не почувствовал удара, но сразу же ощутил слабость противницы; Анаксарх выбил меч из женской руки. Утомленная Поликсена почти что сама выпустила оружие, желая прекратить урок... но причиной слабости было и другое.
То самое.
Царица стащила шлем, пот катился градом; черные волосы налипли на лицо.
- Сильно тебе попало? - спросила Поликсена.
- Синяк будет. Ничего, это хорошо, - ответил Анаксарх, улыбаясь.
Поликсена кивнула, улыбаясь в ответ.
- Я хорошая ученица?
Анаксарх кивнул. Потом утер пот со лба и сказал:
- Присядь, госпожа, я кое-что тебе скажу.
Поликсена послушно села на каменную скамью, стоявшую под стеной. Охранитель сел рядом.
- Тебе трудно бить меня, но ты преодолеваешь себя, - это очень хорошо, - сказал он, посмотрев на царицу. - Тебе трудно, потому что я твой старый друг и защитник. Но когда перед тобой стоит враг, ты не думаешь о нем, как о человеке!
- Вот как? - воскликнула Поликсена.
- Именно так, - ответил Анаксарх сурово. - Перед тобой не равный тебе - а бедствие, которое несет смерть и муки тебе и тем, кого ты любишь! Это бедствие нужно отразить! Если ты говоришь с противником, узнаешь его, он входит тебе в душу и поднять против него меч уже труднее... но это бывает нечасто, и воинов учат так, как я тебе сказал.
Поликсена долго сидела притихшая.
- Я и не думала, - наконец сказала она. - Мне представлялось, что мужчинам легко убивать, потому что они убийцы по своей природе!
Она осеклась, глядя на Анаксарха. Однако тот не оскорбился.
- Воин не равен убийце, - серьезно заметил ее наставник. - Мужчины другие, это верно, и много среди воинов тупых и жестоких. Они как животные, и думай о них так же! Особенно варвары, - жестко прибавил Анаксарх. - Но тех, кто умен и великодушен, тоже немало... и их учат сражаться так, как тебя.
Поликсена порывисто обняла его и поцеловала.
- Кто умен и великодушен - так это ты!
Анаксарх улыбнулся с отеческой гордостью. А потом опять помрачнел.
Он поднял голову и осмотрелся, точно опасался, что кто-нибудь наблюдает за ними сверху, из окон дворца; потом опустил глаза. Руки ионийца сомкнулись на рукояти меча, который он поставил между колен.
- Берегись персиянки, царица, - сказал он, помолчав некоторое время. - Ты говорила, что персам их учение не велит лгать... но твое дело совсем другое. То, что азиаты делают эллинам, они не считают за ложь.
- Неужели? - тихо произнесла Поликсена.
- Они никогда не будут как мы, - сказал старый иониец. - Пусть эта женщина любит тебя... но когда придет время, ты увидишь, что она такое!
Поликсена отвернулась. И в уме ее вдруг прозвучало предостережение Нитетис, потерявшей сына, - никогда, ни за что не верить персам...
- Я запомню твои слова, - сказала царица наконец. - Но Артазостре я буду верить, пока она мне верна.
Когда Артазостре пришел срок родить, Поликсена была рядом с ней. Она сама уложила роженицу в постель и, присев рядом, подбадривала ее.
Артазостра боялась, хотя пыталась это скрыть, и мучилась; но скрывать и то, и другое скоро стало невозможно. Роженица чуть не сломала пальцы эллинке, сжимая руку подруги во время схваток. Хотя жаловалась, что ей сводит не живот, а спину и ноги.
Врач-египтянин, которого по просьбе царицы привезли из Навкратиса еще два месяца назад, кивал и говорил, что так бывает.
Артазостра рожала этого ребенка дольше, чем первых двух, - может быть, сказались волнения, потеря любимого мужа и защитника. Но все же она справилась и произвела на свет третьего мальчика!
- Славный, сильный малыш, - сказала Поликсена, радуясь вместе с подругой. - Как жаль, что брат не дожил до этого дня!
Артазостра, обнажившая смуглую правую грудь для кормления, подняла глаза.
- Да, жаль, - сказала персиянка. - Но у нас редко женщины получают столько, сколько досталось мне! Гораздо чаще на многих благородных жен приходится один мужчина!
Поликсена усмехнулась.
- Верно говоришь.
Конечно, подразумевались не только жены и наложницы, - но и родственницы, жившие на содержании у одного кормильца; но Артазостра была права. Многоженцев среди знатных персов было гораздо больше, чем среди знатных эллинов.
И азиатки, имевшие мужей, часто ничего не знали об их жизни, - как и те о жизни своих женщин...
Артазостра скоро уснула, раскинув руки по бисерному покрывалу; мальчик остался спать у нее под мышкой. Чтобы мать не приспала его, случайно придавив, Поликсена осторожно забрала дитя; Артазостра нахмурилась, дернулась в забытьи, но тут же снова расслабилась и затихла.
Эллинка, устроив ребенка на сгибе сильной руки, несколько времени смотрела на родственницу в какой-то невеселой задумчивости. Потом улыбнулась с усилием и, наклонившись, поцеловала Артазостру в щеку.
- Храни тебя твой Ахура-Мазда, - прошептала она.
Потом передала дитя няньке - разумеется, персиянке, которая пестовала и первых двоих сыновей Филомена. Поликсена вспоминала, что сам брат говорил о воспитании детей. Артазостра как-то сказала своему мужу, что женское воспитание не важно: главное - кто будет учить отроков мужской науке...
Конечно, азиатка хитрила с Филоменом, говоря такое: и умный Филомен тоже понимал, что это лесть и хитрость. Но ему приятна была такая лесть, и он доверил своих сыновей персидским нянькам. Только старшего, Дариона, в последний год начал посещать учитель-эллин.
А может, Филомен и сам с заносчивостью эллина верил до сих пор, что женское воспитание для будущих мужей не важно?..
Поликсена пошла прочь из спальни, где рабыни уже убирались и мыли. В дверях царица остановилась, глядя на персиянку.
- Конечно, ты лукавишь и со мной, как с братом, - прошептала она. - Было бы странно ожидать другого. Но ты знаешь, что простительно со мной, с женщиной, - а что нет!
Поликсена сдвинула низкие скорбные брови, и едва наметившиеся морщинки на лбу сразу резко обозначились.
- Я прошу тебя, милая подруга... - прошептала она. - Прошу о том, к чему не в силах принудить!
Ударив ладонью по косяку, эллинка быстро ушла: ее ждало множество дел, которые царица Ионии отложила ради Артазостры.
На другой день, с самого утра, Поликсена снова зашла проведать мать и дитя; персиянка опять кормила сына. Посмотрев на Поликсену, Артазостра улыбнулась сияющей улыбкой.
- Бог благословил мое чрево! - сказала она. - Как прекрасно женщине, которая имеет много сыновей!
- Вовсе не всегда так прекрасно, - рассмеялась Поликсена.
Царь Персии, оставляющий множество сыновей, мог быть уверен, что они зальют землю кровью, пытаясь извести друг друга... Божественность царя в Та-Кемет защищала его от многих посягновений; обожествление же властителя Персии по нововведенному обычаю египтян только сделало борьбу за трон еще более кровавой.
Но Поликсене и вдове ее брата, - двум соправительницам, - пока не стоило ни вспоминать, ни напоминать друг другу об этом.
Царица присела на постель к персиянке.
- Как ты назовешь его?
Артазостра подумала несколько мгновений: хотя Поликсене вдруг показалось, что она давно решила это.
- Аршама.
Поликсена встала и отступила на несколько шагов. Она ожидала чего-то подобного.
- Одного сына моего брата уже зовут персидским именем, другого - полуперсидским! Теперь и последнему ты хочешь дать такое имя! - резко сказала она. - Неужели ты не питаешь уважения к памяти своего мужа?
Артазостра улыбнулась, глядя на эллинку: немного удивленно, с оттенком подобострастной ласковости.
- Конечно, ты царица и ты можешь запретить мне, - сказала персиянка. - Но ведь ты спросила меня, чего желаю я сама! Я всем сердцем чту память моего мужа, и хотела бы порадовать его дух... однако я не знаю, какое из эллинских имен лучше подошло бы моему сыну.
Поликсена кивнула. Поведение азиатки уже в который раз неприятно царапнуло ее, но царица промолчала.
- Ты хотела бы почтить память моего брата, но затрудняешься, - сказала она, стараясь быть великодушной. - Что ж, хорошо, я выберу за тебя! Пусть моего младшего племянника зовут Кратером - "смешивающим". Мой брат умер во имя этой цели.
