Глава 61
Дом Аристодема вначале поразил коринфянку малыми размерами и теснотой в сравнении со своим саисским особняком: хотя афинянин предупреждал невесту, что живет гораздо скромнее ее. Однако он жил совсем не бедно. Поликсена еще хорошо помнила, что значит жить бедно.
Уж не затем ли этот купец хотел взять ее в жены, чтобы с помощью ее прекрасного приданого расширить торговлю?.. Иония по-прежнему оставалась тесно связана с Навкратисом, и основан город был выходцами из Милета. Но они все еще были в Та-Кемет, и Навкратис не стал совершенно независимым полисом, хотя и очень желал бы этого.
Когда слуги разложили вещи, Поликсена разыскала своего жениха.
Он улыбнулся ей и хотел обнять, но царевна сложила руки на груди.
- Намерен ли ты заключить со мною брачный договор, где будет указано, какие права на имущество друг друга мы получим? - спросила Поликсена.
Аристодем даже побледнел от обиды.
- Ты думаешь... что я женюсь на тебе из-за твоего богатства? - воскликнул он.
Поликсена покачала головой.
- Нет, Аристодем. Но поскольку боги даровали мне это богатство, я должна следить за тем, в чьи руки оно попадет. Помнишь, что говорил учитель? - вдруг спросила она.
Афинянин мягко улыбнулся общим воспоминаниям, которые овеяли их, как ароматы гор.
- Да. Богатство налагает большую ответственность. И ты права, конечно, нам следует заключить договор!
"В Ионии этот папирус уже не будет иметь никакой силы", - подумала Поликсена. Но сейчас ей следовало позаботиться о ближайшем будущем.
Они пригласили писца-египтянина, который переписал имущество обоих и составил подробное брачное соглашение. Бритоголовый чиновник вручил папирус Поликсене - с такой улыбкой, что коринфянка поняла, какого он мнения об этом договоре и о правах будущей жены афинского купца. В греческом городе действовали греческие же законы... конечно, Поликсена намеревалась вернуться в Саис, но это будет уже ненадолго.
"Законы создаются в умах людей", - мысленно повторила она себе то, что пришло ей в голову одновременно с Нитетис, и Поликсена успокоилась. Кроме того, после ухода египетского чиновника жених заверил ее, что и не собирался покушаться на ее приданое.
- Только если ты сама согласишься поделиться со мной, - сказал сын Пифона, очаровательно улыбаясь.
Поликсена кивнула: она отлично понимала, чем кончаются такие разговоры. Но ее будущее не принадлежало ее избраннику - так же, как и ей самой.
Перед свадьбой Аристодем и Поликсена навестили его брата Аристона. Молоденькая жена хозяина была беременна вторым ребенком и занималась с первым, но тоже вышла поприветствовать будущую родственницу.
Поликсена знала от жениха, что семья его брата не очень-то счастливая, но круглое лицо жены Аристона лучилось благодушием, которое казалось непритворным. Поликсена, впрочем, сама испытывала такое состояние перед родами: радостное спокойствие, которое нисходило на всех будущих матерей. Это дар богов, утешение, которое помогает женщинам подготовиться к родильным мукам и легче перенести их, говорил обеим своим подопечным Минмес, старый придворный врач-египтянин.
Однако Поликсена оставила свои мысли при себе, когда осторожно обнялась и поцеловалась с этой юной гречанкой с Лемноса.
- Я рада за брата моего мужа и за тебя, госпожа. Я слышала, что Аристодем долго добивался тебя, - простодушно сказала жена Аристона.
Поликсена ощутила, как заливается краской под взглядом лемниянки и самого Аристона, когда сильная рука Аристодема обняла ее за плечи.
- Я тоже счастлива войти в вашу семью, - сказала коринфянка. Пусть это будет правдой. Хотя бы ненадолго - без всяких оговорок!
Они весело поужинали и выпили втроем: хозяйка ушла вскоре после начала ужина. Потом Аристодем и его невеста по темноте, слушая треск цикад и любуясь ночным небом, по которому стелились облака, пешком вернулись в дом жениха.
За ними шли трое ионийцев Поликсены, которых она взяла с собой в гости: невесте было так гораздо спокойнее, хотя Аристодему явно стало не по себе от присутствия ее охранителей. Пусть даже только наемников.
Поднявшись по ступеням портика, жених и невеста остановились и повернулись друг к другу.
Поликсена проводила в доме будущего мужа уже не первую ночь, и теперь, посмотрев в темные глаза возлюбленной перед тем, как распрощаться, Аристодем увидел в них спокойное довольствие, даже негу.
- У твоего брата замечательный дом! - сказала коринфянка.
Аристодем непритворно обрадовался.
- Он тебе понравился? Когда мы приехали, ты так осматривалась вокруг... А мой дом нравится тебе?
Поликсена кивнула.
- У тебя тоже очень славно. Я так осматривалась, потому что попасть из Саиса в Навкратис - это как после Египта оказаться в Греции, которая находится в двух шагах!
Аристодем обнял ее.
- Я очень счастлив, - тихо сказал он, прижавшись губами к ее лбу. - Никогда не думал, что буду так счастлив! А Аристон пророчил мне, что мне счастье не суждено, потому что я философ!
Поликсена улыбнулась.
- И философам порой бывает хорошо, когда они прекращают ломать головы над тем, что все равно недоступно человеку. Но это у нас ненадолго.
Оба рассмеялись. Потом Аристодем почтительно поцеловал руку будущей жены и отпустил ее спать.
Афинянин еще долго стоял в своем портике, вдыхая жизнь полной грудью. Ему хотелось кричать на весь мир о своем счастье, но молодой человек только улыбался, обнимая колонну, будто стан возлюбленной. Потом он ушел в дом.
Умывшись с помощью раба, Аристодем направился в свою спальню, но неожиданно остановился, заметив у двери каких-то чужих мужчин. Он чуть было не поднял тревогу; но тут узнал наемников-ионийцев.
- Что вам здесь нужно? - спросил афинянин; но тут один из воинов стремительно шагнул к хозяину.
Молодой купец опомниться не успел, как его схватили за плечо и толкнули к стене. Аристодем узнал Анаксарха, рыжего начальника охраны.
- Как ты смеешь?.. - тихо воскликнул господин дома; но осекся, поняв, что кричать в любом случае неблагоразумно.
Анаксарх отпустил его, но остался стоять перед женихом госпожи, сложив руки на груди и расставив сильные ноги; двое других заступили ему дорогу, предупреждая попытку уйти. С другой стороны коридор оканчивался тупиком.
Старший над ионийцами склонился к возмущенному и почти испуганному афинянину с явной угрозой.
- Мы знаем все, что происходит между тобой и нашей госпожой, - сказал Анаксарх. - Мы слышали о брачном договоре и о том, что он будет значить! Нам платят за службу немного, но я хочу предупредить тебя, афинянин, что мы не позволим тебе нанести нашей хозяйке никакой обиды!
Анаксарх прервался, меряя господина дома взглядом.
- Мы знаем царевну Поликсену давно, и она всегда была доброй и разумной госпожой. Но я предупреждаю тебя не поэтому, и не потому, что она может взять нас с собой в Ионию! Таков наш долг! Может быть, ты и получишь право на ее приданое, когда женишься на ней, - прибавил рыжеволосый иониец, - но не на нас! Мы свободные люди!
Начальник охраны отступил от него, и остальные тоже; и Аристодем совладал с собой. Ионийцы ждали его ответа.
- Хорошо, я понял вас, - сказал афинянин. - Вы можете идти.
Анаксарх поколебался, потом поклонился, и все трое воинов ушли.
Сын Пифона, проводив взглядом наемников, утер мокрый лоб и перевел дыхание.
- Вы только подумайте! - воскликнул он едва слышно. - Но с ними она, похоже, и вправду в безопасности!
Покачав головой, Аристодем выругался себе под нос и скрылся в своей спальне. Немного погодя он, слишком возбужденный, чтобы спать, кликнул раба и потребовал вина с травами и медом.
Но когда он уснул, ему снились блаженные сны. И проснулся афинянин с улыбкой.
***
Свадьбу праздновали в доме Аристона, созвав друзей старшего из сыновей Пифона и друзей самого Аристодема, хотя их было гораздо меньше.
- У брата намного больше знакомых и намного чаще бывают гости, чем у меня! - сказал Аристодем. - И тебе понравился его дом, я помню: а брат всегда рад попраздновать!
И сын Ликандра остался в доме Аристодема, чтобы не помешать брачной ночи. Поликсена улыбнулась, вспомнив, что с мальчиком, кроме няньки, осталось трое из ее ионийцев.
Она обняла суженого за шею и посмотрела в его голубые глаза, полные обожания. Сегодня Аристодем, как и сама она, оделся в сияющие белизной одежды, а в волосы вплел цветы. Будто юный Адонис*: хотя Аристодем был уже не юн, сегодня он словно начал жизнь заново.
- Мы будем счастливы с тобой, - сказал он.
- Да. Мы постараемся, - ответила коринфянка.
Они поцеловались, прежде чем выйти к гостям.
А потом Аристодем и Поликсена забыли о себе на целый вечер - только танцевали, пили, принимали поцелуи, поздравления и цветы, переходя из одних рук в другие. У Поликсены голова шла кругом от множества смеющихся и раскрасневшихся греческих лиц, сменявших друг друга; и только лицо Анаксарха, который стоял в дверях огромного зала, освещенного египетскими треногами и увешанного гирляндами зелени, помогало коринфской царевне не терять опору под ногами.
С пиршества Аристодем унес ее на руках.
- Это продлится до самого утра, - пробормотал влюбленный, бросив ее на широкую кровать. - А я не могу больше ждать!
Поликсена выгнулась в его руках, как вакханка, когда новый муж сорвал с нее свадебный наряд, разорвав завязки на плечах, и впился изголодавшимся ртом в ее тело. Она могла стонать громко: никто из гостей внизу не слышал их, а кто и слышал, сам так же славил Диониса.
Аристодем почти не ласкал ее: он овладел своей возлюбленной, едва лишь обнажился сам, и только этого она и хотела. Они уже не понимали, где кончается один из них и начинается другой, где небо, где земля: слившись в одно неистовое существо, средоточием которого было наслаждение. Сначала торопливое, потом, когда они упились друг другом, - медленное, тягучее.
Потом они долго лежали рядом среди смятых простыней, с налипшими на влажные нагие тела цветами, - в изнеможении, но без сна.
Аристодем наконец коснулся щеки жены, и она повернула к нему голову.
Афинянин улыбался ей.
- Аристон ошибся, - прошептал он. - Я не знаю, как на самом деле живет мой брат, но...
Поликсена прижала палец к губам.
- Пора спать, милый.
Аристодем вздохнул от избытка счастья.
- Ты в первый раз говоришь мне такое!
Поликсена нахмурилась.
- Надеюсь, что и не в последний. Спи, нам завтра возвращаться домой.
Поликсена уснула, прижимаясь головой к груди нового мужа, а афинянин долго еще не спал, гладя ее спутанные волосы.
- Возвращаться домой, - прошептал Аристодем, посмотрев в окно.
Потом он улыбнулся и закрыл глаза, приобняв жену и ощущая ее сладкую тяжесть. Он тоже скоро уснул.
Они спали недолго, но пробудились отдохнувшими и опять предались любви. Медленно, еще неуверенно, пробуя друг друга на вкус. Потом еще немного полежали рядом и, поднявшись с постели, позвали каждый свою прислугу, чтобы привести себя в порядок.
Поликсене показалось, что Та-Имхотеп, которая попросилась пойти с госпожой в дом Аристона, зная, что госпоже наутро понадобятся все ее услуги, втайне не одобряет происходящее: хотя, конечно, молчит. Поликсена обещала себе, что позже поговорит с верной рабыней наедине и выспросит все, что ту беспокоит.
Молодые супруги вышли к гостям, половина из которых только начала приходить в себя. Однако Аристон уже был трезв и ждал их.
- Наконец-то! - воскликнул хозяин, спеша к младшему брату с распростертыми объятиями. - Ну, как ночка, братец-философ?
Он толкнул Аристодема в бок и подмигнул.
- Признайся, ведь лучше, чем корпеть над твоими папирусами?
Аристодем сердито прижал палец к губам, кивнув на нахмурившуюся жену.
- Мы пришли поблагодарить тебя и проститься, брат. Нам пора, - сказал афинянин.
Он улыбнулся.
- Ты для нас этой ночью сам как бог любви. Пусть же радость, что ты подарил нам с Поликсеной, к тебе вернется вдвое!
Аристон ухмыльнулся и смутился.
- Хайре, - пожелал он от всего сердца, снова обнимая брата.
Посмотрев на Поликсену, Аристон поклонился.
- И тебе желаю благоденствовать, госпожа.
Обратно молодые супруги шли обнявшись, хотя, наверное, это было неприлично. "Но уж никак не более неприлично, чем мужчинам и юношам идти в обнимку, - что наверняка здесь можно увидеть чаще", - подумала Поликсена.
Она взглянула на мужа.
- Как хорошо, что у тебя бывает мало гостей, - сказала коринфянка.
Аристодем поцеловал ее.
- Я и не хочу сейчас видеть никого, кроме тебя. Но обещаю, что когда мы с тобой опять захотим общества, я не буду принимать никого, кто тебе не понравится!
Поликсена кивнула. Некоторое время она шла молча, словно бы отстранившись от супруга, хотя он по-прежнему обнимал ее за талию. Наконец Аристодем встревожился; но вспомнив о муже, Поликсена рассеяла его беспокойство улыбкой.
Месяц новобрачные прожили, отгородившись от всех, в почти ничем не омрачаемой радости. А потом Поликсена получила из Саиса тревожное письмо.
Нитетис писала, что в Персии объявился самозванец, выдававший себя за Смердиса, убиенного брата Камбиса, и захвативший власть в Вавилоне и в Сузах. В Вавилоне уже выходили указы, скрепленные печатью узурпатора! Камбис собирался вернуться в Персию для подавления восстания!
Поликсена чуть было не сорвалась обратно в Саис, но муж удержал ее.
- Вот теперь тебе и в самом деле нечего делать там! - воскликнул Аристодем. - Царица ведь не звала тебя? Она сама понимает всю опасность, а если будет искать у нас убежища, то приедет!
Поликсена признала, что это разумно. Она написала госпоже длинное письмо, надеясь хоть немного ободрить ее.
А совсем скоро Навкратиса достигли вести, что царь царей погиб по пути назад в Азию, при самых загадочных обстоятельствах.*
* Сын кипрского царя Кинира, славившийся своей красотой и погибший юным, из-за которого ссорились Афродита и Персефона.
* Смерть Камбиса датируется весной 522 года до н.э., хотя разные источники приводят разные версии его гибели: от несчастного случая до самоубийства.
Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Модератор: K.H.Hynta
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 62
Уджагорресент был в Мемфисе, когда это случилось, - потрясение всего мироздания, как представлялось всем, изведавшим могущество Персии.
Царский казначей немедленно поспешил в Саис. Защитить Нитетис, спасти ее, - вот что сделалось главной его целью!
Пока, казалось, спасать было не от чего: хотя и в Мемфисе, и в Саисе Уджагорресент слышал всеобщий плач, как будто опять умер великий Амасис. Стенали и персы, и египтяне: никто не знал, чего себе ждать от будущего, однако египтяне, как это часто случалось, мыслили трезвее захватчиков. Прежде всего, многоопытные жрецы, из которых даже не самые старые пережили не один дворцовый переворот.
Прибыв в город Нейт, царский казначей, не приближаясь ко дворцу, сразу же направился в главный храм. Его вело наитие, спасавшее любимца нескольких владык Та-Кемет уже не раз.
- Ты, господин? - навстречу выступил верховный жрец, который когда-то укрывал в недрах храма юную Нитетис. Одетый в белое старик редкозубо улыбнулся, опираясь на посох. - Мы ждали тебя, да благословит тебя матерь богов! Великая царица и царевич сейчас у нас!
Уджагорресент застыл на месте, ощущая, как холодный пот выступил между лопатками: там, где на обнаженную спину свешивался амулет. Сегодня царский казначей был одет по-египетски.
- Они прячутся?..
- Нет, - старый ит нечер поспешно поднял руку. - Царица пришла за утешением и просветлением сердца, как и ты! Она, должно быть, молится сейчас, но я могу проводить тебя к ней.
- Немедленно, - приказал Уджагорресент.
Верховный жрец склонился перед ним, как перед самим фараоном, и уста всемогущего царского советника тронула недобрая улыбка.
Два жреца Нейт быстро углубились в храм: тесными коридорами, ощущая над собою толщу камня, которая стесняла и угнетала чужестранцев, но каждому истинному сыну Черной Земли давала уверенность в вечности - прошлом, настоящем и будущем. Они перетекали друг в друга, и будущее с прошлым смыкалось в неразрывный круг.
Нитетис Уджагорресент нашел в одном из молитвенных залов: его воспитанница, в синем траурном платье, и в самом деле совершала преклонение перед статуей Нейт, держа в простертых руках курильницу. Уджагорресент, как ни спешил ее увидеть, остановился у стены, в тени одной из мощных колонн, два ряда которых подпирали потолок с обеих сторон.
Когда царица встала, он выступил вперед и приостановился, чтобы Нитетис успела разглядеть его. А потом быстро подошел к ней и принял из ее рук курильницу, которая еще дымилась.
Царский казначей, опустившись на колени, тоже совершил земной поклон - и, пробыв в таком положении несколько мгновений, поставил курильницу на сверкающий пол перед статуей. Он поднялся.
- Как я рада тебя видеть! - воскликнула Нитетис, когда Уджагорресент наконец повернулся к ней.
Он заметил, что глаза у нее красные и припухшие, хотя черная обводка не растеклась; и встревожился.
- Где царевич? - спросил Уджагорресент.
- Во дворе. Жрец Ани смотрит за ним, - ответила великая царица.
Потом она пожаловалась:
- Весь город будто обезумел! Только здесь нам с сыном и можно найти покой!
- Понятна причина этого безумия. Ведь скончался Хор на троне, - заметил Уджагорресент.
Нитетис сжала губы.
- Ничего, скоро успокоятся! Мой народ видел от него не так много добра, чтобы плакать больше, чем по обычаю!
- Тебе его жаль? - спросил Уджагорресент.
Нитетис усмехнулась.
- Ты знаешь, как мне жаль, - произнесла она с ударением. - Разве может женщина не сожалеть о муже, который обладал ею первым? Этот перс забрал у меня то, что мне никогда не возместить!..
- Но и подарил немало, - мягко сказал царский казначей.
Нитетис взялась за лоб, увенчанный золотым уреем с синей эмалью.
- Сам царь понимал, что этот мальчик рожден напрасно! Мне и вправду даже жаль его! Камбис умер, зная, что не оставил наследника, и его единственный сын сделается в лучшем случае военачальником или жрецом в покоренной им стране... и будет отстаивать чужих богов!
Ее старый советник улыбнулся.
- А ты бы не хотела снова выйти замуж? - спросил Уджагорресент.
Нитетис подняла четкие черные брови - так, точно они никогда не говорили об этом еще при жизни Камбиса.
- Может быть, ты считаешь, что говоришь пустые слова, называя меня богиней, - холодно сказала великая царица, - но многие тысячи моих подданных непоколебимо убеждены в этом! Смотри, как бы тебя не ударили в спину: если не напали открыто, попытайся ты посягнуть на меня!
Уджагорресент устало улыбнулся.
- Великая царица, божественные очи и уста, - сказал он. - За те ужасные годы, что я поддерживал перса на этой земле, я нажил себе столько врагов, что могу уже не обращать на них внимания, делая только то, что должен!
Царский казначей поклонился ей.
- Разумеется, я почтителен к твоему трауру... хотя нередко случалось, - тут он снова усмехнулся, - что царицы Та-Кемет становились женами новых владык еще прежде, чем тела супругов успевали приготовить к погребению!
- То были фараоны, царский казначей, - сказала Нитетис, пристально глядя на него. - Ты, кажется, еще не поднялся по священным ступеням?
- И ты знаешь, царица, что едва ли это для меня возможно, - признал Уджагорресент. Он снова поклонился. - Теперь Та-Кемет принадлежит сатрапу, и должна ему принадлежать, пока не придет смена Камбису!
Нитетис нахмурилась.
- Что ты говоришь? Ты понимаешь, что народ сейчас...
- Народ - глупое стадо, как и большинство придворных, - прервал ее Уджагорресент. - Они никогда не будут понимать своей пользы! А нам с тобой, царица, следует позаботиться о том, чтобы не повторилось то, что было при Камбисе!
Уджагорресент поднял голову, и зазвенели подвески на его золотом обруче.
- Разве не стал я больше, чем когда-либо был при Амасисе, и чем был сам Амасис? - спросил он. - На что мне двойная корона? Мне нужна не корона... а ты, Нитетис.
Нитетис не успела понять, когда тонкий политик уступил место влюбленному: Уджагорресент неожиданно привлек ее к себе и припал поцелуем к ее шее.
Несколько мгновений царица млела в его объятиях, прикрыв длинные подтушеванные синим веки; потом резко оттолкнула.
- Прекрати! Как ты смеешь... перед лицом богини! Ты смеешься над нею, как над всем, пока не пришло время раскаяться: а потом будет поздно!
Уджагорресент, глядевший на нее горящими глазами, все же взял себя в руки: он откинул назад длинные черные волосы и поправил воротник-ускх из золота, разноцветной эмали и лазурита, закрывавший половину широкой груди и спины.
- Прошу меня простить, - сказал он: не то Нейт, не то царице.
Та перевела дух.
- Может быть, нам стоит выйти? - предложила Нитетис.
- Нет, - ответил Уджагорресент. - Больше я не позволю себе ничего, что оскорбило бы богиню! А то, что я скажу тебе, я должен произнести перед ее лицом. Пусть матерь всего сущего видит и слышит своего жреца!
Нитетис хотела что-то сказать, но Уджагорресент взял ее за руку, и царица промолчала, глядя на него в тревоге.
- Нейт давно ведомы пути моего сердца, - сказал царский казначей. - Они ведомы и тебе, Нитетис. Я люблю тебя!
Царица коротко вздохнула; ее рука дрогнула в его руке, но она не попыталась высвободиться.
- Я люблю тебя, моя царица, моя сестра, мой желанный плод. Мое дитя, - продолжил Уджагорресент с нежностью. - И я хочу назвать тебя моей супругой и первой помощницей!
У Нитетис дрогнули губы.
Потом она вырвала руку и сказала:
- Помощницей? Ты говоришь это великой царице?..
- Я буду откровенен, Нитетис, - ответил Уджагорресент, по-прежнему называя ее по имени: хотя по отношению к царице это было кощунством.
Он взял ее за обе руки и повернул лицом к себе.
- Ты сделала для этой страны столько, сколько немногие царицы до тебя, - сказал он. - Ты превосходно управляла двором - и всем Саисом эти три года! Но теперь, когда опять грядет война... что ты можешь одна? Ты должна соединиться с мужчиной, со мной, который способен поднять и повести за собой многие силы! И тогда вместе мы будем вершить великие дела!
Нитетис усмехнулась.
- И ты осмелишься утверждать, перед ее лицом, - удлиненные глаза египтянки обратились на статую, - что ты сейчас со мной честен? Что такого я совершила за свое правление? Ты подольщаешься ко мне, чтобы скорее завладеть мной!..
Уджагорресент выпустил ее руки и опять отступил.
- За эти три года, что мы были под персами, я увидел, на что ты способна, - сказал царский казначей. - И ты можешь совершить много больше!
Нитетис улыбнулась. Она и сама так думала.
- А как же Яхмес? - спросила она.
- Его время придет, - ответил Уджагорресент. - Сейчас время твое и мое! Я знаю, что уже далеко не молод, - прибавил он. - Весьма возможно, ты переживешь меня надолго! Но те годы, что у нас еще есть...
Нитетис прошлась по залу, склонив голову, словно бы прислушиваясь к стуку своих сандалий с закрытыми носками и золотой проволокой, хитроумно оплетавшей подъем ноги и щиколотку. Эта обувь больше напоминала туфли.
Потом великая царица спросила:
- А известно ли тебе, что сейчас происходит в Персии?
Уджагорресент улыбнулся.
- А разве твои осведомители тебе не докладывали?
Нитетис пожала плечами.
- Ничего, что бы не было уже известно всей Та-Кемет! Кажется, они обленились... или персы слишком ловко скрывают свои намерения!
- Немногие способны разобраться, что происходит при персидском дворе, - согласился Уджагорресент. - И даже большинство персов неспособны! Как после смерти Кира! Ты ведь знаешь, что царица Атосса успела стать женой мидийского жреца Гауматы, притязавшего на власть после Камбиса, - того самого, который выдал себя за Смердиса?
Довольно долго царица и жрец смотрели друг другу в глаза.
- Знаю, - наконец холодно сказала Нитетис. - Но Гаумата вскоре будет низвержен и уничтожен!
Уджагорресент рассмеялся, восхищаясь быстротой ее ума.
- Я тоже так думаю, - сказал он. - Потому что вскоре придет сильный и законный правитель, который возьмет в свои руки все дела государства! Но не Черной Земли!
Видя выражение царицы, Уджагорресент подманил ее пальцем, и Нитетис шагнула к своему советнику, как зачарованная.
Он обхватил ее за плечи и, склонившись к ее уху, что-то зашептал.
На лице Нитетис появилась такая улыбка, точно она слушала любовное признание. Но когда царский казначей смолк, Нитетис воскликнула:
- Ты уверен, что это будет он?
Уджагорресент торжественно кивнул.
- Да, госпожа. Атосса договорилась с ним, еще когда жила с Гауматой! Атосса умеет править! Может быть, в этот самый миг царица Персиды говорит с Дарием так, как ты со мной, - улыбаясь, прибавил он.*
И Уджагорресент подал царице руку.
Несколько мгновений Нитетис не двигалась. А потом вложила свою руку в ладонь царского казначея.
Он притянул молодую царицу к себе и заключил в объятия.
Но когда Нитетис посмотрела на него снова, снизу вверх, то спросила:
- А как же Поликсена?
- А что Поликсена? - откликнулся Уджагорресент, приподняв брови. - Кажется, твоя любимая эллинка нашла себе нового мужа и сейчас счастлива с ним!
Нитетис вдруг всхлипнула, и лицо ее передернуло от боли и гнева.
- Она может насовсем покинуть меня. Уехать в Ионию, - прошептала великая царица.
Уджагорресент кивнул. Потом снова прижал Нитетис к груди.
- А что, если Иония восстанет? - тихо спросила она, ощущая, как рука царского советника гладит ее по волосам.
- Если Иония осмелится на это, царь Персии вновь... мы вновь приведем ее к покорности, - сказал Уджагорресент. - Ты согласна со мною, великая царица?
Нитетис не ответила и не шевельнулась в его объятиях, но Уджагорресент ощущал ее молчаливое согласие.
- Только ты должен дать своей жене развод, - вдруг сказала царица. - Слышишь?
- Я уже договорился с моей женой о разводе, - ответил Уджагорресент. - Она не желает... более не желает жить с таким человеком, как я.
Нитетис отстранилась.
- Я уеду в свое поместье в Дельте, - сказала она после недолгого раздумья, не глядя на него. - То, что царь подарил мне! Уеду вместе с сыном, и мы поживем в уединении, соблюдая траур и все приличия! Когда окончится семидесятидневный срок, ты можешь написать мне.
- А твой дворец? - быстро спросил Уджагорресент.
Нитетис рассмеялась.
- Оставляю его на моего управителя и на тебя, царский казначей. Надеюсь, ты сумеешь договориться с персидским наместником в Хут-Ка-Птах, как договорился с персидским царем!
Уджагорресент коротко, как военный, поклонился, потом круто развернулся и быстро покинул молитвенный зал. Когда стены храма расступились и он вышел на воздух, царский казначей остановился.
Подняв голову и простерев руки в жесте моления и благодарения, Уджагорресент с улыбкой зажмурился, подставив лицо солнечному свету.
* Известно, что Уджагорресент был советником также и Дария I. После непродолжительного восстания Египет достиг при Дарии нового расцвета, и египтяне весьма чтили великого преемника Камбиса за отношение к своей стране.
Нитетис, в отличие от Уджагорресента, фигура полулегендарная, хотя, возможно, имеет исторический прототип. Нитетис в этом романе списана как с некоторых выдающихся цариц египетской древности, так и с цариц эллинистического Египта, из которых наиболее известна Клеопатра. Здесь это оправдано постольку, поскольку при Амасисе II в Египте распространилось эллинофильство.
Что касается царицы Атоссы, про нее известно гораздо больше, чем про Нитетис. После смерти Камбиса эта персидская царица достигла большой власти; Геродот утверждает, что при Дарии I она была всемогуща.
Уджагорресент был в Мемфисе, когда это случилось, - потрясение всего мироздания, как представлялось всем, изведавшим могущество Персии.
Царский казначей немедленно поспешил в Саис. Защитить Нитетис, спасти ее, - вот что сделалось главной его целью!
Пока, казалось, спасать было не от чего: хотя и в Мемфисе, и в Саисе Уджагорресент слышал всеобщий плач, как будто опять умер великий Амасис. Стенали и персы, и египтяне: никто не знал, чего себе ждать от будущего, однако египтяне, как это часто случалось, мыслили трезвее захватчиков. Прежде всего, многоопытные жрецы, из которых даже не самые старые пережили не один дворцовый переворот.
Прибыв в город Нейт, царский казначей, не приближаясь ко дворцу, сразу же направился в главный храм. Его вело наитие, спасавшее любимца нескольких владык Та-Кемет уже не раз.
- Ты, господин? - навстречу выступил верховный жрец, который когда-то укрывал в недрах храма юную Нитетис. Одетый в белое старик редкозубо улыбнулся, опираясь на посох. - Мы ждали тебя, да благословит тебя матерь богов! Великая царица и царевич сейчас у нас!
Уджагорресент застыл на месте, ощущая, как холодный пот выступил между лопатками: там, где на обнаженную спину свешивался амулет. Сегодня царский казначей был одет по-египетски.
- Они прячутся?..
- Нет, - старый ит нечер поспешно поднял руку. - Царица пришла за утешением и просветлением сердца, как и ты! Она, должно быть, молится сейчас, но я могу проводить тебя к ней.
- Немедленно, - приказал Уджагорресент.
Верховный жрец склонился перед ним, как перед самим фараоном, и уста всемогущего царского советника тронула недобрая улыбка.
Два жреца Нейт быстро углубились в храм: тесными коридорами, ощущая над собою толщу камня, которая стесняла и угнетала чужестранцев, но каждому истинному сыну Черной Земли давала уверенность в вечности - прошлом, настоящем и будущем. Они перетекали друг в друга, и будущее с прошлым смыкалось в неразрывный круг.
Нитетис Уджагорресент нашел в одном из молитвенных залов: его воспитанница, в синем траурном платье, и в самом деле совершала преклонение перед статуей Нейт, держа в простертых руках курильницу. Уджагорресент, как ни спешил ее увидеть, остановился у стены, в тени одной из мощных колонн, два ряда которых подпирали потолок с обеих сторон.
Когда царица встала, он выступил вперед и приостановился, чтобы Нитетис успела разглядеть его. А потом быстро подошел к ней и принял из ее рук курильницу, которая еще дымилась.
Царский казначей, опустившись на колени, тоже совершил земной поклон - и, пробыв в таком положении несколько мгновений, поставил курильницу на сверкающий пол перед статуей. Он поднялся.
- Как я рада тебя видеть! - воскликнула Нитетис, когда Уджагорресент наконец повернулся к ней.
Он заметил, что глаза у нее красные и припухшие, хотя черная обводка не растеклась; и встревожился.
- Где царевич? - спросил Уджагорресент.
- Во дворе. Жрец Ани смотрит за ним, - ответила великая царица.
Потом она пожаловалась:
- Весь город будто обезумел! Только здесь нам с сыном и можно найти покой!
- Понятна причина этого безумия. Ведь скончался Хор на троне, - заметил Уджагорресент.
Нитетис сжала губы.
- Ничего, скоро успокоятся! Мой народ видел от него не так много добра, чтобы плакать больше, чем по обычаю!
- Тебе его жаль? - спросил Уджагорресент.
Нитетис усмехнулась.
- Ты знаешь, как мне жаль, - произнесла она с ударением. - Разве может женщина не сожалеть о муже, который обладал ею первым? Этот перс забрал у меня то, что мне никогда не возместить!..
- Но и подарил немало, - мягко сказал царский казначей.
Нитетис взялась за лоб, увенчанный золотым уреем с синей эмалью.
- Сам царь понимал, что этот мальчик рожден напрасно! Мне и вправду даже жаль его! Камбис умер, зная, что не оставил наследника, и его единственный сын сделается в лучшем случае военачальником или жрецом в покоренной им стране... и будет отстаивать чужих богов!
Ее старый советник улыбнулся.
- А ты бы не хотела снова выйти замуж? - спросил Уджагорресент.
Нитетис подняла четкие черные брови - так, точно они никогда не говорили об этом еще при жизни Камбиса.
- Может быть, ты считаешь, что говоришь пустые слова, называя меня богиней, - холодно сказала великая царица, - но многие тысячи моих подданных непоколебимо убеждены в этом! Смотри, как бы тебя не ударили в спину: если не напали открыто, попытайся ты посягнуть на меня!
Уджагорресент устало улыбнулся.
- Великая царица, божественные очи и уста, - сказал он. - За те ужасные годы, что я поддерживал перса на этой земле, я нажил себе столько врагов, что могу уже не обращать на них внимания, делая только то, что должен!
Царский казначей поклонился ей.
- Разумеется, я почтителен к твоему трауру... хотя нередко случалось, - тут он снова усмехнулся, - что царицы Та-Кемет становились женами новых владык еще прежде, чем тела супругов успевали приготовить к погребению!
- То были фараоны, царский казначей, - сказала Нитетис, пристально глядя на него. - Ты, кажется, еще не поднялся по священным ступеням?
- И ты знаешь, царица, что едва ли это для меня возможно, - признал Уджагорресент. Он снова поклонился. - Теперь Та-Кемет принадлежит сатрапу, и должна ему принадлежать, пока не придет смена Камбису!
Нитетис нахмурилась.
- Что ты говоришь? Ты понимаешь, что народ сейчас...
- Народ - глупое стадо, как и большинство придворных, - прервал ее Уджагорресент. - Они никогда не будут понимать своей пользы! А нам с тобой, царица, следует позаботиться о том, чтобы не повторилось то, что было при Камбисе!
Уджагорресент поднял голову, и зазвенели подвески на его золотом обруче.
- Разве не стал я больше, чем когда-либо был при Амасисе, и чем был сам Амасис? - спросил он. - На что мне двойная корона? Мне нужна не корона... а ты, Нитетис.
Нитетис не успела понять, когда тонкий политик уступил место влюбленному: Уджагорресент неожиданно привлек ее к себе и припал поцелуем к ее шее.
Несколько мгновений царица млела в его объятиях, прикрыв длинные подтушеванные синим веки; потом резко оттолкнула.
- Прекрати! Как ты смеешь... перед лицом богини! Ты смеешься над нею, как над всем, пока не пришло время раскаяться: а потом будет поздно!
Уджагорресент, глядевший на нее горящими глазами, все же взял себя в руки: он откинул назад длинные черные волосы и поправил воротник-ускх из золота, разноцветной эмали и лазурита, закрывавший половину широкой груди и спины.
- Прошу меня простить, - сказал он: не то Нейт, не то царице.
Та перевела дух.
- Может быть, нам стоит выйти? - предложила Нитетис.
- Нет, - ответил Уджагорресент. - Больше я не позволю себе ничего, что оскорбило бы богиню! А то, что я скажу тебе, я должен произнести перед ее лицом. Пусть матерь всего сущего видит и слышит своего жреца!
Нитетис хотела что-то сказать, но Уджагорресент взял ее за руку, и царица промолчала, глядя на него в тревоге.
- Нейт давно ведомы пути моего сердца, - сказал царский казначей. - Они ведомы и тебе, Нитетис. Я люблю тебя!
Царица коротко вздохнула; ее рука дрогнула в его руке, но она не попыталась высвободиться.
- Я люблю тебя, моя царица, моя сестра, мой желанный плод. Мое дитя, - продолжил Уджагорресент с нежностью. - И я хочу назвать тебя моей супругой и первой помощницей!
У Нитетис дрогнули губы.
Потом она вырвала руку и сказала:
- Помощницей? Ты говоришь это великой царице?..
- Я буду откровенен, Нитетис, - ответил Уджагорресент, по-прежнему называя ее по имени: хотя по отношению к царице это было кощунством.
Он взял ее за обе руки и повернул лицом к себе.
- Ты сделала для этой страны столько, сколько немногие царицы до тебя, - сказал он. - Ты превосходно управляла двором - и всем Саисом эти три года! Но теперь, когда опять грядет война... что ты можешь одна? Ты должна соединиться с мужчиной, со мной, который способен поднять и повести за собой многие силы! И тогда вместе мы будем вершить великие дела!
Нитетис усмехнулась.
- И ты осмелишься утверждать, перед ее лицом, - удлиненные глаза египтянки обратились на статую, - что ты сейчас со мной честен? Что такого я совершила за свое правление? Ты подольщаешься ко мне, чтобы скорее завладеть мной!..
Уджагорресент выпустил ее руки и опять отступил.
- За эти три года, что мы были под персами, я увидел, на что ты способна, - сказал царский казначей. - И ты можешь совершить много больше!
Нитетис улыбнулась. Она и сама так думала.
- А как же Яхмес? - спросила она.
- Его время придет, - ответил Уджагорресент. - Сейчас время твое и мое! Я знаю, что уже далеко не молод, - прибавил он. - Весьма возможно, ты переживешь меня надолго! Но те годы, что у нас еще есть...
Нитетис прошлась по залу, склонив голову, словно бы прислушиваясь к стуку своих сандалий с закрытыми носками и золотой проволокой, хитроумно оплетавшей подъем ноги и щиколотку. Эта обувь больше напоминала туфли.
Потом великая царица спросила:
- А известно ли тебе, что сейчас происходит в Персии?
Уджагорресент улыбнулся.
- А разве твои осведомители тебе не докладывали?
Нитетис пожала плечами.
- Ничего, что бы не было уже известно всей Та-Кемет! Кажется, они обленились... или персы слишком ловко скрывают свои намерения!
- Немногие способны разобраться, что происходит при персидском дворе, - согласился Уджагорресент. - И даже большинство персов неспособны! Как после смерти Кира! Ты ведь знаешь, что царица Атосса успела стать женой мидийского жреца Гауматы, притязавшего на власть после Камбиса, - того самого, который выдал себя за Смердиса?
Довольно долго царица и жрец смотрели друг другу в глаза.
- Знаю, - наконец холодно сказала Нитетис. - Но Гаумата вскоре будет низвержен и уничтожен!
Уджагорресент рассмеялся, восхищаясь быстротой ее ума.
- Я тоже так думаю, - сказал он. - Потому что вскоре придет сильный и законный правитель, который возьмет в свои руки все дела государства! Но не Черной Земли!
Видя выражение царицы, Уджагорресент подманил ее пальцем, и Нитетис шагнула к своему советнику, как зачарованная.
Он обхватил ее за плечи и, склонившись к ее уху, что-то зашептал.
На лице Нитетис появилась такая улыбка, точно она слушала любовное признание. Но когда царский казначей смолк, Нитетис воскликнула:
- Ты уверен, что это будет он?
Уджагорресент торжественно кивнул.
- Да, госпожа. Атосса договорилась с ним, еще когда жила с Гауматой! Атосса умеет править! Может быть, в этот самый миг царица Персиды говорит с Дарием так, как ты со мной, - улыбаясь, прибавил он.*
И Уджагорресент подал царице руку.
Несколько мгновений Нитетис не двигалась. А потом вложила свою руку в ладонь царского казначея.
Он притянул молодую царицу к себе и заключил в объятия.
Но когда Нитетис посмотрела на него снова, снизу вверх, то спросила:
- А как же Поликсена?
- А что Поликсена? - откликнулся Уджагорресент, приподняв брови. - Кажется, твоя любимая эллинка нашла себе нового мужа и сейчас счастлива с ним!
Нитетис вдруг всхлипнула, и лицо ее передернуло от боли и гнева.
- Она может насовсем покинуть меня. Уехать в Ионию, - прошептала великая царица.
Уджагорресент кивнул. Потом снова прижал Нитетис к груди.
- А что, если Иония восстанет? - тихо спросила она, ощущая, как рука царского советника гладит ее по волосам.
- Если Иония осмелится на это, царь Персии вновь... мы вновь приведем ее к покорности, - сказал Уджагорресент. - Ты согласна со мною, великая царица?
Нитетис не ответила и не шевельнулась в его объятиях, но Уджагорресент ощущал ее молчаливое согласие.
- Только ты должен дать своей жене развод, - вдруг сказала царица. - Слышишь?
- Я уже договорился с моей женой о разводе, - ответил Уджагорресент. - Она не желает... более не желает жить с таким человеком, как я.
Нитетис отстранилась.
- Я уеду в свое поместье в Дельте, - сказала она после недолгого раздумья, не глядя на него. - То, что царь подарил мне! Уеду вместе с сыном, и мы поживем в уединении, соблюдая траур и все приличия! Когда окончится семидесятидневный срок, ты можешь написать мне.
- А твой дворец? - быстро спросил Уджагорресент.
Нитетис рассмеялась.
- Оставляю его на моего управителя и на тебя, царский казначей. Надеюсь, ты сумеешь договориться с персидским наместником в Хут-Ка-Птах, как договорился с персидским царем!
Уджагорресент коротко, как военный, поклонился, потом круто развернулся и быстро покинул молитвенный зал. Когда стены храма расступились и он вышел на воздух, царский казначей остановился.
Подняв голову и простерев руки в жесте моления и благодарения, Уджагорресент с улыбкой зажмурился, подставив лицо солнечному свету.
* Известно, что Уджагорресент был советником также и Дария I. После непродолжительного восстания Египет достиг при Дарии нового расцвета, и египтяне весьма чтили великого преемника Камбиса за отношение к своей стране.
Нитетис, в отличие от Уджагорресента, фигура полулегендарная, хотя, возможно, имеет исторический прототип. Нитетис в этом романе списана как с некоторых выдающихся цариц египетской древности, так и с цариц эллинистического Египта, из которых наиболее известна Клеопатра. Здесь это оправдано постольку, поскольку при Амасисе II в Египте распространилось эллинофильство.
Что касается царицы Атоссы, про нее известно гораздо больше, чем про Нитетис. После смерти Камбиса эта персидская царица достигла большой власти; Геродот утверждает, что при Дарии I она была всемогуща.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 63
Гермодор закончил свою статую.
Старый афинский художник, обучавшийся в Египте, сделал не бога и не полубога - но человека с божественной силой духа и волей к борьбе. Сам Гермодор проявил божественную волю в этой борьбе: с материалом, со своими приступами отчаяния и разочарования, со всеми хозяевами своей судьбы и судьбы плененного спартанца.
И сам замысел стал ему ясен - так, чтобы можно было пощупать рукой, - лишь когда Гермодор смог пощупать рукой вытесанное им могучее мраморное тело.
И Гермодор знал, что Афины ничего не заплатят ему за эту работу. Он сам очень потратился на нее, - на материал, на помощников, на договоры со всеми знатными господами, - и, вероятно, придется потратиться еще, чтобы ему позволили выставить статую Ликандра наравне с другими, работами остальных художников и собственными прежними: Гермодор много работал на заказ, делая скульптуры для храмов и частных домов, надгробные статуи аристократов. Он никогда не выходил за рамки установлений эллинского искусства, которые не были так нерушимо священны, как египетский канон, во многом негласны - но все же весьма строги. Гермодора много хвалили и высоко ставили среди других мастеров Афин - но лишь пока он не вырывался вперед слишком заметно.
Впрочем, он знал, что такова участь всех выдающихся чем-то людей: и, прежде всего, тех, кто несет человечеству слишком новое. Афинянин чувствовал себя так, точно похитил частицу божественного огня: но не был титаном, чтобы понести за это расплату.
И художников даже в Афинах все еще ценили немногим больше искусных ремесленников. Хотя Гермодор как никто другой понимал, сколь велико значение эллинского искусства уже сейчас - и каким оно станет в будущем. Однако отвлеченные мысли, сколь угодно благородные, мало могли помочь в жизни: и теперь, отдав все силы новой статуе, скульптор понимал, что окажется почти беспомощен против врагов, если те выступят против него в городском совете, что весьма возможно; и еще менее окажется способен прийти на помощь спартанскому воину, который вдохновил его - и к которому Гермодор питал великое уважение и сочувствие.
Понимал ли все это Ликандр, когда они говорили наедине? Скорее всего! В последний раз, когда лаконец позировал Гермодору, тот, отпуская своего натурщика, даже не мог смотреть ему в глаза...
Не решит ли тот убить себя, как его друг Агий и еще один спартанец из марафонских пленников, покончивший с собой гораздо раньше, - от унижения, от разочарования в человеке, подарившем ему ложную надежду?..
И Гермодор, стоя перед своей готовой скульптурой, вдруг понял необыкновенно отчетливо - так отчетливо, как в свете утра видел каждую линию совершенного тела своего мраморного воина: он должен прийти спартанцу на помощь даже с риском для собственной жизни. Глядя на занесшего оружие копьеносца, которому розовый свет придал еще больше жизни и убедительной силы, афинянин слушал, как неистово стучит его старое сердце, и улыбался.
- Завтра, - прошептал он.
Завтра Гермодор отчитается в своей работе властям Марафона - но широкой публике статуя будет представлена в Афинах.
Он еще долго стоял, заложив руки за спину, погрузившись в созерцание своей работы, - и художнику казалось, что он, которому уже тяжело ходить на большие расстояния, не то что бить крепкий камень, воспаряет все выше и выше.
На другой день Гермодор намеревался известить об окончании работы архонта*, который предоставил в распоряжение афинского художника рабочие помещения и троих сильных помощников. Но тут неожиданно к нему явился человек от лидийца, хозяина Ликандра.
- Мой хозяин приглашает тебя для разговора, - сказал присланный раб, который держался с афинским скульптором более высокомерно, чем иные свободные граждане.
И мастер понял, что вот он - случай проявить себя и помочь Ликандру. Может быть, последний!
- Хорошо, - сказал Гермодор. У него опять сильно застучало сердце и пересохло во рту, но он выпрямился, никак не показывая своей слабости.
Скульптор расправил складки гиматия, жалея, что рядом нет раба, который мог бы помочь ему в этом. Впрочем, одежда все равно не сделает его представительней в глазах лидийца.
- Я готов. Веди меня, - сказал он посланному.
Гермодору показалось, что этот раб, похожий на грека, но с чересчур смуглой кожей, - снова какая-то помесь, - едва заметно усмехнулся, услышав его слова. Потом, не поклонившись, проводник повернулся и направился вперед. Старый мастер с трудом поспевал за ним.
За эту короткую дорогу, которую потребовалось преодолеть до дома Мидия, афинянин так запыхался, точно долго бежал. Он воспользовался тем временем, которое привратнику потребовалось, чтобы открыть ему и посланному, чтобы прийти в себя.
Гермодор уже догадывался, что Мидий хочет предложить ему - если не потребовать: и отчаянно пытался придумать, как сейчас повести себя с этим влиятельнейшим лидийцем. Придумать быстро не получалось: Гермодор был далеко не так находчив в разрешении житейских трудностей, как талантлив в своей работе.
Тут его раздумья были прерваны: подошедший к афинянину другой домашний раб, пышно одетый великан-негр, пригласил его пройти в дом для беседы с господином. Гермодор почти никогда не удостаивался такой чести: только вначале, когда он прибыл в город и договаривался с лидийцем о том, чтобы воспользоваться его собственностью. Возможно, тогда Мидий был действительно впечатлен славой художника; но с тех пор прошло слишком много времени.
Они вошли через главный вход, украшенный красными гранитными пилястрами и позолотой, - оттуда, пройдя по короткому коридору, покрытому ковровой дорожкой, можно было попасть в ойкос. Двери этой комнаты охраняли двое часовых, точно во дворце какого-нибудь восточного владыки.
Что же, разве это не соответствует истине?
Мидий, одетый в какой-то алый балахон, ждал гостя, сидя на низкой мягкой кушетке у огня. В руках у него был золотой кубок. Как и раньше, когда Гермодору случалось бывать в этой комнате, у него запестрело в глазах от обилия дорогих ваз, статуэток, драпировок, подобранных одна к другой, казалось, без всякого порядка и гармонии: казалось, хозяин натащил сюда все, что услаждало его взор, вовсе не думая, как эти предметы будут сочетаться друг с другом и какое впечатление произведут на посетителей.
Впрочем, о впечатлении, производимом на посетителей, Мидий из Лидии мог почти не заботиться: он был достаточно богат для этого.
Однако лидиец встал навстречу художнику, любезно улыбаясь: подойдя к нему, он положил Гермодору на плечо свою холеную руку с накрашенными, как у женщины, ногтями.
- Прошу, располагайся, - сказал Мидий. - Вот тут, в кресле у очага. Или, может быть, ты предпочитаешь ложе?
- Кресло, благодарю тебя, - сдержанно ответил афинянин. В последнее время у него начинало ломить тело от лежания во время трапезы - и вообще, он давно уже находил египетский и старый дедовский обычай гораздо удобнее, как и приличнее.
Мидий сам усадил его, подведя к креслу под руку. Потом опустился на свою кушетку и хлопнул в ладоши.
- Вина лучшему из художников! - приказал лидиец, когда перед ним появился вышколенный слуга. - Не желаешь ли позавтракать со мной? - спросил он Гермодора.
- Благодарю, я ел совсем недавно, - сказал скульптор.
Мидий рассмеялся.
- Как угодно. А я вот только встал.
Гермодор был так напряжен и насторожен, что собаки Мидия, наверное, чуяли его запах за целый парасанг*. Конечно, хозяин видел все: но был давно привычен к тому, как его воспринимают незначительные люди, и вел себя как ни в чем не бывало.
Когда принесли вино и закуски, Гермодор вдруг засомневался - пить ли. Мидий никогда еще не угощал его, даже при знакомстве. Но потом все же взял кубок.
Иссиня-черное вино оказалось превосходным. Подумав, художник закусил его белым хлебцем: чтобы сохранить трезвую голову, если Мидий решил так воздействовать на своего гостя.
- Поздравляю тебя, Гермодор, - наконец сказал хозяин, все время наблюдавший за ним: как видно, поняв, что сам художник о причине приглашения не спросит. Из опасения или из благоразумия.
- С чем? - спросил Гермодор.
Поставив кубок на низкий столик, разделявший их, он поднял голову и взглянул на лидийца со всем спокойствием и достоинством, что мог найти в себе.
- С окончанием величайшей работы твоей жизни, - улыбаясь, ответил Мидий. - Ты ведь закончил статую моего атлета еще день назад? Или я ошибаюсь?
Гермодор прикрыл глаза и подумал, нет ли у лидийца на службе собственных шпионов. Или Мидий подкупил кого-нибудь из его помощников?..
- Нет, не ошибаешься, господин Мидий, - наконец сказал афинянин. - Статуя готова.
Он глубоко вздохнул, потом посмотрел прямо в темные накрашенные глаза азиатского грека.
- Ты желал бы увидеть ее? Скоро я отошлю ее в Афины, и уже сегодня уведомлю об этом архонта!
Тут же Гермодор пожалел об этих необдуманных словах; но было уже поздно.
Лидиец снова улыбнулся.
- Нет, сейчас я не имею желания видеть ее... я вполне доверяю словам тех, кто смыслит в искусстве больше моего и уверял меня, что эта работа превосходна. Что подобной ей еще не было создано человеком. И я желаю купить у тебя статую моего спартанца!
У Гермодора оборвалось сердце, а во рту опять стало сухо. Он быстро сделал глоток вина.
- Не слишком ли поспешное решение? - спросил скульптор. - Ты хочешь приобрести статую, которая, возможно не окупит и половины средств, затраченных на нее! И еще не видев ее собственными глазами!
Он уже не сомневался, что люди Мидия шпионили за ним. Возможно, лидиец лгал, говоря, что не видел статуи: и даже вероятнее всего, лгал. Найти способ взглянуть на неоконченную работу человеку с его средствами и связями было совсем нетрудно!
Мидий склонился к гостю со своего ложа.
- Я не собираюсь объяснять тебе причины, дорогой Гермодор. Я хочу купить у тебя статую, чтобы пополнить свое собрание драгоценностей, - вот все, что тебе следует знать. Я предлагаю тебе семь талантов за нее!
Гермодор быстро пригладил волосы, ставшие влажными под ремешком, перехватывавшим лоб. Он был и испуган, и польщен: никогда еще ему не предлагали такую огромную сумму за работу.
- Нет, - сказал он твердо.
Глаза Мидия блеснули.
- Нет? - повторил он.
- Нет, - повторил Гермодор. - Эта статуя должна принадлежать Афинам. Всем Афинам. Всем эллинам!..
Он сам не заметил, как возвысил голос. Выражение лица внимательно слушавшего лидийца не изменилось.
- Теперь ты решаешь слишком поспешно, - сказал хозяин. - Подумай, сколько я предлагаю тебе! Ты можешь не только рассчитаться со всеми долгами, которых наверняка успел наделать, усердно служа Аполлону, - тут Мидий рассмеялся, - но и безбедно жить еще долгое время! Подумай, сколько еще таких работ ты мог бы создать!
Гермодор некоторое время молчал, собираясь с духом. Потом сухо сказал:
- Как видно, ты и в самом деле недостаточно понимаешь в искусстве. Каждая такая статуя неповторима... их нельзя лепить, как горшки! И мне осталось уже немного лет, ты сам можешь видеть это, - внезапно голос скульптора упал, и сам он сник в кресле. - Я больше не создам ничего подобного.
На щеках Мидия выступил румянец. Губы его дрогнули, но больше он никак не выдал, что оскорблен.
- Восемь талантов. Это мое последнее слово.
- Нет, господин, - ответил Гермодор без колебаний.
Вдруг ему пришло в голову, что на эти деньги он мог бы выкупить Ликандра... но афинянин почувствовал так же сильно, что не может воспользоваться предложением Мидия. Так же, как не может бросить лаконца в беде.
Неожиданно на художника накатил неуправляемый гнев, заставивший забыть о всяком страхе.
- Я знаю, откуда берется богатство у подобных тебе! - крикнул он хозяину, сжав подлокотники кресла. - Скоро Персия подкупит всю Элладу, и с чем мы останемся? Мы порабощаем одних своих благородных свободных граждан и развращаем других... ты слышал, что на смену Камбису пришел Дарий? Он не осядет в Египте на годы, как прежний царь, и его войска сметут нас подобно лавине! Выстоять против этой лавины могут только такие каменные герои, как мой!..
Мидий глядел на гостя все с таким же выражением.
- Очень красноречиво, художник, - наконец произнес он. - Возможно, твое красноречие тебе скоро пригодится.
Уж не грозит ли Мидий отдать его под суд, бросив какое-нибудь обвинение?.. А может, устроить так, чтобы самого Гермодора продали в рабство за долги?..
Гермодор встал.
- Благодарю тебя за гостеприимство, - сказал он. - Но мне пора.
Лидиец, все так же вальяжно сидевший на кушетке, сделал разрешающий жест.
- Я тебя не держу, мастер. И могу сказать, что я тобой восхищен. Ты держался с истинно спартанской стойкостью!
И тут Гермодор вспомнил, о чем хотел говорить с хозяином; но теперь...
- А что же будет с Ликандром? Что с ним сейчас? - спросил скульптор.
Мидий пожал плечами.
- Это более не должно тебя тревожить.
Старый афинянин сжал кулаки; кровь бросилась ему в голову.
- Погоди же, негодяй, я этого так не оставлю! - крикнул он. Гермодор сам изумился, откуда в нем взялась такая отвага.
- Ах, вот как заговорил, - пробормотал лидиец. И за его спокойствием гость вдруг услышал страшную, ядовитую злобу.
Хозяин хлопнул в ладоши. - Стража!..
Гермодор не успел опомниться, как оказался в сильных руках, которые могли бы переломать ему кости почти без труда.
- Выбросите его вон! - приказал Мидий.
Художника вытащили в сад и, держа за руку и за шиворот, проволокли до самой калитки; задыхающегося старика выбросили на улицу таким ударом, что он упал и едва не лишился чувств.
Когда Гермодор поднялся на ноги, утирая кровь, которая бежала из разбитого носа, калитка уже захлопнулась.
* Высшее должностное лицо в греческих полисах.
* Парасанг - греческая единица измерения расстояния, составляющая около 6 километров и состоящая из 30 стадий.
Гермодор закончил свою статую.
Старый афинский художник, обучавшийся в Египте, сделал не бога и не полубога - но человека с божественной силой духа и волей к борьбе. Сам Гермодор проявил божественную волю в этой борьбе: с материалом, со своими приступами отчаяния и разочарования, со всеми хозяевами своей судьбы и судьбы плененного спартанца.
И сам замысел стал ему ясен - так, чтобы можно было пощупать рукой, - лишь когда Гермодор смог пощупать рукой вытесанное им могучее мраморное тело.
И Гермодор знал, что Афины ничего не заплатят ему за эту работу. Он сам очень потратился на нее, - на материал, на помощников, на договоры со всеми знатными господами, - и, вероятно, придется потратиться еще, чтобы ему позволили выставить статую Ликандра наравне с другими, работами остальных художников и собственными прежними: Гермодор много работал на заказ, делая скульптуры для храмов и частных домов, надгробные статуи аристократов. Он никогда не выходил за рамки установлений эллинского искусства, которые не были так нерушимо священны, как египетский канон, во многом негласны - но все же весьма строги. Гермодора много хвалили и высоко ставили среди других мастеров Афин - но лишь пока он не вырывался вперед слишком заметно.
Впрочем, он знал, что такова участь всех выдающихся чем-то людей: и, прежде всего, тех, кто несет человечеству слишком новое. Афинянин чувствовал себя так, точно похитил частицу божественного огня: но не был титаном, чтобы понести за это расплату.
И художников даже в Афинах все еще ценили немногим больше искусных ремесленников. Хотя Гермодор как никто другой понимал, сколь велико значение эллинского искусства уже сейчас - и каким оно станет в будущем. Однако отвлеченные мысли, сколь угодно благородные, мало могли помочь в жизни: и теперь, отдав все силы новой статуе, скульптор понимал, что окажется почти беспомощен против врагов, если те выступят против него в городском совете, что весьма возможно; и еще менее окажется способен прийти на помощь спартанскому воину, который вдохновил его - и к которому Гермодор питал великое уважение и сочувствие.
Понимал ли все это Ликандр, когда они говорили наедине? Скорее всего! В последний раз, когда лаконец позировал Гермодору, тот, отпуская своего натурщика, даже не мог смотреть ему в глаза...
Не решит ли тот убить себя, как его друг Агий и еще один спартанец из марафонских пленников, покончивший с собой гораздо раньше, - от унижения, от разочарования в человеке, подарившем ему ложную надежду?..
И Гермодор, стоя перед своей готовой скульптурой, вдруг понял необыкновенно отчетливо - так отчетливо, как в свете утра видел каждую линию совершенного тела своего мраморного воина: он должен прийти спартанцу на помощь даже с риском для собственной жизни. Глядя на занесшего оружие копьеносца, которому розовый свет придал еще больше жизни и убедительной силы, афинянин слушал, как неистово стучит его старое сердце, и улыбался.
- Завтра, - прошептал он.
Завтра Гермодор отчитается в своей работе властям Марафона - но широкой публике статуя будет представлена в Афинах.
Он еще долго стоял, заложив руки за спину, погрузившись в созерцание своей работы, - и художнику казалось, что он, которому уже тяжело ходить на большие расстояния, не то что бить крепкий камень, воспаряет все выше и выше.
На другой день Гермодор намеревался известить об окончании работы архонта*, который предоставил в распоряжение афинского художника рабочие помещения и троих сильных помощников. Но тут неожиданно к нему явился человек от лидийца, хозяина Ликандра.
- Мой хозяин приглашает тебя для разговора, - сказал присланный раб, который держался с афинским скульптором более высокомерно, чем иные свободные граждане.
И мастер понял, что вот он - случай проявить себя и помочь Ликандру. Может быть, последний!
- Хорошо, - сказал Гермодор. У него опять сильно застучало сердце и пересохло во рту, но он выпрямился, никак не показывая своей слабости.
Скульптор расправил складки гиматия, жалея, что рядом нет раба, который мог бы помочь ему в этом. Впрочем, одежда все равно не сделает его представительней в глазах лидийца.
- Я готов. Веди меня, - сказал он посланному.
Гермодору показалось, что этот раб, похожий на грека, но с чересчур смуглой кожей, - снова какая-то помесь, - едва заметно усмехнулся, услышав его слова. Потом, не поклонившись, проводник повернулся и направился вперед. Старый мастер с трудом поспевал за ним.
За эту короткую дорогу, которую потребовалось преодолеть до дома Мидия, афинянин так запыхался, точно долго бежал. Он воспользовался тем временем, которое привратнику потребовалось, чтобы открыть ему и посланному, чтобы прийти в себя.
Гермодор уже догадывался, что Мидий хочет предложить ему - если не потребовать: и отчаянно пытался придумать, как сейчас повести себя с этим влиятельнейшим лидийцем. Придумать быстро не получалось: Гермодор был далеко не так находчив в разрешении житейских трудностей, как талантлив в своей работе.
Тут его раздумья были прерваны: подошедший к афинянину другой домашний раб, пышно одетый великан-негр, пригласил его пройти в дом для беседы с господином. Гермодор почти никогда не удостаивался такой чести: только вначале, когда он прибыл в город и договаривался с лидийцем о том, чтобы воспользоваться его собственностью. Возможно, тогда Мидий был действительно впечатлен славой художника; но с тех пор прошло слишком много времени.
Они вошли через главный вход, украшенный красными гранитными пилястрами и позолотой, - оттуда, пройдя по короткому коридору, покрытому ковровой дорожкой, можно было попасть в ойкос. Двери этой комнаты охраняли двое часовых, точно во дворце какого-нибудь восточного владыки.
Что же, разве это не соответствует истине?
Мидий, одетый в какой-то алый балахон, ждал гостя, сидя на низкой мягкой кушетке у огня. В руках у него был золотой кубок. Как и раньше, когда Гермодору случалось бывать в этой комнате, у него запестрело в глазах от обилия дорогих ваз, статуэток, драпировок, подобранных одна к другой, казалось, без всякого порядка и гармонии: казалось, хозяин натащил сюда все, что услаждало его взор, вовсе не думая, как эти предметы будут сочетаться друг с другом и какое впечатление произведут на посетителей.
Впрочем, о впечатлении, производимом на посетителей, Мидий из Лидии мог почти не заботиться: он был достаточно богат для этого.
Однако лидиец встал навстречу художнику, любезно улыбаясь: подойдя к нему, он положил Гермодору на плечо свою холеную руку с накрашенными, как у женщины, ногтями.
- Прошу, располагайся, - сказал Мидий. - Вот тут, в кресле у очага. Или, может быть, ты предпочитаешь ложе?
- Кресло, благодарю тебя, - сдержанно ответил афинянин. В последнее время у него начинало ломить тело от лежания во время трапезы - и вообще, он давно уже находил египетский и старый дедовский обычай гораздо удобнее, как и приличнее.
Мидий сам усадил его, подведя к креслу под руку. Потом опустился на свою кушетку и хлопнул в ладоши.
- Вина лучшему из художников! - приказал лидиец, когда перед ним появился вышколенный слуга. - Не желаешь ли позавтракать со мной? - спросил он Гермодора.
- Благодарю, я ел совсем недавно, - сказал скульптор.
Мидий рассмеялся.
- Как угодно. А я вот только встал.
Гермодор был так напряжен и насторожен, что собаки Мидия, наверное, чуяли его запах за целый парасанг*. Конечно, хозяин видел все: но был давно привычен к тому, как его воспринимают незначительные люди, и вел себя как ни в чем не бывало.
Когда принесли вино и закуски, Гермодор вдруг засомневался - пить ли. Мидий никогда еще не угощал его, даже при знакомстве. Но потом все же взял кубок.
Иссиня-черное вино оказалось превосходным. Подумав, художник закусил его белым хлебцем: чтобы сохранить трезвую голову, если Мидий решил так воздействовать на своего гостя.
- Поздравляю тебя, Гермодор, - наконец сказал хозяин, все время наблюдавший за ним: как видно, поняв, что сам художник о причине приглашения не спросит. Из опасения или из благоразумия.
- С чем? - спросил Гермодор.
Поставив кубок на низкий столик, разделявший их, он поднял голову и взглянул на лидийца со всем спокойствием и достоинством, что мог найти в себе.
- С окончанием величайшей работы твоей жизни, - улыбаясь, ответил Мидий. - Ты ведь закончил статую моего атлета еще день назад? Или я ошибаюсь?
Гермодор прикрыл глаза и подумал, нет ли у лидийца на службе собственных шпионов. Или Мидий подкупил кого-нибудь из его помощников?..
- Нет, не ошибаешься, господин Мидий, - наконец сказал афинянин. - Статуя готова.
Он глубоко вздохнул, потом посмотрел прямо в темные накрашенные глаза азиатского грека.
- Ты желал бы увидеть ее? Скоро я отошлю ее в Афины, и уже сегодня уведомлю об этом архонта!
Тут же Гермодор пожалел об этих необдуманных словах; но было уже поздно.
Лидиец снова улыбнулся.
- Нет, сейчас я не имею желания видеть ее... я вполне доверяю словам тех, кто смыслит в искусстве больше моего и уверял меня, что эта работа превосходна. Что подобной ей еще не было создано человеком. И я желаю купить у тебя статую моего спартанца!
У Гермодора оборвалось сердце, а во рту опять стало сухо. Он быстро сделал глоток вина.
- Не слишком ли поспешное решение? - спросил скульптор. - Ты хочешь приобрести статую, которая, возможно не окупит и половины средств, затраченных на нее! И еще не видев ее собственными глазами!
Он уже не сомневался, что люди Мидия шпионили за ним. Возможно, лидиец лгал, говоря, что не видел статуи: и даже вероятнее всего, лгал. Найти способ взглянуть на неоконченную работу человеку с его средствами и связями было совсем нетрудно!
Мидий склонился к гостю со своего ложа.
- Я не собираюсь объяснять тебе причины, дорогой Гермодор. Я хочу купить у тебя статую, чтобы пополнить свое собрание драгоценностей, - вот все, что тебе следует знать. Я предлагаю тебе семь талантов за нее!
Гермодор быстро пригладил волосы, ставшие влажными под ремешком, перехватывавшим лоб. Он был и испуган, и польщен: никогда еще ему не предлагали такую огромную сумму за работу.
- Нет, - сказал он твердо.
Глаза Мидия блеснули.
- Нет? - повторил он.
- Нет, - повторил Гермодор. - Эта статуя должна принадлежать Афинам. Всем Афинам. Всем эллинам!..
Он сам не заметил, как возвысил голос. Выражение лица внимательно слушавшего лидийца не изменилось.
- Теперь ты решаешь слишком поспешно, - сказал хозяин. - Подумай, сколько я предлагаю тебе! Ты можешь не только рассчитаться со всеми долгами, которых наверняка успел наделать, усердно служа Аполлону, - тут Мидий рассмеялся, - но и безбедно жить еще долгое время! Подумай, сколько еще таких работ ты мог бы создать!
Гермодор некоторое время молчал, собираясь с духом. Потом сухо сказал:
- Как видно, ты и в самом деле недостаточно понимаешь в искусстве. Каждая такая статуя неповторима... их нельзя лепить, как горшки! И мне осталось уже немного лет, ты сам можешь видеть это, - внезапно голос скульптора упал, и сам он сник в кресле. - Я больше не создам ничего подобного.
На щеках Мидия выступил румянец. Губы его дрогнули, но больше он никак не выдал, что оскорблен.
- Восемь талантов. Это мое последнее слово.
- Нет, господин, - ответил Гермодор без колебаний.
Вдруг ему пришло в голову, что на эти деньги он мог бы выкупить Ликандра... но афинянин почувствовал так же сильно, что не может воспользоваться предложением Мидия. Так же, как не может бросить лаконца в беде.
Неожиданно на художника накатил неуправляемый гнев, заставивший забыть о всяком страхе.
- Я знаю, откуда берется богатство у подобных тебе! - крикнул он хозяину, сжав подлокотники кресла. - Скоро Персия подкупит всю Элладу, и с чем мы останемся? Мы порабощаем одних своих благородных свободных граждан и развращаем других... ты слышал, что на смену Камбису пришел Дарий? Он не осядет в Египте на годы, как прежний царь, и его войска сметут нас подобно лавине! Выстоять против этой лавины могут только такие каменные герои, как мой!..
Мидий глядел на гостя все с таким же выражением.
- Очень красноречиво, художник, - наконец произнес он. - Возможно, твое красноречие тебе скоро пригодится.
Уж не грозит ли Мидий отдать его под суд, бросив какое-нибудь обвинение?.. А может, устроить так, чтобы самого Гермодора продали в рабство за долги?..
Гермодор встал.
- Благодарю тебя за гостеприимство, - сказал он. - Но мне пора.
Лидиец, все так же вальяжно сидевший на кушетке, сделал разрешающий жест.
- Я тебя не держу, мастер. И могу сказать, что я тобой восхищен. Ты держался с истинно спартанской стойкостью!
И тут Гермодор вспомнил, о чем хотел говорить с хозяином; но теперь...
- А что же будет с Ликандром? Что с ним сейчас? - спросил скульптор.
Мидий пожал плечами.
- Это более не должно тебя тревожить.
Старый афинянин сжал кулаки; кровь бросилась ему в голову.
- Погоди же, негодяй, я этого так не оставлю! - крикнул он. Гермодор сам изумился, откуда в нем взялась такая отвага.
- Ах, вот как заговорил, - пробормотал лидиец. И за его спокойствием гость вдруг услышал страшную, ядовитую злобу.
Хозяин хлопнул в ладоши. - Стража!..
Гермодор не успел опомниться, как оказался в сильных руках, которые могли бы переломать ему кости почти без труда.
- Выбросите его вон! - приказал Мидий.
Художника вытащили в сад и, держа за руку и за шиворот, проволокли до самой калитки; задыхающегося старика выбросили на улицу таким ударом, что он упал и едва не лишился чувств.
Когда Гермодор поднялся на ноги, утирая кровь, которая бежала из разбитого носа, калитка уже захлопнулась.
* Высшее должностное лицо в греческих полисах.
* Парасанг - греческая единица измерения расстояния, составляющая около 6 километров и состоящая из 30 стадий.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 64
Гермодор пошел прочь, прихрамывая и потирая спину. К счастью, на улицах было довольно безлюдно, и никто не мог наблюдать его в таком виде; и скульптор направился было домой, вернее сказать - в тот домик, который снимал здесь и где жили двое его помощников-марафонцев и собственный личный раб. Но почти сразу остановился.
Нужно хотя бы умыться и переодеться, иначе слухи о нападении на афинского художника еще до полудня разнесутся по всему Марафону! И чем это обернется?
Гермодор быстро, забыв о боли в теле, вернулся в мастерскую, где его и застал посланный Мидия. Он умылся, расчесал волосы и переколол гиматий так, чтобы кровь на одежде была как можно незаметнее. Потом немного посидел на скамье во дворе, собираясь с мыслями.
Ему следовало бы думать о спасении Ликандра и собственном спасении; но мысли упорно возвращались к статуе.
Весьма вероятно, что лидиец предпримет попытку похитить ее - пока об окончании работы еще не известно властям; и даже когда станет известно! Не приставят ведь к ней охрану; и едва ли послушают Гермодора, если он подаст жалобу на Мидия... скульптор мог бы попытаться стребовать с лидийца денежную пеню за избиение и нанесение оскорблений, но требовать ее будет себе дороже. Гермодор чужой здесь и совсем не знатен; и никаких свидетелей случившегося нет. А месть такого человека, как этот лидиец, может быть ужасна - и отомстить он может не Гермодору!
Гермодор мог бы сам остаться стеречь свою статую... но этого не получится: и не только потому, что его ждет еще много дел, которые нужно выполнить самому, но и потому, что он один все равно никак не помешает грабителям.
Наконец приняв наилучшее, как ему казалось, решение, афинянин быстро направился домой.
Там художник переоделся в чистое платье: тщательно осмотрев себя, он не обнаружил на своем теле следов насилия, кроме синяка на руке, отпечатка грубых пальцев стражника. Гермодор окончательно отмел мысль попытаться обвинить Мидия. Он решил действовать так, как и намеревался до встречи с лидийцем.
Выпив вина, Гермодор велел своему рабу выстирать испачканную кровью одежду, ничего не объясняя: хотя его слуга был очень встревожен. Потом скульптор направил в мастерскую одного из помощников: прямо сказав, что боится за сохранность своей статуи.
Затем афинянин самолично направился к одному из архонтов - тому, под чьим покровительством состоял.
Тот встретил его весьма приветливо и уважительно. Узнав, что Гермодор закончил скульптуру спартанца, архонт очень обрадовался и тут же пожелал ее увидеть.
Пока они с архонтом и его стражей шли назад к мастерской, Гермодору несколько раз представилось, что статуя украдена, а его помощник мертв или искалечен; но когда они пришли, стоявший на страже марафонец сказал, что все было спокойно. Статуя оказалась на месте, совершенно нетронутая: и вызвала у члена совета Марафона неумеренный, по мнению Гермодора, восторг.
Почтенный архонт, который был еще старше самого Гермодора, ходил вокруг статуи, издавая неопределенные звуки восхищения, закатывал глаза, дотрагивался до мраморного воина с разных сторон и тут же отдергивал руку: точно опасаясь, что лаконец ответит на оскорбление. А под конец марафонец обнял Гермодора и в порыве чувств заявил, что тот избранник богов и сам достоин быть вознесен до полубога.
Архонт пригласил скульптора к себе на ужин, когда Гермодор наконец охладил его пыл. Поблагодарив заслуженного марафонца со всею учтивостью, афинский мастер сказал, - не называя имен, - что всерьез опасается за сохранность статуи; и попросил, чтобы к ней приставили охрану, пока скульптура остается в Марафоне.