Вдруг голос Поликсены сел, и она спрятала лицо в ладонях.
- Полгода не прошло, как Филомен умер, а мы уже вновь скалим зубы!..
Посмотрев на Артазостру затуманившимися от слез глазами, коринфянка вдруг испугалась, что сейчас снова услышит от нее что-нибудь уклончивое, если не притворное. Но Артазостра тоже плакала, без всякого притворства.
- Пусть будет Кратер, - смягченным слезами голосом сказала персиянка, глядя на малыша, посапывавшего на одеяле. - Как сосуд для смешения воды с вином... имя, исполненное мудрости.
Она схватила руку царицы и пылко прижала эту руку ко лбу и к губам.
- Благодарю тебя за все твое добро! Кроме тебя, у меня никого не осталось!
Подруги обнялись.
- Не плачь, - прошептала Поликсена, посмотрев азиатке в лицо. - Тебе нельзя плакать, молоко пропадет. Отдыхай.
Поднимаясь, она запечатлела царственный поцелуй на лбу Артазостры, а та улыбнулась и еще раз поцеловала руку своей покровительницы. В этом не было фальши, только ласка и покорность. Но все же...
"Все же я помню, кто ты", - думала Поликсена, уходя.
Дарион и Артаферн уже почти ничем не напоминали своего отца - это были красивые и смышленые маленькие персы. Можно было стать азиатским греком, как Филомен и сама Поликсена теперь, - но быть наполовину азиатом оказалось невозможно. Персия пожирала всех, кто отдавался ее власти.
В коридоре Поликсена столкнулась с Анаксархом. Верный начальник охраны был там один.
Увидев лицо царицы, рыжий иониец спросил в тревоге:
- Как там персиянка с ребенком?
Поликсена вздохнула.
- Отдыхают.
Посмотрев в глаза воину, она неожиданно для себя обняла его. Анаксарх прижал госпожу к своему крепко пахнущему кожаному доспеху и похлопал по спине.
- Твои персы там прохлаждаются, пока мальчишки малы и ты им нужна, - проворчал старый наемник, - а как подрастут, плохо тебе придется!
Поликсена печально улыбнулась.
- Знаю, мой друг. И Артазостра знает, что это неизбежно... она понимает, чего я хочу для Ионии и для моего сына.
Эллинка вздохнула.
- Надеюсь только, что она не нападет со спины. Ведь она и вправду меня любит.
Ответное молчание Анаксарха было красноречивее любых остережений.
Немного постояв рядом с ионийцем, Поликсена сказала:
- Я не хотела сегодня упражняться, устала... но сейчас раздумала. Ты готов?
Анаксарх улыбнулся.
- Ты могла бы и не спрашивать.
Царица рассмеялась.
- Ну тогда я сейчас оденусь. Жди меня на площадке.
Она быстро ушла.
Анаксарх некоторое время оставался на месте, глядя госпоже вслед. Недавно Поликсена после деревянного попробовала настоящий меч - прямой греческий, и надела настоящие доспехи. Анаксарх, конечно, всячески хвалил царицу и поощрял, и поддавался ей так, чтобы не обидеть... хотя она была умная женщина и понимала, что преподать ей воин сможет немного. В настоящем бою Поликсена уже могла бы, пожалуй, выжить - если стать в фалангу, в задние ряды. И если бой продлится недолго и состоится здесь, в стенах города. Но о том, чтобы отправиться в поход или стяжать боевую славу, разумеется, женщине нечего и думать.
Впрочем, и Анаксарх, и Поликсена понимали: главное, что охранитель сможет преподать ей, - не воинское мастерство, а сила духа и твердость, способность не растеряться перед врагом. Так же учили и спартанок!
Когда Анаксарх пришел на утоптанную площадку, которую царица облюбовала для упражнений, госпожа уже ждала его там. Она научилась сама облачаться в доспех.
Анаксарх приостановился при виде нее. Поликсена недавно приказала выковать для себя полный доспех, из коринфской бронзы, привезенной афинянами. На ней был коринфский закрытый шлем - форму этого шлема позаимствовали спартанцы: нащечники и наносник почти полностью скрывали лицо. Наручи и поножи ловко обхватывали руки и ноги, а панцирь был подогнан по женской фигуре.
Сам Анаксарх никогда не надевал шлема во время уроков с госпожой, потому что шлем ограничивал обзор, а коринфский шлем - сильно ограничивал. Но иониец отлично понимал, почему Поликсене захотелось облачиться как для боя.
Она занималась четыре месяца и, будучи женщиной крепкого сложения, с детства привычной к гимнастике, уже довольно легко носила и доспех, и оружие.
Когда рыжий иониец приблизился, Поликсена наклонилась и подобрала с земли свой легкий меч и круглый дубовый щит, обтянутый кожей.
- Ну, нападай! - приказала она.
Анаксарх разглядел, что госпожа улыбается под своим шлемом.
Он обнажил меч - щита у ионийца не было; и, примерившись, ударил сверху. Поликсена приняла удар на щит и отбросила противника без большого труда. Потом атаковала сама, и ее удар был тяжелее... Анаксарху потребовалась сила, чтобы отразить его. Меч Поликсены был, конечно же, затуплен, как и учебное оружие Анаксарха; но охранитель знал, как тяжело новичку, а особенно женщине, учиться убивать. Нельзя научить только обороняться! Еще до того, как оружие понадобится в сражении, воин должен воспитать в себе убийцу! Иначе из уроков не выйдет никакого толку!
Они долго еще топтались по площадке, сжимая зубы, обливаясь потом; оружие лязгало, у учителя и ученицы вырывались вскрики. Все исчезло для каждого из двоих, кроме противника. И наконец Поликсена достала Анаксарха, рубанув по плечу.
Воин почти не почувствовал удара, но сразу же ощутил слабость противницы; Анаксарх выбил меч из женской руки. Утомленная Поликсена почти что сама выпустила оружие, желая прекратить урок... но причиной слабости было и другое.
То самое.
Царица стащила шлем, пот катился градом; черные волосы налипли на лицо.
- Сильно тебе попало? - спросила Поликсена.
- Синяк будет. Ничего, это хорошо, - ответил Анаксарх, улыбаясь.
Поликсена кивнула, улыбаясь в ответ.
- Я хорошая ученица?
Анаксарх кивнул. Потом утер пот со лба и сказал:
- Присядь, госпожа, я кое-что тебе скажу.
Поликсена послушно села на каменную скамью, стоявшую под стеной. Охранитель сел рядом.
- Тебе трудно бить меня, но ты преодолеваешь себя, - это очень хорошо, - сказал он, посмотрев на царицу. - Тебе трудно, потому что я твой старый друг и защитник. Но когда перед тобой стоит враг, ты не думаешь о нем, как о человеке!
- Вот как? - воскликнула Поликсена.
- Именно так, - ответил Анаксарх сурово. - Перед тобой не равный тебе - а бедствие, которое несет смерть и муки тебе и тем, кого ты любишь! Это бедствие нужно отразить! Если ты говоришь с противником, узнаешь его, он входит тебе в душу и поднять против него меч уже труднее... но это бывает нечасто, и воинов учат так, как я тебе сказал.
Поликсена долго сидела притихшая.
- Я и не думала, - наконец сказала она. - Мне представлялось, что мужчинам легко убивать, потому что они убийцы по своей природе!
Она осеклась, глядя на Анаксарха. Однако тот не оскорбился.
- Воин не равен убийце, - серьезно заметил ее наставник. - Мужчины другие, это верно, и много среди воинов тупых и жестоких. Они как животные, и думай о них так же! Особенно варвары, - жестко прибавил Анаксарх. - Но тех, кто умен и великодушен, тоже немало... и их учат сражаться так, как тебя.
Поликсена порывисто обняла его и поцеловала.
- Кто умен и великодушен - так это ты!
Анаксарх улыбнулся с отеческой гордостью. А потом опять помрачнел.
Он поднял голову и осмотрелся, точно опасался, что кто-нибудь наблюдает за ними сверху, из окон дворца; потом опустил глаза. Руки ионийца сомкнулись на рукояти меча, который он поставил между колен.
- Берегись персиянки, царица, - сказал он, помолчав некоторое время. - Ты говорила, что персам их учение не велит лгать... но твое дело совсем другое. То, что азиаты делают эллинам, они не считают за ложь.
- Неужели? - тихо произнесла Поликсена.
- Они никогда не будут как мы, - сказал старый иониец. - Пусть эта женщина любит тебя... но когда придет время, ты увидишь, что она такое!
Поликсена отвернулась. И в уме ее вдруг прозвучало предостережение Нитетис, потерявшей сына, - никогда, ни за что не верить персам...
- Я запомню твои слова, - сказала царица наконец. - Но Артазостре я буду верить, пока она мне верна.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 99
Менекрат скоро понял, что его искусство более никому не нужно, - ценность его упала до стоимости любого раба-эллина, не обученного никакому ремеслу. У персов скульптура почти не ценилась... это был все еще неразвитый, варварский народ, не знающий радостей духа и не находящий никакого удовлетворения в воздержании. Напротив, персидская знать предавалась всевозможным чувственным удовольствиям, а те, кто обслуживал их, всячески разжигали в господах чувственный аппетит. Поэтому и вывелась у азиатов такая противоестественная порода людей, как евнухи.
Вначале Менекрат даже не осознал всей степени своего унижения, своего положения раба, который отныне стоит дешевле скотины. А через несколько дней, когда художник немного освоился, его наполнило удивление и пренебрежение к своим похитителям.
Столько труда положено, сколько пролито крови - и лишь затем, чтобы отнять эллинского мастера у Атоссы!
Как часто, в самом деле, люди делают зло другим и себе во имя самых ничтожных целей, а то и вовсе беспричинно!
В Элладе рабы служили для выполнения работ, которые отвлекали благородных людей от дел более значительных; в Азии же пленники и местные невольники все чаще становились предметами роскоши и широкого торга, только чтобы потешить тщеславие и возбудить пресыщенные чувства. Евнух же, неспособный ни к какому делу, достойному мужчины, получал удовлетворение, истязая талантливых эллинских пленников!..
Менекрата, однако, никто не мучил, ни к чему не принуждал: милетца, казалось, никто более не замечал здесь. Евнух, грозный господин этого имения, не появлялся с самого первого дня.
У Менекрата было достаточно времени, чтобы обдумать все это. Его поселили в самом господском доме, в отдельной комнатке, даже с некоторыми удобствами. Евнух сказал, что художнику будет позволено видеться с другими греческими рабами: но сказано это было, видимо, только чтобы поглумиться. Или же хозяин изменил свое первоначальное решение. Менекрат скоро обнаружил, что как ворота и двери дома охраняются, так и лачугу, где живут изувеченные ремесленники, тоже тщательно стерегут.
Впрочем, это скорее обрадовало ионийца, чем наоборот. Видеть сейчас товарищей по несчастью было бы выше его сил.
Ему не дали никакой работы ни в первый, ни во второй день. Зато к Менекрату приставили ту самую служанку, которая в первое утро напоила его козьим молоком. Она оказалась вовсе не злой женщиной: если забыть о том, что персиянка принадлежала к племени его врагов и служила этим врагам.
Вечером первого дня служанка снова принесла художнику еду: деревянную миску с вареными яблоками, приправленными медом и шафраном, ячменный хлеб и подкисленную воду. Когда Менекрат с жадностью съел и выпил все, персиянка показала ему, куда ходить по нужде. Эллина обрадовала возможность выходить на задний двор: хотя этот двор так же бдительно стерегли.
Потом Менекрат на смеси персидского и греческого языка, помогая себе жестами, спросил служанку, нельзя ли помыться. Он не особенно рассчитывал, что ему будет это позволено.
Однако азиатка, поняв его желание, с готовностью кивнула; а потом подергала художника за хитон и выразительно зажала пальцами нос. Конечно: рабы, которых допустили в господский дом, не должны осквернять его дурным запахом...
Персиянка принесла пленнику чистую одежду - с застенчивостью, свойственной ее народу, подала Менекрату простую полотняную рубаху и штаны с завязками. Потом принесла большой кувшин с водой и умывальный таз. Объяснила, что эти вещи Менекрат может оставить себе.
Служанка принесла также какую-то странную белую мазь в плошке: присмотревшись и принюхавшись, художник понял, что это белая глина, разведенная с золой. Персиянка улыбнулась и показала жестами, будто натирает ею себе щеки. Менекрат и сам понял, что это превосходное средство для умывания, и очень обрадовался.
Как быстро, однако, человек может ко всему приспособиться!
Когда он снял хитон, застенчивая персиянка, однако, не ушла: Менекрат заметил, что она одобрительно косится на его тело. А потом эллин услышал ее тихое сочувственное восклицание.
Клеймо, ну конечно!
Оно долго и сильно болело... Менекрату удалось почти позабыть об этой отметине к вечеру, но теперь его спина снова разгорелась, а к глазам подступили слезы. Эллин стиснул зубы, стараясь не выдать женщине своего страдания.
Но тут служанка сказала:
- Подожди.
Менекрат понял это персидское слово; персиянка быстро покинула комнату. А спустя небольшое время вернулась, держа в руках тряпицу и чашку с каким-то снадобьем, источавшим тонкий и острый, щекочущий запах.
Женщина обмакнула тряпицу в чашку, и эллин вскрикнул и вздрогнул, когда персиянка прошлась мокрой тканью по его ожогу. Она смачивала позорную отметину целебным соком алоэ.
Менекрат вдруг подумал, что ему очень хочется узнать, какой же знак теперь горит у него между лопаток... но он сдержался и ни о чем не спросил.
Потом персиянка вышла, и Менекрат наконец смог вымыться и одеться в чистое. После этого жизнь показалась пленнику сносной... и вместе с благодарностью к неведомой служанке он вновь ощутил надежду.
Он должен с помощью этой женщины, если она и вправду добра и отзывчива, овладеть персидским языком и узнать о месте своего заключения как можно больше! А затем...
Тут же Менекрат подумал, что персиянку могли приставить к нему не только для ухода, но и затем, чтобы она доглядывала за ним. Эллин вполне мог быть намного более ценным пленником, чем его заставляли думать. Почему бы и нет?..
Но сейчас узнать это было невозможно.
На другой день, когда персиянка вновь принесла ему еду и воду для умывания, Менекрат задержал ее, коснувшись ее руки. Женщина остановилась: и, как показалось скульптору, весьма охотно. На ее круглощеком деревенском лице выразилось большое любопытство и участие.
Первым делом Менекрат указал пальцем себе в грудь и назвал свое имя. Потом показал на персиянку.
Она сразу же поняла, улыбнулась и назвалась:
- Шаран.
Потом опустила глаза, как видно, смущаясь.
Менекрат мысленно поздравил себя с первой удачей. А потом, решившись, вытянул руку в сторону двери, которая вела в дом.
- Кто... эти пленники? - медленно спросил он, подобрав персидские слова.
И тут же эллин понял, что совершил ошибку. Черные густые брови Шаран стремительно сошлись в переносье, круглые щеки вспыхнули.
- Нельзя! Об этом нельзя говорить, - ответила она и мотнула головой в платке.
Менекрат заметил, что сегодня платок на персиянке яркий - желтый, с каймой. Хотя кто его знает, что это значит!..
Потом он подумал, что едва ли персиянка что-нибудь знает о других греческих рабах. Кто она - служанка, получающая плату, или сама рабыня?*
Менекрат не знал, как спросить это по-персидски; и решил не оскорблять персиянку такими попытками.
Шаран, однако, не уходила - продолжала стоять и смотреть на него. И тогда художник придумал, о чем попросить ее.
Он зачерпнул немного глины из своей умывальной плошки и растер ее в ладонях. А потом обратил эти ладони к Шаран: скульптор просительно посмотрел на нее.
Несколько мгновений он надеялся... он надеялся даже больше на то, что она не догадается. Что Шаран ничего не знает о том, кто он такой.
Но персиянка поняла.
Она снова улыбнулась, кивнула и быстро ушла. Вернулась служанка с большим куском влажной глины, завернутым в ткань.
Менекрат, глядя на этот материал, ощутил себя почти счастливым. Он, как мог, поблагодарил свою помощницу: и Шаран даже поклонилась в ответ.
Эллин, глядя на принесенную глину, ощутил почти забытое покалывание в пальцах - вдохновение, которое поднимало его выше всего и вся. Он почти забыл в эти мгновения, что он персидский раб, которого может ожидать ужасная участь.
Менекрат оторвал кусок глины и принялся мять его, чувствуя, как кровь разогревает руки. И тут он заметил, что персиянка все еще не ушла.
Да она и не думала уходить - Шаран уселась на коврике под дверью, глядя на работу эллинского художника с почти неприличной жадностью!
Менекрат чуть было не сказал этой женщине резкость; но сдержался. Он должен быть ей всемерно благодарен и ни в коем случае не испортить с ней добрые отношения!