Архонт тут же признал, что это в высшей степени разумно: и велел троим своим стражникам остаться при статуе, сказав, что через два часа пришлет смену. Гермодору стало значительно спокойнее.
Все же стража, выставленная архонтом, - это сила, с которой Мидий побоится иметь дело, даже несмотря на превосходство в собственной наемной силе.
За ужином в доме архонта Гермодору все же пришлось возлечь на ложе; но он уже не замечал неудобств, всецело поглощенный другим. Он даже обидел хозяев невниманием к их лестным словам; но, когда он решился заговорить о своем, навести разговор на Ликандра афинянину удалось без труда. И тут же художник понял, какую ужасную ошибку совершил.
Ведь Мидий выдавал Ликандра за свободного человека, пусть и неполноправного: и даже не клеймил его! Как же тогда просить архонта о содействии?
Но отступать было некуда. Собравшись со всем мужеством, Гермодор изложил члену совета все свои подозрения.
Хозяин выслушал старого мастера внимательно и очень встревоженно... потом сказал, что все это очень удивительно, хотя к словам такого человека, как Гермодор, он обязан отнестись с доверием. Архонт обещал расследовать это дело.
Гермодор поблагодарил своего покровителя. Но глядя на него, художник вдруг ощутил глубокое уныние.
Он не видел никакого желания хозяина заниматься этим делом. Несомненно, архонт восхищался Гермодором и его творением; возможно, даже искренне хотел бы помочь ему... но пойдет ли марафонец на это?
Откуда берут деньги на городские нужды власти Марафона?.. Конечно, Мидий из Лидии не был полноправным гражданином и не мог участвовать в управлении городом наравне с марафонцами; но, оставаясь в тени, он мог щедро снабжать архонтов персидским золотом...
Правда, в щедрости Мидия Гермодор мог усомниться, глядя вокруг себя, пока шел по улицам, - Марафон выглядел весьма бедным селением.
А может, это означало только то, что большая часть пожертвований лидийца оседала в сундуках городских начальников!
Гермодор чувствовал, что еще немного - и он совсем потеряет веру в людей. А ведь для этого не было на самом деле никаких оснований, кроме его собственных домыслов!
Тут хозяин спросил его, отчего он вдруг стал печален, и Гермодор, почти не лукавя, сказал, что по-прежнему тревожится за статую и за судьбу, ожидающую ее в Афинах.
Архонт выразил уверенность, что боги, давшие Гермодору так много, не оставят его своим покровительством и дальше. Гермодор печально усмехнулся, но спорить не стал.
Перед тем, как проститься, афинянин остановился еще раз напомнить о своем натурщике - и хозяин повторил обещание выяснить все обстоятельства, касающиеся спартанца.
Что ж, возможно, архонт действительно пошлет людей в дом лидийца с приказом расспросить его обитателей; однако едва ли расспросы будут слишком дотошными. К тому же, весьма вероятно, Мидий уже успел избавиться от Ликандра или спрятать его...
Однако хотя бы частично защититься от происков лидийца художнику удалось. Стража, выставленная городскими властями, отпугнула его. И о Ликандре архонт не забыл: когда член совета опять вызвал его к себе, афинянин почти готов был пожалеть об этой просьбе. Услышанное им было ужасно.
Архонт, встретив художника на пороге дома, сочувственно сказал, что провел дознание, и в доме Мидия ему, не скрываясь, поведали о судьбе лаконского атлета. Тот действительно был вольноотпущенником, и жил на средства своего покровителя; но, будучи свободным человеком, пусть и неполноправным, как и сам Мидий, имел право участвовать в играх. Они проводились не только как общегородские состязания в силе и ловкости, но и для удовольствия отдельных богатых граждан, в их домах, что не возбранялось. И во время последнего состязания Ликандр повредил голову - так, что скоропостижно скончался. Хозяин очень ценил этого отличного атлета и очень сожалел о нем.
- Когда это случилось? - спросил Гермодор. Он отказывался верить собственным ушам.
- Пять дней назад, - ответил архонт.
Гермодор почувствовал, как к сердцу опять подкатывает гнев. Но на глазах выступили слезы бессилия. Теперь даже он не мог бы уличить лидийца во лжи - скульптор в последний раз виделся и работал с Ликандром восемь дней назад, и заканчивал статую без него, выглаживая линии и отшлифовывая свой замысел...
Но Гермодор понимал, что сам архонт с ним правдив, и это хотя бы немного успокаивало.
На прощанье член совета еще раз обнял знаменитого гостя города: он выразил сожаление, что тот не марафонец. Конечно, полис очень желал бы оставить дивную статую себе - хотя бы затем, чтобы опередить Афины!
Но, несмотря ни на что, Гермодору дали хорошее сопровождение и лошадей. Он сам отправился со своей статуей, хотя архонт заверял его, что с нею ничего не может случиться.
Копьеносца, упакованного в солому и уложенного в длинный деревянный ящик, влекла упряжка быков; Гермодор, который ехал в повозке впереди вместе со своим рабом, то и дело оборачивался и смотрел в хвост отряда. Ему казалось, что так он убережет статую от похищения, - хотя разумом художник понимал, что это глупо.
Однако по пути ничего не случилось, и никто не напал на марафонцев на единственной дороге, которая вела на Афины.
Статую представили двоим архонтам Афин; и те тоже пришли в восхищение и осыпали мастера похвалами. Но еще неизвестно было, что скажут остальные семеро членов ареопага. Решение о выставке было отложено - а покуда мраморного копьеносца убрали с чужих глаз. Его установили под навесом на заднем дворе у одного из архонтов - отца Никия, который уже был наслышан о работе от своего юного сына. Никий все-таки проговорился отцу: но теперь не видел в этом никакой беды, только предмет для лишней гордости. Вся семья афинского архонта была очень горда и возбуждена такой честью: им первым довелось видеть и укрывать у себя творение, которое, без сомнений, вознесет Афины выше всех других полисов, и оспорить первенство в этом достижении уже не сможет никто из греков!
Этим вечером в доме отца Никия устроили симпосион в честь такого великого события, с обильными возлияниями Афине и Аполлону, которые позволили всем дожить до подобного дня. Гермодор был бы счастлив - счастлив, достигнув вершины, о которой и не мечтал; если бы не мысли о Ликандре. Казалось, они подобно гарпиям кружат над пиршественным столом, похищая еду и вино.*
Даже если Гермодор выяснит судьбу спартанца, сознание своей виновности и соучастия в его пленении будет угнетать художника до последнего дня.
В эту же ночь Гермодор забыл о человеке, которым пожертвовал во имя искусства и славы Афин: статую украли, прямо со двора у архонта. Может быть, стражники тоже выпили на радостях, или слишком понадеялись на защиту дочери Зевса. Но как и кто украл статую Ликандра, и с какой целью, осталось неизвестным.
Но и Ликандр не погиб и не был продан снова. Его отпустили - отпустили домой в Спарту, вместе с двоими товарищами, оставшимися в живых. Этих спартанцев Мидий выкупил у их хозяев.
Никто не понимал, почему лидиец сделал это: в причины подобных поступков он никого не посвящал.
***
На прощанье привратник, лидиец Азор, питавший к Ликандру привязанность, неожиданно сказал ему:
- На твоем месте я был бы благодарен хозяину. Он сделал для тебя все, что мог.
Ликандр улыбнулся и обещал:
- Я не забуду его доброту.
Лаконец знал, что не забудет ничего. Он все еще вспоминал, как его разлучили с ливийским юношей, который мог бы стать ему единственным настоящим другом здесь. Либу купили, чтобы рисовать его. Мидий, поклонник искусств, приглашал в свой дом рисовальщика, грека, который сам был богат и знатен: тот изображал красивого синеглазого юношу на египетский манер, в профиль, в самых различных положениях. А потом его продали - и, вероятно, уже не с такой благородной целью: Ликандр почти не сомневался, что новые владельцы надругались над ливийцем.
Перед тем, как всем троим выйти за ворота дома, Мидий сам вышел напутствовать пленников. Спартанцы смотрели на хозяина и слушали его ненавистно, но внимательно.
Лидиец усмехался, но казался очень серьезным - и сказал им с какой-то странной серьезной злостью:
- Передайте гражданам Лакедемона, что Мидий из Лидии подарил вам жизнь и свободу.
Потом их посадили в крытую повозку и повезли прочь из Марафона. Сидя на устланном соломой полу друг напротив друга, лаконцы молчали, как и раньше, до пленения, понимая друг друга без слов. Они не гадали, куда их везут: воины не сомневались, что Мидий, из каких-то своих соображений, действительно желает, чтобы они вернулись в Спарту. И теперь все мысли их были заняты домом. Как их примут там, как они посмотрят в глаза сородичам?..
Их провезли две трети пути и высадили.* Дали с собой копья для охоты и небольшой запас пищи.
- Дальше добирайтесь как знаете, - сказал начальник сопроводительного отряда: это был грек, который ничем не отличался от них самих, кроме слишком яркой одежды, броских украшений... и того, что он служил Мидию добровольно.
- И не забудьте передать согражданам, что это Мидий из Лидии подарил вам жизнь. И свободу, - закончил этот верховой грек с явной издевкой.
- Мы не забудем, - ответил за всех Ликандр, пристально глядевший на конника снизу вверх.
Наконец враги ускакали, и спартанцы остались одни.
Немного посовещавшись, они определили направление и без промедления двинулись вперед.
Вначале шагали молча, а потом один из троих, Иолай, неожиданно произнес:
- А вы знаете, что говорили об этом Мидии в доме моего хозяина? Будто бы он еще мальчиком попал в плен в Спарту, и пять лет прожил в рабстве. Он всегда был слаб, а поскольку был варваром, даже не илотом*, с ним обходились с особенной жестокостью!
Иолай поморщился.
- Может быть, его неоднократно...
- И что же? - спросил Ликандр. Он был неподдельно заинтересован рассказом: атлет давно догадывался о чем-то подобном, хотя в доме лидийца никто не болтал о прошлом господина. Может быть, рабы-полукровки, которыми он окружил себя, ему сочувствовали и блюли своеобразную верность, свойственную Азии.
- Потом его выкупили послы-лидийцы, приезжавшие к нам. Мидия увезли на родину. А спустя десять лет он вернулся в Элладу богатым и обосновался в Аттике! - закончил Иолай.
Ликандр некоторое время не отвечал, шагая рядом с товарищами по пустой дороге, тянувшейся между полей.
А потом спокойно спросил Иолая:
- Ты хочешь, чтобы я его пожалел? Или, может быть, мы мертвых Агия и Клеогена попросим о жалости к их хозяевам?
Спартанцы угрюмо отвернулись и не ответили.
Освобожденные пленники благополучно дошли до Лакедемона, где были встречены с великим изумлением и радостью. Спартанцы рассказали о себе, сколько сочли нужным; но кто освободил их, передали сородичам слово в слово. Прибавили также, что слышали о Мидии из Лидии в Марафоне.
В Лаконии уже никто не помнил о таком рабе - и спасшиеся пленники повторили, что узнали, ничего не скрывая и не прибавляя от себя, как непременно сделали бы афиняне. Ликандр и его товарищи предоставили спартанцам, которых отличало, вместе с весомою краткостью речи, емкое и точное мышление, самим сделать заключения обо всем, что они претерпели.
* Гарпии ("похитительницы") - чудовища из греческой мифологии, полуженщины-полуптицы, похищавшие людей и пищу; а также считавшиеся похитительницами человеческих душ.
* От Афин до Спарты 225 километров.
* Илоты - рабы в Спарте, происходившие из местного (ахейского) населения и прикрепленные к земле. Поскольку илоты числом значительно превосходили свободных спартиатов, те держали их в повиновении с помощью террора: одним из способов террора была "свободная охота", когда молодые люди, вооруженные только короткими мечами, по ночам бродили по дорогам, убивая всех илотов, попадавшихся им навстречу.
Гермодор пошел прочь, прихрамывая и потирая спину. К счастью, на улицах было довольно безлюдно, и никто не мог наблюдать его в таком виде; и скульптор направился было домой, вернее сказать - в тот домик, который снимал здесь и где жили двое его помощников-марафонцев и собственный личный раб. Но почти сразу остановился.
Нужно хотя бы умыться и переодеться, иначе слухи о нападении на афинского художника еще до полудня разнесутся по всему Марафону! И чем это обернется?
Гермодор быстро, забыв о боли в теле, вернулся в мастерскую, где его и застал посланный Мидия. Он умылся, расчесал волосы и переколол гиматий так, чтобы кровь на одежде была как можно незаметнее. Потом немного посидел на скамье во дворе, собираясь с мыслями.
Ему следовало бы думать о спасении Ликандра и собственном спасении; но мысли упорно возвращались к статуе.
Весьма вероятно, что лидиец предпримет попытку похитить ее - пока об окончании работы еще не известно властям; и даже когда станет известно! Не приставят ведь к ней охрану; и едва ли послушают Гермодора, если он подаст жалобу на Мидия... скульптор мог бы попытаться стребовать с лидийца денежную пеню за избиение и нанесение оскорблений, но требовать ее будет себе дороже. Гермодор чужой здесь и совсем не знатен; и никаких свидетелей случившегося нет. А месть такого человека, как этот лидиец, может быть ужасна - и отомстить он может не Гермодору!
Гермодор мог бы сам остаться стеречь свою статую... но этого не получится: и не только потому, что его ждет еще много дел, которые нужно выполнить самому, но и потому, что он один все равно никак не помешает грабителям.
Наконец приняв наилучшее, как ему казалось, решение, афинянин быстро направился домой.
Там художник переоделся в чистое платье: тщательно осмотрев себя, он не обнаружил на своем теле следов насилия, кроме синяка на руке, отпечатка грубых пальцев стражника. Гермодор окончательно отмел мысль попытаться обвинить Мидия. Он решил действовать так, как и намеревался до встречи с лидийцем.
Выпив вина, Гермодор велел своему рабу выстирать испачканную кровью одежду, ничего не объясняя: хотя его слуга был очень встревожен. Потом скульптор направил в мастерскую одного из помощников: прямо сказав, что боится за сохранность своей статуи.
Затем афинянин самолично направился к одному из архонтов - тому, под чьим покровительством состоял.
Тот встретил его весьма приветливо и уважительно. Узнав, что Гермодор закончил скульптуру спартанца, архонт очень обрадовался и тут же пожелал ее увидеть.
Пока они с архонтом и его стражей шли назад к мастерской, Гермодору несколько раз представилось, что статуя украдена, а его помощник мертв или искалечен; но когда они пришли, стоявший на страже марафонец сказал, что все было спокойно. Статуя оказалась на месте, совершенно нетронутая: и вызвала у члена совета Марафона неумеренный, по мнению Гермодора, восторг.
Почтенный архонт, который был еще старше самого Гермодора, ходил вокруг статуи, издавая неопределенные звуки восхищения, закатывал глаза, дотрагивался до мраморного воина с разных сторон и тут же отдергивал руку: точно опасаясь, что лаконец ответит на оскорбление. А под конец марафонец обнял Гермодора и в порыве чувств заявил, что тот избранник богов и сам достоин быть вознесен до полубога.
Архонт пригласил скульптора к себе на ужин, когда Гермодор наконец охладил его пыл. Поблагодарив заслуженного марафонца со всею учтивостью, афинский мастер сказал, - не называя имен, - что всерьез опасается за сохранность статуи; и попросил, чтобы к ней приставили охрану, пока скульптура остается в Марафоне.
Архонт тут же признал, что это в высшей степени разумно: и велел троим своим стражникам остаться при статуе, сказав, что через два часа пришлет смену. Гермодору стало значительно спокойнее.
Все же стража, выставленная архонтом, - это сила, с которой Мидий побоится иметь дело, даже несмотря на превосходство в собственной наемной силе.
За ужином в доме архонта Гермодору все же пришлось возлечь на ложе; но он уже не замечал неудобств, всецело поглощенный другим. Он даже обидел хозяев невниманием к их лестным словам; но, когда он решился заговорить о своем, навести разговор на Ликандра афинянину удалось без труда. И тут же художник понял, какую ужасную ошибку совершил.
Ведь Мидий выдавал Ликандра за свободного человека, пусть и неполноправного: и даже не клеймил его! Как же тогда просить архонта о содействии?
Но отступать было некуда. Собравшись со всем мужеством, Гермодор изложил члену совета все свои подозрения.
Хозяин выслушал старого мастера внимательно и очень встревоженно... потом сказал, что все это очень удивительно, хотя к словам такого человека, как Гермодор, он обязан отнестись с доверием. Архонт обещал расследовать это дело.
Гермодор поблагодарил своего покровителя. Но глядя на него, художник вдруг ощутил глубокое уныние.
Он не видел никакого желания хозяина заниматься этим делом. Несомненно, архонт восхищался Гермодором и его творением; возможно, даже искренне хотел бы помочь ему... но пойдет ли марафонец на это?
Откуда берут деньги на городские нужды власти Марафона?.. Конечно, Мидий из Лидии не был полноправным гражданином и не мог участвовать в управлении городом наравне с марафонцами; но, оставаясь в тени, он мог щедро снабжать архонтов персидским золотом...
Правда, в щедрости Мидия Гермодор мог усомниться, глядя вокруг себя, пока шел по улицам, - Марафон выглядел весьма бедным селением.
А может, это означало только то, что большая часть пожертвований лидийца оседала в сундуках городских начальников!
Гермодор чувствовал, что еще немного - и он совсем потеряет веру в людей. А ведь для этого не было на самом деле никаких оснований, кроме его собственных домыслов!
Тут хозяин спросил его, отчего он вдруг стал печален, и Гермодор, почти не лукавя, сказал, что по-прежнему тревожится за статую и за судьбу, ожидающую ее в Афинах.
Архонт выразил уверенность, что боги, давшие Гермодору так много, не оставят его своим покровительством и дальше. Гермодор печально усмехнулся, но спорить не стал.
Перед тем, как проститься, афинянин остановился еще раз напомнить о своем натурщике - и хозяин повторил обещание выяснить все обстоятельства, касающиеся спартанца.
Что ж, возможно, архонт действительно пошлет людей в дом лидийца с приказом расспросить его обитателей; однако едва ли расспросы будут слишком дотошными. К тому же, весьма вероятно, Мидий уже успел избавиться от Ликандра или спрятать его...
Однако хотя бы частично защититься от происков лидийца художнику удалось. Стража, выставленная городскими властями, отпугнула его. И о Ликандре архонт не забыл: когда член совета опять вызвал его к себе, афинянин почти готов был пожалеть об этой просьбе. Услышанное им было ужасно.
Архонт, встретив художника на пороге дома, сочувственно сказал, что провел дознание, и в доме Мидия ему, не скрываясь, поведали о судьбе лаконского атлета. Тот действительно был вольноотпущенником, и жил на средства своего покровителя; но, будучи свободным человеком, пусть и неполноправным, как и сам Мидий, имел право участвовать в играх. Они проводились не только как общегородские состязания в силе и ловкости, но и для удовольствия отдельных богатых граждан, в их домах, что не возбранялось. И во время последнего состязания Ликандр повредил голову - так, что скоропостижно скончался. Хозяин очень ценил этого отличного атлета и очень сожалел о нем.
- Когда это случилось? - спросил Гермодор. Он отказывался верить собственным ушам.
- Пять дней назад, - ответил архонт.
Гермодор почувствовал, как к сердцу опять подкатывает гнев. Но на глазах выступили слезы бессилия. Теперь даже он не мог бы уличить лидийца во лжи - скульптор в последний раз виделся и работал с Ликандром восемь дней назад, и заканчивал статую без него, выглаживая линии и отшлифовывая свой замысел...
Но Гермодор понимал, что сам архонт с ним правдив, и это хотя бы немного успокаивало.
На прощанье член совета еще раз обнял знаменитого гостя города: он выразил сожаление, что тот не марафонец. Конечно, полис очень желал бы оставить дивную статую себе - хотя бы затем, чтобы опередить Афины!
Но, несмотря ни на что, Гермодору дали хорошее сопровождение и лошадей. Он сам отправился со своей статуей, хотя архонт заверял его, что с нею ничего не может случиться.
Копьеносца, упакованного в солому и уложенного в длинный деревянный ящик, влекла упряжка быков; Гермодор, который ехал в повозке впереди вместе со своим рабом, то и дело оборачивался и смотрел в хвост отряда. Ему казалось, что так он убережет статую от похищения, - хотя разумом художник понимал, что это глупо.
Однако по пути ничего не случилось, и никто не напал на марафонцев на единственной дороге, которая вела на Афины.
Статую представили двоим архонтам Афин; и те тоже пришли в восхищение и осыпали мастера похвалами. Но еще неизвестно было, что скажут остальные семеро членов ареопага. Решение о выставке было отложено - а покуда мраморного копьеносца убрали с чужих глаз. Его установили под навесом на заднем дворе у одного из архонтов - отца Никия, который уже был наслышан о работе от своего юного сына. Никий все-таки проговорился отцу: но теперь не видел в этом никакой беды, только предмет для лишней гордости. Вся семья афинского архонта была очень горда и возбуждена такой честью: им первым довелось видеть и укрывать у себя творение, которое, без сомнений, вознесет Афины выше всех других полисов, и оспорить первенство в этом достижении уже не сможет никто из греков!
Этим вечером в доме отца Никия устроили симпосион в честь такого великого события, с обильными возлияниями Афине и Аполлону, которые позволили всем дожить до подобного дня. Гермодор был бы счастлив - счастлив, достигнув вершины, о которой и не мечтал; если бы не мысли о Ликандре. Казалось, они подобно гарпиям кружат над пиршественным столом, похищая еду и вино.*
Даже если Гермодор выяснит судьбу спартанца, сознание своей виновности и соучастия в его пленении будет угнетать художника до последнего дня.
В эту же ночь Гермодор забыл о человеке, которым пожертвовал во имя искусства и славы Афин: статую украли, прямо со двора у архонта. Может быть, стражники тоже выпили на радостях, или слишком понадеялись на защиту дочери Зевса. Но как и кто украл статую Ликандра, и с какой целью, осталось неизвестным.
Но и Ликандр не погиб и не был продан снова. Его отпустили - отпустили домой в Спарту, вместе с двоими товарищами, оставшимися в живых. Этих спартанцев Мидий выкупил у их хозяев.
Никто не понимал, почему лидиец сделал это: в причины подобных поступков он никого не посвящал.
***
На прощанье привратник, лидиец Азор, питавший к Ликандру привязанность, неожиданно сказал ему:
- На твоем месте я был бы благодарен хозяину. Он сделал для тебя все, что мог.
Ликандр улыбнулся и обещал:
- Я не забуду его доброту.
Лаконец знал, что не забудет ничего. Он все еще вспоминал, как его разлучили с ливийским юношей, который мог бы стать ему единственным настоящим другом здесь. Либу купили, чтобы рисовать его. Мидий, поклонник искусств, приглашал в свой дом рисовальщика, грека, который сам был богат и знатен: тот изображал красивого синеглазого юношу на египетский манер, в профиль, в самых различных положениях. А потом его продали - и, вероятно, уже не с такой благородной целью: Ликандр почти не сомневался, что новые владельцы надругались над ливийцем.
Перед тем, как всем троим выйти за ворота дома, Мидий сам вышел напутствовать пленников. Спартанцы смотрели на хозяина и слушали его ненавистно, но внимательно.
Лидиец усмехался, но казался очень серьезным - и сказал им с какой-то странной серьезной злостью:
- Передайте гражданам Лакедемона, что Мидий из Лидии подарил вам жизнь и свободу.
Потом их посадили в крытую повозку и повезли прочь из Марафона. Сидя на устланном соломой полу друг напротив друга, лаконцы молчали, как и раньше, до пленения, понимая друг друга без слов. Они не гадали, куда их везут: воины не сомневались, что Мидий, из каких-то своих соображений, действительно желает, чтобы они вернулись в Спарту. И теперь все мысли их были заняты домом. Как их примут там, как они посмотрят в глаза сородичам?..
Их провезли две трети пути и высадили.* Дали с собой копья для охоты и небольшой запас пищи.
- Дальше добирайтесь как знаете, - сказал начальник сопроводительного отряда: это был грек, который ничем не отличался от них самих, кроме слишком яркой одежды, броских украшений... и того, что он служил Мидию добровольно.
- И не забудьте передать согражданам, что это Мидий из Лидии подарил вам жизнь. И свободу, - закончил этот верховой грек с явной издевкой.
- Мы не забудем, - ответил за всех Ликандр, пристально глядевший на конника снизу вверх.
Наконец враги ускакали, и спартанцы остались одни.
Немного посовещавшись, они определили направление и без промедления двинулись вперед.
Вначале шагали молча, а потом один из троих, Иолай, неожиданно произнес:
- А вы знаете, что говорили об этом Мидии в доме моего хозяина? Будто бы он еще мальчиком попал в плен в Спарту, и пять лет прожил в рабстве. Он всегда был слаб, а поскольку был варваром, даже не илотом*, с ним обходились с особенной жестокостью!
Иолай поморщился.
- Может быть, его неоднократно...
- И что же? - спросил Ликандр. Он был неподдельно заинтересован рассказом: атлет давно догадывался о чем-то подобном, хотя в доме лидийца никто не болтал о прошлом господина. Может быть, рабы-полукровки, которыми он окружил себя, ему сочувствовали и блюли своеобразную верность, свойственную Азии.
- Потом его выкупили послы-лидийцы, приезжавшие к нам. Мидия увезли на родину. А спустя десять лет он вернулся в Элладу богатым и обосновался в Аттике! - закончил Иолай.
Ликандр некоторое время не отвечал, шагая рядом с товарищами по пустой дороге, тянувшейся между полей.
А потом спокойно спросил Иолая:
- Ты хочешь, чтобы я его пожалел? Или, может быть, мы мертвых Агия и Клеогена попросим о жалости к их хозяевам?
Спартанцы угрюмо отвернулись и не ответили.
Освобожденные пленники благополучно дошли до Лакедемона, где были встречены с великим изумлением и радостью. Спартанцы рассказали о себе, сколько сочли нужным; но кто освободил их, передали сородичам слово в слово. Прибавили также, что слышали о Мидии из Лидии в Марафоне.
В Лаконии уже никто не помнил о таком рабе - и спасшиеся пленники повторили, что узнали, ничего не скрывая и не прибавляя от себя, как непременно сделали бы афиняне. Ликандр и его товарищи предоставили спартанцам, которых отличало, вместе с весомою краткостью речи, емкое и точное мышление, самим сделать заключения обо всем, что они претерпели.
* Гарпии ("похитительницы") - чудовища из греческой мифологии, полуженщины-полуптицы, похищавшие людей и пищу; а также считавшиеся похитительницами человеческих душ.
* От Афин до Спарты 225 километров.
* Илоты - рабы в Спарте, происходившие из местного (ахейского) населения и прикрепленные к земле. Поскольку илоты числом значительно превосходили свободных спартиатов, те держали их в повиновении с помощью террора: одним из способов террора была "свободная охота", когда молодые люди, вооруженные только короткими мечами, по ночам бродили по дорогам, убивая всех илотов, попадавшихся им навстречу.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 65
Та-Имхотеп, уже в который раз, пришла к хозяйке и поделилась своими страхами:
- Госпожа, ты скоро уедешь к своим, к чужеземцам... и если я умру на чужбине, мои Ка и Ба останутся неприкаянными, и тело не сохранится. А значит, Анубис не отыщет меня, чтобы я могла попасть на поля Иалу!
Поликсену изумляло, как же крепка в египтянах вера предков: вера, которая, казалось, давно должна была рассыпаться в прах под натиском чужих обычаев. Ведь убеждения египтян были неразрывно связаны со своей узкой полоской земли вдоль Нила, в которой когда-то для них заключался весь мир, и ее святынями. Понятия эллинов были куда свободнее!
- Так ты думаешь, ваши боги не станут искать тебя на нашей земле? - спросила эллинка, стараясь не улыбаться.
Египтянка подняла глаза, очень черные и серьезные, - а потом бросилась в ноги госпоже, зазвенев медными кружочками, привязанными к многочисленным косичкам:
- Госпожа, отпусти меня от себя перед тем, как уедешь!.. Я долго служила тебе...
Поликсена подняла рабыню и усадила на ложе рядом с собой. Погладила по плечу.
- Правда, ты служила мне долго и верно, и мне очень трудно будет обойтись без тебя. Ты знаешь, что я никогда не одобряла обычаев афинян, которые продают и покупают рабов, будто мебель! Как можешь ты хоть в чем-то верить человеку, которого ты сам лишил и достоинства, и всего, что он любил?..
- Ты никогда так не делала, госпожа, - горячо и серьезно сказала Та-Имхотеп.
- Я не афинянка. И я долго прожила среди вас, - улыбнулась хозяйка.
Потом она серьезно сказала:
- Ведь сейчас в Хут-Ка-Птах и на границах опять волнения, грозит скорая война! Ты и в самом деле хочешь покинуть меня? Кто же тебя защитит?
- Моя царица, - ответила Та-Имхотеп.
Она поднялась на ноги: часто вздымалась грудь молодой женщины, обтянутая желтым калазирисом, и единственная бретель, шедшая наискось, врезалась в полное смуглое плечо.
- Ты не покинула бы великую царицу, если бы не твой новый муж! И я могу теперь вернуться к великой дочери Нейт и к моей сестре Астноферт, которая все еще служит ей!
Поликсена почувствовала упрек египтянки; и вдруг рассердилась на нее и на себя. Как смела эта служанка напоминать ей о том, за что сама Поликсена все время себя упрекала?..
- Ты всегда была разумна, Та-Имхотеп, - сказала коринфская царевна. - А сейчас, вижу, благоразумие изменило тебе! Даже если бы я отпустила тебя, кто доставит тебя к Нитетис, и кто станет охранять по дороге? А если ты попадешься персам, не только погребения не получишь, а умрешь мучительной и позорной смертью!
Рабыня поняла, что умолять бесполезно. Соскользнув с кушетки, она низко поклонилась и ушла пятясь.
Поликсена, оставшись совершенно одна, сцепила руки на животе. Она улыбнулась, ощущая странную легкость, шедшую изнутри: сразу и блаженство, и страх. Вот уже две египетские недели, как эллинку одолевали подозрения, о которых она не говорила даже мужу. Что скажет афинянин, если подтвердится, что Поликсена ждет ребенка?..
Потребует ли, чтобы они немедленно продали дом и уехали, или, опасаясь за жену и дитя, которое сейчас особенно легко скинуть, Аристодем захочет закрепиться в Навкратисе надолго?
Тут за дверью послышался быстрый топоток босых ног, который Поликсена узнала бы даже во сне; улыбаясь, хозяйка встала.
Распахнулась дверь, и вбежал ее сын. Сын Ликандра. Мальчик едва не сшиб свою мать с ног, налетев и крепко обхватив ее колени.
- Мама!
За ребенком спешила запыхавшаяся полная нянька-египтянка. Захочет ли она остаться здесь, так же, как Та-Имхотеп?..
Никострат, убедившись, что мама по-прежнему дома и по-прежнему принадлежит ему, уже отпустил ее и убежал играть дальше. Он мало говорил, хотя и не должен был еще говорить много: все же мальчику не исполнилось еще и трех лет.
Но Поликсене помнилось, что Яхмес, царевич-полуперс, говорил больше и с большей охотой... хотя и не был так крепок и подвижен, как ее сын.
- Уведи его и поиграйте в саду, - велела Поликсена няньке. Ей еще нужно было закончить дела: она помогала мужу со счетами, часть которых вела самостоятельно.
Но почти сразу после того, как нянька с ребенком вышли, постучался Аристодем. Он не всегда стучался - когда ему не терпелось увидеть возлюбленную, афинянин просто врывался к ней; но часто вспоминал, что жена может быть занята размышлениями или письмом, и Поликсена была благодарна ему за это.
- Войди, я свободна! - сказала коринфянка, когда дверь приоткрылась.
Супруг вошел и, как всегда, обнял вставшую навстречу Поликсену; они долго самозабвенно обнимались и целовались. Потом Аристодем усадил жену в кресло за столом, где она сидела до его прихода, а сам присел рядом на край стола. Эта изящная афинская небрежность до сих пор заставляла ее теряться.
- Ты скучала? - ласково спросил ее золотоволосый Адонис.
Поликсена кивнула.
- И хотела говорить с тобой. Ты кстати зашел!
Муж тут же встревожился.
- Что случилось?
Конечно, новости о продвижениях и планах персов он узнавал сейчас первым; но и жена могла что-нибудь услышать.
Поликсена решила больше не откладывать признание. Тем более, афинянин уже не раз говорил ей, как хотел бы от нее детей!
- Кажется, муж мой, я снова беременна.
Аристодем сглотнул; голубые глаза расширились, будто жена напугала его своим признанием. А потом он просиял.
- Это правда?..
- Я до сих пор не уверена, но похоже на то, - ответила она.
И вдруг Поликсена подумала о брате. Как давно об ионийском наместнике Камбиса ничего не слышно?..
Аристодем неожиданно соскользнул со стола и опустился перед нею на колени. Положил руку на живот жены.
- Как я счастлив, - прошептал он.
Поликсена, улыбаясь, накрыла его пальцы своей рукой.
- Я надеялась обрадовать тебя.
Муж вдруг с легкостью развернул кресло вместе с ней, а потом, подавшись к Поликсене, поцеловал ее живот.
- Теперь ты совсем моя, - прошептал он в складки ее легкого хитона. Горячее дыхание любовника, которое Поликсена ощущала там, возбуждало ее, и она, часто задышав, запустила пальцы в его короткие светлые волосы.
- Погоди, еще ничего не известно! - шепотом сказала она.
Аристодем поднял голову и посмотрел возлюбленной в лицо. Потом встал и сел рядом с ней на табурет.
- Тебя еще что-то тревожит! Что?
- Ко мне сейчас сын забежал, - Поликсена усмехнулась. - Он все еще почти не говорит, как ты знаешь, хотя выглядит совершенно здоровым и умным! Никострат давно выучил слово "мама", но слова "отец" до сих пор не знает!
- Он же никогда не знал своего отца, - серьезно ответил Аристодем.
Поликсена прищурилась, откинувшись в кресле и глядя на него; потом кивнула.
- Я рада, что ты не будешь пытаться выдавать себя за его отца! Когда придет время, я скажу сыну... что его отец герой Спарты.
- Хорошо, - согласился муж. Ему потребовалось большое усилие над собой для такого ответа.
Потом Аристодем прибавил:
- А то, что Никострат мало говорит, не должно тебя тревожить. Мальчики говорят меньше девочек, моя мать могла бы подтвердить это тебе! К тому же, спартанцы созревают позже других эллинских мальчиков.
Поликсена сжала губы. Теперь уже она с трудом сдержалась.
- Аристодем, я скажу тебе прямо. Намерен ли ты теперь подумать об отъезде?
- Теперь?
Казалось, он изумился.
- Нет, моя дорогая.
Афинянин протянул руку и сжал подлокотник ее кресла.
- Мы же совсем недавно купили дом!
- На мое приданое, - усмехнулась царевна. - Я рада, что ты это помнишь.
- К тому же, тебе сейчас особенно опасно путешествовать, - прибавил супруг.
Поликсена подумала о царице, которую не видела уже так давно. С самой своей свадьбы, за которой последовала смерть Камбиса. Нитетис недавно написала подруге из Дельты, сказав, что заключила брачный договор с Уджагорресентом: быть может, великая царица теперь тоже беременна, если только врач не защитил ее от этого!
Персы, разумеется, не думают, что этот второй брак - оскорбление царю царей; для противников царицы оскорблением был сам брачный союз Камбиса с египтянкой. Теперь малышу Яхмесу нужно особенно остерегаться.
Что же до египтян, они возмущались повторным браком живой богини, но теперь это не вызовет такого негодования, как в прежние времена, когда Маат была чиста. К тому же, Нитетис больше не правящая царица, а только первая среди благородных женщин страны - "хат-шеп-сут".
Однако она сохранила большое влияние на умы подданных, и немало египтян одобрило ее второй брак: с настоящим высокородным сыном Та-Кемет и жрецом Нейт, который отстоял обеих своих богинь от ярости персов.
- Та-Имхотеп просила отпустить ее, - вдруг сказала Поликсена. - Боится, что умрет на чужбине и ее Ка и Ба будут вечно мучиться!
- А остальные три души? - засмеялся Аристодем. - Кажется, египтяне их у себя насчитывают пять?*
Потом прибавил:
- Какой странный народ. Страннее людей я еще не знал!
- Мы все сейчас удивляемся друг другу, как дети, впервые столкнувшиеся лбами во время игры, - рассмеялась Поликсена. - И мне кажется, что какое-то исполинское божество, непостижимое ни для кого из нас, играет нами, без сожаления смахивая с доски, когда партия кончена! Все, что происходит с нами, имеет смысл и оправдание, только если веришь, - задумчиво прибавила она, - что весь мир - одна огромная магическая игра, партия в сенет, в котором никто не знает, за какую сторону он играет и кто более прав... и кто победит!
Аристодем, склонившись со своего табурета, накрыл рукой ее руку.
- Это утешительная мысль, моя любовь. Пожалуй, самая утешительная из всех!
Оба улыбнулись.
Потом афинянин вдруг сказал:
- Думаю, мы еще можем прожить здесь по крайней мере два года. У нас новый дом. Тебе нельзя путешествовать морем еще долго, и Аристону с семьей тоже! Иония для нас не будет потеряна, и в Навкратисе мы сможем часто получать от твоего брата послания!
Аристодем вздохнул, борясь с собой.
- И ты могла бы видеться с Нитетис. Это твой долг, и ты нужна ей.
Поликсена покачала головой, глядя на мужа с радостным удивлением.
- Что бы сказали твои сограждане, если бы послушали тебя сейчас! Как давно ты перестал быть афинянином?
Муж встал и, склонившись к ней, поцеловал в лоб.
- Мы с тобой эллины, которым когда-нибудь уподобится весь мир.
- Хорошо, если ты рассчитываешь на это. А не на гегемонию Персии! - усмехнулась Поликсена.
Но разве Эллада и Персия не заимствуют друг у друга всевозможные образцы - впервые столкнувшись лбами?
***
Аристодем не был большим гостеприимцем, но время от времени принимал у себя знакомых: в числе их философов разного толка, образованных милетцев, художников и поэтов. Навкратис, пользуясь своей обособленностью и, вместе с тем, прочными связями с Египтом, Ионией и Азией, становился довольно сильным полисом.* Поликсена, не преувеличивая, могла бы сказать, что счастлива в эти месяцы. Беременность протекала хорошо, так же, как и первая, и Поликсена утопала в любви мужа, который оказался таким предупредительным и тонким человеком, каким никогда не мог бы сделаться спартанский гоплит.
Поликсена несколько раз получала письма и от великой царицы, и от брата. Эллинка по-прежнему сильно тосковала по ним обоим, но эти столь дорогие и значимые люди уже отдалились от нее, будто принадлежали другой жизни.
А через два месяца ее с мужем навестил неожиданный гость.
Калликсен приплыл из Афин на торговом корабле, которые ходили в Египет нечасто: Афины вели с Навкратисом намного меньше дел, чем Иония и Кария. Юный мореход сразу же отправился к старшему брату, о котором больше всего вспоминал... и с которым ему много о чем было поговорить.
Поликсена впервые видела этого юношу с длинными золотистыми волосами и юношеским упорством и гордостью в голубых глазах. Калликсен был, несомненно, еще наивен и горяч; он очень походил на Аристодема, когда тот впервые сватался к ней в Мемфисе... но, несомненно, когда Калликсен возмужает, из него выработается совсем другой человек. Аристодем говорил жене, что младший брат грезил подвигами аргонавтов, и он и вправду напоминал Поликсене Язона: каким тот мог быть в начале своих странствий, когда еще не слышал ни о золотом руне, ни о колхидянке Медее.
Братья обнялись с теплотой, но, вместе с тем, с настороженностью, которая появляется после долгой разлуки - когда самые близкие люди предвидят друг в друге неприятные перемены. Тем более, что Поликсена знала, о чем Аристодем писал Калликсену.
Поприветствовав старшего брата, юноша учтиво поклонился госпоже дома. Но при этом так смотрел на смуглую черноволосую царевну своими голубыми, как небо, глазами, точно видел перед собой ту самую колдунью из Колхиды.
Впрочем, Калликсен умел себя вести, и не сказал ничего лишнего: хотя, конечно, знал, что Поликсена чужая жена или вдова, потерявшая мужа-грека в одной из последних войн египтян.
Когда Калликсен вымылся и хозяйка усадила его за стол, некоторое время за едой царило неловкое молчание. Потом завязалась беседа, и Калликсен принялся рассказывать о себе: о своем плавании. А дальше, разумеется, заговорит о происходящем в Афинах.
Аристодем напрягся, не спуская с младшего брата глаз: он знал, о чем может проговориться юноша. Если только Хилон не предупредил его... хотя, если бы предупредил, едва ли Калликсен захотел бы видеть Аристодема. И сам Аристодем ничего не мог сказать брату. У таких юнцов свое представление о справедливости!
Когда юный моряк упомянул о статуе спартанца-метэка, появления которой с нетерпением ждал весь город, Аристодем быстро взглянул на жену. Поликсена выпрямилась в кресле, ее смуглое лицо стало землисто-бледным.
Хозяин дома мог бы приказать брату замолчать, но Поликсена легко домыслила бы остальное: и, скрепя сердце, афинский купец решил - пусть расплата наступит сейчас.
Когда увлеченный своим рассказом и ни о чем не догадывавшийся юноша сказал, что статуя была украдена перед самой выставкой, Поликсена быстро встала. Аристодем тут же поднялся следом, чтобы поддержать жену; но она оттолкнула его руку с неожиданной силой.
- Как звали этого спартанца? Он жив?.. - воскликнула хозяйка.
- Ликандр. Он, кажется, погиб во время состязаний, - ответил недоумевающий Калликсен. И тут он, казалось, начал о чем-то догадываться.
Поликсена попятилась от стола, глядя на обоих братьев-афинян с отвращением. Аристодем шагнул было к ней, но жена крикнула:
- Не подходи!..
С рыданиями она метнулась вон; хлопнула дверь в соседнюю комнату.
Братья остались одни.
Потом хозяин, видимо, приняв решение, бросился следом за Поликсеной.
Калликсен вскочил: он услышал за стеной крики, рыдания, грохот, будто опрокидывалась мебель. Что-то разбилось. Юноша, все поняв, застыл на месте, разрываясь между желанием бежать отсюда вон и бежать брату на помощь: он слышал, что жены в таком состоянии могли кидаться на мужей с ножом!
Но потом все стихло, и в ойкосе опять появился Аристодем.
Молча подойдя к брату, он схватил его и яростно встряхнул.
- Ты знал, что моя жена ждет ребенка?.. Ты вообще хоть когда-нибудь думаешь?
Оттолкнув Калликсена, Аристодем упал в кресло и закрыл лицо руками.
Юноша облизнул губы. А потом воскликнул:
- Да как я мог это знать? Как я мог знать, что ты украл жену у этого раба, у этого спартанца... и живешь с ней в обмане?..
Аристодем тяжело взглянул на него.
- Ты мальчишка, который ничего не понимает в жизни! Не будь ты моим братом, я вышвырнул бы тебя за порог!
- Да я сейчас сам уйду, - Калликсен попятился, заикаясь от негодования. - Глаза бы мои вас обоих не видели!
Он уже дошел до двери, когда остановился и оглянулся.
- Постой, - услышал юноша голос Аристодема.
Он тотчас повернулся к брату, надеясь, что все сейчас как-нибудь по волшебству уладится. Калликсену было всего пятнадцать лет!
- Погоди... остынь. Посиди здесь, - попросил его хозяин.
Калликсен кивнул. Вернувшись назад, он сел на стул, очень прямо, и сложил руки на коленях.
- Я сейчас попытаюсь успокоить ее, - сказал Аристодем; и опять скрылся в комнате, куда убежала жена.
Оттуда снова послышались рыдания, громкий разговор, который, впрочем, вскоре перешел в тихий, примирительный.
Калликсен облегченно вздохнул.
Потом Аристодем опять вышел к брату.
- Она легла, - сказал хозяин. - А нам с тобой самое время поговорить как мужчинам!
Калликсен с готовностью кивнул и встал.
- Давно пора!
Братья вышли на галерею, окружавшую перистиль. Теперь заговорил Аристодем, а Калликсен слушал.
Аристодем говорил долго, горячо и образно - он убедил уже многих, и знал, что многие из них сами желали быть убежденными; но вскоре пифагореец почувствовал, что Калликсен этого не желал. И чем дольше Аристодем говорил, тем больше ему казалось, что он тратит слова впустую.
Наконец братья вернулись в ойкос. К ним вышла Поликсена, которая успела умыться и заново накрасить лицо.
Аристодем сел рядом с женой и приобнял. Калликсен опять сел за стол напротив хозяев, но видно было, что юноше это стыдно и трудно.
Аристодем знал, что эту ночь брат проведет под его кровом - но потом уйдет и вряд ли когда-нибудь вернется.
* Ка (двойник) и Ба (душа-птица) - главные души по поверьям египтян; заметим, что с христианским понятием "душа" они имеют мало общего, хотя отсюда, возможно, отчасти идут христианские понятия о "телесной душе" и "духе" как разных категориях, как и вера в телесное воскресение. Остальные три души - Рен, Ах и Шуит.
* Фактически, Навкратис до начала эпохи эллинизма в Египте играл такую же роль, как Александрия.
Та-Имхотеп, уже в который раз, пришла к хозяйке и поделилась своими страхами:
- Госпожа, ты скоро уедешь к своим, к чужеземцам... и если я умру на чужбине, мои Ка и Ба останутся неприкаянными, и тело не сохранится. А значит, Анубис не отыщет меня, чтобы я могла попасть на поля Иалу!
Поликсену изумляло, как же крепка в египтянах вера предков: вера, которая, казалось, давно должна была рассыпаться в прах под натиском чужих обычаев. Ведь убеждения египтян были неразрывно связаны со своей узкой полоской земли вдоль Нила, в которой когда-то для них заключался весь мир, и ее святынями. Понятия эллинов были куда свободнее!
- Так ты думаешь, ваши боги не станут искать тебя на нашей земле? - спросила эллинка, стараясь не улыбаться.
Египтянка подняла глаза, очень черные и серьезные, - а потом бросилась в ноги госпоже, зазвенев медными кружочками, привязанными к многочисленным косичкам:
- Госпожа, отпусти меня от себя перед тем, как уедешь!.. Я долго служила тебе...
Поликсена подняла рабыню и усадила на ложе рядом с собой. Погладила по плечу.
- Правда, ты служила мне долго и верно, и мне очень трудно будет обойтись без тебя. Ты знаешь, что я никогда не одобряла обычаев афинян, которые продают и покупают рабов, будто мебель! Как можешь ты хоть в чем-то верить человеку, которого ты сам лишил и достоинства, и всего, что он любил?..
- Ты никогда так не делала, госпожа, - горячо и серьезно сказала Та-Имхотеп.
- Я не афинянка. И я долго прожила среди вас, - улыбнулась хозяйка.
Потом она серьезно сказала:
- Ведь сейчас в Хут-Ка-Птах и на границах опять волнения, грозит скорая война! Ты и в самом деле хочешь покинуть меня? Кто же тебя защитит?
- Моя царица, - ответила Та-Имхотеп.
Она поднялась на ноги: часто вздымалась грудь молодой женщины, обтянутая желтым калазирисом, и единственная бретель, шедшая наискось, врезалась в полное смуглое плечо.
- Ты не покинула бы великую царицу, если бы не твой новый муж! И я могу теперь вернуться к великой дочери Нейт и к моей сестре Астноферт, которая все еще служит ей!
Поликсена почувствовала упрек египтянки; и вдруг рассердилась на нее и на себя. Как смела эта служанка напоминать ей о том, за что сама Поликсена все время себя упрекала?..
- Ты всегда была разумна, Та-Имхотеп, - сказала коринфская царевна. - А сейчас, вижу, благоразумие изменило тебе! Даже если бы я отпустила тебя, кто доставит тебя к Нитетис, и кто станет охранять по дороге? А если ты попадешься персам, не только погребения не получишь, а умрешь мучительной и позорной смертью!
Рабыня поняла, что умолять бесполезно. Соскользнув с кушетки, она низко поклонилась и ушла пятясь.
Поликсена, оставшись совершенно одна, сцепила руки на животе. Она улыбнулась, ощущая странную легкость, шедшую изнутри: сразу и блаженство, и страх. Вот уже две египетские недели, как эллинку одолевали подозрения, о которых она не говорила даже мужу. Что скажет афинянин, если подтвердится, что Поликсена ждет ребенка?..
Потребует ли, чтобы они немедленно продали дом и уехали, или, опасаясь за жену и дитя, которое сейчас особенно легко скинуть, Аристодем захочет закрепиться в Навкратисе надолго?
Тут за дверью послышался быстрый топоток босых ног, который Поликсена узнала бы даже во сне; улыбаясь, хозяйка встала.
Распахнулась дверь, и вбежал ее сын. Сын Ликандра. Мальчик едва не сшиб свою мать с ног, налетев и крепко обхватив ее колени.
- Мама!
За ребенком спешила запыхавшаяся полная нянька-египтянка. Захочет ли она остаться здесь, так же, как Та-Имхотеп?..
Никострат, убедившись, что мама по-прежнему дома и по-прежнему принадлежит ему, уже отпустил ее и убежал играть дальше. Он мало говорил, хотя и не должен был еще говорить много: все же мальчику не исполнилось еще и трех лет.
Но Поликсене помнилось, что Яхмес, царевич-полуперс, говорил больше и с большей охотой... хотя и не был так крепок и подвижен, как ее сын.
- Уведи его и поиграйте в саду, - велела Поликсена няньке. Ей еще нужно было закончить дела: она помогала мужу со счетами, часть которых вела самостоятельно.
Но почти сразу после того, как нянька с ребенком вышли, постучался Аристодем. Он не всегда стучался - когда ему не терпелось увидеть возлюбленную, афинянин просто врывался к ней; но часто вспоминал, что жена может быть занята размышлениями или письмом, и Поликсена была благодарна ему за это.
- Войди, я свободна! - сказала коринфянка, когда дверь приоткрылась.
Супруг вошел и, как всегда, обнял вставшую навстречу Поликсену; они долго самозабвенно обнимались и целовались. Потом Аристодем усадил жену в кресло за столом, где она сидела до его прихода, а сам присел рядом на край стола. Эта изящная афинская небрежность до сих пор заставляла ее теряться.
- Ты скучала? - ласково спросил ее золотоволосый Адонис.
Поликсена кивнула.
- И хотела говорить с тобой. Ты кстати зашел!
Муж тут же встревожился.
- Что случилось?
Конечно, новости о продвижениях и планах персов он узнавал сейчас первым; но и жена могла что-нибудь услышать.
Поликсена решила больше не откладывать признание. Тем более, афинянин уже не раз говорил ей, как хотел бы от нее детей!
- Кажется, муж мой, я снова беременна.
Аристодем сглотнул; голубые глаза расширились, будто жена напугала его своим признанием. А потом он просиял.
- Это правда?..
- Я до сих пор не уверена, но похоже на то, - ответила она.
И вдруг Поликсена подумала о брате. Как давно об ионийском наместнике Камбиса ничего не слышно?..
Аристодем неожиданно соскользнул со стола и опустился перед нею на колени. Положил руку на живот жены.
- Как я счастлив, - прошептал он.
Поликсена, улыбаясь, накрыла его пальцы своей рукой.
- Я надеялась обрадовать тебя.
Муж вдруг с легкостью развернул кресло вместе с ней, а потом, подавшись к Поликсене, поцеловал ее живот.
- Теперь ты совсем моя, - прошептал он в складки ее легкого хитона. Горячее дыхание любовника, которое Поликсена ощущала там, возбуждало ее, и она, часто задышав, запустила пальцы в его короткие светлые волосы.
- Погоди, еще ничего не известно! - шепотом сказала она.
Аристодем поднял голову и посмотрел возлюбленной в лицо. Потом встал и сел рядом с ней на табурет.
- Тебя еще что-то тревожит! Что?
- Ко мне сейчас сын забежал, - Поликсена усмехнулась. - Он все еще почти не говорит, как ты знаешь, хотя выглядит совершенно здоровым и умным! Никострат давно выучил слово "мама", но слова "отец" до сих пор не знает!
- Он же никогда не знал своего отца, - серьезно ответил Аристодем.
Поликсена прищурилась, откинувшись в кресле и глядя на него; потом кивнула.
- Я рада, что ты не будешь пытаться выдавать себя за его отца! Когда придет время, я скажу сыну... что его отец герой Спарты.
- Хорошо, - согласился муж. Ему потребовалось большое усилие над собой для такого ответа.
Потом Аристодем прибавил:
- А то, что Никострат мало говорит, не должно тебя тревожить. Мальчики говорят меньше девочек, моя мать могла бы подтвердить это тебе! К тому же, спартанцы созревают позже других эллинских мальчиков.
Поликсена сжала губы. Теперь уже она с трудом сдержалась.
- Аристодем, я скажу тебе прямо. Намерен ли ты теперь подумать об отъезде?
- Теперь?
Казалось, он изумился.
- Нет, моя дорогая.
Афинянин протянул руку и сжал подлокотник ее кресла.
- Мы же совсем недавно купили дом!
- На мое приданое, - усмехнулась царевна. - Я рада, что ты это помнишь.
- К тому же, тебе сейчас особенно опасно путешествовать, - прибавил супруг.
Поликсена подумала о царице, которую не видела уже так давно. С самой своей свадьбы, за которой последовала смерть Камбиса. Нитетис недавно написала подруге из Дельты, сказав, что заключила брачный договор с Уджагорресентом: быть может, великая царица теперь тоже беременна, если только врач не защитил ее от этого!
Персы, разумеется, не думают, что этот второй брак - оскорбление царю царей; для противников царицы оскорблением был сам брачный союз Камбиса с египтянкой. Теперь малышу Яхмесу нужно особенно остерегаться.
Что же до египтян, они возмущались повторным браком живой богини, но теперь это не вызовет такого негодования, как в прежние времена, когда Маат была чиста. К тому же, Нитетис больше не правящая царица, а только первая среди благородных женщин страны - "хат-шеп-сут".
Однако она сохранила большое влияние на умы подданных, и немало египтян одобрило ее второй брак: с настоящим высокородным сыном Та-Кемет и жрецом Нейт, который отстоял обеих своих богинь от ярости персов.
- Та-Имхотеп просила отпустить ее, - вдруг сказала Поликсена. - Боится, что умрет на чужбине и ее Ка и Ба будут вечно мучиться!
- А остальные три души? - засмеялся Аристодем. - Кажется, египтяне их у себя насчитывают пять?*
Потом прибавил:
- Какой странный народ. Страннее людей я еще не знал!
- Мы все сейчас удивляемся друг другу, как дети, впервые столкнувшиеся лбами во время игры, - рассмеялась Поликсена. - И мне кажется, что какое-то исполинское божество, непостижимое ни для кого из нас, играет нами, без сожаления смахивая с доски, когда партия кончена! Все, что происходит с нами, имеет смысл и оправдание, только если веришь, - задумчиво прибавила она, - что весь мир - одна огромная магическая игра, партия в сенет, в котором никто не знает, за какую сторону он играет и кто более прав... и кто победит!
Аристодем, склонившись со своего табурета, накрыл рукой ее руку.
- Это утешительная мысль, моя любовь. Пожалуй, самая утешительная из всех!
Оба улыбнулись.
Потом афинянин вдруг сказал:
- Думаю, мы еще можем прожить здесь по крайней мере два года. У нас новый дом. Тебе нельзя путешествовать морем еще долго, и Аристону с семьей тоже! Иония для нас не будет потеряна, и в Навкратисе мы сможем часто получать от твоего брата послания!
Аристодем вздохнул, борясь с собой.
- И ты могла бы видеться с Нитетис. Это твой долг, и ты нужна ей.
Поликсена покачала головой, глядя на мужа с радостным удивлением.
- Что бы сказали твои сограждане, если бы послушали тебя сейчас! Как давно ты перестал быть афинянином?
Муж встал и, склонившись к ней, поцеловал в лоб.
- Мы с тобой эллины, которым когда-нибудь уподобится весь мир.
- Хорошо, если ты рассчитываешь на это. А не на гегемонию Персии! - усмехнулась Поликсена.
Но разве Эллада и Персия не заимствуют друг у друга всевозможные образцы - впервые столкнувшись лбами?
***
Аристодем не был большим гостеприимцем, но время от времени принимал у себя знакомых: в числе их философов разного толка, образованных милетцев, художников и поэтов. Навкратис, пользуясь своей обособленностью и, вместе с тем, прочными связями с Египтом, Ионией и Азией, становился довольно сильным полисом.* Поликсена, не преувеличивая, могла бы сказать, что счастлива в эти месяцы. Беременность протекала хорошо, так же, как и первая, и Поликсена утопала в любви мужа, который оказался таким предупредительным и тонким человеком, каким никогда не мог бы сделаться спартанский гоплит.
Поликсена несколько раз получала письма и от великой царицы, и от брата. Эллинка по-прежнему сильно тосковала по ним обоим, но эти столь дорогие и значимые люди уже отдалились от нее, будто принадлежали другой жизни.
А через два месяца ее с мужем навестил неожиданный гость.
Калликсен приплыл из Афин на торговом корабле, которые ходили в Египет нечасто: Афины вели с Навкратисом намного меньше дел, чем Иония и Кария. Юный мореход сразу же отправился к старшему брату, о котором больше всего вспоминал... и с которым ему много о чем было поговорить.
Поликсена впервые видела этого юношу с длинными золотистыми волосами и юношеским упорством и гордостью в голубых глазах. Калликсен был, несомненно, еще наивен и горяч; он очень походил на Аристодема, когда тот впервые сватался к ней в Мемфисе... но, несомненно, когда Калликсен возмужает, из него выработается совсем другой человек. Аристодем говорил жене, что младший брат грезил подвигами аргонавтов, и он и вправду напоминал Поликсене Язона: каким тот мог быть в начале своих странствий, когда еще не слышал ни о золотом руне, ни о колхидянке Медее.
Братья обнялись с теплотой, но, вместе с тем, с настороженностью, которая появляется после долгой разлуки - когда самые близкие люди предвидят друг в друге неприятные перемены. Тем более, что Поликсена знала, о чем Аристодем писал Калликсену.
Поприветствовав старшего брата, юноша учтиво поклонился госпоже дома. Но при этом так смотрел на смуглую черноволосую царевну своими голубыми, как небо, глазами, точно видел перед собой ту самую колдунью из Колхиды.
Впрочем, Калликсен умел себя вести, и не сказал ничего лишнего: хотя, конечно, знал, что Поликсена чужая жена или вдова, потерявшая мужа-грека в одной из последних войн египтян.
Когда Калликсен вымылся и хозяйка усадила его за стол, некоторое время за едой царило неловкое молчание. Потом завязалась беседа, и Калликсен принялся рассказывать о себе: о своем плавании. А дальше, разумеется, заговорит о происходящем в Афинах.
Аристодем напрягся, не спуская с младшего брата глаз: он знал, о чем может проговориться юноша. Если только Хилон не предупредил его... хотя, если бы предупредил, едва ли Калликсен захотел бы видеть Аристодема. И сам Аристодем ничего не мог сказать брату. У таких юнцов свое представление о справедливости!
Когда юный моряк упомянул о статуе спартанца-метэка, появления которой с нетерпением ждал весь город, Аристодем быстро взглянул на жену. Поликсена выпрямилась в кресле, ее смуглое лицо стало землисто-бледным.
Хозяин дома мог бы приказать брату замолчать, но Поликсена легко домыслила бы остальное: и, скрепя сердце, афинский купец решил - пусть расплата наступит сейчас.
Когда увлеченный своим рассказом и ни о чем не догадывавшийся юноша сказал, что статуя была украдена перед самой выставкой, Поликсена быстро встала. Аристодем тут же поднялся следом, чтобы поддержать жену; но она оттолкнула его руку с неожиданной силой.
- Как звали этого спартанца? Он жив?.. - воскликнула хозяйка.
- Ликандр. Он, кажется, погиб во время состязаний, - ответил недоумевающий Калликсен. И тут он, казалось, начал о чем-то догадываться.
Поликсена попятилась от стола, глядя на обоих братьев-афинян с отвращением. Аристодем шагнул было к ней, но жена крикнула:
- Не подходи!..
С рыданиями она метнулась вон; хлопнула дверь в соседнюю комнату.
Братья остались одни.
Потом хозяин, видимо, приняв решение, бросился следом за Поликсеной.
Калликсен вскочил: он услышал за стеной крики, рыдания, грохот, будто опрокидывалась мебель. Что-то разбилось. Юноша, все поняв, застыл на месте, разрываясь между желанием бежать отсюда вон и бежать брату на помощь: он слышал, что жены в таком состоянии могли кидаться на мужей с ножом!
Но потом все стихло, и в ойкосе опять появился Аристодем.
Молча подойдя к брату, он схватил его и яростно встряхнул.
- Ты знал, что моя жена ждет ребенка?.. Ты вообще хоть когда-нибудь думаешь?
Оттолкнув Калликсена, Аристодем упал в кресло и закрыл лицо руками.
Юноша облизнул губы. А потом воскликнул:
- Да как я мог это знать? Как я мог знать, что ты украл жену у этого раба, у этого спартанца... и живешь с ней в обмане?..
Аристодем тяжело взглянул на него.
- Ты мальчишка, который ничего не понимает в жизни! Не будь ты моим братом, я вышвырнул бы тебя за порог!
- Да я сейчас сам уйду, - Калликсен попятился, заикаясь от негодования. - Глаза бы мои вас обоих не видели!
Он уже дошел до двери, когда остановился и оглянулся.
- Постой, - услышал юноша голос Аристодема.
Он тотчас повернулся к брату, надеясь, что все сейчас как-нибудь по волшебству уладится. Калликсену было всего пятнадцать лет!
- Погоди... остынь. Посиди здесь, - попросил его хозяин.
Калликсен кивнул. Вернувшись назад, он сел на стул, очень прямо, и сложил руки на коленях.
- Я сейчас попытаюсь успокоить ее, - сказал Аристодем; и опять скрылся в комнате, куда убежала жена.
Оттуда снова послышались рыдания, громкий разговор, который, впрочем, вскоре перешел в тихий, примирительный.
Калликсен облегченно вздохнул.
Потом Аристодем опять вышел к брату.
- Она легла, - сказал хозяин. - А нам с тобой самое время поговорить как мужчинам!
Калликсен с готовностью кивнул и встал.
- Давно пора!
Братья вышли на галерею, окружавшую перистиль. Теперь заговорил Аристодем, а Калликсен слушал.
Аристодем говорил долго, горячо и образно - он убедил уже многих, и знал, что многие из них сами желали быть убежденными; но вскоре пифагореец почувствовал, что Калликсен этого не желал. И чем дольше Аристодем говорил, тем больше ему казалось, что он тратит слова впустую.
Наконец братья вернулись в ойкос. К ним вышла Поликсена, которая успела умыться и заново накрасить лицо.
Аристодем сел рядом с женой и приобнял. Калликсен опять сел за стол напротив хозяев, но видно было, что юноше это стыдно и трудно.
Аристодем знал, что эту ночь брат проведет под его кровом - но потом уйдет и вряд ли когда-нибудь вернется.
* Ка (двойник) и Ба (душа-птица) - главные души по поверьям египтян; заметим, что с христианским понятием "душа" они имеют мало общего, хотя отсюда, возможно, отчасти идут христианские понятия о "телесной душе" и "духе" как разных категориях, как и вера в телесное воскресение. Остальные три души - Рен, Ах и Шуит.
* Фактически, Навкратис до начала эпохи эллинизма в Египте играл такую же роль, как Александрия.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 66
Поликсена скоро успокоилась: она сама изумлялась, как быстро примирилась со смертью первого возлюбленного, услышав о ней из уст брата мужа. Может быть, потому, что коринфская царевна давно похоронила своего воина мысленно. Хоронить мысленно спартанца было легче, чем кого-нибудь другого... больше она боялась, что Ликандр все еще может жить и страдать в неволе. Правда, Калликсен сказал, что плен Ликандра был в своем роде почетным, и он прославился своей силой в Марафоне.
Или кто-нибудь солгал Калликсену об участи спартанцев? В Афинах это могло случиться с легкостью!
Но пока она была не в силах думать о том, чего никак не могла выяснить.
Поликсена отправилась навестить царицу, когда у нее округлился живот: врач-египтянин, которого Аристодем приглашал по просьбе жены и к советам которого сам внимательно прислушивался, сказал супругам, что во второй половине беременности ребенок в меньшей опасности - если, конечно, не путешествовать перед самыми родами.
Эллинка уже знала, что персидская жена ее брата успела родить ему сына, которому дали имя Дарион. "Маленький Дарий" - персидское имя, переиначенное и уменьшенное на греческий манер. Раньше Поликсена не усомнилась бы, что это имя предложено ее брату предусмотрительными родственниками Артазостры, - Дарий, обещавший стать столь же могущественным, как Кир, был первым персидским царем с таким именем. Но теперь она уже не знала, что и думать.
Филомен теперь опять писал ей по-гречески, но ее не оставляло подозрение, что любимый брат изменился гораздо сильнее ее мужа - который оттолкнул от себя почти всех родственников-афинян. Она надеялась поговорить об этом с Нитетис: мудрая египтянка, конечно, посоветует подруге, как себя вести.
Написав письмо Нитетис с просьбой приехать, эллинка тотчас получила радостное приглашение. В гости к царственной подруге Поликсена брала с собой Та-Имхотеп, которая очень оживилась и обрадовалась, видимо, надеясь вымолить у царицы дозволение остаться при ней и своей сестре. Сына же Поликсена оставляла дома, с отчимом: впервые она разлучалась с ним на столь долгий срок, но остаться в Навкратисе мальчику, конечно, было безопасней.
Хотя до сих пор египтяне не подняли восстания, - видимо, Уджагорресенту удавалось сглаживать недовольство в разных уголках страны и даже в самых отчаянных сеять сомнения в успехе мятежа, - но никто не мог ручаться, что в конце концов Та-Кемет не возмутится этим ярмом. Ведь остались еще в Черной Земле у власти мужчины - те, кого даже греки могли бы называть мужчинами!
"Я слишком оберегаю сына. Хорошо, что Ликандр не знает, как я воспитываю его: а если Никострат попадет под власть моего брата?" - думала Поликсена.
Аристодем был во многом противоположностью Ликандру, он отличался от ее первого супруга так же, как Афины от Спарты. Хотя Поликсена не могла бы сказать, что афинянин хуже, - но она до сих пор не знала, какой путь для ее сына предпочтительней. Не говоря уже о третьем пути - выборе Филомена...
Аристодем на прощанье, видя метания своей подруги, сказал ей:
- Положись на судьбу, как всегда. Ты ведь помнишь, сколько раз наши сомнения разрешались без нашего участия!
Сын Пифона улыбнулся.
- Будь уверена только в том, что я тебя люблю. И верю в твои силы!
Они крепко обнялись.
- Береги Никострата, - серьезно попросила Поликсена.
Аристодем пообещал:
- С ним ничего не случится, будь покойна!
С мальчиком жена оставила только двоих из своих наемников, но Аристодем не позволил ей оставить больше воинов, сказав, что в Навкратисе гораздо безопаснее, чем в Дельте. Он сам бы поехал с женой к царице: но афинянина никто не звал, и он понимал, что ревнивая царица приглашает свою любимую подругу не затем, чтобы терпеть присутствие ее мужа. Такие женщины, как эта великая египетская госпожа, бывают очень большими собственницами.
Аристодем, к тому же, отдавал себе отчет, сколь многое в судьбе Эллады сейчас зависит от Нитетис - и, значит, от его жены. И он, и Поликсена понимали, что Поликсена едет почти что на переговоры...
А может, и как соглядатай: дружбу и политику им сейчас очень трудно разделить. Поликсена чувствовала себя грязной, когда сознавала свое возможное положение, но ее утешало то, что и сама Нитетис понимала это положение ничуть не хуже приближенной эллинки.
Аристодем сам посадил жену в легкую, но закрытую повозку. До усадьбы Нитетис нельзя было добраться прямо по реке: предстояло углубиться в Дельту, двигаясь на юго-восток, правда, к счастью, ненамного южнее. Такой жары, как в Фивах, южном "Городе Амона", сейчас почти пришедшем в запустение, на земле Нитетис никогда не было. Сама царица переносила такую засуху с трудом: и писала, что гранатовые и пальмовые деревья в ее усадьбе дают много тени, а собственное озеро много воды, о которой горожанам приходится только мечтать.
Поликсена в последний раз пожала руку мужа, поцеловала сына, которого он ей поднес, и, захлопнув дверь, откинулась вглубь повозки. Когда возница тронул лошадей, эллинка улыбнулась.
Ей предстояло приключение, к которому ее муж не имел никакого отношения! Какая из жен Аттики могла этим похвастать?
Она весело улыбнулась устроившейся в ногах у госпожи Та-Имхотеп, которая радовалась поездке и, вместе с тем, стыдилась своей радости.
- Что, думаешь, великая царица возьмет тебя к себе?
- Я надеюсь на это, - смело сказала египтянка. Тут же рабыне стало неуютно рядом с госпожой от своей дерзости, но Поликсена не рассердилась.
- Может быть, - весело сказала эллинка. - Может быть!
По пути их несколько раз останавливали патрули - все египетские солдаты, но никаких персов. Эти люди держались с знатными проезжающими почтительно, как всегда вели себя египетские воины, но отсутствие персов почему-то встревожило Поликсену: как предгрозовое затишье.
Однако до царицы эллинка добралась без происшествий: дорога заняла два дня. Так мало разделяло их! Но в Та-Кемет, сделав всего несколько шагов, можно было очутиться в совсем другом, враждебном, мире. Как и в Элладе.
Когда наконец гостью остановила стража великой царицы, потребовав, чтобы Поликсена предъявила письмо с печатью Нитетис, Поликсена ощутила себя так, точно окунулась в прошлое. В свое минувшее и прошлое всей Черной Земли: как в прохладное озеро во владениях этой египетской жрицы, из которого никогда уже не выйдешь прежним. Все народы почитали воду священной.
Эллинка послушно вышла из повозки и дальше пошла пешком в сопровождении своей свиты и стражников Нитетис. Они углубились в пальмовую рощу, почти нетронутую рукой человека. Знал ли Камбис, какую землю дарит своей египетской жене, - или это уже Уджагорресент позаботился о том, чтобы так расширить ее владения?..
Вскоре деревья разошлись, и взору Поликсены предстало озеро, а чуть подалее - белая стена, полускрытая платанами. По берегу озера расхаживали цапли, будто здесь никогда никто не жил: будто Нитетис похоронили в этом месте заживо...
Самая лучшая египетская усадьба могла навеять такие мысли!
А потом гостья увидела, как навстречу ей спешит женская фигурка в голубом платье: Нитетис казалась удивительно маленькой среди своих деревьев и стен, но, как и везде, притягивала к себе все внимание.
Слуги Поликсены при приближении царицы опустились на колени, уткнувшись лбами в траву: конечно, так полагалось делать, но Поликсене это почему-то неприятно царапнуло сердце. Воины-египтяне, в белых полотняных шлемах, почтительно вытянулись и замерли, а ионийцы Поликсены переглянулись. Впрочем, греческие наемники поклонились Нитетис.
Однако она ни на кого, казалось, не обращала внимания, кроме дорогой подруги: царица на глазах у всех обняла ее за шею и поцеловала. Нитетис пахла водяной лилией, тяжелым женственным ароматом, и была все так же хороша - и стройна, как и раньше, хотя недавно вышла замуж.
"Неужели ее поразило бесплодие?" - впервые пришла в голову Поликсене дерзновенная мысль.
Потом Нитетис заглянула своей эллинке в глаза, и та постаралась прогнать все подобные догадки. Нитетис казалась безразличной к знакам почтения, но, без сомнений, замечала их все, как и любое неподобающее поведение. И мысли в глазах подруги она читала все так же легко.
- Как я соскучилась, если бы ты знала! - воскликнула Нитетис.
Вдруг по спине у эллинки пробежал холодок, когда она в полной мере ощутила окружающее безмолвие; но Поликсена заставила себя рассмеяться в ответ.
- Я тоже очень скучала, великая царица.
- И тебя уже можно поздравить! - воскликнула египтянка, любуясь ее изменившейся фигурой.
Нитетис неожиданно положила ей руку на живот и погладила, совершенно как ее муж, и Поликсена очень смутилась: хотя это было необыкновенно приятно, точно от руки царственной жрицы исходили какие-то токи.
- Ты очень хорошо сделала, что приехала! Здесь ты и твое дитя будете в безопасности. Ты чувствуешь, какое это место?
Поликсена кивнула, не в силах объяснить словами: это было очень египетское место. Земля, которой хотелось поклониться, как только что сделали ее слуги.
Нитетис взяла ее под руку и повела вперед, по дорожке, которая шла вдоль стены. На царице не было сегодня никаких знаков отличия, кроме нескольких серебряных браслетов и серебряной ножной цепочки со скарабеем, и ноги были босы, что вдруг поразило Поликсену. Для великой царицы было немыслимо ходить так, поскольку обувь для египтянки была одним из главных признаков знатности. Неужели Нитетис хотела напитаться силой земли, как делали эллинки во время древних женских обрядов?
Скоро молодые женщины увидели калитку в стене, и вошли, из девственной пальмовой рощи сразу попав в сад, который был чудом искусства: аккуратные клумбы, засаженные ландышем и алыми маками, и рукотворные прудики с берегами, заросшими синими болотными розами. Их окружали подстриженные деревья, высаженные в таком же правильном порядке, как колонны окружали храмовые дворики и молельни.
Свита в молчании следовала за ними - все слуги и греческие воины Поликсены. Египетских солдат у Нитетис в усадьбе хватало.
Садовники и рабы при приближении божественной хозяйки бросали работу и, поворачиваясь к ней, становились на колени и утыкались лбами в землю. Поликсена невольно содрогнулась, давно отвыкнув от такого.
- А где твой муж... Уджагорресент? - спросила она египтянку.
Нитетис, теперь шедшая впереди, обернулась.
- Он сейчас в Саисе, и я здесь полная хозяйка! Впрочем, я и не переставала быть здесь полной хозяйкой. Это моя усадьба.