Скоро он увлекся работой: Менекрат вначале лепил бездумно, но вдруг обнаружил, что у него опять получается женское лицо. Пока еще эллин не знал, чей облик придать этой статуэтке... он бросил взгляд через плечо, и увидел, что Шаран так и сидит на своем месте, как сидела. Она неотрывно следила за ним.
Менекрат вздохнул с досадой.
- Разве тебе не нужно работать? - спросил он, стараясь говорить по-персидски правильно и учтиво.
Шаран качнула головой.
- Нет, - сказала она. - Сейчас господина нет, мало работы! Скучно!
Менекрат невольно нахмурился. А потом улыбнулся. Все-таки человеческое общество, даже общество подозрительной варварки, очень поддерживало его.
Когда он в очередной раз прервался, Шаран вдруг встала с места и подошла к художнику, глядя через его плечо. Она воскликнула:
- Это я?
Менекрат изумился, поняв, что и в самом деле вылепил голову Шаран: только без платка, с двумя толстыми косами. Он невольно улыбнулся: с гордостью и большим удовольствием.
- Похожа?
Шаран словно бы растерялась при таком вопросе, переводя взгляд с художника на свою незаконченную статуэтку. И тут Менекрат понял.
Ну конечно, она ведь не привыкла смотреть на себя в зеркало - может статься, у нее и вовсе нет зеркала!
Он поднялся.
- Ты очень похожа, - сказал он, от души радуясь, что остался самим собой.
Шаран снова смутилась. Она была хороша: крепкая, свежая селянка, совсем не похожая ни на благородных персиянок, ни на распутниц, которых он видел в Сузах. Этой женщине могло быть около двадцати пяти лет.
Менекрат, любуясь ею, спросил себя: знала ли она мужа, есть ли у нее дети... но решил, что непременно вызнает потом.
В последующие дни Шаран продолжала навещать пленника и заботиться о нем. Они понемногу говорили, когда Менекрат не работал.
Эллин узнал, что Шаран служит великому евнуху, которого звали Бхаяшия, уже десять лет: важный царедворец перекупил ее у прежних хозяев для работы в этом поместье. Она была рабыней, как Менекрат и подумал с самого начала.
- Здесь раньше было большое хозяйство. Много людей, много работы, - сказала персиянка. - А сейчас мало, господин приказал остаться только воинам. Воины приезжают и уезжают.
Менекрат смекнул, что это значит. Очевидно, великий евнух владел не одним поместьем, - и с этой земли давно уже не получал дохода. Это заброшенное имение служило ему, чтобы прятать от царских глаз пленников и другие ценности. Может быть, Бхаяшия возвысился как раз при Камбисе?..
А потом Менекрат спросил Шаран - не знает ли она, как можно отсюда бежать.
Это был второй большой промах. Персиянка опять испугалась и рассердилась.
- Отсюда нельзя убежать! Никак нельзя! - воскликнула она.
Менекрат мысленно назвал себя глупцом. Конечно, Шаран не имела понятия, как отсюда спастись, и не думала об этом: сама она, хотя и была рабыней, была вполне довольна своей участью. И едва ли могла найти в другом месте что-нибудь лучшее. Кроме того, женщины всегда рискуют собой гораздо меньше!
Ну а уж если Шаран приказано следить за эллином, что весьма вероятно...
Менекрат приказал себе не думать о такой возможности.
Но, кроме этого, он внезапно понял, что персиянке жаль отпускать его. Менекрат знал, что он хорош собой, хотя и мало задумывался о своей наружности; и он был, по-видимому, первым мужчиной, который уделил этой служанке столько внимания.
Менекрат пожалел про себя женщину, которая так хорошо ухаживала за ним и была так одинока. Но после этого разговора решимость его бежать только окрепла.
Он непременно вернется на родину: и все ионийцы узнают, что он испытал и повидал, живя в плену у персов!
* Женщины в Древней Персии могли быть наемными работниками, получающими плату, так же, как и мужчины. Вообще, персиянки, сравнительно с положением женщин во многих современных им культурах, были достаточно экономически независимы.
Менекрат скоро понял, что его искусство более никому не нужно, - ценность его упала до стоимости любого раба-эллина, не обученного никакому ремеслу. У персов скульптура почти не ценилась... это был все еще неразвитый, варварский народ, не знающий радостей духа и не находящий никакого удовлетворения в воздержании. Напротив, персидская знать предавалась всевозможным чувственным удовольствиям, а те, кто обслуживал их, всячески разжигали в господах чувственный аппетит. Поэтому и вывелась у азиатов такая противоестественная порода людей, как евнухи.
Вначале Менекрат даже не осознал всей степени своего унижения, своего положения раба, который отныне стоит дешевле скотины. А через несколько дней, когда художник немного освоился, его наполнило удивление и пренебрежение к своим похитителям.
Столько труда положено, сколько пролито крови - и лишь затем, чтобы отнять эллинского мастера у Атоссы!
Как часто, в самом деле, люди делают зло другим и себе во имя самых ничтожных целей, а то и вовсе беспричинно!
В Элладе рабы служили для выполнения работ, которые отвлекали благородных людей от дел более значительных; в Азии же пленники и местные невольники все чаще становились предметами роскоши и широкого торга, только чтобы потешить тщеславие и возбудить пресыщенные чувства. Евнух же, неспособный ни к какому делу, достойному мужчины, получал удовлетворение, истязая талантливых эллинских пленников!..
Менекрата, однако, никто не мучил, ни к чему не принуждал: милетца, казалось, никто более не замечал здесь. Евнух, грозный господин этого имения, не появлялся с самого первого дня.
У Менекрата было достаточно времени, чтобы обдумать все это. Его поселили в самом господском доме, в отдельной комнатке, даже с некоторыми удобствами. Евнух сказал, что художнику будет позволено видеться с другими греческими рабами: но сказано это было, видимо, только чтобы поглумиться. Или же хозяин изменил свое первоначальное решение. Менекрат скоро обнаружил, что как ворота и двери дома охраняются, так и лачугу, где живут изувеченные ремесленники, тоже тщательно стерегут.
Впрочем, это скорее обрадовало ионийца, чем наоборот. Видеть сейчас товарищей по несчастью было бы выше его сил.
Ему не дали никакой работы ни в первый, ни во второй день. Зато к Менекрату приставили ту самую служанку, которая в первое утро напоила его козьим молоком. Она оказалась вовсе не злой женщиной: если забыть о том, что персиянка принадлежала к племени его врагов и служила этим врагам.
Вечером первого дня служанка снова принесла художнику еду: деревянную миску с вареными яблоками, приправленными медом и шафраном, ячменный хлеб и подкисленную воду. Когда Менекрат с жадностью съел и выпил все, персиянка показала ему, куда ходить по нужде. Эллина обрадовала возможность выходить на задний двор: хотя этот двор так же бдительно стерегли.
Потом Менекрат на смеси персидского и греческого языка, помогая себе жестами, спросил служанку, нельзя ли помыться. Он не особенно рассчитывал, что ему будет это позволено.
Однако азиатка, поняв его желание, с готовностью кивнула; а потом подергала художника за хитон и выразительно зажала пальцами нос. Конечно: рабы, которых допустили в господский дом, не должны осквернять его дурным запахом...
Персиянка принесла пленнику чистую одежду - с застенчивостью, свойственной ее народу, подала Менекрату простую полотняную рубаху и штаны с завязками. Потом принесла большой кувшин с водой и умывальный таз. Объяснила, что эти вещи Менекрат может оставить себе.
Служанка принесла также какую-то странную белую мазь в плошке: присмотревшись и принюхавшись, художник понял, что это белая глина, разведенная с золой. Персиянка улыбнулась и показала жестами, будто натирает ею себе щеки. Менекрат и сам понял, что это превосходное средство для умывания, и очень обрадовался.
Как быстро, однако, человек может ко всему приспособиться!
Когда он снял хитон, застенчивая персиянка, однако, не ушла: Менекрат заметил, что она одобрительно косится на его тело. А потом эллин услышал ее тихое сочувственное восклицание.
Клеймо, ну конечно!
Оно долго и сильно болело... Менекрату удалось почти позабыть об этой отметине к вечеру, но теперь его спина снова разгорелась, а к глазам подступили слезы. Эллин стиснул зубы, стараясь не выдать женщине своего страдания.
Но тут служанка сказала:
- Подожди.
Менекрат понял это персидское слово; персиянка быстро покинула комнату. А спустя небольшое время вернулась, держа в руках тряпицу и чашку с каким-то снадобьем, источавшим тонкий и острый, щекочущий запах.