Войдя в дом через низкую квадратную дверь, Поликсена увидела золотое изображение Нейт в нише перед входом: она поклонилась богине.
В зале с колоннами и расписными стенами, где хозяйка пригласила эллинку сесть, их встретили домашние слуги царицы - все египтяне.
- У тебя тут ни одного перса! Ты совсем не любишь их? - спросила Поликсена, полушутя. Она только наполовину шутила.
Нитетис поправила туго скрученные над висками косы, от которых, видно, побаливала голова.
- Может, я и полюбила их немного... у персов немало настоящих достоинств... но мои слуги и воины не потерпят их здесь.
Поликсена кивнула.
Она проследила за тем, как устроили ее ионийцев, а потом госпожа повела ее мыться: они искупались вместе с помощью двух служанок-сестер, как когда-то мылись девушками. Поликсена, глядя, как вода, которую на них лили сверху, обегает изгибы безупречно стройного медного тела египтянки, все порывалась спросить великую царицу о новой беременности: но боялась, что та оскорбится.
Потом, закончив туалет и накинув просторные белые платья, обе сели обедать в огромной трапезной, где все слуги были предназначены только для них. И наконец Поликсена задала госпоже мучивший ее вопрос:
- Хорошо ли ты живешь с царским казначеем? Вы не ссоритесь?
Нитетис не писала об этом: но могла счесть, что такие вещи не следует доверять папирусу.
Сейчас египтянка некоторое время задумчиво молчала, а потом сказала:
- Нет, мы ни разу не ссорились. Уджагорресент любит меня настолько, насколько вообще способен любить. Ты знаешь, что я после нашей свадьбы долго жила во дворце в Саисе, Уджагорресент помог мне сохранить власть над городом: но сейчас мы с моим мужем решили, что мне и Яхмесу лучше опять удалиться в тень. Царский казначей боится...
- А где Яхмес? - спросила Поликсена, опять ощутив страх. В таком поместье ребенок мог легко совсем потеряться!
- С нянькой, в другой половине дома. Скоро мы пойдем к нему, - Нитетис улыбнулась, искоса взглянув на подругу удлиненным глазом.
Поликсена сделала глоток вина и отважилась на главный вопрос.
- Госпожа, ты не думала о других детях? Или ты...
Нитетис подняла руку.
- Я поняла тебя. Конечно, я много раз думала... ты знаешь, как оскорбительно для детей моей земли, если богиня родит ребенка от смертного? - усмехнулась египтянка.
Она поджала ярко-оранжевые от хны губы.
- Но я больше не зачинала. Мой врач ничего не делал.
Нитетис прямо посмотрела на эллинку.
- Кажется, Нейт защищает меня.
Поликсена кивнула, опустив глаза: так она и чувствовала.
Вечером Поликсена отправила письмо Аристодему, в котором подробно описала дорогу и то, как встретили ее в поместье Нитетис. Эллинка не жалела, что приехала: им с Нитетис было очень хорошо вместе, как раньше, и она чувствовала, что отдыхает от домашних хлопот и жизни оживленного греческого города, как Нитетис отдыхала от забот правления.
Они вдвоем обнаженными купались в озере, и Поликсена ощутила обновление сил. Потом Нитетис сама купала в озере сына, который восторженно смеялся, войдя во вкус, хотя вначале маленький перс ежился и жался к матери, будто побаивался воды и собственной наготы. Поликсена, глядя на этого мальчика, заранее жалела его и тревожилась за него, как и за собственного сына. Но Никострата защитит Аристодем. А этого царевича?..
Однако они с Нитетис провели в таком уединении несколько спокойных и блаженных дней, пока в усадьбу не примчался гонец со страшной вестью.
В Хут-Ка-Птах опять поднялось восстание против персов и против вавилонского наместника. Пользуясь смутой в империи Дария, египетские военачальники в Пелусии попытались закрыть границу!
Уджагорресент, приславший к своей супруге и царице вестника, приказал ей ни в коем случае не покидать пределов поместья. И выходило, что Поликсена теперь заперта посреди объятого пожаром войны Египта вместе со своей покровительницей.
Поликсена скоро успокоилась: она сама изумлялась, как быстро примирилась со смертью первого возлюбленного, услышав о ней из уст брата мужа. Может быть, потому, что коринфская царевна давно похоронила своего воина мысленно. Хоронить мысленно спартанца было легче, чем кого-нибудь другого... больше она боялась, что Ликандр все еще может жить и страдать в неволе. Правда, Калликсен сказал, что плен Ликандра был в своем роде почетным, и он прославился своей силой в Марафоне.
Или кто-нибудь солгал Калликсену об участи спартанцев? В Афинах это могло случиться с легкостью!
Но пока она была не в силах думать о том, чего никак не могла выяснить.
Поликсена отправилась навестить царицу, когда у нее округлился живот: врач-египтянин, которого Аристодем приглашал по просьбе жены и к советам которого сам внимательно прислушивался, сказал супругам, что во второй половине беременности ребенок в меньшей опасности - если, конечно, не путешествовать перед самыми родами.
Эллинка уже знала, что персидская жена ее брата успела родить ему сына, которому дали имя Дарион. "Маленький Дарий" - персидское имя, переиначенное и уменьшенное на греческий манер. Раньше Поликсена не усомнилась бы, что это имя предложено ее брату предусмотрительными родственниками Артазостры, - Дарий, обещавший стать столь же могущественным, как Кир, был первым персидским царем с таким именем. Но теперь она уже не знала, что и думать.
Филомен теперь опять писал ей по-гречески, но ее не оставляло подозрение, что любимый брат изменился гораздо сильнее ее мужа - который оттолкнул от себя почти всех родственников-афинян. Она надеялась поговорить об этом с Нитетис: мудрая египтянка, конечно, посоветует подруге, как себя вести.
Написав письмо Нитетис с просьбой приехать, эллинка тотчас получила радостное приглашение. В гости к царственной подруге Поликсена брала с собой Та-Имхотеп, которая очень оживилась и обрадовалась, видимо, надеясь вымолить у царицы дозволение остаться при ней и своей сестре. Сына же Поликсена оставляла дома, с отчимом: впервые она разлучалась с ним на столь долгий срок, но остаться в Навкратисе мальчику, конечно, было безопасней.
Хотя до сих пор египтяне не подняли восстания, - видимо, Уджагорресенту удавалось сглаживать недовольство в разных уголках страны и даже в самых отчаянных сеять сомнения в успехе мятежа, - но никто не мог ручаться, что в конце концов Та-Кемет не возмутится этим ярмом. Ведь остались еще в Черной Земле у власти мужчины - те, кого даже греки могли бы называть мужчинами!
"Я слишком оберегаю сына. Хорошо, что Ликандр не знает, как я воспитываю его: а если Никострат попадет под власть моего брата?" - думала Поликсена.
Аристодем был во многом противоположностью Ликандру, он отличался от ее первого супруга так же, как Афины от Спарты. Хотя Поликсена не могла бы сказать, что афинянин хуже, - но она до сих пор не знала, какой путь для ее сына предпочтительней. Не говоря уже о третьем пути - выборе Филомена...
Аристодем на прощанье, видя метания своей подруги, сказал ей:
- Положись на судьбу, как всегда. Ты ведь помнишь, сколько раз наши сомнения разрешались без нашего участия!
Сын Пифона улыбнулся.
- Будь уверена только в том, что я тебя люблю. И верю в твои силы!
Они крепко обнялись.
- Береги Никострата, - серьезно попросила Поликсена.
Аристодем пообещал:
- С ним ничего не случится, будь покойна!
С мальчиком жена оставила только двоих из своих наемников, но Аристодем не позволил ей оставить больше воинов, сказав, что в Навкратисе гораздо безопаснее, чем в Дельте. Он сам бы поехал с женой к царице: но афинянина никто не звал, и он понимал, что ревнивая царица приглашает свою любимую подругу не затем, чтобы терпеть присутствие ее мужа. Такие женщины, как эта великая египетская госпожа, бывают очень большими собственницами.
Аристодем, к тому же, отдавал себе отчет, сколь многое в судьбе Эллады сейчас зависит от Нитетис - и, значит, от его жены. И он, и Поликсена понимали, что Поликсена едет почти что на переговоры...
А может, и как соглядатай: дружбу и политику им сейчас очень трудно разделить. Поликсена чувствовала себя грязной, когда сознавала свое возможное положение, но ее утешало то, что и сама Нитетис понимала это положение ничуть не хуже приближенной эллинки.
Аристодем сам посадил жену в легкую, но закрытую повозку. До усадьбы Нитетис нельзя было добраться прямо по реке: предстояло углубиться в Дельту, двигаясь на юго-восток, правда, к счастью, ненамного южнее. Такой жары, как в Фивах, южном "Городе Амона", сейчас почти пришедшем в запустение, на земле Нитетис никогда не было. Сама царица переносила такую засуху с трудом: и писала, что гранатовые и пальмовые деревья в ее усадьбе дают много тени, а собственное озеро много воды, о которой горожанам приходится только мечтать.
Поликсена в последний раз пожала руку мужа, поцеловала сына, которого он ей поднес, и, захлопнув дверь, откинулась вглубь повозки. Когда возница тронул лошадей, эллинка улыбнулась.
Ей предстояло приключение, к которому ее муж не имел никакого отношения! Какая из жен Аттики могла этим похвастать?
Она весело улыбнулась устроившейся в ногах у госпожи Та-Имхотеп, которая радовалась поездке и, вместе с тем, стыдилась своей радости.
- Что, думаешь, великая царица возьмет тебя к себе?
- Я надеюсь на это, - смело сказала египтянка. Тут же рабыне стало неуютно рядом с госпожой от своей дерзости, но Поликсена не рассердилась.
- Может быть, - весело сказала эллинка. - Может быть!
По пути их несколько раз останавливали патрули - все египетские солдаты, но никаких персов. Эти люди держались с знатными проезжающими почтительно, как всегда вели себя египетские воины, но отсутствие персов почему-то встревожило Поликсену: как предгрозовое затишье.
Однако до царицы эллинка добралась без происшествий: дорога заняла два дня. Так мало разделяло их! Но в Та-Кемет, сделав всего несколько шагов, можно было очутиться в совсем другом, враждебном, мире. Как и в Элладе.
Когда наконец гостью остановила стража великой царицы, потребовав, чтобы Поликсена предъявила письмо с печатью Нитетис, Поликсена ощутила себя так, точно окунулась в прошлое. В свое минувшее и прошлое всей Черной Земли: как в прохладное озеро во владениях этой египетской жрицы, из которого никогда уже не выйдешь прежним. Все народы почитали воду священной.
Эллинка послушно вышла из повозки и дальше пошла пешком в сопровождении своей свиты и стражников Нитетис. Они углубились в пальмовую рощу, почти нетронутую рукой человека. Знал ли Камбис, какую землю дарит своей египетской жене, - или это уже Уджагорресент позаботился о том, чтобы так расширить ее владения?..
Вскоре деревья разошлись, и взору Поликсены предстало озеро, а чуть подалее - белая стена, полускрытая платанами. По берегу озера расхаживали цапли, будто здесь никогда никто не жил: будто Нитетис похоронили в этом месте заживо...
Самая лучшая египетская усадьба могла навеять такие мысли!
А потом гостья увидела, как навстречу ей спешит женская фигурка в голубом платье: Нитетис казалась удивительно маленькой среди своих деревьев и стен, но, как и везде, притягивала к себе все внимание.
Слуги Поликсены при приближении царицы опустились на колени, уткнувшись лбами в траву: конечно, так полагалось делать, но Поликсене это почему-то неприятно царапнуло сердце. Воины-египтяне, в белых полотняных шлемах, почтительно вытянулись и замерли, а ионийцы Поликсены переглянулись. Впрочем, греческие наемники поклонились Нитетис.
Однако она ни на кого, казалось, не обращала внимания, кроме дорогой подруги: царица на глазах у всех обняла ее за шею и поцеловала. Нитетис пахла водяной лилией, тяжелым женственным ароматом, и была все так же хороша - и стройна, как и раньше, хотя недавно вышла замуж.
"Неужели ее поразило бесплодие?" - впервые пришла в голову Поликсене дерзновенная мысль.
Потом Нитетис заглянула своей эллинке в глаза, и та постаралась прогнать все подобные догадки. Нитетис казалась безразличной к знакам почтения, но, без сомнений, замечала их все, как и любое неподобающее поведение. И мысли в глазах подруги она читала все так же легко.
- Как я соскучилась, если бы ты знала! - воскликнула Нитетис.
Вдруг по спине у эллинки пробежал холодок, когда она в полной мере ощутила окружающее безмолвие; но Поликсена заставила себя рассмеяться в ответ.
- Я тоже очень скучала, великая царица.
- И тебя уже можно поздравить! - воскликнула египтянка, любуясь ее изменившейся фигурой.
Нитетис неожиданно положила ей руку на живот и погладила, совершенно как ее муж, и Поликсена очень смутилась: хотя это было необыкновенно приятно, точно от руки царственной жрицы исходили какие-то токи.
- Ты очень хорошо сделала, что приехала! Здесь ты и твое дитя будете в безопасности. Ты чувствуешь, какое это место?
Поликсена кивнула, не в силах объяснить словами: это было очень египетское место. Земля, которой хотелось поклониться, как только что сделали ее слуги.
Нитетис взяла ее под руку и повела вперед, по дорожке, которая шла вдоль стены. На царице не было сегодня никаких знаков отличия, кроме нескольких серебряных браслетов и серебряной ножной цепочки со скарабеем, и ноги были босы, что вдруг поразило Поликсену. Для великой царицы было немыслимо ходить так, поскольку обувь для египтянки была одним из главных признаков знатности. Неужели Нитетис хотела напитаться силой земли, как делали эллинки во время древних женских обрядов?
Скоро молодые женщины увидели калитку в стене, и вошли, из девственной пальмовой рощи сразу попав в сад, который был чудом искусства: аккуратные клумбы, засаженные ландышем и алыми маками, и рукотворные прудики с берегами, заросшими синими болотными розами. Их окружали подстриженные деревья, высаженные в таком же правильном порядке, как колонны окружали храмовые дворики и молельни.
Свита в молчании следовала за ними - все слуги и греческие воины Поликсены. Египетских солдат у Нитетис в усадьбе хватало.
Садовники и рабы при приближении божественной хозяйки бросали работу и, поворачиваясь к ней, становились на колени и утыкались лбами в землю. Поликсена невольно содрогнулась, давно отвыкнув от такого.
- А где твой муж... Уджагорресент? - спросила она египтянку.
Нитетис, теперь шедшая впереди, обернулась.
- Он сейчас в Саисе, и я здесь полная хозяйка! Впрочем, я и не переставала быть здесь полной хозяйкой. Это моя усадьба.
Войдя в дом через низкую квадратную дверь, Поликсена увидела золотое изображение Нейт в нише перед входом: она поклонилась богине.
В зале с колоннами и расписными стенами, где хозяйка пригласила эллинку сесть, их встретили домашние слуги царицы - все египтяне.
- У тебя тут ни одного перса! Ты совсем не любишь их? - спросила Поликсена, полушутя. Она только наполовину шутила.
Нитетис поправила туго скрученные над висками косы, от которых, видно, побаливала голова.
- Может, я и полюбила их немного... у персов немало настоящих достоинств... но мои слуги и воины не потерпят их здесь.
Поликсена кивнула.
Она проследила за тем, как устроили ее ионийцев, а потом госпожа повела ее мыться: они искупались вместе с помощью двух служанок-сестер, как когда-то мылись девушками. Поликсена, глядя, как вода, которую на них лили сверху, обегает изгибы безупречно стройного медного тела египтянки, все порывалась спросить великую царицу о новой беременности: но боялась, что та оскорбится.
Потом, закончив туалет и накинув просторные белые платья, обе сели обедать в огромной трапезной, где все слуги были предназначены только для них. И наконец Поликсена задала госпоже мучивший ее вопрос:
- Хорошо ли ты живешь с царским казначеем? Вы не ссоритесь?
Нитетис не писала об этом: но могла счесть, что такие вещи не следует доверять папирусу.
Сейчас египтянка некоторое время задумчиво молчала, а потом сказала:
- Нет, мы ни разу не ссорились. Уджагорресент любит меня настолько, насколько вообще способен любить. Ты знаешь, что я после нашей свадьбы долго жила во дворце в Саисе, Уджагорресент помог мне сохранить власть над городом: но сейчас мы с моим мужем решили, что мне и Яхмесу лучше опять удалиться в тень. Царский казначей боится...
- А где Яхмес? - спросила Поликсена, опять ощутив страх. В таком поместье ребенок мог легко совсем потеряться!
- С нянькой, в другой половине дома. Скоро мы пойдем к нему, - Нитетис улыбнулась, искоса взглянув на подругу удлиненным глазом.
Поликсена сделала глоток вина и отважилась на главный вопрос.
- Госпожа, ты не думала о других детях? Или ты...
Нитетис подняла руку.
- Я поняла тебя. Конечно, я много раз думала... ты знаешь, как оскорбительно для детей моей земли, если богиня родит ребенка от смертного? - усмехнулась египтянка.
Она поджала ярко-оранжевые от хны губы.
- Но я больше не зачинала. Мой врач ничего не делал.
Нитетис прямо посмотрела на эллинку.
- Кажется, Нейт защищает меня.
Поликсена кивнула, опустив глаза: так она и чувствовала.
Вечером Поликсена отправила письмо Аристодему, в котором подробно описала дорогу и то, как встретили ее в поместье Нитетис. Эллинка не жалела, что приехала: им с Нитетис было очень хорошо вместе, как раньше, и она чувствовала, что отдыхает от домашних хлопот и жизни оживленного греческого города, как Нитетис отдыхала от забот правления.
Они вдвоем обнаженными купались в озере, и Поликсена ощутила обновление сил. Потом Нитетис сама купала в озере сына, который восторженно смеялся, войдя во вкус, хотя вначале маленький перс ежился и жался к матери, будто побаивался воды и собственной наготы. Поликсена, глядя на этого мальчика, заранее жалела его и тревожилась за него, как и за собственного сына. Но Никострата защитит Аристодем. А этого царевича?..
Однако они с Нитетис провели в таком уединении несколько спокойных и блаженных дней, пока в усадьбу не примчался гонец со страшной вестью.
В Хут-Ка-Птах опять поднялось восстание против персов и против вавилонского наместника. Пользуясь смутой в империи Дария, египетские военачальники в Пелусии попытались закрыть границу!
Уджагорресент, приславший к своей супруге и царице вестника, приказал ей ни в коем случае не покидать пределов поместья. И выходило, что Поликсена теперь заперта посреди объятого пожаром войны Египта вместе со своей покровительницей.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 67
Тем же вечером Уджагорресент в саисском дворце, в своем кабинете, принимал у себя верховного жреца Нейт.
- Это безумие, божественный отец. Или ты уже забыл, что Камбис сделал с городом Птаха? Ты хочешь повторения - когда на смену ему пришел тот, кто гораздо сильнее?
Старик улыбнулся: кожа на лице и на лысом черепе натянулась, как у мертвеца.
- Безумие уже началось, - тихим дрожащим голосом ответил жрец. - Мы можем воспользоваться этим и сделать то, чего требует Маат, или же не делать ничего, и тогда Маат будет окончательно уничтожена! Подумай, - тут взгляд тусклых лишенных ресниц глаз стал пронзительным и страшным. - Отвечать тебе предстоит не на суде Дария, даже если ты будешь схвачен и допрошен, царский казначей! Тебя ожидает гораздо более страшный суд, чей приговор неотвратим и окончателен!
Уджагорресент беззвучно рассмеялся.
- Ты и в самом деле веришь в это, божественный отец?
Старый жрец не ответил, продолжая все так же не мигая смотреть на первого из благородных мужей Та-Кемет.
Уджагорресент первым отвел глаза.
- Я понял, - произнес он. - Ты хотел сказать, что главное - не то, существует ли Осирис и суд сорока богов, а то, во что верю я сам в своем сердце... и что вижу, когда заглядываю в него.
Старик медленно наклонил голову.
- Так ты готов действовать, сын мой?
Уджагорресент кивнул и встал из-за стола. Он прошелся по кабинету, заложив руки за спину и скользя взглядом по изображениям Амона и ибисоголового Тота в простенках, перед которыми курился фимиам.
- Ты говоришь так, потому что сам уже одной ногой стоишь в зале последнего судилища и надеешься, что я исполню давний долг за тебя! - усмехнулся царский казначей, снова повернувшись к собеседнику. - А может, потому, что ты всегда найдешь путь скрыться, к чему бы персы ни приговорили меня?..
Жрец поспешно склонился к нему из-за стола.
- Если потребуется, мы дадим убежище и тебе, Уджагорресент, и великой царице с сыном! Ты сам знаешь, что у нас есть такие подземные и наземные укрытия, что Дарий не найдет нас, даже если изроет ходами всю эту землю! Но ты также знаешь, что царю царей недосуг этим заниматься. У него хватает дел в Азии!
Уджагорресент хлопнул ладонью по столу.
- Хорошо!.. Я убью вавилонянина, если его не убьют без меня. И я займу трон Хора в Хут-Ка-Птах, как Гаумата в Сузах, потому что больше таких безумцев не найдется... ну а когда Дарий прослышит об этом?
Он рассмеялся, будто не верил себе. В черных глазах Уджагорресента и вправду сверкнуло какое-то сумасшествие.
- Я не стану тебе ничего советовать, - снова подал голос верховный жрец Нейт. - Ты говоришь со мной потому, что уже решился сам!
Уджагорресент мрачно взглянул на жреца.
- "Не имей друзей, ибо не находится друга в злой день"*, - пробормотал он изречение древнего фараона. - Проклятый старик! Ты знаешь, что тебе ничего не грозит, чем бы ни обернулось это дело для меня!..
Потом вельможа справился с собой и попросил:
- Оставь меня теперь, божественный отец. Я должен подумать.
Невозмутимый верховный жрец встал и, слегка склонив голову, величественно, но быстро покинул кабинет, прошелестев по навощенному полу своим белым платьем.
Оставшись один, Уджагорресент опять сел и склонился лбом на руки.
Сколько раз, и мальчиком, и государственным мужем, он чистосердечно просил у великой богини совета, приходя в ее дом и преклоняя колени! Но делал потом только то, всегда только то, что подсказывало ему собственное сердце.
Если же он не выполнит безумное требование верховного жреца и не сделается фараоном, хотя бы на час, тот не даст убежища Нитетис и ее сыну. Царский казначей, самый высокий сановник государства и бывший начальник кораблей поступит подобно Псамметиху: хотя поступок наследника Амасиса всегда казался Уджагорресенту верхом безрассудства!..
И, решившись на это, медлить нельзя.
Уджагорресент встал, оттолкнувшись одной сильной рукой от стола, и почти бегом покинул кабинет, не взглянув на богов. Он поспешил на конюшню, в которой с появлением Камбиса не переводились лучшие кони: Уджагорресент еще в бытность свою приспешником Камбиса наловчился ездить верхом не хуже персов.
Он приказал приготовить себе лошадь и нескольких конных воинов-египтян: не скрываясь, Уджагорресент объявил бывшим приближенным Камбиса, оставшимся в Саисе, что отправляется в столицу, разобраться с беспорядками. Пусть его сейчас видит и слышит как можно больше персов! Ну а в Мемфисе, быть может...
- Быть может, я еще и переживу это, - пробормотал царский казначей.
Он поскакал в Мемфис во весь опор.
Саис ужасы войны опять обошли стороной; однако же в Мемфисе творилось то же, что во дни восстания Псамметиха. По всем улицам лежали трупы персидских воинов в залитых кровью пестрых хлопковых штанах и рубахах, под которыми они обыкновенно носили панцири, и халдеев в длинных халатах. Плакали дети, женщины с визгом разбегались от вооруженных всадников, не разбирая, свои это или чужие. Конь Уджагорресента, оскальзываясь на мощеных улицах в лужах крови, чуть не сломал ногу; а потом заржал от страха и попятился, отказываясь ехать дальше. Горели богатые дома тут и там, как будто взбунтовалась чернь, воспользовавшись неразберихой; или мародерствовали какие-нибудь наемники.
Уджагорресент спрыгнул с коня.
- Где наместник? - воскликнул он.
Царский казначей уже не сомневался в этот миг, что кончит жизнь на колу, с отрубленным носом и ушами, как персы казнили изменников; и ощутил вдруг спокойствие и мужество отчаяния.
Тут он увидел пробиравшегося к нему среди мертвых тел египетского военачальника в круглом шлеме царских цветов, белого с синим.
- Наместник мертв! - воскликнул этот воин, в котором Уджагорресент узнал Сенофри. Того самого, кто возглавлял воинские части Хут-Ка-Птах еще при Амасисе и держал оборону против Камбиса. Тяжело раненный, Сенофри попал в плен к персам и продолжил свою службу под началом азиатского фараона, хотя всегда ненавидел его, как многие честные египтяне.
- Это твои солдаты убили Арианда? - спросил Уджагорресент.
- Нет, господин, вавилонянина убили мятежники во дворце, - ответил Сенофри.
Уджагорресент безнадежно вздохнул и посмотрел на толстую белую стену дворца, между зубцов которой были видны неподвижные часовые-египтяне с луками.
- Что будет с нами, когда придет войско Дария, - пробормотал он.
Сенофри усмехнулся.
- Ничего. Умрем как мужчины!
Уджагорресент рассмеялся, глядя на военачальника. Солдаты, которых он взял с собой из Саиса, слушали этот разговор с огромной тревогой.
- Ты тоже предлагаешь мне двойную корону, храбрец? - спросил царский казначей. - Уж не затем ли, чтобы было на кого свалить вину, когда царь царей покарает нас?.. А это случится скорее рано, чем поздно!
- Ты прав, господин, мы хотим, чтобы ты принял власть, - ровно ответил Сенофри. Этот человек когда-то ненавидел и Уджагорресента, но теперь эта ненависть была вытеснена куда более сильной. - Но мы не сможем спрятаться за твою спину, и ты это знаешь. Если сюда придут персы, мы умрем все! - закончил военачальник.
Уджагорресент оглядел город, морщась и щурясь от дыма и ощущая, как из-под его собственного шлема на виски и шею сбегают струйки горячего пота. Когда-то он сам был одним из высших военачальников Та-Кемет. Уджагорресент кивнул.
- Что ж, тогда я готов.
Сенофри взглянул на него с невольным уважением.
- Так идем сейчас, господин.
Изрубленное тело Арианда лежало посреди его собственной опочивальни - царской опочивальни, еще помнившей истинных сынов Амона. Уджагорресент, которому несколько боязливо и, вместе с тем, торжествующе предъявили это свидетельство измены, брезгливо присел над трупом, внимательно рассматривая. Волосы и борода азиата были всклокочены, будто его рвали за волосы и бороду; и черты искажены ужасом. Уджагорресент улыбнулся в лицо мертвецу, потом встал.
- Похороните его, - приказал он, обращаясь к солдатам. Дворцовые слуги и рабы все попрятались.
Уджагорресент в упор посмотрел на изумленного Сенофри.
- Я знаю, что у персов не принято хоронить мертвых, а вавилонянина вы не пожелаете удостоить погребения по нашим священным обычаям... но я приказываю бальзамировать его!
Уджагорресент дернул головой, гневаясь на непонятливость этого прирожденного солдата.
- Вы сделали меня фараоном или полновластным наместником, оком Хора на этой земле, - так исполняйте!..
Сенофри отдал поклон и быстро вышел. Вскоре в опочивальню явились жрецы-парасхиты, которых обычай считал нечистыми и презренными, ибо они взрезали и потрошили тела, которые следовало сохранить для будущей жизни: но это были самые ревностные служители Маат.
Уджагорресент сказал им, что надлежит сделать, и жрецы закивали, не осмеливаясь заговорить, дабы не осквернить комнату своим дыханием. Потом тело азиата завернули в полотно - так, чтобы его нельзя было узнать, - и вынесли вон.
Потом Уджагорресент приказал разослать во все концы Та-Кемет вестников со словами, что он, царский казначей и главный советник, принял власть над городом, Севером и Югом: но корону не принимает, поскольку не является сыном Ра и не желает навлечь на страну еще большее проклятие.
Если верховный жрец Нейт так ратует за восстановление чистоты Маат, об этом он должен был подумать прежде всего, размышлял новый наместник, холодно и мрачно усмехаясь.
Выйдя на балкон, он обозрел огромную мощеную площадку перед дворцом, огражденную пилонами, на которой Сенофри уже строил личную охрану фараона - "царских храбрецов". Как будто ничего и не случилось за эти три года... и персы рассеялись, как огромное смрадное облако.
"О моя Нитетис, какое счастье, что ты не видишь всего этого", - подумал Уджагорресент.
Он приказал убрать с улиц трупы и кровь и привести в порядок все, что порушено. Персов, оставшихся в живых, царский казначей велел не трогать: он знал, что его мало кто послушает на границах и в удаленных местах, где люди наконец напились персидской крови и не боялись больше ничего. Но в пределах Хут-Ка-Птах его власть была сильна, и вскоре город успокоился. Персы тоже присмирели, ожидая поддержки своего верховного повелителя из Суз.
Когда кончился этот длинный день, Уджагорресент вызвал писца и начал диктовать письмо Нитетис. Сон не шел к нему, несмотря на огромную усталость: и, меряя шагами спальню, царский казначей вызывал перед глазами образ возлюбленной царицы. Он говорил со своей воспитанницей и молодой женой так, как говорил бы с единственным другом. Он чувствовал, что, кроме нее, не может довериться никому.
Только после этого Уджагорресент снял свой кожаный панцирь, который все еще ладно сидел на его фигуре, и отстегнул меч. Велев приготовить себе ванну, самый могущественный человек в Та-Кемет омылся от чужой крови, грязи и пота.
Он долго сидел в покрытой глазурью терракотовой ванне, откинув голову на бортик и полузакрыв глаза, - в той самой ванне, в которой недавно купался вавилонянин Арианд и которую ему доставили из Персии вместе с великим множеством другого добра. Персидский мальчик, совсем недавно прислуживавший Арианду и оставленный в живых, стоял около нового господина на коленях, не смея поднять глаза.
Наконец Уджагорресент пошевелился с шумным плеском - вода уже остыла, и он поднялся. Юный перс тут же встал следом, гибким и быстрым движением, и вперил в царского казначея испуганный взгляд, ожидая приказаний.
Уджагорресент беззлобно усмехнулся.
- Ототри меня натроном, - приказал он. - Потом умастишь меня касторовым маслом и разотрешь мое тело... Умеешь?
Перс робко улыбнулся и кивнул: как видно, юноша пытался показать, что умеет не только это, но и много больше. Уджагорресент поморщился и вновь с тоской вспомнил о своей божественной супруге.
Слуга вымыл его и сполоснул длинные волосы лимонной водой, отчего они заблестели; потом, когда египтянин улегся на скамью, перс размял его тело мягкими, но сильными руками и умастил маслом. Уджагорресент чуть не задремал. Сейчас мальчишка-азиат с легкостью мог бы убить его... вернее сказать, Уджагорресент почувствовал бы угрозу по участившемуся дыханию и неверным движениям мальчишки и свернул бы ему шею. Но перс ничего не сделал.
Когда новый правитель Черной Земли вышел из купальни, обернув вокруг пояса мягкую льняную простыню, в окна-прорези уже сочился рассвет. Он вернулся в спальню, где уже убрали следы убийства, и приказал юноше принести себе простого пива и лепешку.
Подкрепившись по-солдатски, как любил Яхмес Хнумибра, Уджагорресент лег на царское ложе. Велев разбудить себя через несколько часов, он крепко заснул.
Разбудил его тот же персидский юноша, который провел ночь, скорчившись на тюфяке в углу, - спал ли он, неизвестно. Мальчишка, кутавшийся в пурпурный халат явно с чужого плеча, осунулся и глядел на Уджагорресента с еще большим страхом, чем ночью. Но, кажется, его предательства можно было не опасаться.
Царский казначей приказал опять приготовить себе ванну и завтрак. И велел азиату разыскать слугу-египтянина, из тех, что остались здесь со времен Амасиса: чтобы одеться подобающим образом.
Разумеется, не так, как подобало фараону, но как следовало знатнейшей особе, на которую были возложены полномочия Великого Дома.
Потом, одевшись в длинную юбку и золотой передник, тончайшую рубашку, укрепив на груди пектораль с сердоликом, зеленой бирюзой и лунным камнем, покрыв голову белым кожаным шлемом, Уджагорресент позвал к себе писца. Он послал за писцом, еще не осведомившись о состоянии дел в городе, - это было первейшее дело.
Уджагорресент стал диктовать письмо Дарию. Письмо царю царей у него сочинилось за ночь: и слова сами ложились на язык. Писец, покрывая папирус иератическими строчками, время от времени бросал на наместника взгляды, полные ужаса, но ни разу не сбился. Он тоже понимал всю важность послания Уджагорресента.
Потом царский казначей немедленно отправил гонца в Сузы.
Через два часа, хладнокровно думал Уджагорресент, он отправит к Дарию еще одного: на случай, если восставшие египтяне или персы перехватят и убьют первого вестника. А помешать переговорам могли и те, и другие.
Наместник совершил преклонение перед статуей Амона, потом перед статуей Нейт; а затем вышел на обращенный к городу балкон - показаться народу, который уже столпился перед дворцом. Уджагорресент теперь знал, что сказать и простолюдинам.
* Поучение к сыну фараона Аменемхета I (Среднее царство, XX в. до н.э.), один из самых известных памятников древнеегипетской литературы.
Тем же вечером Уджагорресент в саисском дворце, в своем кабинете, принимал у себя верховного жреца Нейт.
- Это безумие, божественный отец. Или ты уже забыл, что Камбис сделал с городом Птаха? Ты хочешь повторения - когда на смену ему пришел тот, кто гораздо сильнее?
Старик улыбнулся: кожа на лице и на лысом черепе натянулась, как у мертвеца.
- Безумие уже началось, - тихим дрожащим голосом ответил жрец. - Мы можем воспользоваться этим и сделать то, чего требует Маат, или же не делать ничего, и тогда Маат будет окончательно уничтожена! Подумай, - тут взгляд тусклых лишенных ресниц глаз стал пронзительным и страшным. - Отвечать тебе предстоит не на суде Дария, даже если ты будешь схвачен и допрошен, царский казначей! Тебя ожидает гораздо более страшный суд, чей приговор неотвратим и окончателен!
Уджагорресент беззвучно рассмеялся.
- Ты и в самом деле веришь в это, божественный отец?
Старый жрец не ответил, продолжая все так же не мигая смотреть на первого из благородных мужей Та-Кемет.
Уджагорресент первым отвел глаза.
- Я понял, - произнес он. - Ты хотел сказать, что главное - не то, существует ли Осирис и суд сорока богов, а то, во что верю я сам в своем сердце... и что вижу, когда заглядываю в него.
Старик медленно наклонил голову.
- Так ты готов действовать, сын мой?
Уджагорресент кивнул и встал из-за стола. Он прошелся по кабинету, заложив руки за спину и скользя взглядом по изображениям Амона и ибисоголового Тота в простенках, перед которыми курился фимиам.
- Ты говоришь так, потому что сам уже одной ногой стоишь в зале последнего судилища и надеешься, что я исполню давний долг за тебя! - усмехнулся царский казначей, снова повернувшись к собеседнику. - А может, потому, что ты всегда найдешь путь скрыться, к чему бы персы ни приговорили меня?..
Жрец поспешно склонился к нему из-за стола.
- Если потребуется, мы дадим убежище и тебе, Уджагорресент, и великой царице с сыном! Ты сам знаешь, что у нас есть такие подземные и наземные укрытия, что Дарий не найдет нас, даже если изроет ходами всю эту землю! Но ты также знаешь, что царю царей недосуг этим заниматься. У него хватает дел в Азии!
Уджагорресент хлопнул ладонью по столу.
- Хорошо!.. Я убью вавилонянина, если его не убьют без меня. И я займу трон Хора в Хут-Ка-Птах, как Гаумата в Сузах, потому что больше таких безумцев не найдется... ну а когда Дарий прослышит об этом?
Он рассмеялся, будто не верил себе. В черных глазах Уджагорресента и вправду сверкнуло какое-то сумасшествие.
- Я не стану тебе ничего советовать, - снова подал голос верховный жрец Нейт. - Ты говоришь со мной потому, что уже решился сам!
Уджагорресент мрачно взглянул на жреца.
- "Не имей друзей, ибо не находится друга в злой день"*, - пробормотал он изречение древнего фараона. - Проклятый старик! Ты знаешь, что тебе ничего не грозит, чем бы ни обернулось это дело для меня!..
Потом вельможа справился с собой и попросил:
- Оставь меня теперь, божественный отец. Я должен подумать.
Невозмутимый верховный жрец встал и, слегка склонив голову, величественно, но быстро покинул кабинет, прошелестев по навощенному полу своим белым платьем.
Оставшись один, Уджагорресент опять сел и склонился лбом на руки.
Сколько раз, и мальчиком, и государственным мужем, он чистосердечно просил у великой богини совета, приходя в ее дом и преклоняя колени! Но делал потом только то, всегда только то, что подсказывало ему собственное сердце.
Если же он не выполнит безумное требование верховного жреца и не сделается фараоном, хотя бы на час, тот не даст убежища Нитетис и ее сыну. Царский казначей, самый высокий сановник государства и бывший начальник кораблей поступит подобно Псамметиху: хотя поступок наследника Амасиса всегда казался Уджагорресенту верхом безрассудства!..
И, решившись на это, медлить нельзя.
Уджагорресент встал, оттолкнувшись одной сильной рукой от стола, и почти бегом покинул кабинет, не взглянув на богов. Он поспешил на конюшню, в которой с появлением Камбиса не переводились лучшие кони: Уджагорресент еще в бытность свою приспешником Камбиса наловчился ездить верхом не хуже персов.
Он приказал приготовить себе лошадь и нескольких конных воинов-египтян: не скрываясь, Уджагорресент объявил бывшим приближенным Камбиса, оставшимся в Саисе, что отправляется в столицу, разобраться с беспорядками. Пусть его сейчас видит и слышит как можно больше персов! Ну а в Мемфисе, быть может...
- Быть может, я еще и переживу это, - пробормотал царский казначей.
Он поскакал в Мемфис во весь опор.
Саис ужасы войны опять обошли стороной; однако же в Мемфисе творилось то же, что во дни восстания Псамметиха. По всем улицам лежали трупы персидских воинов в залитых кровью пестрых хлопковых штанах и рубахах, под которыми они обыкновенно носили панцири, и халдеев в длинных халатах. Плакали дети, женщины с визгом разбегались от вооруженных всадников, не разбирая, свои это или чужие. Конь Уджагорресента, оскальзываясь на мощеных улицах в лужах крови, чуть не сломал ногу; а потом заржал от страха и попятился, отказываясь ехать дальше. Горели богатые дома тут и там, как будто взбунтовалась чернь, воспользовавшись неразберихой; или мародерствовали какие-нибудь наемники.
Уджагорресент спрыгнул с коня.
- Где наместник? - воскликнул он.
Царский казначей уже не сомневался в этот миг, что кончит жизнь на колу, с отрубленным носом и ушами, как персы казнили изменников; и ощутил вдруг спокойствие и мужество отчаяния.
Тут он увидел пробиравшегося к нему среди мертвых тел египетского военачальника в круглом шлеме царских цветов, белого с синим.
- Наместник мертв! - воскликнул этот воин, в котором Уджагорресент узнал Сенофри. Того самого, кто возглавлял воинские части Хут-Ка-Птах еще при Амасисе и держал оборону против Камбиса. Тяжело раненный, Сенофри попал в плен к персам и продолжил свою службу под началом азиатского фараона, хотя всегда ненавидел его, как многие честные египтяне.
- Это твои солдаты убили Арианда? - спросил Уджагорресент.
- Нет, господин, вавилонянина убили мятежники во дворце, - ответил Сенофри.
Уджагорресент безнадежно вздохнул и посмотрел на толстую белую стену дворца, между зубцов которой были видны неподвижные часовые-египтяне с луками.
- Что будет с нами, когда придет войско Дария, - пробормотал он.
Сенофри усмехнулся.
- Ничего. Умрем как мужчины!
Уджагорресент рассмеялся, глядя на военачальника. Солдаты, которых он взял с собой из Саиса, слушали этот разговор с огромной тревогой.
- Ты тоже предлагаешь мне двойную корону, храбрец? - спросил царский казначей. - Уж не затем ли, чтобы было на кого свалить вину, когда царь царей покарает нас?.. А это случится скорее рано, чем поздно!
- Ты прав, господин, мы хотим, чтобы ты принял власть, - ровно ответил Сенофри. Этот человек когда-то ненавидел и Уджагорресента, но теперь эта ненависть была вытеснена куда более сильной. - Но мы не сможем спрятаться за твою спину, и ты это знаешь. Если сюда придут персы, мы умрем все! - закончил военачальник.
Уджагорресент оглядел город, морщась и щурясь от дыма и ощущая, как из-под его собственного шлема на виски и шею сбегают струйки горячего пота. Когда-то он сам был одним из высших военачальников Та-Кемет. Уджагорресент кивнул.
- Что ж, тогда я готов.
Сенофри взглянул на него с невольным уважением.
- Так идем сейчас, господин.
Изрубленное тело Арианда лежало посреди его собственной опочивальни - царской опочивальни, еще помнившей истинных сынов Амона. Уджагорресент, которому несколько боязливо и, вместе с тем, торжествующе предъявили это свидетельство измены, брезгливо присел над трупом, внимательно рассматривая. Волосы и борода азиата были всклокочены, будто его рвали за волосы и бороду; и черты искажены ужасом. Уджагорресент улыбнулся в лицо мертвецу, потом встал.
- Похороните его, - приказал он, обращаясь к солдатам. Дворцовые слуги и рабы все попрятались.
Уджагорресент в упор посмотрел на изумленного Сенофри.
- Я знаю, что у персов не принято хоронить мертвых, а вавилонянина вы не пожелаете удостоить погребения по нашим священным обычаям... но я приказываю бальзамировать его!
Уджагорресент дернул головой, гневаясь на непонятливость этого прирожденного солдата.
- Вы сделали меня фараоном или полновластным наместником, оком Хора на этой земле, - так исполняйте!..
Сенофри отдал поклон и быстро вышел. Вскоре в опочивальню явились жрецы-парасхиты, которых обычай считал нечистыми и презренными, ибо они взрезали и потрошили тела, которые следовало сохранить для будущей жизни: но это были самые ревностные служители Маат.
Уджагорресент сказал им, что надлежит сделать, и жрецы закивали, не осмеливаясь заговорить, дабы не осквернить комнату своим дыханием. Потом тело азиата завернули в полотно - так, чтобы его нельзя было узнать, - и вынесли вон.
Потом Уджагорресент приказал разослать во все концы Та-Кемет вестников со словами, что он, царский казначей и главный советник, принял власть над городом, Севером и Югом: но корону не принимает, поскольку не является сыном Ра и не желает навлечь на страну еще большее проклятие.
Если верховный жрец Нейт так ратует за восстановление чистоты Маат, об этом он должен был подумать прежде всего, размышлял новый наместник, холодно и мрачно усмехаясь.
Выйдя на балкон, он обозрел огромную мощеную площадку перед дворцом, огражденную пилонами, на которой Сенофри уже строил личную охрану фараона - "царских храбрецов". Как будто ничего и не случилось за эти три года... и персы рассеялись, как огромное смрадное облако.
"О моя Нитетис, какое счастье, что ты не видишь всего этого", - подумал Уджагорресент.
Он приказал убрать с улиц трупы и кровь и привести в порядок все, что порушено. Персов, оставшихся в живых, царский казначей велел не трогать: он знал, что его мало кто послушает на границах и в удаленных местах, где люди наконец напились персидской крови и не боялись больше ничего. Но в пределах Хут-Ка-Птах его власть была сильна, и вскоре город успокоился. Персы тоже присмирели, ожидая поддержки своего верховного повелителя из Суз.
Когда кончился этот длинный день, Уджагорресент вызвал писца и начал диктовать письмо Нитетис. Сон не шел к нему, несмотря на огромную усталость: и, меряя шагами спальню, царский казначей вызывал перед глазами образ возлюбленной царицы. Он говорил со своей воспитанницей и молодой женой так, как говорил бы с единственным другом. Он чувствовал, что, кроме нее, не может довериться никому.
Только после этого Уджагорресент снял свой кожаный панцирь, который все еще ладно сидел на его фигуре, и отстегнул меч. Велев приготовить себе ванну, самый могущественный человек в Та-Кемет омылся от чужой крови, грязи и пота.
Он долго сидел в покрытой глазурью терракотовой ванне, откинув голову на бортик и полузакрыв глаза, - в той самой ванне, в которой недавно купался вавилонянин Арианд и которую ему доставили из Персии вместе с великим множеством другого добра. Персидский мальчик, совсем недавно прислуживавший Арианду и оставленный в живых, стоял около нового господина на коленях, не смея поднять глаза.
Наконец Уджагорресент пошевелился с шумным плеском - вода уже остыла, и он поднялся. Юный перс тут же встал следом, гибким и быстрым движением, и вперил в царского казначея испуганный взгляд, ожидая приказаний.
Уджагорресент беззлобно усмехнулся.
- Ототри меня натроном, - приказал он. - Потом умастишь меня касторовым маслом и разотрешь мое тело... Умеешь?
Перс робко улыбнулся и кивнул: как видно, юноша пытался показать, что умеет не только это, но и много больше. Уджагорресент поморщился и вновь с тоской вспомнил о своей божественной супруге.
Слуга вымыл его и сполоснул длинные волосы лимонной водой, отчего они заблестели; потом, когда египтянин улегся на скамью, перс размял его тело мягкими, но сильными руками и умастил маслом. Уджагорресент чуть не задремал. Сейчас мальчишка-азиат с легкостью мог бы убить его... вернее сказать, Уджагорресент почувствовал бы угрозу по участившемуся дыханию и неверным движениям мальчишки и свернул бы ему шею. Но перс ничего не сделал.
Когда новый правитель Черной Земли вышел из купальни, обернув вокруг пояса мягкую льняную простыню, в окна-прорези уже сочился рассвет. Он вернулся в спальню, где уже убрали следы убийства, и приказал юноше принести себе простого пива и лепешку.
Подкрепившись по-солдатски, как любил Яхмес Хнумибра, Уджагорресент лег на царское ложе. Велев разбудить себя через несколько часов, он крепко заснул.
Разбудил его тот же персидский юноша, который провел ночь, скорчившись на тюфяке в углу, - спал ли он, неизвестно. Мальчишка, кутавшийся в пурпурный халат явно с чужого плеча, осунулся и глядел на Уджагорресента с еще большим страхом, чем ночью. Но, кажется, его предательства можно было не опасаться.
Царский казначей приказал опять приготовить себе ванну и завтрак. И велел азиату разыскать слугу-египтянина, из тех, что остались здесь со времен Амасиса: чтобы одеться подобающим образом.
Разумеется, не так, как подобало фараону, но как следовало знатнейшей особе, на которую были возложены полномочия Великого Дома.
Потом, одевшись в длинную юбку и золотой передник, тончайшую рубашку, укрепив на груди пектораль с сердоликом, зеленой бирюзой и лунным камнем, покрыв голову белым кожаным шлемом, Уджагорресент позвал к себе писца. Он послал за писцом, еще не осведомившись о состоянии дел в городе, - это было первейшее дело.
Уджагорресент стал диктовать письмо Дарию. Письмо царю царей у него сочинилось за ночь: и слова сами ложились на язык. Писец, покрывая папирус иератическими строчками, время от времени бросал на наместника взгляды, полные ужаса, но ни разу не сбился. Он тоже понимал всю важность послания Уджагорресента.
Потом царский казначей немедленно отправил гонца в Сузы.
Через два часа, хладнокровно думал Уджагорресент, он отправит к Дарию еще одного: на случай, если восставшие египтяне или персы перехватят и убьют первого вестника. А помешать переговорам могли и те, и другие.
Наместник совершил преклонение перед статуей Амона, потом перед статуей Нейт; а затем вышел на обращенный к городу балкон - показаться народу, который уже столпился перед дворцом. Уджагорресент теперь знал, что сказать и простолюдинам.
* Поучение к сыну фараона Аменемхета I (Среднее царство, XX в. до н.э.), один из самых известных памятников древнеегипетской литературы.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 68
Дарий получил оба послания из Хут-Ка-Птах - сначала одно, а потом и второе, с опозданием в два дня. Когда пришло это второе, царь царей уже успел обдумать ответ и только усмехался предусмотрительности отправителя. Новый Ахеменид, разумеется, уже знал, что Египет опять восстал, - и знал, что немало египтян желает уладить раздоры с Азией собственными силами; и потому выжидал. Теперь же эти предположения подтвердились.
- Уджагорресент, царский казначей в Египте, объявил себя наместником и прислал мне два письма, которые повторяют друг друга, - сказал Дарий вечером своей царице, Атоссе, с которой сидел за столом вдвоем. - Что бы это значило?
Атосса покраснела под взглядом великого супруга. Царь рассказал ей обо всем с таким опозданием: но все же рассказал.
- Дай мне эти письма, царь, - и персиянка протянула руку, точно думала, что царь носит папирусы Уджагорресента за пазухой.
Дарий улыбнулся.
Хлопнув в ладоши, он велел явившемуся приближенному евнуху принести жене письма; а также позвать толмача-египтянина.
Египтянин, потея от волнения и не смея утереть пот с бритого лба и лица, прочел одно из писем перед глазами обоих владык и подтвердил Атоссе, что второй свиток содержит в себе то же, что и первый. Дарий благосклонно кивнул толмачу и обратил все внимание на супругу, ожидая ее суждения.
Немного подумав, великая царица сказала:
- Этот Уджагорресент непохож на изменника, царь. Я думаю, египтянин послушался тех, кто поднял мятеж, и они подбили его занять трон: но Арианда он не убивал. А сейчас хочет сохранить свою страну в целости! Ты видишь, как Уджагорресент позаботился, чтобы его письма не перехватили враги!
- Ты права, - царь царей кивнул. - Этот египетский жрец смелее, чем я думал, и умнее, чем Гаумата!
Атосса отвернулась, подавив невольную дрожь под взором Дария. Он так и не простил ей, что она прежде него принадлежала Камбису, а потом вавилонскому обманщику; хотя никогда не делал прямых упреков. Однако теперешний царь, сильный, спокойный и благородный, был ей куда больше по сердцу, чем взбалмошный и порою бессмысленно жестокий брат, от которого царица натерпелась немало, хотя недолго жила с ним. И уж, конечно, Дарий был лучше мидийского лжеца, с которым Атосса сошлась по необходимости!
Царица, встав со своего кресла, села рядом с супругом на обитую златотканым шелком кушетку. На них обоих упала узорная тень от кедровой решетки, отделявшей египетский обеденный столик из эбенового дерева и слоновой кости от остальной части комнаты.
- Что ты будешь делать с этим человеком? - спросила царица своего повелителя, засматривая ему в глаза.
Дарий взял Атоссу за подбородок и заглянул ей в лицо тем глубоким взглядом, который она помнила и у Камбиса.
Эта женщина была красива, умна и царской крови; но взирала на него с холодностью государственного мужа, а не с нежностью жены. Но ее никогда не покарают за промах так сурово, как покарали бы государственного мужа; и своих целей она может добиваться лаской и чарами.
Преодолев отчуждение, которое неожиданно ощутил к Атоссе, царь царей улыбнулся и обнял ее за плечи.
- Разумеется, я пощажу Уджагорресента и оставлю на своем месте. Он мог бы оказаться гораздо хуже - и зачем я стану менять того, кто проверен, на того, кто изменит мне завтра?
- Это очень мудро, государь, - сказала Атосса, улыбаясь и гладя царя по плечу. - Сам великий Кир, мой отец, на твоем месте не рассудил бы лучше!
Конечно, это была лесть; но это была и правда. Атосса могла бы стать таким же царем, как Дарий, родись она мужчиной.
Вдруг ощутив холодность и отвращение к жене, Дарий встал.
- Я еще не казнил твоего мужа Гаумату, - сказал он, не поворачиваясь к своей царице. - Когда этот изменник будет доставлен ко мне, он будет посажен на кол!
Дарий повернулся к Атоссе и вгляделся в ее лицо. Царица побледнела. Она не попыталась изображать равнодушие к судьбе прежнего мужа, и Дарию это понравилось.
- Гаумата это заслужил. А у меня... у меня не было выхода, великий царь, - сказала Атосса внезапно охрипшим голосом.
Дарий кивнул: он в этом был совершенно согласен с супругой.
Атосса, улыбнувшись просительно и соблазнительно, накрутила на палец смоляную прядь, выбившуюся из-под покрывала.
- Приходи ко мне сегодня ночью!
Дарий улыбнулся в ответ.
- Я приду, жена. А сейчас ты можешь быть свободна.
Склонившись к ней с величавостью, отличавшей благородных мужей Персии, он поцеловал прекрасную Атоссу в нарумяненную щеку.
Персиянка поднялась с кушетки; она низко склонилась перед мужем и хотела было уже идти. Но, сделав несколько шагов до двери, царица остановилась и обернулась: она не вытерпела.
- Так ты возвращаешь Египет язычникам? Оставляешь наместником этого жреца Нейт?..
Дарий сложил руки на животе.
- Пока египтяне признают мою власть, я не стану ссориться с ними. Не забывай, сколь многому мы научились у этих людей!
Атосса чуть было не напомнила Дарию, что египтяне со своими мерзкими зверобогами свели с ума и погубили ее брата и мужа; но сочла за лучшее промолчать. Еще раз поклонившись супругу, великая царица удалилась.
Она решила, что в одиночестве как следует обдумает, что значит для нее Уджагорресент и теперешнее положение Египта; и, может быть, нашепчет это на ухо супругу нынче ночью, когда ляжет в его объятия. А может, и предпримет что-нибудь сама. Царь царей будет отсутствовать дома подолгу, как и Камбис, - ему нужно замирять народы, которые он подчинил себе, и покорять все новые, пока не останется никого, кто не прислал бы Дарию земли и воды*!
***
Нитетис, прочитав письмо Уджагорресента, пришла в необыкновенное волнение. Она поняла, что это за возможность: возможность вернуть почти полную власть над страной, которую Псамметих когда-то попытался вырвать у персов силой! И что рядом с этой властью значит подчинение египетских богов - отныне и вовеки - Ахура-Мазде?
Камбис истово поклонился Нейт, войдя в Египет; но Дарий зороастриец и зороастрийцем пребудет, относясь к чужим поверьям и обычаям со снисходительным благодушием победителя. Можно ли с этим примириться, даже если за Дарием - правда?
Зороастрийцы называют себя людьми, вовеки верными правде и отвергающими ложь. Но каждый народ убежден, что знает высшую истину!
Люди Та-Кемет могли бы отвернуться от Нейт, и даже легко: потому что простолюдины бездумны, как верно говорил Уджагорресент. Когда-то, совсем юной девочкой, Нитетис верила, что можно без труда переписать судьбу всей Та-Кемет, обратившись к единому божеству персов.
Сейчас же, пережив так много, Нитетис поняла, что люди могут пренебречь древними богами - но сами боги этого не простят.
За теми, кого сыны и дочери Та-Кемет именовали Амоном, Хором, Исидой, Хатхор, стояли могущественные силы, пусть даже совершенно иные, нежели представлялось наивным почитателям. Нитетис мыслила сейчас как египтянка и как жрица, воспитанная жрецами. Пусть даже эти силы были вызваны к жизни слепым поклонением людей - они требуют того, чтобы с ними считались!
И не ей ли, Нитетис, следует восстановить Маат? Может быть, это последняя возможность стать царицей, подобной Хатшепсут, Нефертити, Тейе*? Может быть, ей следует отвернуться от экуеша, туруша и кефтиу*, как того желает ее супруг, - и предоставить персам расправиться с греками, подчинив их разрозненные полисы поодиночке?..
Нитетис сидела с такими мыслями одна, прогнав от себя даже слуг-египтян. И, уж конечно, не могла выдать своих мыслей Поликсене.
Бедная Поликсена! Она Нитетис не враг, даже если бы пожелала изменить их столь давнему и любовному союзу: Поликсена сама изгнана со своей земли и, волей или неволей, отреклась от богов своих предков. Никому из эллинских божеств эта коринфянка уже не сможет молиться с чистым сердцем; и никто из них уже не даст ей покровительства. Но даже если Поликсена не угрожает великой царице, никак нельзя ранить и мучить ее своими сомнениями насчет эллинов. Всего вероятнее, если ее филэ выберется живой из этой ловушки, муж-афинянин увезет ее в Ионию: и оба будут потеряны для той Эллады, которая для всех греков служит образцом, - для Аттики, Элиды и Лаконии.
И уехать ее подруга должна со спокойной душой. Пусть родит и воспитает здоровое дитя: все равно ее дети ничего не изменят.
Поликсена, конечно, перетревожилась в дни восстания Мемфиса: но близость царицы и письмо Уджагорресента значительно успокоили эллинку. К тому же, заповедное место, где жила ее любимая госпожа, само по себе очень успокаивало. Вот где стоило возвести храм - среди этих пальм, у озера! Но какому божеству здесь можно посвятить храм?..
Поликсене казалось, что такое божество еще не родилось.
Эллинка написала мужу, как только пришли вести от Уджагорресента. Может, это было и не слишком красиво по отношению к египтянам со стороны царского казначея, опять лизать руку Дарию, - но грекам от спокойствия в Та-Кемет было только лучше.
Поликсена попросила Аристодема, который, конечно, с ума сходил от тревоги за нее, ничего не предпринимать - все, казалось, оборачивалось благополучно: и если Уджагоресенту удастся погасить пожар, скоро она вернется к Аристодему в Навкратис. Разумеется, госпожа даст ей охрану!
Через четыре дня пришел ответ от афинянина. Его посланцы беспрепятственно добрались до великой царицы. Аристодем писал жене много слов любви, за которыми слышалось властное беспокойство греческого супруга: и прибавлял, что если только Поликсена вернется к нему, он больше никогда и никуда не отпустит ее одну. Может быть, им стоит поскорее перебраться в Ионию!
"Думает ли он в самом деле, что в Ионии безопасней?" - спрашивала себя Поликсена.
Нет: скорее всего, самым сильным желанием Аристодема было оградить жену от власти царицы Египта.
Вскоре пришли утешительные и даже превосходные вести от Уджагорресента - Дарий прощал ему волнения в подвластной стране и оставлял его наместником! Царский казначей писал, что вскоре приедет сам.
***
Поликсена очень долго не видела этого человека - она не видела, каким он стал, получив в жены Нитетис; и теперь, когда царский казначей сосредоточил в своих руках и высшую власть, ей очень не понравились перемены в этом египтянине.
Женщины могут любить властных мужчин и влечься к ним - но не тогда, когда эти мужчины враждебны во всем и никакими чарами нельзя склонить их на свою сторону. И дело было не в том, что Уджагорресента причаровала Нитетис, а к эллинкам он всегда испытывал отвращение. Он просто был враг! Когда ему нужно было гнуться перед персами - он еще не так проявлял себя. Теперь же...
Поликсена, чьи чувства от беременности очень обострились, ощущала почти дурноту от близости этого умного, беспощадного вельможи, который сейчас за стеной ел и пил с ее любимой подругой, обнимал ее и смеялся с нею: а ночью будет ею обладать. Он мог бы легко окрутить и подчинить себе женщину более слабую, чем Нитетис: но такой женщины Поликсена не испугалась бы. Однако Нитетис сама была умна и беспощадна.
И Нитетис любила ее. Поликсена очень надеялась, что Нитетис окажется способной на верность, какой подруга ждала от нее самой.
Той ночью Нитетис и вправду оказалась в объятиях Уджагорресента, который непритворно скучал по ней. Он очень любил их ласки - не как жадный мужчина, а иначе. Соединяясь с возлюбленной Нитетис, царский казначей испытывал то, что не могла дать ему никакая другая женщина: он словно бы становился двоими, слившимися в одно, и словно бы сам обладал собою и отдавался себе. Он наслаждался, познавая тело жены руками и устами, не меньше, чем когда она познавала его.
Нитетис как-то в шутку заметила, что Уджагорресент любит ее как жрец: и что скоро такой любви будет вполне достаточно себя самой. Уджагорресент даже не улыбнулся словам царицы: именно так и было, его страсть походила на самоотождествление жреца со своим божеством.
Когда они этой ночью, нагие и сладостно опустошенные, лежали рядом, Уджагорресент подумал, что Нитетис всегда закрывает глаза, когда он ложится на нее: и догадывался, что его жена хочет отвлечься от мысли, что именно он берет ее и подчиняет себе. А когда она садилась сверху, всегда жадно смотрела на любовника. И Уджагорресент все это понимал - и ему доставляли наслаждение все любовные привычки своей царицы!
Нитетис, склонив растрепанную черноволосую голову, задумчиво чертила ладонью круги на его гладкой обнаженной груди, когда Уджагорресент вдруг сказал:
- Мне очень не нравится твоя эллинка. Она опасна.
Нитетис подняла голову.
- Что?..
Он действительно так думал: и сейчас напомнить об этом было самое время.
- Мне кажется, тебе не следует отпускать ее, - сказал царский казначей.
Нитетис резко отодвинулась от него. И Уджагорресент вздрогнул, ощутив ее холодную ярость: он все еще был полностью открыт для ее страстей.
- Не отпускать? Как это понимать?.. - тихо воскликнула его жена.
Уджагорресент быстро наклонился к ней:
- Экуеша могут привести нас всех к гибели! И тебя - наверняка!
Некоторое время они впивались друг в друга взглядами.
А потом Нитетис спрыгнула с ложа. Схватив простыню, она закуталась в нее и отступила от мужа, не спуская с него глаз.
- Я говорила тебе когда-то, что Поликсена - мой возлюбленный двойник, моя сестра, которая мне дорога как я сама! С тех пор ничего не изменилось для меня, царский казначей!
Нитетис понизила голос.
- Если ты посмеешь... Она моя, и уедет отсюда свободно, потому что я так хочу! И даже если она действительно захочет моей смерти и смерти Египта, во что я никогда не поверю... я никому не позволю причинить ей вред!..
Уджагорресент тихо рассмеялся.
- Ты всегда была царицей и другом больше, чем женщиной, - сказал он. - За это я и любил тебя всегда столь сильно, дорогая сестра.
Он протянул к жене руки.
- Ну же, иди ко мне. Твою Поликсену никто не тронет, пока она здесь.
Нитетис некоторое время не двигалась, глядя на него со сложенными на груди руками. Потом отбросила свою простыню и вернулась к мужу. Она устроилась у него под боком.
Однако жена не сказала ему ни слова и дернулась, когда Уджагорресент попытался погладить ее по голове.
- Я тебе не верю, - сказала Нитетис.
Уджагорресент поцеловал ее в голову.
- Прошу тебя, поверь мне, Нитетис. Я не трону твою подругу.
Нитетис наконец вздохнула и расслабилась: она почувствовала, что муж говорит правду.
* Знак покорности, который персидские цари требовали от народов, подпадавших под их власть. Известно, что в Афинах и Спарте послы Дария, присланные с таким требованием, были казнены: Геродот утверждает, что афиняне сбросили послов в пропасть, а спартанцы - в колодец, предложив взять "земли и воды" оттуда.
* Тейе (Тия) - царица Египта, супруга Аменхотепа III и мать Аменхотепа IV (Эхнатона), обладавшая большим могуществом и оказавшая большое влияние на политику сына.
* Туруша - этруски, кефтиу - критяне.
Дарий получил оба послания из Хут-Ка-Птах - сначала одно, а потом и второе, с опозданием в два дня. Когда пришло это второе, царь царей уже успел обдумать ответ и только усмехался предусмотрительности отправителя. Новый Ахеменид, разумеется, уже знал, что Египет опять восстал, - и знал, что немало египтян желает уладить раздоры с Азией собственными силами; и потому выжидал. Теперь же эти предположения подтвердились.
- Уджагорресент, царский казначей в Египте, объявил себя наместником и прислал мне два письма, которые повторяют друг друга, - сказал Дарий вечером своей царице, Атоссе, с которой сидел за столом вдвоем. - Что бы это значило?
Атосса покраснела под взглядом великого супруга. Царь рассказал ей обо всем с таким опозданием: но все же рассказал.
- Дай мне эти письма, царь, - и персиянка протянула руку, точно думала, что царь носит папирусы Уджагорресента за пазухой.
Дарий улыбнулся.
Хлопнув в ладоши, он велел явившемуся приближенному евнуху принести жене письма; а также позвать толмача-египтянина.
Египтянин, потея от волнения и не смея утереть пот с бритого лба и лица, прочел одно из писем перед глазами обоих владык и подтвердил Атоссе, что второй свиток содержит в себе то же, что и первый. Дарий благосклонно кивнул толмачу и обратил все внимание на супругу, ожидая ее суждения.
Немного подумав, великая царица сказала:
- Этот Уджагорресент непохож на изменника, царь. Я думаю, египтянин послушался тех, кто поднял мятеж, и они подбили его занять трон: но Арианда он не убивал. А сейчас хочет сохранить свою страну в целости! Ты видишь, как Уджагорресент позаботился, чтобы его письма не перехватили враги!
- Ты права, - царь царей кивнул. - Этот египетский жрец смелее, чем я думал, и умнее, чем Гаумата!
Атосса отвернулась, подавив невольную дрожь под взором Дария. Он так и не простил ей, что она прежде него принадлежала Камбису, а потом вавилонскому обманщику; хотя никогда не делал прямых упреков. Однако теперешний царь, сильный, спокойный и благородный, был ей куда больше по сердцу, чем взбалмошный и порою бессмысленно жестокий брат, от которого царица натерпелась немало, хотя недолго жила с ним. И уж, конечно, Дарий был лучше мидийского лжеца, с которым Атосса сошлась по необходимости!
Царица, встав со своего кресла, села рядом с супругом на обитую златотканым шелком кушетку. На них обоих упала узорная тень от кедровой решетки, отделявшей египетский обеденный столик из эбенового дерева и слоновой кости от остальной части комнаты.
- Что ты будешь делать с этим человеком? - спросила царица своего повелителя, засматривая ему в глаза.
Дарий взял Атоссу за подбородок и заглянул ей в лицо тем глубоким взглядом, который она помнила и у Камбиса.
Эта женщина была красива, умна и царской крови; но взирала на него с холодностью государственного мужа, а не с нежностью жены. Но ее никогда не покарают за промах так сурово, как покарали бы государственного мужа; и своих целей она может добиваться лаской и чарами.
Преодолев отчуждение, которое неожиданно ощутил к Атоссе, царь царей улыбнулся и обнял ее за плечи.
- Разумеется, я пощажу Уджагорресента и оставлю на своем месте. Он мог бы оказаться гораздо хуже - и зачем я стану менять того, кто проверен, на того, кто изменит мне завтра?
- Это очень мудро, государь, - сказала Атосса, улыбаясь и гладя царя по плечу. - Сам великий Кир, мой отец, на твоем месте не рассудил бы лучше!
Конечно, это была лесть; но это была и правда. Атосса могла бы стать таким же царем, как Дарий, родись она мужчиной.
Вдруг ощутив холодность и отвращение к жене, Дарий встал.
- Я еще не казнил твоего мужа Гаумату, - сказал он, не поворачиваясь к своей царице. - Когда этот изменник будет доставлен ко мне, он будет посажен на кол!
Дарий повернулся к Атоссе и вгляделся в ее лицо. Царица побледнела. Она не попыталась изображать равнодушие к судьбе прежнего мужа, и Дарию это понравилось.
- Гаумата это заслужил. А у меня... у меня не было выхода, великий царь, - сказала Атосса внезапно охрипшим голосом.
Дарий кивнул: он в этом был совершенно согласен с супругой.
Атосса, улыбнувшись просительно и соблазнительно, накрутила на палец смоляную прядь, выбившуюся из-под покрывала.
- Приходи ко мне сегодня ночью!
Дарий улыбнулся в ответ.
- Я приду, жена. А сейчас ты можешь быть свободна.
Склонившись к ней с величавостью, отличавшей благородных мужей Персии, он поцеловал прекрасную Атоссу в нарумяненную щеку.
Персиянка поднялась с кушетки; она низко склонилась перед мужем и хотела было уже идти. Но, сделав несколько шагов до двери, царица остановилась и обернулась: она не вытерпела.
- Так ты возвращаешь Египет язычникам? Оставляешь наместником этого жреца Нейт?..
Дарий сложил руки на животе.
- Пока египтяне признают мою власть, я не стану ссориться с ними. Не забывай, сколь многому мы научились у этих людей!
Атосса чуть было не напомнила Дарию, что египтяне со своими мерзкими зверобогами свели с ума и погубили ее брата и мужа; но сочла за лучшее промолчать. Еще раз поклонившись супругу, великая царица удалилась.
Она решила, что в одиночестве как следует обдумает, что значит для нее Уджагорресент и теперешнее положение Египта; и, может быть, нашепчет это на ухо супругу нынче ночью, когда ляжет в его объятия. А может, и предпримет что-нибудь сама. Царь царей будет отсутствовать дома подолгу, как и Камбис, - ему нужно замирять народы, которые он подчинил себе, и покорять все новые, пока не останется никого, кто не прислал бы Дарию земли и воды*!
***
Нитетис, прочитав письмо Уджагорресента, пришла в необыкновенное волнение. Она поняла, что это за возможность: возможность вернуть почти полную власть над страной, которую Псамметих когда-то попытался вырвать у персов силой! И что рядом с этой властью значит подчинение египетских богов - отныне и вовеки - Ахура-Мазде?
Камбис истово поклонился Нейт, войдя в Египет; но Дарий зороастриец и зороастрийцем пребудет, относясь к чужим поверьям и обычаям со снисходительным благодушием победителя. Можно ли с этим примириться, даже если за Дарием - правда?
Зороастрийцы называют себя людьми, вовеки верными правде и отвергающими ложь. Но каждый народ убежден, что знает высшую истину!
Люди Та-Кемет могли бы отвернуться от Нейт, и даже легко: потому что простолюдины бездумны, как верно говорил Уджагорресент. Когда-то, совсем юной девочкой, Нитетис верила, что можно без труда переписать судьбу всей Та-Кемет, обратившись к единому божеству персов.
Сейчас же, пережив так много, Нитетис поняла, что люди могут пренебречь древними богами - но сами боги этого не простят.
За теми, кого сыны и дочери Та-Кемет именовали Амоном, Хором, Исидой, Хатхор, стояли могущественные силы, пусть даже совершенно иные, нежели представлялось наивным почитателям. Нитетис мыслила сейчас как египтянка и как жрица, воспитанная жрецами. Пусть даже эти силы были вызваны к жизни слепым поклонением людей - они требуют того, чтобы с ними считались!
И не ей ли, Нитетис, следует восстановить Маат? Может быть, это последняя возможность стать царицей, подобной Хатшепсут, Нефертити, Тейе*? Может быть, ей следует отвернуться от экуеша, туруша и кефтиу*, как того желает ее супруг, - и предоставить персам расправиться с греками, подчинив их разрозненные полисы поодиночке?..
Нитетис сидела с такими мыслями одна, прогнав от себя даже слуг-египтян. И, уж конечно, не могла выдать своих мыслей Поликсене.
Бедная Поликсена! Она Нитетис не враг, даже если бы пожелала изменить их столь давнему и любовному союзу: Поликсена сама изгнана со своей земли и, волей или неволей, отреклась от богов своих предков. Никому из эллинских божеств эта коринфянка уже не сможет молиться с чистым сердцем; и никто из них уже не даст ей покровительства. Но даже если Поликсена не угрожает великой царице, никак нельзя ранить и мучить ее своими сомнениями насчет эллинов. Всего вероятнее, если ее филэ выберется живой из этой ловушки, муж-афинянин увезет ее в Ионию: и оба будут потеряны для той Эллады, которая для всех греков служит образцом, - для Аттики, Элиды и Лаконии.
И уехать ее подруга должна со спокойной душой. Пусть родит и воспитает здоровое дитя: все равно ее дети ничего не изменят.
Поликсена, конечно, перетревожилась в дни восстания Мемфиса: но близость царицы и письмо Уджагорресента значительно успокоили эллинку. К тому же, заповедное место, где жила ее любимая госпожа, само по себе очень успокаивало. Вот где стоило возвести храм - среди этих пальм, у озера! Но какому божеству здесь можно посвятить храм?..
Поликсене казалось, что такое божество еще не родилось.
Эллинка написала мужу, как только пришли вести от Уджагорресента. Может, это было и не слишком красиво по отношению к египтянам со стороны царского казначея, опять лизать руку Дарию, - но грекам от спокойствия в Та-Кемет было только лучше.
Поликсена попросила Аристодема, который, конечно, с ума сходил от тревоги за нее, ничего не предпринимать - все, казалось, оборачивалось благополучно: и если Уджагоресенту удастся погасить пожар, скоро она вернется к Аристодему в Навкратис. Разумеется, госпожа даст ей охрану!
Через четыре дня пришел ответ от афинянина. Его посланцы беспрепятственно добрались до великой царицы. Аристодем писал жене много слов любви, за которыми слышалось властное беспокойство греческого супруга: и прибавлял, что если только Поликсена вернется к нему, он больше никогда и никуда не отпустит ее одну. Может быть, им стоит поскорее перебраться в Ионию!
"Думает ли он в самом деле, что в Ионии безопасней?" - спрашивала себя Поликсена.
Нет: скорее всего, самым сильным желанием Аристодема было оградить жену от власти царицы Египта.
Вскоре пришли утешительные и даже превосходные вести от Уджагорресента - Дарий прощал ему волнения в подвластной стране и оставлял его наместником! Царский казначей писал, что вскоре приедет сам.
***
Поликсена очень долго не видела этого человека - она не видела, каким он стал, получив в жены Нитетис; и теперь, когда царский казначей сосредоточил в своих руках и высшую власть, ей очень не понравились перемены в этом египтянине.
Женщины могут любить властных мужчин и влечься к ним - но не тогда, когда эти мужчины враждебны во всем и никакими чарами нельзя склонить их на свою сторону. И дело было не в том, что Уджагорресента причаровала Нитетис, а к эллинкам он всегда испытывал отвращение. Он просто был враг! Когда ему нужно было гнуться перед персами - он еще не так проявлял себя. Теперь же...
Поликсена, чьи чувства от беременности очень обострились, ощущала почти дурноту от близости этого умного, беспощадного вельможи, который сейчас за стеной ел и пил с ее любимой подругой, обнимал ее и смеялся с нею: а ночью будет ею обладать. Он мог бы легко окрутить и подчинить себе женщину более слабую, чем Нитетис: но такой женщины Поликсена не испугалась бы. Однако Нитетис сама была умна и беспощадна.
И Нитетис любила ее. Поликсена очень надеялась, что Нитетис окажется способной на верность, какой подруга ждала от нее самой.
Той ночью Нитетис и вправду оказалась в объятиях Уджагорресента, который непритворно скучал по ней. Он очень любил их ласки - не как жадный мужчина, а иначе. Соединяясь с возлюбленной Нитетис, царский казначей испытывал то, что не могла дать ему никакая другая женщина: он словно бы становился двоими, слившимися в одно, и словно бы сам обладал собою и отдавался себе. Он наслаждался, познавая тело жены руками и устами, не меньше, чем когда она познавала его.
Нитетис как-то в шутку заметила, что Уджагорресент любит ее как жрец: и что скоро такой любви будет вполне достаточно себя самой. Уджагорресент даже не улыбнулся словам царицы: именно так и было, его страсть походила на самоотождествление жреца со своим божеством.
Когда они этой ночью, нагие и сладостно опустошенные, лежали рядом, Уджагорресент подумал, что Нитетис всегда закрывает глаза, когда он ложится на нее: и догадывался, что его жена хочет отвлечься от мысли, что именно он берет ее и подчиняет себе. А когда она садилась сверху, всегда жадно смотрела на любовника. И Уджагорресент все это понимал - и ему доставляли наслаждение все любовные привычки своей царицы!
Нитетис, склонив растрепанную черноволосую голову, задумчиво чертила ладонью круги на его гладкой обнаженной груди, когда Уджагорресент вдруг сказал:
- Мне очень не нравится твоя эллинка. Она опасна.
Нитетис подняла голову.
- Что?..
Он действительно так думал: и сейчас напомнить об этом было самое время.
- Мне кажется, тебе не следует отпускать ее, - сказал царский казначей.
Нитетис резко отодвинулась от него. И Уджагорресент вздрогнул, ощутив ее холодную ярость: он все еще был полностью открыт для ее страстей.
- Не отпускать? Как это понимать?.. - тихо воскликнула его жена.
Уджагорресент быстро наклонился к ней:
- Экуеша могут привести нас всех к гибели! И тебя - наверняка!
Некоторое время они впивались друг в друга взглядами.
А потом Нитетис спрыгнула с ложа. Схватив простыню, она закуталась в нее и отступила от мужа, не спуская с него глаз.
- Я говорила тебе когда-то, что Поликсена - мой возлюбленный двойник, моя сестра, которая мне дорога как я сама! С тех пор ничего не изменилось для меня, царский казначей!
Нитетис понизила голос.
- Если ты посмеешь... Она моя, и уедет отсюда свободно, потому что я так хочу! И даже если она действительно захочет моей смерти и смерти Египта, во что я никогда не поверю... я никому не позволю причинить ей вред!..
Уджагорресент тихо рассмеялся.
- Ты всегда была царицей и другом больше, чем женщиной, - сказал он. - За это я и любил тебя всегда столь сильно, дорогая сестра.
Он протянул к жене руки.
- Ну же, иди ко мне. Твою Поликсену никто не тронет, пока она здесь.
Нитетис некоторое время не двигалась, глядя на него со сложенными на груди руками. Потом отбросила свою простыню и вернулась к мужу. Она устроилась у него под боком.
Однако жена не сказала ему ни слова и дернулась, когда Уджагорресент попытался погладить ее по голове.
- Я тебе не верю, - сказала Нитетис.
Уджагорресент поцеловал ее в голову.
- Прошу тебя, поверь мне, Нитетис. Я не трону твою подругу.
Нитетис наконец вздохнула и расслабилась: она почувствовала, что муж говорит правду.
* Знак покорности, который персидские цари требовали от народов, подпадавших под их власть. Известно, что в Афинах и Спарте послы Дария, присланные с таким требованием, были казнены: Геродот утверждает, что афиняне сбросили послов в пропасть, а спартанцы - в колодец, предложив взять "земли и воды" оттуда.
* Тейе (Тия) - царица Египта, супруга Аменхотепа III и мать Аменхотепа IV (Эхнатона), обладавшая большим могуществом и оказавшая большое влияние на политику сына.
* Туруша - этруски, кефтиу - критяне.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 69
Та-Имхотеп выговорила себе дозволение остаться при царице, хотя хозяйка очень сожалела о ней: но взамен Нитетис подарила эллинке другую египетскую служанку по имени Мекет, молоденькую и не такую умелую, но и не столь приверженную вере предков, как ее предшественница. Этой девушке было совсем не так страшно покинуть родину, и даже интересно посмотреть другие земли и чужестранцев.
Та-Имхотеп всегда относилась к госпоже с долей высокомерия истинной египтянки, хотя Поликсена никогда не жаловалась на нее: но опасалась, что если увезет рабыню с собой, та возненавидит ее, хотя может никогда этого не показать. Держать рядом с собой ненавидящую тебя прислугу, которая подает тебе еду и ухаживает за твоим телом, - это как есть и спать рядом с разверстой могилой, каждый час боясь заражения трупным ядом!
Но молоденькая Мекет, казалось, только радовалась ждавшим ее переменам.
Поликсена, однако, обещала девушке, что если та умрет вдали от Египта, она найдет для нее бальзамировщиков: наверняка такие мастера уже есть в азиатской Греции! И о других слугах-египтянах, которых она с мужем вывезет с родины, тоже следует подумать.
Поликсена прогостила у Нитетис на месяц дольше, чем рассчитывала. Уджагорресент дважды уезжал, оставляя подруг вдвоем, и снова возвращался: теперь он исполнял все обязанности фараона, да еще и в военное время, хотя и в мирное время эти обязанности были тяжелы и многочисленны. Царский казначей иногда встречался с Поликсеной, за трапезой и за вином, хотя у эллинки в его присутствии кусок не лез в горло. Но она внимательно слушала, что этот вельможа рассказывал Нитетис о положении Обеих Земель: видимо, смирившись с тем, что царица все равно передаст слова мужа подруге.
Дела Та-Кемет были в плохом состоянии - Арианда ненавидели не просто так: этот вавилонский царек оказался жесток, как многие маленькие люди, неожиданно возвышенные до такого положения. Камбис неудачно выбрал наместника: а может, вообще плохо разбирался в людях.
Уджагорресент сказал, при Поликсене, и, видимо, нарочно для нее, что надеется получить денежную помощь от Дария. Новый Ахеменид обещал стать великим правителем, вторым Киром и отцом для подвластных народов: и если переговоры не сорвутся, то скоро Та-Кемет, в которую потечет персидское золото, обретет прежнее могущество.*
"Нет, царский казначей, - подумала Поликсена. - Ты сам понимаешь, что твоя страна уже никогда не будет прежней, как одомашненному псу уже не стать дикой собакой! Скоро вы только и сможете, что есть с рук у персов, а ваши боги будут на посылках даже не у Дария, а у его сатрапов!"
Конечно же, это не может быть так: богов, если они существуют, нельзя принизить. Но Та-Кемет перестала быть обиталищем богов, вот и все.
Только Нейт еще живет здесь, и уши ее отверсты для молитв. Только бы почитатели матери богов не ошиблись в своем поклонении и в своих мольбах!
Уджагорресент прибавлял, что скоро Дарий, возможно, сам явится в Та-Кемет... но едва ли это будет сейчас, и едва ли он задержится так надолго, как Камбис. И это тоже предназначалось для ушей Поликсены. Чтобы греки уже трепетали - "сердца отсутствовали в них", как выражались египтяне. Пусть эллинка передаст слова первого из благородных мужей Та-Кемет своим афинянам, спартанцам и ионийцам!
Однако пока эти скрытые угрозы только успокаивали Поликсену: она догадывалась, что Уджагорресент, когда обратил внимание на приближенную эллинку своей царицы, не раз обдумывал возможность избавиться от нее. Как из множества политических соображений, так и из обыкновенной мужской ревности. Теперь же эти общие трапезы и разговоры означали, что царский казначей намерен позволить и даже помочь жене Аристодема живой добраться до Навкратиса.
Скорее всего, она уедет из Черной Земли и назад уже не вернется. Женщины намного больше привязаны к местам, где они живут, и зависимы от мужчин, которые опекают их. А великую царицу и ее эллинку теперь разделит слишком многое.
Поликсена понимала, что, должно быть, расстается с подругой навеки... но пока не осознала этого, а только считала, сколько времени ей еще осталось до родов. Если она правильно рассчитала, осталось чуть более месяца. И Никострата она не видела уже больше двух месяцев!
Нитетис, чувствуя, что гложет подругу, несколько раз ласково просила ее задержаться в усадьбе до родов. Но этого Поликсена боялась больше всего. Остаться беспомощной, с беспомощным младенцем, во власти злейшего врага! Пусть сейчас Уджагорресент благосклонен к ней, царский казначей каждый миг может передумать!
Когда разведчики царицы, которых Нитетис послала обследовать окрестности, доложили, что все спокойно и можно отправляться в путь, Поликсена стала собираться.
Сборы заняли немного времени: Поликсена отправлялась к царице налегке. И сейчас ее повозку отяготил только окованный железом сундучок с подарками: Нитетис тоже понимала, что они расстаются надолго, быть может, навеки. Царица опять дарила Поликсене драгоценности, египетской и ливийской работы, - как память и, возможно, на случай нужды. Египет, получив поддержку и покровительство Персии, уже не будет расставаться со своими сокровищами так легко, как раньше: и ценность их в других странах снова возрастет.
- Я не останусь в такой нужде, как ты, филэ, - улыбаясь, говорила Нитетис. Слезы в ее глазах блестели как жемчужинки, украшавшие ее сандалии. - Мне принадлежат все богатства моей земли!
Поликсена опустила глаза, в который раз подумав, что дружбу нельзя отделить от политики.
- Ты вернешься в Саис и опять займешь дворец? - спросила эллинка.
- Да, - ответила Нитетис.
Поликсена посмотрела в глаза подруге и ощутила почти непреодолимое желание благословить ее на долгие годы царствования. Но не сделала этого.
- Говорят, Сафо Лесбосская бросала своих подруг из любви к мужчинам, - сказала она, коснувшись унизанной браслетами тонкой руки египтянки и невольно покраснев. - Но поэтесса, несомненно, не могла забыть ни одной женщины, которую любила. А твоего места, великая царица, в моем сердце никто никогда не займет!
Нитетис долго смотрела на нее без улыбки - и, казалось, в ее черных глазах, в безукоризненно накрашенном лице совсем не осталось жизни.
- Не сомневаюсь, моя дорогая.
Потом, кивнув, царица пригласила подругу сесть на траву под гранатовым деревом - поговорить, пока слуги укладывали последние пожитки Поликсены. Все необходимое она уже проверила сама.
Когда обе госпожи устроились рядом, царица со вздохом сказала:
- Знаешь, что сейчас больше всего печалит меня... как ни странно? Что мне ни с кем больше не доведется поговорить на языке эллинов - так, как с тобой. Лишь по делу, но не языком ума и сердца!
Нитетис усмехнулась.
- Ты, должно быть, совсем не так огорчена, что забудешь мой язык?
Поликсена промолчала: в такие мгновения притворяться было невозможно.
- Я буду писать тебе, - вдруг прочувствовав разлуку, она ощутила, как сдавило горло. - Писать о том, чего твои подданные не поймут, а значит, угрозы в этом не увидят!
Царица кивнула - и они крепко обнялись, в последний раз ощутив силу гибких гладких рук, упругость грудей, теплое дыхание друг друга.
- Ну, все, - Нитетис, вспомнив об осторожности, отстранилась первая. Ее голос тоже дрожал от слез, но только несколько слезинок прочертили обводку глаз. - Так мы никогда не простимся!
Она подняла подругу под руку. Поликсена пошатнулась, выпрямляясь: ноги у нее теперь чаще затекали, чем раньше, хотя она не позволяла себе забыть об упражнениях.
Держась за руки, царица и ее подруга дошли до повозки. Когда они остановились, Нитетис вдруг сказала:
- Я тебе положила статуэтку матери богов, на дно сундучка. Я ведь знаю, ты еще не успела посмотреть мои подарки! Эта Нейт золотая, но ее ты не продавай и никому не передаривай!
- Нет, конечно! - воскликнула эллинка.
И ей вдруг очень захотелось, еще не видев статуэтки Нейт, избавиться от этого египетского идола, который отныне будет надзирать за ее жизнью вдали от Черной Земли: как египтяне верили, что мумии видят свои погребальные камеры глазами, нарисованными на саркофагах. Но Поликсена уже знала, что не сможет и не посмеет этого сделать.
Поликсена посмотрела на воинов, которых госпожа давала ей в сопровождение: пятеро египтян, с кожей темной, как земля, с мускулистыми телами и хмурыми лицами честных служак. Это были воины царицы. Но не получил ли кто-нибудь из них тайного приказа от Уджагорресента, выполнить который для них первейший долг?..
Потом эллинка посмотрела на Та-Имхотеп, стоявшую в стороне рядом с сестрой: женщины держались за руки. Они были и оставались рабынями, но такое рабство для них было дороже любой свободы и называлось - Маат.
Та-Имхотеп вышла проводить бывшую госпожу, и когда Поликсена улыбнулась ей, египтянка широко улыбнулась в ответ, что было несвойственно прислужнице, всегда серьезной и углубленной в себя, как жрица. Выпустив руку сестры, Та-Имхотеп поклонилась эллинке, как египтяне почитали господ: простерев перед собой руки с обращенными к небу ладонями.
- Я буду молить Осириса перед его престолом за тебя, госпожа. Я буду тысячи и тысячи раз молить пресветлого бога даровать тебе тысячи и тысячи лет! - воскликнула Та-Имхотеп на языке Черной Земли. Никакого другого она не употребляла.
Поликсена изумилась, хотела ответить рабыне - но не нашлась. После такого напутствия все слова казались неуместными.
Она только кивнула и тут же отвернулась. Потом хотела еще что-то сказать царице, но тут подошла ее новая служанка, Мекет, с совсем коротко подстриженными волосами, которые всегда придерживал венчик из синих эмалевых васильков. Эта юная девица поклонилась, радостно улыбаясь и, как видно, еще не понимая до конца, что может ждать их всех впереди.
- Все собрано, госпожа.
Поликсена ласково погладила девушку по щеке, и ее волосы пощекотали руку коринфянки, неприкрытую гиматием. В Элладе волосы остригали только рабыням, но в Та-Кемет такие прически носили женщины всех сословий. Случалось, египтянки и совсем обривали голову, чтобы легче было надевать сложный парик.
- Ну так едем, - Поликсена вздохнула и обняла обеими руками свой живот. Вот о чем следовало помнить превыше всего.
Она в последний раз посмотрела на царицу - долгим взглядом, словно могла запечатлеть в памяти ее облик. Словно эти черты, - черные сложно переплетенные косы, приподнятые к затылку, тяжелые серьги с подвесками, похожими на золотую бахрому, которые почти касались плеч, глаза, полные нежной тревоги, алые губы, - не выветрятся из сердца, не успеет Поликсена доехать до Навкратиса.
Нитетис, улыбнувшись напоследок, обняла ее и поцеловала.
- Да будет тверда твоя поступь, - произнесла великая царица на языке Та-Кемет.
Поликсена поклонилась, насколько позволял живот, и молча забралась в повозку. Тут подошедший Анаксарх заглянул к ней, придержав дверцу.
- Все хорошо, госпожа? Можно ехать?
Поликсена кивнула, сморгнув слезы. Эти верные воины любили ее, и оберегали уже столько лет, за несоразмерное опасностям своей службы жалованье: хотя Поликсена и старалась награждать ионийцев при случае. И теперь ее греки, должно быть, сомневались в воинах-египтянах, которым предстоит охранять госпожу в пути вместе с ними!
Пусть даже Уджагорресента в поместье сейчас нет...
- Все хорошо. Едем, - приказала она, придав своему голосу твердость.
Мекет уже сидела в повозке среди мешков, обхватив руками колени.
Анаксарх сам захлопнул дверцу: и Поликсена услышала, что именно начальник ее ионийцев подал команду трогать. Почему-то эллинку успокоило это сознание.
Оставшись наедине со служанкой, Поликсена некоторое время прислушивалась к стуку копыт. Она подумала об остальных слугах, ехавших следом, а потом поерзала на скамье, на которой уселась неудобно. И тут впервые обратила внимание, на чем сидит ее новая рабыня.
Поликсена ахнула.
- Мекет! Ты села на мой сундучок!
Ее ларец с драгоценностями был достаточно велик, чтобы тоненькая девушка могла усесться на нем. Мекет поспешно вскочила, оглаживая платье; она чуть не ударилась головой о низкий потолок и, потеряв равновесие от тряски, припала боком к скамье рядом с хозяйкой, схватившись за сиденье. От Мекет пахло дешевым лотосовым маслом и приторным девичьим потом.
- Прошу простить меня, госпожа...
Девушка так была испугана своей неловкостью, что Поликсена пожалела ее. Она показала в угол, самый дальний от своего места.
- Сядь вон туда, на сундук с одеждой. Он гораздо больше и удобнее.
Эллинка улыбнулась, и египтянка робко ответила на улыбку; кивнув, Мекет поспешно пробралась в угол и устроилась среди вещей госпожи. Поджав ноги, рабыня затихла, как зверек.
Поликсена подумала о драгоценностях, которые она так и не посмотрела. Нет, сейчас, при этой девушке, она доставать их не будет: хотя Мекет и кажется честной и усердной. А вот статуэтка саисской богини... даже вороватая египетская служанка десять раз подумает, прежде чем притронуться к ней.
Поликсене очень захотелось взглянуть на прощальный дар великой царицы, который та, видимо, считала самым ценным.
Соскользнув со скамьи, коринфская царевна присела над окованным сундучком, как египтянки усаживались на родильный стул. Крышка была туговата, но не запиралась. Еще раз бросив взгляд на Мекет, Поликсена открыла ларец.
Несколько мгновений она, затаив дыхание, рассматривала сокровища, которые выглядели так, точно были похищены из богатой гробницы времени какого-нибудь из славных Аменхотепов, Рамсесов или Тутмосов. А может, это и вправду было так: Нитетис, не таясь, рассказывала, что расхищение древних усыпальниц - одно из самых доходных дел среди египетских грабителей, хотя и каралось оно жесточайше. Но риск стоил того. Вельможи Египта, - все, кто мог себе это позволить, - начинали обустраивать свои гробницы с молодости: и под землей в Египте скопилось едва ли не больше сокровищ, чем над землей.
Вздрогнув, эллинка подумала о том, что будет носить драгоценности, возможно, сорванные с мумий; и что сама Нитетис, живая богиня, украшает себя ожерельями и кольцами, которые могли быть совсем недавно спрятаны под погребальными пеленами и пропитаны бальзамическими солями...
Подавляя дрожь, Поликсена запустила руку в сундучок. И на самом дне, среди холодных металлических цепочек, камней и обручей, она нащупала статуэтку. Сердце эллинки стукнуло от волнения: она поспешно захватила и вытащила фигурку, которая оттянула руку, как настоящая золотая.
В повозку проникало немного света снаружи, в щели между покрывавшими ее коврами, и собственного золотого блеска статуэтки оказалось достаточно, чтобы рассмотреть ее.
Поликсена знала, что еще в древние времена в Та-Кемет были скульпторы, добивавшиеся большого портретного сходства: она видела одно из изображений великого зодчего Сенмута, с глубокими складками на щеках и усмешкой много повидавшего человека, и даже уцелевший портрет фараона-отступника - Эхнатона, хотя большая часть его статуй была уничтожена вскоре после смерти Угодного Атону. Изображение фараона-единобожца разыскал для своей царицы Ужагорресент: и Поликсена навсегда запомнила необычно выпуклый череп, удлиненный подбородок вытянутого лица, по-женски полные бедра царя, отталкивавшего своим безобразием и, вместе с тем, странно притягательного. Скульптору удалось сохранить душу Эхнатона в камне.
Золотая статуэтка Нейт, которую Поликсена сейчас держала на коленях, была выполнена с мастерством, равным искусству скульптора, изображавшего Эхнатона.
И, глядя в лицо богине, Поликсена забыла дышать.
Нейт была изображена в длинной юбке и воротнике-ускхе, который приподнимали обнаженные груди, в короне Севера, венчавшей обритую голову. Она улыбалась эллинке понимающе, немного насмешливо и с тайной угрозой... словно предостерегала свою владелицу против нарушения какого-то закона. И лицо матери всего сущего было лицом царицы Нитетис.
* Дарий действительно вкладывал средства в Египет.
Та-Имхотеп выговорила себе дозволение остаться при царице, хотя хозяйка очень сожалела о ней: но взамен Нитетис подарила эллинке другую египетскую служанку по имени Мекет, молоденькую и не такую умелую, но и не столь приверженную вере предков, как ее предшественница. Этой девушке было совсем не так страшно покинуть родину, и даже интересно посмотреть другие земли и чужестранцев.
Та-Имхотеп всегда относилась к госпоже с долей высокомерия истинной египтянки, хотя Поликсена никогда не жаловалась на нее: но опасалась, что если увезет рабыню с собой, та возненавидит ее, хотя может никогда этого не показать. Держать рядом с собой ненавидящую тебя прислугу, которая подает тебе еду и ухаживает за твоим телом, - это как есть и спать рядом с разверстой могилой, каждый час боясь заражения трупным ядом!
Но молоденькая Мекет, казалось, только радовалась ждавшим ее переменам.
Поликсена, однако, обещала девушке, что если та умрет вдали от Египта, она найдет для нее бальзамировщиков: наверняка такие мастера уже есть в азиатской Греции! И о других слугах-египтянах, которых она с мужем вывезет с родины, тоже следует подумать.
Поликсена прогостила у Нитетис на месяц дольше, чем рассчитывала. Уджагорресент дважды уезжал, оставляя подруг вдвоем, и снова возвращался: теперь он исполнял все обязанности фараона, да еще и в военное время, хотя и в мирное время эти обязанности были тяжелы и многочисленны. Царский казначей иногда встречался с Поликсеной, за трапезой и за вином, хотя у эллинки в его присутствии кусок не лез в горло. Но она внимательно слушала, что этот вельможа рассказывал Нитетис о положении Обеих Земель: видимо, смирившись с тем, что царица все равно передаст слова мужа подруге.
Дела Та-Кемет были в плохом состоянии - Арианда ненавидели не просто так: этот вавилонский царек оказался жесток, как многие маленькие люди, неожиданно возвышенные до такого положения. Камбис неудачно выбрал наместника: а может, вообще плохо разбирался в людях.
Уджагорресент сказал, при Поликсене, и, видимо, нарочно для нее, что надеется получить денежную помощь от Дария. Новый Ахеменид обещал стать великим правителем, вторым Киром и отцом для подвластных народов: и если переговоры не сорвутся, то скоро Та-Кемет, в которую потечет персидское золото, обретет прежнее могущество.*
"Нет, царский казначей, - подумала Поликсена. - Ты сам понимаешь, что твоя страна уже никогда не будет прежней, как одомашненному псу уже не стать дикой собакой! Скоро вы только и сможете, что есть с рук у персов, а ваши боги будут на посылках даже не у Дария, а у его сатрапов!"
Конечно же, это не может быть так: богов, если они существуют, нельзя принизить. Но Та-Кемет перестала быть обиталищем богов, вот и все.
Только Нейт еще живет здесь, и уши ее отверсты для молитв. Только бы почитатели матери богов не ошиблись в своем поклонении и в своих мольбах!
Уджагорресент прибавлял, что скоро Дарий, возможно, сам явится в Та-Кемет... но едва ли это будет сейчас, и едва ли он задержится так надолго, как Камбис. И это тоже предназначалось для ушей Поликсены. Чтобы греки уже трепетали - "сердца отсутствовали в них", как выражались египтяне. Пусть эллинка передаст слова первого из благородных мужей Та-Кемет своим афинянам, спартанцам и ионийцам!
Однако пока эти скрытые угрозы только успокаивали Поликсену: она догадывалась, что Уджагорресент, когда обратил внимание на приближенную эллинку своей царицы, не раз обдумывал возможность избавиться от нее. Как из множества политических соображений, так и из обыкновенной мужской ревности. Теперь же эти общие трапезы и разговоры означали, что царский казначей намерен позволить и даже помочь жене Аристодема живой добраться до Навкратиса.
Скорее всего, она уедет из Черной Земли и назад уже не вернется. Женщины намного больше привязаны к местам, где они живут, и зависимы от мужчин, которые опекают их. А великую царицу и ее эллинку теперь разделит слишком многое.
Поликсена понимала, что, должно быть, расстается с подругой навеки... но пока не осознала этого, а только считала, сколько времени ей еще осталось до родов. Если она правильно рассчитала, осталось чуть более месяца. И Никострата она не видела уже больше двух месяцев!
Нитетис, чувствуя, что гложет подругу, несколько раз ласково просила ее задержаться в усадьбе до родов. Но этого Поликсена боялась больше всего. Остаться беспомощной, с беспомощным младенцем, во власти злейшего врага! Пусть сейчас Уджагорресент благосклонен к ней, царский казначей каждый миг может передумать!
Когда разведчики царицы, которых Нитетис послала обследовать окрестности, доложили, что все спокойно и можно отправляться в путь, Поликсена стала собираться.
Сборы заняли немного времени: Поликсена отправлялась к царице налегке. И сейчас ее повозку отяготил только окованный железом сундучок с подарками: Нитетис тоже понимала, что они расстаются надолго, быть может, навеки. Царица опять дарила Поликсене драгоценности, египетской и ливийской работы, - как память и, возможно, на случай нужды. Египет, получив поддержку и покровительство Персии, уже не будет расставаться со своими сокровищами так легко, как раньше: и ценность их в других странах снова возрастет.
- Я не останусь в такой нужде, как ты, филэ, - улыбаясь, говорила Нитетис. Слезы в ее глазах блестели как жемчужинки, украшавшие ее сандалии. - Мне принадлежат все богатства моей земли!
Поликсена опустила глаза, в который раз подумав, что дружбу нельзя отделить от политики.
- Ты вернешься в Саис и опять займешь дворец? - спросила эллинка.
- Да, - ответила Нитетис.
Поликсена посмотрела в глаза подруге и ощутила почти непреодолимое желание благословить ее на долгие годы царствования. Но не сделала этого.
- Говорят, Сафо Лесбосская бросала своих подруг из любви к мужчинам, - сказала она, коснувшись унизанной браслетами тонкой руки египтянки и невольно покраснев. - Но поэтесса, несомненно, не могла забыть ни одной женщины, которую любила. А твоего места, великая царица, в моем сердце никто никогда не займет!
Нитетис долго смотрела на нее без улыбки - и, казалось, в ее черных глазах, в безукоризненно накрашенном лице совсем не осталось жизни.
- Не сомневаюсь, моя дорогая.
Потом, кивнув, царица пригласила подругу сесть на траву под гранатовым деревом - поговорить, пока слуги укладывали последние пожитки Поликсены. Все необходимое она уже проверила сама.
Когда обе госпожи устроились рядом, царица со вздохом сказала:
- Знаешь, что сейчас больше всего печалит меня... как ни странно? Что мне ни с кем больше не доведется поговорить на языке эллинов - так, как с тобой. Лишь по делу, но не языком ума и сердца!
Нитетис усмехнулась.
- Ты, должно быть, совсем не так огорчена, что забудешь мой язык?
Поликсена промолчала: в такие мгновения притворяться было невозможно.
- Я буду писать тебе, - вдруг прочувствовав разлуку, она ощутила, как сдавило горло. - Писать о том, чего твои подданные не поймут, а значит, угрозы в этом не увидят!
Царица кивнула - и они крепко обнялись, в последний раз ощутив силу гибких гладких рук, упругость грудей, теплое дыхание друг друга.
- Ну, все, - Нитетис, вспомнив об осторожности, отстранилась первая. Ее голос тоже дрожал от слез, но только несколько слезинок прочертили обводку глаз. - Так мы никогда не простимся!
Она подняла подругу под руку. Поликсена пошатнулась, выпрямляясь: ноги у нее теперь чаще затекали, чем раньше, хотя она не позволяла себе забыть об упражнениях.
Держась за руки, царица и ее подруга дошли до повозки. Когда они остановились, Нитетис вдруг сказала:
- Я тебе положила статуэтку матери богов, на дно сундучка. Я ведь знаю, ты еще не успела посмотреть мои подарки! Эта Нейт золотая, но ее ты не продавай и никому не передаривай!
- Нет, конечно! - воскликнула эллинка.
И ей вдруг очень захотелось, еще не видев статуэтки Нейт, избавиться от этого египетского идола, который отныне будет надзирать за ее жизнью вдали от Черной Земли: как египтяне верили, что мумии видят свои погребальные камеры глазами, нарисованными на саркофагах. Но Поликсена уже знала, что не сможет и не посмеет этого сделать.
Поликсена посмотрела на воинов, которых госпожа давала ей в сопровождение: пятеро египтян, с кожей темной, как земля, с мускулистыми телами и хмурыми лицами честных служак. Это были воины царицы. Но не получил ли кто-нибудь из них тайного приказа от Уджагорресента, выполнить который для них первейший долг?..
Потом эллинка посмотрела на Та-Имхотеп, стоявшую в стороне рядом с сестрой: женщины держались за руки. Они были и оставались рабынями, но такое рабство для них было дороже любой свободы и называлось - Маат.
Та-Имхотеп вышла проводить бывшую госпожу, и когда Поликсена улыбнулась ей, египтянка широко улыбнулась в ответ, что было несвойственно прислужнице, всегда серьезной и углубленной в себя, как жрица. Выпустив руку сестры, Та-Имхотеп поклонилась эллинке, как египтяне почитали господ: простерев перед собой руки с обращенными к небу ладонями.
- Я буду молить Осириса перед его престолом за тебя, госпожа. Я буду тысячи и тысячи раз молить пресветлого бога даровать тебе тысячи и тысячи лет! - воскликнула Та-Имхотеп на языке Черной Земли. Никакого другого она не употребляла.
Поликсена изумилась, хотела ответить рабыне - но не нашлась. После такого напутствия все слова казались неуместными.
Она только кивнула и тут же отвернулась. Потом хотела еще что-то сказать царице, но тут подошла ее новая служанка, Мекет, с совсем коротко подстриженными волосами, которые всегда придерживал венчик из синих эмалевых васильков. Эта юная девица поклонилась, радостно улыбаясь и, как видно, еще не понимая до конца, что может ждать их всех впереди.
- Все собрано, госпожа.
Поликсена ласково погладила девушку по щеке, и ее волосы пощекотали руку коринфянки, неприкрытую гиматием. В Элладе волосы остригали только рабыням, но в Та-Кемет такие прически носили женщины всех сословий. Случалось, египтянки и совсем обривали голову, чтобы легче было надевать сложный парик.
- Ну так едем, - Поликсена вздохнула и обняла обеими руками свой живот. Вот о чем следовало помнить превыше всего.
Она в последний раз посмотрела на царицу - долгим взглядом, словно могла запечатлеть в памяти ее облик. Словно эти черты, - черные сложно переплетенные косы, приподнятые к затылку, тяжелые серьги с подвесками, похожими на золотую бахрому, которые почти касались плеч, глаза, полные нежной тревоги, алые губы, - не выветрятся из сердца, не успеет Поликсена доехать до Навкратиса.
Нитетис, улыбнувшись напоследок, обняла ее и поцеловала.
- Да будет тверда твоя поступь, - произнесла великая царица на языке Та-Кемет.
Поликсена поклонилась, насколько позволял живот, и молча забралась в повозку. Тут подошедший Анаксарх заглянул к ней, придержав дверцу.
- Все хорошо, госпожа? Можно ехать?
Поликсена кивнула, сморгнув слезы. Эти верные воины любили ее, и оберегали уже столько лет, за несоразмерное опасностям своей службы жалованье: хотя Поликсена и старалась награждать ионийцев при случае. И теперь ее греки, должно быть, сомневались в воинах-египтянах, которым предстоит охранять госпожу в пути вместе с ними!
Пусть даже Уджагорресента в поместье сейчас нет...
- Все хорошо. Едем, - приказала она, придав своему голосу твердость.
Мекет уже сидела в повозке среди мешков, обхватив руками колени.
Анаксарх сам захлопнул дверцу: и Поликсена услышала, что именно начальник ее ионийцев подал команду трогать. Почему-то эллинку успокоило это сознание.
Оставшись наедине со служанкой, Поликсена некоторое время прислушивалась к стуку копыт. Она подумала об остальных слугах, ехавших следом, а потом поерзала на скамье, на которой уселась неудобно. И тут впервые обратила внимание, на чем сидит ее новая рабыня.
Поликсена ахнула.
- Мекет! Ты села на мой сундучок!
Ее ларец с драгоценностями был достаточно велик, чтобы тоненькая девушка могла усесться на нем. Мекет поспешно вскочила, оглаживая платье; она чуть не ударилась головой о низкий потолок и, потеряв равновесие от тряски, припала боком к скамье рядом с хозяйкой, схватившись за сиденье. От Мекет пахло дешевым лотосовым маслом и приторным девичьим потом.
- Прошу простить меня, госпожа...
Девушка так была испугана своей неловкостью, что Поликсена пожалела ее. Она показала в угол, самый дальний от своего места.
- Сядь вон туда, на сундук с одеждой. Он гораздо больше и удобнее.
Эллинка улыбнулась, и египтянка робко ответила на улыбку; кивнув, Мекет поспешно пробралась в угол и устроилась среди вещей госпожи. Поджав ноги, рабыня затихла, как зверек.
Поликсена подумала о драгоценностях, которые она так и не посмотрела. Нет, сейчас, при этой девушке, она доставать их не будет: хотя Мекет и кажется честной и усердной. А вот статуэтка саисской богини... даже вороватая египетская служанка десять раз подумает, прежде чем притронуться к ней.
Поликсене очень захотелось взглянуть на прощальный дар великой царицы, который та, видимо, считала самым ценным.
Соскользнув со скамьи, коринфская царевна присела над окованным сундучком, как египтянки усаживались на родильный стул. Крышка была туговата, но не запиралась. Еще раз бросив взгляд на Мекет, Поликсена открыла ларец.
Несколько мгновений она, затаив дыхание, рассматривала сокровища, которые выглядели так, точно были похищены из богатой гробницы времени какого-нибудь из славных Аменхотепов, Рамсесов или Тутмосов. А может, это и вправду было так: Нитетис, не таясь, рассказывала, что расхищение древних усыпальниц - одно из самых доходных дел среди египетских грабителей, хотя и каралось оно жесточайше. Но риск стоил того. Вельможи Египта, - все, кто мог себе это позволить, - начинали обустраивать свои гробницы с молодости: и под землей в Египте скопилось едва ли не больше сокровищ, чем над землей.
Вздрогнув, эллинка подумала о том, что будет носить драгоценности, возможно, сорванные с мумий; и что сама Нитетис, живая богиня, украшает себя ожерельями и кольцами, которые могли быть совсем недавно спрятаны под погребальными пеленами и пропитаны бальзамическими солями...
Подавляя дрожь, Поликсена запустила руку в сундучок. И на самом дне, среди холодных металлических цепочек, камней и обручей, она нащупала статуэтку. Сердце эллинки стукнуло от волнения: она поспешно захватила и вытащила фигурку, которая оттянула руку, как настоящая золотая.
В повозку проникало немного света снаружи, в щели между покрывавшими ее коврами, и собственного золотого блеска статуэтки оказалось достаточно, чтобы рассмотреть ее.
Поликсена знала, что еще в древние времена в Та-Кемет были скульпторы, добивавшиеся большого портретного сходства: она видела одно из изображений великого зодчего Сенмута, с глубокими складками на щеках и усмешкой много повидавшего человека, и даже уцелевший портрет фараона-отступника - Эхнатона, хотя большая часть его статуй была уничтожена вскоре после смерти Угодного Атону. Изображение фараона-единобожца разыскал для своей царицы Ужагорресент: и Поликсена навсегда запомнила необычно выпуклый череп, удлиненный подбородок вытянутого лица, по-женски полные бедра царя, отталкивавшего своим безобразием и, вместе с тем, странно притягательного. Скульптору удалось сохранить душу Эхнатона в камне.
Золотая статуэтка Нейт, которую Поликсена сейчас держала на коленях, была выполнена с мастерством, равным искусству скульптора, изображавшего Эхнатона.
И, глядя в лицо богине, Поликсена забыла дышать.
Нейт была изображена в длинной юбке и воротнике-ускхе, который приподнимали обнаженные груди, в короне Севера, венчавшей обритую голову. Она улыбалась эллинке понимающе, немного насмешливо и с тайной угрозой... словно предостерегала свою владелицу против нарушения какого-то закона. И лицо матери всего сущего было лицом царицы Нитетис.
* Дарий действительно вкладывал средства в Египет.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 70
Назад они ехали медленнее, чтобы не доставлять неудобств госпоже. И потому заночевали не в том селении, где Поликсена останавливалась по дороге в усадьбу. Ее ионийцы не отходили от госпожи ни на шаг, не скрывая своей вражды и недоверия к воинам-египтянам.
Поликсена остановилась на ночлег в домике при храме, который местные жрецы предоставляли за скромную плату проезжающим; но несмотря на это, эллинка несколько раз просыпалась, прислушиваясь к ночным звукам и держась за живот. Мекет, устроившаяся на тюфячке в углу, вздыхала и ворочалась во сне, но, кажется, не пробуждалась.
Утром, когда они с Мекет проснулись, служанка помогла ей умыться и причесаться, а потом они вместе поели простой еды, которую принес храмовый раб: листья салата и козий сыр на кусках лепешки, а также выпили вина, которое в Дельте везде было превосходным. Поликсена разбавила его водой. Потом отправила рабыню проверить остальных слуг.
Египтянка вернулась с сообщением, что всех с утра накормили, животные были вычищены, сыты и готовы в путь, и за ночь ничего не пропало.
Поликсена рассчиталась со жрецами, поблагодарив их за гостеприимство; подумала было о том, чтобы пойти поклониться богу этой деревни, малоизвестному Немти, богу-лодочнику, перевозившему других богов. Но потом эллинка махнула рукой: довольно с нее богов и божков Та-Кемет.
Она опять подумала о золотой статуэтке Нейт, которую везла с собой; и о том, что скажет муж, когда увидит дар царицы.
Потом они ехали целый день, несколько раз отдыхая. Им предстояло еще раз остановиться на ночлег в деревне: и эта вторая ночь тоже началась благополучно.
Но вскоре после того, как все уснули, вдруг поднялся шум, залаяли сторожевые собаки, которых держал староста. В этой деревне своего храма не было, и Поликсена остановилась в доме старосты, пожилого услужливого египтянина в длинной белой рубахе и с черной с проседью бородой. Бороды у египтян ей доводилось видеть только в деревне.
Староста сунулся к постоялице, как только псы разбудили гостей, и попросил госпожу не выходить наружу. Старик взмолился об этом знатной чужеземке, сложив руки и едва не упав на колени!
После того, как египтянин поспешно ушел, Поликсена, испугавшаяся так, что тело плохо слушалось, подошла к окошку, проделанному в глинобитной стене. Она поглядела наружу: увидела мельканье факелов... и, к своему ужасу, различила ржание коней.
- Персы! - громко прошептала она. - Неужели персы?..
Она говорила по-гречески, но Мекет поняла это слово. Коротко вскрикнув от страха, девушка упала на колени и впилась пальцами в утоптанный земляной пол, точно хотела посыпать голову этой землей.
- Смерть! Мы все умрем!.. - вырвалось у рабыни.
У Мекет пресекся голос при мысли, что ее и ее госпожу может ждать не смерть, а худшая участь. Но она дрожала с головы до ног так, что постукивали зубы, и ничего не могла сделать.
Поликсена же не могла бездействовать. Пройдясь по комнате, в которой ей велели сидеть, эллинка все же вышла в соседнюю - кладовую, из которой тесный проход между ларями с хлебом и связками лука и чеснока, свисавшими с потолка, вел на улицу.
У самой двери ее неожиданно перехватил Анаксарх: начальник над наемниками так резко заступил Поликсене дорогу, точно караулил под дверью, и госпожа чуть не ударилась животом о его панцирь. Рыжий начальник ионийцев был полностью вооружен, с обнаженным мечом.
- Госпожа, оставайся здесь, - сурово прошептал воин. - Иди назад!
Он повел головой, подкрепляя свои слова, и в его глазах отразились огни: что-то горело в стороне, будто соломенная крыша амбара.
- Это персы? Они сожгут деревню?.. - воскликнула Поликсена, невольно пытаясь высунуться из-за плеча ионийца.
- Не знаю... кажется, староста хочет откупиться. Похоже, что не в первый раз! - сказал Анаксарх.
- Должно быть, какой-нибудь сатрап разбойничает или просто кормится, - прошептала Поликсена. - Разве Уджагорресент их сдержит!
- Тише! Иди назад!
Иониец подтолкнул ее в плечо: должно быть, ему казалось, что легонько, но Поликсена чуть не упала. Она схватилась за ларь с хлебом, подвернувшийся ей под ноги.
- Если староста не спровадит их, нам придется драться! - воскликнула царевна.
- Значит, будем драться, - спокойно кивнул начальник ее воинов. - Но, может, еще обойдется. А сейчас спрячься!
Поликсена послушно вернулась в свою бедную комнату.
Мекет, по-прежнему сидевшая скорчившись на полу, быстро подняла голову и посмотрела на эллинку. Она попыталась о чем-то спросить госпожу, но нижняя губка так дрожала, что не вышло ни одного внятного звука.
Поликсена опустилась напротив девушки.
- Кажется, пока бояться нечего, враги могут уйти добром и не знают о нас... А ты сейчас сиди тихо! Молись! - приказала госпожа.
Мекет, упав на колени, уткнулась лбом в землю и обхватила руками стриженую голову; египтянка забормотала молитву.
Поликсена тоже стала повторять заученные слова египетской молитвы, похожей на заклинание, которыми наиболее посвященные жрецы Та-Кемет пытались склонить богов выполнять свою волю. "Защищена я в твоих объятиях вовеки... о великая владычица всего, что есть, и всего, чего нет..." И эллинка видела перед собой лицо бронзовой Нейт из саисского храма: но это лицо, похожее на тысячи и тысячи священных изваяний, скоро преобразилось в лицо Нитетис. Лишь чуть потончал нос, разошлись и изогнулись брови, а усмешка приобрела особое значение: и эллинке предстала великая царица, золотая Нейт, взятая с собой.
Поликсена открыла рот, чтобы обратиться к ней с молитвой; но тут послышались шаги, и в спальню вошел Анаксарх.
Поликсена хотела вскочить, но встала тяжело и неловко; Мекет тоже вскочила неуклюже.
- Они ушли?.. - воскликнула юная рабыня.
- Да, - Анаксарх кивнул, окинув взглядом обеих женщин. - Ушли.
Ионийский наемник улыбнулся хозяйке.
- Ложись отдыхать, госпожа, еще совсем темно.
Поликсена кивнула.
- Благодарю тебя!
- Благодари старосту. Он откупился от разбойников, - мрачно сказал воин и, поклонившись, ушел.
Поликсена легла на жесткую постель - на бок, как спала сейчас все время. Она думала, что уснуть будет невозможно; но сон сморил эллинку очень скоро.
Утром, пока рабыня еще спала, плеснув себе в лицо водой и даже не причесавшись, эллинка с некоторым страхом, но решительно вышла на улицу. Поликсена хотела осмотреть деревню одна, без шума; но Анаксарх со своими ионийцами нагнал ее, едва хозяйка сделала несколько шагов от дома старосты.
- Тебе нельзя ходить одной! - воскликнул воин. - Почему ты не позвала нас?
Поликсена хотела рассердиться, но тут же упрекнула себя.
- Все наши целы? - спросила она.
- Как будто бы да, - сказал иониец. - Персы, похоже, людей не трогали!
Поликсена вздохнула с облегчением.
- А где воины царицы? - спросила хозяйка.
- Разговаривают с местными... Мы хотели не пустить их, но они нас не послушали! - ответил Анаксарх с негодованием. - Этим солдатам мало до тебя дела, госпожа, а может, они что-нибудь измышляют!
Поликсена едва подавила желание схватить рыжего ионийца за крепкую веснушчатую руку.
- Ну, так проводите меня вы! - сказала она, попытавшись бесстрашно улыбнуться. - Я тоже хочу взглянуть на деревню, и мне нужно рассчитаться со старостой за постой!
Эллины вчетвером пошли по улице между плетнями, бдительно осматриваясь. Крепкие дочерна загорелые люди в некрашеных платьях и головных повязках уже занимались своими повседневными делами: копались в огородах, возились с голыми ребятишками, носили на палках воду. Кое-где женщины и мужчины, собравшись кучками, толковали о чем-то. Как видно, о ночном набеге: но слишком испуганными не казались, скорее удрученными, как будто говорили о неизбежном зле, вроде саранчи.
Завидев греческую госпожу с ее воинами, египтяне замолкали и кланялись: но посматривали на нее враждебно. "Уж не думают ли, что это из-за меня напали персы? А почему бы и нет?.." - мелькнуло в голове у Поликсены.
Она спросила, где найти старосту, и ей показали в сторону амбара. У него и в самом деле солома на крыше частично сгорела: кое-где обнажились дыры между балками. Поликсена ахнула, разглядев торчащие из пучков соломы стрелы. Она знала это искусство степняков, стрелять горящими стрелами!
Когда греки направились к старосте, то увидели, как тот сам идет навстречу; и с ним шли двое египтян Поликсены. Тут Анаксарх непроизвольно схватил хозяйку за руку: он как никогда сильно почувствовал, что эти люди враги, чем бы ни объяснялось их отсутствие.
Египетские воины, однако, поклонились эллинке, словно не заметили движения ионийца, и староста тоже склонил плешивую голову.
Но Поликсена почувствовала, что никогда уже не будет доверять им. Они были заодно с персами: персы захватили, потребили египтян и навеки приспособили к себе!
Однако коринфянка, сделав над собой усилие, поблагодарила старосту за гостеприимство и за убежище. Когда они вернулись в дом, Поликсена заплатила египтянину за всех: и прибавила еще кольцо серебра, на возмещение убытков.
Старик униженно благодарил и отказывался; но больше из страха. Перед такими важными гостями? Или перед кем-то еще?..
Потом он увязал медь и серебро, полученные от эллинки, в узел и обещал каждый день возносить за нее молитвы: правда, не упомянув имени чтимого бога.
Поликсена усмехнулась и вернулась в комнату за своей служанкой.
Мекет, казалось, уже далеко не так хотелось нового и знакомства с чужестранцами; но теперь ей было не выбирать.
Они быстро собрались в дорогу и, выехав совсем рано, через несколько часов добрались до Навкратиса. К счастью, воинам-египтянам оставалось сопровождать госпожу совсем недолго; и они выполнили свой долг до конца. Возможно, и вправду были честными людьми; а возможно, упустили случай.
Аристодем, нетерпеливо ждавший в портике, сбежал к жене по ступенькам с радостным возгласом и, сразу подхватив ее на руки, унес в дом. Потом, в ойкосе, поставил ее и отступил на несколько шагов.
Он жадно рассматривал в смешении света и теней свою смуглую черноволосую подругу, которая так приятно глазу и, вместе с тем, тревожно отяжелела.
- Я так боялся за тебя! - воскликнул афинянин: все еще, казалось, не веря, что Поликсена вернулась к нему.
Аристодем поцеловал ее.
- Я места себе не находил!
Поликсена устало улыбнулась мужу: она тоже была очень рада видеть его, но появилось в этом и еще что-то...
- Ничего. Мои ионийцы хорошо охраняли меня!
Аристодем был уязвлен, хотя постарался этого не показать.
- Хочешь сейчас увидеть сына? - спросил афинянин.
Поликсена кивнула; и внутри все сжалось от предчувствия встречи с сыном Ликандра.
Она даже не успела обрадоваться, когда увидела, как нянька ведет Никострата. А потом, присмотревшись, мать изумилась мальчику, как никогда не изумлялась до того, почти не разлучаясь с ним.
Никострат очень вырос за те два с лишним месяца, что провел без матери. И Аристодем еще говорил, что спартанцы медленно созревают!
Поликсена, опустившись на колени перед сыном, ощущая радость и почти страх перед его мужанием, привлекла его к себе и обняла. Никострат ответил на объятие, но сдержаннее, чем бывало раньше.
- Где ты была? - спросил сын, когда объятие разомкнулось. Он глядел ей в лицо своими серыми глазами с сознательностью взрослого.
Поликсена заставила себя улыбнуться.
- Далеко... Но, вот видишь, я вернулась!
Поликсена опять обняла Никострата, зарывшись пальцами в густые темные кудри: совсем такие, как у его отца... и точно так же она когда-то ласкала его отца. Горло и грудь царевны сдавило от жгучей вины и боли. И ребенок, казалось, ощутил правду, которую она еще не смела на него обрушить: хотя маленький спартанец устоял бы.
- Больше не уезжай далеко, - попросил сын, когда Поликсена отпустила его.
Мать кивнула. Она плакала, и пришлось отвернуться от ребенка, чтобы не вызвать новых вопросов. Вот когда он некстати разговорился, будто выжидал время!
Тут она почувствовала, как изнутри толкнулось дитя афинянина, и схватилась за живот. Поликсена прикрыла глаза, прислушиваясь к своему чреву и больше всего желая, чтобы все сейчас оставили ее и дали отдых.
Тут Аристодем, который с радостью и, вместе с тем, с ревностью и беспокойством наблюдал встречу матери и сына, быстро шагнул вперед и приобнял ее за талию.
- Ну, что стоишь? Забери ребенка! - гневно приказал афинянин няньке-египтянке. - Видишь, твоя госпожа едва стоит!
- Я вовсе не так устала, - Поликсена попыталась высвободиться, но супруг, не слушая, повел ее в спальню и усадил на ковер, на подушки.
- Посиди, пока тебе приготовят ванну!
Тут он впервые увидел Мекет: девушка последовала за госпожой, не зная, куда девать себя еще. В этом греческом доме и греческом городе рабыня-египтянка, прежде веселая и уверенная, не смела ни шагу ступить сама и только оглядывалась, поджавшись и обхватив свои локти.
- Это твоя новая рабыня? Нитетис подарила? - спросил Аристодем, скользнув взглядом по тонкой фигурке в груботканом калазирисе.
- Да. Пусть она поест и помоется на кухне, прикажи ее проводить! - ответила Поликсена. Ребенок опять толкался, и она стиснула зубы, схватившись за поясницу: боль охватила живот и спину.
- Ты всегда возишься со своими рабами больше, чем они с тобой, - заметил золотоволосый афинянин: но спорить не стал.
Когда Поликсена вымылась и прилегла в спальне на супружескую кровать, умытая и переодетая в чистое платье Мекет, которая заметно приободрилась, принесла ей обед. Поблагодарив, Поликсена отослала служанку: ей с мужем хотелось поговорить наедине, пусть Мекет и не понимала их языка.
Аристодем желал узнать все, чем она жила без него, - что делала в поместье Нитетис, как добиралась до Навкратиса.
Поликсена рассказала - гораздо меньше, чем супруг желал бы услышать. Но обсуждать с ним политику и, тем паче, что они с Нитетис делали вдвоем, она сейчас была не в силах. Про персов Поликсена тоже не рассказала; египетские воины царицы уже оставили дом... конечно, кто-нибудь из ее слуг проболтается, но это уже после.
- Мне царица подарила статуэтку Нейт, - сказала Поликсена, зная, что это лучший способ занять ум афинянина другим.
- Вот как? Покажи, - тут же оживился он.
- Пусть принесут мой ларец, - сказала Поликсена: не упоминая, что тот доверху полон дарами царицы.
Когда сундучок принесли, Поликсена сама подошла к нему и извлекла свою золотую богиню.
Как она и ожидала, Аристодем был поражен сначала искусством мастера, а потом сходством с Нитетис. Он видел царицу гораздо меньше, чем жена, но черты этой египтянки было очень нелегко забыть.
- Как бы я хотел узнать, кто ее сделал, - изумленно и восхищенно воскликнул молодой афинянин, любуясь установленной на столике статуэткой на расстоянии. - И кто ей это позволил!
Поликсена отлично поняла мужа.
- Кто позволил?.. Ты же знаешь египтян, - заметила она. - Они верят, что могут влиять на волю богов с помощью своего письма... или изображений.
Философ долго рассматривал богиню в короне Севера.
- Почему бы и нет? - наконец спросил он.
Назад они ехали медленнее, чтобы не доставлять неудобств госпоже. И потому заночевали не в том селении, где Поликсена останавливалась по дороге в усадьбу. Ее ионийцы не отходили от госпожи ни на шаг, не скрывая своей вражды и недоверия к воинам-египтянам.
Поликсена остановилась на ночлег в домике при храме, который местные жрецы предоставляли за скромную плату проезжающим; но несмотря на это, эллинка несколько раз просыпалась, прислушиваясь к ночным звукам и держась за живот. Мекет, устроившаяся на тюфячке в углу, вздыхала и ворочалась во сне, но, кажется, не пробуждалась.
Утром, когда они с Мекет проснулись, служанка помогла ей умыться и причесаться, а потом они вместе поели простой еды, которую принес храмовый раб: листья салата и козий сыр на кусках лепешки, а также выпили вина, которое в Дельте везде было превосходным. Поликсена разбавила его водой. Потом отправила рабыню проверить остальных слуг.
Египтянка вернулась с сообщением, что всех с утра накормили, животные были вычищены, сыты и готовы в путь, и за ночь ничего не пропало.
Поликсена рассчиталась со жрецами, поблагодарив их за гостеприимство; подумала было о том, чтобы пойти поклониться богу этой деревни, малоизвестному Немти, богу-лодочнику, перевозившему других богов. Но потом эллинка махнула рукой: довольно с нее богов и божков Та-Кемет.
Она опять подумала о золотой статуэтке Нейт, которую везла с собой; и о том, что скажет муж, когда увидит дар царицы.
Потом они ехали целый день, несколько раз отдыхая. Им предстояло еще раз остановиться на ночлег в деревне: и эта вторая ночь тоже началась благополучно.
Но вскоре после того, как все уснули, вдруг поднялся шум, залаяли сторожевые собаки, которых держал староста. В этой деревне своего храма не было, и Поликсена остановилась в доме старосты, пожилого услужливого египтянина в длинной белой рубахе и с черной с проседью бородой. Бороды у египтян ей доводилось видеть только в деревне.
Староста сунулся к постоялице, как только псы разбудили гостей, и попросил госпожу не выходить наружу. Старик взмолился об этом знатной чужеземке, сложив руки и едва не упав на колени!
После того, как египтянин поспешно ушел, Поликсена, испугавшаяся так, что тело плохо слушалось, подошла к окошку, проделанному в глинобитной стене. Она поглядела наружу: увидела мельканье факелов... и, к своему ужасу, различила ржание коней.
- Персы! - громко прошептала она. - Неужели персы?..
Она говорила по-гречески, но Мекет поняла это слово. Коротко вскрикнув от страха, девушка упала на колени и впилась пальцами в утоптанный земляной пол, точно хотела посыпать голову этой землей.
- Смерть! Мы все умрем!.. - вырвалось у рабыни.
У Мекет пресекся голос при мысли, что ее и ее госпожу может ждать не смерть, а худшая участь. Но она дрожала с головы до ног так, что постукивали зубы, и ничего не могла сделать.
Поликсена же не могла бездействовать. Пройдясь по комнате, в которой ей велели сидеть, эллинка все же вышла в соседнюю - кладовую, из которой тесный проход между ларями с хлебом и связками лука и чеснока, свисавшими с потолка, вел на улицу.
У самой двери ее неожиданно перехватил Анаксарх: начальник над наемниками так резко заступил Поликсене дорогу, точно караулил под дверью, и госпожа чуть не ударилась животом о его панцирь. Рыжий начальник ионийцев был полностью вооружен, с обнаженным мечом.
- Госпожа, оставайся здесь, - сурово прошептал воин. - Иди назад!
Он повел головой, подкрепляя свои слова, и в его глазах отразились огни: что-то горело в стороне, будто соломенная крыша амбара.
- Это персы? Они сожгут деревню?.. - воскликнула Поликсена, невольно пытаясь высунуться из-за плеча ионийца.
- Не знаю... кажется, староста хочет откупиться. Похоже, что не в первый раз! - сказал Анаксарх.
- Должно быть, какой-нибудь сатрап разбойничает или просто кормится, - прошептала Поликсена. - Разве Уджагорресент их сдержит!
- Тише! Иди назад!
Иониец подтолкнул ее в плечо: должно быть, ему казалось, что легонько, но Поликсена чуть не упала. Она схватилась за ларь с хлебом, подвернувшийся ей под ноги.
- Если староста не спровадит их, нам придется драться! - воскликнула царевна.
- Значит, будем драться, - спокойно кивнул начальник ее воинов. - Но, может, еще обойдется. А сейчас спрячься!
Поликсена послушно вернулась в свою бедную комнату.
Мекет, по-прежнему сидевшая скорчившись на полу, быстро подняла голову и посмотрела на эллинку. Она попыталась о чем-то спросить госпожу, но нижняя губка так дрожала, что не вышло ни одного внятного звука.
Поликсена опустилась напротив девушки.
- Кажется, пока бояться нечего, враги могут уйти добром и не знают о нас... А ты сейчас сиди тихо! Молись! - приказала госпожа.
Мекет, упав на колени, уткнулась лбом в землю и обхватила руками стриженую голову; египтянка забормотала молитву.
Поликсена тоже стала повторять заученные слова египетской молитвы, похожей на заклинание, которыми наиболее посвященные жрецы Та-Кемет пытались склонить богов выполнять свою волю. "Защищена я в твоих объятиях вовеки... о великая владычица всего, что есть, и всего, чего нет..." И эллинка видела перед собой лицо бронзовой Нейт из саисского храма: но это лицо, похожее на тысячи и тысячи священных изваяний, скоро преобразилось в лицо Нитетис. Лишь чуть потончал нос, разошлись и изогнулись брови, а усмешка приобрела особое значение: и эллинке предстала великая царица, золотая Нейт, взятая с собой.
Поликсена открыла рот, чтобы обратиться к ней с молитвой; но тут послышались шаги, и в спальню вошел Анаксарх.
Поликсена хотела вскочить, но встала тяжело и неловко; Мекет тоже вскочила неуклюже.
- Они ушли?.. - воскликнула юная рабыня.
- Да, - Анаксарх кивнул, окинув взглядом обеих женщин. - Ушли.
Ионийский наемник улыбнулся хозяйке.
- Ложись отдыхать, госпожа, еще совсем темно.
Поликсена кивнула.
- Благодарю тебя!
- Благодари старосту. Он откупился от разбойников, - мрачно сказал воин и, поклонившись, ушел.
Поликсена легла на жесткую постель - на бок, как спала сейчас все время. Она думала, что уснуть будет невозможно; но сон сморил эллинку очень скоро.
Утром, пока рабыня еще спала, плеснув себе в лицо водой и даже не причесавшись, эллинка с некоторым страхом, но решительно вышла на улицу. Поликсена хотела осмотреть деревню одна, без шума; но Анаксарх со своими ионийцами нагнал ее, едва хозяйка сделала несколько шагов от дома старосты.
- Тебе нельзя ходить одной! - воскликнул воин. - Почему ты не позвала нас?
Поликсена хотела рассердиться, но тут же упрекнула себя.
- Все наши целы? - спросила она.
- Как будто бы да, - сказал иониец. - Персы, похоже, людей не трогали!
Поликсена вздохнула с облегчением.
- А где воины царицы? - спросила хозяйка.
- Разговаривают с местными... Мы хотели не пустить их, но они нас не послушали! - ответил Анаксарх с негодованием. - Этим солдатам мало до тебя дела, госпожа, а может, они что-нибудь измышляют!
Поликсена едва подавила желание схватить рыжего ионийца за крепкую веснушчатую руку.
- Ну, так проводите меня вы! - сказала она, попытавшись бесстрашно улыбнуться. - Я тоже хочу взглянуть на деревню, и мне нужно рассчитаться со старостой за постой!
Эллины вчетвером пошли по улице между плетнями, бдительно осматриваясь. Крепкие дочерна загорелые люди в некрашеных платьях и головных повязках уже занимались своими повседневными делами: копались в огородах, возились с голыми ребятишками, носили на палках воду. Кое-где женщины и мужчины, собравшись кучками, толковали о чем-то. Как видно, о ночном набеге: но слишком испуганными не казались, скорее удрученными, как будто говорили о неизбежном зле, вроде саранчи.
Завидев греческую госпожу с ее воинами, египтяне замолкали и кланялись: но посматривали на нее враждебно. "Уж не думают ли, что это из-за меня напали персы? А почему бы и нет?.." - мелькнуло в голове у Поликсены.
Она спросила, где найти старосту, и ей показали в сторону амбара. У него и в самом деле солома на крыше частично сгорела: кое-где обнажились дыры между балками. Поликсена ахнула, разглядев торчащие из пучков соломы стрелы. Она знала это искусство степняков, стрелять горящими стрелами!
Когда греки направились к старосте, то увидели, как тот сам идет навстречу; и с ним шли двое египтян Поликсены. Тут Анаксарх непроизвольно схватил хозяйку за руку: он как никогда сильно почувствовал, что эти люди враги, чем бы ни объяснялось их отсутствие.
Египетские воины, однако, поклонились эллинке, словно не заметили движения ионийца, и староста тоже склонил плешивую голову.
Но Поликсена почувствовала, что никогда уже не будет доверять им. Они были заодно с персами: персы захватили, потребили египтян и навеки приспособили к себе!
Однако коринфянка, сделав над собой усилие, поблагодарила старосту за гостеприимство и за убежище. Когда они вернулись в дом, Поликсена заплатила египтянину за всех: и прибавила еще кольцо серебра, на возмещение убытков.
Старик униженно благодарил и отказывался; но больше из страха. Перед такими важными гостями? Или перед кем-то еще?..
Потом он увязал медь и серебро, полученные от эллинки, в узел и обещал каждый день возносить за нее молитвы: правда, не упомянув имени чтимого бога.
Поликсена усмехнулась и вернулась в комнату за своей служанкой.
Мекет, казалось, уже далеко не так хотелось нового и знакомства с чужестранцами; но теперь ей было не выбирать.
Они быстро собрались в дорогу и, выехав совсем рано, через несколько часов добрались до Навкратиса. К счастью, воинам-египтянам оставалось сопровождать госпожу совсем недолго; и они выполнили свой долг до конца. Возможно, и вправду были честными людьми; а возможно, упустили случай.
Аристодем, нетерпеливо ждавший в портике, сбежал к жене по ступенькам с радостным возгласом и, сразу подхватив ее на руки, унес в дом. Потом, в ойкосе, поставил ее и отступил на несколько шагов.
Он жадно рассматривал в смешении света и теней свою смуглую черноволосую подругу, которая так приятно глазу и, вместе с тем, тревожно отяжелела.
- Я так боялся за тебя! - воскликнул афинянин: все еще, казалось, не веря, что Поликсена вернулась к нему.
Аристодем поцеловал ее.
- Я места себе не находил!
Поликсена устало улыбнулась мужу: она тоже была очень рада видеть его, но появилось в этом и еще что-то...
- Ничего. Мои ионийцы хорошо охраняли меня!
Аристодем был уязвлен, хотя постарался этого не показать.
- Хочешь сейчас увидеть сына? - спросил афинянин.
Поликсена кивнула; и внутри все сжалось от предчувствия встречи с сыном Ликандра.
Она даже не успела обрадоваться, когда увидела, как нянька ведет Никострата. А потом, присмотревшись, мать изумилась мальчику, как никогда не изумлялась до того, почти не разлучаясь с ним.
Никострат очень вырос за те два с лишним месяца, что провел без матери. И Аристодем еще говорил, что спартанцы медленно созревают!
Поликсена, опустившись на колени перед сыном, ощущая радость и почти страх перед его мужанием, привлекла его к себе и обняла. Никострат ответил на объятие, но сдержаннее, чем бывало раньше.
- Где ты была? - спросил сын, когда объятие разомкнулось. Он глядел ей в лицо своими серыми глазами с сознательностью взрослого.
Поликсена заставила себя улыбнуться.
- Далеко... Но, вот видишь, я вернулась!
Поликсена опять обняла Никострата, зарывшись пальцами в густые темные кудри: совсем такие, как у его отца... и точно так же она когда-то ласкала его отца. Горло и грудь царевны сдавило от жгучей вины и боли. И ребенок, казалось, ощутил правду, которую она еще не смела на него обрушить: хотя маленький спартанец устоял бы.
- Больше не уезжай далеко, - попросил сын, когда Поликсена отпустила его.
Мать кивнула. Она плакала, и пришлось отвернуться от ребенка, чтобы не вызвать новых вопросов. Вот когда он некстати разговорился, будто выжидал время!
Тут она почувствовала, как изнутри толкнулось дитя афинянина, и схватилась за живот. Поликсена прикрыла глаза, прислушиваясь к своему чреву и больше всего желая, чтобы все сейчас оставили ее и дали отдых.
Тут Аристодем, который с радостью и, вместе с тем, с ревностью и беспокойством наблюдал встречу матери и сына, быстро шагнул вперед и приобнял ее за талию.
- Ну, что стоишь? Забери ребенка! - гневно приказал афинянин няньке-египтянке. - Видишь, твоя госпожа едва стоит!
- Я вовсе не так устала, - Поликсена попыталась высвободиться, но супруг, не слушая, повел ее в спальню и усадил на ковер, на подушки.
- Посиди, пока тебе приготовят ванну!
Тут он впервые увидел Мекет: девушка последовала за госпожой, не зная, куда девать себя еще. В этом греческом доме и греческом городе рабыня-египтянка, прежде веселая и уверенная, не смела ни шагу ступить сама и только оглядывалась, поджавшись и обхватив свои локти.
- Это твоя новая рабыня? Нитетис подарила? - спросил Аристодем, скользнув взглядом по тонкой фигурке в груботканом калазирисе.
- Да. Пусть она поест и помоется на кухне, прикажи ее проводить! - ответила Поликсена. Ребенок опять толкался, и она стиснула зубы, схватившись за поясницу: боль охватила живот и спину.
- Ты всегда возишься со своими рабами больше, чем они с тобой, - заметил золотоволосый афинянин: но спорить не стал.
Когда Поликсена вымылась и прилегла в спальне на супружескую кровать, умытая и переодетая в чистое платье Мекет, которая заметно приободрилась, принесла ей обед. Поблагодарив, Поликсена отослала служанку: ей с мужем хотелось поговорить наедине, пусть Мекет и не понимала их языка.
Аристодем желал узнать все, чем она жила без него, - что делала в поместье Нитетис, как добиралась до Навкратиса.
Поликсена рассказала - гораздо меньше, чем супруг желал бы услышать. Но обсуждать с ним политику и, тем паче, что они с Нитетис делали вдвоем, она сейчас была не в силах. Про персов Поликсена тоже не рассказала; египетские воины царицы уже оставили дом... конечно, кто-нибудь из ее слуг проболтается, но это уже после.
- Мне царица подарила статуэтку Нейт, - сказала Поликсена, зная, что это лучший способ занять ум афинянина другим.
- Вот как? Покажи, - тут же оживился он.
- Пусть принесут мой ларец, - сказала Поликсена: не упоминая, что тот доверху полон дарами царицы.
Когда сундучок принесли, Поликсена сама подошла к нему и извлекла свою золотую богиню.
Как она и ожидала, Аристодем был поражен сначала искусством мастера, а потом сходством с Нитетис. Он видел царицу гораздо меньше, чем жена, но черты этой египтянки было очень нелегко забыть.
- Как бы я хотел узнать, кто ее сделал, - изумленно и восхищенно воскликнул молодой афинянин, любуясь установленной на столике статуэткой на расстоянии. - И кто ей это позволил!
Поликсена отлично поняла мужа.
- Кто позволил?.. Ты же знаешь египтян, - заметила она. - Они верят, что могут влиять на волю богов с помощью своего письма... или изображений.
Философ долго рассматривал богиню в короне Севера.
- Почему бы и нет? - наконец спросил он.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 71
Статуэтка Нейт была вынесена из супружеской спальни на другой же день: Аристодем переставил ее в ойкос, сказав Поликсене без всякой язвительности, что ему совсем не понравилось, как эта богиня смотрела на них всю ночь. Он даже не мог приласкать жену под взглядом этой золотой владычицы Саиса ростом в пол-локтя.
Тем же утром Поликсена написала великой царице письмо, в котором рассказала о своем благополучном приезде и о встреченных персах; и скрепила свиток воском, приложив печать мужа. Конечно, египтяне доложили Нитетис, что доставили свою подопечную в целости и сохранности, - но, вероятнее всего, так эти воины доложили бы в любом случае.
Или Нитетис могла так думать, беспокоясь за подругу: разве мало великой царице забот!
Потом Аристодем и Поликсена уединились в перистиле - в старом саду, куда афинянин приказал вынести для жены кресло, поставив его под деревьями. Поликсена блаженствовала, вдыхая бодрящий овощной запах темных оливковых листьев, смешанный с тонким ароматом лимонных деревьев: предвосхищение азиатской Греции. Коринфянка стала рассказывать мужу о своей жизни у царицы. Ему было о чем послушать: и за то, как она провела эти месяцы, даже ревнивый супруг мало в чем мог бы ее упрекнуть.
Разумеется, кое-что осталось скрыто от него - та часть жизни, куда женщины не пускали никого из мужчин. Но Аристодем, конечно же, помнил о древних тайнах греческих гетер и жриц, которые охраняли их от мужчин еще более ревностно, чем египтянки. Вплоть до того, что жрицы убивали мужчин, осмеливавшихся подглядывать за ними.
Но он не позволял никакому темному чувству омрачить свою радость. Аристодем слушал, прислонившись к растрескавшемуся стволу оливы и не сводя с жены глаз: казалось, он наслаждается ее обликом, и ее речью, и самим ее присутствием так, что не в силах выразить это словами. Поликсена иногда прерывалась - так восхитительно было уже забытое ощущение внимания любящего мужчины, сосредоточенного на ней одной.
Но когда речь зашла об Уджагорресенте, Аристодем поднял голову и подобрался, прищурив глаза и взявшись за подбородок. Из сада Гесперид оба вернулись на египетскую землю.
- Так ты говоришь, Дарий обещал Египту помощь деньгами? - переспросил ее муж.
Поликсена закусила губу.
- Я не знаю, Аристодем. Царский казначей говорил об этом, и это весьма вероятно.
Аристодем пригладил свои светлые волосы, божественным цветом которых очень гордился, а золотой блеск усиливал разными средствами.
- Однако же весьма странно, - протянул молодой афинянин. - Неужели царь персов так легко простил Уджагорресенту мятеж и гибель значительного войска?
Поликсена покачала головой. Она потеребила лежавшие на плече волосы, которые были не только гораздо чернее, но и гораздо жестче, чем у мужа.
- Не думаю, муж мой. Дарий едва ли был столь сильно разгневан этим восстанием, чтобы прощать его с трудом... он ведь так далеко, а о Египте знает лишь понаслышке! Совсем не то, что для Камбиса было усмирять египтян самому! И Черная Земля для Дария не судьба, не откровение богов, как для Камбиса, - а всего лишь одна из его сатрапий!
Аристодем медленно кивнул.
- Думаю, ты права.
Афинянин улыбнулся.
- Я почти забыл, как ты умна!
Поликсена рассмеялась. Она снова подумала, как ей повезло. Менее умный афинянин, получив такую, как она, в жены, попытался бы принизить ее, а вероятнее всего, и вовсе запретил бы высказывать свои суждения: но с Аристодемом ей никогда не приходилось этого бояться.
Потом коринфянка спросила:
- Так ты думаешь... нам стоит уехать теперь?
Аристодем посмотрел на ее руки, лежавшие в складках домашнего египетского платья, которое скрадывало фигуру. Потом опять взглянул ей в глаза.
- Конечно же, мы останемся в Египте еще сколько потребуется. И Аристон с женой сейчас тоже никуда уехать не может.
Он прибавил с горячностью:
- И без брата я отсюда не уеду! Мы и так уже растеряли друг друга по всей ойкумене!
Поликсена вспомнила о Меланиппе, кроткой жене Аристона, которая, казалось, по ошибке богов носила имя свирепой амазонки.* Сейчас эта лемниянка была беременна третьим ребенком. Потом Поликсена подумала, как сама только позавчера ночью едва спаслась от персов.
Поликсена слабо улыбнулась, стараясь не смотреть в глаза супругу.
- Может, мне стоит навестить Меланиппу и поговорить с ней о том, как можно уберечься от беременности? Например, вымочить кусок ткани в вытяжке акации, которую используют египтянки... Думаю, Аристон не станет возражать, если узнает!
- Поговори. Вреда от этого точно не будет, - неожиданно серьезно поддержал ее муж. - Давай с тобой завтра же и навестим брата!
Весь этот день они провели вдвоем, не считая того времени, которое Поликсена посвятила сыну. Никострат снова изумил ее тем, насколько развился и умственно, и телесно, пока был без матери. Может, спартанцам именно это и полезно?
Ночью Аристодем впервые после возвращения обнял ее как муж. Теперь ему трудно было подступиться к ней, и афинянин попросил жену лечь к нему спиной.
Странно: в первый миг отдаваться так, вслепую, показалось ей унизительно - более, чем когда муж ложился на нее сверху. Тогда они были лицом к лицу, как в борьбе: а сейчас Поликсена полностью предала себя в его власть. Но скоро это ощущение униженности прошло, и сочетаться так показалось ей удивительно. Аристодем так ласкал свою возлюбленную, словно не мог насытиться, и одновременно словно боялся повредить ей каждым касанием; он весь сосредоточился на ней в эти мгновения: как сама Поликсена все чаще сосредотачивалась на себе, ощущая, как близится ее срок.
Она увлажнилась от стараний Аристодема, хотя и не достигла пика: но ей этого и не хотелось. Осталось приятнейшее чувство близости, которое обоим хотелось продлить.
После соития муж продолжал держать Поликсену в объятиях, целуя ее затылок и шею.