Женщина обмакнула тряпицу в чашку, и эллин вскрикнул и вздрогнул, когда персиянка прошлась мокрой тканью по его ожогу. Она смачивала позорную отметину целебным соком алоэ.
Менекрат вдруг подумал, что ему очень хочется узнать, какой же знак теперь горит у него между лопаток... но он сдержался и ни о чем не спросил.
Потом персиянка вышла, и Менекрат наконец смог вымыться и одеться в чистое. После этого жизнь показалась пленнику сносной... и вместе с благодарностью к неведомой служанке он вновь ощутил надежду.
Он должен с помощью этой женщины, если она и вправду добра и отзывчива, овладеть персидским языком и узнать о месте своего заключения как можно больше! А затем...
Тут же Менекрат подумал, что персиянку могли приставить к нему не только для ухода, но и затем, чтобы она доглядывала за ним. Эллин вполне мог быть намного более ценным пленником, чем его заставляли думать. Почему бы и нет?..
Но сейчас узнать это было невозможно.
На другой день, когда персиянка вновь принесла ему еду и воду для умывания, Менекрат задержал ее, коснувшись ее руки. Женщина остановилась: и, как показалось скульптору, весьма охотно. На ее круглощеком деревенском лице выразилось большое любопытство и участие.
Первым делом Менекрат указал пальцем себе в грудь и назвал свое имя. Потом показал на персиянку.
Она сразу же поняла, улыбнулась и назвалась:
- Шаран.
Потом опустила глаза, как видно, смущаясь.
Менекрат мысленно поздравил себя с первой удачей. А потом, решившись, вытянул руку в сторону двери, которая вела в дом.
- Кто... эти пленники? - медленно спросил он, подобрав персидские слова.
И тут же эллин понял, что совершил ошибку. Черные густые брови Шаран стремительно сошлись в переносье, круглые щеки вспыхнули.
- Нельзя! Об этом нельзя говорить, - ответила она и мотнула головой в платке.
Менекрат заметил, что сегодня платок на персиянке яркий - желтый, с каймой. Хотя кто его знает, что это значит!..
Потом он подумал, что едва ли персиянка что-нибудь знает о других греческих рабах. Кто она - служанка, получающая плату, или сама рабыня?*
Менекрат не знал, как спросить это по-персидски; и решил не оскорблять персиянку такими попытками.
Шаран, однако, не уходила - продолжала стоять и смотреть на него. И тогда художник придумал, о чем попросить ее.
Он зачерпнул немного глины из своей умывальной плошки и растер ее в ладонях. А потом обратил эти ладони к Шаран: скульптор просительно посмотрел на нее.
Несколько мгновений он надеялся... он надеялся даже больше на то, что она не догадается. Что Шаран ничего не знает о том, кто он такой.
Но персиянка поняла.
Она снова улыбнулась, кивнула и быстро ушла. Вернулась служанка с большим куском влажной глины, завернутым в ткань.
Менекрат, глядя на этот материал, ощутил себя почти счастливым. Он, как мог, поблагодарил свою помощницу: и Шаран даже поклонилась в ответ.
Эллин, глядя на принесенную глину, ощутил почти забытое покалывание в пальцах - вдохновение, которое поднимало его выше всего и вся. Он почти забыл в эти мгновения, что он персидский раб, которого может ожидать ужасная участь.
Менекрат оторвал кусок глины и принялся мять его, чувствуя, как кровь разогревает руки. И тут он заметил, что персиянка все еще не ушла.
Да она и не думала уходить - Шаран уселась на коврике под дверью, глядя на работу эллинского художника с почти неприличной жадностью!
Менекрат чуть было не сказал этой женщине резкость; но сдержался. Он должен быть ей всемерно благодарен и ни в коем случае не испортить с ней добрые отношения!
Скоро он увлекся работой: Менекрат вначале лепил бездумно, но вдруг обнаружил, что у него опять получается женское лицо. Пока еще эллин не знал, чей облик придать этой статуэтке... он бросил взгляд через плечо, и увидел, что Шаран так и сидит на своем месте, как сидела. Она неотрывно следила за ним.
Менекрат вздохнул с досадой.
- Разве тебе не нужно работать? - спросил он, стараясь говорить по-персидски правильно и учтиво.
Шаран качнула головой.
- Нет, - сказала она. - Сейчас господина нет, мало работы! Скучно!
Менекрат невольно нахмурился. А потом улыбнулся. Все-таки человеческое общество, даже общество подозрительной варварки, очень поддерживало его.
Когда он в очередной раз прервался, Шаран вдруг встала с места и подошла к художнику, глядя через его плечо. Она воскликнула:
- Это я?
Менекрат изумился, поняв, что и в самом деле вылепил голову Шаран: только без платка, с двумя толстыми косами. Он невольно улыбнулся: с гордостью и большим удовольствием.
- Похожа?
Шаран словно бы растерялась при таком вопросе, переводя взгляд с художника на свою незаконченную статуэтку. И тут Менекрат понял.
Ну конечно, она ведь не привыкла смотреть на себя в зеркало - может статься, у нее и вовсе нет зеркала!
Он поднялся.
- Ты очень похожа, - сказал он, от души радуясь, что остался самим собой.
Шаран снова смутилась. Она была хороша: крепкая, свежая селянка, совсем не похожая ни на благородных персиянок, ни на распутниц, которых он видел в Сузах. Этой женщине могло быть около двадцати пяти лет.
Менекрат, любуясь ею, спросил себя: знала ли она мужа, есть ли у нее дети... но решил, что непременно вызнает потом.
В последующие дни Шаран продолжала навещать пленника и заботиться о нем. Они понемногу говорили, когда Менекрат не работал.
Эллин узнал, что Шаран служит великому евнуху, которого звали Бхаяшия, уже десять лет: важный царедворец перекупил ее у прежних хозяев для работы в этом поместье. Она была рабыней, как Менекрат и подумал с самого начала.
- Здесь раньше было большое хозяйство. Много людей, много работы, - сказала персиянка. - А сейчас мало, господин приказал остаться только воинам. Воины приезжают и уезжают.
Менекрат смекнул, что это значит. Очевидно, великий евнух владел не одним поместьем, - и с этой земли давно уже не получал дохода. Это заброшенное имение служило ему, чтобы прятать от царских глаз пленников и другие ценности. Может быть, Бхаяшия возвысился как раз при Камбисе?..
А потом Менекрат спросил Шаран - не знает ли она, как можно отсюда бежать.
Это был второй большой промах. Персиянка опять испугалась и рассердилась.
- Отсюда нельзя убежать! Никак нельзя! - воскликнула она.
Менекрат мысленно назвал себя глупцом. Конечно, Шаран не имела понятия, как отсюда спастись, и не думала об этом: сама она, хотя и была рабыней, была вполне довольна своей участью. И едва ли могла найти в другом месте что-нибудь лучшее. Кроме того, женщины всегда рискуют собой гораздо меньше!
Ну а уж если Шаран приказано следить за эллином, что весьма вероятно...
Менекрат приказал себе не думать о такой возможности.
Но, кроме этого, он внезапно понял, что персиянке жаль отпускать его. Менекрат знал, что он хорош собой, хотя и мало задумывался о своей наружности; и он был, по-видимому, первым мужчиной, который уделил этой служанке столько внимания.
Менекрат пожалел про себя женщину, которая так хорошо ухаживала за ним и была так одинока. Но после этого разговора решимость его бежать только окрепла.
Он непременно вернется на родину: и все ионийцы узнают, что он испытал и повидал, живя в плену у персов!
* Женщины в Древней Персии могли быть наемными работниками, получающими плату, так же, как и мужчины. Вообще, персиянки, сравнительно с положением женщин во многих современных им культурах, были достаточно экономически независимы.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 100
Бхаяшия вернулся на шестой день. К этому времени Менекрат успел вылепить несколько женских статуэток - две, изображающие Шаран, и одну, которой эллин попытался придать облик Атоссы. Шаран, увидев, что Менекрат лепит другую женщину, взревновала, хотя и едва ли могла узнать жену Дария: Менекрат понял это по блеску глаз персиянки. Шаран молчала, но он чувствовал, что происходит в ее душе.
Великий евнух нагрянул без предупреждения, и рабы не слышали его. Бхаяшия стремительно вошел в каморку пленника, чуть не разметав его хрупкие работы полами своего одеяния, отягощенного бесценными индийскими изумрудами. Бритая голова перса сегодня была обнажена, а глаза сильно накрашены.