- Теперь у меня есть все, что нужно для счастья, - прошептал он.
Поликсена тихонько рассмеялась. Потом повернулась к Аристодему лицом: муж тоже улыбался.
- Учитель говорил: не гоняйся за счастьем, оно всегда находится в тебе, - сказала Поликсена.
А потом вдруг спросила:
- А если я рожу тебе девочку?
Аристодем нахмурился, словно на это никак не рассчитывал... потом опять улыбнулся, взяв жену за руку.
- Тогда ты посвятишь нашу дочь Афродите, - сказал он. - Боги не терпят, когда ими пренебрегают, по твоим же словам! А ты уже столько лет не вспоминала свой город и Пенорожденную!
***
На другой день они отправились навестить Аристона. Поликсена попросила позволить ей пройтись пешком, хотя муж предлагал ей носилки - знатные гречанки Навкратиса давно переняли обычай благородных египтянок.
Аристон был удивлен и искренне рад обоим. Этот кутила и жизнелюбец, несомненно, изменился, став отцом сына и дочери и ожидая третьего ребенка.
Хозяин с грубоватой, но идущей от сердца заботой сразу же предложил Поликсене сесть в кресло, поставив ноги на скамеечку, пока он поговорит с братом и похлопочет об угощении. Но Поликсена пожелала сначала увидеться с женой Аристона.
Лемниянка в это время, сидя в детской, кормила хлебом с молоком старшего сына, такого же румяного и светлокудрого, как отец, и названного в его честь. Дочка, темноволосая Эпигона, возилась на циновке с деревянной лошадкой, у которой хвост был из настоящего конского волоса. Еще не было заметно, что Меланиппа брюхата, но она казалась теперь далеко не такой цветущей и благодушной, как при знакомстве с коринфянкой. Дети уже порядком истощили эту эллинку.
Увидев Поликсену, лемниянка чуть не расплескала молоко из детской расписной чашки; потом она быстро встала и поклонилась, точно приветствовала особу царской крови. Что ж, именно так и было.
Поликсена с улыбкой обняла эту приветливую, простую гречанку, тень своего мужа - как и предписывалось греческой добродетелью. Царевна чувствовала, что Меланиппа, несмотря на накопившуюся усталость и заботы, рада видеть ее.
Когда Меланиппа препоручила детей няньке, чтобы посвятить все внимание гостье, Поликсена первым делом расспросила жену Аристона о ее доме и детях.
Лемниянка охотно и долго рассказывала: так подробно, как только одна мать может делиться с другой. Видно было, что это единственное, на чем сосредоточено ее существование.
Но потом Меланиппа спросила жену Аристодема, как она гостила у великой царицы. Лемниянка не слишком часто любопытствовала, жизнь не поощряла ее к этому; но когда Поликсена начала свою повесть, в темных, как у нее самой, глазах Меланиппы зажегся неподдельный интерес.
Поликсена рассказывала так, чтобы не слишком взволновать хозяйку; и, конечно, следила, чтобы не выболтать лишнего.
Под конец она упомянула Минмеса, врача великой царицы, и повела речь о том, какие средства египетские жены использовали для предотвращения зачатия. Меланиппа сидела не перебивая и даже без единого движения, сложив руки на коленях. Только приоткрытые губы и блеск глаз говорили о том, как жадно она слушает.
Потом хозяйка нерешительно улыбнулась и сказала, что была бы не прочь воспользоваться чем-нибудь из всего этого, но боится, что муж не позволит.
Поликсена нахмурилась, зная, что сейчас ее низкие прямые брови совсем затенили глаза. Она и вправду начала ощущать себя в этом доме владетельной особой.
- А ты спрашивала его?
Меланиппа качнула головой.
Поликсена улыбнулась, коснувшись ее опущенного плеча.
- Так я попрошу мужа, чтобы убедил Аристона. И помогу тебе достать все, что нужно.
Обменявшись еще несколькими любезностями и выражениями благодарности, родственницы расстались, и Поликсена вернулась к мужчинам.
Аристодем при виде нее сразу отвлекся от разговора со старшим братом. Поликсена, приблизившись, прошептала мужу на ухо свою просьбу.
Аристодем приподнял брови, затем кивнул.
Он обязательно поговорит с братом о его жене; для этого еще довольно времени.
Потом, наконец устроившись в кресле в большом зале и поставив гудящие ноги на скамеечку, Поликсена повторила Аристону рассказ о жизни у царицы, почти слово в слово передав, что говорила Меланиппе; если оставить в стороне то, что представляло интерес только для женщин. Рассказчица вызвала у слушателя все положенное изумление; но, к тому же, Аристон очень обеспокоился происходящим, гораздо больше супруги. Такие дела предстояло разрешать именно мужчинам.
Вскоре они распростились, с возросшим чувством общности и взаимной тревоги, которое, однако же, принесло Поликсене немалое удовлетворение. Такое родственное чувство раньше было только между нею и Филоменом. Что-то он теперь делает, как живет?..
Ее брат был слишком замечателен и слишком храбр, чтобы долго оставаться под пятой у Дария, как Уджагорресент!
Вечером Поликсена, хорошенько все обдумав, рассказала мужу о персах. Как она и ждала, Аристодем ужасно взволновался: вначале гневно упрекнул ее, что она скрыла такое важное происшествие. Несомненно, он испытал еще большую неприязнь к ионийцам, которым она доверяла больше, чем своему супругу! Но Поликсена достаточно хорошо знала Аристодема, чтобы понимать, что он не станет сердиться долго: накинувшись на эту новую задачу для своего неустающего афинского ума.
- За этим может стоять кто и что угодно, как случайность, так и умысел! - воскликнул Аристодем, меряя широкими шагами ойкос. Время от времени он посматривал на статуэтку Нейт. - Говоришь, персы никого не тронули в деревне, только забрали пшеницу из амбара и десяток гусей? Где это видано, чтобы так нападали! Им наверняка нужно было что-то другое!..
- Если даже и другое, почему именно я? - возразила Поликсена. - И почему тогда они так скоро ушли, и не обыскали каждый дом?
Она помолчала и прибавила:
- Разбойники могли не забрать все подчистую потому, что думали о прокорме поселян. Здесь ведь немало персов живет постоянно! И у них есть свои понятия... страх перед своей совестью.
Аристодем прошелся по комнате. Потом положил руку на столик, так что она почти касалась холодной золотой Нейт, и спросил:
- А если нет, и персам была нужна ты или твоя смерть, кто бы ни послал их? А египтяне, которые охраняли тебя?..
Некоторое время в ойкосе было слышно только потрескивание пламени.
Потом жена ответила:
- Сейчас нам все равно не узнать этого, и еще потому... потому, что даже если пославший их очень умен, исполнители приказа могли оказаться бестолковы. Бестолковость людей часто мешает понять их планы больше, чем слаженность и разумность действий.
Однако в Навкратисе Поликсене словно бы ничего уже не грозило: и, как бы то ни было, ей оставалось только дождаться родов. Когда пришел час, она села на родильный стул, и позвала египетского лекаря, с которым советовалась во все время беременности.
Вначале Поликсена хотела попросить, чтобы рядом с ней поставили статуэтку Нейт, как египетские роженицы вверяли себя богине Таурт. Но потом поняла, что врачу не стоит видеть эту Нейт. Хотя великая царица опять вернулась в Саис и взяла в свои руки власть над дворцом и главным храмом, эллинка подозревала, что изображение ее в виде Нейт - деяние, которое мало кто решится повторить.
Несмотря ни на что, коринфянка почти не боялась. Она знала, что еще здорова и крепка, и стала выносливей, чем в девичестве: хотя беременность ослабила ее, все пережитое придало ей сил!
Аристодем очень волновался, особенно потому, что лекарь-египтянин сразу же выгнал его за дверь спальни. Хозяин только видел, как суетятся служанки, входя и выходя: Мекет, новая рабыня жены, зашла и уже больше не появлялась. Несмотря на то, что египетская девчонка была трусовата, присутствие при родах госпожи ее не испугало.
Все кончилось очень быстро - еще быстрее, чем рассчитывал афинянин. Жена почти не стонала: и вскоре из-за двери комнаты роженицы раздался детский крик.
Даже не крик, а писк!
Аристодем бросился в спальню.
Поликсена уже лежала в кровати, а нянька-египтянка с улыбкой вытирала ребенка, которого только что окунули в ванночку, льняной простыней. Аристодем увидел светлый пушок на голове своего первенца и, ощутив внезапную робость, медленно подошел.
- Мальчик?.. - спросил он.
- Девочка, господин, - сияя радостью, ответила полногрудая нянька. Она поклонилась, потом протянула ребенка отцу.
Аристодем бережно принял золотоголовую малышку. Ему следовало бы сейчас ощутить ужасное разочарование, но губы сами собой улыбнулись, а грудь стеснил восторг, когда он ощутил у сердца теплоту сотворенного им крохотного живого существа.
Афинянин посмотрел на жену.
- Какая красавица. Мы назовем ее Фриной, - сказал он.
* "Меланиппа" буквально означает "черная лошадь".
Статуэтка Нейт была вынесена из супружеской спальни на другой же день: Аристодем переставил ее в ойкос, сказав Поликсене без всякой язвительности, что ему совсем не понравилось, как эта богиня смотрела на них всю ночь. Он даже не мог приласкать жену под взглядом этой золотой владычицы Саиса ростом в пол-локтя.
Тем же утром Поликсена написала великой царице письмо, в котором рассказала о своем благополучном приезде и о встреченных персах; и скрепила свиток воском, приложив печать мужа. Конечно, египтяне доложили Нитетис, что доставили свою подопечную в целости и сохранности, - но, вероятнее всего, так эти воины доложили бы в любом случае.
Или Нитетис могла так думать, беспокоясь за подругу: разве мало великой царице забот!
Потом Аристодем и Поликсена уединились в перистиле - в старом саду, куда афинянин приказал вынести для жены кресло, поставив его под деревьями. Поликсена блаженствовала, вдыхая бодрящий овощной запах темных оливковых листьев, смешанный с тонким ароматом лимонных деревьев: предвосхищение азиатской Греции. Коринфянка стала рассказывать мужу о своей жизни у царицы. Ему было о чем послушать: и за то, как она провела эти месяцы, даже ревнивый супруг мало в чем мог бы ее упрекнуть.
Разумеется, кое-что осталось скрыто от него - та часть жизни, куда женщины не пускали никого из мужчин. Но Аристодем, конечно же, помнил о древних тайнах греческих гетер и жриц, которые охраняли их от мужчин еще более ревностно, чем египтянки. Вплоть до того, что жрицы убивали мужчин, осмеливавшихся подглядывать за ними.
Но он не позволял никакому темному чувству омрачить свою радость. Аристодем слушал, прислонившись к растрескавшемуся стволу оливы и не сводя с жены глаз: казалось, он наслаждается ее обликом, и ее речью, и самим ее присутствием так, что не в силах выразить это словами. Поликсена иногда прерывалась - так восхитительно было уже забытое ощущение внимания любящего мужчины, сосредоточенного на ней одной.
Но когда речь зашла об Уджагорресенте, Аристодем поднял голову и подобрался, прищурив глаза и взявшись за подбородок. Из сада Гесперид оба вернулись на египетскую землю.
- Так ты говоришь, Дарий обещал Египту помощь деньгами? - переспросил ее муж.
Поликсена закусила губу.
- Я не знаю, Аристодем. Царский казначей говорил об этом, и это весьма вероятно.
Аристодем пригладил свои светлые волосы, божественным цветом которых очень гордился, а золотой блеск усиливал разными средствами.
- Однако же весьма странно, - протянул молодой афинянин. - Неужели царь персов так легко простил Уджагорресенту мятеж и гибель значительного войска?
Поликсена покачала головой. Она потеребила лежавшие на плече волосы, которые были не только гораздо чернее, но и гораздо жестче, чем у мужа.
- Не думаю, муж мой. Дарий едва ли был столь сильно разгневан этим восстанием, чтобы прощать его с трудом... он ведь так далеко, а о Египте знает лишь понаслышке! Совсем не то, что для Камбиса было усмирять египтян самому! И Черная Земля для Дария не судьба, не откровение богов, как для Камбиса, - а всего лишь одна из его сатрапий!
Аристодем медленно кивнул.
- Думаю, ты права.
Афинянин улыбнулся.
- Я почти забыл, как ты умна!
Поликсена рассмеялась. Она снова подумала, как ей повезло. Менее умный афинянин, получив такую, как она, в жены, попытался бы принизить ее, а вероятнее всего, и вовсе запретил бы высказывать свои суждения: но с Аристодемом ей никогда не приходилось этого бояться.
Потом коринфянка спросила:
- Так ты думаешь... нам стоит уехать теперь?
Аристодем посмотрел на ее руки, лежавшие в складках домашнего египетского платья, которое скрадывало фигуру. Потом опять взглянул ей в глаза.
- Конечно же, мы останемся в Египте еще сколько потребуется. И Аристон с женой сейчас тоже никуда уехать не может.
Он прибавил с горячностью:
- И без брата я отсюда не уеду! Мы и так уже растеряли друг друга по всей ойкумене!
Поликсена вспомнила о Меланиппе, кроткой жене Аристона, которая, казалось, по ошибке богов носила имя свирепой амазонки.* Сейчас эта лемниянка была беременна третьим ребенком. Потом Поликсена подумала, как сама только позавчера ночью едва спаслась от персов.
Поликсена слабо улыбнулась, стараясь не смотреть в глаза супругу.
- Может, мне стоит навестить Меланиппу и поговорить с ней о том, как можно уберечься от беременности? Например, вымочить кусок ткани в вытяжке акации, которую используют египтянки... Думаю, Аристон не станет возражать, если узнает!
- Поговори. Вреда от этого точно не будет, - неожиданно серьезно поддержал ее муж. - Давай с тобой завтра же и навестим брата!
Весь этот день они провели вдвоем, не считая того времени, которое Поликсена посвятила сыну. Никострат снова изумил ее тем, насколько развился и умственно, и телесно, пока был без матери. Может, спартанцам именно это и полезно?
Ночью Аристодем впервые после возвращения обнял ее как муж. Теперь ему трудно было подступиться к ней, и афинянин попросил жену лечь к нему спиной.
Странно: в первый миг отдаваться так, вслепую, показалось ей унизительно - более, чем когда муж ложился на нее сверху. Тогда они были лицом к лицу, как в борьбе: а сейчас Поликсена полностью предала себя в его власть. Но скоро это ощущение униженности прошло, и сочетаться так показалось ей удивительно. Аристодем так ласкал свою возлюбленную, словно не мог насытиться, и одновременно словно боялся повредить ей каждым касанием; он весь сосредоточился на ней в эти мгновения: как сама Поликсена все чаще сосредотачивалась на себе, ощущая, как близится ее срок.
Она увлажнилась от стараний Аристодема, хотя и не достигла пика: но ей этого и не хотелось. Осталось приятнейшее чувство близости, которое обоим хотелось продлить.
После соития муж продолжал держать Поликсену в объятиях, целуя ее затылок и шею.
- Теперь у меня есть все, что нужно для счастья, - прошептал он.
Поликсена тихонько рассмеялась. Потом повернулась к Аристодему лицом: муж тоже улыбался.
- Учитель говорил: не гоняйся за счастьем, оно всегда находится в тебе, - сказала Поликсена.
А потом вдруг спросила:
- А если я рожу тебе девочку?
Аристодем нахмурился, словно на это никак не рассчитывал... потом опять улыбнулся, взяв жену за руку.
- Тогда ты посвятишь нашу дочь Афродите, - сказал он. - Боги не терпят, когда ими пренебрегают, по твоим же словам! А ты уже столько лет не вспоминала свой город и Пенорожденную!
***
На другой день они отправились навестить Аристона. Поликсена попросила позволить ей пройтись пешком, хотя муж предлагал ей носилки - знатные гречанки Навкратиса давно переняли обычай благородных египтянок.
Аристон был удивлен и искренне рад обоим. Этот кутила и жизнелюбец, несомненно, изменился, став отцом сына и дочери и ожидая третьего ребенка.
Хозяин с грубоватой, но идущей от сердца заботой сразу же предложил Поликсене сесть в кресло, поставив ноги на скамеечку, пока он поговорит с братом и похлопочет об угощении. Но Поликсена пожелала сначала увидеться с женой Аристона.
Лемниянка в это время, сидя в детской, кормила хлебом с молоком старшего сына, такого же румяного и светлокудрого, как отец, и названного в его честь. Дочка, темноволосая Эпигона, возилась на циновке с деревянной лошадкой, у которой хвост был из настоящего конского волоса. Еще не было заметно, что Меланиппа брюхата, но она казалась теперь далеко не такой цветущей и благодушной, как при знакомстве с коринфянкой. Дети уже порядком истощили эту эллинку.
Увидев Поликсену, лемниянка чуть не расплескала молоко из детской расписной чашки; потом она быстро встала и поклонилась, точно приветствовала особу царской крови. Что ж, именно так и было.
Поликсена с улыбкой обняла эту приветливую, простую гречанку, тень своего мужа - как и предписывалось греческой добродетелью. Царевна чувствовала, что Меланиппа, несмотря на накопившуюся усталость и заботы, рада видеть ее.
Когда Меланиппа препоручила детей няньке, чтобы посвятить все внимание гостье, Поликсена первым делом расспросила жену Аристона о ее доме и детях.
Лемниянка охотно и долго рассказывала: так подробно, как только одна мать может делиться с другой. Видно было, что это единственное, на чем сосредоточено ее существование.
Но потом Меланиппа спросила жену Аристодема, как она гостила у великой царицы. Лемниянка не слишком часто любопытствовала, жизнь не поощряла ее к этому; но когда Поликсена начала свою повесть, в темных, как у нее самой, глазах Меланиппы зажегся неподдельный интерес.
Поликсена рассказывала так, чтобы не слишком взволновать хозяйку; и, конечно, следила, чтобы не выболтать лишнего.
Под конец она упомянула Минмеса, врача великой царицы, и повела речь о том, какие средства египетские жены использовали для предотвращения зачатия. Меланиппа сидела не перебивая и даже без единого движения, сложив руки на коленях. Только приоткрытые губы и блеск глаз говорили о том, как жадно она слушает.
Потом хозяйка нерешительно улыбнулась и сказала, что была бы не прочь воспользоваться чем-нибудь из всего этого, но боится, что муж не позволит.
Поликсена нахмурилась, зная, что сейчас ее низкие прямые брови совсем затенили глаза. Она и вправду начала ощущать себя в этом доме владетельной особой.
- А ты спрашивала его?
Меланиппа качнула головой.
Поликсена улыбнулась, коснувшись ее опущенного плеча.
- Так я попрошу мужа, чтобы убедил Аристона. И помогу тебе достать все, что нужно.
Обменявшись еще несколькими любезностями и выражениями благодарности, родственницы расстались, и Поликсена вернулась к мужчинам.
Аристодем при виде нее сразу отвлекся от разговора со старшим братом. Поликсена, приблизившись, прошептала мужу на ухо свою просьбу.
Аристодем приподнял брови, затем кивнул.
Он обязательно поговорит с братом о его жене; для этого еще довольно времени.
Потом, наконец устроившись в кресле в большом зале и поставив гудящие ноги на скамеечку, Поликсена повторила Аристону рассказ о жизни у царицы, почти слово в слово передав, что говорила Меланиппе; если оставить в стороне то, что представляло интерес только для женщин. Рассказчица вызвала у слушателя все положенное изумление; но, к тому же, Аристон очень обеспокоился происходящим, гораздо больше супруги. Такие дела предстояло разрешать именно мужчинам.
Вскоре они распростились, с возросшим чувством общности и взаимной тревоги, которое, однако же, принесло Поликсене немалое удовлетворение. Такое родственное чувство раньше было только между нею и Филоменом. Что-то он теперь делает, как живет?..
Ее брат был слишком замечателен и слишком храбр, чтобы долго оставаться под пятой у Дария, как Уджагорресент!
Вечером Поликсена, хорошенько все обдумав, рассказала мужу о персах. Как она и ждала, Аристодем ужасно взволновался: вначале гневно упрекнул ее, что она скрыла такое важное происшествие. Несомненно, он испытал еще большую неприязнь к ионийцам, которым она доверяла больше, чем своему супругу! Но Поликсена достаточно хорошо знала Аристодема, чтобы понимать, что он не станет сердиться долго: накинувшись на эту новую задачу для своего неустающего афинского ума.
- За этим может стоять кто и что угодно, как случайность, так и умысел! - воскликнул Аристодем, меряя широкими шагами ойкос. Время от времени он посматривал на статуэтку Нейт. - Говоришь, персы никого не тронули в деревне, только забрали пшеницу из амбара и десяток гусей? Где это видано, чтобы так нападали! Им наверняка нужно было что-то другое!..
- Если даже и другое, почему именно я? - возразила Поликсена. - И почему тогда они так скоро ушли, и не обыскали каждый дом?
Она помолчала и прибавила:
- Разбойники могли не забрать все подчистую потому, что думали о прокорме поселян. Здесь ведь немало персов живет постоянно! И у них есть свои понятия... страх перед своей совестью.
Аристодем прошелся по комнате. Потом положил руку на столик, так что она почти касалась холодной золотой Нейт, и спросил:
- А если нет, и персам была нужна ты или твоя смерть, кто бы ни послал их? А египтяне, которые охраняли тебя?..
Некоторое время в ойкосе было слышно только потрескивание пламени.
Потом жена ответила:
- Сейчас нам все равно не узнать этого, и еще потому... потому, что даже если пославший их очень умен, исполнители приказа могли оказаться бестолковы. Бестолковость людей часто мешает понять их планы больше, чем слаженность и разумность действий.
Однако в Навкратисе Поликсене словно бы ничего уже не грозило: и, как бы то ни было, ей оставалось только дождаться родов. Когда пришел час, она села на родильный стул, и позвала египетского лекаря, с которым советовалась во все время беременности.
Вначале Поликсена хотела попросить, чтобы рядом с ней поставили статуэтку Нейт, как египетские роженицы вверяли себя богине Таурт. Но потом поняла, что врачу не стоит видеть эту Нейт. Хотя великая царица опять вернулась в Саис и взяла в свои руки власть над дворцом и главным храмом, эллинка подозревала, что изображение ее в виде Нейт - деяние, которое мало кто решится повторить.
Несмотря ни на что, коринфянка почти не боялась. Она знала, что еще здорова и крепка, и стала выносливей, чем в девичестве: хотя беременность ослабила ее, все пережитое придало ей сил!
Аристодем очень волновался, особенно потому, что лекарь-египтянин сразу же выгнал его за дверь спальни. Хозяин только видел, как суетятся служанки, входя и выходя: Мекет, новая рабыня жены, зашла и уже больше не появлялась. Несмотря на то, что египетская девчонка была трусовата, присутствие при родах госпожи ее не испугало.
Все кончилось очень быстро - еще быстрее, чем рассчитывал афинянин. Жена почти не стонала: и вскоре из-за двери комнаты роженицы раздался детский крик.
Даже не крик, а писк!
Аристодем бросился в спальню.
Поликсена уже лежала в кровати, а нянька-египтянка с улыбкой вытирала ребенка, которого только что окунули в ванночку, льняной простыней. Аристодем увидел светлый пушок на голове своего первенца и, ощутив внезапную робость, медленно подошел.
- Мальчик?.. - спросил он.
- Девочка, господин, - сияя радостью, ответила полногрудая нянька. Она поклонилась, потом протянула ребенка отцу.
Аристодем бережно принял золотоголовую малышку. Ему следовало бы сейчас ощутить ужасное разочарование, но губы сами собой улыбнулись, а грудь стеснил восторг, когда он ощутил у сердца теплоту сотворенного им крохотного живого существа.
Афинянин посмотрел на жену.
- Какая красавица. Мы назовем ее Фриной, - сказал он.
* "Меланиппа" буквально означает "черная лошадь".
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 72
Вернувшись в Спарту, Ликандр узнал, что осиротел. Он не удивился этому - и был рад, что отец умер с мечом в руке, а не разбитым старостью в постели. Мать вскоре последовала за Архелаем: ей было столько же лет, сколько мужу, и Ликандр был младшим сыном в семье.
Но у него осталось двое старших братьев, каждый из которых был давно женат и имел собственных сыновей.
Вернувшись из марафонского плена, лаконец вначале избегал своей семьи, попросив принять его обратно в собрание мужчин, к "общественному столу": его взяли, и он яростно предался воинским упражнениям наравне с остальными, словно пытаясь вытравить из себя все то, что вошло в его плоть и кровь, пока он зарабатывал для своего ненавистного хозяина деньги и позировал афинянину для статуи. И все в Марафоне и Афинах узнали, что он раб! Что теперь говорят о нем по всей Аттике, если Гермодору повезло с выставкой?..
Но долго избегать своей семьи и своей славы у Ликандра не получилось. Такая слава не умирает: и вскоре бывший марафонский пленник стал замечать косые взгляды, перешептывания за своей спиной, хотя в лицо ему никто ничего не говорил.
А потом его навестил старший брат, который жил в собственном доме.
Клеандр очень напоминал младшего брата: но увидев его после столь долгой разлуки, бывший египетский наемник в первый миг подумал, что видит отца. В волнистых темных волосах Клеандра было уже много седины, а лицо прорезали морщины: но Ликандр не сомневался, что брат побил бы его, сойдись они в бою, хотя Клеандр мог быть уже освобожден от воинской службы.* Ликандр слишком долго развлекал господ Марафона потешными схватками, забыв, что такое настоящие воинские испытания!
Клеандр вызвал брата для разговора во двор, где воины обычно упражнялись в рукопашной, валяя друг друга до изнеможения и до крови. Там жестом пригласил сесть на груду необструганных досок.
Он долго разглядывал Ликандра, слишком изумленный, чтобы говорить. Наконец сказал:
- Я знал, что ты вернулся, и слышал, откуда... Я так и думал, что найду тебя здесь!
Ликандр мрачно усмехнулся.
- Что же ты раньше не пришел?
Клеандр вдруг опустил ему на плечо могучую руку; Ликандр дернулся, но сбросить ее не хватило силы и воли. Тогда он распрямился и взглянул в карие скорбные глаза брата.
- Я понимал, как тебя мучает стыд, - серьезно сказал Клеандр. - Но не дело нам избегать друг друга! Разве для этого боги привели тебя назад в Лакедемон?..
Ликандр рассмеялся.
- Я тебе одному едва могу смотреть в глаза, - сказал он. - А как посмотрю в лицо всей семье?..
Клеандр выпустил его плечо; но лишь затем, чтобы обнять этой рукой. Ощутив поддержку, которой не ощущал столько лет, Ликандр судорожно вздохнул: он содрогнулся, почувствовав, что на глазах выступили слезы. Но прежде, чем воин показал свою слабость, Клеандр горячо прошептал, склонившись головой к его голове:
- Ты не первый вернулся домой, освободившись из плена!
Ликандр посмотрел в лицо брату, и тот увидел, что из глаз марафонского пленника текут слезы. Так плакал Ахилл над телом Патрокла. Первые слезы, которые Ликандр пролил с детства, когда в него вколачивали спартанскую науку!
- Разве кто-нибудь из спартанцев возвращался домой таким образом? - воскликнул младший из сыновей геройски погибшего Архелая.
Брат прижал его к себе. Кто-то из воинов вышел во двор, и Клеандр почувствовал чужое жестокое любопытство, хлестнувшее их обоих, будто плеть; но не отодвинулся от Ликандра.
- Мы все похожи, как дубы священной рощи, как камни наших жилищ! - сказал старший брат со страстной убежденностью и желанием убедить. - Но разве хоть один из этих камней подобен другим во всем? У каждого своя судьба, Ликандр, и то, что ты вернулся, - несомненный знак богов тебе! Ты должен пойти со мной домой. Сейчас нет войны, и есть время для семьи!
Ликандр взглянул на север.
- Пока еще нет войны, - сказал лаконец.
Но он без возражений поднялся следом за братом.
- Я прямо сейчас попрошу полемарха отпустить тебя, - сказал Клеандр. - Идем, посмотришь на моих сыновей! Ты ведь так и не женился?
Он взглянул на брата через плечо и остановился: потом повернулся, почувствовав, что спросил неудачно. Ликандр стоял, вновь отрешившись от всего окружающего.
- Я был женат, и у меня есть сын, - сказал марафонский пленник, когда опять смог говорить. - Но я ни разу не видел моего сына, и уже никогда не увижу жену!
- Ты женился в Египте? На эллинке? - догадался Клеандр.
Он покачал головой.
- Как, в самом деле, удивительно судят нам боги! Но теперь уже ничего не поделаешь.
Ликандр кивнул.
Он дождался во дворе, пока Клеандр добудет для него разрешение; потом старший брат вышел, держа его копье и перекинутый через руку плащ, все имущество вернувшегося пленника.
Клеандр улыбнулся, вручая брату оружие. Плащ он сам накинул Ликандру на плечи.
- Теперь ты свободен. Улыбнись же мне, Ликандр!
И Ликандр в первый раз улыбнулся.
По дороге они ни о чем не говорили - но мучительный стыд начал понемногу отпускать бывшего воина Спарты, ничего так не желавшего, как опять занять свое место в рядах ее защитников. Он знал, что ему будет очень трудно опять стать своим в семье и среди остальных спартанцев; но встреча с братом убедила Ликандра, что это возможно.
В доме Клеандра его встретили с удивлением, но сдержанно и, казалось, были рады... конечно, брат предупредил всех. Может быть, бывшего пленника осуждали за глаза: но Ликандр знал, что в семье брата о нем никогда не будут злословить. Это были достойные люди.
Конечно, в честь возвращения Ликандра не устроили празднества - тут нечего было праздновать: но вечером Клеандр выставил на стол лучшее, что было в доме, и созвал друзей. Тех, о которых знал, что они не будут распускать языки.
Пришли не только мужи и юноши, но и их жены и сестры: в Спарте, хотя мужчины и женщины проводили вместе немного времени, - так велела военная необходимость, - встречались они гораздо свободнее, чем в Аттике, и мужская и женская половина вовсе не так строго отделялись друг от друга.
За ужином, хотя больше молчали, речь все-таки зашла о Ликандре. Кто-то вспомнил, что он служил в Египте: и хозяйка дома, жена Клеандра, попросила бывшего наемника рассказать о Та-Кемет.
Все тут же подхватили эту просьбу. Жизнь спартанцев была довольно бедна новыми впечатлениями; а те, кто уплывал в Египет, редко возвращались обратно.
Ликандру вначале смущение сковало язык; но потом он подчинился горячим просьбам. Вспоминать о Египте было не так стыдно! И он рассказал, как вначале служил на Самосе, как попал в Мемфис и какие чудеса видел там; какие удивительные порядки в этой запертой между пустынями стране, не похожей ни на какую другую. Ликандр избегал говорить только о Поликсене и своем сыне.
Но потом кто-то спросил его о Камбисе. И все спартанцы тут же напряглись, готовясь узнать о персах из уст свидетеля.
Ликандр сделал над собой усилие и согласился продолжать: конечно, ему следовало рассказать о царе царей как можно больше, пусть его место уже занял новый Ахеменид. И именно потому, что на место Камбиса пришел еще более сильный властитель!
Ликандр принялся рассказывать о персах, которых видел так близко - и с которыми жил бок о бок так долго, не имея возможности обнажить против них оружие! Ликандра слушали теперь еще более жадно и все так же безмолвно; но он чувствовал, как участилось дыхание молодых и зрелых воинов, сгрудившихся вокруг, а в воздухе сгустилась враждебность. И марафонский пленник сам сжимал кулаки в запоздалой ярости, заканчивая свою повесть. Теперь он ощущал себя среди соратников!
Когда рассказчик смолк, все стали расходиться: повесть Ликандра была кончена, но еще долго немногословные лаконцы, не умолкая, обсуждали между собой все услышанное. Кое-кто задержался, чтобы поговорить с хозяином и подольше посмотреть на необыкновенного гостя; Ликандру даже почудилось, что какая-то девушка смотрит на него дольше других. Но он запретил себе обращать на это внимание.
На следующий день Ликандр встал рано, как привык, и спросил у хозяйки, не нужно ли ей чем-нибудь помочь по дому. У Клеандра был только один раб. Но тут пришел сам старший брат, который с гордостью представил Ликандру двоих своих юных сыновей: старший сейчас жил в агеле, спартанской школе, а юноши недавно вернулись домой из школы, перейдя в старший возраст. Скоро они опять отправятся туда, обучаться вместе со зрелыми воинами!*
Вчера их весь день не было дома, и они вернулись только после ужина. Клеандр попросил брата оценить успехи юных спартанцев.
Ликандр присел на скамью во дворе, чувствуя себя стариком. Но когда юноши начали бороться, он встал, заметив ошибки в их приемах и сразу указав на них; и вскоре втянулся в это занятие.
Он освободился только к вечеру, когда к брату опять пришли гости.
И Ликандр понял, что не ошибся, почувствовав на себе взгляды незнакомой девушки. Эта девушка сегодня сама подошла к нему прежде, чем хозяйка позвала семью ужинать.
Она была высокая, крепкая и черноволосая: жесткие волосы слегка вились, ниспадая ниже талии, а мускулистые бедра показывались при каждом шаге. Спартанский пеплос не сшивался по бокам и скреплялся только поясом: у этой юной лакедемонянки тонкая талия была перехвачена бронзовым поясом из многих квадратиков.
Вдруг девушка так напомнила ему утраченную Поликсену, что атлет в изумлении встал со скамьи. Лакедемонянка рассмеялась, поняв, что завладела вниманием гостя.
- Я Адмета - дочь Агорея, друга Клеандра, - представилась она. - Я была вчера на ужине и все знаю о тебе!
Ликандр по-доброму рассмеялся.
- Все знаешь?
Он чувствовал, что девушка увлечена им. Неожиданно Ликандр понял, что это влечение может передаться ему и захватить его всего; и покачал головой, не зная, как дать понять Адмете...
Что понять?
Он посмотрел в серые глаза молодой спартанки и почувствовал, словно время остановилось. Как бывает в главнейшие мгновения жизни.
- Разве нет в Спарте юношей? - спросил воин.
Он сознавал, как неловок сейчас; но Адмету это не остановило.
- Никто из мальчишек мне не нравится, - ответила девушка. Ликандр вдруг понял, что не так она и юна: немногим моложе, чем была бы сейчас Поликсена.
- Я знаю, что ты был бы лучше многих! - сказала дочь Агорея: с прямотой, свойственной всем спартанкам.
Ликандр прикрылся от ее взгляда ладонью. Нет: он не заслужил того, чтобы...
- Ты совсем не знаешь меня, - глухо сказал он. - Я слишком многое испытал... Я навеки опозорен!
Адмета тряхнула волосами.
- Что ж, позор можно смыть! Он смывается кровью врагов! - заявила девушка.
Ликандр испытал облегчение: дочь Агорея не стала жалеть его. Она была спартанка, и она была еще совсем молода!
- Выйдем во двор, - предложил воин, чувствуя, что они уже привлекают взгляды остальных гостей.
Плечом к плечу они вышли; потом сели рядом на скамью.
Некоторое время молчали, чувствуя неловкость и невольно усилившееся от близости желание. Потом Адмета не глядя попыталась нащупать руку Ликандра, и он взял ее за руку.
Адмета вздохнула, набираясь смелости.
- Я единственная дочь у отца, и уже два года участвую в колесничих гонках. У меня неплохо получается! Ты умеешь править колесницей?
Ликандр, улыбаясь, покачал головой.
- Нет. Но я буду рад посмотреть, как ты это делаешь, Адмета!
Он чувствовал, что еще немного - и отступать будет поздно. Как с Поликсеной.
Адмета встала с лавки.
- Ну так приходи завтра в дом моего отца! - сказала она. - Я покажу тебе, что я умею!
Ликандр рассмеялся: она похвалялась перед ним, как любой спартанский мальчишка. Вдруг он с необыкновенной силой ощутил, что оказался дома; и ощутил в себе могучую жажду жизни...
- Я приду, Адмета, - обещал он.
Спартанка отступила и сделала прощальный жест.
- Хайре!
Она быстро скрылась.
На другой день Ликандр пришел в дом Агорея. Он почти не раздумывал: будто повиновался знаку богов...
Отец Адметы был богат в сравнении с другими спартанцами: обстановка его жилища была так же проста, но Ликандр сразу почувствовал это богатство, по множеству мелочей, незаметных поверхностному взгляду.
Ликандра приветствовали сдержанно, но учтиво. И не успел он сесть, как в комнату вбежала Адмета и со смехом поманила своего избранника наружу.
Когда они вышли за ворота, Ликандр увидел, что конюх уже выкатил колесницу, звпряженную четверкой нисейских коней. Персидских коней: как хорошо Ликандр помнил их!..
Но едва он ощутил горестное изумление, как Адмета подбежала к нему и дернула за плащ. Девчонка уже расшалилась.
- Эй, гляди! Смотри, как я умею! - воскликнула она.
Девушка вскочила в колесницу.
Ликандр не успел опомниться, как она разогнала коней по дороге: испугавшись за нее, воин помчался вдогонку, но, конечно, с конями ему было не тягаться. Он остановился против солнца, приложив руку к глазам: и тут в лицо ему ударил колкий ветер, полный песка, и Адмета прикатила назад.
Хохочущая спартанка спрыгнула с колесницы: щеки ее пылали.
- Ну как, хорошо вышло? Отец очень хвалит меня!
- Превосходно! - сказал ошеломленный воин.
Адмета вдруг смутилась.
- Я сейчас... Поручу лошадей рабу и вернусь, - сказала она. - Ты ведь не откажешься прогуляться со мной?
Ликандр покачал головой.
Спустя небольшое время девушка вышла. На ней был тот же пеплос, что и вчера... нет, другой, ослепительно белый, и с серебряным поясом: но такого же покроя.
- Идем! - сказала спартанка.
Они гуляли долго и долго разговаривали: и Адмета расспрашивала марафонского пленника о множестве подробностей его жизни на чужбине, прежде всего интересных женщинам.
Назад они шли взявшись за руки, и расставаться им не хотелось.
Перед воротами Адмета обняла Ликандра за шею.
- Приходи завтра! - шепотом попросила она, горячо дыша. Ее сильные руки пригибали его ближе.
Ликандр понял, чего хочет девушка: и, откинув назад ее волосы, склонился и поцеловал ее. Когда поцелуй прервался, оба трепетали от желания.
Адмета неожиданно оттолкнула его и убежала не простившись.
Назавтра спартанка пригласила своего избранника за город, в поле. Идти было долго, но обоим это было только в радость: если бы Ликандр не чувствовал, как Адмета, шагавшая рядом с ним, изнемогает от нетерпения и собственной отваги. Он знал, зачем девушка позвала его.
Когда зеленые колосья пшеницы скрыли их, Адмета остановилась и повернулась к нему. Положила руки на плечи и подняла большие серые глаза: теперь она робела и заливалась румянцем.
Ликандр нежно коснулся ее смуглой щеки. "Поликсена", - подумал он.
- Еще не поздно передумать! - сказал он.
- Я никогда не передумаю! - воскликнула оскорбленная спартанка.
И вдруг стала неловко рвать свой пояс: серебряные звенья не поддавались, и Адмета топнула ногой, чуть не плача от злости и стыда.
- Проклятье!..
Ликандр перехватил ее руки и с силой, но нежно отвел их назад. Снова откинул волосы с лица девушки; и, обняв ее, прильнул к губам долгим поцелуем. Адмета ответила, неумело, но с храброй готовностью; и тогда спартанец увлек ее на землю. Колосья сомкнулись над ними.
Ликандр старался быть нежным и призвал на помощь весь свой любовный опыт. Он чувствовал, что сильная девушка извивается в его руках от страсти: но когда он причинил ей неизбежную боль, она с криком вонзила ногти в его плечи. Ногти у Адметы были обломанные, а руки грубые; но Ликандр стерпел. Только так и должно было быть!
Когда оба, изведав всю желанную ими боль и наслаждение, лежали рядом, Адмета произнесла:
- Сейчас мы пойдем к отцу, и я скажу ему, что нашла себе мужа!
Ликандр улыбнулся и привлек девушку к груди, не глядя на нее.
- Конечно, пойдем! Но давай еще полежим тут вдвоем.
Адмета притихла и прижалась к любовнику. Они долго лежали вдвоем посреди пшеничного поля, не говоря ни слова: обнимая свою нечаянную избранницу, Ликандр гладил ее волосы.
* По спартанским законам, от военной службы мог быть освобожден гражданин, имевший троих и более сыновей. Брак же вменялся спартанцам в обязанность, и мужчины были условиями военной общины дисциплированы намного строже, чем женщины.
* Мальчики и мужчины, получавшие воспитание в агелах (спартанских школах), разделялись на три возрастные категории: от 7 до 18 лет, от 18 до 20 и от 20 до 30 лет. Тридцатилетние считались полноправными гражданами.
Вернувшись в Спарту, Ликандр узнал, что осиротел. Он не удивился этому - и был рад, что отец умер с мечом в руке, а не разбитым старостью в постели. Мать вскоре последовала за Архелаем: ей было столько же лет, сколько мужу, и Ликандр был младшим сыном в семье.
Но у него осталось двое старших братьев, каждый из которых был давно женат и имел собственных сыновей.
Вернувшись из марафонского плена, лаконец вначале избегал своей семьи, попросив принять его обратно в собрание мужчин, к "общественному столу": его взяли, и он яростно предался воинским упражнениям наравне с остальными, словно пытаясь вытравить из себя все то, что вошло в его плоть и кровь, пока он зарабатывал для своего ненавистного хозяина деньги и позировал афинянину для статуи. И все в Марафоне и Афинах узнали, что он раб! Что теперь говорят о нем по всей Аттике, если Гермодору повезло с выставкой?..
Но долго избегать своей семьи и своей славы у Ликандра не получилось. Такая слава не умирает: и вскоре бывший марафонский пленник стал замечать косые взгляды, перешептывания за своей спиной, хотя в лицо ему никто ничего не говорил.
А потом его навестил старший брат, который жил в собственном доме.
Клеандр очень напоминал младшего брата: но увидев его после столь долгой разлуки, бывший египетский наемник в первый миг подумал, что видит отца. В волнистых темных волосах Клеандра было уже много седины, а лицо прорезали морщины: но Ликандр не сомневался, что брат побил бы его, сойдись они в бою, хотя Клеандр мог быть уже освобожден от воинской службы.* Ликандр слишком долго развлекал господ Марафона потешными схватками, забыв, что такое настоящие воинские испытания!
Клеандр вызвал брата для разговора во двор, где воины обычно упражнялись в рукопашной, валяя друг друга до изнеможения и до крови. Там жестом пригласил сесть на груду необструганных досок.
Он долго разглядывал Ликандра, слишком изумленный, чтобы говорить. Наконец сказал:
- Я знал, что ты вернулся, и слышал, откуда... Я так и думал, что найду тебя здесь!
Ликандр мрачно усмехнулся.
- Что же ты раньше не пришел?
Клеандр вдруг опустил ему на плечо могучую руку; Ликандр дернулся, но сбросить ее не хватило силы и воли. Тогда он распрямился и взглянул в карие скорбные глаза брата.
- Я понимал, как тебя мучает стыд, - серьезно сказал Клеандр. - Но не дело нам избегать друг друга! Разве для этого боги привели тебя назад в Лакедемон?..
Ликандр рассмеялся.
- Я тебе одному едва могу смотреть в глаза, - сказал он. - А как посмотрю в лицо всей семье?..
Клеандр выпустил его плечо; но лишь затем, чтобы обнять этой рукой. Ощутив поддержку, которой не ощущал столько лет, Ликандр судорожно вздохнул: он содрогнулся, почувствовав, что на глазах выступили слезы. Но прежде, чем воин показал свою слабость, Клеандр горячо прошептал, склонившись головой к его голове:
- Ты не первый вернулся домой, освободившись из плена!
Ликандр посмотрел в лицо брату, и тот увидел, что из глаз марафонского пленника текут слезы. Так плакал Ахилл над телом Патрокла. Первые слезы, которые Ликандр пролил с детства, когда в него вколачивали спартанскую науку!
- Разве кто-нибудь из спартанцев возвращался домой таким образом? - воскликнул младший из сыновей геройски погибшего Архелая.
Брат прижал его к себе. Кто-то из воинов вышел во двор, и Клеандр почувствовал чужое жестокое любопытство, хлестнувшее их обоих, будто плеть; но не отодвинулся от Ликандра.
- Мы все похожи, как дубы священной рощи, как камни наших жилищ! - сказал старший брат со страстной убежденностью и желанием убедить. - Но разве хоть один из этих камней подобен другим во всем? У каждого своя судьба, Ликандр, и то, что ты вернулся, - несомненный знак богов тебе! Ты должен пойти со мной домой. Сейчас нет войны, и есть время для семьи!
Ликандр взглянул на север.
- Пока еще нет войны, - сказал лаконец.
Но он без возражений поднялся следом за братом.
- Я прямо сейчас попрошу полемарха отпустить тебя, - сказал Клеандр. - Идем, посмотришь на моих сыновей! Ты ведь так и не женился?
Он взглянул на брата через плечо и остановился: потом повернулся, почувствовав, что спросил неудачно. Ликандр стоял, вновь отрешившись от всего окружающего.
- Я был женат, и у меня есть сын, - сказал марафонский пленник, когда опять смог говорить. - Но я ни разу не видел моего сына, и уже никогда не увижу жену!
- Ты женился в Египте? На эллинке? - догадался Клеандр.
Он покачал головой.
- Как, в самом деле, удивительно судят нам боги! Но теперь уже ничего не поделаешь.
Ликандр кивнул.
Он дождался во дворе, пока Клеандр добудет для него разрешение; потом старший брат вышел, держа его копье и перекинутый через руку плащ, все имущество вернувшегося пленника.
Клеандр улыбнулся, вручая брату оружие. Плащ он сам накинул Ликандру на плечи.
- Теперь ты свободен. Улыбнись же мне, Ликандр!
И Ликандр в первый раз улыбнулся.
По дороге они ни о чем не говорили - но мучительный стыд начал понемногу отпускать бывшего воина Спарты, ничего так не желавшего, как опять занять свое место в рядах ее защитников. Он знал, что ему будет очень трудно опять стать своим в семье и среди остальных спартанцев; но встреча с братом убедила Ликандра, что это возможно.
В доме Клеандра его встретили с удивлением, но сдержанно и, казалось, были рады... конечно, брат предупредил всех. Может быть, бывшего пленника осуждали за глаза: но Ликандр знал, что в семье брата о нем никогда не будут злословить. Это были достойные люди.
Конечно, в честь возвращения Ликандра не устроили празднества - тут нечего было праздновать: но вечером Клеандр выставил на стол лучшее, что было в доме, и созвал друзей. Тех, о которых знал, что они не будут распускать языки.
Пришли не только мужи и юноши, но и их жены и сестры: в Спарте, хотя мужчины и женщины проводили вместе немного времени, - так велела военная необходимость, - встречались они гораздо свободнее, чем в Аттике, и мужская и женская половина вовсе не так строго отделялись друг от друга.
За ужином, хотя больше молчали, речь все-таки зашла о Ликандре. Кто-то вспомнил, что он служил в Египте: и хозяйка дома, жена Клеандра, попросила бывшего наемника рассказать о Та-Кемет.
Все тут же подхватили эту просьбу. Жизнь спартанцев была довольно бедна новыми впечатлениями; а те, кто уплывал в Египет, редко возвращались обратно.
Ликандру вначале смущение сковало язык; но потом он подчинился горячим просьбам. Вспоминать о Египте было не так стыдно! И он рассказал, как вначале служил на Самосе, как попал в Мемфис и какие чудеса видел там; какие удивительные порядки в этой запертой между пустынями стране, не похожей ни на какую другую. Ликандр избегал говорить только о Поликсене и своем сыне.
Но потом кто-то спросил его о Камбисе. И все спартанцы тут же напряглись, готовясь узнать о персах из уст свидетеля.
Ликандр сделал над собой усилие и согласился продолжать: конечно, ему следовало рассказать о царе царей как можно больше, пусть его место уже занял новый Ахеменид. И именно потому, что на место Камбиса пришел еще более сильный властитель!
Ликандр принялся рассказывать о персах, которых видел так близко - и с которыми жил бок о бок так долго, не имея возможности обнажить против них оружие! Ликандра слушали теперь еще более жадно и все так же безмолвно; но он чувствовал, как участилось дыхание молодых и зрелых воинов, сгрудившихся вокруг, а в воздухе сгустилась враждебность. И марафонский пленник сам сжимал кулаки в запоздалой ярости, заканчивая свою повесть. Теперь он ощущал себя среди соратников!
Когда рассказчик смолк, все стали расходиться: повесть Ликандра была кончена, но еще долго немногословные лаконцы, не умолкая, обсуждали между собой все услышанное. Кое-кто задержался, чтобы поговорить с хозяином и подольше посмотреть на необыкновенного гостя; Ликандру даже почудилось, что какая-то девушка смотрит на него дольше других. Но он запретил себе обращать на это внимание.
На следующий день Ликандр встал рано, как привык, и спросил у хозяйки, не нужно ли ей чем-нибудь помочь по дому. У Клеандра был только один раб. Но тут пришел сам старший брат, который с гордостью представил Ликандру двоих своих юных сыновей: старший сейчас жил в агеле, спартанской школе, а юноши недавно вернулись домой из школы, перейдя в старший возраст. Скоро они опять отправятся туда, обучаться вместе со зрелыми воинами!*
Вчера их весь день не было дома, и они вернулись только после ужина. Клеандр попросил брата оценить успехи юных спартанцев.
Ликандр присел на скамью во дворе, чувствуя себя стариком. Но когда юноши начали бороться, он встал, заметив ошибки в их приемах и сразу указав на них; и вскоре втянулся в это занятие.
Он освободился только к вечеру, когда к брату опять пришли гости.
И Ликандр понял, что не ошибся, почувствовав на себе взгляды незнакомой девушки. Эта девушка сегодня сама подошла к нему прежде, чем хозяйка позвала семью ужинать.
Она была высокая, крепкая и черноволосая: жесткие волосы слегка вились, ниспадая ниже талии, а мускулистые бедра показывались при каждом шаге. Спартанский пеплос не сшивался по бокам и скреплялся только поясом: у этой юной лакедемонянки тонкая талия была перехвачена бронзовым поясом из многих квадратиков.
Вдруг девушка так напомнила ему утраченную Поликсену, что атлет в изумлении встал со скамьи. Лакедемонянка рассмеялась, поняв, что завладела вниманием гостя.
- Я Адмета - дочь Агорея, друга Клеандра, - представилась она. - Я была вчера на ужине и все знаю о тебе!
Ликандр по-доброму рассмеялся.
- Все знаешь?
Он чувствовал, что девушка увлечена им. Неожиданно Ликандр понял, что это влечение может передаться ему и захватить его всего; и покачал головой, не зная, как дать понять Адмете...
Что понять?
Он посмотрел в серые глаза молодой спартанки и почувствовал, словно время остановилось. Как бывает в главнейшие мгновения жизни.
- Разве нет в Спарте юношей? - спросил воин.
Он сознавал, как неловок сейчас; но Адмету это не остановило.
- Никто из мальчишек мне не нравится, - ответила девушка. Ликандр вдруг понял, что не так она и юна: немногим моложе, чем была бы сейчас Поликсена.
- Я знаю, что ты был бы лучше многих! - сказала дочь Агорея: с прямотой, свойственной всем спартанкам.
Ликандр прикрылся от ее взгляда ладонью. Нет: он не заслужил того, чтобы...
- Ты совсем не знаешь меня, - глухо сказал он. - Я слишком многое испытал... Я навеки опозорен!
Адмета тряхнула волосами.
- Что ж, позор можно смыть! Он смывается кровью врагов! - заявила девушка.
Ликандр испытал облегчение: дочь Агорея не стала жалеть его. Она была спартанка, и она была еще совсем молода!
- Выйдем во двор, - предложил воин, чувствуя, что они уже привлекают взгляды остальных гостей.
Плечом к плечу они вышли; потом сели рядом на скамью.
Некоторое время молчали, чувствуя неловкость и невольно усилившееся от близости желание. Потом Адмета не глядя попыталась нащупать руку Ликандра, и он взял ее за руку.
Адмета вздохнула, набираясь смелости.
- Я единственная дочь у отца, и уже два года участвую в колесничих гонках. У меня неплохо получается! Ты умеешь править колесницей?
Ликандр, улыбаясь, покачал головой.
- Нет. Но я буду рад посмотреть, как ты это делаешь, Адмета!
Он чувствовал, что еще немного - и отступать будет поздно. Как с Поликсеной.
Адмета встала с лавки.
- Ну так приходи завтра в дом моего отца! - сказала она. - Я покажу тебе, что я умею!
Ликандр рассмеялся: она похвалялась перед ним, как любой спартанский мальчишка. Вдруг он с необыкновенной силой ощутил, что оказался дома; и ощутил в себе могучую жажду жизни...
- Я приду, Адмета, - обещал он.
Спартанка отступила и сделала прощальный жест.
- Хайре!
Она быстро скрылась.
На другой день Ликандр пришел в дом Агорея. Он почти не раздумывал: будто повиновался знаку богов...
Отец Адметы был богат в сравнении с другими спартанцами: обстановка его жилища была так же проста, но Ликандр сразу почувствовал это богатство, по множеству мелочей, незаметных поверхностному взгляду.
Ликандра приветствовали сдержанно, но учтиво. И не успел он сесть, как в комнату вбежала Адмета и со смехом поманила своего избранника наружу.
Когда они вышли за ворота, Ликандр увидел, что конюх уже выкатил колесницу, звпряженную четверкой нисейских коней. Персидских коней: как хорошо Ликандр помнил их!..
Но едва он ощутил горестное изумление, как Адмета подбежала к нему и дернула за плащ. Девчонка уже расшалилась.
- Эй, гляди! Смотри, как я умею! - воскликнула она.
Девушка вскочила в колесницу.
Ликандр не успел опомниться, как она разогнала коней по дороге: испугавшись за нее, воин помчался вдогонку, но, конечно, с конями ему было не тягаться. Он остановился против солнца, приложив руку к глазам: и тут в лицо ему ударил колкий ветер, полный песка, и Адмета прикатила назад.
Хохочущая спартанка спрыгнула с колесницы: щеки ее пылали.
- Ну как, хорошо вышло? Отец очень хвалит меня!
- Превосходно! - сказал ошеломленный воин.
Адмета вдруг смутилась.
- Я сейчас... Поручу лошадей рабу и вернусь, - сказала она. - Ты ведь не откажешься прогуляться со мной?
Ликандр покачал головой.
Спустя небольшое время девушка вышла. На ней был тот же пеплос, что и вчера... нет, другой, ослепительно белый, и с серебряным поясом: но такого же покроя.
- Идем! - сказала спартанка.
Они гуляли долго и долго разговаривали: и Адмета расспрашивала марафонского пленника о множестве подробностей его жизни на чужбине, прежде всего интересных женщинам.
Назад они шли взявшись за руки, и расставаться им не хотелось.
Перед воротами Адмета обняла Ликандра за шею.
- Приходи завтра! - шепотом попросила она, горячо дыша. Ее сильные руки пригибали его ближе.
Ликандр понял, чего хочет девушка: и, откинув назад ее волосы, склонился и поцеловал ее. Когда поцелуй прервался, оба трепетали от желания.
Адмета неожиданно оттолкнула его и убежала не простившись.
Назавтра спартанка пригласила своего избранника за город, в поле. Идти было долго, но обоим это было только в радость: если бы Ликандр не чувствовал, как Адмета, шагавшая рядом с ним, изнемогает от нетерпения и собственной отваги. Он знал, зачем девушка позвала его.
Когда зеленые колосья пшеницы скрыли их, Адмета остановилась и повернулась к нему. Положила руки на плечи и подняла большие серые глаза: теперь она робела и заливалась румянцем.
Ликандр нежно коснулся ее смуглой щеки. "Поликсена", - подумал он.
- Еще не поздно передумать! - сказал он.
- Я никогда не передумаю! - воскликнула оскорбленная спартанка.
И вдруг стала неловко рвать свой пояс: серебряные звенья не поддавались, и Адмета топнула ногой, чуть не плача от злости и стыда.
- Проклятье!..
Ликандр перехватил ее руки и с силой, но нежно отвел их назад. Снова откинул волосы с лица девушки; и, обняв ее, прильнул к губам долгим поцелуем. Адмета ответила, неумело, но с храброй готовностью; и тогда спартанец увлек ее на землю. Колосья сомкнулись над ними.
Ликандр старался быть нежным и призвал на помощь весь свой любовный опыт. Он чувствовал, что сильная девушка извивается в его руках от страсти: но когда он причинил ей неизбежную боль, она с криком вонзила ногти в его плечи. Ногти у Адметы были обломанные, а руки грубые; но Ликандр стерпел. Только так и должно было быть!
Когда оба, изведав всю желанную ими боль и наслаждение, лежали рядом, Адмета произнесла:
- Сейчас мы пойдем к отцу, и я скажу ему, что нашла себе мужа!
Ликандр улыбнулся и привлек девушку к груди, не глядя на нее.
- Конечно, пойдем! Но давай еще полежим тут вдвоем.
Адмета притихла и прижалась к любовнику. Они долго лежали вдвоем посреди пшеничного поля, не говоря ни слова: обнимая свою нечаянную избранницу, Ликандр гладил ее волосы.
* По спартанским законам, от военной службы мог быть освобожден гражданин, имевший троих и более сыновей. Брак же вменялся спартанцам в обязанность, и мужчины были условиями военной общины дисциплированы намного строже, чем женщины.
* Мальчики и мужчины, получавшие воспитание в агелах (спартанских школах), разделялись на три возрастные категории: от 7 до 18 лет, от 18 до 20 и от 20 до 30 лет. Тридцатилетние считались полноправными гражданами.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 73
Сатрап Ионии сидел у себя за столом в кабинете, обставленном по египетскому образцу: со строгой роскошью, излюбленной господами Та-Кемет. В курильницах-треногах по углам дымились благовония, наполнявшие комнату кипарисовым ароматом; мозаичный пол был натерт воском, а мебель, легкая и простая, была черного дерева с драгоценными вставками. Не хватало только изображений богов в стенных нишах или на столиках - в комнате не было ни одного, египетского, греческого или вавилонского. Только горел огонь в чаше на рифленом порфировом постаменте у двери.
Филомен читал письмо, полученное из Навкратиса: раскрошив желтую восковую печать, он сидел, закинув ногу на ногу и развернув папирус на своих просторных алых шароварах. Улыбка не сходила с губ коринфянина. Но тут скрипнула дверь; Филомен вздрогнул и поднял голову.
Тугой свиток в его руках свернулся обратно, и хозяин пристально посмотрел на вошедшего.
Молодой раб в одном коротком хитоне приблизился, опустив глаза.
- Господин, госпожа просит дозволения войти к тебе.
Филомен вздохнул, поморщившись. Он до сих пор предпочитал, чтобы жена, желая видеть, шла прямо к нему, без всякого посредства; но так вела бы себя эллинка, а не азиатка!
"Чем больше людей подпадает под твою власть, тем более ты должен заботиться, как занимать их", - неожиданно подумал бывший пифагореец.
Он кивнул юноше-рабу.
- Пусть войдет, Эвмей.
Раб поклонился и направился к двери; поворачиваясь, миловидный Эвмей взглянул на своего господина из-под длинных ресниц скользящим взглядом, который можно было истолковать как угодно. Но Филомен превосходно понимал, как следует толковать подобные намеки: усмехнувшись, он поторопил юного слугу жестом.
Неужели кто-то запомнил его с Тимеем и пустил слух, что сатрапу нравятся светлокудрые юноши?
Но никто из этих лизоблюдов не понимал, что значит диас, - с того дня, как Тимей уплыл в свою Элиду, Филомен знал, что высокая любовь-дружба его юности никогда больше не повторится: и не желал никаких дешевых подделок. Тем более, став женатым человеком!
Задумавшись, эллин не заметил, что жена уже стоит перед ним. Когда он поднял глаза и улыбнулся, Артазостра поклонилась.
Филомен просил жену не делать этого - хотя знал, что персы, кланяясь тем, кто стоит выше них, ощущают себя значительнее: особенность, которую очень трудно было постичь большинству греков.
- Можно мне сесть, Филомен? - спросила персиянка.
Ее греческий был уже хорош; хотя акцент оставался, по-видимому, неистребим.
- Разумеется, - вежливо ответил супруг.
Артазостра опустилась на кушетку на изогнутых ножках рядом со столом; расправила свое платье, великолепным полотном раскинувшееся по ложу. При этом родственница персидского царя словно ненароком скользнула взглядом по кабинету: точно пытаясь оценить, что тут изменилось за время ее отсутствия, и проникнуть в мысли мужа.
- Тебе пришли новые письма? - спросила жена.
Сегодня она была без головного покрывала, как любил Филомен, и угольно-черные волосы были заплетены в косу. Взгляд эллина остановился на ее округлившемся животе, и он улыбнулся.
- Да, - мягко сказал Филомен. - Я получил деловые письма из Навкратиса.
- Деловые... и другие? От твоей сестры? - быстро спросила Артазостра.
- Да, - ответил Филомен: резче, чем намеревался. Он знал, что жена ревнует его к его собственной сестре: и, почти не зная Поликсены, ревнует тем сильнее и болезненнее.
Но персиянка не выказала никакого недовольства своему супругу и господину: она немного посидела, опустив глаза, слегка удлиненные краской на египетский манер, а потом спросила:
- И что Поликсена пишет тебе?
- Недавно она родила дочь, - сказал Филомен.
Азиатка тихо и как-то торжествующе рассмеялась.
- Она, конечно, рада?
Филомен не стал поощрять жену к дальнейшему разговору о Поликсене; он встал из кресла и, подойдя к сидящей Артазостре, обнял ее за плечи.
Артазостра сразу улыбнулась.
- Как ты себя чувствуешь? Ты здорова? - ласково спросил супруг.
- Величайший из богов милостив ко мне, - ответила персиянка.
Филомен поцеловал ее в гладкий оливково-смуглый лоб, погладил по волосам.
- Пойдем в большой зал. Там посидим и поговорим: можем во что-нибудь сыграть, - предложил эллин.
Артазостра качнула головой.
- Нет, муж мой. Я хочу просто посидеть с тобой.
Филомен бережно и уважительно поднял ее под руку и повел из кабинета. Слуги, встречавшиеся им по дороге в коридоре, низко кланялись; Артазостра улыбнулась при виде этого знака почитания, без которого люди востока не мыслили жизни, а Филомен поморщился.
Он всегда был и навеки останется эллином! Но таким эллином, который чужд и своим, и персам!
Они вошли в просторный зал с высоким сводчатым потолком: здесь было свежо, как в саду, и не только потому, что из зала ступеньки вели на озелененную террасу. Посреди зала бил фонтан. Сатрап Ионии недавно приказал устроить его для жены: персиянка, со своей склонностью к затворничеству, нечасто выходила в сад.
Они сели рядом на скамью у фонтана, и Филомен приказал подать гранатового сока и фруктов.
Однако Артазостра недолго усидела рядом с мужем: ее взор обратился на другую, затененную, половину зала, которая невольно привлекала внимание всех, кто приходил сюда. В другое время в центре внимания должен был быть фонтан: но теперь...
Персиянка быстро встала и подошла к статуе, стоявшей в тени. Это было изваяние могучего греческого воина, прикрывшегося массивным круглым щитом и присевшего перед тем, как метнуть копье. Плащ, скрепленный фибулой на одном плече, разметался по постаменту, но в остальном фигура копьеносца была нагой: и исполненной такой силы, что приводила в оцепенение всех, кто долго смотрел на нее.
Артазостра протянула руку к мраморному воину, но опустила ее, не дотронувшись.
Сцепив руки на животе непроизвольным защитным жестом, персиянка отступила и воскликнула, посмотрев на супруга:
- Почему ты не уберешь его отсюда?
Филомен встал с места и подошел к статуе с другой стороны.
- Разве ты не чувствуешь, как это прекрасно... и правдиво? - воскликнул эллин. - Разве ты до сих пор не понимаешь нашего искусства?
- Я понимаю, - персиянка говорила почти правильно. - Но ему... нет места здесь! Не место! Пусть стоит в саду!
Муж приподнял ее взволнованное лицо за подбородок и погладил по щеке.
- Пока нельзя, - ласково сказал Филомен. - В нашем саду бывает слишком много людей! И хотя я почти не принимаю у себя афинян, а тем более спартанцев, нельзя забывать об осторожности!
Он улыбнулся и обещал:
- Скоро я уберу эту статую с твоих глаз.
Потом прибавил, нахмурив низкие брови:
- Ей не место здесь, а тем более в Афинах или Спарте! Они и без того не прекращают грызню!
Артазостра вздохнула, глядя на мраморного спартанца.
- Это прекрасно, но...
Персиянке не хватило слов.
- Но обречено смерти, - закончил муж. Он улыбнулся с печальной гордостью. - Каждый из них готов умереть, Артазостра! Но что останется у нас, если погибнут все эти воины, из которых самый малый так велик?
Артазостра повела головой.
- Но ведь они неизбежно погибнут, если не склонятся перед Дарием!
Филомен, не слушая жену, медленно обошел статую.
- Эти полисы дают миру лучшее, что он когда-либо видел, - проговорил эллин. - Спарта и Афины! Но у себя это лучшее обречено на гибель!
Персиянка рассмеялась.
- Так ты думаешь вывезти из Эллады все прекраснейшее, что создали ваши мастера, - Артазостра перешла на персидский. - Пока мой народ не уничтожил ваши сокровища... в своей слепоте? Но твой народ может создавать эти сокровища, лишь пока вы сами слепы к остальному миру!
Филомен взглянул на супругу, изумленный столь метким замечанием. Потом коснулся своей подстриженной черной бороды.
- Ты права, - сказал эллин с глубокой печалью. - Вся Эллада падет, потому что избрала такую участь, противопоставив себя остальному миру! Лишь обычаи предков и боги предков дают нам силу, а значит... значит, я должен продолжать лгать моему народу во имя его блага. Я вышел из него, но никогда уже не смогу к нему вернуться.
Персиянка сочувственно взяла супруга за руку. Тот словно не заметил этого.
- Бедная Спарта! Великая Спарта! - воскликнул Филомен, глядя на статую лаконского атлета.
Он усмехнулся.
- Эта статуя могла бы сплотить греков против всех врагов, если бы они прежде того смогли договориться! Но сейчас такое необычайное явление лишь усилит наши раздоры!
Филомен рассмеялся.
- Я слышал, что несчастный Гермодор слег, утратив свое лучшее творение, а когда встал на ноги, совсем бросил ваять. Он больше не создаст ничего подобного: а значит, в Афинах сохранится мир!
Родственница Дария, казалось, уже утратила интерес к разговору.
- Твоя сестра скоро приедет?
- Говорит, что скоро, - ответил Филомен.
Тут он не выдержал и воскликнул, глядя на жену:
- Как ты смеешь ревновать? Мы с нею выросли вместе, и со смерти наших родителей у меня не осталось никого, кроме Поликсены! Я дал тебе все...
Артазостра взглянула на супруга и тут же потупила черные очи.
- Я не смею ревновать, - чуть улыбнувшись, сказала азиатка. - Я лишь хотела спросить тебя о твоей сестре! И я понимаю, что эта женщина принадлежит своей семье, - прибавила она.
Филомен кивнул.
- Так успокойся.
Артазостра поклонилась, сложив руки на животе.
- Может быть, ты сейчас пойдешь со мной к нашему сыну? - спросила она.
- Позже. Ты иди к Дариону сейчас, если желаешь, а я приду позже, - обещал муж.
Артазостра улыбнулась.
Она повернулась и удалилась, больше не кланяясь.
Филомен некоторое время с улыбкой смотрел жене вслед; а потом улыбка сошла с его губ, уступив место мрачному и подозрительному выражению.
- Нет, - прошептал коринфский царевич, запустив руку в волосы. - Не может быть!
Разумеется, нет: подозрение, вдруг посетившее его, было слишком ужасно. Поликсена, несомненно, нажила себе множество врагов своей долгой дружбой с царицей Та-Кемет... даже удивительно, как ее никто не тронул до сих пор.
- Только бы она приехала ко мне, - прошептал сатрап Ионии.
Он уже сейчас понимал, что это создаст новые великие трудности: но мысль, что Поликсена снова будет рядом с ним, под его защитой, и будет разделять все его мысли, как прежде... это возобладало над всем.
Филомен улыбнулся и, немного подумав, пошел к своему сыну следом за женой.
Сатрап Ионии сидел у себя за столом в кабинете, обставленном по египетскому образцу: со строгой роскошью, излюбленной господами Та-Кемет. В курильницах-треногах по углам дымились благовония, наполнявшие комнату кипарисовым ароматом; мозаичный пол был натерт воском, а мебель, легкая и простая, была черного дерева с драгоценными вставками. Не хватало только изображений богов в стенных нишах или на столиках - в комнате не было ни одного, египетского, греческого или вавилонского. Только горел огонь в чаше на рифленом порфировом постаменте у двери.
Филомен читал письмо, полученное из Навкратиса: раскрошив желтую восковую печать, он сидел, закинув ногу на ногу и развернув папирус на своих просторных алых шароварах. Улыбка не сходила с губ коринфянина. Но тут скрипнула дверь; Филомен вздрогнул и поднял голову.
Тугой свиток в его руках свернулся обратно, и хозяин пристально посмотрел на вошедшего.
Молодой раб в одном коротком хитоне приблизился, опустив глаза.
- Господин, госпожа просит дозволения войти к тебе.
Филомен вздохнул, поморщившись. Он до сих пор предпочитал, чтобы жена, желая видеть, шла прямо к нему, без всякого посредства; но так вела бы себя эллинка, а не азиатка!
"Чем больше людей подпадает под твою власть, тем более ты должен заботиться, как занимать их", - неожиданно подумал бывший пифагореец.
Он кивнул юноше-рабу.
- Пусть войдет, Эвмей.
Раб поклонился и направился к двери; поворачиваясь, миловидный Эвмей взглянул на своего господина из-под длинных ресниц скользящим взглядом, который можно было истолковать как угодно. Но Филомен превосходно понимал, как следует толковать подобные намеки: усмехнувшись, он поторопил юного слугу жестом.
Неужели кто-то запомнил его с Тимеем и пустил слух, что сатрапу нравятся светлокудрые юноши?
Но никто из этих лизоблюдов не понимал, что значит диас, - с того дня, как Тимей уплыл в свою Элиду, Филомен знал, что высокая любовь-дружба его юности никогда больше не повторится: и не желал никаких дешевых подделок. Тем более, став женатым человеком!
Задумавшись, эллин не заметил, что жена уже стоит перед ним. Когда он поднял глаза и улыбнулся, Артазостра поклонилась.
Филомен просил жену не делать этого - хотя знал, что персы, кланяясь тем, кто стоит выше них, ощущают себя значительнее: особенность, которую очень трудно было постичь большинству греков.
- Можно мне сесть, Филомен? - спросила персиянка.
Ее греческий был уже хорош; хотя акцент оставался, по-видимому, неистребим.
- Разумеется, - вежливо ответил супруг.
Артазостра опустилась на кушетку на изогнутых ножках рядом со столом; расправила свое платье, великолепным полотном раскинувшееся по ложу. При этом родственница персидского царя словно ненароком скользнула взглядом по кабинету: точно пытаясь оценить, что тут изменилось за время ее отсутствия, и проникнуть в мысли мужа.
- Тебе пришли новые письма? - спросила жена.
Сегодня она была без головного покрывала, как любил Филомен, и угольно-черные волосы были заплетены в косу. Взгляд эллина остановился на ее округлившемся животе, и он улыбнулся.
- Да, - мягко сказал Филомен. - Я получил деловые письма из Навкратиса.
- Деловые... и другие? От твоей сестры? - быстро спросила Артазостра.
- Да, - ответил Филомен: резче, чем намеревался. Он знал, что жена ревнует его к его собственной сестре: и, почти не зная Поликсены, ревнует тем сильнее и болезненнее.
Но персиянка не выказала никакого недовольства своему супругу и господину: она немного посидела, опустив глаза, слегка удлиненные краской на египетский манер, а потом спросила:
- И что Поликсена пишет тебе?
- Недавно она родила дочь, - сказал Филомен.
Азиатка тихо и как-то торжествующе рассмеялась.
- Она, конечно, рада?
Филомен не стал поощрять жену к дальнейшему разговору о Поликсене; он встал из кресла и, подойдя к сидящей Артазостре, обнял ее за плечи.
Артазостра сразу улыбнулась.
- Как ты себя чувствуешь? Ты здорова? - ласково спросил супруг.
- Величайший из богов милостив ко мне, - ответила персиянка.
Филомен поцеловал ее в гладкий оливково-смуглый лоб, погладил по волосам.
- Пойдем в большой зал. Там посидим и поговорим: можем во что-нибудь сыграть, - предложил эллин.
Артазостра качнула головой.
- Нет, муж мой. Я хочу просто посидеть с тобой.
Филомен бережно и уважительно поднял ее под руку и повел из кабинета. Слуги, встречавшиеся им по дороге в коридоре, низко кланялись; Артазостра улыбнулась при виде этого знака почитания, без которого люди востока не мыслили жизни, а Филомен поморщился.
Он всегда был и навеки останется эллином! Но таким эллином, который чужд и своим, и персам!
Они вошли в просторный зал с высоким сводчатым потолком: здесь было свежо, как в саду, и не только потому, что из зала ступеньки вели на озелененную террасу. Посреди зала бил фонтан. Сатрап Ионии недавно приказал устроить его для жены: персиянка, со своей склонностью к затворничеству, нечасто выходила в сад.
Они сели рядом на скамью у фонтана, и Филомен приказал подать гранатового сока и фруктов.
Однако Артазостра недолго усидела рядом с мужем: ее взор обратился на другую, затененную, половину зала, которая невольно привлекала внимание всех, кто приходил сюда. В другое время в центре внимания должен был быть фонтан: но теперь...
Персиянка быстро встала и подошла к статуе, стоявшей в тени. Это было изваяние могучего греческого воина, прикрывшегося массивным круглым щитом и присевшего перед тем, как метнуть копье. Плащ, скрепленный фибулой на одном плече, разметался по постаменту, но в остальном фигура копьеносца была нагой: и исполненной такой силы, что приводила в оцепенение всех, кто долго смотрел на нее.
Артазостра протянула руку к мраморному воину, но опустила ее, не дотронувшись.
Сцепив руки на животе непроизвольным защитным жестом, персиянка отступила и воскликнула, посмотрев на супруга:
- Почему ты не уберешь его отсюда?
Филомен встал с места и подошел к статуе с другой стороны.
- Разве ты не чувствуешь, как это прекрасно... и правдиво? - воскликнул эллин. - Разве ты до сих пор не понимаешь нашего искусства?
- Я понимаю, - персиянка говорила почти правильно. - Но ему... нет места здесь! Не место! Пусть стоит в саду!
Муж приподнял ее взволнованное лицо за подбородок и погладил по щеке.
- Пока нельзя, - ласково сказал Филомен. - В нашем саду бывает слишком много людей! И хотя я почти не принимаю у себя афинян, а тем более спартанцев, нельзя забывать об осторожности!
Он улыбнулся и обещал:
- Скоро я уберу эту статую с твоих глаз.
Потом прибавил, нахмурив низкие брови:
- Ей не место здесь, а тем более в Афинах или Спарте! Они и без того не прекращают грызню!
Артазостра вздохнула, глядя на мраморного спартанца.
- Это прекрасно, но...
Персиянке не хватило слов.
- Но обречено смерти, - закончил муж. Он улыбнулся с печальной гордостью. - Каждый из них готов умереть, Артазостра! Но что останется у нас, если погибнут все эти воины, из которых самый малый так велик?
Артазостра повела головой.
- Но ведь они неизбежно погибнут, если не склонятся перед Дарием!
Филомен, не слушая жену, медленно обошел статую.
- Эти полисы дают миру лучшее, что он когда-либо видел, - проговорил эллин. - Спарта и Афины! Но у себя это лучшее обречено на гибель!
Персиянка рассмеялась.
- Так ты думаешь вывезти из Эллады все прекраснейшее, что создали ваши мастера, - Артазостра перешла на персидский. - Пока мой народ не уничтожил ваши сокровища... в своей слепоте? Но твой народ может создавать эти сокровища, лишь пока вы сами слепы к остальному миру!
Филомен взглянул на супругу, изумленный столь метким замечанием. Потом коснулся своей подстриженной черной бороды.
- Ты права, - сказал эллин с глубокой печалью. - Вся Эллада падет, потому что избрала такую участь, противопоставив себя остальному миру! Лишь обычаи предков и боги предков дают нам силу, а значит... значит, я должен продолжать лгать моему народу во имя его блага. Я вышел из него, но никогда уже не смогу к нему вернуться.
Персиянка сочувственно взяла супруга за руку. Тот словно не заметил этого.
- Бедная Спарта! Великая Спарта! - воскликнул Филомен, глядя на статую лаконского атлета.
Он усмехнулся.
- Эта статуя могла бы сплотить греков против всех врагов, если бы они прежде того смогли договориться! Но сейчас такое необычайное явление лишь усилит наши раздоры!
Филомен рассмеялся.
- Я слышал, что несчастный Гермодор слег, утратив свое лучшее творение, а когда встал на ноги, совсем бросил ваять. Он больше не создаст ничего подобного: а значит, в Афинах сохранится мир!
Родственница Дария, казалось, уже утратила интерес к разговору.
- Твоя сестра скоро приедет?
- Говорит, что скоро, - ответил Филомен.
Тут он не выдержал и воскликнул, глядя на жену:
- Как ты смеешь ревновать? Мы с нею выросли вместе, и со смерти наших родителей у меня не осталось никого, кроме Поликсены! Я дал тебе все...
Артазостра взглянула на супруга и тут же потупила черные очи.
- Я не смею ревновать, - чуть улыбнувшись, сказала азиатка. - Я лишь хотела спросить тебя о твоей сестре! И я понимаю, что эта женщина принадлежит своей семье, - прибавила она.
Филомен кивнул.
- Так успокойся.
Артазостра поклонилась, сложив руки на животе.
- Может быть, ты сейчас пойдешь со мной к нашему сыну? - спросила она.
- Позже. Ты иди к Дариону сейчас, если желаешь, а я приду позже, - обещал муж.
Артазостра улыбнулась.
Она повернулась и удалилась, больше не кланяясь.
Филомен некоторое время с улыбкой смотрел жене вслед; а потом улыбка сошла с его губ, уступив место мрачному и подозрительному выражению.
- Нет, - прошептал коринфский царевич, запустив руку в волосы. - Не может быть!
Разумеется, нет: подозрение, вдруг посетившее его, было слишком ужасно. Поликсена, несомненно, нажила себе множество врагов своей долгой дружбой с царицей Та-Кемет... даже удивительно, как ее никто не тронул до сих пор.
- Только бы она приехала ко мне, - прошептал сатрап Ионии.
Он уже сейчас понимал, что это создаст новые великие трудности: но мысль, что Поликсена снова будет рядом с ним, под его защитой, и будет разделять все его мысли, как прежде... это возобладало над всем.
Филомен улыбнулся и, немного подумав, пошел к своему сыну следом за женой.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 74
Аристодем настоял на том, чтобы отправиться в Ионию, как только Фрине исполнилось полгода.
- Я чувствую, что тебе опасно оставаться здесь, - сказал он Поликсене. - И чем дальше, тем опаснее!
Поликсена неожиданно знающе прищурилась, глядя на мужа.
- В этом ли причина, мой счастливый философ? Может быть, тебе просто стало скучно... и ты захотел на греко-персидскую землю, где больше опасность войны?.. Вы с моим братом очень похожи в этом! Не можете усидеть на месте и ничего не изменить вокруг себя!
- Только египтяне могут тысячи лет жить в неизменности. Но я не понимаю, как они так живут, - серьезно ответил супруг.
Он посмотрел Поликсене в глаза.
- Неужели ты в самом деле хочешь остаться в этой стране?
Поликсена потупилась. Она долго думала, а потом сказала:
- Я понимаю, что нужно уезжать, пока обстоятельства складываются счастливо... я согласна уплыть, Аристодем. Только прежде того я съезжу в Саис, и попрощаюсь со священным городом и с моей госпожой! Я не могу улизнуть от великой царицы как воровка, или обойтись равнодушным письмом... после всего, что мы испытали!
Афинянин вскинул голову, точно хотел отказать наотрез... но только побледнел, глубоко вздохнув. Он пригладил свои солнечные волосы и сказал:
- Хорошо. Но мы поедем вдвоем, или я тебя не отпущу!
Поликсена кивнула. Посетить Саис было совсем не то, что приехать к Нитетис домой.
Больше никто не попытался покуситься на Поликсену... если покушение действительно было, в чем эллинка все сильнее сомневалась.
Но когда она увидела великую царицу во дворце, - после разлуки длиннее, чем в год, - эллинке показалось, что божественная Нитетис изменилась к худшему.
То, что не может двигаться вперед, к вершине, должно скатываться назад... если речь идет о людях, а не о таком великом и прекрасно отлаженном государстве, как Та-Кемет. Эта страна погребала под множеством священных условностей наиболее талантливых и своеобычно мыслящих людей - уничтожая их, если не получалось обтесать по требуемой форме.
У Нитетис потухли глаза, у губ обозначились складки - она казалась старше своих лет, хотя была на два года младше Поликсены. И известие, что подруга покидает ее, конечно, не добавило властительнице Обеих Земель радости.
- Теперь, когда Уджагорресент лишил меня моих эллинов, почти закрыв им путь в наши города, а ты покидаешь свою подругу... я чувствую, что жизнь вытекает из меня, - сказала египтянка. - Уджагорресент все еще любит меня, меня одну... но так, точно мы с царским казначеем уже вошли в царство Осириса, где все вовеки неизменно! Такое вечное блаженство, право же, не лучше вашего Тартара!
Поликсена утешала любимую благодетельницу как могла.
- Тот, кто умнее и развитее других, часто обрекается этим на мучения, - сказала эллинка. - Особенно трудно приходится одаренным женщинам! Но ведь мы с тобой испытываем чувства, недоступные этим другим!
Поразмыслив, Поликсена прибавила:
- И если существует загробное воздаяние, оно не может быть таково, как ты говоришь! Конечно, у богов больше справедливости, чем у людей, - иначе где искать справедливость еще?
Царица бледно улыбнулась, потом произнесла:
- Мой Яхмес, мой маленький перс... Он единственный сын царя царей и уже объявлен богом! Льстецы Камбиса находили в нем черты Кира... но я думаю сейчас, что лучше всего моему Хору в гнезде было бы вырасти самым обыкновенным человеком!
Поликсена отвела глаза. Она знала, что Нитетис в этот миг завидует ее детям, Никострату и Фрине. Хотя что жГлава 74
Аристодем настоял на том, чтобы отправиться в Ионию, как только Фрине исполнилось полгода.
- Я чувствую, что тебе опасно оставаться здесь, - сказал он Поликсене. - И чем дальше, тем опаснее!
Поликсена неожиданно знающе прищурилась, глядя на мужа.
- В этом ли причина, мой счастливый философ? Может быть, тебе просто стало скучно... и ты захотел на греко-персидскую землю, где больше опасность войны?.. Вы с моим братом очень похожи в этом! Не можете усидеть на месте и ничего не изменить вокруг себя!
- Только египтяне могут тысячи лет жить в неизменности. Но я не понимаю, как они так живут, - серьезно ответил супруг.
Он посмотрел Поликсене в глаза.
- Неужели ты в самом деле хочешь остаться в этой стране?
Поликсена потупилась. Она долго думала, а потом сказала:
- Я понимаю, что нужно уезжать, пока обстоятельства складываются счастливо... я согласна уплыть, Аристодем. Только прежде того я съезжу в Саис, и попрощаюсь со священным городом и с моей госпожой! Я не могу улизнуть от великой царицы как воровка, или обойтись равнодушным письмом... после всего, что мы испытали!
Афинянин вскинул голову, точно хотел отказать наотрез... но только побледнел, глубоко вздохнув. Он пригладил свои солнечные волосы и сказал:
- Хорошо. Но мы поедем вдвоем, или я тебя не отпущу!
Поликсена кивнула. Посетить Саис было совсем не то, что приехать к Нитетис домой.
Больше никто не попытался покуситься на Поликсену... если покушение действительно было, в чем эллинка все сильнее сомневалась.
Но когда она увидела великую царицу во дворце, - после разлуки длиннее, чем в год, - эллинке показалось, что божественная Нитетис изменилась к худшему.
То, что не может двигаться вперед, к вершине, должно скатываться назад... если речь идет о людях, а не о таком великом и прекрасно отлаженном государстве, как Та-Кемет. Эта страна погребала под множеством священных условностей наиболее талантливых и своеобычно мыслящих людей - уничтожая их, если не получалось обтесать по требуемой форме.
У Нитетис потухли глаза, у губ обозначились складки - она казалась старше своих лет, хотя была на два года младше Поликсены. И известие, что подруга покидает ее, конечно, не добавило властительнице Обеих Земель радости.
- Теперь, когда Уджагорресент лишил меня моих эллинов, почти закрыв им путь в наши города, а ты покидаешь свою подругу... я чувствую, что жизнь вытекает из меня, - сказала египтянка. - Уджагорресент все еще любит меня, меня одну... но так, точно мы с царским казначеем уже вошли в царство Осириса, где все вовеки неизменно! Такое вечное блаженство, право же, не лучше вашего Тартара!
Поликсена утешала любимую благодетельницу как могла.
- Тот, кто умнее и развитее других, часто обрекается этим на мучения, - сказала эллинка. - Особенно трудно приходится одаренным женщинам! Но ведь мы с тобой испытываем чувства, недоступные этим другим!
Поразмыслив, Поликсена прибавила:
- И если существует загробное воздаяние, оно не может быть таково, как ты говоришь! Конечно, у богов больше справедливости, чем у людей, - иначе где искать справедливость еще?
Царица бледно улыбнулась, потом произнесла:
- Мой Яхмес, мой маленький перс... Он единственный сын царя царей и уже объявлен богом! Льстецы Камбиса находили в нем черты Кира... но я думаю сейчас, что лучше всего моему Хору в гнезде было бы вырасти самым обыкновенным человеком!
Поликсена отвела глаза. Она знала, что Нитетис в этот миг завидует ее детям, Никострату и Фрине. Хотя что ждет мальчика...
- Никто не знает, что будет! - сказала эллинка.
Глядя на царицу, Поликсена, чтобы отвлечь ее, задала вопрос, который давно созрел... и который она не осмелилась задать в письме.
- Скажи, Нитетис... а кто сделал эту золотую богиню, которую ты подарила мне? Я даже у наших скульпторов не встречала таких работ!
Нитетис улыбнулась.
- Я не хотела говорить тебе... это скульптор из Ионии, грек! Он учился своему искусству вначале у ваших мастеров, а потом приехал в Та-Кемет: чуть более года назад. Почти сразу я заказала ему эту статуэтку... я не знаю никого из наших скульпторов, в которых равновелики были бы дарование и смелость для такой работы! - рассмеялась царица.
Египтянка посмотрела на подругу.
- Этот милетец долго жил под властью твоего брата, а сейчас опять вернулся к нему!
Нитетис качнула головой.
- Я, конечно же, не просила его остаться и не приказывала... такому большому мастеру место только среди ваших!
Поликсена не вытерпела и воскликнула:
- А как зовут его? Я непременно хотела бы встретиться с ним!
- Когда будешь в Милете? - усмехнулась царица. - Этого мастера зовут Менекрат, и ему нет еще и тридцати лет... возможно, он успел прославиться и в Ионии! Спроси о нем, когда окажешься там!
Поликсена смотрела на царственную египтянку с состраданием, поняв, какие чувства сейчас обуревают ее.
- Потому ты и подарила мне эту Нейт, ей нельзя задерживаться в Египте, как и ее создателю!
К горлу эллинки подступил комок.
- Если я уеду, царица, то уже не вернусь сюда!
Нитетис печально улыбнулась: но в удлиненных глазах промелькнуло лукавство.
- Никто не знает, что будет! - повторила Априева дочь ее собственные слова. - Не зарекайся, филэ!
Перед тем, как навсегда покинуть Саис, Поликсена посетила храм великой богини вместе с мужем и маленькой дочерью. Сына Ликандра они не взяли. Смышленый мальчик теперь непременно запомнил бы богиню - и, хотя спартанский ребенок был молчалив, он был очень упорен и не отстал бы от матери, не добившись объяснений, кто такая эта бронзовая женщина в египетском платье и царской короне, которой Поликсена поклонилась. А таким маленьким детям нельзя рассказывать о чужих богах - только о своих!
Поликсена вдруг ужаснулась мысли, что брат стал зороастрийцем: хотя это была самая разумная, справедливая и всеохватная вера из всех, с которыми она и Филомен знакомились, нащупывая свой путь. Аристодем был довольно равнодушен к богам, хотя и побаивался Нейт и судьбы; но философам такое отношение было позволительно. Однако воин и могучий деятель, - творец и разрушитель, каким, несомненно, станет Никострат, - не мог быть равнодушен к богам: он должен был быть божественно страстным человеком! Так же, как и художник!
Стараясь не загадывать далеко вперед, Поликсена попросила у жреца Ани благословения матери богов для своей дочери.
Жрец не отказал эллинке. Взяв девочку на руки, он унес ее вглубь необозримого храма, куда допускались только служители Нейт и те, кто был избран ею.
Через какое-то время египтянин вернулся, неся ребенка обратно: и взволнованной, полной благоговения Поликсене показалось, что от светлых волос маленькой дочери исходит сияние. Ани не взял с Поликсены никакой платы за милость Нейт - но и не сказал, какие обряды совершались, какие слова говорились над ее ребенком; а Поликсена не посмела спросить.
Так когда-то жрецы вынесли Уджагорресенту маленькую Нитетис...
Теперь Поликсене можно было не опасаться царского казначея: она покидала страну, в которой прошла ее юность, и возлюбленную подругу, разделившую с ней годы юности. Нитетис оставалась одна.
***
Вытяжка акации и в самом деле помогла Меланиппе, к облегчению всей ее семьи: больше жена Аристона не беременела. Не было больше никаких препятствий к тому, чтобы Аристон продал свой дом и перебрался в цветущую Ионию вместе с братом, как они и условились. Но неожиданно Аристон отказался.
- Я вернусь в Афины! - заявил старший сын Пифона.
Он никогда не отличался большой любовью к родному городу, так же, как и чувством долга: и Аристодем был изумлен сверх меры.
- И что ты будешь делать в Афинах? - воскликнул молодой философ.
Аристон пожал плечами.
- Не знаю. Но я буду там! Может, пожертвую свои деньги навкрарии, и мы построим еще кораблей, - рассмеялся он.
- Если ты вернешься в Афины, тебя заставят это сделать, - заметил Аристодем. - У нас нельзя выделяться богатством безвозбранно!
И он вдруг почувствовал, как щеки жжет стыд под взглядом старшего брата - который всегда жил в свое удовольствие: но теперь решил поступить как должно. Аристодем же, с юности мучившийся вопросами всеобщего блага, примеру Аристона не последовал. И более того - собирался в скором времени примкнуть к самому большому изменнику из них всех!
- Я не собираюсь перед тобой оправдываться, Аристон, - сказал философ. - Мы оба мужчины! И мы оба знаем, почему поступаем каждый по-своему!
Это была не совсем правда: Аристодем все еще не до конца понимал, почему же решил примкнуть к Филомену. Но больше он ничего не прибавил: и Аристон кивнул, понимая, что слова излишни.
- Попутного ветра тебе, - пожелал старший брат, невесело усмехнувшись.
- И тебе, - сказал Аристодем.
Они расстались без объятий. И Аристодем сознавал, что теперь отрезан от всей своей семьи и от своего города больше, чем Поликсена от царицы Нитетис. Афиняне не простят ему никогда...
Вернувшись домой к жене, Аристодем с убитым видом рассказал о решении брата. Но Поликсена нашла неожиданные
слова ободрения.
- Я с самого начала не верила, что твой брат уедет с нами, - сказала она. - Филомен мой единственный брат... и твой лучший друг и пифагореец, он тебе по-прежнему ближе всех, кого мы принимали в нашем доме в Навкратисе!
А что Аристон стал бы делать в Ионии? Может, он и остался бы, ради тебя... но это кончилось бы плохо.
Аристодем усмехнулся.
- Ты думаешь, что для нас все кончится хорошо?..
Жена рассердилась.
- Я обязана думать так ради нас всех, ради наших детей! Перестань так вести себя, ведь дети все видят и слышат!
Аристодем с огромным трудом совладал с собой. Он улыбнулся жене.
- Ты права. И прости мне это нытье. Мы все давно решили!
Никострату мать и отчим объяснили, что они поплывут морем в другую страну, - и маленький спартанец почти все понял. Пока мальчик еще не имел возможности узнавать что-нибудь сам... но когда встанет на ноги и осмотрится...
Впрочем, до этого еще долго.
Поликсена рассчитала нескольких слуг-египтян: у них работали слуги, получавшие плату, как это было издавна заведено в Та-Кемет. Греки держали почти исключительно рабов.
Нянька Никострата была свободной женщиной, но, к удивлению и большой радости госпожи, отказалась оставить детей. Брать в семью незнакомую няньку, да еще и второпях, было едва ли не опаснее всего!
Мекет, хотя и была невольницей, успела полюбить умную и чуткую хозяйку, и тоже ехала охотно: к тому же, юность быстро забывала свои страхи, и девушка снова горела желанием посмотреть другие страны.
Они выгодно продали дом - одновременно с Аристоном, хотя, улаживая свои дела, братья не встречались. Потом Аристодем купил для себя и семьи место на одном из торговых кораблей, который направлялся в Ионию: теперь, во многом благодаря персам, корабли даже проверенными торговыми путями редко ходили поодиночке. Хотя и страх перед бурями заставлял их сбиваться вместе, и прежде персов купцы опасались финикийцев и других пиратов. Ну а торговые пути именно поэтому были самыми опасными.
Взяв своих слуг и охрану, Аристодем и Поликсена сели на корабль и вверили себя судьбе. Никто из них достаточно не верил в Посейдона.
Супруги молча смотрели, как у них на глазах начальник триеры бросает в море обязательную жертву.
- Мама, что это он делает? - неожиданно спросил Никострат, показав пальцем на греческого моряка.
- Приносит дар хозяину моря Посейдону, чтобы тот не потопил нас, - сказала Поликсена.
Никострат кивнул и больше ни о чем не спросил. Ему недавно исполнилось четыре года.
Аристодем и Поликсена переглянулись, но ничего не сказали. И тут раздались резкие слова команды: свернули и подняли на борт носовой канат, и триера, с двумя своими товарками, стала разворачиваться.
Афинянин, качнувшись, когда судно накренилось, шагнул назад от борта, увлекая за собой жену и приемного сына. Нянька, в мешковатом азиатском платье и с головой, плотно обмотанной платком, попятилась с Фриной на руках: египтянка, как видно, очень боялась, но владела собой. Мекет блестящими расширившимися глазами смотрела на суету крепких греческих матросов, одетых в одни набедренные повязки.
Хлопнул в высоте парус и развернулся белым крылом. Он выгнулся под ветром, и корабль направился в открытое море.
Поликсена прижалась к мужу.
- Да пребудет с нами единый бог, как бы его ни звали, - проговорила эллинка.
лет мальчика...
- Никто не знает, что будет! - сказала эллинка.
Глядя на царицу, Поликсена, чтобы отвлечь ее, задала вопрос, который давно созрел... и который она не осмелилась задать в письме.
- Скажи, Нитетис... а кто сделал эту золотую богиню, которую ты подарила мне? Я даже у наших скульпторов не встречала таких работ!
Нитетис улыбнулась.
- Я не хотела говорить тебе... это скульптор из Ионии, грек! Он учился своему искусству вначале у ваших мастеров, а потом приехал в Та-Кемет: чуть более года назад. Почти сразу я заказала ему эту статуэтку... я не знаю никого из наших скульпторов, в которых равновелики были бы дарование и смелость для такой работы! - рассмеялась царица.
Египтянка посмотрела на подругу.
- Этот милетец долго жил под властью твоего брата, а сейчас опять вернулся к нему!
Нитетис качнула головой.
- Я, конечно же, не просила его остаться и не приказывала... такому большому мастеру место только среди ваших!
Поликсена не вытерпела и воскликнула:
- А как зовут его? Я непременно хотела бы встретиться с ним!
- Когда будешь в Милете? - усмехнулась царица. - Этого мастера зовут Менекрат, и ему нет еще и тридцати лет... возможно, он успел прославиться и в Ионии! Спроси о нем, когда окажешься там!
Поликсена смотрела на царственную египтянку с состраданием, поняв, какие чувства сейчас обуревают ее.
- Потому ты и подарила мне эту Нейт, ей нельзя задерживаться в Египте, как и ее создателю!
К горлу эллинки подступил комок.
- Если я уеду, царица, то уже не вернусь сюда!
Нитетис печально улыбнулась: но в удлиненных глазах промелькнуло лукавство.
- Никто не знает, что будет! - повторила Априева дочь ее собственные слова. - Не зарекайся, филэ!
Перед тем, как навсегда покинуть Саис, Поликсена посетила храм великой богини вместе с мужем и маленькой дочерью. Сына Ликандра они не взяли. Смышленый мальчик теперь непременно запомнил бы богиню - и, хотя спартанский ребенок был молчалив, он был очень упорен и не отстал бы от матери, не добившись объяснений, кто такая эта бронзовая женщина в египетском платье и царской короне, которой Поликсена поклонилась. А таким маленьким детям нельзя рассказывать о чужих богах - только о своих!
Поликсена вдруг ужаснулась мысли, что брат стал зороастрийцем: хотя это была самая разумная, справедливая и всеохватная вера из всех, с которыми она и Филомен знакомились, нащупывая свой путь. Аристодем был довольно равнодушен к богам, хотя и побаивался Нейт и судьбы; но философам такое отношение было позволительно. Однако воин и могучий деятель, - творец и разрушитель, каким, несомненно, станет Никострат, - не мог быть равнодушен к богам: он должен был быть божественно страстным человеком! Так же, как и художник!
Стараясь не загадывать далеко вперед, Поликсена попросила у жреца Ани благословения матери богов для своей дочери.
Жрец не отказал эллинке. Взяв девочку на руки, он унес ее вглубь необозримого храма, куда допускались только служители Нейт и те, кто был избран ею.
Через какое-то время египтянин вернулся, неся ребенка обратно: и взволнованной, полной благоговения Поликсене показалось, что от светлых волос маленькой дочери исходит сияние. Ани не взял с Поликсены никакой платы за милость Нейт - но и не сказал, какие обряды совершались, какие слова говорились над ее ребенком; а Поликсена не посмела спросить.
Так когда-то жрецы вынесли Уджагорресенту маленькую Нитетис...
Теперь Поликсене можно было не опасаться царского казначея: она покидала страну, в которой прошла ее юность, и возлюбленную подругу, разделившую с ней годы юности. Нитетис оставалась одна.
***
Вытяжка акации и в самом деле помогла Меланиппе, к облегчению всей ее семьи: больше жена Аристона не беременела. Не было больше никаких препятствий к тому, чтобы Аристон продал свой дом и перебрался в цветущую Ионию вместе с братом, как они и условились. Но неожиданно Аристон отказался.
- Я вернусь в Афины! - заявил старший сын Пифона.
Он никогда не отличался большой любовью к родному городу, так же, как и чувством долга: и Аристодем был изумлен сверх меры.
- И что ты будешь делать в Афинах? - воскликнул молодой философ.
Аристон пожал плечами.
- Не знаю. Но я буду там! Может, пожертвую свои деньги навкрарии, и мы построим еще кораблей, - рассмеялся он.
- Если ты вернешься в Афины, тебя заставят это сделать, - заметил Аристодем. - У нас нельзя выделяться богатством безвозбранно!
И он вдруг почувствовал, как щеки жжет стыд под взглядом старшего брата - который всегда жил в свое удовольствие: но теперь решил поступить как должно. Аристодем же, с юности мучившийся вопросами всеобщего блага, примеру Аристона не последовал. И более того - собирался в скором времени примкнуть к самому большому изменнику из них всех!
- Я не собираюсь перед тобой оправдываться, Аристон, - сказал философ. - Мы оба мужчины! И мы оба знаем, почему поступаем каждый по-своему!
Это была не совсем правда: Аристодем все еще не до конца понимал, почему же решил примкнуть к Филомену. Но больше он ничего не прибавил: и Аристон кивнул, понимая, что слова излишни.
- Попутного ветра тебе, - пожелал старший брат, невесело усмехнувшись.
- И тебе, - сказал Аристодем.
Они расстались без объятий. И Аристодем сознавал, что теперь отрезан от всей своей семьи и от своего города больше, чем Поликсена от царицы Нитетис. Афиняне не простят ему никогда...
Вернувшись домой к жене, Аристодем с убитым видом рассказал о решении брата. Но Поликсена нашла неожиданные слова ободрения.
- Я с самого начала не верила, что твой брат уедет с нами, - сказала она. - Филомен мой единственный брат... и твой лучший друг и пифагореец, он тебе по-прежнему ближе всех, кого мы принимали в нашем доме в Навкратисе! А что Аристон стал бы делать в Ионии? Может, он и остался бы, ради тебя... но это кончилось бы плохо.
Аристодем усмехнулся.
- Ты думаешь, что для нас все кончится хорошо?..
Жена рассердилась.
- Я обязана думать так ради нас всех, ради наших детей! Перестань так вести себя, ведь дети все видят и слышат!
Аристодем с огромным трудом совладал с собой. Он улыбнулся жене.
- Ты права. И прости мне это нытье. Мы все давно решили!
Никострату мать и отчим объяснили, что они поплывут морем в другую страну, - и маленький спартанец почти все понял. Пока мальчик еще не имел возможности узнавать что-нибудь сам... но когда встанет на ноги и осмотрится...
Впрочем, до этого еще долго.
Поликсена рассчитала нескольких слуг-египтян: у них работали слуги, получавшие плату, как это было издавна заведено в Та-Кемет. Греки держали почти исключительно рабов.
Нянька Никострата была свободной женщиной, но, к удивлению и большой радости госпожи, отказалась оставить детей. Брать в семью незнакомую няньку, да еще и второпях, было едва ли не опаснее всего!
Мекет, хотя и была невольницей, успела полюбить умную и чуткую хозяйку, и тоже ехала охотно: к тому же, юность быстро забывала свои страхи, и девушка снова горела желанием посмотреть другие страны.
Они выгодно продали дом - одновременно с Аристоном, хотя, улаживая свои дела, братья не встречались. Потом Аристодем купил для себя и семьи место на одном из торговых кораблей, который направлялся в Ионию: теперь, во многом благодаря персам, корабли даже проверенными торговыми путями редко ходили поодиночке. Хотя и страх перед бурями заставлял их сбиваться вместе, и прежде персов купцы опасались финикийцев и других пиратов. Ну а торговые пути именно поэтому были самыми опасными.
Взяв своих слуг и охрану, Аристодем и Поликсена сели на корабль и вверили себя судьбе. Никто из них достаточно не верил в Посейдона.
Супруги молча смотрели, как у них на глазах начальник триеры бросает в море обязательную жертву.
- Мама, что это он делает? - неожиданно спросил Никострат, показав пальцем на греческого моряка.
- Приносит дар хозяину моря Посейдону, чтобы тот не потопил нас, - сказала Поликсена.
Никострат кивнул и больше ни о чем не спросил. Ему недавно исполнилось четыре года.
Аристодем и Поликсена переглянулись, но ничего не сказали. И тут раздались резкие слова команды: свернули и подняли на борт носовой канат, и триера, с двумя своими товарками, стала разворачиваться.
Афинянин, качнувшись, когда судно накренилось, шагнул назад от борта, увлекая за собой жену и приемного сына. Нянька, в мешковатом азиатском платье и с головой, плотно обмотанной платком, попятилась с Фриной на руках: египтянка, как видно, очень боялась, но владела собой. Мекет блестящими расширившимися глазами смотрела на суету крепких греческих матросов, одетых в одни набедренные повязки.
Хлопнул в высоте парус и развернулся белым крылом. Он выгнулся под ветром, и корабль направился в открытое море.
Поликсена прижалась к мужу.
- Да пребудет с нами единый бог, как бы его ни звали, - проговорила эллинка.
Аристодем настоял на том, чтобы отправиться в Ионию, как только Фрине исполнилось полгода.
- Я чувствую, что тебе опасно оставаться здесь, - сказал он Поликсене. - И чем дальше, тем опаснее!
Поликсена неожиданно знающе прищурилась, глядя на мужа.
- В этом ли причина, мой счастливый философ? Может быть, тебе просто стало скучно... и ты захотел на греко-персидскую землю, где больше опасность войны?.. Вы с моим братом очень похожи в этом! Не можете усидеть на месте и ничего не изменить вокруг себя!
- Только египтяне могут тысячи лет жить в неизменности. Но я не понимаю, как они так живут, - серьезно ответил супруг.
Он посмотрел Поликсене в глаза.
- Неужели ты в самом деле хочешь остаться в этой стране?
Поликсена потупилась. Она долго думала, а потом сказала:
- Я понимаю, что нужно уезжать, пока обстоятельства складываются счастливо... я согласна уплыть, Аристодем. Только прежде того я съезжу в Саис, и попрощаюсь со священным городом и с моей госпожой! Я не могу улизнуть от великой царицы как воровка, или обойтись равнодушным письмом... после всего, что мы испытали!
Афинянин вскинул голову, точно хотел отказать наотрез... но только побледнел, глубоко вздохнув. Он пригладил свои солнечные волосы и сказал:
- Хорошо. Но мы поедем вдвоем, или я тебя не отпущу!
Поликсена кивнула. Посетить Саис было совсем не то, что приехать к Нитетис домой.
Больше никто не попытался покуситься на Поликсену... если покушение действительно было, в чем эллинка все сильнее сомневалась.
Но когда она увидела великую царицу во дворце, - после разлуки длиннее, чем в год, - эллинке показалось, что божественная Нитетис изменилась к худшему.
То, что не может двигаться вперед, к вершине, должно скатываться назад... если речь идет о людях, а не о таком великом и прекрасно отлаженном государстве, как Та-Кемет. Эта страна погребала под множеством священных условностей наиболее талантливых и своеобычно мыслящих людей - уничтожая их, если не получалось обтесать по требуемой форме.
У Нитетис потухли глаза, у губ обозначились складки - она казалась старше своих лет, хотя была на два года младше Поликсены. И известие, что подруга покидает ее, конечно, не добавило властительнице Обеих Земель радости.
- Теперь, когда Уджагорресент лишил меня моих эллинов, почти закрыв им путь в наши города, а ты покидаешь свою подругу... я чувствую, что жизнь вытекает из меня, - сказала египтянка. - Уджагорресент все еще любит меня, меня одну... но так, точно мы с царским казначеем уже вошли в царство Осириса, где все вовеки неизменно! Такое вечное блаженство, право же, не лучше вашего Тартара!
Поликсена утешала любимую благодетельницу как могла.
- Тот, кто умнее и развитее других, часто обрекается этим на мучения, - сказала эллинка. - Особенно трудно приходится одаренным женщинам! Но ведь мы с тобой испытываем чувства, недоступные этим другим!
Поразмыслив, Поликсена прибавила:
- И если существует загробное воздаяние, оно не может быть таково, как ты говоришь! Конечно, у богов больше справедливости, чем у людей, - иначе где искать справедливость еще?
Царица бледно улыбнулась, потом произнесла:
- Мой Яхмес, мой маленький перс... Он единственный сын царя царей и уже объявлен богом! Льстецы Камбиса находили в нем черты Кира... но я думаю сейчас, что лучше всего моему Хору в гнезде было бы вырасти самым обыкновенным человеком!
Поликсена отвела глаза. Она знала, что Нитетис в этот миг завидует ее детям, Никострату и Фрине. Хотя что жГлава 74
Аристодем настоял на том, чтобы отправиться в Ионию, как только Фрине исполнилось полгода.
- Я чувствую, что тебе опасно оставаться здесь, - сказал он Поликсене. - И чем дальше, тем опаснее!
Поликсена неожиданно знающе прищурилась, глядя на мужа.
- В этом ли причина, мой счастливый философ? Может быть, тебе просто стало скучно... и ты захотел на греко-персидскую землю, где больше опасность войны?.. Вы с моим братом очень похожи в этом! Не можете усидеть на месте и ничего не изменить вокруг себя!
- Только египтяне могут тысячи лет жить в неизменности. Но я не понимаю, как они так живут, - серьезно ответил супруг.
Он посмотрел Поликсене в глаза.
- Неужели ты в самом деле хочешь остаться в этой стране?
Поликсена потупилась. Она долго думала, а потом сказала:
- Я понимаю, что нужно уезжать, пока обстоятельства складываются счастливо... я согласна уплыть, Аристодем. Только прежде того я съезжу в Саис, и попрощаюсь со священным городом и с моей госпожой! Я не могу улизнуть от великой царицы как воровка, или обойтись равнодушным письмом... после всего, что мы испытали!
Афинянин вскинул голову, точно хотел отказать наотрез... но только побледнел, глубоко вздохнув. Он пригладил свои солнечные волосы и сказал:
- Хорошо. Но мы поедем вдвоем, или я тебя не отпущу!
Поликсена кивнула. Посетить Саис было совсем не то, что приехать к Нитетис домой.
Больше никто не попытался покуситься на Поликсену... если покушение действительно было, в чем эллинка все сильнее сомневалась.
Но когда она увидела великую царицу во дворце, - после разлуки длиннее, чем в год, - эллинке показалось, что божественная Нитетис изменилась к худшему.
То, что не может двигаться вперед, к вершине, должно скатываться назад... если речь идет о людях, а не о таком великом и прекрасно отлаженном государстве, как Та-Кемет. Эта страна погребала под множеством священных условностей наиболее талантливых и своеобычно мыслящих людей - уничтожая их, если не получалось обтесать по требуемой форме.
У Нитетис потухли глаза, у губ обозначились складки - она казалась старше своих лет, хотя была на два года младше Поликсены. И известие, что подруга покидает ее, конечно, не добавило властительнице Обеих Земель радости.
- Теперь, когда Уджагорресент лишил меня моих эллинов, почти закрыв им путь в наши города, а ты покидаешь свою подругу... я чувствую, что жизнь вытекает из меня, - сказала египтянка. - Уджагорресент все еще любит меня, меня одну... но так, точно мы с царским казначеем уже вошли в царство Осириса, где все вовеки неизменно! Такое вечное блаженство, право же, не лучше вашего Тартара!
Поликсена утешала любимую благодетельницу как могла.
- Тот, кто умнее и развитее других, часто обрекается этим на мучения, - сказала эллинка. - Особенно трудно приходится одаренным женщинам! Но ведь мы с тобой испытываем чувства, недоступные этим другим!
Поразмыслив, Поликсена прибавила:
- И если существует загробное воздаяние, оно не может быть таково, как ты говоришь! Конечно, у богов больше справедливости, чем у людей, - иначе где искать справедливость еще?
Царица бледно улыбнулась, потом произнесла:
- Мой Яхмес, мой маленький перс... Он единственный сын царя царей и уже объявлен богом! Льстецы Камбиса находили в нем черты Кира... но я думаю сейчас, что лучше всего моему Хору в гнезде было бы вырасти самым обыкновенным человеком!
Поликсена отвела глаза. Она знала, что Нитетис в этот миг завидует ее детям, Никострату и Фрине. Хотя что ждет мальчика...
- Никто не знает, что будет! - сказала эллинка.
Глядя на царицу, Поликсена, чтобы отвлечь ее, задала вопрос, который давно созрел... и который она не осмелилась задать в письме.
- Скажи, Нитетис... а кто сделал эту золотую богиню, которую ты подарила мне? Я даже у наших скульпторов не встречала таких работ!
Нитетис улыбнулась.
- Я не хотела говорить тебе... это скульптор из Ионии, грек! Он учился своему искусству вначале у ваших мастеров, а потом приехал в Та-Кемет: чуть более года назад. Почти сразу я заказала ему эту статуэтку... я не знаю никого из наших скульпторов, в которых равновелики были бы дарование и смелость для такой работы! - рассмеялась царица.
Египтянка посмотрела на подругу.
- Этот милетец долго жил под властью твоего брата, а сейчас опять вернулся к нему!
Нитетис качнула головой.
- Я, конечно же, не просила его остаться и не приказывала... такому большому мастеру место только среди ваших!
Поликсена не вытерпела и воскликнула:
- А как зовут его? Я непременно хотела бы встретиться с ним!
- Когда будешь в Милете? - усмехнулась царица. - Этого мастера зовут Менекрат, и ему нет еще и тридцати лет... возможно, он успел прославиться и в Ионии! Спроси о нем, когда окажешься там!
Поликсена смотрела на царственную египтянку с состраданием, поняв, какие чувства сейчас обуревают ее.
- Потому ты и подарила мне эту Нейт, ей нельзя задерживаться в Египте, как и ее создателю!
К горлу эллинки подступил комок.
- Если я уеду, царица, то уже не вернусь сюда!
Нитетис печально улыбнулась: но в удлиненных глазах промелькнуло лукавство.
- Никто не знает, что будет! - повторила Априева дочь ее собственные слова. - Не зарекайся, филэ!
Перед тем, как навсегда покинуть Саис, Поликсена посетила храм великой богини вместе с мужем и маленькой дочерью. Сына Ликандра они не взяли. Смышленый мальчик теперь непременно запомнил бы богиню - и, хотя спартанский ребенок был молчалив, он был очень упорен и не отстал бы от матери, не добившись объяснений, кто такая эта бронзовая женщина в египетском платье и царской короне, которой Поликсена поклонилась. А таким маленьким детям нельзя рассказывать о чужих богах - только о своих!
Поликсена вдруг ужаснулась мысли, что брат стал зороастрийцем: хотя это была самая разумная, справедливая и всеохватная вера из всех, с которыми она и Филомен знакомились, нащупывая свой путь. Аристодем был довольно равнодушен к богам, хотя и побаивался Нейт и судьбы; но философам такое отношение было позволительно. Однако воин и могучий деятель, - творец и разрушитель, каким, несомненно, станет Никострат, - не мог быть равнодушен к богам: он должен был быть божественно страстным человеком! Так же, как и художник!
Стараясь не загадывать далеко вперед, Поликсена попросила у жреца Ани благословения матери богов для своей дочери.
Жрец не отказал эллинке. Взяв девочку на руки, он унес ее вглубь необозримого храма, куда допускались только служители Нейт и те, кто был избран ею.
Через какое-то время египтянин вернулся, неся ребенка обратно: и взволнованной, полной благоговения Поликсене показалось, что от светлых волос маленькой дочери исходит сияние. Ани не взял с Поликсены никакой платы за милость Нейт - но и не сказал, какие обряды совершались, какие слова говорились над ее ребенком; а Поликсена не посмела спросить.
Так когда-то жрецы вынесли Уджагорресенту маленькую Нитетис...
Теперь Поликсене можно было не опасаться царского казначея: она покидала страну, в которой прошла ее юность, и возлюбленную подругу, разделившую с ней годы юности. Нитетис оставалась одна.
***
Вытяжка акации и в самом деле помогла Меланиппе, к облегчению всей ее семьи: больше жена Аристона не беременела. Не было больше никаких препятствий к тому, чтобы Аристон продал свой дом и перебрался в цветущую Ионию вместе с братом, как они и условились. Но неожиданно Аристон отказался.
- Я вернусь в Афины! - заявил старший сын Пифона.
Он никогда не отличался большой любовью к родному городу, так же, как и чувством долга: и Аристодем был изумлен сверх меры.
- И что ты будешь делать в Афинах? - воскликнул молодой философ.
Аристон пожал плечами.
- Не знаю. Но я буду там! Может, пожертвую свои деньги навкрарии, и мы построим еще кораблей, - рассмеялся он.
- Если ты вернешься в Афины, тебя заставят это сделать, - заметил Аристодем. - У нас нельзя выделяться богатством безвозбранно!
И он вдруг почувствовал, как щеки жжет стыд под взглядом старшего брата - который всегда жил в свое удовольствие: но теперь решил поступить как должно. Аристодем же, с юности мучившийся вопросами всеобщего блага, примеру Аристона не последовал. И более того - собирался в скором времени примкнуть к самому большому изменнику из них всех!
- Я не собираюсь перед тобой оправдываться, Аристон, - сказал философ. - Мы оба мужчины! И мы оба знаем, почему поступаем каждый по-своему!
Это была не совсем правда: Аристодем все еще не до конца понимал, почему же решил примкнуть к Филомену. Но больше он ничего не прибавил: и Аристон кивнул, понимая, что слова излишни.
- Попутного ветра тебе, - пожелал старший брат, невесело усмехнувшись.
- И тебе, - сказал Аристодем.
Они расстались без объятий. И Аристодем сознавал, что теперь отрезан от всей своей семьи и от своего города больше, чем Поликсена от царицы Нитетис. Афиняне не простят ему никогда...
Вернувшись домой к жене, Аристодем с убитым видом рассказал о решении брата. Но Поликсена нашла неожиданные
слова ободрения.
- Я с самого начала не верила, что твой брат уедет с нами, - сказала она. - Филомен мой единственный брат... и твой лучший друг и пифагореец, он тебе по-прежнему ближе всех, кого мы принимали в нашем доме в Навкратисе!
А что Аристон стал бы делать в Ионии? Может, он и остался бы, ради тебя... но это кончилось бы плохо.
Аристодем усмехнулся.
- Ты думаешь, что для нас все кончится хорошо?..
Жена рассердилась.
- Я обязана думать так ради нас всех, ради наших детей! Перестань так вести себя, ведь дети все видят и слышат!
Аристодем с огромным трудом совладал с собой. Он улыбнулся жене.
- Ты права. И прости мне это нытье. Мы все давно решили!
Никострату мать и отчим объяснили, что они поплывут морем в другую страну, - и маленький спартанец почти все понял. Пока мальчик еще не имел возможности узнавать что-нибудь сам... но когда встанет на ноги и осмотрится...
Впрочем, до этого еще долго.
Поликсена рассчитала нескольких слуг-египтян: у них работали слуги, получавшие плату, как это было издавна заведено в Та-Кемет. Греки держали почти исключительно рабов.
Нянька Никострата была свободной женщиной, но, к удивлению и большой радости госпожи, отказалась оставить детей. Брать в семью незнакомую няньку, да еще и второпях, было едва ли не опаснее всего!
Мекет, хотя и была невольницей, успела полюбить умную и чуткую хозяйку, и тоже ехала охотно: к тому же, юность быстро забывала свои страхи, и девушка снова горела желанием посмотреть другие страны.
Они выгодно продали дом - одновременно с Аристоном, хотя, улаживая свои дела, братья не встречались. Потом Аристодем купил для себя и семьи место на одном из торговых кораблей, который направлялся в Ионию: теперь, во многом благодаря персам, корабли даже проверенными торговыми путями редко ходили поодиночке. Хотя и страх перед бурями заставлял их сбиваться вместе, и прежде персов купцы опасались финикийцев и других пиратов. Ну а торговые пути именно поэтому были самыми опасными.
Взяв своих слуг и охрану, Аристодем и Поликсена сели на корабль и вверили себя судьбе. Никто из них достаточно не верил в Посейдона.
Супруги молча смотрели, как у них на глазах начальник триеры бросает в море обязательную жертву.
- Мама, что это он делает? - неожиданно спросил Никострат, показав пальцем на греческого моряка.
- Приносит дар хозяину моря Посейдону, чтобы тот не потопил нас, - сказала Поликсена.
Никострат кивнул и больше ни о чем не спросил. Ему недавно исполнилось четыре года.
Аристодем и Поликсена переглянулись, но ничего не сказали. И тут раздались резкие слова команды: свернули и подняли на борт носовой канат, и триера, с двумя своими товарками, стала разворачиваться.
Афинянин, качнувшись, когда судно накренилось, шагнул назад от борта, увлекая за собой жену и приемного сына. Нянька, в мешковатом азиатском платье и с головой, плотно обмотанной платком, попятилась с Фриной на руках: египтянка, как видно, очень боялась, но владела собой. Мекет блестящими расширившимися глазами смотрела на суету крепких греческих матросов, одетых в одни набедренные повязки.
Хлопнул в высоте парус и развернулся белым крылом. Он выгнулся под ветром, и корабль направился в открытое море.
Поликсена прижалась к мужу.
- Да пребудет с нами единый бог, как бы его ни звали, - проговорила эллинка.
лет мальчика...
- Никто не знает, что будет! - сказала эллинка.
Глядя на царицу, Поликсена, чтобы отвлечь ее, задала вопрос, который давно созрел... и который она не осмелилась задать в письме.
- Скажи, Нитетис... а кто сделал эту золотую богиню, которую ты подарила мне? Я даже у наших скульпторов не встречала таких работ!
Нитетис улыбнулась.
- Я не хотела говорить тебе... это скульптор из Ионии, грек! Он учился своему искусству вначале у ваших мастеров, а потом приехал в Та-Кемет: чуть более года назад. Почти сразу я заказала ему эту статуэтку... я не знаю никого из наших скульпторов, в которых равновелики были бы дарование и смелость для такой работы! - рассмеялась царица.
Египтянка посмотрела на подругу.
- Этот милетец долго жил под властью твоего брата, а сейчас опять вернулся к нему!
Нитетис качнула головой.
- Я, конечно же, не просила его остаться и не приказывала... такому большому мастеру место только среди ваших!
Поликсена не вытерпела и воскликнула:
- А как зовут его? Я непременно хотела бы встретиться с ним!
- Когда будешь в Милете? - усмехнулась царица. - Этого мастера зовут Менекрат, и ему нет еще и тридцати лет... возможно, он успел прославиться и в Ионии! Спроси о нем, когда окажешься там!
Поликсена смотрела на царственную египтянку с состраданием, поняв, какие чувства сейчас обуревают ее.
- Потому ты и подарила мне эту Нейт, ей нельзя задерживаться в Египте, как и ее создателю!
К горлу эллинки подступил комок.
- Если я уеду, царица, то уже не вернусь сюда!
Нитетис печально улыбнулась: но в удлиненных глазах промелькнуло лукавство.
- Никто не знает, что будет! - повторила Априева дочь ее собственные слова. - Не зарекайся, филэ!
Перед тем, как навсегда покинуть Саис, Поликсена посетила храм великой богини вместе с мужем и маленькой дочерью. Сына Ликандра они не взяли. Смышленый мальчик теперь непременно запомнил бы богиню - и, хотя спартанский ребенок был молчалив, он был очень упорен и не отстал бы от матери, не добившись объяснений, кто такая эта бронзовая женщина в египетском платье и царской короне, которой Поликсена поклонилась. А таким маленьким детям нельзя рассказывать о чужих богах - только о своих!
Поликсена вдруг ужаснулась мысли, что брат стал зороастрийцем: хотя это была самая разумная, справедливая и всеохватная вера из всех, с которыми она и Филомен знакомились, нащупывая свой путь. Аристодем был довольно равнодушен к богам, хотя и побаивался Нейт и судьбы; но философам такое отношение было позволительно. Однако воин и могучий деятель, - творец и разрушитель, каким, несомненно, станет Никострат, - не мог быть равнодушен к богам: он должен был быть божественно страстным человеком! Так же, как и художник!
Стараясь не загадывать далеко вперед, Поликсена попросила у жреца Ани благословения матери богов для своей дочери.
Жрец не отказал эллинке. Взяв девочку на руки, он унес ее вглубь необозримого храма, куда допускались только служители Нейт и те, кто был избран ею.
Через какое-то время египтянин вернулся, неся ребенка обратно: и взволнованной, полной благоговения Поликсене показалось, что от светлых волос маленькой дочери исходит сияние. Ани не взял с Поликсены никакой платы за милость Нейт - но и не сказал, какие обряды совершались, какие слова говорились над ее ребенком; а Поликсена не посмела спросить.
Так когда-то жрецы вынесли Уджагорресенту маленькую Нитетис...
Теперь Поликсене можно было не опасаться царского казначея: она покидала страну, в которой прошла ее юность, и возлюбленную подругу, разделившую с ней годы юности. Нитетис оставалась одна.
***
Вытяжка акации и в самом деле помогла Меланиппе, к облегчению всей ее семьи: больше жена Аристона не беременела. Не было больше никаких препятствий к тому, чтобы Аристон продал свой дом и перебрался в цветущую Ионию вместе с братом, как они и условились. Но неожиданно Аристон отказался.
- Я вернусь в Афины! - заявил старший сын Пифона.
Он никогда не отличался большой любовью к родному городу, так же, как и чувством долга: и Аристодем был изумлен сверх меры.
- И что ты будешь делать в Афинах? - воскликнул молодой философ.
Аристон пожал плечами.
- Не знаю. Но я буду там! Может, пожертвую свои деньги навкрарии, и мы построим еще кораблей, - рассмеялся он.
- Если ты вернешься в Афины, тебя заставят это сделать, - заметил Аристодем. - У нас нельзя выделяться богатством безвозбранно!
И он вдруг почувствовал, как щеки жжет стыд под взглядом старшего брата - который всегда жил в свое удовольствие: но теперь решил поступить как должно. Аристодем же, с юности мучившийся вопросами всеобщего блага, примеру Аристона не последовал. И более того - собирался в скором времени примкнуть к самому большому изменнику из них всех!
- Я не собираюсь перед тобой оправдываться, Аристон, - сказал философ. - Мы оба мужчины! И мы оба знаем, почему поступаем каждый по-своему!
Это была не совсем правда: Аристодем все еще не до конца понимал, почему же решил примкнуть к Филомену. Но больше он ничего не прибавил: и Аристон кивнул, понимая, что слова излишни.
- Попутного ветра тебе, - пожелал старший брат, невесело усмехнувшись.
- И тебе, - сказал Аристодем.
Они расстались без объятий. И Аристодем сознавал, что теперь отрезан от всей своей семьи и от своего города больше, чем Поликсена от царицы Нитетис. Афиняне не простят ему никогда...
Вернувшись домой к жене, Аристодем с убитым видом рассказал о решении брата. Но Поликсена нашла неожиданные слова ободрения.
- Я с самого начала не верила, что твой брат уедет с нами, - сказала она. - Филомен мой единственный брат... и твой лучший друг и пифагореец, он тебе по-прежнему ближе всех, кого мы принимали в нашем доме в Навкратисе! А что Аристон стал бы делать в Ионии? Может, он и остался бы, ради тебя... но это кончилось бы плохо.
Аристодем усмехнулся.
- Ты думаешь, что для нас все кончится хорошо?..
Жена рассердилась.
- Я обязана думать так ради нас всех, ради наших детей! Перестань так вести себя, ведь дети все видят и слышат!
Аристодем с огромным трудом совладал с собой. Он улыбнулся жене.
- Ты права. И прости мне это нытье. Мы все давно решили!
Никострату мать и отчим объяснили, что они поплывут морем в другую страну, - и маленький спартанец почти все понял. Пока мальчик еще не имел возможности узнавать что-нибудь сам... но когда встанет на ноги и осмотрится...
Впрочем, до этого еще долго.
Поликсена рассчитала нескольких слуг-египтян: у них работали слуги, получавшие плату, как это было издавна заведено в Та-Кемет. Греки держали почти исключительно рабов.
Нянька Никострата была свободной женщиной, но, к удивлению и большой радости госпожи, отказалась оставить детей. Брать в семью незнакомую няньку, да еще и второпях, было едва ли не опаснее всего!
Мекет, хотя и была невольницей, успела полюбить умную и чуткую хозяйку, и тоже ехала охотно: к тому же, юность быстро забывала свои страхи, и девушка снова горела желанием посмотреть другие страны.
Они выгодно продали дом - одновременно с Аристоном, хотя, улаживая свои дела, братья не встречались. Потом Аристодем купил для себя и семьи место на одном из торговых кораблей, который направлялся в Ионию: теперь, во многом благодаря персам, корабли даже проверенными торговыми путями редко ходили поодиночке. Хотя и страх перед бурями заставлял их сбиваться вместе, и прежде персов купцы опасались финикийцев и других пиратов. Ну а торговые пути именно поэтому были самыми опасными.
Взяв своих слуг и охрану, Аристодем и Поликсена сели на корабль и вверили себя судьбе. Никто из них достаточно не верил в Посейдона.
Супруги молча смотрели, как у них на глазах начальник триеры бросает в море обязательную жертву.
- Мама, что это он делает? - неожиданно спросил Никострат, показав пальцем на греческого моряка.
- Приносит дар хозяину моря Посейдону, чтобы тот не потопил нас, - сказала Поликсена.
Никострат кивнул и больше ни о чем не спросил. Ему недавно исполнилось четыре года.
Аристодем и Поликсена переглянулись, но ничего не сказали. И тут раздались резкие слова команды: свернули и подняли на борт носовой канат, и триера, с двумя своими товарками, стала разворачиваться.
Афинянин, качнувшись, когда судно накренилось, шагнул назад от борта, увлекая за собой жену и приемного сына. Нянька, в мешковатом азиатском платье и с головой, плотно обмотанной платком, попятилась с Фриной на руках: египтянка, как видно, очень боялась, но владела собой. Мекет блестящими расширившимися глазами смотрела на суету крепких греческих матросов, одетых в одни набедренные повязки.
Хлопнул в высоте парус и развернулся белым крылом. Он выгнулся под ветром, и корабль направился в открытое море.
Поликсена прижалась к мужу.
- Да пребудет с нами единый бог, как бы его ни звали, - проговорила эллинка.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 75
По пути им несколько раз встречались и финикийские, и персидские флотилии: но эти группы кораблей, хотя и были, несомненно, оснащены для боя, мирно проходили мимо.
Заалевшее солнце едва начало клониться к западу, когда они во второй раз за первый день разминулись с персидскими кораблями, - начальник, весь в золоте, с укутанными в золотую ткань головой и лицом, горделиво стоял на носу передового судна. Увидев греков, он махнул своим плыть скорее: и две триеры и три биремы* послушались его как одна. До греков донеслись отзвуки команд, которые повторились на каждом из пяти кораблей: невидимые гребцы налегли на весла, и триеры и биремы набрали ход.
- Дурной знак, - сказал Аристодем жене.
- О чем ты говоришь? - спросила Поликсена, невольно крепче вцепившись в низкий борт и взволнованно глядя вслед персам. Она оглянулась на сына и дочь: Аристодему удалось добиться разрешения выпускать детей с нянькой на палубу, чтобы поменьше дышать гнилым воздухом трюма.
- Ты успокоилась, потому что они пропустили нас? - спросил ее афинянин.
Он откинул с лица жены черные волосы, которые выбились из узла: сегодня она собрала все волосы на затылке.
- А меня именно это и пугает! - сказал Аристодем. - Еще недавно мы превосходили персов в мореплавании так же, как и в бою... но за эти несколько лет не только флот их очень увеличился, но и боевое искусство. Может быть, азиаты не сравнятся с нами в храбрости: но только погляди, как слаженно они действуют! И как повинуются своим начальникам! Недостаток храбрости каждого отдельного солдата возмещается дисциплиной и общей пламенной верой... с огромной лихвой, Поликсена.
Аристодем обнял ее за плечи.
- Я знаю, что войско подчиняется иным законам, нежели каждый солдат в отдельности: и если зажечь искру в таком войске, как персидское, священное пламя охватит всех и азиаты будут сражаться как одержимые. Что они и делают!
Философ печально рассмеялся.
- Тебе стоит поговорить об этом с моим братом, - серьезно сказала жена. - Не сомневаюсь, что ты был бы хорошим стратегом! А Филомен и сам по себе очень храбр, и не забыл, что значит быть воином!
Филомен за годы своего правления Ионией брал в руки оружие, даже когда этого не требовалось: несмотря на благополучное в целом сосуществование греков и персов на этой земле, несколько раз в Ионии происходили волнения. Такие волнения остались бы почти незамеченными царем царей с высоты его трона, и рядовой персидский сатрап на месте Филомена просто послал бы для усмирения недовольных отряд воинов: но Филомен, как видно, решил дать своим подданным понять, чем греческий правитель отличается от азиатского. И не позволять забывать этого!
Супруги долго любовались морем и небом, которое отдавало ему свои краски: зрелище, которым греки могли бы наслаждаться бесконечно долго.
- Я очень хочу увидеть моего дорогого брата, - сказала Поликсена после длительного молчания: но не безысходно тягостного, а наполненного ожиданием. - Хочу понять его! Письма не скажут и десятой части того, что поймешь по одному взгляду на живого человека!
Муж посмотрел на нее... и вдруг страшное предчувствие овладело им. У всех в памяти еще была жива история сестер Камбиса: и Аристодем никогда не забывал о брачном обычае зороастрийцев. Говорили, что Камбис взял Атоссу силой, как и Роксану: но кто мог в действительности знать!
- Филомен писал, что у него жена травница и колдунья. И она, должно быть, очень ревнива, - сказал афинянин совсем некстати.
Поликсена изумилась.
- При чем здесь его жена? Я сестра Филомена!
- А о Камбисе ты помнишь? - спросил без обиняков Аристодем.
Поликсена побледнела, взгляд стал отрешенным: она не только помнила, но и почти что видела собственными глазами.
- Камбис был персом, - сказала она наконец. - А Роксана персиянкой!
Но Поликсена не смогла продолжать этот разговор, как и оставаться рядом с мужем: она ушла к детям, и вскоре, немного пошептавшись с нянькой и своей юной рабыней, спустилась с ними и с детьми в трюм, где для семьи Аристодема был отгорожен закуток.
А сам афинянин еще долго оставался на палубе - вцепившись обеими руками в борт, муж коринфской царевны до боли вглядывался в морскую даль, точно мог издали распознать и отвратить от своей семьи опасность. Ветер рвал его волосы, забирался под шерстяной плащ и хитон: но философ только откидывал голову. Аристодем оставался на палубе, пока не продрог, а темное море не слилось с темным небом.
Когда он спустился по узкой деревянной лестнице к жене, Поликсена уже спала, держа в объятиях дочь и завернувшись вместе с нею в плащ. Спартанский мальчишка спал, совершенно раскрывшись и разметавшись по узкой лежанке: хотя нянька явно старалась его укрыть перед сном.
Аристодем хотел поцеловать жену, не тревожа ее покоя; но вместо этого поцеловал золотоволосую дочку. Потом устроился там, где осталось место, не занятое женщинами и детьми, - но долго еще не мог уснуть, слушая, как шумит море и как надсмотрщики на нижней палубе почти вровень с ними, за тонкой перегородкой, понукают несчастных гребцов.
- Как тонка эта грань... между господином своей судьбы и рабом, - прошептал афинянин. - Персы никогда не забывают об этом! А сможем ли мы?..
Наконец и он тоже уснул.
Плыть морем непривычным людям было нелегко, а с маленькими детьми - вдвойне трудней; но путешествие прошло удачно. Никострат вначале был счастлив, испытав за эти дни столько, сколько не переживал за месяцы неспешной, благополучной и однообразной жизни в Египте; и у малышки Фрины щечки зарумянились от морского воздуха.
Потом, конечно, все утомились, считая и мальчика: но сын Ликандра ни разу ни на что не пожаловался.
Через четыре дня после начала плавания Поликсена схватила какую-то лихорадку, и полдня пролежала, не поднимая головы от подушки, которой служил свернутый плащ, и даже отказываясь кормить дочь: чтобы не заразить ее. Она помнила, как ее мать скончалась во время морского путешествия!
Мекет вначале попыталась ухаживать за госпожой, хотя было видно, как ей страшно: и тогда Аристодем прогнал девчонку. Египтянка тут же убежала со стыдом и облегчением.
Аристодем сидел у постели жены неотлучно - Поликсена почти никогда не болела, и тем страшнее была эта непонятная немочь. Он тоже помнил о судьбе ее матери!
Когда жена попросила пить, афинянин даже побоялся оставить ее... воды было мало, и расходовали ее очень аккуратно: под рукой у них воды не было, только в бочках, которые стояли далеко, крепко связанные и охраняемые. Но тут к постели матери протиснулся молчаливый Никострат: мальчик, как оказалось, все это время сидел, спрятавшись за полотняной разгородкой.
- Я принесу тебе воды, мама, - сказал он.
И тут же убежал: его никто не успел ни задержать, ни остеречь. А ведь ребенка множество взрослых сильных незнакомцев, уже томимых общей жаждой и оттого ожесточенных, могли не только не пустить к бочкам и сосудам с водой, но и покалечить при попытке зачерпнуть ее: а то и убить!
Поликсена, объятая тревогой, приподнялась на постели, но Аристодем заставил ее лечь обратно.
- Он придет, не бойся! - сказал афинянин.
И в самом деле: спартанский мальчик скоро вернулся, таща тяжелый медный кувшин с водой и умудрившись при этом почти ничего не расплескать. Этого кувшина у них не было.
Поликсена с благодарностью и запоздалым страхом за свое дитя приняла драгоценный дар. Она сделала несколько больших глотков, а остальное вернула мальчику.
- Благодарю тебя, милый... Теперь дай воды своей сестре и служанкам, - сказала она. - А ты сам не хочешь пить?
Никострат мотнул головой.
- Я не хочу, - сказал он: и тут же убежал выполнять распоряжение матери.
Аристодем схватил жену за руку.
- Где он взял кувшин, и как пробился к воде? - воскликнул афинянин. Видя такую находчивость ребенка, выросшего на попечении нянек, Аристодем забыл даже о собственной жажде.
- В Спарте мальчиков сызмальства приучают воровать еду, кормя их впроголодь, - сказала Поликсена. Она смотрела вслед сыну с такой же тревогой - и, вместе с тем, с восхищением, точно в ребенке проявился дар богов. - Но ведь моего сына никто этому не учил!
- Я бы сказал, что в детях порою просыпается душа предков независимо от воспитания и образа жизни, - заметил Аристодем. - И это случается чаще, чем мы думаем!
Он думал в этот миг о собственном брате, который сейчас плыл в Афины, - они удалялись друг от друга, чтобы никогда больше не сойтись.
Когда Никострат, сопя от испытанного напряжения, но втайне очень гордый собой, вернулся назад к матери, Поликсена уже сидела. Необычайное поведение сына, казалось, вернуло ей силы быстрее, чем она ждала.
Никострат попытался спрятаться снова, но она улыбнулась мальчику и позвала его:
- Поди сюда!
Маленький спартанец приблизился. Казалось, он был теперь немного смущен своим поступком: но охотно прижался лицом к коленям матери, обняв их своими сильными маленькими руками.
Поликсена погладила его встрепанные темные кудри.
- Благодарю тебя... Ты очень смелый, и очень помог мне, - прошептала она.
Тронув сына за подбородок, заставила его поднять голову.
- Но если ты украл этот кувшин, больше так не делай, - серьезно сказала царевна.
Никострат кивнул. Он улыбнулся в ответ на улыбку матери, но потом все-таки ушел и спрятался. Или убежал обследовать трюм. Поликсена теперь не сомневалась, что ее сын уже делал это, убегая из-под присмотра египтянки: и что он не пропадет в пути.
Вечером Поликсена велела няньке принести ей Фрину для кормления. Болезнь прошла, хотя некоторая слабость осталась: и перевязанные груди уже зудели от молока.
Больше Никострату не пришлось так помогать матери; но он так и не признался, где стащил кувшин, и вернуть его не удалось. Поликсена знала, что поступок сына ей запомнится на всю жизнь: как и Аристодему. И, несомненно, это маленькое геройство навсегда отложится в памяти у самого Никострата.
Именно такие поступки, кажущиеся незначительными великим мужам и просто взрослым людям, и созидают великих мужей. Зимняя непогода за стеною хижины, сотрясающая колыбель, может запомниться ребенку больше, чем буря, качающая корабль опытного моряка!
Сколько еще таких маленьких бурь будет в его детстве?
***
Милет был морской гаванью, и корабли, направлявшиеся в Ионию, вошли прямо туда. Когда Аристодем и его семья услышали об остановке, они поняли, что на этом все опасности кончились. Пока!
Но сейчас всех усталых путешественников примет дворец правителя.
Аристодем прямо в порту нанял повозку у местных греков. Он даже сказал им, кого везет и кто он сам такой. Услышав, что приехала царевна и сестра самого правителя вместе с мужем, ионийцы сразу поверили этим словам и исполнились почтительности. Несомненно, Филомен успел внушить к себе уважение - и удерживал захваченные позиции!
И он, без сомнений, часто показывался народу: Аристодем понял, что местные ионийцы узнали Поликсену в лицо. Она так напоминала своего брата!
Опять тревога стеснила афинянину грудь.
Для себя и ионийцев Поликсены он нанял лошадей. Предложил поехать на лошади и Никострату: мальчишку уже сажали на коня в Навкратисе, и хотя он не научился ездить верхом, предложение отчима принял с восторгом. Но это только потому, что любил опасности!
Удастся ли воспитать конника из спартанского мальчишки?..
Аристодем знал, что Филомен, хотя и начинал воинскую службу в египетской пехоте, давно стал настоящим конником. Его Фотинос, черный Поликратов конь, был все еще жив, и хозяин очень любил его. Но что нашепчут голоса предков сыну Поликсены?
Аристодем позаботился о том, чтобы одного из воинов отправить вестником к Филомену: и во дворец сатрапа, точнее - в огромный дворцовый сад, их препроводили с почетом.
И едва только тяжелые ворота закрылись за ними, как афинянина ожидало новое потрясение. Филомен скакал им навстречу, во главе отряда греков и персов!
Помня, каким предстал ему друг в прошлый раз, когда Аристодем приезжал на свадьбу, философ был тем более изумлен: сегодня Филомен оделся по-эллински. Черные волосы, достигавшие середины шеи, развевались при скачке; за плечами вился багряный плащ, расшитый золотыми узорами сверху донизу. Простой белый хитон позволял видеть всю великолепную фигуру: хотя на ногах, крепко сжимавших конские бока, были алые персидские сапоги со шнуровкой вместо сандалий.
Аристодем всегда следил за собой, и жене нравилось его тело: но тут афинянин ощутил стыд за себя.
Соскочив с Фотиноса, сатрап Ионии бросился к сестре, которая уже вышла из повозки: точно, кроме нее, тут больше никого не было.
- Неужели это моя Поликсена! - воскликнул он.
Бросившись к сестре, Филомен оторвал ее от земли и, высоко подняв, закружил у всех на глазах, как бывало. Сопровождавшие правителя персы, хотя давно привыкли к манерам греков и к манерам своего господина, приросли к своим коням от изумления.
- Неужели я снова вижу тебя! - воскликнула Поликсена.
Брат мог быть десять раз изменником... но сейчас, обнимая его, она плакала от счастья. У него тоже по щекам бежали слезы радости.
- А кто этот маленький герой? Неужели твой сын? - воскликнул Филомен, наконец заметив Никострата, сидевшего на лошади впереди Аристодема. Самого Аристодема коринфянин словно бы все еще не увидел.
- Это Никострат, и он и вправду маленький герой! Я тебе потом все расскажу! - с гордостью ответила мать.
- Непременно расскажешь, только потом, - сказал Филомен.
Аристодем наконец спешился, и старые товарищи серьезно посмотрели друг другу в глаза. При виде выражения мужа Поликсены восторг ее брата словно бы несколько улегся.
- Я рад тебя видеть, - сказал афинянин.
Филомен немного словно бы замешкался... потом крепко обнял друга.
- И я тебя, Аристодем. Вы все для меня как подарок бога.
Аристодему опять стало очень не по себе, но он не подал виду.
А Поликсена вдруг поняла, в чем разница между Аристодемом и Филоменом: хотя оба были очень умными и незаурядными людьми, ее брат обладал намного большей жизненной силой, чем ее муж-мыслитель. И царевна уже ощутила, как эта сила передается ей.
Сатрап Ионии обнял одной рукой друга, а другой - сестру.
- Идемте домой, - сказал он, лучась счастьем.
* Греческий боевой корабль, предшественник триеры (триремы).
По пути им несколько раз встречались и финикийские, и персидские флотилии: но эти группы кораблей, хотя и были, несомненно, оснащены для боя, мирно проходили мимо.
Заалевшее солнце едва начало клониться к западу, когда они во второй раз за первый день разминулись с персидскими кораблями, - начальник, весь в золоте, с укутанными в золотую ткань головой и лицом, горделиво стоял на носу передового судна. Увидев греков, он махнул своим плыть скорее: и две триеры и три биремы* послушались его как одна. До греков донеслись отзвуки команд, которые повторились на каждом из пяти кораблей: невидимые гребцы налегли на весла, и триеры и биремы набрали ход.
- Дурной знак, - сказал Аристодем жене.
- О чем ты говоришь? - спросила Поликсена, невольно крепче вцепившись в низкий борт и взволнованно глядя вслед персам. Она оглянулась на сына и дочь: Аристодему удалось добиться разрешения выпускать детей с нянькой на палубу, чтобы поменьше дышать гнилым воздухом трюма.
- Ты успокоилась, потому что они пропустили нас? - спросил ее афинянин.
Он откинул с лица жены черные волосы, которые выбились из узла: сегодня она собрала все волосы на затылке.
- А меня именно это и пугает! - сказал Аристодем. - Еще недавно мы превосходили персов в мореплавании так же, как и в бою... но за эти несколько лет не только флот их очень увеличился, но и боевое искусство. Может быть, азиаты не сравнятся с нами в храбрости: но только погляди, как слаженно они действуют! И как повинуются своим начальникам! Недостаток храбрости каждого отдельного солдата возмещается дисциплиной и общей пламенной верой... с огромной лихвой, Поликсена.
Аристодем обнял ее за плечи.
- Я знаю, что войско подчиняется иным законам, нежели каждый солдат в отдельности: и если зажечь искру в таком войске, как персидское, священное пламя охватит всех и азиаты будут сражаться как одержимые. Что они и делают!
Философ печально рассмеялся.
- Тебе стоит поговорить об этом с моим братом, - серьезно сказала жена. - Не сомневаюсь, что ты был бы хорошим стратегом! А Филомен и сам по себе очень храбр, и не забыл, что значит быть воином!
Филомен за годы своего правления Ионией брал в руки оружие, даже когда этого не требовалось: несмотря на благополучное в целом сосуществование греков и персов на этой земле, несколько раз в Ионии происходили волнения. Такие волнения остались бы почти незамеченными царем царей с высоты его трона, и рядовой персидский сатрап на месте Филомена просто послал бы для усмирения недовольных отряд воинов: но Филомен, как видно, решил дать своим подданным понять, чем греческий правитель отличается от азиатского. И не позволять забывать этого!
Супруги долго любовались морем и небом, которое отдавало ему свои краски: зрелище, которым греки могли бы наслаждаться бесконечно долго.
- Я очень хочу увидеть моего дорогого брата, - сказала Поликсена после длительного молчания: но не безысходно тягостного, а наполненного ожиданием. - Хочу понять его! Письма не скажут и десятой части того, что поймешь по одному взгляду на живого человека!
Муж посмотрел на нее... и вдруг страшное предчувствие овладело им. У всех в памяти еще была жива история сестер Камбиса: и Аристодем никогда не забывал о брачном обычае зороастрийцев. Говорили, что Камбис взял Атоссу силой, как и Роксану: но кто мог в действительности знать!
- Филомен писал, что у него жена травница и колдунья. И она, должно быть, очень ревнива, - сказал афинянин совсем некстати.
Поликсена изумилась.
- При чем здесь его жена? Я сестра Филомена!
- А о Камбисе ты помнишь? - спросил без обиняков Аристодем.
Поликсена побледнела, взгляд стал отрешенным: она не только помнила, но и почти что видела собственными глазами.
- Камбис был персом, - сказала она наконец. - А Роксана персиянкой!
Но Поликсена не смогла продолжать этот разговор, как и оставаться рядом с мужем: она ушла к детям, и вскоре, немного пошептавшись с нянькой и своей юной рабыней, спустилась с ними и с детьми в трюм, где для семьи Аристодема был отгорожен закуток.
А сам афинянин еще долго оставался на палубе - вцепившись обеими руками в борт, муж коринфской царевны до боли вглядывался в морскую даль, точно мог издали распознать и отвратить от своей семьи опасность. Ветер рвал его волосы, забирался под шерстяной плащ и хитон: но философ только откидывал голову. Аристодем оставался на палубе, пока не продрог, а темное море не слилось с темным небом.