Менекрат успел узнать, что такую подводку персы получают из каких-то насекомых, которых вываривают или толкут в ступке.
Эллин едва успел встать при виде хозяина; а Шаран жалобно пискнула и повалилась Бхаяшии в ноги. Впрочем, перс-кастрат не казался разгневанным – а только наводил страх, для порядка.
Шаран встала и отошла в угол – рабыня остановилась, сложив руки на животе и потупив глаза. Менекрат остался на месте.
Ему тоже не следовало поднимать взора на господина, но иониец все равно вскидывал свои серые глаза – и не мог скрыть гневного и вызывающего блеска.
Бхаяшию, однако, ничуть не раздражило это выражение непокорства. Он обозрел маленькую мастерскую, и губы перса медленно растянулись в улыбке.
Великий евнух кивнул Шаран, которая тут же приблизилась и поклонилась; господин что-то быстро ей сказал. Персиянка, выслушав Бхаяшию с полным и самым почтительным вниманием, повернулась к Менекрату.
- Выйди! – велела Шаран.
Видя, что Менекрат не трогается с места, глядя на нее и ее господина, Шаран повелительно махнула рукой.
Менекрат опустил голову и плечи и вышел, не кланяясь и не оглядываясь.
Греческий раб почти сразу услышал за тонкой глинобитной стеной приглушенный голос Шаран; он напряг было слух, но подслушивать показалось противно и бессмысленно. Менекрат отошел подальше по пустому коридору, а потом, миновав неподвижного стражника, вышел на задний двор.
Там эллин остановился, прикрыв глаза и вдыхая воздух, в котором аромат лаванды и миндаля, цветущего на склоне, смешался с запахом отхожего места. Выгребная яма была уже почти полна. Здесь бывало немало людей, и работа для слуг не переводилась! Шаран, конечно, переиначила правду, если не солгала Менекрату!
Несомненно, сейчас персиянка докладывала своему господину о поведении пленника в эти дни – может быть, хвалилась, что заставила скульптора работать, умаслив заботой и лаской, как не получалось из-под палки. Может быть, Бхаяшия давал ей новые коварные распоряжения насчет Менекрата…
Менекрат мотнул пепельной головой, которую персиянка совсем недавно причесывала. Нельзя так жить, не веря никому: даже в рабстве! Конечно, Шаран многое от него скрывает: но ведь и самому Менекрату приходится ловчить, изыскивая пути к свободе!
Художник пригладил отросшую за последние дни бороду, которую персиянка подрезала особым ножиком.
Потом послышались мягкие женские шаги. Шаран носила настоящие козловые башмачки: у нее были хорошие, добротные вещи. Менекрат повернулся к своей стражнице.
Шаран посмотрела на эллина и немного покраснела. Она волновалась.
- Господин зовет тебя. Иди, - сказала персиянка.
Менекрат глубоко вздохнул. Он зачем-то пригладил волосы, одернул рубашку, которая почти достигала колен; и вернулся в дом.
Снова войдя в свою мастерскую, он некоторое время стоял, глядя на ветхий коврик у входа, - а потом поклонился, не поднимая глаз, и приблизился к персу. От евнуха густо пахло амброй и конским потом. Тошнота подступила к горлу Менекрата.
- Ты умеешь расписывать алебастр? – спросил Бхаяшия; и эллин вздрогнул. Он и забыл, что этот человек хорошо владеет греческим языком.
- Да, - сказал Менекрат.
Он не прибавил слова "господин", и Бхаяшия пропустил это мимо ушей. Да, царедворец, обладающий такой властью, пусть и бессмысленно злобный, должен был уметь обращаться с людьми.
- Хорошо, - сказал перс своим высоковатым невыразительным голосом. – Я привез образ богини Иштар.
Тут скульптор услышал мягкий стук: развернулся зеленый шелковый лоскут, и на табурет перед ним упала раскрашенная глиняная статуэтка. Эллин увидел рогатую корону, скрещенные на груди руки.
"Рогатая корона… Исида… Нейт", - пронеслось в голове у ионийца.
Бхаяшия знал о статуэтке Нейт, которую он сделал для царицы Египта. От персидских шпионов нельзя укрыться нигде, подумал эллин.
- Ты повторишь этот образ семикратно, - продолжил евнух. – Распишешь алебастровые статуэтки золотом и красками. Тебе доставят все нужное.
Менекрат провел языком по нижней губе. Сердце больно стучало в ребра.
- Как скоро я должен сделать эту работу? – спросил он.
- У тебя есть месяц. Одна луна, - перс усмехнулся. – Если справишься, я вознагражу тебя.
Менекрат поклонился, не решаясь ничего больше спрашивать. И тогда евнух покинул комнату.
Скульптор прикрыл глаза. Запах хозяина все еще стоял в комнате – этот неистребимый запах богатого и бесстыдного кочевника, пропитывающий ковры, войлоки, волосы.
Эллин сел, привалившись спиной к холодной стене. Он бездумно взял в руку топорно, грубо сработанную глиняную фигурку Иштар. Менекрат поглядел на нее, потом отложил и уткнулся лбом в колени.
О какой награде говорил этот перс? Разве может что-нибудь скрасить ему жизнь в рабстве? Вкусная пища? Кричащая цветами, как у всех дикарей, одежда? Золото?.. Или ему снова лгут, но какой в этом смысл?..
Тут он заметил, что не один. В дверях стояла Шаран.
Когда Менекрат пошевелился, персиянка подошла к нему и присела на корточки напротив пленника. Она взяла его лицо в ладони, заставив посмотреть себе в глаза.
- Что он сказал тебе? - спросила Шаран.
Менекрат вяло усмехнулся.
- Твой господин обещал мне награду, если я закончу работу в срок, - сказал скульптор. - Но что он может дать мне?
Шаран погладила его по волосам.
- Награда может быть не только в том, чтобы дать, - сказала азиатка, - но и в том, чтобы не отнять! Может быть, если ты угодишь господину, он не разлучит тебя со мной!
Менекрат приподнялся, впившись в нее взглядом.
- Что ты говоришь?..
Эллин попытался представить, что эту женщину, ставшую ему единственным другом здесь, отнимут, увезут. Еще неделю назад он не ведал о ее существовании. Но при мысли, что он может остаться в этом месте без Шаран, художнику вдруг стало так тоскливо, что захотелось умереть.
- Чтоб твой Бхаяшия сгорел в вашем аду, - прошептал Менекрат.
- Может быть, Бхаяшия и заслужил это, - серьезно сказала персиянка. - Но награда может означать и другое.
Шаран обняла пленника за шею и прошептала на ухо:
- Бхаяшия сказал, если ты хорошо прослужишь ему год... он даст тебе свободу... и мне вместе с тобой!
Менекрат некоторое время смотрел в расширившиеся черные глаза азиатки под почти сросшимися черными бровями. А потом разомкнул губы и спросил:
- А если я откажусь ему служить?
Лицо Шаран побелело как алебастр. Сейчас она нисколько не притворялась.
- Великий евнух бывает очень щедр. Это правда, - сказала персиянка. - Но он бывает и безжалостен. А я рабыня, меня никто не защитит!
Менекрат сжал кулаки, не зная, кому слать проклятия. Как быстро это существо, лишенное пола, нащупало его слабости!.. Бхаяшия отлично сознавал - даже если Менекрат считает Шаран его орудием, он не позволит этой рабыне пострадать по своей вине...
Менекрат отвернулся. На глаза ему снова попалась статуэтка Иштар.
- А почему Бхаяшия поручил мне изображать Иштар? - спросил иониец. - Разве вы поклоняетесь не Ахура-Мазде?
- Ахура-Мазда не запрещает служить и жертвовать другим богам, - ответила Шаран.
Может быть, Бхаяшия решил опереться на жрецов этой все еще могучей богини, чтобы по каким-то причинам противостоять единому богу, провозвестниками которого служат Дарий и его главная царица?..
Менекрат переплел пальцы на животе, неподвижно глядя на стену напротив. Спустя несколько мгновений он произнес:
- Я согласен.
Через две недели, когда уже четыре статуэтки из семи были готовы, однажды ночью Менекрат лежал без сна. Скульптор не то думал, не то грезил.
Перед ним вставало грубовато-равнодушное лицо глиняной Иштар, каждая черточка которого за эти дни врезалась ему в память; его сменило лицо золотой Нейт, более утонченное, но такое же отрешенное... а потом лик владычицы Саиса вдруг ожил и исказился. Перед Менекратом была Поликсена в бронзовом боевом панцире, раскрасневшаяся от ярости. Царица Ионии бросала ему в лицо гневные упреки, которых скульптор не слышал.