Когда он спустился по узкой деревянной лестнице к жене, Поликсена уже спала, держа в объятиях дочь и завернувшись вместе с нею в плащ. Спартанский мальчишка спал, совершенно раскрывшись и разметавшись по узкой лежанке: хотя нянька явно старалась его укрыть перед сном.
Аристодем хотел поцеловать жену, не тревожа ее покоя; но вместо этого поцеловал золотоволосую дочку. Потом устроился там, где осталось место, не занятое женщинами и детьми, - но долго еще не мог уснуть, слушая, как шумит море и как надсмотрщики на нижней палубе почти вровень с ними, за тонкой перегородкой, понукают несчастных гребцов.
- Как тонка эта грань... между господином своей судьбы и рабом, - прошептал афинянин. - Персы никогда не забывают об этом! А сможем ли мы?..
Наконец и он тоже уснул.
Плыть морем непривычным людям было нелегко, а с маленькими детьми - вдвойне трудней; но путешествие прошло удачно. Никострат вначале был счастлив, испытав за эти дни столько, сколько не переживал за месяцы неспешной, благополучной и однообразной жизни в Египте; и у малышки Фрины щечки зарумянились от морского воздуха.
Потом, конечно, все утомились, считая и мальчика: но сын Ликандра ни разу ни на что не пожаловался.
Через четыре дня после начала плавания Поликсена схватила какую-то лихорадку, и полдня пролежала, не поднимая головы от подушки, которой служил свернутый плащ, и даже отказываясь кормить дочь: чтобы не заразить ее. Она помнила, как ее мать скончалась во время морского путешествия!
Мекет вначале попыталась ухаживать за госпожой, хотя было видно, как ей страшно: и тогда Аристодем прогнал девчонку. Египтянка тут же убежала со стыдом и облегчением.
Аристодем сидел у постели жены неотлучно - Поликсена почти никогда не болела, и тем страшнее была эта непонятная немочь. Он тоже помнил о судьбе ее матери!
Когда жена попросила пить, афинянин даже побоялся оставить ее... воды было мало, и расходовали ее очень аккуратно: под рукой у них воды не было, только в бочках, которые стояли далеко, крепко связанные и охраняемые. Но тут к постели матери протиснулся молчаливый Никострат: мальчик, как оказалось, все это время сидел, спрятавшись за полотняной разгородкой.
- Я принесу тебе воды, мама, - сказал он.
И тут же убежал: его никто не успел ни задержать, ни остеречь. А ведь ребенка множество взрослых сильных незнакомцев, уже томимых общей жаждой и оттого ожесточенных, могли не только не пустить к бочкам и сосудам с водой, но и покалечить при попытке зачерпнуть ее: а то и убить!
Поликсена, объятая тревогой, приподнялась на постели, но Аристодем заставил ее лечь обратно.
- Он придет, не бойся! - сказал афинянин.
И в самом деле: спартанский мальчик скоро вернулся, таща тяжелый медный кувшин с водой и умудрившись при этом почти ничего не расплескать. Этого кувшина у них не было.
Поликсена с благодарностью и запоздалым страхом за свое дитя приняла драгоценный дар. Она сделала несколько больших глотков, а остальное вернула мальчику.
- Благодарю тебя, милый... Теперь дай воды своей сестре и служанкам, - сказала она. - А ты сам не хочешь пить?
Никострат мотнул головой.
- Я не хочу, - сказал он: и тут же убежал выполнять распоряжение матери.
Аристодем схватил жену за руку.
- Где он взял кувшин, и как пробился к воде? - воскликнул афинянин. Видя такую находчивость ребенка, выросшего на попечении нянек, Аристодем забыл даже о собственной жажде.
- В Спарте мальчиков сызмальства приучают воровать еду, кормя их впроголодь, - сказала Поликсена. Она смотрела вслед сыну с такой же тревогой - и, вместе с тем, с восхищением, точно в ребенке проявился дар богов. - Но ведь моего сына никто этому не учил!
- Я бы сказал, что в детях порою просыпается душа предков независимо от воспитания и образа жизни, - заметил Аристодем. - И это случается чаще, чем мы думаем!
Он думал в этот миг о собственном брате, который сейчас плыл в Афины, - они удалялись друг от друга, чтобы никогда больше не сойтись.
Когда Никострат, сопя от испытанного напряжения, но втайне очень гордый собой, вернулся назад к матери, Поликсена уже сидела. Необычайное поведение сына, казалось, вернуло ей силы быстрее, чем она ждала.
Никострат попытался спрятаться снова, но она улыбнулась мальчику и позвала его:
- Поди сюда!
Маленький спартанец приблизился. Казалось, он был теперь немного смущен своим поступком: но охотно прижался лицом к коленям матери, обняв их своими сильными маленькими руками.
Поликсена погладила его встрепанные темные кудри.
- Благодарю тебя... Ты очень смелый, и очень помог мне, - прошептала она.
Тронув сына за подбородок, заставила его поднять голову.
- Но если ты украл этот кувшин, больше так не делай, - серьезно сказала царевна.
Никострат кивнул. Он улыбнулся в ответ на улыбку матери, но потом все-таки ушел и спрятался. Или убежал обследовать трюм. Поликсена теперь не сомневалась, что ее сын уже делал это, убегая из-под присмотра египтянки: и что он не пропадет в пути.
Вечером Поликсена велела няньке принести ей Фрину для кормления. Болезнь прошла, хотя некоторая слабость осталась: и перевязанные груди уже зудели от молока.
Больше Никострату не пришлось так помогать матери; но он так и не признался, где стащил кувшин, и вернуть его не удалось. Поликсена знала, что поступок сына ей запомнится на всю жизнь: как и Аристодему. И, несомненно, это маленькое геройство навсегда отложится в памяти у самого Никострата.
Именно такие поступки, кажущиеся незначительными великим мужам и просто взрослым людям, и созидают великих мужей. Зимняя непогода за стеною хижины, сотрясающая колыбель, может запомниться ребенку больше, чем буря, качающая корабль опытного моряка!
Сколько еще таких маленьких бурь будет в его детстве?
***
Милет был морской гаванью, и корабли, направлявшиеся в Ионию, вошли прямо туда. Когда Аристодем и его семья услышали об остановке, они поняли, что на этом все опасности кончились. Пока!
Но сейчас всех усталых путешественников примет дворец правителя.
Аристодем прямо в порту нанял повозку у местных греков. Он даже сказал им, кого везет и кто он сам такой. Услышав, что приехала царевна и сестра самого правителя вместе с мужем, ионийцы сразу поверили этим словам и исполнились почтительности. Несомненно, Филомен успел внушить к себе уважение - и удерживал захваченные позиции!
И он, без сомнений, часто показывался народу: Аристодем понял, что местные ионийцы узнали Поликсену в лицо. Она так напоминала своего брата!
Опять тревога стеснила афинянину грудь.
Для себя и ионийцев Поликсены он нанял лошадей. Предложил поехать на лошади и Никострату: мальчишку уже сажали на коня в Навкратисе, и хотя он не научился ездить верхом, предложение отчима принял с восторгом. Но это только потому, что любил опасности!
Удастся ли воспитать конника из спартанского мальчишки?..
Аристодем знал, что Филомен, хотя и начинал воинскую службу в египетской пехоте, давно стал настоящим конником. Его Фотинос, черный Поликратов конь, был все еще жив, и хозяин очень любил его. Но что нашепчут голоса предков сыну Поликсены?
Аристодем позаботился о том, чтобы одного из воинов отправить вестником к Филомену: и во дворец сатрапа, точнее - в огромный дворцовый сад, их препроводили с почетом.
И едва только тяжелые ворота закрылись за ними, как афинянина ожидало новое потрясение. Филомен скакал им навстречу, во главе отряда греков и персов!
Помня, каким предстал ему друг в прошлый раз, когда Аристодем приезжал на свадьбу, философ был тем более изумлен: сегодня Филомен оделся по-эллински. Черные волосы, достигавшие середины шеи, развевались при скачке; за плечами вился багряный плащ, расшитый золотыми узорами сверху донизу. Простой белый хитон позволял видеть всю великолепную фигуру: хотя на ногах, крепко сжимавших конские бока, были алые персидские сапоги со шнуровкой вместо сандалий.
Аристодем всегда следил за собой, и жене нравилось его тело: но тут афинянин ощутил стыд за себя.
Соскочив с Фотиноса, сатрап Ионии бросился к сестре, которая уже вышла из повозки: точно, кроме нее, тут больше никого не было.
- Неужели это моя Поликсена! - воскликнул он.
Бросившись к сестре, Филомен оторвал ее от земли и, высоко подняв, закружил у всех на глазах, как бывало. Сопровождавшие правителя персы, хотя давно привыкли к манерам греков и к манерам своего господина, приросли к своим коням от изумления.
- Неужели я снова вижу тебя! - воскликнула Поликсена.
Брат мог быть десять раз изменником... но сейчас, обнимая его, она плакала от счастья. У него тоже по щекам бежали слезы радости.
- А кто этот маленький герой? Неужели твой сын? - воскликнул Филомен, наконец заметив Никострата, сидевшего на лошади впереди Аристодема. Самого Аристодема коринфянин словно бы все еще не увидел.
- Это Никострат, и он и вправду маленький герой! Я тебе потом все расскажу! - с гордостью ответила мать.
- Непременно расскажешь, только потом, - сказал Филомен.
Аристодем наконец спешился, и старые товарищи серьезно посмотрели друг другу в глаза. При виде выражения мужа Поликсены восторг ее брата словно бы несколько улегся.
- Я рад тебя видеть, - сказал афинянин.
Филомен немного словно бы замешкался... потом крепко обнял друга.
- И я тебя, Аристодем. Вы все для меня как подарок бога.
Аристодему опять стало очень не по себе, но он не подал виду.
А Поликсена вдруг поняла, в чем разница между Аристодемом и Филоменом: хотя оба были очень умными и незаурядными людьми, ее брат обладал намного большей жизненной силой, чем ее муж-мыслитель. И царевна уже ощутила, как эта сила передается ей.
Сатрап Ионии обнял одной рукой друга, а другой - сестру.
- Идемте домой, - сказал он, лучась счастьем.
* Греческий боевой корабль, предшественник триеры (триремы).
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 76
Как и ожидал хозяин, Поликсена была поражена и восхищена его дворцом: и Аристодем тоже, воспоминания успели притупиться. Кроме того, с тех пор, как афинянин был здесь, многое оказалось перестроено, украшено по-новому и переставлено.
А уж для Никострата это был просто праздник - столько закоулков, столько тайников и приключений! Только бы не сверзился ниоткуда, в тревоге думала Поликсена, и не заблудился!
- Кто построил этот дворец? Я тебя так и не спросила! - сказала царевна брату, когда они втроем сели отдохнуть и побеседовать в большом зале с фонтаном.
Поликсена обвела взглядом огромный сводчатый зал и поежилась от стеснения и прохлады.
- Мне почему-то кажется, что его возвел ты, хотя я знаю, что дворец старше! - рассмеялась она, видя улыбку брата. - Этот дворец так подходит тебе!
- Он во многом мое творение, - согласился Филомен. - К нашему дому приложила руку и моя жена. Азиатские дворцы легче перестраивать и расширять, нежели греческие: их планировка и слияние с местностью позволяют это.
Сатрап, сидевший напротив гостей в кресле, поставил подбородок на руку, так что рукав шитого серебряными птицами халата упал до локтя. Он задумчиво прибавил:
- У эллинов почему-то считается, что только мы умеем достигать гармонии в архитектуре. Но разве видела ты когда-нибудь здание, исполненное большей гармонии, чем это? А бактрийские крепости подобны гнездам орлов, свитым в скалах!
- Откуда ты знаешь? Артазостра рассказала? - спросила сестра. При упоминании персиянки она ощутила неожиданную сильную ревность, хотя все еще не видела ни этой госпожи, ни обоих сыновей сатрапа, Дариона и Артаферна.
- Да, Артазостра рассказала мне, - кивнул Филомен, слегка улыбнувшись. - Девочкой она часто путешествовала с семьей отца, Аршака, персы сохранили многие привычки кочевников... родилась моя жена в Сузах, но видела и Вавилон, и Бактрию.
Тут хозяин увидел, что Поликсена не слушает его: сестра беспокойно оглянулась в сторону террасы, откуда уже наползал сумрак, а потом посмотрела в коридор.
- Не бойся за детей, - брат угадал ее мысли. - Фрина еще не проснулась, а твой сын уже набегался и тоже спит. Я приказал стражникам по всему дворцу следить, чтобы мальчик не свалился с высоты и не уронил на себя ничего! - прибавил Филомен.
Господин Ионии улыбнулся.
- Мои воины ответят головой, если Никострат пострадает!
Поликсена бросила быстрый взгляд на мужа: и увидела, как напряженно блестят его голубые глаза.
- Вот как? Но ведь среди твоей стражи есть и персы? - спросила она.
- Уверяю тебя, что персидские охранники ничуть не хуже эллинов: я бы даже сказал, что варвары еще надежнее, - ответил Филомен. - Азиаты никогда не станут своевольничать и исполняют свой долг до конца!
Поликсена глубоко вздохнула и сделала глоток лимонной воды из кубка, стоявшего перед нею на столике. Пошевелила ногами в мягких войлочных туфлях, которые надела после ванны. Они так нежили сбитые ноги.
- Ты так и не сказал мне, кто основал дворец, - напомнила она.
- Мой предшественник. Тиран и трус, который сбежал, услышав, что идут персы, - улыбнувшись при этом воспоминании, ответил Филомен. - В первоначальном виде мой дворец был гораздо проще и в нем было гораздо больше греческого!
Поликсена опять взглянула на мужа, сидевшего рядом на кушетке. Она помнила из писем брата, что Милет, оставшийся без правителя, упорно противился Камбису, не желая отдавать своей свободы: но славный город не получил поддержки ионийских соседей и вынужден был сдаться. А вскоре власть сына Антипатра распространилась на всю Ионию.
Поликсена встала и прошлась по залу, рассматривая его: сколько было видно в свете стенных факелов. Аристодем остался сидеть: он все еще никак не вмешивался в разговор брата и сестры, но выпрямился, прищурив глаза и потирая подбородок. Филомен казался гораздо более расслабленным: он наклонился с кресла, уперев локти в колени и наблюдая за передвижениями сестры, но тоже не вставал с места.
- Как хорошо придумано, сделать фонтан посреди зала, - наконец сказала коринфянка, повернувшись к хозяину. - Как будто сад перенесли под крышу... или твоему саду стало тесно под крышей, и он разбежался по холму! - рассмеялась Поликсена.
- Это не редкость в Азии, - ответил Филомен. - Моя жена пожелала сделать так! А о висячих садах царицы Шамирам ты слышала?
- Это та, которую мы называем Семирамидой? Вавилонская царица, которая приказала страже убить своего мужа и стала править единолично? - спросил Аристодем. Афинянин впервые подал голос.
Филомен посмотрел на друга.
- Так рассказывают, - ответил хозяин дворца после долгого непонятного молчания. - И если и так, это единственный случай за всю историю!
- Этого мы утверждать не можем, - заметил афинянин. - И одному человеку вполне хватит единственного случая!
Темные подведенные глаза сатрапа блеснули. Филомен склонился к гостю, оперевшись рукой о сильное обнаженное колено, показавшееся между полами халата:
- Если это предупреждение, мой друг, я понял тебя. А если намек, намеков мне достаточно!
Аристодем почтительно склонил голову и промолчал.
Поликсена тем временем кончила гулять по залу и вернулась к мужчинам. Она села на низкую скамеечку, в некотором удалении от обоих.
- Здесь у тебя очень хорошо, только пустовато, - сказала коринфянка брату.
Филомен ласково улыбнулся.
- Ты права. Это место отдыха моей жены. Мы договорились с Артазострой, что я ничего не буду менять в этом зале без ее согласия! Может быть, Артазостра согласится, чтобы я поставил статуи по углам. Но у персов и зороастрийцев особое отношение к изображениям людей и богов!
Тут Аристодем, не говоривший ни слова, неожиданно вздрогнул и уставился на Филомена словно бы в каком-то подозрении. Но Поликсена ничего не заметила.
Опять поднявшись и выйдя на середину зала, гостья окунула руку в фонтан и пошевелила пальцами в воде: коринфянка улыбнулась. Филомен смотрел на нее с таким наслаждением, с каким мужчина смотрит на забавы любимого ребенка или любимой женщины. Он знал, что в этот миг сестра готовит возражение ему, и с нетерпением ждал ее ответа.
- Нет, статуи сюда не подойдут, - наконец задумчиво сказала Поликсена. - Статуи лучше устанавливать в коридорах или стенных нишах - там, где тесно... Или в конце молитвенного зала, перед жертвенником!
- Ты подразумеваешь египетские и вавилонские статуи, - кивнул Филомен. - Ты права! Эти восточные статуи должны быть ограничены каноном и пространством! А как насчет статуй, которые изображали бы человека в движении?
- Я таких не видела, - сказала Поликсена.
И вдруг она вспомнила о Ликандре. Брат как будто хотел навести ее на эту мысль, но зачем... так жестоко? Неужели Филомен настолько ревновал?..
Она знала, что в ревности самые справедливые и благородные люди делаются на себя не похожи. И может ли любить тот, кто не ревнует!
Царевна справилась с собой, ощущая на себе взгляды обоих мужчин, которые жгли ее. Оба, казалось, одновременно пытались проникнуть в ее мысли: и это было мучительно и страшно.
- Прошу простить меня... мне нужно к детям, а потом я пойду спать, - сказала Поликсена.
Филомен, расслышав в голосе сестры скрываемую дрожь, мягко улыбнулся.
- Конечно, иди, милая сестра. Это теперь твой дом. Ты найдешь сама дорогу?
Тут Аристодем резко поднялся. Он кусал нижнюю губу, словно что-то обдумал или на что-то внезапно решился.
- Я провожу ее, - сказал светловолосый афинянин.
Филомен рассмеялся.
- Так вы оба заплутаете. Останься, - велел сатрап Ионии. Он лишь немного возвысил голос: но Аристодем замер на месте, а потом сел снова. Как только Филомен вернулся в свою персидскую крепость, у него словно бы вся манера сменилась на азиатскую. Коринфянин и говорил, и, казалось, мыслил теперь совершенно по-другому, чем при встрече с сестрой и ее мужем!
- Мы с тобою побеседуем по-мужски, пока я свободен, - сказал Филомен гостю. - А Поликсену проводит мой стражник.
Он хлопнул в ладоши и громко позвал:
- Видарна!
И Поликсена, и Аристодем вздрогнули: от стены у выхода из зала отделился черноволосый и чернобородый стражник-перс, остававшийся невидимым во все время разговора. Или он пришел недавно, незаметно для гостей?
Удивительно было то, что хотя темная одежда и вороненые доспехи скрывали все тело азиата, голова этого человека была обнажена. Это супруги уже заметили у всех персидских воинов здесь.
- Я не люблю, когда мои слуги, а особенно мои воины покрывают головы у меня в доме, - сказал сатрап обоим родственникам, опять без труда разгадав, о чем они думают. - Защищенная голова воина означает готовность к битве, вы сами знаете! А обнаженная голова означает преданность своему господину и открытость перед ним.
Видарна стоял совершенно неподвижно, пока господин рассказывал о нем, бесстрастно глядя перед собой: и осталось только гадать, сколько азиат понял из слов Филомена. Впрочем, хозяина это нисколько не смутило.
- Проводи царевну до ее покоев, - приказал Филомен стражнику по-персидски, слегка кивнув в сторону Поликсены.
Перс взглянул на Поликсену, потом поклонился обоим, брату и сестре. Затем посмотрел на Аристодема, который опять встал с места, услышав приказ хозяина дворца... вернее, варвар посмотрел сквозь Аристодема: и афинянин мог бы поклясться, что в черных глазах стражника мелькнула насмешка.
Поликсена направилась было следом за Видарной, который сделал несколько шагов к выходу и приостановился, дожидаясь царственную гостью. Но потом коринфянка опять повернулась к брату.
- Благодарю тебя. У тебя чудесно, - сказала она. - Уверена, мы с Аристодемом не разочаруемся, познакомившись с твоей супругой и детьми!
Филомен рассмеялся.
- Уверен, что нет, сестра. Артазостра немного... дичится вас, как вы уже поняли. Но завтра она непременно выйдет к вам, по долгу хозяйки и родственницы! Думаю, ты многое от нее узнаешь!
Поликсена поклонилась; брат кивнул.
Повернувшись, она удалилась вместе со стражником.
Когда звук их шагов стих вдали, Филомен повернулся к старому товарищу. Аристодем снова сел и достаточно успел овладеть собой.
- Она очень изменилась, - сказал Филомен: и в этих словах было гораздо больше восхищения, чем порицания.
- Да. Мы все очень изменились, - ответил афинянин.
- Верно, брат мой.
Сатрап улыбнулся. Суровость слов гостя, казалось, ничуть не задела хозяина.
- Расскажи мне о себе. Все, как ты жил эти три года, - попросил Филомен.
Аристодем на ощупь налил себе вина из кувшина, плеснув воды из гидрии*. А потом начал рассказывать: друг внимательно слушал, соединив кончики пальцев и лишь иногда поощрительно улыбаясь.
Когда пришла очередь говорить Филомену, Аристодем так же внимательно слушал его. Сейчас они не спорили и не искали истину, как тогда, когда Филомен в первый раз принимал Аристодема у себя: два пифагорейца делали молчаливые выводы друг о друге.
Когда они кончили говорить, была уже глубокая ночь. Наступил предрассветный час, когда все в мире людей и духов замирало, ожидая, что принесет новый день.
Хозяин сам проводил друга до покоев жены: и, обняв на прощанье, ушел. На страже у дверей спальни стояли двое ионийцев Поликсены, и это принесло Аристодему некоторое успокоение.
Афинянин вошел в опочивальню, напоенную ароматом роз. Персидские розы были не чета египетским болотным цветам!
Поликсена спала на широкой кровати под балдахином, натянув до подбородка покрывало из мягчайшей белой шерсти и по-детски подложив ладони под щеку. Муж улыбнулся при виде этого, но потом опять стал озабоченным и хмурым. Впрочем, конечно, он устал... ему нужна завтра ясная голова, чтобы хоть что-нибудь сообразить!
Он проверил Фрину, которая спала в колыбельке в углу. Никострата поселили отдельно... мальчишке не место рядом с молодыми супругами: так сказал Филомен, лукаво улыбнувшись, когда показывал гостям их комнаты.
Аристодем лег рядом с женой, под общее покрывало, и обнял ее. Теплая близость любимой сразу успокоила его: Поликсена вздохнула и, не просыпаясь, прижалась к мужу. Она пробормотала что-то, Аристодем не расслышал... и вдруг замер, различив в бормотании жены чье-то имя. Кого она позвала, супруга или брата?..
- Все равно, - прошептал афинянин.
Он поцеловал ее.
- Ты моя, и плохо придется тому, кто попробует разлучить нас! - шепотом воскликнул философ. - Или отобрать у нас детей!
Он снова поцеловал Поликсену.
- Клянусь Гекатой Трехликой, - прошептал эллин, подняв кулак. И улыбнулся. Решиться было уже половина дела!
Аристодем уснул в этой чужой постели спокойно и крепко.
* Древнегреческий сосуд для воды.
Как и ожидал хозяин, Поликсена была поражена и восхищена его дворцом: и Аристодем тоже, воспоминания успели притупиться. Кроме того, с тех пор, как афинянин был здесь, многое оказалось перестроено, украшено по-новому и переставлено.
А уж для Никострата это был просто праздник - столько закоулков, столько тайников и приключений! Только бы не сверзился ниоткуда, в тревоге думала Поликсена, и не заблудился!
- Кто построил этот дворец? Я тебя так и не спросила! - сказала царевна брату, когда они втроем сели отдохнуть и побеседовать в большом зале с фонтаном.
Поликсена обвела взглядом огромный сводчатый зал и поежилась от стеснения и прохлады.
- Мне почему-то кажется, что его возвел ты, хотя я знаю, что дворец старше! - рассмеялась она, видя улыбку брата. - Этот дворец так подходит тебе!
- Он во многом мое творение, - согласился Филомен. - К нашему дому приложила руку и моя жена. Азиатские дворцы легче перестраивать и расширять, нежели греческие: их планировка и слияние с местностью позволяют это.
Сатрап, сидевший напротив гостей в кресле, поставил подбородок на руку, так что рукав шитого серебряными птицами халата упал до локтя. Он задумчиво прибавил:
- У эллинов почему-то считается, что только мы умеем достигать гармонии в архитектуре. Но разве видела ты когда-нибудь здание, исполненное большей гармонии, чем это? А бактрийские крепости подобны гнездам орлов, свитым в скалах!
- Откуда ты знаешь? Артазостра рассказала? - спросила сестра. При упоминании персиянки она ощутила неожиданную сильную ревность, хотя все еще не видела ни этой госпожи, ни обоих сыновей сатрапа, Дариона и Артаферна.
- Да, Артазостра рассказала мне, - кивнул Филомен, слегка улыбнувшись. - Девочкой она часто путешествовала с семьей отца, Аршака, персы сохранили многие привычки кочевников... родилась моя жена в Сузах, но видела и Вавилон, и Бактрию.
Тут хозяин увидел, что Поликсена не слушает его: сестра беспокойно оглянулась в сторону террасы, откуда уже наползал сумрак, а потом посмотрела в коридор.
- Не бойся за детей, - брат угадал ее мысли. - Фрина еще не проснулась, а твой сын уже набегался и тоже спит. Я приказал стражникам по всему дворцу следить, чтобы мальчик не свалился с высоты и не уронил на себя ничего! - прибавил Филомен.
Господин Ионии улыбнулся.
- Мои воины ответят головой, если Никострат пострадает!
Поликсена бросила быстрый взгляд на мужа: и увидела, как напряженно блестят его голубые глаза.
- Вот как? Но ведь среди твоей стражи есть и персы? - спросила она.
- Уверяю тебя, что персидские охранники ничуть не хуже эллинов: я бы даже сказал, что варвары еще надежнее, - ответил Филомен. - Азиаты никогда не станут своевольничать и исполняют свой долг до конца!
Поликсена глубоко вздохнула и сделала глоток лимонной воды из кубка, стоявшего перед нею на столике. Пошевелила ногами в мягких войлочных туфлях, которые надела после ванны. Они так нежили сбитые ноги.
- Ты так и не сказал мне, кто основал дворец, - напомнила она.
- Мой предшественник. Тиран и трус, который сбежал, услышав, что идут персы, - улыбнувшись при этом воспоминании, ответил Филомен. - В первоначальном виде мой дворец был гораздо проще и в нем было гораздо больше греческого!
Поликсена опять взглянула на мужа, сидевшего рядом на кушетке. Она помнила из писем брата, что Милет, оставшийся без правителя, упорно противился Камбису, не желая отдавать своей свободы: но славный город не получил поддержки ионийских соседей и вынужден был сдаться. А вскоре власть сына Антипатра распространилась на всю Ионию.
Поликсена встала и прошлась по залу, рассматривая его: сколько было видно в свете стенных факелов. Аристодем остался сидеть: он все еще никак не вмешивался в разговор брата и сестры, но выпрямился, прищурив глаза и потирая подбородок. Филомен казался гораздо более расслабленным: он наклонился с кресла, уперев локти в колени и наблюдая за передвижениями сестры, но тоже не вставал с места.
- Как хорошо придумано, сделать фонтан посреди зала, - наконец сказала коринфянка, повернувшись к хозяину. - Как будто сад перенесли под крышу... или твоему саду стало тесно под крышей, и он разбежался по холму! - рассмеялась Поликсена.
- Это не редкость в Азии, - ответил Филомен. - Моя жена пожелала сделать так! А о висячих садах царицы Шамирам ты слышала?
- Это та, которую мы называем Семирамидой? Вавилонская царица, которая приказала страже убить своего мужа и стала править единолично? - спросил Аристодем. Афинянин впервые подал голос.
Филомен посмотрел на друга.
- Так рассказывают, - ответил хозяин дворца после долгого непонятного молчания. - И если и так, это единственный случай за всю историю!
- Этого мы утверждать не можем, - заметил афинянин. - И одному человеку вполне хватит единственного случая!
Темные подведенные глаза сатрапа блеснули. Филомен склонился к гостю, оперевшись рукой о сильное обнаженное колено, показавшееся между полами халата:
- Если это предупреждение, мой друг, я понял тебя. А если намек, намеков мне достаточно!
Аристодем почтительно склонил голову и промолчал.
Поликсена тем временем кончила гулять по залу и вернулась к мужчинам. Она села на низкую скамеечку, в некотором удалении от обоих.
- Здесь у тебя очень хорошо, только пустовато, - сказала коринфянка брату.
Филомен ласково улыбнулся.
- Ты права. Это место отдыха моей жены. Мы договорились с Артазострой, что я ничего не буду менять в этом зале без ее согласия! Может быть, Артазостра согласится, чтобы я поставил статуи по углам. Но у персов и зороастрийцев особое отношение к изображениям людей и богов!
Тут Аристодем, не говоривший ни слова, неожиданно вздрогнул и уставился на Филомена словно бы в каком-то подозрении. Но Поликсена ничего не заметила.
Опять поднявшись и выйдя на середину зала, гостья окунула руку в фонтан и пошевелила пальцами в воде: коринфянка улыбнулась. Филомен смотрел на нее с таким наслаждением, с каким мужчина смотрит на забавы любимого ребенка или любимой женщины. Он знал, что в этот миг сестра готовит возражение ему, и с нетерпением ждал ее ответа.
- Нет, статуи сюда не подойдут, - наконец задумчиво сказала Поликсена. - Статуи лучше устанавливать в коридорах или стенных нишах - там, где тесно... Или в конце молитвенного зала, перед жертвенником!
- Ты подразумеваешь египетские и вавилонские статуи, - кивнул Филомен. - Ты права! Эти восточные статуи должны быть ограничены каноном и пространством! А как насчет статуй, которые изображали бы человека в движении?
- Я таких не видела, - сказала Поликсена.
И вдруг она вспомнила о Ликандре. Брат как будто хотел навести ее на эту мысль, но зачем... так жестоко? Неужели Филомен настолько ревновал?..
Она знала, что в ревности самые справедливые и благородные люди делаются на себя не похожи. И может ли любить тот, кто не ревнует!
Царевна справилась с собой, ощущая на себе взгляды обоих мужчин, которые жгли ее. Оба, казалось, одновременно пытались проникнуть в ее мысли: и это было мучительно и страшно.
- Прошу простить меня... мне нужно к детям, а потом я пойду спать, - сказала Поликсена.
Филомен, расслышав в голосе сестры скрываемую дрожь, мягко улыбнулся.
- Конечно, иди, милая сестра. Это теперь твой дом. Ты найдешь сама дорогу?
Тут Аристодем резко поднялся. Он кусал нижнюю губу, словно что-то обдумал или на что-то внезапно решился.
- Я провожу ее, - сказал светловолосый афинянин.
Филомен рассмеялся.
- Так вы оба заплутаете. Останься, - велел сатрап Ионии. Он лишь немного возвысил голос: но Аристодем замер на месте, а потом сел снова. Как только Филомен вернулся в свою персидскую крепость, у него словно бы вся манера сменилась на азиатскую. Коринфянин и говорил, и, казалось, мыслил теперь совершенно по-другому, чем при встрече с сестрой и ее мужем!
- Мы с тобою побеседуем по-мужски, пока я свободен, - сказал Филомен гостю. - А Поликсену проводит мой стражник.
Он хлопнул в ладоши и громко позвал:
- Видарна!
И Поликсена, и Аристодем вздрогнули: от стены у выхода из зала отделился черноволосый и чернобородый стражник-перс, остававшийся невидимым во все время разговора. Или он пришел недавно, незаметно для гостей?
Удивительно было то, что хотя темная одежда и вороненые доспехи скрывали все тело азиата, голова этого человека была обнажена. Это супруги уже заметили у всех персидских воинов здесь.
- Я не люблю, когда мои слуги, а особенно мои воины покрывают головы у меня в доме, - сказал сатрап обоим родственникам, опять без труда разгадав, о чем они думают. - Защищенная голова воина означает готовность к битве, вы сами знаете! А обнаженная голова означает преданность своему господину и открытость перед ним.
Видарна стоял совершенно неподвижно, пока господин рассказывал о нем, бесстрастно глядя перед собой: и осталось только гадать, сколько азиат понял из слов Филомена. Впрочем, хозяина это нисколько не смутило.
- Проводи царевну до ее покоев, - приказал Филомен стражнику по-персидски, слегка кивнув в сторону Поликсены.
Перс взглянул на Поликсену, потом поклонился обоим, брату и сестре. Затем посмотрел на Аристодема, который опять встал с места, услышав приказ хозяина дворца... вернее, варвар посмотрел сквозь Аристодема: и афинянин мог бы поклясться, что в черных глазах стражника мелькнула насмешка.
Поликсена направилась было следом за Видарной, который сделал несколько шагов к выходу и приостановился, дожидаясь царственную гостью. Но потом коринфянка опять повернулась к брату.
- Благодарю тебя. У тебя чудесно, - сказала она. - Уверена, мы с Аристодемом не разочаруемся, познакомившись с твоей супругой и детьми!
Филомен рассмеялся.
- Уверен, что нет, сестра. Артазостра немного... дичится вас, как вы уже поняли. Но завтра она непременно выйдет к вам, по долгу хозяйки и родственницы! Думаю, ты многое от нее узнаешь!
Поликсена поклонилась; брат кивнул.
Повернувшись, она удалилась вместе со стражником.
Когда звук их шагов стих вдали, Филомен повернулся к старому товарищу. Аристодем снова сел и достаточно успел овладеть собой.
- Она очень изменилась, - сказал Филомен: и в этих словах было гораздо больше восхищения, чем порицания.
- Да. Мы все очень изменились, - ответил афинянин.
- Верно, брат мой.
Сатрап улыбнулся. Суровость слов гостя, казалось, ничуть не задела хозяина.
- Расскажи мне о себе. Все, как ты жил эти три года, - попросил Филомен.
Аристодем на ощупь налил себе вина из кувшина, плеснув воды из гидрии*. А потом начал рассказывать: друг внимательно слушал, соединив кончики пальцев и лишь иногда поощрительно улыбаясь.
Когда пришла очередь говорить Филомену, Аристодем так же внимательно слушал его. Сейчас они не спорили и не искали истину, как тогда, когда Филомен в первый раз принимал Аристодема у себя: два пифагорейца делали молчаливые выводы друг о друге.
Когда они кончили говорить, была уже глубокая ночь. Наступил предрассветный час, когда все в мире людей и духов замирало, ожидая, что принесет новый день.
Хозяин сам проводил друга до покоев жены: и, обняв на прощанье, ушел. На страже у дверей спальни стояли двое ионийцев Поликсены, и это принесло Аристодему некоторое успокоение.
Афинянин вошел в опочивальню, напоенную ароматом роз. Персидские розы были не чета египетским болотным цветам!
Поликсена спала на широкой кровати под балдахином, натянув до подбородка покрывало из мягчайшей белой шерсти и по-детски подложив ладони под щеку. Муж улыбнулся при виде этого, но потом опять стал озабоченным и хмурым. Впрочем, конечно, он устал... ему нужна завтра ясная голова, чтобы хоть что-нибудь сообразить!
Он проверил Фрину, которая спала в колыбельке в углу. Никострата поселили отдельно... мальчишке не место рядом с молодыми супругами: так сказал Филомен, лукаво улыбнувшись, когда показывал гостям их комнаты.
Аристодем лег рядом с женой, под общее покрывало, и обнял ее. Теплая близость любимой сразу успокоила его: Поликсена вздохнула и, не просыпаясь, прижалась к мужу. Она пробормотала что-то, Аристодем не расслышал... и вдруг замер, различив в бормотании жены чье-то имя. Кого она позвала, супруга или брата?..
- Все равно, - прошептал афинянин.
Он поцеловал ее.
- Ты моя, и плохо придется тому, кто попробует разлучить нас! - шепотом воскликнул философ. - Или отобрать у нас детей!
Он снова поцеловал Поликсену.
- Клянусь Гекатой Трехликой, - прошептал эллин, подняв кулак. И улыбнулся. Решиться было уже половина дела!
Аристодем уснул в этой чужой постели спокойно и крепко.
* Древнегреческий сосуд для воды.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 77
Гости превосходно выспались: даже Поликсена, которой пришлось вставать ночью и кормить дочь. Фрина почти ее не беспокоила - девочка сладко спала всю ночь. И гости поняли, что проснулись довольно поздно.
Но, несмотря на это, солнце, все утро светившее через резные ставни, не успело нагреть комнату. Была ранняя весна, и прохладно в сравнении даже с египетской зимой: однако детям это было лучше всего.
Хозяин, однако, приказал с вечера принести в комнаты гостей жаровни, которые давно прогорели. Но розовый запах остался: пора цветения роз в Ионии еще не наступила, и розовое масло было добавлено в чашу для умывания.
Поликсена почти всю воду извела с вечера, но ночью воду сменили.
Коринфянка со смущением и некоторым страхом подумала, что, пока они спали, ночью тут были незнакомые слуги, возможно, персы, - обсуждали их, спящих: и какими именами называли?
К постели госпожи подошла Мекет, дрожащая и почти посеревшая от холода. И как она до сих пор не простудилась? Поликсена подумала, что рабыне нужна такая же азиатская одежда, как няньке.
Она услала Мекет и велела той одеться потеплее. И ведь даже послужить ей здесь эта девушка почти не сможет: бедная египтянка не знала никакого языка, кроме своего варварского!
Поликсена покормила дочь в постели, а потом препоручила няньке, раздумывая, как быть. Без служанки ей никак нельзя!
Коринфянка со смущением оглядывала свою с мужем богатую, но такую чужую и неудобную комнату. Она не знала, кого и о чем просить. Но тут к ней подошла женщина под покрывалом, не молодая и не старая: очевидно, персиянка.
Поликсена быстро встала навстречу неизвестной. Стража пропустила ее, как уже пропускала ночью других персов!
Женщина поклонилась: под покрывалом блеснули черно-бронзовые косы, скрученные вокруг головы.
- Я Кама, - назвалась азиатка. - Господин прислал меня служить тебе, госпожа. Я хорошо знаю свое дело, и госпожа останется довольна мной! Пока твоя девушка не научится своим обязанностям здесь!
Поликсене сразу не понравились самодовольство и бесцеремонность персиянки: при всей наружной почтительности.
Но отказать брату, если это Филомен повелел...
- Хорошо, - сказала она скрепя сердце. - Проводи меня в ванную комнату.
Мекет эллинка приказала приготовить для себя наряд. Ей подумалось, что быть госпожой и распорядительницей всех дел часто гораздо утомительнее, чем служанкой.
У нее была с собой косметика, и натрон, и масла: но достать их вчера не успели. Велеть ли Мекет сделать это сейчас?..
Кама, видя, что молодая госпожа в затруднении, просто тронула ее за плечо, направив вперед: с уверенностью матери или жрицы. Поликсена пошла за нею как была: в своем египетском белом ночном одеянии, только сунув ноги в сандалии. Она сжималась, спеша по коридору за своей проводницей... царевне так и чудились взгляды персов со всех сторон.
В прекрасной большой ванной комнате, выложенной светло-синей керамической плиткой и с водостоком, устроенным по образцу египетских, нашлось все необходимое: еще вчера Поликсена не испытала никаких неудобств, принимая ванну.
Кама действительно оказалась умелой служанкой: когда они закончили с омовением, персиянка даже накрасила Поликсену по-египетски, как та привыкла, а волосы уложила в ее любимую прическу - частью собрав узлом на затылке. Персиянка помогла госпоже укрепить повязку, которая поддерживала отяжелевшую грудь, и облачила ее в белый хитон и розовый гиматий с красным меандром по краю, расправив складки: будто уже где-то обучилась искусству укладывать греческую одежду.
Вернувшись в комнату, эллинка выбрала пару золотых запястий, золотые же серьги с подвесками и многорядное ожерелье из своих египетских украшений.
Закончив туалет, Поликсена впервые за утро обратила пристальное внимание на супруга. Аристодем, особенно не мудрствуя, надел белый хитон и такой же гиматий: его раб-грек помог хозяину умыться и расправить складки платья здесь же, в этой спальне.
- Прекрасно выглядишь, - хмуро сказал афинянин жене. После пробуждения они едва ли обменялись несколькими словами.
Поликсена мягко усмехнулась.
- А ты будто на ареопаг собрался!
- Я порою жалею, что это не так, - ответил муж без улыбки.
Поликсена чувствовала, что Аристодем хотел бы сказать ей много больше, - но сейчас для этого не было ни времени, ни возможности.
Едва гости закончили одеваться, как явился молодой раб... к счастью, грек: и сказал, что господин ожидает их к завтраку в зале с фонтаном.
Супруги переглянулись.
- Мы скоро придем, - сказала Поликсена.
Ей нужно было еще проведать Никострата: мальчика поселили в небольшой задней комнате, которая скорее напоминала комнату для прислуги. Но мать знала, что в спальне, подобной ее с мужем комнате, маленький спартанец чувствовал бы себя очень неуютно.
Когда она пришла к сыну, оказалось, что тот давно уже встал, умылся и поел - разумеется, не сам, а с помощью слуги-грека: видимо, ионийца, как и посланник Филомена.
Никострат был одет в одну всегдашнюю белую набедренную повязку, хотя и новую и чистую; а загрубелые босые ноги уже загрязнились, несмотря на умывание.
Мальчик улыбнулся матери, сохраняя при этом серьезный вид: как умел и его отец.
- Тебе не холодно? - спросила Поликсена, дотронувшись до плеча ребенка. Его крепкое тельце было горячим как угли.
Сын покачал головой: как всегда, предпочитая обходиться без слов, когда этого можно было избежать.
Поликсена нахмурилась.
- Ты не скучаешь?
- Нет, - мальчик снова покачал головой.
Мать вздохнула, потрепав его по волосам.
- Ну, иди играй.
Вечером Поликсена хотела расспросить сына, уделить ему внимание: но знала, что едва ли добьется многого. Спартанцы с малых лет приучались думать действием, а не словами: в противоположность афинянам!
И только когда придет время, ее сын покажет, насколько он умен и на что способен!
Аристодем и Поликсена направились в зал с фонтаном - дорогой, которой они все еще не запомнили: провожал их тот же молодой светловолосый раб-грек.
Ярким и чистым утром этот зал с полом из перемежающихся белых и черных квадратов, с белой каменной чашей на квадратном постаменте, выглядел гораздо приветливей.
Хозяин ожидал их, стоя у фонтана, заложив руки за спину: Филомен повернулся к гостям и радостно улыбнулся.
Он, как и вчера, был одет и вел себя по-персидски величественно: но Поликсена, посмотрев брату в глаза, ощутила, как ее наполняет радость и энергия. Хотя она знала о его тайных желаниях: может быть, именно это ее и будоражило!..
- Ты прекрасна сегодня, - сказал Филомен.
Быстро подойдя к сестре, он обхватил ее за плечи и расцеловал в обе щеки. Знак особой милости в Персии, благоволения к членам семьи, промелькнуло в голове у Поликсены.
Сердце от этого короткого объятия неистово забилось. Филомен оставил после себя аромат мускуса - и другой, тоже животный аромат: и такой же притягательный.
- Садитесь за стол, - хозяин кивнул в сторону накрытого стола: на нем был свежий хлеб с тмином, оливки, листья салата и нарезанные свежие огурцы, а также сыр и вино. Отдельно стояло блюдо с темным финиковым печеньем, которое Поликсена особенно полюбила в Египте.
Гости сразу ощутили голод при виде таких яств. Все трое сели за стол, и за едой почти не разговаривали: Филомен поглощал пищу с жадностью, которую Поликсена помнила с его юношеских лет, когда она подавала ему еду после трудного дня. Аристодем ел меньше и сдержаннее, а Поликсена уплетала свой завтрак с наслаждением молодой матери, чьи силы нужны семье.
После завтрака Филомен хотел покинуть гостей, извинившись делами, но Аристодем остановил своего могущественного друга: он набрался решимости за ночь.
Афинянин попросил жену оставить их вдвоем, и Поликсена ушла, бросив на мужа и брата опасливый взгляд. Потом Аристодем повернулся к Филомену.
- Я должен серьезно поговорить с тобой, - сказал афинянин.
Филомен усмехнулся: не то ласково, не то неприятно.
- Не сомневаюсь. Я никогда не веду праздных разговоров.
Аристодем расправил плечи. Он взглянул в сторону террасы, сощурившись от солнца, которое уже рассветилось вовсю; потом опять посмотрел на сатрапа Ионии.
- Как надолго мы здесь, во дворце?
- На сколько пожелаете, - ответил хозяин, улыбаясь.
Аристодем вскинул голову.
- Не делай вид, будто не понял! На каком положении мы с Поликсеной здесь?..
- На положении моих любимых друзей и ближайших родных, - ответил Филомен.
Но он, конечно, понял, о чем говорит друг. Пройдясь по залу, сатрап спросил:
- А что бы ты хотел делать?
- Сам содержать себя и не быть милостником, - ответил Аристодем. Внутренне афинянин удивился грубости и лживости этих слов: он хотел сказать совсем не то!
Но Филомен спокойно ждал продолжения, не выказывая никакого гнева. И Аристодем спросил:
- Могу ли я приобрести здесь усадьбу?
Филомен кивнул.
- С легкостью. В самом Милете есть прекрасные хозяйства... это как деревня в городе, - ответил он. - Есть и свободные. Я разузнаю о них для тебя.
Аристодем поклонился. Он в этот миг был очень благодарен; но ощутил, что все больше запутывается в окружающем и в себе.
- А смогу ли я снова заняться торговлей?
- С Навкратисом? Разумеется, - Филомен улыбнулся. - Ты не потеряешь своего Египта. Еще что-нибудь?
Аристодем опустил глаза. Он мысленно назвал себя подлецом, но закончил, будто движимый посторонней волей:
- Я уже давно не держал в руках меча.
- Ты хочешь освежить свои воинские умения! Это не только желательно, но и необходимо каждому благородному человеку, - сказал сатрап, улыбаясь, будто давно ждал такой просьбы.
Он прибавил:
- Быть может, нам с тобой предстоит вместе оборонять эту землю.
Афинянин поперхнулся.
- Оборонять Ионию - сейчас? От кого?..
Филомен рассмеялся.
- Разве ты не помнишь, как умер Поликрат, от которого я получил в дар и коня, и судьбу?..* Или ты не понимаешь, мой ученый афинянин, сколько неотесанных жестоких дикарей притязает на мою Ионию? Уверяю тебя, если ты озабочен этим, - среди них найдется очень мало таких, которые, подобно мне, пожелают объединить эллинов и варваров, ради торжества божественного духа!..
Аристодем быстро отвел глаза.
- Прости.
Друг горько усмехнулся.
- Прощаю.
Аристодем взялся за подбородок, прикусил губу... а потом опять взглянул на хозяина.
- Так ты хочешь, чтобы я тебе служил?
Афинянину все еще не верилось в такой оборот дела.
Филомен поднял брови.
- А разве не за этим ты приехал? Думай, что ты служишь не мне, а Элладе... такой, какой ей надлежит стать!
Аристодем медлил несколько бесконечных мгновений... а потом протянул наместнику Камбиса руку.
Коринфянин сжал ее обеими своими руками, потом притянул товарища к себе и крепко обнял.
- Если бы ты знал, сколько это для меня значит!
- Мне порою кажется, что ты великий изменник... а порою я думаю, что ты великий человек, - прошептал Аристодем в его жесткие волосы. - Я не знаю, что из этого хуже: но я согласен остаться с тобой, пока могу!
Филомен хлопнул его по плечу и посмотрел в глаза:
- Я сегодня же узнаю для тебя все, что нужно. Но если ты намерен учиться сражаться, ты будешь приезжать сюда, во дворец, где с тобой будут заниматься мои воины!
- Греки или персы? - невольно вырвалось у гостя.
Филомен пожал плечами.
- Кого выберешь. Я учился и у тех, и у других, и продолжаю это делать!
Затем сатрап ушел: сказав, что они встретятся за обедом, к которому он пригласит свою жену. Предупредил, чтобы Аристодем сказал об этом Поликсене.
Но к обеду, который подали в большой трапезной, хозяин опять явился один.
- Артазостра не желает трапезничать в обществе мужчины-афинянина, - сказал он. - Знаешь, что сказала о тебе моя гордая и благородная супруга? - посмеиваясь, спросил хозяин разочарованного и исполненного опасений Аристодема. - "Если твой друг похож на тебя так, как ты говоришь, мне нет нужды видеть его: я уже знаю его".
- Вот как! - воскликнул гость.
Филомен сжал его плечо, доверительно склонившись к другу.
- Кроме того, моя персиянка сейчас кормит нашего младшего сына. Артаферну всего два месяца, и моя жена почти не отходит от него.
Аристодем кивнул.
- Но хотя бы увидеть ее и твоих детей мы сможем? - спросил он.
- Конечно. Сейчас, как поедим, и навестим ее, - ответил сатрап.
Филомен сдержал свое слово и проводил Аристодема и Поликсену к жене, как только они встали из-за стола.
Комнаты Артазостры располагались совсем в другой половине дворца, нежели гостевые комнаты. Сейчас она была в детской, с несколькими няньками и наперсницами, и появление мужа и его родственников-эллинов испугало, если не разгневало госпожу.
Она держала на руках ребенка - двухмесячного Артаферна; и при виде светловолосого светлокожего афинянина персиянка быстро встала и сделала такое движение, точно хотела броситься прочь вместе с ребенком. Но потом, конечно, Артазостра совладала с собой.
Ее яркие губы приоткрылись, большие черные, немного навыкате, глаза заблестели, когда она перевела взгляд на Поликсену. Эта азиатка, хотя и привлекательная, не была красавицей: но была, несомненно, хорошей женой и страстной женщиной.
- Это... твоя сестра и ее муж? - спросила она Филомена по-гречески, с сильным акцентом.
Филомен улыбнулся.
- Да, - сказал он мягко, тоже по-гречески. - Поликсена очень хотела познакомиться с тобой.
Артазостра заправила за ухо блестящие черные волосы: сегодня, не ожидая вторжения чужаков, она не покрыла их и даже не заплела, и волосы ниспадали до колен. Азиатка ничего не сказала в ответ на лестные слова мужа, и Поликсену это покоробило и даже внушило страх.
Но Поликсена успела приглядеться к младенцу на руках персиянки: мальчик был хорошеньким, выглядел здоровым, а по внешности его могли бы легко принять и за грека, и за перса.
- Мне очень нравится твой сын, - сказала она госпоже по-персидски.
Артазостра вздрогнула, услышав из уст чужачки персидскую речь... потом медленно улыбнулась. Она снова села, расправив пурпурно-лиловые одежды.
- У моего сына сильная кровь, - ответила она на языке родины.
Хозяйка впервые посмотрела гостье в глаза, и Поликсена поклонилась.
Артазостра снова улыбнулась, с явным большим удовольствием: и эллинка впервые подумала, какой та могла бы быть подругой. Несомненно, эта женщина обладала не только знатностью, но и острым умом: не зря брат так часто упоминал ее в письмах!
- Надеюсь, мы подружимся, госпожа, - сказала Поликсена, теперь перейдя на греческий.
Артазостра кивнула.
- Да... надеюсь.
Небольшая ошибка в ее речи только усилила ее своеобразную привлекательность. Поликсена вдруг поняла, что сейчас Артазостра не опасна для нее - и еще долго не будет опасна: пока не отнимет от груди своего крошку-сына. Жена Филомена, как и Поликсена, кормила детей сама.
И ведь есть еще Дарион, которому всего полтора года!
Должно быть, за ним сейчас смотрят няньки.
- Могу ли я взглянуть на Дариона? - спросила Поликсена хозяйку.
- Да, - Артазостра наконец вспомнила, что они не одни. Окинула взглядом всех. - Идемте, я провожу вас.
* Поликрат погиб в 522 году до н.э.: его хитростью захватил в плен персидский сатрап Оройт и казнил неизвестным мучительным способом (предположительно, распятие или посажение на кол).
Гости превосходно выспались: даже Поликсена, которой пришлось вставать ночью и кормить дочь. Фрина почти ее не беспокоила - девочка сладко спала всю ночь. И гости поняли, что проснулись довольно поздно.
Но, несмотря на это, солнце, все утро светившее через резные ставни, не успело нагреть комнату. Была ранняя весна, и прохладно в сравнении даже с египетской зимой: однако детям это было лучше всего.
Хозяин, однако, приказал с вечера принести в комнаты гостей жаровни, которые давно прогорели. Но розовый запах остался: пора цветения роз в Ионии еще не наступила, и розовое масло было добавлено в чашу для умывания.
Поликсена почти всю воду извела с вечера, но ночью воду сменили.
Коринфянка со смущением и некоторым страхом подумала, что, пока они спали, ночью тут были незнакомые слуги, возможно, персы, - обсуждали их, спящих: и какими именами называли?
К постели госпожи подошла Мекет, дрожащая и почти посеревшая от холода. И как она до сих пор не простудилась? Поликсена подумала, что рабыне нужна такая же азиатская одежда, как няньке.
Она услала Мекет и велела той одеться потеплее. И ведь даже послужить ей здесь эта девушка почти не сможет: бедная египтянка не знала никакого языка, кроме своего варварского!
Поликсена покормила дочь в постели, а потом препоручила няньке, раздумывая, как быть. Без служанки ей никак нельзя!
Коринфянка со смущением оглядывала свою с мужем богатую, но такую чужую и неудобную комнату. Она не знала, кого и о чем просить. Но тут к ней подошла женщина под покрывалом, не молодая и не старая: очевидно, персиянка.
Поликсена быстро встала навстречу неизвестной. Стража пропустила ее, как уже пропускала ночью других персов!
Женщина поклонилась: под покрывалом блеснули черно-бронзовые косы, скрученные вокруг головы.
- Я Кама, - назвалась азиатка. - Господин прислал меня служить тебе, госпожа. Я хорошо знаю свое дело, и госпожа останется довольна мной! Пока твоя девушка не научится своим обязанностям здесь!
Поликсене сразу не понравились самодовольство и бесцеремонность персиянки: при всей наружной почтительности.
Но отказать брату, если это Филомен повелел...
- Хорошо, - сказала она скрепя сердце. - Проводи меня в ванную комнату.
Мекет эллинка приказала приготовить для себя наряд. Ей подумалось, что быть госпожой и распорядительницей всех дел часто гораздо утомительнее, чем служанкой.
У нее была с собой косметика, и натрон, и масла: но достать их вчера не успели. Велеть ли Мекет сделать это сейчас?..
Кама, видя, что молодая госпожа в затруднении, просто тронула ее за плечо, направив вперед: с уверенностью матери или жрицы. Поликсена пошла за нею как была: в своем египетском белом ночном одеянии, только сунув ноги в сандалии. Она сжималась, спеша по коридору за своей проводницей... царевне так и чудились взгляды персов со всех сторон.
В прекрасной большой ванной комнате, выложенной светло-синей керамической плиткой и с водостоком, устроенным по образцу египетских, нашлось все необходимое: еще вчера Поликсена не испытала никаких неудобств, принимая ванну.
Кама действительно оказалась умелой служанкой: когда они закончили с омовением, персиянка даже накрасила Поликсену по-египетски, как та привыкла, а волосы уложила в ее любимую прическу - частью собрав узлом на затылке. Персиянка помогла госпоже укрепить повязку, которая поддерживала отяжелевшую грудь, и облачила ее в белый хитон и розовый гиматий с красным меандром по краю, расправив складки: будто уже где-то обучилась искусству укладывать греческую одежду.
Вернувшись в комнату, эллинка выбрала пару золотых запястий, золотые же серьги с подвесками и многорядное ожерелье из своих египетских украшений.
Закончив туалет, Поликсена впервые за утро обратила пристальное внимание на супруга. Аристодем, особенно не мудрствуя, надел белый хитон и такой же гиматий: его раб-грек помог хозяину умыться и расправить складки платья здесь же, в этой спальне.
- Прекрасно выглядишь, - хмуро сказал афинянин жене. После пробуждения они едва ли обменялись несколькими словами.
Поликсена мягко усмехнулась.
- А ты будто на ареопаг собрался!
- Я порою жалею, что это не так, - ответил муж без улыбки.
Поликсена чувствовала, что Аристодем хотел бы сказать ей много больше, - но сейчас для этого не было ни времени, ни возможности.
Едва гости закончили одеваться, как явился молодой раб... к счастью, грек: и сказал, что господин ожидает их к завтраку в зале с фонтаном.
Супруги переглянулись.
- Мы скоро придем, - сказала Поликсена.
Ей нужно было еще проведать Никострата: мальчика поселили в небольшой задней комнате, которая скорее напоминала комнату для прислуги. Но мать знала, что в спальне, подобной ее с мужем комнате, маленький спартанец чувствовал бы себя очень неуютно.
Когда она пришла к сыну, оказалось, что тот давно уже встал, умылся и поел - разумеется, не сам, а с помощью слуги-грека: видимо, ионийца, как и посланник Филомена.
Никострат был одет в одну всегдашнюю белую набедренную повязку, хотя и новую и чистую; а загрубелые босые ноги уже загрязнились, несмотря на умывание.
Мальчик улыбнулся матери, сохраняя при этом серьезный вид: как умел и его отец.
- Тебе не холодно? - спросила Поликсена, дотронувшись до плеча ребенка. Его крепкое тельце было горячим как угли.
Сын покачал головой: как всегда, предпочитая обходиться без слов, когда этого можно было избежать.
Поликсена нахмурилась.
- Ты не скучаешь?
- Нет, - мальчик снова покачал головой.
Мать вздохнула, потрепав его по волосам.
- Ну, иди играй.
Вечером Поликсена хотела расспросить сына, уделить ему внимание: но знала, что едва ли добьется многого. Спартанцы с малых лет приучались думать действием, а не словами: в противоположность афинянам!
И только когда придет время, ее сын покажет, насколько он умен и на что способен!
Аристодем и Поликсена направились в зал с фонтаном - дорогой, которой они все еще не запомнили: провожал их тот же молодой светловолосый раб-грек.
Ярким и чистым утром этот зал с полом из перемежающихся белых и черных квадратов, с белой каменной чашей на квадратном постаменте, выглядел гораздо приветливей.
Хозяин ожидал их, стоя у фонтана, заложив руки за спину: Филомен повернулся к гостям и радостно улыбнулся.
Он, как и вчера, был одет и вел себя по-персидски величественно: но Поликсена, посмотрев брату в глаза, ощутила, как ее наполняет радость и энергия. Хотя она знала о его тайных желаниях: может быть, именно это ее и будоражило!..
- Ты прекрасна сегодня, - сказал Филомен.
Быстро подойдя к сестре, он обхватил ее за плечи и расцеловал в обе щеки. Знак особой милости в Персии, благоволения к членам семьи, промелькнуло в голове у Поликсены.
Сердце от этого короткого объятия неистово забилось. Филомен оставил после себя аромат мускуса - и другой, тоже животный аромат: и такой же притягательный.
- Садитесь за стол, - хозяин кивнул в сторону накрытого стола: на нем был свежий хлеб с тмином, оливки, листья салата и нарезанные свежие огурцы, а также сыр и вино. Отдельно стояло блюдо с темным финиковым печеньем, которое Поликсена особенно полюбила в Египте.
Гости сразу ощутили голод при виде таких яств. Все трое сели за стол, и за едой почти не разговаривали: Филомен поглощал пищу с жадностью, которую Поликсена помнила с его юношеских лет, когда она подавала ему еду после трудного дня. Аристодем ел меньше и сдержаннее, а Поликсена уплетала свой завтрак с наслаждением молодой матери, чьи силы нужны семье.
После завтрака Филомен хотел покинуть гостей, извинившись делами, но Аристодем остановил своего могущественного друга: он набрался решимости за ночь.
Афинянин попросил жену оставить их вдвоем, и Поликсена ушла, бросив на мужа и брата опасливый взгляд. Потом Аристодем повернулся к Филомену.
- Я должен серьезно поговорить с тобой, - сказал афинянин.
Филомен усмехнулся: не то ласково, не то неприятно.
- Не сомневаюсь. Я никогда не веду праздных разговоров.
Аристодем расправил плечи. Он взглянул в сторону террасы, сощурившись от солнца, которое уже рассветилось вовсю; потом опять посмотрел на сатрапа Ионии.
- Как надолго мы здесь, во дворце?
- На сколько пожелаете, - ответил хозяин, улыбаясь.
Аристодем вскинул голову.
- Не делай вид, будто не понял! На каком положении мы с Поликсеной здесь?..
- На положении моих любимых друзей и ближайших родных, - ответил Филомен.
Но он, конечно, понял, о чем говорит друг. Пройдясь по залу, сатрап спросил:
- А что бы ты хотел делать?
- Сам содержать себя и не быть милостником, - ответил Аристодем. Внутренне афинянин удивился грубости и лживости этих слов: он хотел сказать совсем не то!
Но Филомен спокойно ждал продолжения, не выказывая никакого гнева. И Аристодем спросил:
- Могу ли я приобрести здесь усадьбу?
Филомен кивнул.
- С легкостью. В самом Милете есть прекрасные хозяйства... это как деревня в городе, - ответил он. - Есть и свободные. Я разузнаю о них для тебя.
Аристодем поклонился. Он в этот миг был очень благодарен; но ощутил, что все больше запутывается в окружающем и в себе.
- А смогу ли я снова заняться торговлей?
- С Навкратисом? Разумеется, - Филомен улыбнулся. - Ты не потеряешь своего Египта. Еще что-нибудь?
Аристодем опустил глаза. Он мысленно назвал себя подлецом, но закончил, будто движимый посторонней волей:
- Я уже давно не держал в руках меча.
- Ты хочешь освежить свои воинские умения! Это не только желательно, но и необходимо каждому благородному человеку, - сказал сатрап, улыбаясь, будто давно ждал такой просьбы.
Он прибавил:
- Быть может, нам с тобой предстоит вместе оборонять эту землю.
Афинянин поперхнулся.
- Оборонять Ионию - сейчас? От кого?..
Филомен рассмеялся.
- Разве ты не помнишь, как умер Поликрат, от которого я получил в дар и коня, и судьбу?..* Или ты не понимаешь, мой ученый афинянин, сколько неотесанных жестоких дикарей притязает на мою Ионию? Уверяю тебя, если ты озабочен этим, - среди них найдется очень мало таких, которые, подобно мне, пожелают объединить эллинов и варваров, ради торжества божественного духа!..
Аристодем быстро отвел глаза.
- Прости.
Друг горько усмехнулся.
- Прощаю.
Аристодем взялся за подбородок, прикусил губу... а потом опять взглянул на хозяина.
- Так ты хочешь, чтобы я тебе служил?
Афинянину все еще не верилось в такой оборот дела.
Филомен поднял брови.
- А разве не за этим ты приехал? Думай, что ты служишь не мне, а Элладе... такой, какой ей надлежит стать!
Аристодем медлил несколько бесконечных мгновений... а потом протянул наместнику Камбиса руку.
Коринфянин сжал ее обеими своими руками, потом притянул товарища к себе и крепко обнял.
- Если бы ты знал, сколько это для меня значит!
- Мне порою кажется, что ты великий изменник... а порою я думаю, что ты великий человек, - прошептал Аристодем в его жесткие волосы. - Я не знаю, что из этого хуже: но я согласен остаться с тобой, пока могу!
Филомен хлопнул его по плечу и посмотрел в глаза:
- Я сегодня же узнаю для тебя все, что нужно. Но если ты намерен учиться сражаться, ты будешь приезжать сюда, во дворец, где с тобой будут заниматься мои воины!
- Греки или персы? - невольно вырвалось у гостя.
Филомен пожал плечами.
- Кого выберешь. Я учился и у тех, и у других, и продолжаю это делать!
Затем сатрап ушел: сказав, что они встретятся за обедом, к которому он пригласит свою жену. Предупредил, чтобы Аристодем сказал об этом Поликсене.
Но к обеду, который подали в большой трапезной, хозяин опять явился один.
- Артазостра не желает трапезничать в обществе мужчины-афинянина, - сказал он. - Знаешь, что сказала о тебе моя гордая и благородная супруга? - посмеиваясь, спросил хозяин разочарованного и исполненного опасений Аристодема. - "Если твой друг похож на тебя так, как ты говоришь, мне нет нужды видеть его: я уже знаю его".
- Вот как! - воскликнул гость.
Филомен сжал его плечо, доверительно склонившись к другу.
- Кроме того, моя персиянка сейчас кормит нашего младшего сына. Артаферну всего два месяца, и моя жена почти не отходит от него.
Аристодем кивнул.
- Но хотя бы увидеть ее и твоих детей мы сможем? - спросил он.
- Конечно. Сейчас, как поедим, и навестим ее, - ответил сатрап.
Филомен сдержал свое слово и проводил Аристодема и Поликсену к жене, как только они встали из-за стола.
Комнаты Артазостры располагались совсем в другой половине дворца, нежели гостевые комнаты. Сейчас она была в детской, с несколькими няньками и наперсницами, и появление мужа и его родственников-эллинов испугало, если не разгневало госпожу.
Она держала на руках ребенка - двухмесячного Артаферна; и при виде светловолосого светлокожего афинянина персиянка быстро встала и сделала такое движение, точно хотела броситься прочь вместе с ребенком. Но потом, конечно, Артазостра совладала с собой.
Ее яркие губы приоткрылись, большие черные, немного навыкате, глаза заблестели, когда она перевела взгляд на Поликсену. Эта азиатка, хотя и привлекательная, не была красавицей: но была, несомненно, хорошей женой и страстной женщиной.
- Это... твоя сестра и ее муж? - спросила она Филомена по-гречески, с сильным акцентом.
Филомен улыбнулся.
- Да, - сказал он мягко, тоже по-гречески. - Поликсена очень хотела познакомиться с тобой.
Артазостра заправила за ухо блестящие черные волосы: сегодня, не ожидая вторжения чужаков, она не покрыла их и даже не заплела, и волосы ниспадали до колен. Азиатка ничего не сказала в ответ на лестные слова мужа, и Поликсену это покоробило и даже внушило страх.
Но Поликсена успела приглядеться к младенцу на руках персиянки: мальчик был хорошеньким, выглядел здоровым, а по внешности его могли бы легко принять и за грека, и за перса.
- Мне очень нравится твой сын, - сказала она госпоже по-персидски.
Артазостра вздрогнула, услышав из уст чужачки персидскую речь... потом медленно улыбнулась. Она снова села, расправив пурпурно-лиловые одежды.
- У моего сына сильная кровь, - ответила она на языке родины.
Хозяйка впервые посмотрела гостье в глаза, и Поликсена поклонилась.
Артазостра снова улыбнулась, с явным большим удовольствием: и эллинка впервые подумала, какой та могла бы быть подругой. Несомненно, эта женщина обладала не только знатностью, но и острым умом: не зря брат так часто упоминал ее в письмах!
- Надеюсь, мы подружимся, госпожа, - сказала Поликсена, теперь перейдя на греческий.
Артазостра кивнула.
- Да... надеюсь.
Небольшая ошибка в ее речи только усилила ее своеобразную привлекательность. Поликсена вдруг поняла, что сейчас Артазостра не опасна для нее - и еще долго не будет опасна: пока не отнимет от груди своего крошку-сына. Жена Филомена, как и Поликсена, кормила детей сама.
И ведь есть еще Дарион, которому всего полтора года!
Должно быть, за ним сейчас смотрят няньки.
- Могу ли я взглянуть на Дариона? - спросила Поликсена хозяйку.
- Да, - Артазостра наконец вспомнила, что они не одни. Окинула взглядом всех. - Идемте, я провожу вас.
* Поликрат погиб в 522 году до н.э.: его хитростью захватил в плен персидский сатрап Оройт и казнил неизвестным мучительным способом (предположительно, распятие или посажение на кол).
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 78
Тем же вечером Филомен сказал другу, что присмотрел для него хороший свободный дом с большим садом и огородом - поблизости от дворца. Аристодем тут же отправился поглядеть на этот дом: даже не спрашивая, отчего тот свободен и отчего опустело столько домов благородных милетских греков. Жену он оставил на попечение брата, хотя тот был занят - и именно поэтому Аристодему было спокойно. К ужину сатрап пригласил нескольких управителей-персов и греков из ионийской знати. Он редко ел только с семьей.
Филомен не стал бы возражать, если бы сестра присоединилась к нему за ужином, - но Поликсене было достаточно переживаний первых дней во дворце. В отсутствие мужа Поликсена предпочла получше познакомиться с Артазострой. Про себя царевна называла это разведкой, на которую не способны мужчины: да и искренне хотела лучше узнать супругу брата.
Когда муж оставил дворец, предупредив, что может задержаться допоздна или вообще до утра, Поликсена послала к хозяйке дворца Каму. Она сказала, что хотела бы навестить ее, взяв с собой дочь, и провести с госпожой вечер за беседой, если у той найдется время.
Конечно, время у азиатки было: но могли оказаться тайные планы. Однако Кама вернулась с улыбкой и с воодушевлением сообщила, что госпожа согласна принять гостью.
Уж не Артазостра ли присоветовала мужу дать Поликсене эту женщину в служанки? Не рассказала ли Артазостра ей о привычках сестры Филомена, о которых знала от него самого?..
Но даже если и так, это могло ничего не значить: только меры предосторожности, которые знатные родственницы предпринимают в отношении друг друга.
Поликсена быстро осмотрела себя перед зеркалом и, найдя, что все в порядке, велела няньке взять Фрину и вместе с персидской прислужницей сопровождать свою госпожу. Египтянка боялась, и дочь от этого беспокоилась... но Поликсена надеялась, что в скором времени обе успокоятся. Артазостра сейчас тоже озабочена миром в своих комнатах.
Когда Поликсена вступила в полутемную комнату, убранную темно-алыми тканями и пахнущую амброй, она ощутила ту же томительно-сладкую тревогу, что вызывала у нее божественная подруга, навеки оставшаяся в Египте. Может быть, такие чувства вызывают все женщины, одаренные матерью богов?.. И отчего здесь так темно?
"Знает ли персиянка о том, что связывало меня с Нитетис?" - неожиданно спросила себя гостья. Ведь в Персии это, кажется, не осуждалось?
Артазостра выступила Поликсене навстречу так неожиданно, что та чуть не вскрикнула.
- Тише! - госпожа прижала палец к губам, сверкнув огромными глазами. На ней опять не было никакого покрывала, только часть волос подобрана назад. - Артаферн недавно уснул, не разбуди! Идем со мной!
Женщины на цыпочках пересекли детскую, и персиянка открыла дверь в соседнюю комнату, сразу заставив Поликсену зажмуриться: внутри ярко горели светильники.
- Это моя комната, - сказала Артазостра.
Они вошли и закрыли дверь - притворив неплотно, чтобы слышать дитя.
Артазостра повернулась к гостье. Она была высокая - одного роста с ней, что Поликсена заметила еще при знакомстве.
- Если твоей дочери время спать, можешь положить ее с моим сыном.
Поликсена качнула головой.
- Благодарю тебя, госпожа. Фрина пока не хочет, пусть побудет с нами.
Персиянка кивнула и указала гостье на мягкую кушетку.
- Садись.
Египтянка с Фриной устроилась на полу, на подушках. Несмотря на то, что это была собственная комната госпожи, здесь по ковру были разбросаны игрушки, видимо, принадлежавшие Дариону. Поликсена окинула взглядом комнату, пытаясь угадать, сколько здесь еще дверей и помещений - и сколько собственной прислуги и преданных людей у Артазостры... преданных именно ей, а не ее мужу.
Здесь, однако, не было никого постороннего. Но Артазостра не испытала никакого затруднения, обихаживая гостью: она подозвала Каму и отдала ей приказ так уверенно, точно Кама состояла в услужении у нее самой. Поликсене все больше казалось, что так и есть.
Кама скрылась в глубине комнаты... вернее, вышла в незаметную дверь: а Артазостра улыбнулась эллинке, чувствуя себя полной хозяйкой положения.
- Она принесет нам угощение.
Поликсена заметила, что акцент у Артазостры, говорившей по-гречески, почти совсем пропал. Может быть, он усиливался от волнения? И речь ее сейчас была почти правильной!
Эллинка вздохнула, не зная, как приступить к разговору. Но тут заметила, что взгляд хозяйки устремлен на ее малышку, которую египтянка заняла найденной игрушкой.
- У тебя красивая дочь, - сказала жена Филомена. - Волосы цвета солнца... у вас он почитается, не так ли? Но мы считаем, что такие светлые люди - слабые люди! Слабее темных!
Поликсена невольно перебросила через плечо концы своих черных волос.
- Может быть, - сказала она вежливо.
Но руки у нее дрожали, и сердце билось. Эта дикарка волновала ее чувства... сильнее, чем хотелось бы самой эллинке. Может, оттого, что Поликсена подозревала в азиатке врага?..
Тут вернулась Кама, с поклоном поставив перед обеими женщинами на столик поднос со сладостями и напитками. Потом служанка удалилась куда-то в тень.
Артазостра сразу схватила с блюда горсть орехов в меду и с удовольствием стала есть. Поликсена при виде этого тоже ощутила голод.
- Ешь... не бойся! - персиянка вдруг засмеялась. - Все время хочу есть!
Она была еще полновата после родов, но была хорошо сложенной, здоровой женщиной: и скоро все, несомненно, уйдет в молоко.
Поликсена присоединилась к госпоже: вдруг ей тоже стало хорошо. Может, оттого, что рядом с ней давно уже не было близкой по духу женщины?
Да что это она думает - нельзя забывать, что Артазостра родственница Дария, которая соперничает с нею за милость брата и может оказаться самым опасным врагом!..
Но это так утомительно - во всех людях подозревать врагов. Должно быть, для персиянки тоже.
Некоторое время они молча угощались, а потом Поликсена задала вопрос, который ей самой показался неожиданным. Ей столько всего хотелось узнать о жене брата - но многое нельзя было спрашивать прямо, а остальное... о чем можно спрашивать персидскую княжну?
Поликсена сказала, что вспомнилось ей из вчерашнего разговора с братом.
- Филомен рассказывал, что зал с фонтаном украшала ты сама... и что ты любишь проводить там время, госпожа. Но брат говорил, что тебе не нравятся наши статуи, которые он хотел бы поставить там. Почему ты не любишь их?
- Ваши статуи? - переспросила Артазостра.
Она усмехнулась, потом захватила прядь своих черных волос и стала играть ею, водить по своей узкой ладони, точно кисточкой.
- Да, я не хочу, чтобы в моем зале были ваши статуи! Это оскорбление!
У Поликсены уже были догадки на этот счет. Она немного придвинулась к персиянке, оказавшись в облаке ее ароматов, и спросила:
- Потому что греческие статуи нагие?
Разумеется, речь шла о мужских изваяниях.
- Нет, - к ее удивлению, ответила Артазостра. - Не потому! Потому, что вы делаете из людей богов... так легко! Делаете богов из ваших воинов!
Персиянка улыбнулась, крылья ее носа хищно раздулись.
- У нас есть тысячи воинов, в груди которых сердце льва! Тысячи умирают, но мы не ставим им статуи! А вы делаете из своих солдат богов, будто они совершенны!
Артазостра взглянула на гостью: их лица были совсем близко, и Поликсена ощутила дыхание персиянки.
- Только единый и величайший бог обладает совершенством!
- Вот как! - воскликнула Поликсена.
Такие соображения не приходили ей в голову. Артазостра действительно была незаурядно умна - пусть и выражала свои мысли совсем иначе, нежели эллины.
- Да, - сказала персиянка.
Она подумала и прибавила:
- Красота человека всегда... имеет изъяны. Мой муж прекрасен, - тут она улыбнулась, - но разве нет у него изъянов? А ваши статуи изображают то, чего нет. Ваши статуи - ложь! Разве ты не знаешь, что мы, арии, праведники Заратустры, больше всего ненавидим ложь?
- Разумеется, знаю! - сказала Поликсена.
Она ощущала в этот миг почти благоговение. Хотя знала, сколь обманчивы бывают азиаты в достижении собственных "праведных" целей.
- Но тот, кто любит, никогда не видит правды, - сказала эллинка неожиданно для самой себя.
Артазостра изумленно взглянула на нее. Потом улыбнулась.
- Это так, - сказала персиянка.
Тут Фрина захныкала, и мать, быстро поднявшись с кушетки, подошла к девочке. Она хотела есть. Поликсена взяла Фрину на руки, со смущением повернувшись к хозяйке.
- Можно?..
Артазостра кивнула.
Поликсена села рядом с ней, с дочерью на коленях, и, немного поколебавшись, обнажила правую грудь. Щекам стало жарко. Даже когда малышка начала сосать, эллинка все еще ощущала смущение: она чувствовала, что жена брата успела оценить ее наготу и продолжает смотреть вполглаза. Сколько чувственности всегда бывает между женщинами - и чем больше их женская сила, тем больше чувственность!
Покормив дочь, Поликсена увидела, что та засыпает.
- Теперь бы уложить ее, - смущенно улыбнувшись, попросила гостья.
Артазостра легко встала с места.
- Идем.
Женщины вышли в полутемную детскую, где Артазостра взяла у эллинки Фрину: Поликсена почти без колебаний уступила госпоже дочь. Между ними уже возникло понимание, какое существует только между женщинами.
Артазостра, устроив Фрину на кушетке среди подушек, жестом подозвала няньку-египтянку.
- Будь тут! - приказала хозяйка по-гречески, указав пальцем на золотоволосую девочку. Служанка Поликсены поклонилась.
Сын Артазостры, конечно, лежал в колыбели, спал большую часть суток и в таком призоре не нуждался.
Хозяйка и гостья вернулись в комнату, где снова сели.
Поликсена вспомнила, о чем шел разговор. Ей хотелось услышать все, что персиянка могла бы сказать по поводу греческой скульптуры!
- Так значит, статуй в твоем зале не будет? - спросила она.
- Мой муж ставил здесь статую вашего воина... спартанца, - ответила Артазостра. - Он занес копье! Мой муж восхищался им! Но в моем доме таких воинов не будет!
И тут она увидела, что Поликсена сидит, глядя перед собой невидящим взглядом. Персиянка даже испугалась.
- Что случилось?
Она приподнялась.
- Ты знаешь его?..
Артазостра подозревала о статуе нагого копьеносца разное - но только не это! Персиянка начала уже догадываться, в чем дело: но не знала еще, как действовать сообразно узнанному.
Поликсена наконец очнулась и попыталась что-то сказать.
И у нее получилось:
- Ты говоришь, статуя спартанца? Брат пытался поставить ее в зале?..
Она взглянула на госпожу.
- А ты знаешь имя скульптора?
Артазостра поняла, что скрывать смысла нет: все равно эллинка дознается - или будет считать, что поняла верно! Потом Артазостра поймет, что с этим делать!
- Скульптор - Гермодор из Афин, как твой муж, - сказала хозяйка.
Поликсена со стоном закрыла лицо руками.
Артазостра жадно смотрела на нее... персиянка испытывала и жгучее любопытство, и жалость от догадки, и удовлетворение. Но когда эллинка опять взглянула на госпожу, жалость возобладала. Поликсена была мертвенно бледна: как женщина, узнавшая о смерти возлюбленного.
- Я пойду. Прошу простить меня, - Поликсена стала подниматься, и хозяйка быстро встала следом.
- Ты дойдешь одна?..
- Я не буду одна. Со мной мои женщины. Где Кама?
Поликсена огляделась, как слепая. Артазостра хлопнула в ладоши, и Кама явилась. Артазостра быстро прошептала служанке что-то, кивнув на эллинку, и Кама поклонилась.
Приблизившись к сестре Филомена, персиянка осторожно, но твердо взяла ее под руку и повела к двери. Поликсена не противилась.
Когда они скрылись, Артазостра села опять. Она еще долго сидела в раздумье, кусая прядь своих волос, глядя перед собой так же невидяще, как Поликсена.
- Я должна все узнать! - прошептала она.
И только когда из детской позвал проснувшийся сын, персиянка очнулась от размышлений.
Поликсена не помнила, как вернулась в свою спальню. Она была в таком потрясении, какого не испытывала, даже услышав об участи Ликандра от брата Аристодема. Даже услышав, что брат переметнулся к персам!
Она не знала, что думать о Филомене теперь... за похищением статуи Ликандра могли скрываться такие страшные вещи, рядом с которыми даже этот поступок показался бы безобидным!
Поликсена потребовала вина. Она была намерена сегодня же встретиться с братом, чем бы это ни грозило!
Она послала своего воина в трапезную.
Филомен не отказался встретиться с сестрой: и, ввиду позднего часа, пришел к ней сам. Аристодем еще не возвращался.
- Что случилось, милая сестра? - спросил сатрап Ионии, входя в ее спальню.
Поликсена, одиноко сидевшая на супружеской кровати, подняла заплаканные глаза.
- Это ты похитил Ликандра и продал в рабство? - глухим голосом спросила она.
Филомен застыл на месте.
- Что ты сказала?..
Поликсена сжала кулаки.
- Я знаю о статуе!..
И она разразилась рыданиями.
Филомен несколько мгновений не отвечал и не двигался с места - а потом подошел к Поликсене и опустился перед нею на колени. Взял ее руки в свои. Поликсена застыла: но не попыталась вырваться.
- Я устроил похищение статуи, - тихо, убедительно сказал брат. - Ради спасения самой статуи и всех Афин от кровопролития! Я связан со многими людьми! Но Ликандра я не похищал.
Поликсена смотрела на него не дыша. Ей так хотелось поверить!
- Это правда?..
Филомен кивнул и поднес к губам ее ладони. Поцеловал ее руку, потом опять поднял глаза на сестру.
- Правда, моя дорогая.
Поликсена глубоко вздохнула.
Филомен встал.
- Тебе с Аристодемом нужно будет остаться у меня на какое-то время. Для благоустройства и покупки усадьбы нужно время! Ты согласна?
Поликсена кивнула.
Когда Аристодем вернулся, Поликсена передала мужу, что узнала этим вечером. И афинянин даже не выказал удивления.
- Я давно догадывался, - сказал он.
Но тоже согласился остаться у Филомена, пока это необходимо.
Тем же вечером Филомен сказал другу, что присмотрел для него хороший свободный дом с большим садом и огородом - поблизости от дворца. Аристодем тут же отправился поглядеть на этот дом: даже не спрашивая, отчего тот свободен и отчего опустело столько домов благородных милетских греков. Жену он оставил на попечение брата, хотя тот был занят - и именно поэтому Аристодему было спокойно. К ужину сатрап пригласил нескольких управителей-персов и греков из ионийской знати. Он редко ел только с семьей.
Филомен не стал бы возражать, если бы сестра присоединилась к нему за ужином, - но Поликсене было достаточно переживаний первых дней во дворце. В отсутствие мужа Поликсена предпочла получше познакомиться с Артазострой. Про себя царевна называла это разведкой, на которую не способны мужчины: да и искренне хотела лучше узнать супругу брата.
Когда муж оставил дворец, предупредив, что может задержаться допоздна или вообще до утра, Поликсена послала к хозяйке дворца Каму. Она сказала, что хотела бы навестить ее, взяв с собой дочь, и провести с госпожой вечер за беседой, если у той найдется время.
Конечно, время у азиатки было: но могли оказаться тайные планы. Однако Кама вернулась с улыбкой и с воодушевлением сообщила, что госпожа согласна принять гостью.
Уж не Артазостра ли присоветовала мужу дать Поликсене эту женщину в служанки? Не рассказала ли Артазостра ей о привычках сестры Филомена, о которых знала от него самого?..
Но даже если и так, это могло ничего не значить: только меры предосторожности, которые знатные родственницы предпринимают в отношении друг друга.
Поликсена быстро осмотрела себя перед зеркалом и, найдя, что все в порядке, велела няньке взять Фрину и вместе с персидской прислужницей сопровождать свою госпожу. Египтянка боялась, и дочь от этого беспокоилась... но Поликсена надеялась, что в скором времени обе успокоятся. Артазостра сейчас тоже озабочена миром в своих комнатах.
Когда Поликсена вступила в полутемную комнату, убранную темно-алыми тканями и пахнущую амброй, она ощутила ту же томительно-сладкую тревогу, что вызывала у нее божественная подруга, навеки оставшаяся в Египте. Может быть, такие чувства вызывают все женщины, одаренные матерью богов?.. И отчего здесь так темно?
"Знает ли персиянка о том, что связывало меня с Нитетис?" - неожиданно спросила себя гостья. Ведь в Персии это, кажется, не осуждалось?
Артазостра выступила Поликсене навстречу так неожиданно, что та чуть не вскрикнула.
- Тише! - госпожа прижала палец к губам, сверкнув огромными глазами. На ней опять не было никакого покрывала, только часть волос подобрана назад. - Артаферн недавно уснул, не разбуди! Идем со мной!
Женщины на цыпочках пересекли детскую, и персиянка открыла дверь в соседнюю комнату, сразу заставив Поликсену зажмуриться: внутри ярко горели светильники.
- Это моя комната, - сказала Артазостра.
Они вошли и закрыли дверь - притворив неплотно, чтобы слышать дитя.
Артазостра повернулась к гостье. Она была высокая - одного роста с ней, что Поликсена заметила еще при знакомстве.
- Если твоей дочери время спать, можешь положить ее с моим сыном.
Поликсена качнула головой.
- Благодарю тебя, госпожа. Фрина пока не хочет, пусть побудет с нами.
Персиянка кивнула и указала гостье на мягкую кушетку.
- Садись.
Египтянка с Фриной устроилась на полу, на подушках. Несмотря на то, что это была собственная комната госпожи, здесь по ковру были разбросаны игрушки, видимо, принадлежавшие Дариону. Поликсена окинула взглядом комнату, пытаясь угадать, сколько здесь еще дверей и помещений - и сколько собственной прислуги и преданных людей у Артазостры... преданных именно ей, а не ее мужу.
Здесь, однако, не было никого постороннего. Но Артазостра не испытала никакого затруднения, обихаживая гостью: она подозвала Каму и отдала ей приказ так уверенно, точно Кама состояла в услужении у нее самой. Поликсене все больше казалось, что так и есть.
Кама скрылась в глубине комнаты... вернее, вышла в незаметную дверь: а Артазостра улыбнулась эллинке, чувствуя себя полной хозяйкой положения.
- Она принесет нам угощение.
Поликсена заметила, что акцент у Артазостры, говорившей по-гречески, почти совсем пропал. Может быть, он усиливался от волнения? И речь ее сейчас была почти правильной!
Эллинка вздохнула, не зная, как приступить к разговору. Но тут заметила, что взгляд хозяйки устремлен на ее малышку, которую египтянка заняла найденной игрушкой.
- У тебя красивая дочь, - сказала жена Филомена. - Волосы цвета солнца... у вас он почитается, не так ли? Но мы считаем, что такие светлые люди - слабые люди! Слабее темных!
Поликсена невольно перебросила через плечо концы своих черных волос.
- Может быть, - сказала она вежливо.
Но руки у нее дрожали, и сердце билось. Эта дикарка волновала ее чувства... сильнее, чем хотелось бы самой эллинке. Может, оттого, что Поликсена подозревала в азиатке врага?..
Тут вернулась Кама, с поклоном поставив перед обеими женщинами на столик поднос со сладостями и напитками. Потом служанка удалилась куда-то в тень.
Артазостра сразу схватила с блюда горсть орехов в меду и с удовольствием стала есть. Поликсена при виде этого тоже ощутила голод.
- Ешь... не бойся! - персиянка вдруг засмеялась. - Все время хочу есть!
Она была еще полновата после родов, но была хорошо сложенной, здоровой женщиной: и скоро все, несомненно, уйдет в молоко.
Поликсена присоединилась к госпоже: вдруг ей тоже стало хорошо. Может, оттого, что рядом с ней давно уже не было близкой по духу женщины?
Да что это она думает - нельзя забывать, что Артазостра родственница Дария, которая соперничает с нею за милость брата и может оказаться самым опасным врагом!..
Но это так утомительно - во всех людях подозревать врагов. Должно быть, для персиянки тоже.
Некоторое время они молча угощались, а потом Поликсена задала вопрос, который ей самой показался неожиданным. Ей столько всего хотелось узнать о жене брата - но многое нельзя было спрашивать прямо, а остальное... о чем можно спрашивать персидскую княжну?
Поликсена сказала, что вспомнилось ей из вчерашнего разговора с братом.
- Филомен рассказывал, что зал с фонтаном украшала ты сама... и что ты любишь проводить там время, госпожа. Но брат говорил, что тебе не нравятся наши статуи, которые он хотел бы поставить там. Почему ты не любишь их?
- Ваши статуи? - переспросила Артазостра.
Она усмехнулась, потом захватила прядь своих черных волос и стала играть ею, водить по своей узкой ладони, точно кисточкой.
- Да, я не хочу, чтобы в моем зале были ваши статуи! Это оскорбление!
У Поликсены уже были догадки на этот счет. Она немного придвинулась к персиянке, оказавшись в облаке ее ароматов, и спросила:
- Потому что греческие статуи нагие?
Разумеется, речь шла о мужских изваяниях.
- Нет, - к ее удивлению, ответила Артазостра. - Не потому! Потому, что вы делаете из людей богов... так легко! Делаете богов из ваших воинов!
Персиянка улыбнулась, крылья ее носа хищно раздулись.
- У нас есть тысячи воинов, в груди которых сердце льва! Тысячи умирают, но мы не ставим им статуи! А вы делаете из своих солдат богов, будто они совершенны!
Артазостра взглянула на гостью: их лица были совсем близко, и Поликсена ощутила дыхание персиянки.
- Только единый и величайший бог обладает совершенством!
- Вот как! - воскликнула Поликсена.
Такие соображения не приходили ей в голову. Артазостра действительно была незаурядно умна - пусть и выражала свои мысли совсем иначе, нежели эллины.
- Да, - сказала персиянка.
Она подумала и прибавила:
- Красота человека всегда... имеет изъяны. Мой муж прекрасен, - тут она улыбнулась, - но разве нет у него изъянов? А ваши статуи изображают то, чего нет. Ваши статуи - ложь! Разве ты не знаешь, что мы, арии, праведники Заратустры, больше всего ненавидим ложь?
- Разумеется, знаю! - сказала Поликсена.
Она ощущала в этот миг почти благоговение. Хотя знала, сколь обманчивы бывают азиаты в достижении собственных "праведных" целей.
- Но тот, кто любит, никогда не видит правды, - сказала эллинка неожиданно для самой себя.
Артазостра изумленно взглянула на нее. Потом улыбнулась.
- Это так, - сказала персиянка.
Тут Фрина захныкала, и мать, быстро поднявшись с кушетки, подошла к девочке. Она хотела есть. Поликсена взяла Фрину на руки, со смущением повернувшись к хозяйке.
- Можно?..
Артазостра кивнула.
Поликсена села рядом с ней, с дочерью на коленях, и, немного поколебавшись, обнажила правую грудь. Щекам стало жарко. Даже когда малышка начала сосать, эллинка все еще ощущала смущение: она чувствовала, что жена брата успела оценить ее наготу и продолжает смотреть вполглаза. Сколько чувственности всегда бывает между женщинами - и чем больше их женская сила, тем больше чувственность!
Покормив дочь, Поликсена увидела, что та засыпает.
- Теперь бы уложить ее, - смущенно улыбнувшись, попросила гостья.
Артазостра легко встала с места.
- Идем.
Женщины вышли в полутемную детскую, где Артазостра взяла у эллинки Фрину: Поликсена почти без колебаний уступила госпоже дочь. Между ними уже возникло понимание, какое существует только между женщинами.
Артазостра, устроив Фрину на кушетке среди подушек, жестом подозвала няньку-египтянку.
- Будь тут! - приказала хозяйка по-гречески, указав пальцем на золотоволосую девочку. Служанка Поликсены поклонилась.
Сын Артазостры, конечно, лежал в колыбели, спал большую часть суток и в таком призоре не нуждался.
Хозяйка и гостья вернулись в комнату, где снова сели.
Поликсена вспомнила, о чем шел разговор. Ей хотелось услышать все, что персиянка могла бы сказать по поводу греческой скульптуры!
- Так значит, статуй в твоем зале не будет? - спросила она.
- Мой муж ставил здесь статую вашего воина... спартанца, - ответила Артазостра. - Он занес копье! Мой муж восхищался им! Но в моем доме таких воинов не будет!
И тут она увидела, что Поликсена сидит, глядя перед собой невидящим взглядом. Персиянка даже испугалась.
- Что случилось?
Она приподнялась.
- Ты знаешь его?..
Артазостра подозревала о статуе нагого копьеносца разное - но только не это! Персиянка начала уже догадываться, в чем дело: но не знала еще, как действовать сообразно узнанному.
Поликсена наконец очнулась и попыталась что-то сказать.
И у нее получилось:
- Ты говоришь, статуя спартанца? Брат пытался поставить ее в зале?..
Она взглянула на госпожу.
- А ты знаешь имя скульптора?
Артазостра поняла, что скрывать смысла нет: все равно эллинка дознается - или будет считать, что поняла верно! Потом Артазостра поймет, что с этим делать!
- Скульптор - Гермодор из Афин, как твой муж, - сказала хозяйка.
Поликсена со стоном закрыла лицо руками.
Артазостра жадно смотрела на нее... персиянка испытывала и жгучее любопытство, и жалость от догадки, и удовлетворение. Но когда эллинка опять взглянула на госпожу, жалость возобладала. Поликсена была мертвенно бледна: как женщина, узнавшая о смерти возлюбленного.
- Я пойду. Прошу простить меня, - Поликсена стала подниматься, и хозяйка быстро встала следом.
- Ты дойдешь одна?..
- Я не буду одна. Со мной мои женщины. Где Кама?
Поликсена огляделась, как слепая. Артазостра хлопнула в ладоши, и Кама явилась. Артазостра быстро прошептала служанке что-то, кивнув на эллинку, и Кама поклонилась.
Приблизившись к сестре Филомена, персиянка осторожно, но твердо взяла ее под руку и повела к двери. Поликсена не противилась.
Когда они скрылись, Артазостра села опять. Она еще долго сидела в раздумье, кусая прядь своих волос, глядя перед собой так же невидяще, как Поликсена.
- Я должна все узнать! - прошептала она.
И только когда из детской позвал проснувшийся сын, персиянка очнулась от размышлений.
Поликсена не помнила, как вернулась в свою спальню. Она была в таком потрясении, какого не испытывала, даже услышав об участи Ликандра от брата Аристодема. Даже услышав, что брат переметнулся к персам!
Она не знала, что думать о Филомене теперь... за похищением статуи Ликандра могли скрываться такие страшные вещи, рядом с которыми даже этот поступок показался бы безобидным!
Поликсена потребовала вина. Она была намерена сегодня же встретиться с братом, чем бы это ни грозило!
Она послала своего воина в трапезную.
Филомен не отказался встретиться с сестрой: и, ввиду позднего часа, пришел к ней сам. Аристодем еще не возвращался.
- Что случилось, милая сестра? - спросил сатрап Ионии, входя в ее спальню.
Поликсена, одиноко сидевшая на супружеской кровати, подняла заплаканные глаза.
- Это ты похитил Ликандра и продал в рабство? - глухим голосом спросила она.
Филомен застыл на месте.
- Что ты сказала?..
Поликсена сжала кулаки.
- Я знаю о статуе!..
И она разразилась рыданиями.
Филомен несколько мгновений не отвечал и не двигался с места - а потом подошел к Поликсене и опустился перед нею на колени. Взял ее руки в свои. Поликсена застыла: но не попыталась вырваться.
- Я устроил похищение статуи, - тихо, убедительно сказал брат. - Ради спасения самой статуи и всех Афин от кровопролития! Я связан со многими людьми! Но Ликандра я не похищал.
Поликсена смотрела на него не дыша. Ей так хотелось поверить!
- Это правда?..
Филомен кивнул и поднес к губам ее ладони. Поцеловал ее руку, потом опять поднял глаза на сестру.
- Правда, моя дорогая.
Поликсена глубоко вздохнула.
Филомен встал.
- Тебе с Аристодемом нужно будет остаться у меня на какое-то время. Для благоустройства и покупки усадьбы нужно время! Ты согласна?
Поликсена кивнула.
Когда Аристодем вернулся, Поликсена передала мужу, что узнала этим вечером. И афинянин даже не выказал удивления.
- Я давно догадывался, - сказал он.
Но тоже согласился остаться у Филомена, пока это необходимо.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 79
Филомен показал гостям статую - сестра требовала этого, хотя Аристодем хотел видеть ее куда меньше Поликсены. Но Поликсена чувствовала свое право получить награду за сердечные муки... хотя бы такую. Ей хотелось увериться, что ее спартанец погиб не зря!
Хозяин дворца держал последнюю и самую великую работу Гермодора в одной из кладовых, полупустой и захламленной. Только сам Филомен и немногие помощники знали дорогу туда: и могли оценить значение этого приобретения.
Коринфянин проводил сестру и ее мужа в кладовую, взяв с собой одного только светловолосого юношу-раба: которому, по-видимому, доверял более других или держал при себе для особых поручений. Этот юный иониец нес факел: даже днем в таком дворце путь приходилось освещать.
Они спустились на первый ярус, и долго шли вчетвером запутанной дорогой: у Поликсены замирало сердце, и великолепие дворца более не радовало ее. Царевна увидела в нем многое другое, помимо красоты. Факел ионийца то и дело выхватывал из полумрака уродливые фрески на стенах - сцены из мифов, сделанные каким-то бесталанным художником по приказу тирана, предшественника Филомена.... Брат до сих пор не уничтожил эти картины. А может, не желал.
Наконец они сделали последний поворот, и, пройдя немного, уперлись в дверь, почти сливавшуюся с выщербленной стеной.
- Мы пришли, - сатрап обернулся к гостям с улыбкой, в которой Поликсена почувствовала напряженность. - Я редко хожу этой дорогой, а жаль! Подобные творения рождаются раз в несколько столетий!
Помимо воли, Поликсена ощутила волнение, не имевшее ничего общего со скорбью: в ней проснулось художественное чувство настоящей эллинки, для которой скульптура была высшим выразителем и мерой прекрасного. Царевна схватила за руку мужа, хотя всю дорогу держалась от него на расстоянии. Афинянин сжал ее пальцы, ощущая то же нетерпение.
Филомен кивнул рабу.
- Открывай, Эвмей.
Он взял у юноши факел.
Помощник примерился и толкнул дверь рукой; та не подалась. Навалился, упираясь обеими руками, но ничего не вышло.
Раб сконфуженно обернулся к хозяину.
- Не открывается, господин... Заело!
Филомен покачал головой.
- Держи факел.
Когда юноша снова взял светильник, Филомен подошел к двери: немного отступил - а потом с силой ударил ногой.
Дверь с грохотом отворилась, ударившись о какие-то полки или ящики: что-то осыпалось внутри. Поликсена вскрикнула; а брат только рассмеялся.
- Ничего страшного. Там одна рухлядь, - сказал он и сделал гостям знак. - Идемте.
Ступая между деревянными ящиками и старыми глиняными бочками-пифосами, они пробрались вглубь помещения: по этому проходу с трудом можно было продвигаться по двое. Филомен шел первым, опять взяв у раба факел: и наконец сатрап поднял свободную руку.
- Глядите!
Он отступил, наклонив факел вперед: у стены было большое свободное пространство. Поликсена ахнула, а Аристодем уставился из-за ее плеча во все глаза. Жена шла первой.
В конце кладовой, у стены, стояла статуя воина, которого оба узнали с первого взгляда.
Ликандр, навеки заключенный во мраморе, заносил копье... для удара, которого никогда не сделает! Его мраморное тело напряглось в страшном усилии, которое было тщетным.
Поликсена зажала себе рот ладонью, глуша рыдания, и шагнула вперед.
Она миновала брата так быстро, что тот ощутил только ветер, поднятый ее одеждами, который взметнул пламя факела. На миг этот огонь ослепил хозяина, а когда Филомен опять увидел сестру, та уже стояла прямо перед статуей.
Гермодор мог бы гордиться собой, если бы видел в этот миг ее лицо.
Поликсена долго стояла без движения, медленно оглядывая изваяние своего первого возлюбленного; потом, переместившись, оглядела с другой стороны. Потом она отвернулась от всех, закрыв лицо локтем.
Когда полный беспокойства Филомен уже хотел окликнуть сестру, Поликсена повернулась к нему сама. Она не плакала, но была очень бледна.
- Твоя жена сказала мне, что наши статуи - ложь, потому что приукрашивают жизнь, - проговорила Поликсена, усмехаясь. - Твоя персиянка ошибалась... хотя бы насчет этой! Она не приукрасила жизнь, а воплотила в себе одну идею, многократно усилив ее! Священную для нас идею свободы!
Царевна взглянула на мужа.
- Не так ли, Аристодем?
Афинянин кивнул: не смея ни возразить супруге в такой миг, ни нарушить тишину. Впрочем, кроме нее, никто сейчас не смел говорить.
Однако Поликсена не собиралась произносить речь. Она только обернулась и еще раз посмотрела на статую первого мужа - долгим взглядом.
- По крайней мере, я вижу, что Ликандр погиб не напрасно, - прошептала царевна.
А потом вдруг подошла к Аристодему и обняла его, спрятав лицо у мужа на груди.
Афинянин прижал жену к себе, понимая, что ничего говорить нельзя. Поверх головы Поликсены он посмотрел на Филомена.
Аристодем сделал хозяину знак глазами: тот молча кивнул. Не сговариваясь, мужчины двинулись обратно к выходу: Аристодем увлек за собой жену, обнимая за плечи, и Поликсена, не противясь, пошла с ним. Они быстро покинули кладовую, и Филомен захлопнул дверь.
Некоторое время четверо греков постояли, приходя в себя после увиденного. Раб-иониец был впечатлен не меньше хозяев.
Наконец Филомен нарушил молчание: он неожиданно обратился к слуге, как к самому беспристрастному зрителю.
- Ну, что скажешь, Эвмей? Не правда ли, мы сейчас наблюдали величайшее творение эллинских художников?
Филомен улыбался - своей новой непонятной улыбкой.
- Правда, господин. Ничего подобного у нас еще не делали, - сказал Эвмей, осмелевший от столь лестного внимания. Но сатрап больше не смотрел на него.
- Я показывал эту статую нескольким милетским художникам, - сказал Филомен Аристодему и сестре.
Поликсена сделала нетерпеливое движение, и муж убрал руку с ее плеча.
- Ну, и что же? - резко спросила она брата.
Филомен рассмеялся.
- Как и следовало ожидать, никто из служителей Аполлона не спросил меня, как я получил эту статую! Им нет дела до этого - как и до мытарств своих собратьев: но смею думать, что ионийские скульпторы тоже наделены некоторым талантом и кое-чему научились, рассматривая нашего спартанца.
Тут Аристодем сердито подтолкнул Филомена в бок, кивнув на жену: Поликсена опять отрешилась от окружающего и погрузилась в уныние. Она еще долго будет соблюдать этот молчаливый траур, видный только близким!
Эллины быстро пошли назад, и на обратном пути не говорили ни слова.
Филомен распрощался с гостями в зале с фонтаном, через который они проходили. Когда Аристодем и Поликсена вернулись в спальню, коринфянка попросила мужа оставить ее одну.
Он вышел без всяких возражений. Но Поликсена не смогла долго пробыть в супружеской спальне, даже рядом с детьми. Царевна вернулась в зал и, спустившись по ступенькам, которые вели на террасу, вышла на воздух.
Эллинка долго приходила в себя, схватившись за ограждение из фигурных столбиков, которые поддерживали перила, и блуждая взором по необъятному саду, раскинувшемуся внизу.
Наконец она смогла улыбнуться.
- Мой Ликандр. Он не умер, - сказала царевна вслух. - Но стоило ли... стоило ли?..
Голос ее сорвался, став чужим. Она сама не знала, что подразумевала.
***
Позже этим днем Аристодем взял с собою жену - посмотреть дом, который предлагал им Филомен. Поликсене пришлось поехать в носилках: здесь было слишком много персов... да и положение царевны обязывало.
Поликсена почти не видела города из-за розовых занавесок, за которыми все казалось розовым, как в детском сне. Но и то, что оказалось доступно ее взору, было прекрасно. Дикие цветы в Ионии уже распускались, и зелень была необыкновенно изобильна; многие глинобитные и кирпичные дома, прятавшиеся среди садов, были ярко раскрашены. И самым завлекательным оказалось, пожалуй, то, что никогда нельзя было угадать - кто прячется за этими стенами: грек или азиат, свой или чужой?.. И кого и почему называть своим?..
- Вот наш дом, - сказал афинянин жене немного погодя после того, как она покинула носилки.
Взяв Поликсену под руку, он повел ее по дорожке между жасминовых кустов.
- Ты уже согласился купить его? - спросила жена, вглядываясь в белое строение за деревьями.
Аристодем приостановился.
- Разве тебе не нравится?
Дом был крыт черепицей, спланирован по-гречески - строго и без излишеств, и оказался одноэтажным, в отличие от египетских особняков. Однако, несомненно, был просторным.
- Там есть водосток и осталась от хозяев почти вся мебель, - сказал Аристодем. - Нам немного нужно купить, и совсем ничего не придется переделывать!
Поликсена кивнула, и они пошли вперед.
Осмотр дома занял немного времени - Аристодем отвечал на короткие деловитые вопросы жены и провожал ее, куда она хотела. Поликсена казалась озабоченной и совсем не радостной. Аристодем не спрашивал, почему: и был рад, что жена согласна с его выбором.
Когда они снова вышли в сад, Поликсена остановила мужа.
- Хозяева этого дома были убиты, - сухо и серьезно сказала она. - Разве ты сам не чувствуешь?
Сын Пифона долго смотрел на нее, и наконец сказал:
- Пожалуй, чувствую. И что же?
Поликсена мотнула головой и подняла руку, отгораживаясь от дальнейших вопросов.
- Ничего.
Она быстро прошла вперед и села в носилки, не дожидаясь мужа.
Вечером Филомен позвал на ужин их обоих: сказав, что у него будут замечательные люди, которые мечтают познакомиться с его сестрой и ближайшим другом. Аристодем принял приглашение: а Поликсена опять отказалась. Она успела условиться на этот вечер о встрече с Артазострой.
- Такие знакомства легко расстроить, но очень трудно возобновить, - сказала коринфянка разочарованному и уязвленному супругу. - Ведь это Азия!
Аристодем кивнул и поцеловал ее.
- Только будь осторожна.
Поликсена опять пришла к хозяйке с дочерью: уже рассчитав время, когда младший сын персиянки будет спать. Сегодня Артазостра занималась с Дарионом, таким же черноволосым и темноглазым, как брат. Но мальчик им не мешал.
Артазостра встретила родственницу и более приветливо, чем в первый раз, и более настороженно.
- Сегодня все хорошо? - спросила хозяйка.
- Да, - кивнула эллинка.
В груди закололо от болезненных воспоминаний; но царевна не подала виду. Именно так живут все правители, разве она не знала этого?
Когда они сели рядом и Поликсена взяла с блюда печенье, она заговорила первой: отвечая на вопросы, которых, возможно, хозяйка никогда не задала бы. Но такое женское любопытство обязательно нужно было удовлетворить!
- Этот воин, этот спартанец... был моим первым мужем, его звали Ликандр. Он отец моего сына, и служил в Египте наемником.
Поликсена прервалась, кроша печенье на поднос.
- Уже пять лет, как Ликандр ушел на войну с Сирией и пропал без вести. А недавно я узнала, что мой муж попал в плен. По-видимому, в рабстве с него и сделали эту статую! Надеюсь, что он умер!
Женщины долго молчали. Потом Артазостра сказала:
- Теперь я понимаю.
И улыбнулась. Как и Нитетис, эта госпожа не могла допустить, чтобы что-нибудь в ее владениях оставалось для нее тайной!
- Мне очень жаль, - сказала персиянка, коснувшись руки гостьи.
Поликсена кивнула, закусив губу. На ее ресницах повисли слезы, и эллинка утерла щеку.
- Это было давно... но я никогда не забуду и не хочу забывать.
Хозяйка и гостья помолчали. А потом Поликсена произнесла:
- Я давно хотела спросить тебя... есть ли у моего брата гарем?
Сам Филомен никогда не упоминал о других женщинах, кроме супруги. Но если брат стал восточным правителем - да и просто правителем...
Персиянка подняла черные полумесяцы бровей.
- Гарем?
Она усмехнулась.
- Вы, кажется, так не говорите?
Поликсена нетерпеливо вздохнула.
- Есть ли у Филомена другие женщины, кроме тебя?
Артазостра окаменела, глядя на нее, - только глаза засверкали, как у индийского идола.
- Я не женщина Филомена, - сказала персиянка с тихой яростью. - Я его жена! В Персии в домах сатрапов и князей живет много женщин, о которых никто не спрашивает! Но никто не называет их женами!
Поликсена поспешно склонила голову.
- Прошу простить меня.
Артазостра едва заметно кивнула. Было видно, что она все еще очень оскорблена.
Поликсена помялась, помолчала - потом все-таки повторила:
- Могу ли я узнать ответ на мой вопрос?
Персиянка откинула за спину косу.
- Да, здесь есть другие женщины, десять наложниц, но они все остались от прежнего господина! Мой муж не брал себе новых!
Поликсена мысленно пожалела этих бедняжек. Но египетские гаремы содержались так же: всех женщин по смерти прежнего господина передавали новому.
- А навещает ли мой брат их... или, может быть, навещал прежде?
Артазостра немного покраснела.
- Он заходил к ним вначале, но скоро перестал. К тому же, почти все эти женщины уже немолоды.
Поликсена кивнула. Она вообще не могла бы представить брата многоженцем - или мужчиной, который с равным увлечением посвящал бы время нескольким любовницам.
Артазостра неожиданно сказала:
- О таких делах не говорят с мужчинами. У нас ими занимаются евнухи, а у вас о них просто молчат!
Поликсена рассмеялась, чувствуя облегчение.
- А твой отец, госпожа? Есть у него гарем?
- У моего отца две жены, я дочь старшей - Сириты, и старшая в семье, - с гордостью ответила персиянка. - Еще у моего отца три наложницы. Все женщины его дома живут в Сузах, и еще живы его мать и бабушка!
Персиянка улыбнулась.
- Мы долго живем!
Они заговорились; но Поликсена остановилась вовремя. Как раз, пока еще не наскучила госпоже.
Артазостра простилась с сестрой мужа весьма дружелюбно, и просила заходить еще, казалось, не возражая против более тесной дружбы... но всегда следовало помнить, кто она такая.
Вернувшись, Поликсена обнаружила, что мужа все еще нет. Она забеспокоилась: раб Аристодема сказал, что господин ушел на ужин два часа назад. Должно быть, хозяин и гости пировали!
Поликсена легла спать. Вскоре после того, как она потушила лампу, раздался шум: вернулся супруг.
Его светлые волосы отсвечивали в темноте. Афинянин покачнулся, пробираясь к постели жены, а когда она в тревоге села, прошептал:
- Я пьян... Не спрашивай меня ни о чем, я сейчас лягу и усну!
Поликсена усмехнулась. Как хорошо, когда твой муж - воспитанный человек!
Когда Аристодем наскоро умылся и лег рядом с ней, распространяя винный дух, он прошептал:
- Утром твой брат приглашает нас на завтрак... и ты пойдешь!
Поликсена улыбнулась.
- Хорошо.
Завтрак был поздний, и пришли несколько человек греков и персов, державшихся весьма учтиво. Хозяин всех представил сестре: и гости кланялись ей, как царевне, говоря любезности. Среди греков оказался тот самый молодой скульптор Менекрат, о котором Нитетис говорила подруге перед расставанием и который изобразил царицу Египта в виде Нейт. Филомен уже успел увидеть эту работу и оценить ее по достоинству.
Филомен показал гостям статую - сестра требовала этого, хотя Аристодем хотел видеть ее куда меньше Поликсены. Но Поликсена чувствовала свое право получить награду за сердечные муки... хотя бы такую. Ей хотелось увериться, что ее спартанец погиб не зря!
Хозяин дворца держал последнюю и самую великую работу Гермодора в одной из кладовых, полупустой и захламленной. Только сам Филомен и немногие помощники знали дорогу туда: и могли оценить значение этого приобретения.
Коринфянин проводил сестру и ее мужа в кладовую, взяв с собой одного только светловолосого юношу-раба: которому, по-видимому, доверял более других или держал при себе для особых поручений. Этот юный иониец нес факел: даже днем в таком дворце путь приходилось освещать.
Они спустились на первый ярус, и долго шли вчетвером запутанной дорогой: у Поликсены замирало сердце, и великолепие дворца более не радовало ее. Царевна увидела в нем многое другое, помимо красоты. Факел ионийца то и дело выхватывал из полумрака уродливые фрески на стенах - сцены из мифов, сделанные каким-то бесталанным художником по приказу тирана, предшественника Филомена.... Брат до сих пор не уничтожил эти картины. А может, не желал.
Наконец они сделали последний поворот, и, пройдя немного, уперлись в дверь, почти сливавшуюся с выщербленной стеной.
- Мы пришли, - сатрап обернулся к гостям с улыбкой, в которой Поликсена почувствовала напряженность. - Я редко хожу этой дорогой, а жаль! Подобные творения рождаются раз в несколько столетий!
Помимо воли, Поликсена ощутила волнение, не имевшее ничего общего со скорбью: в ней проснулось художественное чувство настоящей эллинки, для которой скульптура была высшим выразителем и мерой прекрасного. Царевна схватила за руку мужа, хотя всю дорогу держалась от него на расстоянии. Афинянин сжал ее пальцы, ощущая то же нетерпение.
Филомен кивнул рабу.
- Открывай, Эвмей.
Он взял у юноши факел.
Помощник примерился и толкнул дверь рукой; та не подалась. Навалился, упираясь обеими руками, но ничего не вышло.
Раб сконфуженно обернулся к хозяину.
- Не открывается, господин... Заело!
Филомен покачал головой.
- Держи факел.
Когда юноша снова взял светильник, Филомен подошел к двери: немного отступил - а потом с силой ударил ногой.
Дверь с грохотом отворилась, ударившись о какие-то полки или ящики: что-то осыпалось внутри. Поликсена вскрикнула; а брат только рассмеялся.
- Ничего страшного. Там одна рухлядь, - сказал он и сделал гостям знак. - Идемте.
Ступая между деревянными ящиками и старыми глиняными бочками-пифосами, они пробрались вглубь помещения: по этому проходу с трудом можно было продвигаться по двое. Филомен шел первым, опять взяв у раба факел: и наконец сатрап поднял свободную руку.
- Глядите!
Он отступил, наклонив факел вперед: у стены было большое свободное пространство. Поликсена ахнула, а Аристодем уставился из-за ее плеча во все глаза. Жена шла первой.
В конце кладовой, у стены, стояла статуя воина, которого оба узнали с первого взгляда.
Ликандр, навеки заключенный во мраморе, заносил копье... для удара, которого никогда не сделает! Его мраморное тело напряглось в страшном усилии, которое было тщетным.
Поликсена зажала себе рот ладонью, глуша рыдания, и шагнула вперед.
Она миновала брата так быстро, что тот ощутил только ветер, поднятый ее одеждами, который взметнул пламя факела. На миг этот огонь ослепил хозяина, а когда Филомен опять увидел сестру, та уже стояла прямо перед статуей.
Гермодор мог бы гордиться собой, если бы видел в этот миг ее лицо.
Поликсена долго стояла без движения, медленно оглядывая изваяние своего первого возлюбленного; потом, переместившись, оглядела с другой стороны. Потом она отвернулась от всех, закрыв лицо локтем.
Когда полный беспокойства Филомен уже хотел окликнуть сестру, Поликсена повернулась к нему сама. Она не плакала, но была очень бледна.
- Твоя жена сказала мне, что наши статуи - ложь, потому что приукрашивают жизнь, - проговорила Поликсена, усмехаясь. - Твоя персиянка ошибалась... хотя бы насчет этой! Она не приукрасила жизнь, а воплотила в себе одну идею, многократно усилив ее! Священную для нас идею свободы!
Царевна взглянула на мужа.
- Не так ли, Аристодем?
Афинянин кивнул: не смея ни возразить супруге в такой миг, ни нарушить тишину. Впрочем, кроме нее, никто сейчас не смел говорить.
Однако Поликсена не собиралась произносить речь. Она только обернулась и еще раз посмотрела на статую первого мужа - долгим взглядом.
- По крайней мере, я вижу, что Ликандр погиб не напрасно, - прошептала царевна.
А потом вдруг подошла к Аристодему и обняла его, спрятав лицо у мужа на груди.
Афинянин прижал жену к себе, понимая, что ничего говорить нельзя. Поверх головы Поликсены он посмотрел на Филомена.
Аристодем сделал хозяину знак глазами: тот молча кивнул. Не сговариваясь, мужчины двинулись обратно к выходу: Аристодем увлек за собой жену, обнимая за плечи, и Поликсена, не противясь, пошла с ним. Они быстро покинули кладовую, и Филомен захлопнул дверь.
Некоторое время четверо греков постояли, приходя в себя после увиденного. Раб-иониец был впечатлен не меньше хозяев.
Наконец Филомен нарушил молчание: он неожиданно обратился к слуге, как к самому беспристрастному зрителю.
- Ну, что скажешь, Эвмей? Не правда ли, мы сейчас наблюдали величайшее творение эллинских художников?
Филомен улыбался - своей новой непонятной улыбкой.
- Правда, господин. Ничего подобного у нас еще не делали, - сказал Эвмей, осмелевший от столь лестного внимания. Но сатрап больше не смотрел на него.
- Я показывал эту статую нескольким милетским художникам, - сказал Филомен Аристодему и сестре.
Поликсена сделала нетерпеливое движение, и муж убрал руку с ее плеча.
- Ну, и что же? - резко спросила она брата.
Филомен рассмеялся.
- Как и следовало ожидать, никто из служителей Аполлона не спросил меня, как я получил эту статую! Им нет дела до этого - как и до мытарств своих собратьев: но смею думать, что ионийские скульпторы тоже наделены некоторым талантом и кое-чему научились, рассматривая нашего спартанца.
Тут Аристодем сердито подтолкнул Филомена в бок, кивнув на жену: Поликсена опять отрешилась от окружающего и погрузилась в уныние. Она еще долго будет соблюдать этот молчаливый траур, видный только близким!
Эллины быстро пошли назад, и на обратном пути не говорили ни слова.
Филомен распрощался с гостями в зале с фонтаном, через который они проходили. Когда Аристодем и Поликсена вернулись в спальню, коринфянка попросила мужа оставить ее одну.
Он вышел без всяких возражений. Но Поликсена не смогла долго пробыть в супружеской спальне, даже рядом с детьми. Царевна вернулась в зал и, спустившись по ступенькам, которые вели на террасу, вышла на воздух.
Эллинка долго приходила в себя, схватившись за ограждение из фигурных столбиков, которые поддерживали перила, и блуждая взором по необъятному саду, раскинувшемуся внизу.
Наконец она смогла улыбнуться.
- Мой Ликандр. Он не умер, - сказала царевна вслух. - Но стоило ли... стоило ли?..
Голос ее сорвался, став чужим. Она сама не знала, что подразумевала.
***
Позже этим днем Аристодем взял с собою жену - посмотреть дом, который предлагал им Филомен. Поликсене пришлось поехать в носилках: здесь было слишком много персов... да и положение царевны обязывало.
Поликсена почти не видела города из-за розовых занавесок, за которыми все казалось розовым, как в детском сне. Но и то, что оказалось доступно ее взору, было прекрасно. Дикие цветы в Ионии уже распускались, и зелень была необыкновенно изобильна; многие глинобитные и кирпичные дома, прятавшиеся среди садов, были ярко раскрашены. И самым завлекательным оказалось, пожалуй, то, что никогда нельзя было угадать - кто прячется за этими стенами: грек или азиат, свой или чужой?.. И кого и почему называть своим?..
- Вот наш дом, - сказал афинянин жене немного погодя после того, как она покинула носилки.
Взяв Поликсену под руку, он повел ее по дорожке между жасминовых кустов.
- Ты уже согласился купить его? - спросила жена, вглядываясь в белое строение за деревьями.
Аристодем приостановился.
- Разве тебе не нравится?
Дом был крыт черепицей, спланирован по-гречески - строго и без излишеств, и оказался одноэтажным, в отличие от египетских особняков. Однако, несомненно, был просторным.
- Там есть водосток и осталась от хозяев почти вся мебель, - сказал Аристодем. - Нам немного нужно купить, и совсем ничего не придется переделывать!
Поликсена кивнула, и они пошли вперед.
Осмотр дома занял немного времени - Аристодем отвечал на короткие деловитые вопросы жены и провожал ее, куда она хотела. Поликсена казалась озабоченной и совсем не радостной. Аристодем не спрашивал, почему: и был рад, что жена согласна с его выбором.
Когда они снова вышли в сад, Поликсена остановила мужа.
- Хозяева этого дома были убиты, - сухо и серьезно сказала она. - Разве ты сам не чувствуешь?
Сын Пифона долго смотрел на нее, и наконец сказал:
- Пожалуй, чувствую. И что же?
Поликсена мотнула головой и подняла руку, отгораживаясь от дальнейших вопросов.
- Ничего.
Она быстро прошла вперед и села в носилки, не дожидаясь мужа.
Вечером Филомен позвал на ужин их обоих: сказав, что у него будут замечательные люди, которые мечтают познакомиться с его сестрой и ближайшим другом. Аристодем принял приглашение: а Поликсена опять отказалась. Она успела условиться на этот вечер о встрече с Артазострой.
- Такие знакомства легко расстроить, но очень трудно возобновить, - сказала коринфянка разочарованному и уязвленному супругу. - Ведь это Азия!
Аристодем кивнул и поцеловал ее.
- Только будь осторожна.
Поликсена опять пришла к хозяйке с дочерью: уже рассчитав время, когда младший сын персиянки будет спать. Сегодня Артазостра занималась с Дарионом, таким же черноволосым и темноглазым, как брат. Но мальчик им не мешал.
Артазостра встретила родственницу и более приветливо, чем в первый раз, и более настороженно.
- Сегодня все хорошо? - спросила хозяйка.
- Да, - кивнула эллинка.
В груди закололо от болезненных воспоминаний; но царевна не подала виду. Именно так живут все правители, разве она не знала этого?
Когда они сели рядом и Поликсена взяла с блюда печенье, она заговорила первой: отвечая на вопросы, которых, возможно, хозяйка никогда не задала бы. Но такое женское любопытство обязательно нужно было удовлетворить!
- Этот воин, этот спартанец... был моим первым мужем, его звали Ликандр. Он отец моего сына, и служил в Египте наемником.
Поликсена прервалась, кроша печенье на поднос.
- Уже пять лет, как Ликандр ушел на войну с Сирией и пропал без вести. А недавно я узнала, что мой муж попал в плен. По-видимому, в рабстве с него и сделали эту статую! Надеюсь, что он умер!
Женщины долго молчали. Потом Артазостра сказала:
- Теперь я понимаю.
И улыбнулась. Как и Нитетис, эта госпожа не могла допустить, чтобы что-нибудь в ее владениях оставалось для нее тайной!
- Мне очень жаль, - сказала персиянка, коснувшись руки гостьи.
Поликсена кивнула, закусив губу. На ее ресницах повисли слезы, и эллинка утерла щеку.
- Это было давно... но я никогда не забуду и не хочу забывать.
Хозяйка и гостья помолчали. А потом Поликсена произнесла:
- Я давно хотела спросить тебя... есть ли у моего брата гарем?
Сам Филомен никогда не упоминал о других женщинах, кроме супруги. Но если брат стал восточным правителем - да и просто правителем...
Персиянка подняла черные полумесяцы бровей.
- Гарем?
Она усмехнулась.
- Вы, кажется, так не говорите?
Поликсена нетерпеливо вздохнула.
- Есть ли у Филомена другие женщины, кроме тебя?
Артазостра окаменела, глядя на нее, - только глаза засверкали, как у индийского идола.
- Я не женщина Филомена, - сказала персиянка с тихой яростью. - Я его жена! В Персии в домах сатрапов и князей живет много женщин, о которых никто не спрашивает! Но никто не называет их женами!
Поликсена поспешно склонила голову.
- Прошу простить меня.
Артазостра едва заметно кивнула. Было видно, что она все еще очень оскорблена.
Поликсена помялась, помолчала - потом все-таки повторила:
- Могу ли я узнать ответ на мой вопрос?
Персиянка откинула за спину косу.
- Да, здесь есть другие женщины, десять наложниц, но они все остались от прежнего господина! Мой муж не брал себе новых!
Поликсена мысленно пожалела этих бедняжек. Но египетские гаремы содержались так же: всех женщин по смерти прежнего господина передавали новому.
- А навещает ли мой брат их... или, может быть, навещал прежде?
Артазостра немного покраснела.
- Он заходил к ним вначале, но скоро перестал. К тому же, почти все эти женщины уже немолоды.
Поликсена кивнула. Она вообще не могла бы представить брата многоженцем - или мужчиной, который с равным увлечением посвящал бы время нескольким любовницам.
Артазостра неожиданно сказала:
- О таких делах не говорят с мужчинами. У нас ими занимаются евнухи, а у вас о них просто молчат!
Поликсена рассмеялась, чувствуя облегчение.
- А твой отец, госпожа? Есть у него гарем?
- У моего отца две жены, я дочь старшей - Сириты, и старшая в семье, - с гордостью ответила персиянка. - Еще у моего отца три наложницы. Все женщины его дома живут в Сузах, и еще живы его мать и бабушка!
Персиянка улыбнулась.
- Мы долго живем!
Они заговорились; но Поликсена остановилась вовремя. Как раз, пока еще не наскучила госпоже.
Артазостра простилась с сестрой мужа весьма дружелюбно, и просила заходить еще, казалось, не возражая против более тесной дружбы... но всегда следовало помнить, кто она такая.
Вернувшись, Поликсена обнаружила, что мужа все еще нет. Она забеспокоилась: раб Аристодема сказал, что господин ушел на ужин два часа назад. Должно быть, хозяин и гости пировали!
Поликсена легла спать. Вскоре после того, как она потушила лампу, раздался шум: вернулся супруг.
Его светлые волосы отсвечивали в темноте. Афинянин покачнулся, пробираясь к постели жены, а когда она в тревоге села, прошептал:
- Я пьян... Не спрашивай меня ни о чем, я сейчас лягу и усну!
Поликсена усмехнулась. Как хорошо, когда твой муж - воспитанный человек!
Когда Аристодем наскоро умылся и лег рядом с ней, распространяя винный дух, он прошептал:
- Утром твой брат приглашает нас на завтрак... и ты пойдешь!
Поликсена улыбнулась.
- Хорошо.
Завтрак был поздний, и пришли несколько человек греков и персов, державшихся весьма учтиво. Хозяин всех представил сестре: и гости кланялись ей, как царевне, говоря любезности. Среди греков оказался тот самый молодой скульптор Менекрат, о котором Нитетис говорила подруге перед расставанием и который изобразил царицу Египта в виде Нейт. Филомен уже успел увидеть эту работу и оценить ее по достоинству.
Re: Иранское солнце Мемфиса: персидское завоевание Египта
Глава 80
Аристодем с семьей переехал в новый дом через десять дней. Он и Поликсена вовсе не скучали в эти дни, проведенные в гостях у ее брата, - пожалуй, их даже перенасытили впечатлениями и удовольствиями. Но афинянин не скрывал своего облегчения, снова оказавшись в семейном доме.
- Ни за что не хотел бы стать правителем, - сказал он жене. - Счастье твое, что ты не бывала у брата на ужинах, только на завтраках! Его заставляют пить, когда он воздержан... навязывают женщин, когда он целомудрен!
- Кто навязывает ему женщин? - воскликнула Поликсена.
Аристодем брезгливо пожал плечами.
- Персы, мечтающие пристроить своих дочерей. Как будто Филомену мало одной азиатки в постели!
Поликсена печально улыбнулась. Он вспомнила, как прощалась с Артазострой, и как та уговорила ее взять с собою Каму, в помощь Мекет. Эллинке уже вовсе не казалось, что за этим стоит какой-то злой умысел: только знак большого расположения.
И Кама могла бы продолжать учить госпожу персидскому языку и обычаям. Уроков, полученных в Египте, было совсем недостаточно.
- Артазостра очень умна, - задумчиво сказала Поликсена. - Брат действительно любит ее, и я рада, что это так!
Философ улыбнулся.
- Ну, если ты рада, я спокоен.
Сидящая Поликсена с удовольствием потянулась и ощутила приятную боль в мышцах бедер. Она вспомнила о немногих уроках верховой езды, которые успел дать ей брат в дворцовом саду: это были очень счастливые мгновения. Филомен сажал сестру на собственного коня, и вороной красавец смирно шел под ней, хотя прежде не подпускал к себе никого, кроме хозяина. Филомен водил Фотиноса по дорожке, огибавшей беседку, которая затем вела прямо к этому увитому плющом домику.
Для таких уроков Поликсена впервые облачилась в персидскую одежду: она надела шаровары, которые в Азии иногда носили и женщины. Хотя от едкого конского пота ее кожу предохраняла алая попона, брат и сестра не рисковали явить персам непристойное зрелище.
Артазостра немало изумила родственницу тем, что, как выяснилось из разговоров, умела ездить верхом, - это было довольно редкое умение для персиянки; впрочем, как и для эллинки. Но семья Артазостры была родом с гор, где жилось гораздо привольнее, чем в городе. И Аршак посадил старшую дочь на коня тогда же, когда начал давать мужские уроки своим сыновьям. При кочевой жизни это могло потребоваться когда угодно, случись им спасаться от врага!
У Артазостры была собственная лошадка, и иногда она каталась на ней, когда ее могли видеть только собственные слуги и служанки. Чем больше Поликсена узнавала об этой азиатке, тем больше находила причин для восхищения - как и поводов опасаться дочери сатрапа.
Аристодем вскоре приступил к воинским упражнениям: каждый день с утра он отправлялся во дворец, где проводил время до обеда, и возвращался измученным. В учителя себе, как и следовало ожидать, афинянин выбрал греков, и продолжал одеваться только по-гречески.
В первые дни жене очень бросались в глаза кровоподтеки на его бледном теле, которые уродовали Аристодема, как следы побоев: в отличие от боевых шрамов, украшавших мужчин. Но и в глазах ее супруга теперь появился новый блеск, свидетельствовавший о верности себе: это был, в своем роде, весьма упорный и смелый человек.
Поликсена, которая теперь опять надолго оставалась одна, во время, свободное от занятия хозяйством и детьми, читала, писала и гуляла по саду - или, взяв охрану, выходила в город. Иногда царевна принимала гостей без мужа, который был слишком занят.
Ее искренним другом стал скульптор Менекрат, оказавшийся столь же умным, сколь и одаренным богами: он приглашал коринфянку в свою мастерскую, увлекательно рассказывая историю каждой работы. Почти во всех его скульптурах Поликсена увидела сходство с египетскими.
- Твои статуи пытаются сдвинуться с места, но между этими попытками и осуществленным усилием - огромный шаг, - сказала она художнику однажды. - Творение Гермодора возвышается над всеми остальными, как боги над людьми!
- Ты права, царевна, - согласился милетец. - Но я добьюсь не меньшего, чем великий Гермодор, клянусь тебе!
Поликсена покачала головой.
Чтобы сделать то, что Гермодор, нужно было какое-то сильнейшее потрясение... неожиданное и едва ли желанное для самого художника.
Однажды вечером, когда Поликсена вернулась с прогулки, ее неразговорчивый сын подошел к матери и сказал:
- Мама, где мой отец? Я знаю, что Аристодем не отец мне!
Поликсена давно ждала этого вопроса; давно готовилась... но так и не придумала, как ответить лучше. И она сказала, что само получилось.
- Твой отец был воином.
Никострат серьезно смотрел на нее.
- Он умер?
Поликсена кивнула.
- Да. Он был великим воином, и ты должен вырасти таким же!
- Я вырасту, - не моргнув глазом пообещал маленький спартанец.
А Поликсена уже горько пожалела о своих словах. Каждое такое материнское слово оставляет неизгладимый след в душе ребенка!
Как же быстро растет ее мальчик!
Поликсена крепко обняла сына Ликандра.
- Я всегда буду любить тебя, кем бы ты ни стал, - прошептала она.
Никострат кивнул, прижимаясь к матери. Но Поликсена уже знала, что сколько-нибудь мирная и созерцательная жизнь не для него: спартанский мальчик сам презреет такую жизнь, когда подрастет, без всякой школы. Единственное, что он сможет выбирать, - за кого сражаться.
***
Несколько недель протекли мирно. Если и были волнения, то большею частью счастливые.
А потом Милета достигли страшные вести из Египта.
Первой их узнала Поликсена, а не ее муж: коринфянке написал старый полузабытый друг из Навкратиса, египтянин, преданный Нитетис.
Царь царей устранил Уджагорресента от управления страной и опять сделал наместником перса! Нитетис в одночасье лишилась положения царицы и вынуждена была укрыться в своем поместье. А самое ужасное - был убит ее единственный сын, царевич Яхмес: египетский наследник Ахеменидов!*
"Может быть, боги не отвернулись еще от моей страны, позволив ей уцелеть, но они отвернулись от моей царицы, - писал Поликсене египтянин. - Моя повелительница бежала из Саиса после смерти своего сына, и чуть не умерла от потрясения и горя. Что будет с нами?
Уджагорресент добился для нас милости царя персов, но все мы, сыны Та-Кемет, знаем, что это значит: Дарий будет поступать с побежденными так, как ему заблагорассудится. Маат повержена. Не допусти, госпожа, чтобы подобное случилось с твоей страной!"
- Моей страной! Где она? - рассмеялась Поликсена. - У нас есть только разрозненные города, которых ничему не учит чужой опыт!
Она хотела написать письмо Нитетис, хотя знала, каким жалким утешением это будет, даже если свергнутая царица получит его.
Но тут неожиданно пришло послание от самой Нитетис.
"Я снова ношу дитя, - так начиналось это письмо, без предисловий. - И ради этого ребенка я улыбаюсь, а не оплакиваю моего мертвого сына!
Я не стану даже пытаться описать, что я испытала. Ты сама мать!
Ты знаешь, должно быть, что Яхмеса закололи во сне: он совсем не страдал... Перед тем, как мы с моим мужем вынуждены были бежать из Саиса, Уджагорресент успел допросить и казнить нескольких стражников, он пытал слуг, добиваясь признания... но все это было напрасно. Мы знаем только, что моего сына убил один из воинов охраны, которых вокруг него всегда было множество. Но это теперь не имеет значения: важно лишь то, чья воля направляла убийцу! Думаю, что за этим стоит Атосса или кто-нибудь из ее приближенных. Уничтожить такое чудовище можно, лишь отрубив ему голову!
Теперь мое сердце обливается кровью от страха за тебя и твою семью. Не приближай к себе персов и не приближайся к ним! Это змеи, которые всегда жалят, стоит их пригреть!
Но мне нельзя сейчас тревожиться: мой врач запрещает мне. И я напишу, что еще радует меня.
Дарий оставил царского казначея своим советником в Египте, и для нас еще не все потеряно. Возможно, в скором времени великий царь все же навестит мою страну и примет участие в священных обрядах. Хотя мне это напоминает только забаву победителя. Старые боги становятся сказкой для новых народов, которой победители тешат своих детей, - не правда ли, филэ?
Сохранила ли ты мою статуэтку? Я знаю, что сохранила! Пусть богиня бережет тебя, как более не способна царица.
Я тоскую по тебе более, чем способна выразить: но меньше всего хотела бы, чтобы ты вернулась в эту страну. Теперь, когда я утратила власть, мой торжествующий враг не успокоится, пока не уничтожит всех, кого я люблю.
Мы заплатили за власть полную цену.
Я всегда знала, что заплачу эту цену.
Удивительно: излив тебе мою печаль, я способна даже радоваться тому, что мой царевич умер: и умер так легко. Что ждало бы его, сына великого царя, в нынешнем мире? А его злосчастная божественность, к которой Яхмес был приговорен самим рождением? Я, жрица, не могу вообразить удела ужасней, чем всю жизнь изображать из себя воплощение бога, в которого не веришь!
Но ныне я жду ребенка от смертного, который будет избавлен от такой участи.
Может быть, я еще приеду к тебе - и мы с тобой опять обнимем друг друга и станем вспоминать то, что более никогда не повторится".
- Моя бедная Нитетис, - прошептала Поликсена, дочитав письмо. - Почему я не могу сейчас быть с тобой!
Но не только это терзало ее. Кто виновен в смерти Яхмеса? Кто бы это ни был - он так же страшен, как ее брат, действующий в Афинах чужими руками! И куда будет нанесен следующий удар?..
Когда вернулся из дворца муж, Поликсена одиноко сидела на ступенях портика. Соскочив с коня, Аристодем сразу устремился ей навстречу. Он крепко обнял жену, ни о чем не спрашивая.
- Нитетис написала мне сама, - прошептала Поликсена. - У нее снова будет ребенок, и, похоже, Дарий не намерен причинять вред Египту!
- Только править им по своему усмотрению, - кивнул афинянин.
Он усмехнулся.
- Что ж, я рад хотя бы за царицу.
- Еще ничего не известно. Кто может знать, чьи руки действуют здесь! - сказала жена.
Аристодем молча смотрел на нее. Поликсена знала, что он хочет посоветовать ей не приближаться более к Артазостре. Но даже если Поликсена будет избегать жены брата, эта азиатка останется женою брата и матерью его наследников.
- Помолимся богу, Аристодем, - сказала эллинка. - Только он видит все.
Аристодем молча поцеловал ей руку. Он уже двигался почти без боли, и синяки наполовину сошли.
* Яхмес на самом деле персонаж полностью вымышленный, хотя Камбис и мог иметь сына от египетской жены.
Аристодем с семьей переехал в новый дом через десять дней. Он и Поликсена вовсе не скучали в эти дни, проведенные в гостях у ее брата, - пожалуй, их даже перенасытили впечатлениями и удовольствиями. Но афинянин не скрывал своего облегчения, снова оказавшись в семейном доме.
- Ни за что не хотел бы стать правителем, - сказал он жене. - Счастье твое, что ты не бывала у брата на ужинах, только на завтраках! Его заставляют пить, когда он воздержан... навязывают женщин, когда он целомудрен!
- Кто навязывает ему женщин? - воскликнула Поликсена.
Аристодем брезгливо пожал плечами.
- Персы, мечтающие пристроить своих дочерей. Как будто Филомену мало одной азиатки в постели!
Поликсена печально улыбнулась. Он вспомнила, как прощалась с Артазострой, и как та уговорила ее взять с собою Каму, в помощь Мекет. Эллинке уже вовсе не казалось, что за этим стоит какой-то злой умысел: только знак большого расположения.
И Кама могла бы продолжать учить госпожу персидскому языку и обычаям. Уроков, полученных в Египте, было совсем недостаточно.
- Артазостра очень умна, - задумчиво сказала Поликсена. - Брат действительно любит ее, и я рада, что это так!
Философ улыбнулся.
- Ну, если ты рада, я спокоен.
Сидящая Поликсена с удовольствием потянулась и ощутила приятную боль в мышцах бедер. Она вспомнила о немногих уроках верховой езды, которые успел дать ей брат в дворцовом саду: это были очень счастливые мгновения. Филомен сажал сестру на собственного коня, и вороной красавец смирно шел под ней, хотя прежде не подпускал к себе никого, кроме хозяина. Филомен водил Фотиноса по дорожке, огибавшей беседку, которая затем вела прямо к этому увитому плющом домику.
Для таких уроков Поликсена впервые облачилась в персидскую одежду: она надела шаровары, которые в Азии иногда носили и женщины. Хотя от едкого конского пота ее кожу предохраняла алая попона, брат и сестра не рисковали явить персам непристойное зрелище.
Артазостра немало изумила родственницу тем, что, как выяснилось из разговоров, умела ездить верхом, - это было довольно редкое умение для персиянки; впрочем, как и для эллинки. Но семья Артазостры была родом с гор, где жилось гораздо привольнее, чем в городе. И Аршак посадил старшую дочь на коня тогда же, когда начал давать мужские уроки своим сыновьям. При кочевой жизни это могло потребоваться когда угодно, случись им спасаться от врага!
У Артазостры была собственная лошадка, и иногда она каталась на ней, когда ее могли видеть только собственные слуги и служанки. Чем больше Поликсена узнавала об этой азиатке, тем больше находила причин для восхищения - как и поводов опасаться дочери сатрапа.
Аристодем вскоре приступил к воинским упражнениям: каждый день с утра он отправлялся во дворец, где проводил время до обеда, и возвращался измученным. В учителя себе, как и следовало ожидать, афинянин выбрал греков, и продолжал одеваться только по-гречески.
В первые дни жене очень бросались в глаза кровоподтеки на его бледном теле, которые уродовали Аристодема, как следы побоев: в отличие от боевых шрамов, украшавших мужчин. Но и в глазах ее супруга теперь появился новый блеск, свидетельствовавший о верности себе: это был, в своем роде, весьма упорный и смелый человек.
Поликсена, которая теперь опять надолго оставалась одна, во время, свободное от занятия хозяйством и детьми, читала, писала и гуляла по саду - или, взяв охрану, выходила в город. Иногда царевна принимала гостей без мужа, который был слишком занят.
Ее искренним другом стал скульптор Менекрат, оказавшийся столь же умным, сколь и одаренным богами: он приглашал коринфянку в свою мастерскую, увлекательно рассказывая историю каждой работы. Почти во всех его скульптурах Поликсена увидела сходство с египетскими.
- Твои статуи пытаются сдвинуться с места, но между этими попытками и осуществленным усилием - огромный шаг, - сказала она художнику однажды. - Творение Гермодора возвышается над всеми остальными, как боги над людьми!
- Ты права, царевна, - согласился милетец. - Но я добьюсь не меньшего, чем великий Гермодор, клянусь тебе!
Поликсена покачала головой.
Чтобы сделать то, что Гермодор, нужно было какое-то сильнейшее потрясение... неожиданное и едва ли желанное для самого художника.
Однажды вечером, когда Поликсена вернулась с прогулки, ее неразговорчивый сын подошел к матери и сказал:
- Мама, где мой отец? Я знаю, что Аристодем не отец мне!
Поликсена давно ждала этого вопроса; давно готовилась... но так и не придумала, как ответить лучше. И она сказала, что само получилось.
- Твой отец был воином.
Никострат серьезно смотрел на нее.
- Он умер?
Поликсена кивнула.
- Да. Он был великим воином, и ты должен вырасти таким же!
- Я вырасту, - не моргнув глазом пообещал маленький спартанец.
А Поликсена уже горько пожалела о своих словах. Каждое такое материнское слово оставляет неизгладимый след в душе ребенка!
Как же быстро растет ее мальчик!
Поликсена крепко обняла сына Ликандра.
- Я всегда буду любить тебя, кем бы ты ни стал, - прошептала она.
Никострат кивнул, прижимаясь к матери. Но Поликсена уже знала, что сколько-нибудь мирная и созерцательная жизнь не для него: спартанский мальчик сам презреет такую жизнь, когда подрастет, без всякой школы. Единственное, что он сможет выбирать, - за кого сражаться.
***
Несколько недель протекли мирно. Если и были волнения, то большею частью счастливые.
А потом Милета достигли страшные вести из Египта.
Первой их узнала Поликсена, а не ее муж: коринфянке написал старый полузабытый друг из Навкратиса, египтянин, преданный Нитетис.
Царь царей устранил Уджагорресента от управления страной и опять сделал наместником перса! Нитетис в одночасье лишилась положения царицы и вынуждена была укрыться в своем поместье. А самое ужасное - был убит ее единственный сын, царевич Яхмес: египетский наследник Ахеменидов!*
"Может быть, боги не отвернулись еще от моей страны, позволив ей уцелеть, но они отвернулись от моей царицы, - писал Поликсене египтянин. - Моя повелительница бежала из Саиса после смерти своего сына, и чуть не умерла от потрясения и горя. Что будет с нами?
Уджагорресент добился для нас милости царя персов, но все мы, сыны Та-Кемет, знаем, что это значит: Дарий будет поступать с побежденными так, как ему заблагорассудится. Маат повержена. Не допусти, госпожа, чтобы подобное случилось с твоей страной!"
- Моей страной! Где она? - рассмеялась Поликсена. - У нас есть только разрозненные города, которых ничему не учит чужой опыт!
Она хотела написать письмо Нитетис, хотя знала, каким жалким утешением это будет, даже если свергнутая царица получит его.
Но тут неожиданно пришло послание от самой Нитетис.
"Я снова ношу дитя, - так начиналось это письмо, без предисловий. - И ради этого ребенка я улыбаюсь, а не оплакиваю моего мертвого сына!
Я не стану даже пытаться описать, что я испытала. Ты сама мать!
Ты знаешь, должно быть, что Яхмеса закололи во сне: он совсем не страдал... Перед тем, как мы с моим мужем вынуждены были бежать из Саиса, Уджагорресент успел допросить и казнить нескольких стражников, он пытал слуг, добиваясь признания... но все это было напрасно. Мы знаем только, что моего сына убил один из воинов охраны, которых вокруг него всегда было множество. Но это теперь не имеет значения: важно лишь то, чья воля направляла убийцу! Думаю, что за этим стоит Атосса или кто-нибудь из ее приближенных. Уничтожить такое чудовище можно, лишь отрубив ему голову!
Теперь мое сердце обливается кровью от страха за тебя и твою семью. Не приближай к себе персов и не приближайся к ним! Это змеи, которые всегда жалят, стоит их пригреть!
Но мне нельзя сейчас тревожиться: мой врач запрещает мне. И я напишу, что еще радует меня.
Дарий оставил царского казначея своим советником в Египте, и для нас еще не все потеряно. Возможно, в скором времени великий царь все же навестит мою страну и примет участие в священных обрядах. Хотя мне это напоминает только забаву победителя. Старые боги становятся сказкой для новых народов, которой победители тешат своих детей, - не правда ли, филэ?
Сохранила ли ты мою статуэтку? Я знаю, что сохранила! Пусть богиня бережет тебя, как более не способна царица.
Я тоскую по тебе более, чем способна выразить: но меньше всего хотела бы, чтобы ты вернулась в эту страну. Теперь, когда я утратила власть, мой торжествующий враг не успокоится, пока не уничтожит всех, кого я люблю.
Мы заплатили за власть полную цену.
Я всегда знала, что заплачу эту цену.
Удивительно: излив тебе мою печаль, я способна даже радоваться тому, что мой царевич умер: и умер так легко. Что ждало бы его, сына великого царя, в нынешнем мире? А его злосчастная божественность, к которой Яхмес был приговорен самим рождением? Я, жрица, не могу вообразить удела ужасней, чем всю жизнь изображать из себя воплощение бога, в которого не веришь!
Но ныне я жду ребенка от смертного, который будет избавлен от такой участи.
Может быть, я еще приеду к тебе - и мы с тобой опять обнимем друг друга и станем вспоминать то, что более никогда не повторится".
- Моя бедная Нитетис, - прошептала Поликсена, дочитав письмо. - Почему я не могу сейчас быть с тобой!
Но не только это терзало ее. Кто виновен в смерти Яхмеса? Кто бы это ни был - он так же страшен, как ее брат, действующий в Афинах чужими руками! И куда будет нанесен следующий удар?..
Когда вернулся из дворца муж, Поликсена одиноко сидела на ступенях портика. Соскочив с коня, Аристодем сразу устремился ей навстречу. Он крепко обнял жену, ни о чем не спрашивая.
- Нитетис написала мне сама, - прошептала Поликсена. - У нее снова будет ребенок, и, похоже, Дарий не намерен причинять вред Египту!
- Только править им по своему усмотрению, - кивнул афинянин.
Он усмехнулся.
- Что ж, я рад хотя бы за царицу.
- Еще ничего не известно. Кто может знать, чьи руки действуют здесь! - сказала жена.
Аристодем молча смотрел на нее. Поликсена знала, что он хочет посоветовать ей не приближаться более к Артазостре. Но даже если Поликсена будет избегать жены брата, эта азиатка останется женою брата и матерью его наследников.
- Помолимся богу, Аристодем, - сказала эллинка. - Только он видит все.
Аристодем молча поцеловал ей руку. Он уже двигался почти без боли, и синяки наполовину сошли.
* Яхмес на самом деле персонаж полностью вымышленный, хотя Камбис и мог иметь сына от египетской жены.