Менекрат приподнялся, чтобы расслышать обвинения царицы и ответить на них; но тут у порога раздался шорох.
- Шаран! - тихо воскликнул художник.
- Тише!.. - отозвалась персиянка умоляющим шепотом.
Она подошла к нему; но, не дойдя нескольких шагов, опустилась на колени и проползла эти оставшиеся шаги на коленях. Менекрат уже сидел, глядя на служанку.
От запаха этой азиатки и ее теплой близости его неожиданно охватило возбуждение и вместе с тем расслабляющее томление, с которыми становилось все труднее совладать.
- Зачем ты здесь? - шепотом спросил эллин.
Шаран стояла напротив него на коленях и страстно смотрела в глаза.
- Разве ты не знаешь? - откликнулась она.
Шаран взяла его за голову обеими руками; ощущение ее прохладных пальцев на висках, в волосах было блаженством. Она могла бы взять его голову и унести, почудилось пленнику. А потом персиянка поцеловала его.
Менекрат ответил на этот поцелуй; и вдруг ощутил, что, не достигнув обладания, уже достиг полного единения со своей стражницей. Собственные чувства испугали его.
- Я знал, что ты придешь, - хрипло сказал Менекрат.
- Ты знал!..
Он ощутил ее радость и страх. Шаран прильнула к нему всем своим плотным горячим телом.
- Я знаю, ты всех нас считаешь лжецами, - прошептала азиатка. - Но послушай меня сейчас, я не лгу: у меня еще не было никого, никогда...
- Я верю, - прошептал художник.
Он больше не мог сражаться с собой.
Обхватив свою подругу за плечи, Менекрат мягко уложил ее под себя. Он стал водить губами по ее телу, утыкаясь лицом в шею, в ложбинку между грудей, в сгиб локтя. Шаран лежала неподвижно и казалась бесчувственной под его ласками; но неожиданно выгнулась и издала протяжный стон, словно исторгшийся из глубин ее существа. Эллин поднял платье женщины, под которым ничего не было, и припал губами к вздрагивающему смуглому животу; он заскользил ниже, погружаясь в горячее безумие.
Когда он наконец слился с нею, то услышал, как она всхлипывает под ним от боли и счастья; Менекрат оглаживал ее ноги, согнутые в коленях, целовал запрокинутое лицо. А Шаран вдруг крепко обвила его руками и дохнула:
- Навсегда.
Потом они долго лежали молча, обнявшись. После пережитой необычайной близости любовники ощутили какое-то странное новое отчуждение.
Шаран устроила у эллина на груди тяжелую голову.
- Я рада, что это был ты, - тихо сказала она.
Менекрат поцеловал ее в темя. Взял персиянку за руку, пройдясь чутким пальцем по мозолям на ладони, недавнему ожогу. На нее позавчера брызнуло кипящим маслом, когда она жарила ему мясо. Вновь жалость и нежность сжали сердце эллина.
А потом вернулся холод. Да, персы знали, что делают, и умели обращаться с пленниками!
Еще раз поцеловав свою возлюбленную, Менекрат мягко вынудил ее сесть и выпрямился сам.
Шаран молча смотрела на него: ее глаза медленно наполнились слезами обиды. Менекрат улыбнулся.
- Лучше тебе сейчас вернуться к себе, - сказал скульптор. - Если увидят, что мы спим вдвоем... может быть плохо!
Шаран несколько мгновений не отвечала, будто не слышала; потом кивнула.
- Правда, мне лучше уйти.
Она поморщилась, поднимаясь на ноги; провела руками по юбке, на которой осталось кровавое пятно.
Эллин проводил ее до двери, обнимая за талию. На пороге еще раз поцеловал.
- Завтра увидимся, - шепотом напомнил он.
Шаран слабо улыбнулась; потом потупилась и скользнула прочь.
Менекрат вернулся на свою постель и сел. Он долго сидел и напряженно думал.
Бхаяшия вернулся на шестой день. К этому времени Менекрат успел вылепить несколько женских статуэток - две, изображающие Шаран, и одну, которой эллин попытался придать облик Атоссы. Шаран, увидев, что Менекрат лепит другую женщину, взревновала, хотя и едва ли могла узнать жену Дария: Менекрат понял это по блеску глаз персиянки. Шаран молчала, но он чувствовал, что происходит в ее душе.
Великий евнух нагрянул без предупреждения, и рабы не слышали его. Бхаяшия стремительно вошел в каморку пленника, чуть не разметав его хрупкие работы полами своего одеяния, отягощенного бесценными индийскими изумрудами. Бритая голова перса сегодня была обнажена, а глаза сильно накрашены.
Менекрат успел узнать, что такую подводку персы получают из каких-то насекомых, которых вываривают или толкут в ступке.
Эллин едва успел встать при виде хозяина; а Шаран жалобно пискнула и повалилась Бхаяшии в ноги. Впрочем, перс-кастрат не казался разгневанным – а только наводил страх, для порядка.
Шаран встала и отошла в угол – рабыня остановилась, сложив руки на животе и потупив глаза. Менекрат остался на месте.
Ему тоже не следовало поднимать взора на господина, но иониец все равно вскидывал свои серые глаза – и не мог скрыть гневного и вызывающего блеска.
Бхаяшию, однако, ничуть не раздражило это выражение непокорства. Он обозрел маленькую мастерскую, и губы перса медленно растянулись в улыбке.
Великий евнух кивнул Шаран, которая тут же приблизилась и поклонилась; господин что-то быстро ей сказал. Персиянка, выслушав Бхаяшию с полным и самым почтительным вниманием, повернулась к Менекрату.
- Выйди! – велела Шаран.
Видя, что Менекрат не трогается с места, глядя на нее и ее господина, Шаран повелительно махнула рукой.
Менекрат опустил голову и плечи и вышел, не кланяясь и не оглядываясь.
Греческий раб почти сразу услышал за тонкой глинобитной стеной приглушенный голос Шаран; он напряг было слух, но подслушивать показалось противно и бессмысленно. Менекрат отошел подальше по пустому коридору, а потом, миновав неподвижного стражника, вышел на задний двор.
Там эллин остановился, прикрыв глаза и вдыхая воздух, в котором аромат лаванды и миндаля, цветущего на склоне, смешался с запахом отхожего места. Выгребная яма была уже почти полна. Здесь бывало немало людей, и работа для слуг не переводилась! Шаран, конечно, переиначила правду, если не солгала Менекрату!
Несомненно, сейчас персиянка докладывала своему господину о поведении пленника в эти дни – может быть, хвалилась, что заставила скульптора работать, умаслив заботой и лаской, как не получалось из-под палки. Может быть, Бхаяшия давал ей новые коварные распоряжения насчет Менекрата…
Менекрат мотнул пепельной головой, которую персиянка совсем недавно причесывала. Нельзя так жить, не веря никому: даже в рабстве! Конечно, Шаран многое от него скрывает: но ведь и самому Менекрату приходится ловчить, изыскивая пути к свободе!
Художник пригладил отросшую за последние дни бороду, которую персиянка подрезала особым ножиком.
Потом послышались мягкие женские шаги. Шаран носила настоящие козловые башмачки: у нее были хорошие, добротные вещи. Менекрат повернулся к своей стражнице.
Шаран посмотрела на эллина и немного покраснела. Она волновалась.
- Господин зовет тебя. Иди, - сказала персиянка.
Менекрат глубоко вздохнул. Он зачем-то пригладил волосы, одернул рубашку, которая почти достигала колен; и вернулся в дом.
Снова войдя в свою мастерскую, он некоторое время стоял, глядя на ветхий коврик у входа, - а потом поклонился, не поднимая глаз, и приблизился к персу. От евнуха густо пахло амброй и конским потом. Тошнота подступила к горлу Менекрата.
- Ты умеешь расписывать алебастр? – спросил Бхаяшия; и эллин вздрогнул. Он и забыл, что этот человек хорошо владеет греческим языком.
- Да, - сказал Менекрат.
Он не прибавил слова "господин", и Бхаяшия пропустил это мимо ушей. Да, царедворец, обладающий такой властью, пусть и бессмысленно злобный, должен был уметь обращаться с людьми.
- Хорошо, - сказал перс своим высоковатым невыразительным голосом. – Я привез образ богини Иштар.
Тут скульптор услышал мягкий стук: развернулся зеленый шелковый лоскут, и на табурет перед ним упала раскрашенная глиняная статуэтка. Эллин увидел рогатую корону, скрещенные на груди руки.
"Рогатая корона… Исида… Нейт", - пронеслось в голове у ионийца.
Бхаяшия знал о статуэтке Нейт, которую он сделал для царицы Египта. От персидских шпионов нельзя укрыться нигде, подумал эллин.
- Ты повторишь этот образ семикратно, - продолжил евнух. – Распишешь алебастровые статуэтки золотом и красками. Тебе доставят все нужное.
Менекрат провел языком по нижней губе. Сердце больно стучало в ребра.
- Как скоро я должен сделать эту работу? – спросил он.
- У тебя есть месяц. Одна луна, - перс усмехнулся. – Если справишься, я вознагражу тебя.
Менекрат поклонился, не решаясь ничего больше спрашивать. И тогда евнух покинул комнату.
Скульптор прикрыл глаза. Запах хозяина все еще стоял в комнате – этот неистребимый запах богатого и бесстыдного кочевника, пропитывающий ковры, войлоки, волосы.
Эллин сел, привалившись спиной к холодной стене. Он бездумно взял в руку топорно, грубо сработанную глиняную фигурку Иштар. Менекрат поглядел на нее, потом отложил и уткнулся лбом в колени.
О какой награде говорил этот перс? Разве может что-нибудь скрасить ему жизнь в рабстве? Вкусная пища? Кричащая цветами, как у всех дикарей, одежда? Золото?.. Или ему снова лгут, но какой в этом смысл?..
Тут он заметил, что не один. В дверях стояла Шаран.
Когда Менекрат пошевелился, персиянка подошла к нему и присела на корточки напротив пленника. Она взяла его лицо в ладони, заставив посмотреть себе в глаза.
- Что он сказал тебе? - спросила Шаран.
Менекрат вяло усмехнулся.
- Твой господин обещал мне награду, если я закончу работу в срок, - сказал скульптор. - Но что он может дать мне?
Шаран погладила его по волосам.
- Награда может быть не только в том, чтобы дать, - сказала азиатка, - но и в том, чтобы не отнять! Может быть, если ты угодишь господину, он не разлучит тебя со мной!
Менекрат приподнялся, впившись в нее взглядом.
- Что ты говоришь?..
Эллин попытался представить, что эту женщину, ставшую ему единственным другом здесь, отнимут, увезут. Еще неделю назад он не ведал о ее существовании. Но при мысли, что он может остаться в этом месте без Шаран, художнику вдруг стало так тоскливо, что захотелось умереть.
- Чтоб твой Бхаяшия сгорел в вашем аду, - прошептал Менекрат.
- Может быть, Бхаяшия и заслужил это, - серьезно сказала персиянка. - Но награда может означать и другое.
Шаран обняла пленника за шею и прошептала на ухо:
- Бхаяшия сказал, если ты хорошо прослужишь ему год... он даст тебе свободу... и мне вместе с тобой!
Менекрат некоторое время смотрел в расширившиеся черные глаза азиатки под почти сросшимися черными бровями. А потом разомкнул губы и спросил:
- А если я откажусь ему служить?
Лицо Шаран побелело как алебастр. Сейчас она нисколько не притворялась.
- Великий евнух бывает очень щедр. Это правда, - сказала персиянка. - Но он бывает и безжалостен. А я рабыня, меня никто не защитит!
Менекрат сжал кулаки, не зная, кому слать проклятия. Как быстро это существо, лишенное пола, нащупало его слабости!.. Бхаяшия отлично сознавал - даже если Менекрат считает Шаран его орудием, он не позволит этой рабыне пострадать по своей вине...
Менекрат отвернулся. На глаза ему снова попалась статуэтка Иштар.
- А почему Бхаяшия поручил мне изображать Иштар? - спросил иониец. - Разве вы поклоняетесь не Ахура-Мазде?
- Ахура-Мазда не запрещает служить и жертвовать другим богам, - ответила Шаран.
Может быть, Бхаяшия решил опереться на жрецов этой все еще могучей богини, чтобы по каким-то причинам противостоять единому богу, провозвестниками которого служат Дарий и его главная царица?..
Менекрат переплел пальцы на животе, неподвижно глядя на стену напротив. Спустя несколько мгновений он произнес:
- Я согласен.
Через две недели, когда уже четыре статуэтки из семи были готовы, однажды ночью Менекрат лежал без сна. Скульптор не то думал, не то грезил.
Перед ним вставало грубовато-равнодушное лицо глиняной Иштар, каждая черточка которого за эти дни врезалась ему в память; его сменило лицо золотой Нейт, более утонченное, но такое же отрешенное... а потом лик владычицы Саиса вдруг ожил и исказился. Перед Менекратом была Поликсена в бронзовом боевом панцире, раскрасневшаяся от ярости. Царица Ионии бросала ему в лицо гневные упреки, которых скульптор не слышал.
Менекрат приподнялся, чтобы расслышать обвинения царицы и ответить на них; но тут у порога раздался шорох.
- Шаран! - тихо воскликнул художник.
- Тише!.. - отозвалась персиянка умоляющим шепотом.
Она подошла к нему; но, не дойдя нескольких шагов, опустилась на колени и проползла эти оставшиеся шаги на коленях. Менекрат уже сидел, глядя на служанку.
От запаха этой азиатки и ее теплой близости его неожиданно охватило возбуждение и вместе с тем расслабляющее томление, с которыми становилось все труднее совладать.
- Зачем ты здесь? - шепотом спросил эллин.
Шаран стояла напротив него на коленях и страстно смотрела в глаза.
- Разве ты не знаешь? - откликнулась она.
Шаран взяла его за голову обеими руками; ощущение ее прохладных пальцев на висках, в волосах было блаженством. Она могла бы взять его голову и унести, почудилось пленнику. А потом персиянка поцеловала его.
Менекрат ответил на этот поцелуй; и вдруг ощутил, что, не достигнув обладания, уже достиг полного единения со своей стражницей. Собственные чувства испугали его.
- Я знал, что ты придешь, - хрипло сказал Менекрат.
- Ты знал!..
Он ощутил ее радость и страх. Шаран прильнула к нему всем своим плотным горячим телом.
- Я знаю, ты всех нас считаешь лжецами, - прошептала азиатка. - Но послушай меня сейчас, я не лгу: у меня еще не было никого, никогда...
- Я верю, - прошептал художник.
Он больше не мог сражаться с собой.
Обхватив свою подругу за плечи, Менекрат мягко уложил ее под себя. Он стал водить губами по ее телу, утыкаясь лицом в шею, в ложбинку между грудей, в сгиб локтя. Шаран лежала неподвижно и казалась бесчувственной под его ласками; но неожиданно выгнулась и издала протяжный стон, словно исторгшийся из глубин ее существа. Эллин поднял платье женщины, под которым ничего не было, и припал губами к вздрагивающему смуглому животу; он заскользил ниже, погружаясь в горячее безумие.
Когда он наконец слился с нею, то услышал, как она всхлипывает под ним от боли и счастья; Менекрат оглаживал ее ноги, согнутые в коленях, целовал запрокинутое лицо. А Шаран вдруг крепко обвила его руками и дохнула:
- Навсегда.
Потом они долго лежали молча, обнявшись. После пережитой необычайной близости любовники ощутили какое-то странное новое отчуждение.
Шаран устроила у эллина на груди тяжелую голову.
- Я рада, что это был ты, - тихо сказала она.
Менекрат поцеловал ее в темя. Взял персиянку за руку, пройдясь чутким пальцем по мозолям на ладони, недавнему ожогу. На нее позавчера брызнуло кипящим маслом, когда она жарила ему мясо. Вновь жалость и нежность сжали сердце эллина.
А потом вернулся холод. Да, персы знали, что делают, и умели обращаться с пленниками!
Еще раз поцеловав свою возлюбленную, Менекрат мягко вынудил ее сесть и выпрямился сам.
Шаран молча смотрела на него: ее глаза медленно наполнились слезами обиды. Менекрат улыбнулся.
- Лучше тебе сейчас вернуться к себе, - сказал скульптор. - Если увидят, что мы спим вдвоем... может быть плохо!
Шаран несколько мгновений не отвечала, будто не слышала; потом кивнула.
- Правда, мне лучше уйти.
Она поморщилась, поднимаясь на ноги; провела руками по юбке, на которой осталось кровавое пятно.
Эллин проводил ее до двери, обнимая за талию. На пороге еще раз поцеловал.
- Завтра увидимся, - шепотом напомнил он.
Шаран слабо улыбнулась; потом потупилась и скользнула прочь.
Менекрат вернулся на свою постель и сел. Он долго сидел и напряженно думал.